– Поговори, прошу тебя, с Каденькой, – Надя быстро отвела глаза. – О чем найдешь или захочешь. А потом скажешь мне, как тебе показалось. Свежему человеку всегда заметней. Тем более ты ее прежде знала, такой случай… Только без всяких, по-честному… мне наверняка знать надо…
– Господи, Надя! – сочувственно вздохнула Софи. – Мне так трудно поверить, представить… Каденька, и безумна… Может быть…
– Вот я и прошу тебя взглянуть! – отрезала Надя.
– Хорошо, хорошо, конечно. Я все сделаю, как ты хочешь… Вот прямо сегодня вечером, когда все в собрании будут… А что же Левонтий Макарович? Как он Каденьку видит? Или все из латыни цитирует?
– Папа не меняется никогда. Ноги в тазике, голова – в Риме. Если б не Айшет и Аглая, забывал бы и поесть, и попить, и на службу сходить. Последние вот только недели чего-то ему Машенька Опалинская голову заморочила. Талдычит что-то про каких-то англичан… Мне все недосуг у Аглаи подробнее выспросить…
– Я знаю про англичан, – заметила Софи. – Они осенью здесь, в Егорьевске, были, обещались вернуться, и собираются тут и на Алтае то ли новые прииски открывать, то ли старые скупать. Капитал вкладывать. Вера моя этим делом весьма интересуется, да и Машенька, видать, тоже… Только причем тут Левонтий Макарович, этого я тебе сказать не могу…
– Да и Бог с ними со всеми. Папу нормальным, наверное, со стороны тоже назвать трудно, но он всегда таким был. А Каденька – другое дело. Там – процесс…
– Я понимаю, – кивнула Софи. – Сделаю все, как ты сказала.
Напитки и закуски были доставлены из «Луизианы» загодя. Аннушка-Зайчонок и калмычка Хайме распоряжались слугами и столами. Илья Самсонович, по настоянию Софи, был приглашенным гостем. Отмытое и прибранное к приходу гостей помещение собрания ежилось и как будто бы вспоминало былые, славные времена. Недавно оштукатуренные стены дышали влагой. Памятный Софи рояль смотрелся гордым и сиротливым французским клошаром. Елизавета-Лисенок, проходя мимо, каждый раз незаметно касалась его ладонью, как будто бы гладила. Софи показалось, что дай ей волю, она прицепит рояль на веревочку и заберет с собой так же, как старый следователь Кусмауль подобрал у водопойки немолодого такса.
Машенька Опалинская, подбородком опершись на трость, сидела в углу на стуле и уж давно беседовала с инженером Измайловым. Вера Михайлова кидала на них заинтересованные и нетерпеливые взгляды. Наверное, ей не терпелось предложить Андрею Андреевичу работу на своих приисках.
Саму Веру развлекал светской беседой Левонтий Макарович. Софи слышались трескучие латинские цитаты, на которые Вера периодически, чуть наклонив голову, уверенно отвечала на латыни же. Каждый раз после этого Левонтий Макарович на пару мгновений замирал в немом восхищении и буквально пожирал Веру глазами. В этом промежутке Вера облегченно вздыхала, перебрасывалась короткими многозначительными фразами с Иваном Притыковым или наблюдала за Машенькой и инженером. За самой Верой и Левонтием Макаровичем наблюдала прислуживающая у столов киргизка Айшет, и ее бездонные узкие глаза были похожи на щели в преисподнюю.
Вечер выдался на удивление теплым. Даже не накинув пальто, Софи с удовольствием вышла из жарко натопленного помещения на крыльцо. Каденька, все такая же худая, только много более высохшая, чем помнилась Софи, куталась в шаль. Горизонт не был чистым, и звезды, восходя одна за другой, рассыпали за собой по небу жемчужные следы. Откуда-то слышалось мелодичное журчание талой воды.
– Скажите, Каденька, как вы жили эти годы? Я часто вспоминала вас…
– Я – жила? Конечно! – Каденька говорила в своей прежней, рубленной манере. По ее высокой, худой шее ходил туда-сюда совершенно мужской кадык. Казалось, что каждым его движением она откалывает от колоды слова-полешки. – Кто хочешь отчается. Я – нет. Десять лет общественного безмолвия. С 1884 по 1894 год. Теперь опять начался подъем. Уже не остановить. Как поезд. К приезду цесаревича крестили в православие бурят. Всех – Николаями. Они – буддисты. Мы писали протест. Печатали в Петербурге. Даже у Мещерского в «Гражданине». «Жалобы, якобы писанные безграмотными инородцами, составлены яростными, точными словами, хорошим литературным языком, – следовательно, писали политические ссыльные». А кто ж еще? В этой варварской и раболепствующей России полностью самопроявившиеся, душевно свободные люди попросту обречены. И не в том смысле, что они не могут делать дела и быть успешными. Это – пожалуйста. Они не могут быть счастливыми, только это не позволено им…Ты знаешь по себе…
– Каденька, вы несчастны?
