Удивительно, но за последние восемнадцать лет дорога от Тавды до Егорьевска не стала лучше. Рыжие кучи навоза расклевывали какие-то пестрые веселые птички, небо отражалось в наполненных водой колеях. В лесу лежал снег, возле больших елей чернели круговые проталины. На полях лежали глубокие синие тени, составляющие разительный контраст с плодообещающим золотом весеннего снега. Кое-где снег уже сошел, но земля еще стояла темная и пустая.
У придорожных трактиров и почтовых станций сидели на корточках и грелись на солнышке крестьяне с лицами такими же пустыми, как их земля.
«Дураки и дороги,» – пробормотал Измайлов, который, по-видимому, думал о том же.
Софи описала ему свои наблюдения над дорогой так, как будто бы записывала их в тетрадь.
– Вы со мною удивительно бесстыдны, – заметил инженер. – Как с врачом или с литературным героем. Впрочем, чего же мне еще от вас ждать… «Пустые лица»… Это, я полагаю, как и земля, не навсегда. Вот когда все проклюнется…
– Мы не увидим…
– Увидим, куда же денемся, – Измайлов пожал плечами. – Но вы так и не сказали мне, какая же у нас с вами в Егорьевске будет легенда…
– Всю правду я могу рассказать только Вере. Может быть, еще Каденьке. Надя с ней, кажется, достаточно откровенна, стало быть, и мне нет резона…
– А что же Мария Ивановна?
– Я именно не знаю, что она теперь. Как с ней стало? Могло по-любому обернуться. И верить ей не могу. Даже не ей, быть может, а скорее – Сержу Дубравину.
Измайлов вздрогнул. Софи успокаивающим, доверчиво-интимным жестом положила руку ему на колено.
– Простите, я не подумала. Для вас ведь Дубравин – это Черный Атаман, несчастный безумец Митя Опалинский, тот, который чуть не угробил вас где-то неподалеку от этого места.
– Несчастный? Вам жаль его? – уточнил Измайлов. – Вы знаете, сколько загубленных жизней и сломанных судеб было на его счету?
– Я сказала только то, что сказала, – объяснила Софи. – Абсолютное большинство людей, творящих зло, сами несчастны.
– Самопорождение зла… – усмехнулся Измайлов. – А как же роль Господа Бога?
– Не вижу противоречия, даже когда пытаюсь встать на позицию богословов, – задумчиво проговорила Софи. Коляску перекосило на очередном ухабе, женщина повалилась на Измайлова, рукой толкнулась от его упругого плеча. Мимоходом подумала о том, что Измайлов, по-видимому, даже физически крепче, чем кажется на первый взгляд. – «Бог благ, откуда же в мире Зло?» Что за вопрос? Да мир сам ежечасно плодит, и воспроизводит его из подручного материала, вовсе без Божественного или дьявольского участия. Чувства людей далеко не всегда взаимны. Отвергнутые искренние чувства сплошь и рядом обращаются в злобу, и далеко не всегда она направлена непосредственно на обидчика. Зло порождает безответность чувств – вот в чем дело. Ребенка отвергают родители. Женщина не любит мужчину. Отчизна не оценивает по достоинству заслуги того, кто верно ей служил. И т. д.
– Что ж, Он мог бы сделать все чувства взаимными.
– Тогда все в мире замкнулось бы само на себя и остановилось. Он же создавал не дагерротип и не портрет мира, а движущуюся систему.
– Значит, по-вашему выходит, что миром движет Зло?
– Почему ж только Зло? Добро тоже может двигать. Конечно. Но… я думаю, оно все-таки не так энергично…
Измайлов необидно засмеялся. Женщина и мужчина взглянули друг на друга. В его глазах отражалась небо. Зеленое смешивалось с голубым. На переносице виднелась отметина от ветряной оспы.
– Вы знаете, Измайлов, я люблю дороги, – сказала Софи. – В них все исчезает: время, страны, эпоха, судьбы… Мы с вами могли бы ехать вот так же в древнем Египте по пустыне, и в Британии 5 века по римской дороге, и в 18 веке где-нибудь в Галиции. Мужчина и женщина. И все тот же разговор: весна в этом году, похоже, запаздывает, мальчик не слушается, родители хворают… Прошлое осталось позади, будущее еще не настало… А пока есть лишь вот эта протяженность дороги, разматывающейся перед нами и остающейся позади нас. Мы словно подвешены в пространстве между временами…
– Софи, я вам нужен?
– В каком смысле, Андрей Андреевич?
– Я же знаю, что у вас есть блокнот. Если вы позволите, я вздремну, а вы будете всю эту красоту прямо записывать…
– Измайлов, вы невыносимы!
– Ну уж не невыносимее вас, моя дорогая!
Мужчина, косолапо ступая, взобрался по невысокой, но крутой, скрипучей лестнице на второй этаж, приоткрыл дверь, боком вошел в небольшую, жарко натопленную комнату со скошенным потолком. Полосатая кошка, урча, вышла к его ногам, потерлась усатой мордой о голенище сапога.
Женщина, сидевшая с книгой на застеленной кровати, подняла глаза, улыбнулась.
– Аглаюшка! – мужчина просветлел усталым лицом. – Ты уже пришла, голубка моя! А я и не знал, все внизу, в зале со счетами сидел. Что ж не сказалась?
