Коляска, подпрыгивая, бодро катила по насыпной дороге, посреди на удивление безрадостных пейзажей. Талая вода еще не сошла и бесшумно и неумолимо занимала огромные плоские пространства. Дальние островки высокого леса реяли миражами словно посреди разлившегося моря. Верховые болота недавно освободились от снега, а сухая трава на них уже успела сгореть. Теперь вдоль дороги, между обуглившимися кочками стояли лужицы черной воды, да кое-где желтели и мертво шуршали островки уцелевшей прошлогодней осоки и камышей. Живые, толстые, едва ли не в запястье толщиной корневища всползали на кочки и непристойно высовывали на концах огромные, бледно-зеленые почки. Казалось, что какие-то гробовые змеи из легенд и былин выползают погреться на солнышке.

Софи не спала уже как бы не трое суток и непрерывно судорожно зевала. Люда все время капризничала, звала то маму, то папу, и засыпать не хотела категорически. Не хотела она также есть, пить, играться с куклой и слушать сказку. Софи смотрела на ребенка со с трудом сдерживаемым раздражением и с благодарностью к писателю-реалисту вспоминала рассказ господина Чехова про малолетнюю няньку, придушившую надоедливого младенца.

От тоски и невозможности заснуть Софи попыталась было завести разговор с угрюмым, заросшим до глаз бородой возницей, но и тут потерпела неудачу.

– А что, есть ли теперь в Сибири разбойники или всех повывели?

– Есть, как не быть.

– И что же, по-прежнему на дорогах грабят?

– Грабят, барыня.

– И банды есть? Вроде как банда Воропаева была? Или Черного Атамана?

– И банды есть.

– А ты не боишься ездить-то? Если убить могут или ограбить?

– Боюсь, барыня.

– Так а что ж другим чем не займешься?

– Да нечем у нас.

– Ну а как ты вообще-то живешь? Расскажи…

– Да так все как-то, барыня.

И пр. и пр. в том же духе.

Отчаявшись, Софи откинулась назад и пыталась считать пролетающих над головой птиц, но писклявый, ноющий голосок Люды лез в уши и не давал отвлечься.

«Может быть, ее стукнуть надо и она успокоится? – равнодушно подумала Софи. – Кто знает, к чему она привыкла? Вполне может статься, что Грушенька ее била, и она только на это и реагировать приучена… Жаль, я у Гриши не спросила…»

….

– Вон там, на самом въезде в лес, они обнакновенно и сидят, – неожиданно подал голос возница.

– Кто сидят?! Где? – вздрогнула Софи.

– Да разбойники, – пояснил мужик. – Место для них удобственное.

Втянувшись в лес, дорога сразу стала хуже, и продвижение экипажа замедлилось. В колеях появилась вода. Из воды и грязи локтями выпирали тускло блестящие корни. Черные тени дышали прохладой. Небольшие мохнатые лошадки фыркали и как-то по собачьи принюхивались. Видно было, что в холодном и влажном лесу им нравилось куда меньше, чем на открытых, пусть и вовсе некрасивых собою пространствах. После слов возницы Софи с тревогой оглядывалась по сторонам. Даже Люда на время перестала ныть и испуганно примолкла.

Внезапно прямо из кустов, проваливаясь в грязь, с криком метнулась к коляске закутанная в плат черная фигура.

– Ой! – вскрикнула Софи.

Возница крякнул, привстал на скамье и, явно готовясь дорого продать свою жизнь, занес над головою толстое кнутовище.

– Софья Павловна! – завопила фигура, в которой уж оба седока признали дородную бабу.

– Эй, остановись! – крикнула вознице Софи. Люда истошно заревела и засучила ногами, но Софи было не до того, чтоб ее успокаивать. – Кто ты? Чего тебе надо?

Баба ухватилась руками за край возка и скинула с головы платок. На почернелом лице золотыми угольями горели отчаянные, полные слез глаза.

– Боже мой… Фаня… – прошептала Софи.

Женщина еще склонилась, уткнулась лицом в сгиб локтя и с готовностью и облегчением разрыдалась, время от времени оглушительно взвывая и хлюпая носом. Люда пыталась вторить, но явно проигрывала в громкости.

Возница удивленно оглядывался и ждал приказаний. Софи обречено сидела в коляске, выпрямившись и зажав уши, и тоже ждала.