– Нет, отчего же. Я просто сгорела дотла. Пепел…
– Но почему? Что же… сожгло вас? Неужели несправедливое социальное устройство Российской империи?
– Нет, конечно! – Леокардия Власьевна улыбнулась и на мгновение ее странно мумифицировавшееся лицо стало почти красивым. – Это – всегда замена. Я искала везде. Бомбисты, петиции… Ты помнишь мою амбулаторию? У Нади, вот у нее действительно оказался талант, я же – лишь старалась себя занять…
– Отчего же так?
– Я любила Ивана, – просто сказала Каденька. – Всегда, сколько себя помню. Он хотел жениться на Марии, а я увидела его девчонкой и полюбила сразу и на всю жизнь. Я всегда знала, что ему нужна не такая жена, как моя старшая сестра. Ему нужна была я. Я смогла бы разделить с ним все. Но он не захотел ждать, пока я вырасту… Мария же вообще не могла быть женой, матерью. Она была призвана на землю для чего-то другого. И быстро ушла…
– А что же Иван Парфенович? – Софи не скрывала своего потрясения. Такого оборота давно знакомой истории она никак не ожидала.
– Я дразнила его, бесила, чем только могла. Все делала наперекор. Он все терпел ради памяти сестры. Не ради меня. Потом, однажды… спустя много лет я поняла, что он мог бы полюбить во мне не только сестру Марии, но и меня саму… Но было уже слишком поздно…
– Господи… – пробормотала Софи. – Как же так…
– Ничего. Ничего, Софья, – Каденька выпростала из шали иссохшую руку и ободряюще похлопала Софи по плечу. – Все правильно. Главное – не сдаваться до времени. Теперь же мне просто нечего здесь больше делать…
– Каденька! – подумав, сказала Софи. – А вот если бы у вас были внуки, вы бы согласились…
– Чего гадать! Ты же уже знаешь наше положение, – вздохнула Леокардия Власьевна. – Надя – больше десяти лет в браке и, очевидно, бесплодна. Аглая – не замужем. Про Любочку мне и вовсе ничего не известно. Но думаю, что, если бы она родила, я бы об этом узнала.
– Да, у Любочки детей нет, – согласилась Софи. Подумала еще с минуту.
Каденька молча смотрела на небо. Ее круглые, окруженные черепашьими морщинками глаза слезились, но она, казалось, не замечала этого.
– А внуки Ивана вас не устроят? – внезапно предложила Софи.
– Внуки Ивана? – удивилась Каденька. – Кого ты имеешь в виду? Шурочку? Да Машенька и на версту к нему никого не подпускала. «Звериную троицу»? Я никогда не могла их понять, да к тому же они все уже выросли…
– Нет, нет, я имею в виду не их. У Ивана Парфеновича был еще один сын – Ванечка Притыков. Он вырос без отца и отчего-то давно не поддерживает отношений с матерью. У него теперь не то пять, не то шесть детей. Младший, кажется, еще даже не родился. Родители жены Ивана Ивановича умерли. Стало быть, у этих детей вообще нет ни бабушек, ни дедушек… Вера говорила, что жене Ивана довольно тяжело с ними справляться, ведь они все – мальчики…
– Софья, как это у тебя получается? – заинтересованно усмехнулась Каденька. – Когда ты успела все узнать? Ведь ты в Егорьевске всего неделю…
– Ну, неделя – это большой срок, – протянула Софи. – Так как же с детьми Ванечки Притыкова?… Я, впрочем, вас не тороплю. Вы, Каденька, подумайте… денек-другой…
– Софи… Вот теперь я тебя узнала, девочка… Ты – вовсе не изменилась, – ничего более не говоря, Каденька спустилась с крыльца и прежним твердым шагом направилась к воротам. Софи не окликнула ее. Кинула последний взгляд на жемчужное молоко, расплескавшееся по небу, отворила дверь и вернулась в залу.