– Да я со двора прошла, не хотела тебя отвлекать. Вот сижу, отдыхаю, книгу читаю. Мне не скучно.
– Да я знаю, что ты скучать не станешь, о себе пекусь. Минутка лишняя тебя видеть – вся радость жизни моей.
– Ну, ты скажешь, Илюша… – женщина приятно смутилась, отчего лицо ее сделалось моложе и тоньше очертаниями. – Опять ноги болят?
– Да… вот напасть! – не сразу признался мужчина, опускаясь в скрипучее, потертое кресло, явно родное и присиженное. – Отекают к вечеру, мочи нет…
– Давай помогу сапоги стянуть, – женщина отложила книгу, легко и грациозно поднялась, подошла, наклонилась, взялась обеими руками за сапог.
– Аглаюшка! Ты что?! Не надо тебе… – мужчина покраснел багрово и некрасиво, разом лицом и шеей. Даже небольшая лысинка, обрамленная черными, почти без седины кудряшками, окрасилась в угрожающий яркий цвет.
– Господи, ерунда-то какая между нами, – пробормотала Аглая, с натугой стаскивая второй сапог и бросая его рядом с первым. – Что ты от всего конфузишься, Илюша. Как мальчик, ей-богу! Кто бы тебя здесь, со мною, увидел, так и не признал бы, поди. Тот ли это хитрый жидовин Илья Самсонович, который железной рукой прибыль из всего давит, владения свои каждый год расширяет, а капиталы несметные в стальных ящиках с секретом хранит?… Давай-ка вот, положи теперь ноги сюда на скамеечку, повыше, повыше, дай подушечку подложу, отек-то и спадет… Да ведь сестра-то моя велела тебе режим соблюдать, соленого-копченого не есть, и вечером воды не пить, ты же, небось, нарушаешь?
– Нарушаю, голубка, нарушаю, – сокрушенно покачал головой Илья. – Люблю покушать да попить с устатку да с нервов, грешен… Зато травку, что Надежда Левонтьевна дала, завариваю и пью исправно…
– И то ладно… – вздохнула Аглая, устраиваясь на полосатой тканой дорожке у ног Ильи и прислоняясь спиной к его коленям. – Надю слушать надо. Она, хоть и врачебного диплома не имеет, но в болезнях понимает как никто. Дар у нее. Вон от Татьяны-то Потаповой в прошлом году все врачи отказались, а Надя и кровь из утробы остановила, и на ноги ее поставила… И отцу твоему, Самсону, язву вылечила…
– Бога молим за Надежду Левонтьевну, Бога молим, – поддакнул Илья, осторожно, чуть касаясь, поглаживая высокую шею и гладкие, уложенные венцом волосы Аглаи. – Без Татьяны-то мне совсем худо пришлось бы…
– Тяжело тебе одному, Илюша, – согласилась Аглая. – И гостиница, и трактир, и магазины, и лавки – за всем уследить. Жениться тебе надо, давно говорю… Хоть вон на Татьяне, хоть из своих, из евреек возьми, чтоб родить могла. Ты богатый, за тебя всякая пойдет…
– Не могу я жениться, Аглаюшка, ты же знаешь… Не могу тебе такую обиду нанести…
– Да какая же мне обида, коли тебе для дела нужно?
– А душа? – стыдливо потупившись, спросил Илья. – Душа-то она разве не прежде всего? Не прежде дела?
– Ну, уж ты как начнешь… – усмехнулась Аглая. – Я тебя и понять не могу… Давай я тебе лучше про своих оболтусов расскажу. Представь себе, сегодня Семен из второго класса принес на урок за пазухой воробья…
Илья Самсонович слушал, как Аглая рассказывает о школьных делах, и на его округлом лице расплывалась блаженная, глуповатая улыбка. Проделки озорных мальчишек, их учебные успехи и неудачи радовали и огорчали его так же, как и саму Аглаю. Иногда ему даже казалось, что он – и есть она. Видел ее глазами, удивлялся вместе с ней, печалился ее печалями. Так стало давно и оставалось много лет. Сидя в трактире, или в лавке, собачась с поставщиками, выставляя пьяниц из залы «Калифорнии», выколачивая долги – он всегда помнил, что она – есть, и когда-то, когда ей придет охота, появится в его маленькой, вовсе не по доходам обставленной комнатке в мезонине, и будет сидеть на кровати с кружевным покрывалом и восемью подушками, и в ожидании его читать книгу под розовой лампой или грызть его любимые кедровые орешки, которые всегда стояли на блюдечке возле кровати… А потом он сам расплетет ее тугие косы, и снимет маленькие туфельки или ботиночки, и переоденет в ночное… И уже после всего будет сколько душе угодно, в колдовском свете желтого месяца смотреть на нее, спящую. И не надо будет стесняться себя – толстого, нелепого, уродливого рядом с ее неземной, неувядающей красотой, которая всегда пахнет чем-то пронзительным и тонко-горьковатым… Просто видеть ее, знать, что она есть на свете, – это было с ранней молодости в его жизни то единственное счастье, за которое он не пожалел бы никаких сокровищ, и самой крови своей, ибо что еще может быть ценного в жизни провинциального трактирщика-еврея… Грех жаловаться на судьбу – она была и остается к нему более чем благосклонной. Ведь сколько людей прожили всю свою жизнь, так и не узнав отпущенного ему сполна горького вожделения Любви…
«Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной моей, доколе ей угодно!..
Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими. Шея твоя, как столп Давидов, сооруженный для оружий; тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных. Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов.
Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе…»
– … А у него уже усики над губой пробиваются, и он прямо так папеньке на уроке и говорит: а я лично с графом Толстым не согласен! Представь себе: «я – лично»
– И в чем же у недоросля несогласие с графом вышло? – нешуточно заинтересовался Илья, отвлекаясь от своих мечтаний. Тем более, что недоросль был знакомый – старший сын его старинного приятеля, каменных дел мастера, Миньки.
– По вопросу о сущности любви…
– Ого!
– О, по моему, он замечательно сказал. Дай вспомню: «Если судить по книгам графа Толстого, то любовь в вашем мире всегда обречена. Неотвратимость взаимного поражения в любви – вот так будет точно.» Левонтий Макарович согласно и важно кивнул в ответ и говорит: «Ну так ведь и есть. Любовь – субстанция краткосрочная и недостоверная. Certa amittimus, dum incerta petimus (гоняясь за сомнительным, мы упускаем верное)…» – «Неправда, – кричит недоросль. – Любовь вечна так же, как и сама жизнь!» Как это замечательно, правда? Что они еще такие молодые… И вот это: «в вашем мире». Понимаешь, он думает, что будет жить в каком-то другом мире, отличном от нашего, лучшем…
– Может быть, так и случится?
– Не знаю, Илюша, я много говорила с Ипполитом Михайловичем, но мне все равно трудно представить себе этот лучший мир… Когда пытаюсь, получается что-то такое в дыму и тумане… Но что нам-то о том печалиться? Ведь ни у меня ни у тебя нет детей…
Круглое, подвижное лицо Ильи болезненно и резиново сморщилось.
– У меня есть племянники, – помолчав, сказал он. – Я должен думать об их будущем, потому что моя сестра Элайджа… Ну, ты сама все про нее знаешь…
– Да, конечно, – согласилась Аглая. – Но мне кажется, Илюша, что Аннушка, младшая, вполне может сама о себе позаботиться. Она уже сейчас в «Луизиане» своих деда с бабкой в сторону отодвинула и всем заправляет. Я как-то намедни туда заходила, с родителем одного оболтуса потолковать (представляешь, кстати, жизнь мальчишки и его усердие в учении, если папашу только в трактире отыскать можно?). Так вот, своими глазами все и видела. Роза-то думает, что она по-прежнему всем командует, да как бы не так. Аннушка ей: да, бабушка! Сей минут, бабушка! Непременно так, бабушка! – а сама идет и все по-своему делает. Самсон ее во всем покрывает, лишь бы Розочка не беспокоилась и у нее колик не случилось… Так Анна дурного для заведения и не сделает, у нее хватка не хуже Розиной, да и твоей… Юрий и Елизавета – это конечно, совсем другое дело. Но как же тебе о них думать-то, Илюша?
– Сам не знаю, Аглаюшка, сам не знаю, но ведь сердце-то за кровь родную тревожится. Кто еще о них порадеет? Петр-то Иванович только охотничьим ухваткам и научит…
– А что ж кузина моя, Марья Ивановна? Ей-то они такие же племянники, как тебе, да и живут одним двором…
– Мне кажется, что Марья Ивановна их отчего-то не любит. Может, Шуре конкурентов в наследстве видит, может еще чего… Вот я и хочу сделать так, чтоб племянники хоть в деньгах никогда не нуждались…
– Дмитрий Михайлович говорил, да и старичок тот, музыкант, что Елизавету в столице учить надо. Талант, мол, у нее…
– Да я и сам знаю, что талант. Что ж с ним делать-то? – вот вопрос. Денег бы я на Петербург хоть сейчас дал. Но кто ж с ней в столицу-то поедет? Элайджа? Юрий, который хоть и грамотен, но почти так же дик, как и Елизавета? Талант талантом, но там же с распростертыми объятиями никто не встретит, надо крутиться как-то, заводить знакомства, пробиваться…
– Да… А знаешь что, Илюша? – вдруг встрепенулась Аглая. – У меня же сестра уж много лет в Петербурге живет, Любочка. Помнишь ее? Так вот, я не знаю, как она там живет и с кем, может, не особенно и хорошо. Но, раз назад не вернулась, значит, как-то пообтерлась, приспособилась. Любочка, конечно, не самый лучший вариант для Елизаветы, но все же… Если я ее попрошу, думаю, присмотрит на первых порах, и направит и сопроводит куда надо. Особенно, если с Елизаветой достаточно денег послать… Это Надя у нас бессеребренница, а Любочка всегда до денег жадненькая была… Во всяком случае, попробовать можно, если, конечно, сама Елизавета согласится…
– Елизавета, я думаю, согласится, если с ней Юрий поедет, – заметил Илья. – Для нее в музыке, да в брате – вся жизнь.