Когда Фаня, наконец, отрыдалась, Софи молча указала ей на место рядом с собой. Взгромоздившись на скамью, Фаня сразу же заметила девочку.

– Чья же это? – шмыгнув носом, спросила она и попыталась сделать девочке «козу». Люда в ответ заплакала с новой силой. – Неужто ваша, Софья Павловна?

– Нет, не моя, – вздохнула Софи. – Это брата моего, Григория, дочка. А мать ее неделю назад утопилась…

– Господи, прости! – Фаня судорожно перекрестилась и снова потянулась к девочке. – Беда-то какая! Иди же ко мне, сиротинушка ты моя горемычная, кровинушка горькая, всеми покинутая…

– Не надо, Фаня! – поморщилась Софи. – Если с ней пытаться говорить, она еще больше реветь станет. И так уже сил моих нету. Третьи сутки не сплю…

Фаня, не слушая, распахнула свои черные монашеские одежды, притянула Люду к себе, прижала ее к своей обширной груди и что-то невразумительно и едва слышно заворковала. К невероятному изумлению Софи, девочка, которая сначала вырывалась и отчаянно брыкалась, постепенно затихла, потом несколько раз длинно и протяжно вздохнула и вскоре ритмично засопела заложенным от долгого плача носом.

– Неужели заснула?! – не веря, шепотом спросила Софи.

– Умаялась, сердечная, – ответила Фаня, баюкая Люду и одновременно устраиваясь поудобнее (коляска от ее движений скрипела и раскачивалась).

– С ума сойти, – покачала головой Софи. – Теперь уж я тебя точно никуда не отпущу, пока до места не доберемся. Иначе либо я, либо она живой не доедет… Рассказывай. Только скажи прежде: мы что с тобой, случайно посреди Сибири повстречались?

– Да какое случайно! – Фаня явно хотела махнуть рукой, но так как руки у нее были заняты, только горестно подняла брови. – Я на станции прознала, что вы человека наняли и назад поедете, и караулила вас. Ближе-то к жилью боялась. Здесь… духовные лица часто ездят… не дай Бог…

– Ладно, давай по порядку.

– Я в монастыре Ирбитском жила, в монашках. Не по своей воле случилось. Восьмой год уже, – сухо начала Фаня. – Таежный телеграф монастыри стороной не обходит. Через третьи руки дошел слух, что в Егорьевск барыня из Петербурга приехала, которая еще девочкой в наших краях бывала. Имени не принесли, но я сразу догадала, что это вы, Софья Павловна. И тогда решилась… Грех на мне великий, как я постриг приняла, но мочи моей больше не было тамочки оставаться. Либо обратно в мир, либо – в петлю. Я рассудила: чем больше перед Господом согрешу? И убежала… Матушка, небось, уже везде сообщила. Теперь мне и показаться нигде нельзя…

– Да что с тобой сделают-то? – удивилась Софи. – Подумаешь, из монастыря сбежала. Это, как я понимаю, твои личные с Богом дела… Ты ж не убила никого, не ограбила…

Фаня низко склонила голову, всхлипнула.

– Есть еще грех на мне, вам признаюсь. Деньги я из матушкиной шкатулки взяла. Семь рублей и еще полтинник. Иначе не прожить бы мне было. Кто беглую монашку в хозяйство утруждаться возьмет? А кержаки, как узнают, и побить, и убить могут…

– Ну, ладно, украла ты семь с полтиной. Это, конечно, грех, но пережить можно. Дальше-то ты что делать собираешься? Зачем меня караулила?

– Софья Павловна! Милая! Не оставьте! – истово воскликнула Фаня. Люда заворочалась во сне, но не проснулась. – В ноги упаду! («Не надо! – быстро сказала Софи. – Коляска перевернется! И ребенок…») Заберите меня отсюда! Возьмите меня с собой в Петербург, в прислуги! Или хоть в деревне у себя где поселите. Я все готова делать, в обители ко всему привыкла: убирать, мыть, готовить, за детьми, за больными, за скотиной ходить, лишь бы в миру, лишь бы среди живых людей, которые о мирском смеются, дерутся, плачут… Живут, в общем… А если вам вовсе от меня неприятно, так помогите хоть до России добраться. Я там затеряюсь где-нибудь, наймусь к кому, или еще как… Проживу, не сгину. Я ведь сильная, хоть и иссохла от тоски-то…

– Гм-м, – сказала Софи.

«Иссохшая» Аграфена оставалась раза в три дороднее самой Софи.