Надя тотчас же подошла к ней.
– Где Каденька?
– Не знаю, – честно ответила Софи. – Может быть, поехала домой. Может быть, еще куда-нибудь.
– Ну… как она тебе показалась?
– Надя… ты просила честно…
– Разумеется! Не тяни!
– Каденька не безумна. Она просто решила умереть.
– Господи… – прошептала Надя и спрятала лицо в ладонях. – Я так и думала. Давно. Только боялась даже себе признаться. Все искала болезнь и, соответственно, лекарство… А болезней, кажется, и вовсе нет…
– Как это – нет болезней? – удивленно воскликнула Софи. – Ну-ка, объясни подробней. Здесь все твой врачебный талант хвалят, значит, что ты скажешь – важно…
– Понимаешь, есть только симптомы и синдромы. А прочее – лишь реакция человека на окружающую его жизнь. Лечить можно установлением диагноза, можно – травами, можно – заговорами, можно – чистой водой. А кто принял решение – того уж ничем не вылечишь.
– Стало быть, и поноса нет? И чиха?
– Это как раз симптомы.
– А как же микробы? Их ведь под микроскопом видать. И они чуму и прочее вызывают. Я знаю, мне как раз недавно человек один рассказывал. Он сам на Пастеровской станции работает…
– Микробы есть везде, это правда. И когда эпидемии, там все по другому. Но гляди – вот, – Надя лизнула себе руку. – Я сейчас микробов, может быть, миллион съела. Однако я не заболею. Когда же человек умереть решил, может в речку соскочить, может под коляску броситься. А может… в народе говорят: исчахнуть, знаешь? Тут уж и микроб сгодится любой… А, кстати, знаешь, кто мне первый сказал про то, что болезней и вовсе нет?
– Кто же?
– Ты! Еще когда девчонкой здесь была. Ты сказала, что человек заболевает только тогда, когда дает согласие болеть. Я это крепко запомнила, потому что ты уж тогда пустого почти не говорила, а то – до меня касалось, как я медициной увлечена была. Потом уж я сама поняла, от чего зависит то, чем именно человек заболеет, когда согласится. И уж нынче предсказать заранее могу… За то меня многие и колдуньей считают…
– Это все чертовски интересно, то, о чем ты говоришь, – признала Софи. – Я потом непременно об этом еще подумаю… Но надо же с Каденькой что-то сейчас делать…
– Что ж тут сделаешь, если она решила? – грустно спросила Надя. – Это – каждый сам. Мы за нее перерешить не можем.
– Ну, это мы еще посмотрим! – не согласилась Софи.
Надя лишь тяжело вздохнула.
– Отчего вы грустите? – к женщинам приблизился Василий Полушкин, взглянул сверху вниз. От него пахло вином. – Или ссоритесь?
– Все в порядке, Василий Викентьевич, – сказала Надя Коронина и отошла с опрокинутым лицом.
– Вася, вы как были на колодезного журавля похожи, так и остались! – задрала голову Софи.
– Ну что ж поделать! – засмеялся Василий.
– Пойдемте сядем, если говорить хотите, – предложила Софи. – Так я себе шею сверну.
– Расскажите про Петербург, – потребовал Василий, едва усевшись. – Вы и девочкой рассказывать мастерица были, а после и вовсе, я слыхал, писательницей сделались. Всё, всё… Как там, в столице, люди думают, о чем говорят… Вы в Университете бывали? Как… там?
– Да мне как-то ни к чему… в Университет… – пробормотала Софи, вдруг смутившись оттого, что никогда не бывала в этом храме науки. – Но у меня брат там учился, на юридическом факультете… Он про своих приятелей говорил: коллеги, и еще у него такая шпага была смешная при сюртуке, но он больше в тужурке ходил, это считалось демократично… И еще так было: Гриша у нас нервный всегда был, боялся опоздать; как вместе собираемся, так он всегда всех дергал: пойдемте, пойдемте, а то припозднимся – неудобно. И вот, когда начинал учиться, осенью, приходит на лекцию по расписанию за полчаса, и стоит под дверью час. А никого нет. Уж и лекция давно должна начаться. Спрашивает у сторожа: что такое? Сторож ему: а кто читать должен? По расписанию – профессор NN. Ну, говорит сторож, NN раньше декабря лекций не начинает. И еще помню, боялся в первый год экзамен сдавать: принимает экстраординарный профессор КК. Жаловался мне: «На всю Россию знаменитые люди, написано просто – профессор. А это что ж такое?» Уж после ему Модест Алексеевич объяснил, что это означает «внештатный»…
Начав рассказывать, Софи быстро разошлась, диалоги изображала в лицах, сценки на улицах и в заведениях разыгрывала, вставая со стула и двигаясь и гримасничая соответственно с характером описываемого персонажа. Василий слушал неотрывно, с разгоревшимися глазами. Сюда же подошла Аглая, а маленькая, коренастая Стеша притащила братца Матвея «посмотреть, как тетя Софи из Петербурга показывает театр».