– Ну вот и прекрасно! – обрадовалась Аглая. – Пусть едут оба. Он на первых порах будет ее охранять, а потом, как приглядится, и разберется, что к чему, станет ее импресарио… Елизавета прославится, будет на концертах играть, в Петербурге, в Вене, в Париже… И Юрий при ней. А мы тут гордиться станем… Я помню, как Иван Парфенович мечтал: «Сибирскими талантами земля полниться будет!» – Вот и выйдет по его. Елизавета-то с Юрием – его внуки…
– Да, помню прекрасно Ивана Парфеновича Гордеева… – задумчиво сказал Илья. – Помню, как он меня порешить хотел, когда я Петьку за Элайджин позор подстрелил…
– А что ему тогда оставалось-то? – заметила Аглая. – Петр Иваныч какой не есть, а сын… Он такой и был: ни своим, ни чужим спуску не давал.
– Да. Могучий был человек. Одержимый жизнью… – нахмурился Илья.
– Что, Илюша? – Аглая вытянула тонкую руку наверх, бегло приласкала лицо мужчины, разгладила морщину между бровями. Он задержал ее пальцы своею рукой, бережно перецеловал каждый. – Размечталась я по-пустому? Растревожила тебя понапрасну?
– Нет, отчего же по-пустому? – задумчиво протянул Илья, что-то подсчитывая в уме. – Все правильно ты рассуждаешь. И послание Любовь Левонтьевне я тебя, пожалуй, написать попрошу теперь же, не медля… Дорого это все встанет, да на такое капитала не жаль… Стало быть, правильно я сделал, и своевременно, что в то дело с Марьей Ивановной встрял…
– С Машенькой? – удивилась Аглая. – Что у тебя с ней за дело может быть? Разве что она на тракте строиться задумала? Гостиницу на паях? Магазин? Что?
– Да брось ты это, голубка…
– Ну, Илюша, скажи, мне ж интересно, – не обижаясь в действительности, но с притворной жалобой в голосе сказала Аглая. – Я пусть в ваших делах не понимаю, но все же – женщина, а все женщины euntibus ordine fatis (в силу установленного порядка) любопытны, как сороки. Так мой отец говорит, а мне его разочаровывать невместно…
– Ну, только чтоб не уронить тебя в глазах любезнейшего Левонтия Макаровича, – усмехнулся Илья. – Дело касается тех англичан, что осенью здесь побывали. Помнишь?
– Помню, конечно. Да и вот оказия: папенька тоже последнюю неделю все о них толкует. И Марью Ивановну поминает… К чему бы то?
– Ну что ж… Значит, Марья Ивановна сбирает коалицию, – сказал Илья и лицо его на мгновение стало таким жестким, что случайный наблюдатель мог бы испугаться внезапному контрасту. Аглая сидела спиной и ничего не заметила. – Еврей-трактирщик для представительства не годен. Начальник училища лучше подойдет. Зато у еврея есть деньги… Значит, Левонтий Макарович, Илья Самсонович, Марья Ивановна… против Веры Михайловой, молодого Полушкина и… где же Иван Иваныч окажется?
– Против Веры, ты говоришь? – тут же ухватилась Аглая. – Это решительно невозможно, в чем бы ни было. Папа против Веры никогда ничего не сделает… Ничего и никогда…
– Это деньги, Аглаюшка, – Илья неуклюже сполз на пол позади Аглаи, обхватил ее руками и осторожно ласкал губами шею и затылок. Женщина, не оборачиваясь, доверчиво прижалась к его широкой мягкой груди. – Если все сложится, о-очень большие деньги. Золото. За них все забывают. Убивают, предают. Иван Притыков, если случится, супротив единокровных брата и сестры пойдет. А любовь, как говорил тот же Левонтий Макарович Минькиному сыну – субстанция недостоверная. Тем более такая… эфирная, как у твоего отца к Вере Михайловой…
– Пусть их… А ты… Ты, Илюша… – Аглая, по прежнему не оборачиваясь, приложила пухлую ладонь Ильи к своей щеке. – Ты, если ввяжешься в это, ничего из-за денег не забудешь?
– Я… ничего… не забуду, – прямо в ложбинку на ее шее прошептал Илья. – Не бойся, голубка. И… пойдем ляжем…
– Конечно, Илюша, – легко поднимаясь, согласилась Аглая и, склонившись, поцеловала мягкие кудри трактирщика. – Я и сама сказать хотела… Поздно уже…
– Я помогу тебе? – прошептал Илья прерывающимся голосом.
Их ритуал был отработан годами и до мелочей, но каждый раз по-новому волновал его. Аглая, улыбнувшись, кивнула…
И в этот миг под окнами раздалось гиканье возчика, останавливающего лошадей. Заскрипели оси повозки. Скатилась с крыльца и звонко залаяла трактирная собачонка. Илья босиком прошлепал к окну, отодвинул розовую занавеску.
– Господи, кого это черти посреди ночи несут?! – с досадой произнес он и внезапно закхекал, словно подавившись чем-то.
– Что там, Илюша? – усмехнулась Аглая. – Неужто и вправду черта увидал?
– Д-да в каком-то смысле… Скорее, как говорят французы, дежа вю… Вот сейчас выйдет вслед Вера с косой ниже пояса и с саквояжем в руке… Так же бросится к ее ногам черная собачонка… И будет – это самое…
– Вера Михайлова? Откуда она здесь? И почему с косой?… Да что там такое, в конце-то концов?! – Аглая подошла к окну, оперлась на подоконник, выглянула из-за плеча Ильи. Под ее рукой просунулась туда же кошка – ей тоже хотелось поглядеть, из-за чего нарушился хорошо известный даже ей порядок.