– В докуку вам… – закручинилась Фаня, по-своему истолковав молчание собеседницы. – Простите покорно. И чего это мне в голову взбрело… Ведь столько лет не видели вы меня, и знать не знали… Дура я как была, так и осталась… Правильно батюшка и Андрей про меня говорили… Вот доедем до почтовой станции, там я вас и освобожу, и уж пойду…

– Да погоди ты, Фаня, не голоси, – с досадой прервала бывшую попадью и бывшую монашку Софи. – Я столько времени не спала, что у меня уж в голове все мешается. Можешь ты пока за ней присмотреть, а я – хоть чуток подремлю? А потом про твои дела и подумаю, как в мозгах прояснится… Ну, можешь? – Фаня энергично закивала. – Вот и хорошо, вот и славно… Ее Люда зовут, если проснется… вон там ее кукла валяется… и бутыль с водой… – Софи несколько раз широко зевнула, едва ли не вывихивая челюсть, закрыла глаза и с облегчением откинулась на обитую кожей спинку сиденья.

Фаня вытерла черным рукавом нос и губы, заглянула в лицо лежащей у нее на руках девочки, горестно прицокнула языком, и тихонько замурлыкала колыбельную.

В подслеповатой и заброшенной избе пастуха Егорки Щукина Аграфена еще до темноты навела удивительный для этого места, какой-то сердечный порядок. Растопила треснувшую печь, поставила опару на пироги. Постирала со щелоком две Егоркины рубахи и пару подштанников. Вынула из своего узелка и разложила по комнате полудюжину вышитых салфеток. Отмыла от пыли валявшуюся под лавкой пустую бутыль и поставила на окно расцветающие ветки. Выскоблила стол и полы.

Малоумный Егорка сидел на лежанке, поджимал ноги и блаженно улыбался, никак не в силах понять, кто и за что послал ему благодать в виде этой большой, теплой и улыбчивой женщины с таким же сдобным, как она сама и ее пироги именем – Фаня…

Сестра Соня и ее (но не Егоркин!) брат Матвей (этого сложного родства Егорка уяснить до конца никогда не мог) привезли Фаню и ее вещи на Выселки в старую избу Щукиных и растолковали Егорке, что он должен во всем ей угождать, а болтать про нее, напротив, никому нельзя. Но кто будет болтать с Егоркой?

А угождать Фане пока не было нужды. Она сама ему во всем угождала и при том непрерывно напевала себе под нос что-то мелодичное и, кажется, божественное.

К вечеру Егорка, отужинав и переодевшись в чистое (перед тем Фаня заставила его натаскать воды в бочку, помыться и сама поливала ему из ковша), захватил старый полушубок и хотел было отправиться спать в сенной сарайчик (как ему велели сестра Соня и ейный брат Матвей). Но Фаня удержала его за руку и улыбнулась потаенной улыбкой. Потом усадила на чисто застеленную лежанку, присела рядом с ним, и положила его широкую натруженную ладонь на свою обширную и высокую грудь. Егорка замычал от умиления и восторга и по телячьи ткнулся губами в Фанины перси.

Спустя еще время Егорке казалось, что он уже на небесах.

– Я хочу увидеть его! – твердила Фаня. – Я увижу его и пойму…

– Да что ты поймешь?! – недоумевала Софи. Слово «понять» казалось ей вообще к Фане неприменимым. – Это же глупо, прятаться от всех и самой являться к отцу Андрею… Он, наверное, просто обязан будет доложить по вашему церковному ведомству…

– Андрей никому ничего не доложит, – твердо сказала Фаня. – Не такой он человек… Да мне и являться ему не обязательно. Просто взглянуть… Приду в собор, когда он проповедь читает, и постою в уголке…

– Час от часу не легче, – вздохнула Софи. – А если он тебя узнает? Каково ему-то будет, об этом подумала? И… слушай, Фаня… если тебе так уж надо в прошлое сунуться, может, тебе лучше с твоим бывшим любовником повидаться, этим… как его… ну, в общем, урядником?

– Нет, – грустно покачала головой Фаня. – Андрей мой венчанный муж. Мы с ним обеты давали. Я перед ним кругом виновата. А Карпуша… что ж… у него возможность была… тогда и потом… восемь лет долго текли. И… не мне, Софья Павловна, судить кого бы то ни было, но видеть я его не хочу.