Наслушавшись и насмеявшись, спрашивали еще, что кому в голову придет. Неловкости как ни бывало, будто бы Софи Домогатская уезжала из Егорьевска всего на рождественские каникулы, а теперь воротилась с рассказом. Осмелев и расслабившись окончательно, Василий Полушкин прижмурил цвета свежего сена глаза и спросил: «А что, Софья Павловна, Любовь Левонтьевну Златовратскую вы там, в Петербурге, случайно, не встречали ли? Я понимаю, город большой…»
– А вот случайно и встречала! – весело сказала Софи. – Да она сама ко мне и заявилась как раз недавно. И после еще видела ее у этих, любителей мудрости, про которых сейчас рассказывала. Выглядит Любочка, кому интересно, премило. Все такая же миниатюрненькая, бровастенькая…
– А как же она… живет? – севшим голосом осведомился Василий.
Аглая с тревогой переводила взгляд с Софи на Васю, Матвей приподнял брови, Стеша, чувствуя внезапно возникшее напряжение, недоуменно крутила круглой головой. Только Софи, увлекшись собственным рассказом, ничего не заметила.
– Да вы разве не знаете?! – воскликнула она. – Вот номер! Я уж думала, хоть вам-то да, особенно, маменьке Евпраксии Александровне он сообщится. Они, помню, так близки были, как любая мать мечтать станет… Да Любочка же с вашим Николашей все годы живет! Только он там, в Петербурге под другим именем ошивается, а ее скрывает ото всех. И жениться на ней, мерзавец, не хочет. Вроде как выгоды какой-то, как всегда, ждет. А годы уходят… Она, бедняжка, переживает, конечно, ей ведь еще с детства все светского блеска хотелось, или еще чего-то такого… И мне жаловалась. Но я ей так сказала: ты что ж, Николашу раньше не знала? Он же паразит и негодяй (ты прости, Вася, конечно, но ведь так и есть, ты сам знаешь), и за выгоду отца продаст. Чего еще от него ждать-то было?
Василий вскочил, разом оказавшись едва ль не на полторы головы выше собравшихся. Схватился руками за горло так, словно его что-то душило. Стеша испуганно метнулась в сторону и присела на корточки. Матвей Печинога, напротив, качнулся вперед, как будто бы готовясь к какому-то действию.
Отодвинув юношу рукой, как досадную, но неживую помеху, Василий буквально выбежал из залы.
Софи ошеломленно проследила его движение, потом обернулась к Аглае.
– Чего это он? Вы знаете, Аглая? Это оттого, что я о брате плохо сказала? Он разве к нему так привязан? Я не думала…
– Василий делал нашей Любочке предложение. Как раз накануне того, как она в Петербург уехала, – объяснила Аглая.
– О Господи! – пробормотала Софи. – Я ж и не знала… А куда же он теперь побежал? – обратилась она почему-то к Матвею.
– Вот уж не знаю! – ответил юноша. – Может быть, догнать его?
– Да не надо, наверное… – не слишком уверенно пробормотала Софи, нервно накручивая на палец выбившийся из прически локон.
Стеша потянула брата за рукав и принялась энергично о чем-то его расспрашивать. Аглая, задумавшись, отошла.
К Софи приблизился инженер Измайлов, наконец-то закончивший свой долгий разговор с Марьей Ивановной.
– Где ж Василий? – спросил он. – Я видел, он с вами был…
– Убежал, – честно ответила Софи.
– А Леокардия Власьевна?
– Должно быть, уехала…
– Право, Софья Павловна, близкое знакомство с вами оправдывает худшие мои ожидания…
– В чем же? – надменно подняла бровь Софи.
– Только поговорив с вами, люди, до того вполне стабильные, впадают в экзальтацию и убегают, уезжают…
– Вы думаете, дело во мне?
– Ну не во мне же… – пожал плечами Измайлов.
