Петербург, февраля 20 числа, 1895 года от Р.Х.
«Добро и зло в городке ЕгорьевскеМ. Южный
«Гражданин», номер от 8 февраля 1895 года
…Недавно вышедший новый роман госпожи Домогатской уж успел наделать много шума. Это должно бы радовать критика: «шумим, братец, шумим»… А между тем, спросим себя: не происходит ли весь этот шум всего лишь от скудости наличной духовной и литературной жизни? Где новые титаны современной литературной эпохи, которых можно было бы поставить в один ряд в Пушкиным, Достоевским, с яснополянским отшельником, в конце концов? Ау!(крайне консервативный, можно даже сказать реакционный журнал, выходивший в Петербурге под патронатом князя В.П.Мещерского)
Никого не видно.
Вслед за произведениями господина Чехова, идеологическая позиция которого не ясна, похоже, даже ему самому, множатся вещи, совершенно не представляющие читателю нравственную личность автора, и потому лежащие где-то сбоку от традиций великой русской литературы. Внешняя занимательность, местами поразительная точность описаний и ложный объективизм – вот их кредо.
Но с кем вы, господа и дамы литераторы и литераторши? Что вы одобряете, что осуждаете? В чем видите общественный выход для своих героев? Нет ответа.
Именно таков и представленный читателю роман госпожи Домогатской. Явная неуклюжесть названия – «Красная тетрадь инженера Измайлова», предваряет плохо связанные между собой, хотя кое-где и очень талантливые зарисовки типажей и нравов уже знакомого нам по прошлым романам городка Егорьевска, затерянного где-то в таежной глуши. Но что же мы можем прочесть, узнать из этих отрывков?
Где достоверность нравственного преображения главного героя, инженера Измайлова? Из его собственных воспоминаний мы узнаем, что в бытность свою в Петербурге он был террористом, вел противоправительственную деятельность. И что же? Автор осуждает его, разоблачает порочность и античеловечность его прошлых взглядов? Ничуть не бывало. Наоборот, бывший террорист предстает читателю отважным трибуном в сцене бунта на прииске, а в конце романа дети (!!! Так и хочется воскликнуть: куда смотрит цензура?!) в защиту того же Измайлова вершат самосуд над полицейским агентом. Измайлов вроде бы ужасается содеянному ими, но, вот беда, мы отчего-то не верим его ужасу. Да и как поверить, если сразу вслед за тем он деловито прячет от следствия улики преступления! Слишком уж размыто и неопределенно в романе все, что связано с этим героем, чтобы мы могли искренне доверять хотя бы одному его чувству или намерению.
И что это за город, в котором, словно в волчьей яме, мертвяще и безнадежно пропадают все без исключения благие порывы (Машенька и Марфа Гордеевы, Левонтий Макарович и Леокардия Власьевна Златовратские, Василий Полушкин и т. д.) и торжествуют лишь циничные, всеядные в нравственном отношении хищники, вроде Веры Михайловой и остяка Алеши? Город, который едва ли не весь целиком меряет себя по взглядам петербургской скандальной авантюристки (при том, что Софи им не отвечает и, не скрывая того, явно презирает всех своих прилежных корреспондентов)?
Нельзя не обратить внимание на откровенность известных сцен, которыми «прославился» еще предыдущий роман госпожи Домогатской. Здесь этот прием опять же ширится и множится. Так и хочется спросить: не совестно ли вам, госпожа Домогатская, единственно ради увеличения скандальности своего романа, заглядывать в чужие постели? Какую умственную и нравственную нагрузку несут эти сцены? Какой пример подают вступающей в жизнь молодежи?
Полноте, дамы и господа, читая сие увлекательное и модное повествование, задумайтесь: в чем это нас хотят убедить? Где зло и где добро в этом романе? И, главное: различает ли их сам автор, берущий на себя смелость хотя бы на время выступать в роли властителя читательских дум…»
« О чем споем?В.Беспощадный
«Вестник Народной Воли», 25 декабря 1894 года
… Передовая русская литература всегда воспевала свободу и революцию. Я думаю, никто не станет с этим спорить. Пушкин и Некрасов, Белинский и Добролюбов – вот образцы, у которых талантливые современные литераторы могли бы учиться выбирать предметы и методы для своей игривой и прихотливой Музы. Но что мы видим нынче?(радикальный революционный листок, издавался в Лондоне на средства политических эмигрантов и сочувствующих им лиц. Доставлялся в Россию нелегально).