Софи и Фаня пришли в собор к полудню, к окончанию литургии. Несмотря на яркий солнечный день, в соборе было полутемно, а может, так показалось по контрасту. Под темными платками лица обеих женщин можно было разглядеть с большим трудом.

Отец Андрей поздравил причастившихся (Фаня тут же начала тихо плакать – как беглянка из монастыря, она не могла идти к причастию не только в соборе, но и вообще где бы то ни было). Потом началась проповедь. Во время службы читали из четвертой главы от Иоанна об Иисусе и самарянке у колодца. О духовной воде познания Бога и Истины, которая навсегда утоляет жажду и сама делается источником, текущим в вечность, и начал говорить отец Андрей.

После вдруг от удивления учеников, что Спаситель разговаривал с женщиной, перешел к браку и любви. Прихожане, из тех, кто остался слушать, оживились. Именно за эти вот неожиданности и ценили владыку Андрея. Те, кто более всего ценил канон и стабильность, ходили в Покровскую церковь, к отцу Михаилу.

«Сказать человеку: я тебя люблю! – то же самое, что сказать ему: ты никогда не умрешь!.. И это правда по отношению к Богу, это правда по отношению к человеку. Когда мы говорим о любви, мы говорим об очень сложном чувстве и состоянии, но в конечном итоге любовь, как мы ее видим в Боге, во Христе, это то состояние души, то отношение к другому, при котором человек забывает себя до конца и помнит только любимого; состояние, при котором человек для себя, субъективно, перестает существовать, он существует только потому, что он любим и утвержден другим – человеком, Богом…

Свобода, послушание, взаимная внимательность в конечном итоге восходят к своему первоисточнику – будь то в браке, будь то в монашестве. Это способность, но это также и подвиг, когда мы сами себе говорим: Отойди от меня, сатана, сойди с пути! Я не хочу уже прислушиваться к себе, я хочу всецело вслушиваться в другого человека, всецело вслушиваться в Бога…

И слово о целомудрии… Его нельзя достичь одной сдержанностью или дисциплиной плоти. Или даже дисциплиной воображения. Можно достичь его только тогда, когда мы на другого смотрим и верой и любовью прозреваем в нем человека пусть земного и грешного, но возлюбленного Богом, сотворенного для вечной жизни, искупленного страстями Христа, которого нам Бог поручил, чтобы мы открыли ему путь вечной жизни. Это отношение не только физическое, но духовное. И вечная жизнь, о которой тут идет речь, находится не в противоречии с жизнью земной, но жизни, где все земное и тленное, через благодать, через приобщение Божественности, усилиями двоих, и при помощи Бога, получает измерение вечности…»

Проповедь закончилась. Огласили праздники и службы на следующую седмицу. По круглому лицу Фани текли прозрачные слезы. Софи, которая обычно не испытывала при посещении церкви никаких чувств, тоже ощущала себя неожиданно затронутой и впечатленной словами отца Андрея.

– Он понял… Он почувствовал… – шептала Фаня.

– Чувствительно владыка говорит, хоть и годами молод, – шамкая беззубым ртом, подтвердила стоявшая рядом и опиравшаяся на клюку ветхая старушка. – Знала б, о чем сегодня говорить будет, палкой бы внука с невесткой в собор пригнала. А то ведь собачатся меж собой круглый год, ироды, покою в дому нету… Послушали бы, как их сам Бог друг другу поручил для введения в жизнь вечную, может, и просветлело бы в них чего…

– Он простил меня, – утирая слезы, с торжеством сказала Фаня уже на дороге в Светлозерье. – Я грешница во всем, а он – простил…

– Да ты не поняла. Мне показалось, что он, наоборот, себя винит… – задумчиво сказала Софи. – Что не оценил тебя когда-то, не увидел в тебе этого вот земного, от которого в вечность дорога идет. Не тебя, себя ему прощать…

– Ему себя прощать не надо. Это – наперекрест. А у Бога – обоим прощения молить, – спокойно и уверенно сказала Фаня. – Об этом Андрей и говорил сегодня.

– Ты права, – подумав, согласилась Софи. – Я ошиблась, а ты – права. Каждый прощает не себя, а другого. И это – благо. Именно об этом.

– Правду ли говорят, что вы, Софи, ребенка на тракте подобрали?

Машенька Опалинская тяжело опиралась на трость. То ли и вправду ей было трудно стоять, то ли все – от нервов. Разговоры с Софи оставались для нее нелегкими, это просто было заметить.