– Андрей Андреевич, можно вас на минутку? – спросила подошедшая Вера. – Софья Павловна, вы позволите…?
– Да забирай его, Вера, хоть насовсем забирай и съешь! – с детским раздражением воскликнула Софи. – Ни капельки не жалко будет!
Измайлов, отходя, улыбался, но Софи не видела его улыбки. Зато ее прекрасно видели Вера Михайлова и Машенька Опалинская.
– Она приехала и разом все изменила. Большинству и дела до нее нет. Но все стали другими, словно переоделись в другое платье, – медленно сказала Вера, садясь и указывая Измайлову на стул рядом с собой. – Я знала ее девочкой и не могла понять. Вы умный человек, скажите: в чем ее секрет?
– Она изгоняет людей из их прежних оболочек. Но не предоставляет ничего взамен. Стоит невдалеке и смотрит с любопытством: что он теперь будет делать? Именно потому рядом с ней так свежо, больно и холодно.
– Я вам сейчас предложу то, от чего вы откажитесь. Стоит ли, Андрей Андреевич? Мне охота…
– Что ж, предложите, Вера Артемьевна…
– Предложу. Но – уговор. Вы мне после ответите на один вопрос.
– Котов в мешке не беру…
– Могу вопрос заранее задать.
– Говорите.
– Предлагала ли вам то же Марья Ивановна?
– Хитро! – засмеялся Измайлов. – Вы с Софьей Павловной – ловкая пара. Давайте ваше предложение. Потом – отвечу.
Ипполит Михайлович сидел перед полной тарелкой разнообразных закусок, и то и дело подкладывал себе еще. Ел он быстро, и не слишком опрятно. Вина не пил. Надя сидела рядом, с пустой тарелкой и бокалом вина, глядела, морщась.
– Ипполит, довольно есть, – наконец, сказала она. – Особенно маринады. Это нездорово. Тебе с твоим желудком надо режим соблюдать.
– Надя, ради всего святого, оставь меня со своей медициной. Тебе что, некого лечить? Да свистни сейчас, с крыльца очередь выстроится.
– Не в этом дело. Ты всегда ратуешь за рациональность, а сам?
– Оставь. Ты просто злишься, что твой Измайлов тебя совсем не замечает. Но, Надя… Восемь лет прошло…
– Мне нет никакого дела до Измайлова, ты же знаешь! Мы сто раз говорили об этом…
– Ты. Ты говорила. А вот мне действительно нет никакого дела…
– Ты иногда бываешь просто удивительно эмоционально туп… Учитывая всю историю…
– Господи, Надя, а чего бы ты хотела?! Чтобы мы с Измайловым, разрывая рубахи на груди, теперь, спустя восемь лет, выясняли отношения, каялись друг перед другом в грехах, рыдали, били друг другу морды из мести, ревности… или еще что-нибудь в этом духе… Но это же просто смешно и глупо. Не проще ли ничего этого не делать?
– Разумеется, проще… Но как странно…
– Я понимаю тебя… Точнее, пытаюсь понять. Это, вероятно, нереализованная, крестьянская часть твоей натуры. Звериные, троглодитовские, дарвиновские, если хочешь, страсти. Самцы дерутся из-за самки. И чтобы обязательно с мордобоем, чтобы юшка из носов текла… Мы с Измайловым, конечно, не удовлетворяем…
– Ипполит, ты говоришь ерунду! – отчеканила Надя. – Прекрати немедленно!
– Да пожалуйста, – усмехнулся Ипполит Михайлович и снова склонился над тарелкой.
Через пару минут Надя снова заговорила, но уже о другом.
– Ты знаешь, мне кажется, что Вера и Софи избегают друг друга. Даже со мной она больше общается. Отчего так? Ведь когда-то… И они, я теперь знаю, переписывались все эти годы…
– Здесь все просто, – чуть невнятно из-за непрожеванной пищи заявил Ипполит Михайлович. – И тоже по Дарвину, как бы тебя это ни злило. Или, если хочешь, закон сохранения энергии. Софи Домогатская и Вера Михайлова… Они обе выросли и сформировались в личности такого масштаба и такой истории страстей, что в одном помещении или в одном деле находиться просто энергетически не могут. Знаешь, Резерфорд еще в 1772 году опыты проводил, получал «испорченный воздух». Накрывал мышь колпаком, она тратила весь кислород и задыхалась. Вот также и они: когда остаются наедине, такой интенсивности происходит процесс, что мигом весь кислород выжигают и дышать нечем…