Удушливый застой, отмена всех прогрессивных реформ в России коснулась и души наших писателей, которых кое-кто по-прежнему числит совестью народа, и все пытается, бедняга, найти в их книгах ответы на насущнейшие вопросы современности. Куда идти? Что делать? С кем быть сегодняшнему молодому человеку, желающему бороться за благо и счастье своего угнетенного народа?
Но что же он находит в современном массовом чтиве?
Вот, к примеру, передо мной новый, объемистый и уже завоевавший приличную популярность роман госпожи Домогатской. Написан вроде бы на близкую нам тему. Глухая тайга, золотые прииски, безжалостная эксплуатация пролетариата нарождающимися буквально на наших глазах капиталистическими хищниками. Ссыльные народовольцы по мере сил ведут просветительскую и прочую работу среди населения, организовывают побеги политических заключенных из Тобольского централа. Главный герой романа – инженер-разночинец, петербургский революционер. Что ж? Радуемся передовым взглядам автора, видим в нем достойного продолжателя дела чести и свободы?
Не тут-то было!
Посмотрим, как описан народ в этом, с позволения сказать, социальном романе. «Темная, возбужденная толпа»; «вечно пьяны, нищи, невежественны»; «не желают работать, а желают только водку пить»; полны суеверий; не обращают никакого внимания на рабочих-агитаторов, предлагающих массе передовые методы борьбы в виде политической стачки…
Достаточно ли этого, чтобы определить, на чьей стороне симпатии автора?
А образ главного героя? Почти с самого начала романа мы узнаем, что инженер Измайлов, видите ли, по собственной воле и выбору отошел от практики революционной борьбы. Что ж, и описание духовной деградации личности отступника вполне может быть полезным для читателя. Но увы, из всего огромного романа нам так и не удается узнать, почему и каким именно образом «разочаровался» в революции Андрей Андреевич Измайлов. А скудные образы других народовольцев не демонстрируют ничего, кроме их полного и окончательного непонимания народных нужд! Как же так может быть, товарищи? В момент, когда новая волна народного негодования поднимается очевидно для всех, госпожа Домогатская подробно и вовсе не бесталанно описывает нам многочисленные интрижки и мелкие адюльтеры, в которых запутались все ее герои без исключения, но ни словом не упоминает о той грозной и величественной задаче, которая стоит сегодня перед пролетариатом и возглавляющими революционное движение людьми…
Хочется спросить: на что направлена сегодня сила художественного слова, сила литературного таланта современных писателей? На описание ничтожных страстишек? На подробнейший, словно под микроскопом разбор жизни «маленьких» людей и их, таких же маленьких, чувств?
Где новые певцы грядущей революции? Певцы холодного восторга рассвета и грозного, но справедливого разгула стихий? Певцы народного горя и народной силы? Мы с нетерпением ждем вас. Придите!…»
Софи Домогатская стояла на Стрелке Васильевского острова. Несильный мороз мягко и почти нежно пощипывал щеки. Двухгодовалая дочка удобно устроилась на сгибе локтя матери и круглыми от удивления и восхищения глазами рассматривала сверкающие просторы Невы. Четырехлетний сын, толстый и неуклюжий, топтался внизу, сопя и прочно держась за полу щегольского материнского пальто, расшитого голубой норкой. Карета ждала их у здания Биржи.
Софи осторожно усадила закутанную дочку на каменную тумбу парапета, сняла варежки и ловко сложила бумажных голубей из обеих рецензий. Одного оставила себе, другого отдала Павлуше.
Потом смотрела в Неву, на мощные стены крепости, словно вырастающие из дна реки, на стремящийся ввысь, облитый жидким солнечным золотом шпиль собора Петра и Павла. По льду гуляли люди, поднимались дымки, продавали товар разносчики, вокруг эскимосского чума желающие катались на оленьей упряжке.
«Непостижимый город, – вспомнив, подумала Софи. – Непостижимый мир. Но – люди? Можно ли до конца постичь их души? И вправду: не много ли я на себя беру?»
– А кажется, что и в самый раз! – вслух воскликнула она и, размахнувшись, запустила бумажного голубя в сияющий раскрытый простор. Милочка смеялась и указывала на него пальчиком. Потом подняла ручку наверх. «Мама, смотри!» Софи взглянула туда, куда указывала дочь.
В синем, высоком, отглаженном ангелами небе сверкали ледяные искорки.