– И не говорите! – сквозь зубы отозвалась Софи. – Пожалела, называется, сиротку. А она все ноет и ноет. Я уж едва с ума не сошла… Как внизу, в зале стукнет что – так она сразу просыпается и орать…

– Да и дело ли, чтобы ребенок в трактире жил? – поддакнула Мария Ивановна, отводя глаза.

– А вы никак предложить мне что-то хотите, Машенька? – с надеждой ухватилась Софи.

– Д-да… Я вот что… Пусть бы она пока у нас, у меня пожила, пока с нею решится. Маленьких детей у нас в дому нету, а я… мне и не в тягость…

– Правда? – нешуточно обрадовалась Софи. – Да вы бы меня так обязали! Давайте я ее сама к вам хоть когда привезу!

– Не надо! – поспешно сказала Мария Ивановна. – Я, как комнату для девочки подготовят, так Неонилу в «Калифорнию» пришлю…

– Отлично! – улыбнулась Софи. – Прямо камень с души. Если вам и вправду не в тягость, пусть поживет у вас до отъезда…

«Отъезда – куда? – хотела было спросить Марья Ивановна. – Неужто Софи уж решила везти ненужного и даже явно неприятного ей ребенка – в Петербург? Из каких это интересов?»

Однако, вслух Машенька ничего не спросила. А не то вдруг взбалмошная Софи передумает и не отдаст девочку?

– Документов у тебя никаких нет, но тут Надя с Ипполитом обещали помочь, – сказала Софи, с удивлением и легкой насмешкой ловя обожающие взгляды, которые молчаливый Егорка кидал на собирающую на стол Фаня. – Билет на поезд мы тебе купим, и семь с полтиной от твоего имени в монастырь матушке перешлем, чтобы, если что, лишних разговоров и сложностей не было.

– Софья Павловна, голубушка! Богу за вас молить… – Фаня прикусила язык, сообразив, что Богу, как она его понимала, вряд ли нынче угодны ее молитвы. – Я отработаю! – твердо сказала она. – Все отработаю до копейки.

– Пустое, Фаня, – поморщилась Софи. – После разберем… Путешествовать тебе лучше всего монашкой. Якобы едешь в столицу милостыню на сибирский храм собирать, или еще чего-нибудь в этом роде придумаешь. К монашкам никто не цепляется. В Петербурге пойдешь вот по этому адресу. Я тебе письмо напишу, его передашь. Там – только не удивляйся – Варвара, остяка Алеши младшая дочь. Помнишь ее?

– Да как же мне Варварушку не помнить? – обрадовано воскликнула Фаня. – Умница, красавица на их склад, такие узоры рисовала, что глаз не оторвать… Чего ж она в Петербурге-то делает? Замуж пошла?

– Варвара живет одна и замуж не хочет, – объяснила Софи. – Содержит художественный салон. Ты там первое время побудешь, и, думаю, ко двору придешься. Помню, ты и в поповнах и крестом, и золотом вышивала изрядно…

– Мое шитье – в монастыре из лучших считалось, – с гордостью сказала Фаня. – Цесаревичу, как проезжал через Ирбит, от обители в подарок антиминс слали. Христос во гробе – моя работа…

– Ну, вот видишь. Не забудь Варваре про цесаревича сказать. Она из этого рекламу сделает…

– Чего сделает?! – удивилась и даже по виду испугалась Фаня.

– Да ничего, ничего, – успокоила ее Софи. – Просто расскажи, как есть, и все… В общем, я думаю, все устроится…

– Ничего не устроится! – вдруг разрыдалась Фаня и ничком повалилась на лежанку. Егорка испуганно вскочил, подбежал к лежащей женщине и гладил ее по голове и вздрагивающим плечам. – Грешна я!

– Господи, опять? – пожала плечами Софи. – Ну не довольно ли?

– Грешна я и грех мой на потомстве моем! – на евангельский манер выла Фаня.

– Окстись! Какое потомство? – с тревогой в голосе вопросила Софи. – Я что, еще не все знаю?