– Ой! – воскликнула Аглая. – Да какая же это Вера, если это – инженер Измайлов! А там… Господи! Да это же Софи! Софи Домогатская! Иди же, Илюша! Иди к ним! Я тоже сейчас спущусь…
Илья с трудом натянул сапоги и выкатился навстречу ночным гостям. Вслед за ним, широко зевая и крестя рот, вышел на крыльцо трактирный слуга Георгий.
– Самсон! – закричала Софи, увидев в дверях круглую фигуру. – Вы здесь?! Как я рада! А Измайлов говорил… Ох… Илья… Здравствуйте и… простите, простите меня… Я… Я обозналась… Вы стали так на отца похожи…
– Не извиняйтесь, Софья Павловна, – мягко улыбнулся Илья. – Я в зеркало едва ль не каждый день смотрюсь и все про себя знаю. А вот вы словно и вовсе не изменились. Я вас с первого взгляда, да в темноте узнал. Подумал: ровно и не было тех восемнадцати лет…
– Скажешь тоже! – облегченно рассмеялась Софи. – Время для всех одно. И я тоже постарела, как и все. Темнота все покуда скрывает. А это… Ты видишь, кого я привезла?
– Вижу, конечно. Здравствуйте, Андрей Андреевич! Рад снова видеть вас в наших краях…
– И я рад видеть вас, Илья Самсонович…
– Что ж, добро пожаловать в «Калифорнию». Сейчас прошу в залу, а ты, Георгий, разбуди Агнешку, пусть господам ночлег приготовит… – Илья мимоходом смутился, но все же решил уточнить. – Вам как, одну на двоих комнату или две разных изволите?
– Разные, разные… – засмеялся Измайлов, заметив смущение трактирщика. – Мы, хоть и путешествуем вместе, но от романтических отношений далеки. Я уж больше не самоубийца, а Софья Павловна – замужняя дама…
В это время за спиной Ильи появилась женская фигура, очерченная лучом света, проникавшим из залы.
– Кто это? Кто это? – заволновалась Софи. – Я ее знаю? Знаю, наверное… В посадке головы что-то чертовски знакомое… Ну, конечно! – Аглая!.. Аглая, милая, вы здесь? И хороши по-прежнему! Значит, вы с Ильей все же поженились? Я знала, знала! А Надя мне, чертовка, ничего не написала! Ну, какие же вы молодцы! – радостно вскричала Софи, швырнула в грязь пухлую сумку, которую держала в руках, и внезапно порывом бросилась на шею трактирщику. – Поздравляю, поздравляю! Я так за вас рада, Илья! Я про вас ничего не знала, но все эти годы вас помнила и любила. Вы такой хороший были и остались наверняка!
Илья багрово покраснел. Аглая, напротив, посерела. Георгий и вышедшая на шум статная Агнешка лукаво ухмылялись в кулаки, наблюдая разыгравшуюся сцену. Измайлов сначала досадливо морщился, с ходу разгадав неловкость, потом шагнул вперед, и буквально оттащил Софи от трактирщика.
– Да уймитесь же вы! – прошипел он ей на ухо. – И перестаньте чертыхаться! Не позорьте себя и людей!
Софи огляделась, мотая головой и по-совиному моргая огромными, блестящими в темноте глазами.
– Вот уж и вправду: словно и не было тех лет! – Аглая нашла в себе силы усмехнуться. – Вы, Софи, все такая же до мелочей, как я вас помню. С корабля – на бал, и чтобы все вокруг по вашей линейке строились…
– Ага, – сообразила, наконец, Софи. – Я что-то не так сказала. Ну ничего, – она с вызовом повернулась в сторону Измайлова. – Это еще исправить можно! Простите меня, Илья, и верьте, мое расположение к вам искренне вполне. Мы еще позже поговорим с вами. Идемте же теперь…
Мужчины переглянулись между собой через плечо Софи и согласно пожали плечами: «Что ж тут поделаешь?» Можно было заметить: темноглазый кучерявый Илья и рыжеватый Измайлов с зелеными, широко расставленными глазами, улыбаясь, становились чем-то похожими друг на друга.
– Я думаю, все ж таки – Петербург! – решительно сказала Софи, поднимаясь со скамьи и уж в который раз принимаясь ходить по просторной комнате. Вера осталась сидеть и следила за своей бывшей хозяйкой спокойными, чуть выпуклыми глазами. Их яркая осенняя желтизна буквально магнетизировала Софи.
– Вера, послушай, у тебя и прежде глаза такие были? Ну… как у рыси, что ли… Отчего я не помню?
– Не знаю, – улыбнулась Вера. – Но, может, за жизнь и поменялось что. Матюша вот родился с серыми глазами, а сейчас у него – почти коричневые.
– У детей – это я и сама знаю, – мотнула головой Софи. – Но чтоб у взрослой женщины…
На этот раз Вера промолчала.
Разговор их не утихал, но и не тек свободной рекой, как бывает порою, когда давно не видевшим друг друга людям многое нужно сказать и рассказать друг другу. Даже с Надей Корониной, с которой Софи прежде почти и не общалась, ей было легче. Вера находилась в своем дому, и явно старалась казаться непринужденно-гостеприимной, но и в ней некая скованность оставалась заметна для Софи. Или, быть может, она теперь всегда такая? Или такой и была?
Невысокая, тихая девушка молча подавала на стол, меняла блюда и приборы. Когда встречалась с Верой взглядом, несмело улыбалась. На гостью не смотрела вообще.
– Это прислуга? – не выдержала, наконец, Софи, зная уже, что это не так и намеренно провоцируя свою бывшую горничную.
– Нет, это Соня, моя приемная дочь, – спокойно ответила Вера. – Она с незнакомыми людьми разговаривать спервоначалу не может. Тем более про вас слышала много – оттого еще больше тушуется. А прислуживать здесь – сама вызвалась. Теперь вот приглядится к вам, а после и познакомится и поговорит, ежели вы пожелаете…
– Пожелаю, конечно, – пожала плечами Софи. – Хотя странно это… Но как они с Матвеем? Как брат и сестра или… иначе? Если он уедет учиться, то она…
– Я сама разобрать не могу, – призналась Вера. – Они скрытные оба. То так покажется, то эдак…
– А если напрямую спросить? – удивилась Софи. – Не пробовала?
Ей самой именно этот путь казался лучшим, если не единственно возможным для разрешения всех и всяческих недоумений.
– Матюша о таком говорить со мною не станет, а Соня… она же, если не захочет правды сказать, соврет, – заметила Вера. – И что я узнаю?
– Н-нда… – протянула Софи и вернулась к понятному и актуальному. – Стало быть, я Матюшу, как поеду обратно в Петербург, с собой забираю… Экзамены он уж на месте сдаст, экстерном, чтоб документ получить, а на следующий год выберем получше заведение, где инженеров готовят…
– Софья Павловна, а ты не думаешь, что неплохо было бы самого Матюшу попытать? Чего он-то думает?
– Сколько ему лет? Девятнадцать будет? Да нешто я его не уговорю, что б он там ни думал! – воскликнула Софи. – Главное, чтоб ты, Вера, согласилась. Да вот еще Соня эта… Но это мы смотреть будем. Что ж, она совсем в город не может? А если ее полечить чем?
– Совсем. И не болезнь это, а устройство души, – покачала головой Вера и спросила с любопытством. – А что ж, обернись иначе, вы, Софья Павловна, и Соню забрать готовы?
– Ну а как же быть-то, если вдруг окажется, что она моему крестнику до зарезу необходима? – удивилась Софи. – Хотя… так, по виду, не скажешь… Мне даже сестренка ее старшая занятнее показалась, такая… мелкая, злобненькая кнопка… А уж Стеша с ее механическими игрушками – так просто чудо!
– Соня внутри интереснее, чем снаружи, – заметила Вера. – И очень начитанна. А Манька… ее социальный вопрос тревожит… и угнетенное положение пролетариата…
– Ну, может, Соня еще не проявилась, – кивнула Софи. – А про социальный вопрос и угнетенный пролетариат ты лучше при мне не упоминай. Я от этого вмиг сатанею. Вспомни, зачем я сюда явилась…
– Ага, помню, не буду, – согласилась Вера. – Так ты мне, Софья Павловна, объясни теперь, как вы с Корониными все спланировали. Чтоб я знать могла и, может, где чему подсобить…
– В чем же подсобить? – заинтересовалась Софи.
– Укрывища в тайге, в самоедских становищах, деньги, лошади, люди, – четко перечислила Вера.
– У тебя все это есть? Надежно?
– У меня есть. И от Алеши осталось. Очень надежно, поверь. Его здесь все уважали и боялись. И меня… гм-м… скажем, побаиваются.
– Замечательно! – искренне восхитилась Софи. – Ты просто потрясающая стала, Вера!
Совершенно крестьянским смущенным жестом Вера потянула книзу уголки платка и ковырнула пол носком стоптанной туфли. Софи сразу не поняла, была ли это ирония, или остатки личной истории Веры, и не стала над тем задумываться. Вера Михайлова – одна из немногих в мире людей, кому априори разрешалось посмеяться над Софи и уцелеть после этого.
– Спасибо тебе. Если понадобится, то мы воспользуемся, – сказала Софи. – Значит, слушай. Послезавтра сюда приедут Надя и Ипполит Михайлович. Как бы навестить родных. Плюс мы с Измайловым. Даем обед в «Калифорнии», вечер в собрании и прочее. То есть устраиваем такую шумную, по случаю, встречу друзей, родственников и крестников, про которую все знают, и всем все понятно. Измайлов, кстати, будет распускать слухи, что это ты вызвала его по старой памяти из Петербурга, якобы предложить работу управляющего на приисках, в связи с англичанами и предстоящим расширением дел. Это я из твоих писем придумала, и ты тому не удивляйся, и где надо, поддакивай. Если кто-то где-то все же о чем-то подозревает, то, конечно, жандармы в первую очередь будет держать в поле зрения мужчин: Измайлов и Коронин, оба – бывшие народовольцы, и вообще у охранки на учете и под надзором. Значит, Коронин с метеорологом Штольцем (его уж предупредили, и он всем болтает о своих планах) будут тут проводить какие-то климатические изыскания по подъему уровня воды в разливах, Измайлов – знакомиться с делами на приисках, а мы с Надей где-то через недельку потихоньку исчезнем… Дальше я уговариваю Гришу бежать (он тоже предупрежден, и должен нас ждать, но что-то там неопределенное, из нервов), и передаю его Наде, а сама – так же тихонько возвращаюсь в Егорьевск, как будто и не уезжала. Надя – отсутствует по медицинским делам (весенние побеги рвет и корешки в тайге копает – кто удивится?), а все остальные – налицо. Когда побег откроется, нас потрясут, конечно, но все равно доказать ничего не сумеют… Тем временем Гриша уже в России окажется, а там его товарищи подхватят и переправят за границу…
– Вроде бы все продумано… – качнула головой внимательно выслушавшая Софи Вера. – Только бы Григорий Павлович в последний момент не отчебучил чего… не воспротивился…
– Так я ж для того и приехала… – напомнила Софи. – Чтоб Гришу в случае чего смирить и направить…
– А послушай-ка, Софья Павловна, – задумчиво сказала Вера. – Может, эту придумку твою с Измайловым… может, и вправду…
– Что – вправду? – не поняла Софи.