– Не все, матушка-благодетельница, ох, не все…

– Тогда утри нос и рассказывай! Егорка, дай ей вон утирку… И воды поднеси…

В монастырь Фаня попала беременной. Из-за особенностей семейной жизни молодой попадьи в отцовстве никаких сомнений не возникало – отцом будущего младенца мог быть только Карп Платонович Загоруев, егорьевский урядник и возлюбленный Фани. Две предыдущих, от отца Андрея, беременности Фани оканчивались неудачно – младенцы умирали почти сразу после рождения. Этот же, плод греховной связи попадьи и урядника, появился на свет прямо в келье – здоровым и крикливым. В качестве особой милости (и за изрядную мзду, заплаченную, как не удивительно, отцом Андреем) матушка разрешила Фане кормить и держать при себе младенца почти до года. Потом его навсегда разлучили с матерью и отдали на воспитание в крестьянскую семью, в одну из дальних деревень Ирбитского уезда. Перед сим актом Фаня написала умолительное письмо к своим батюшке и матушке, просила их приютить внука. Попадья Арина Антоновна была согласна всею душой, и готова была увидеть во внучке последний смысл своей жизни, но отец Михаил воспротивился категорически, и написал в ответ, что дочери у него больше нет, а священнику растить плод греховной связи – значит множить мировые скорби.

Сказать, что Фаня была в отчаянии, потеряв не только мир, но и долгожданного сына (которого нарекла, как и следовало ожидать, Карпушей), значит не сказать ничего. Несколько раз за эти годы она всеми правдами и неправдами добиралась до глухой деревни, где жил сыночек. Сначала Карпуша радовался ей, потом перестал узнавать, а последние два раза – убегал и, видимо, наученный своими воспитателями, кричал издалека: «Шлюха! Шлюха чернорясая! Убирайся, откуда пришла!»

В хозяйстве подросшего Карпушу использовали почти как раба. Он ходил в обносках, был худ, как щепка, всегда грязен. Постоянно получал от хозяев колотушки и затрещины. Впрочем, надо признать, что родные дети в этой семье видели не намного больше добра и ласки…

Мать-настоятельница прекрасно знала про все Фанины терзания и попытки увидеть сына.

– Забудь! – сказала она Фане. – Ты была женою и дочерью священника и согрешила. Теперь твой жребий – до конца жизни замаливать свой грех. И не вздумай бежать из обители. Сына тебе никогда не отдадут – я так распорядилась. Матерью такие, как ты, быть не могут. А ему сиротой горемычным жить – тоже расплата за твои грехи.

Рассказывая все это, Фаня непрерывно плакала. Егорка, глядя на нее, тоже заревел, размазывая слезы по грязным щекам.

– Так! – подытожила Софи, выслушав всю историю до конца. – Стало быть, ребенка придется красть, да потом еще и уговаривать, что его мать – не чудовище и не исчадие ада. Замечательно! Мало мне Людочки…

– Софья Павловна, наверное, не надо Карпушу оттуда забирать… – всхлипнув еще раз, но вполне внятно сказала Фаня. – Мать-настоятельница права: ребенок мой грех искупает. Я ведь долго глядела на него, как добиралась, издалека-то…

– И что же?

– Я думаю, что у него с головкой… Ну, вот как у Егорки, к примеру… Маленьким-то он как все был. А потом… Не разумеет он, чего ему по годам-то положено. Может, ударили когда по голове, или сам упал… Куда же его в город-то везти? Что он там?

– Угу, – сказала Софи. – Еще, значит, один, головкой скорбный…

Фаня снова тихо заплакала. Егорка обнял ее, прижал голову беглой монашки к своей груди.

– Я сам без матки, без отца вырос, – неожиданно сказал он. – Дюже плохо. Но у нас хоть Манька была, а потом Соня еду и игрушки давала…

– Фаня, а ты-то как? – спросила Софи, накручивая на палец локон.

– Да у меня-то, окромя Карпуши, и нет ничего в этом мире… Другого-то мне уж не родить… Я бы с ним в деревне жила…

– У меня в Петербурге была подруга, – задумчиво сказала Софи. – А у нее был мальчик, тоже… ну, не слишком здоровый. Но она его любила, как любого другого, и он ее любил… Тебе, Фаня, сейчас все одно уезжать надо. Карпуша тебя к себе не подпустит, да и воспитатели его предупреждены. А дальше… В общем, поглядим…

Егорка вздохнул.

– Я бы мог его к себе взять, скотину пасти, – сказал он.

– Скотину пасти он и у себя в деревне может, – резонно возразила Софи. – И… мы сегодня есть будем? Мне ехать пора…

Фаня утерлась и молча вернулась к прерванному делу: подавать на стол.