– Может, ему и вправду управляющим ко мне пойти?
– Ну… – растерялась Софи. – Этого уж я не знаю. Поговори с ним сама, если хочешь…
– А вы, Софья Павловна, словечко-то замолвите?
– Замолвлю! – засмеялась Софи. – Тогда уж точно позабудь!.. Да он от меня, если хочешь знать, как от змеи подколодной, шарахается!
– Отчего же так?
– Да так уж сложилось… – уклончиво сказала Софи. – Ты, помню, хотела мне свои владения показать… Я, по чести, Мариинский поселок и не узнала. Тут же и не было по моей памяти ничего. Бараки какие-то, заборы покосившиеся, да контора, да лес. Волки, помню, чуть не по улице бегали. А теперь… Как бы не больше Егорьевска стал…
– Да нет, видимость, – Вера махнула рукой с наигранным пренебрежением, но видно было, что высказанные впечатления Софи важны для нее. – Но покажу, как обещалась, коли вам интересно. Матюшу сейчас кликну, и отправимся… Вы возражать не станете, если он – с нами?
– Да что ты говоришь-то! – возмущенно воскликнула Софи.
Матюшу она видела и говорила с ним коротко, но юноша уже успел произвести на Софи самое благоприятное впечатление и своим видом, и манерами, и образом речи. Видно было, что Вера вложила в сына все, что смогла, и посеянные семена упали на вполне плодородную почву. В результате выращенный в приисковом поселке, в сибирской глуши юноша производил впечатление образованного и культурного человека, да, вероятнее всего, им и являлся. Поглядев на Матвея Матвеевича лично и поговорив с ним, Софи еще утвердилась в своем намерении: непременно забрать Матюшу с собой в Петербург и выучить его там, на кого захочет.
В «детской избе» Софи не задержалась. Дружно лопающие кашу и что-то лепечущие малыши ее вовсе не умилили.
– Прости, Вера, не люблю, – тихо призналась она. – У меня лучшая подруга всегда просто с ума сходила: «ах, лапочки, детки, здоровенькие, сидят, кушают, за ушами трещит…» А мне… ну, не знаю, на каких-то личинок они похожи… Глупых, лупоглазых, прожорливых… Уж поскорее бы вылупились… Прости…
– Да не извиняйтесь вы, – усмехнулась Вера. – Я сама к тому близко…
Зато с калмычкой Хайме Софи обнялась и расцеловалась от всей души.
– Помнишь, Хаймешка, как ты гусаром в спектакле была? – хохоча, спрашивала она. – И романсы Давыдова пела?
– А то! – важно отвечала Хайме. – Все помню. И усы у меня тогда были…
На двух веселых инвалидов, которые, обнявшись, прискакали к крыльцу гостиницы, лишь прослышав про то, что прибыла хозяйка с гостьей из самого Петербурга, Софи вытаращилась с немалым удивлением.
– Здравствуйте вам! – уцепившись за приятеля, дурашливо поклонился едва ли не до земли один из них. – Вера Артемьевна! Софья Павловна! Наслышаны весьма, и вот счастье – лицезреть сподобились!
– Знакомься, Софья Павловна! – усмехнулась Вера. – Это мои предприниматели – Ерема и Типан. Начинали с мыла, а сейчас и оба завода – спиртовой и винокуренный, к рукам прибрали… С ногами-то у них, видишь, недобор…
– Эх, Софья Павловна! – тут же откликнулся Ерема. – Вы не глядите, что у нас с Типаном две ноги на двоих. Головы-то у нас, это учесть надо, – тоже две! А промышляем мы помаленьку только благодаря милости вашей несказанной, благодетельница вы наша, Вера Артемьевна!
– Подлизы! – оборачиваясь к Софи, объяснила Вера. – Думают, что даже грубая лесть любой бабе приятна. Правы… Чего прискакали-то, инвалидная команда? Глаза таращить, или дело имеете?
Ерема задумался на мгновение и тут же сощурился хитро́.
– Без дела не посмели бы и беспокоить. Ума большого требует и фантазии. К кому же, как не к вам?
– Если фантазия надобна, то это вот к ней, – кивнула на Софи Вера. – В этом Софья Павловна куда умнее меня будет…
– Да не может того быть! – словно сраженный наповал, пошатнулся Типан. Ерема поддержал его, обмахнул широкой ладонью.
– Да в чем загвоздка-то? – не удержалась Софи.
Забавные калеки-предприниматели нравились ей, но уж хотелось идти дальше. Верино хозяйство не в шутку увлекло ее. Подумать только, ее бывшая горничная – едва ль не полновластная хозяйка пусть маленького, но уж почти городка! Вот ловко-то выходит! Про себя Софи уже сочиняла письма обо всем увиденном Пете и Элен, подбирала эпитеты…
– Да вот, Софья Павловна, изобрели мы с Типаном одну штуковину, – вмиг став почти серьезным, объяснил Ерема. – Настойка винная на корешках аира и синюхи, да на ягоде можжевельника, да еще одна травка от Типановой якутской бабки, заветная… Забористая штучка получилась, и вкус, и цвет… И все, что человеку надо… Душа воспаряет… Одного покамест нету для продвижения товару на местный рынок: звучного имени. И чтоб так назвать, чтобы и простым, и благородным, и бедным, и богатым…
– Не изволите ли испробовать, чтоб наверное прицениться? – предложил Типан.
– Душа, говоришь, воспаряет? – в тон Ереме прищурилась Софи, невольно вспоминая питерских оккультистов. – Тогда все просто: алкагест!
– Изрядно, – пожевав губами, согласился Типан. – А что ж это значит-то?
– Кто из вас грамотный есть?
– Я грамотный, – гордо сказал Ерема.
Софи достала из кармана блокнот, вырвала лист, сунула Ереме вместе с карандашом.
– Пиши. Объяснение для благородных и богатых. То есть, называется – реклама. Я бы сама тебе написала, да мой почерк чужие плохо читают. Готов? Значит, так: «Алкагест – универсальный растворитель в алхимии, но в мистицизме – высшее «Я», соединение с которым превращает материю (свинец) в золото, и возвращает все составные вещи – такие как человеческое тело и его атрибуты – к их первоначальной сущности».
Ерема, прилежно шевеля толстыми губами, царапал карандашом.
– Ну, я просто упал, – признался Типан. – Алкагест! Возвращает к первоначальной сущности!
Вера хрипловато захохотала.
Грушенька умолкла и, зажмурившись, длинно и сладко зевнула. Сквозь ресницы посмотрела на Людочку. Спит? Глазки вроде закрыты и дышит ровно. А шевельнешься – и опять захнычет. Господи, да на что ж мне такая обуза… главное – за что?!
Она уже искренне считала, что – не за что. Прежняя, петербургская жизнь уплыла в призрачные дали. Нынешняя тоже была призрачна: бесконечные дрова, бадьи с ледяной водой, терпкий дух кедровых шишек, волчьи следы у калитки, мужнины – грязные, в снежных разводах – по свежевыстиранной дорожке… Ничего, ничего, шептала она, затаскивая в печь тяжелые чугуны, – потерплю еще немножко, и будет. Осталось недолго…
Почему – недолго, она не знала и не задумывалась. Ясно было одно: скоро что-то произойдет! Эта собачья жизнь кончится. Начнется новая. Или вообще ничего не начнется – и ладно, и то лучше, чем сейчас.
Осторожно разогнувшись, она шагнула назад. Спит! И в этот миг, как нарочно (а, может, и впрямь нарочно? Стоит и подгадывает!) стукнула дверь в сенях.
– Грушенька!
Она стремительно и бесшумно вылетела в сени, зашипела, яростно глядя на мужа:
– Заткнись!.. – и осеклась, разглядев выражение его лица.
Оно было таким, как когда-то в Петербурге!
Ну, ладно: почти таким. Слишком острое и смуглое, и волосы висят по обе стороны длинного носа. Но – живое! Глаза лихорадочно блестят, и рвется поскорее рассказать ей что-то.
Ох, неужто… Она тут же представила: воля! Вот они едут в поезде – домой, в Петербург, Людочка, не переставая, хнычет, а в Петербурге рыхлая барыня – его мать – смотрит сквозь нее, недоуменно поджимая губы: как же это ее мальчика угораздило связаться с эдакой? И не догадался в Сибири оставить?.. Грушенька помотала головой, отгоняя морок.
– Скоро домой, милая, – выдохнул Гриша, улыбаясь неуверенно (отвык!), – скоро, вот увидишь…
– Тише, разбудишь ребенка, – пробормотала она машинально. – Убавили срок, да? Ради тезоименитства?
– Куда там. Это другое… Пойдем, я все объясню. Все, во всех подробностях… Господи, как она рискует! Да все они – из-за меня… Чем я заслужил? Ничем!
Он продолжал бормотать, непонятно, к кому обращаясь – все громче, Людочка, разумеется, проснулась и заплакала.
– …Ты представляешь, она сама сюда приедет! Нам придется разделиться… Но это ничего, это не страшно. Если Софи будет здесь, значит, ничего уже не страшно…
Он начал ходить по комнате – от окна к печке, потом назад. Людочка, уже и думать забыв о сне, следила за ним круглыми глазами. Грушенька тоже смотрела на него, прислонившись к косяку.
Софи, значит. Дошло, значит, письмо. Ну, правда, можно ли было в ней сомневаться! Ведь любимый братец… Вот, небось, обрадовалась бы, если б мы с Людочкой куда-нибудь исчезли и только его одного пришлось бы вытаскивать.
– Не хочу, – сказала Грушенька. Громко, чтобы Гриша обратил внимание. – Не хочу, чтобы твоя Софи меня спасала.
Он не услышал.