– Сестра, что ты делаешь?! Почему?! – подобно героям из романов Фенимора Купера, Волчонок отличался крайней невозмутимостью, и редко выглядел растерянным, но сейчас выдался именно этот случай.

Лисенок, в самоедских штанах и куртке, сидела на корточках возле небольшого костра и ворошила в нем палкой. Синие цветы печеночницы цвели повсюду на небольшой полянке. Дикие пчелы жужжали в цветущем кустарнике, собирая свои первые взятки. От ручья, спавшего после паводка, но еще не вернувшегося окончательно в берега, пахло болотной гнилью.

Волчонок наклонился, выхватил из костра обгорелый уголок картона. На нем еще виднелся остаток рисунка: светлый локон и мочка маленького уха.

– Это рисунок Сони? Который она сделала для тебя? Портрет Марьи Ивановны? Почему ты его сожгла?

Лисенок молчала.

Даже если бы она и захотела объяснить, то вряд ли сумела бы отыскать слова. Сожгла портрет… Особенного удовольствия от своего поступка она не получила. Сонины художества ей вообще не слишком нравились, а уж Машенька на портрете получилась и вовсе неживая – глаза выпученные, губы толстые, и волосы лежат совсем не так… Вот если бы тот портрет сжечь, который в тереме на стене висит – вот тогда точно был бы толк… Какой толк? Этого Лисенок не знала. В ее странной и сумрачной душе существовало желание что-то уничтожить. Саму Марью Ивановну? Да пожалуй, нет. Лисенок лучше других знала, что желать смерти – нельзя, потому что это выжигает душу самого желающего. Не хотела она Марье Ивановне смерти никогда, даже беды особой и то – не желала. Пусть живет, пусть ходит, постукивая тростью, по мощеному лиственничными плашками двору, пусть возится на приисках, с подрядами, обихаживает противного Шурку, обжигает Лисенка с Волчонком безлюбым, словно чего-то опасающимся взглядом… Пускай… Уничтожить хотелось что-то другое, как-то непонятно с Марьей Ивановной связанное. Что-то, что все еще принадлежало ей, но по праву должно было принадлежать Лисенку, Елизавете… Что это такое? Лисенок не могла сказать. Могла бы, наверное, сыграть, но ведь здесь, в кустах, нет рояля…

– Да мне портрет не понравился, – сказала она брату. – Непохоже. Но куда ж деть? Не выбрасывать же на помойку. Еще найдет кто, неловко. Вот я и…

– Вот, значит, как… Ну ладно…

Лисенок видела, что Волчонок не поверил ни одному ее слову. Но что она могла с этим поделать?

– Аглая, ты мне только честно скажи… – Софи подступила к старшей из сестер Златовратских с такой умилительной гримасой, что Аглая успела испугаться и отчаяться, еще не услышав вопроса.

Испуг был понятен: Аглая никогда и ни с кем не откровенничала, такой у нее был характер. Отчаяние же ее происходило оттого, что еще с юности она помнила: отвязаться от Софи Домогатской, которая твердо решила что-то разузнать, нет абсолютно никакой возможности.

– Так что ты хочешь, Софи? – обречено спросила Аглая.

– Ты ведь с Ильей Самсоновичем… ну, в общем, у вас – любовная связь… Это я не спрашиваю, это и так понятно. Спрашиваю другое: ты, Аглая – тоже бесплодна? Как Надя? Или у вас это как-то иначе устроено?

– Господи, Софи, ну зачем тебе знать?

– Надо, раз спрашиваю! – отрезала Софи. – Водилось за мною когда пустое любопытство?… Вот! И теперь не водится, мне своих и чужих тайн – вот покуда! – Софи резанула себя ребром ладони по горлу. – Скажи!

– Когда мы с Ильей только сошлись, я один раз плод вытравила, – призналась Аглая. – Илья тогда чуть ума не лишился. А потом… теперь мне Надя корешки специальные оставляет, я их завариваю, и пью по тем дням, как она велела… Больше ни разу не было…

– Понятно, – удовлетворенно сказала Софи. – То есть, в принципе ты и понести, и родить можешь…

– Да ты что, Софи! – изумленно воскликнула Аглая, забыв даже возмутиться бесцеремонным вторжением Софи в свою жизнь. – О чем ты говоришь?! В мои-то годы! И в моем положении…

– Кстати, о твоем положении, – как ни в чем не бывало, продолжала Софи. – Я тут, если честно, ничего не поняла. И Надя мне объяснить не сумела. Илья, как я понимаю, теперь не женат и прежде не женился. Ты – тоже свободна. Связи вашей уже Бог знает, сколько лет. Во всяком случае, я помню, что еще в мой прошлый приезд он на тебя заглядывался, забывал орешки жевать, и слюнями исходил. Да и нынче смотрит на тебя так сладко, что его взглядом булочки помадить можно… Не могу только разобрать: отчего же ты до сих пор не замужем?

– Да мне как-то никто не предлагал, – пожала плечами Аглая и отвернулась с выражением высокомерного презрения неизвестно к кому. Это выражение ее горбоносого лица Софи помнила прекрасно. Еще много лет назад она сформулировала для себя его суть: «Аглая защищается».

– Что?!! – вскричала Софи. – Ты хочешь сказать, что за все эти годы Илья ни разу не сделал тебе предложения?! Но почему?!!

Сказать по чести, Софи с самого начала ожидала резкой отповеди, а скорее – молчаливого и отчужденного ухода Аглаи из комнаты. Аглая Златовратская – не тот человек, который позволяет кому бы то ни было влезть к себе в душу. Даже Софи Домогатской с ее наглостью и недюжинным напором. Но уж слишком она была удивлена открывшимися обстоятельствами! Толстый трактирщик Илья, который зримо боготворит Аглаю Левонтьевну на протяжении многих лет, который следы ее в пыли целовать готов, так и не собрался предложить ей стать его женой?!

Однако, по-видимому, и у Аглаи многое наболело за эти годы. С Софи, которая была ей, в сущности, почти чужой, и сама лезла на рожон, говорить оказалось много проще, чем с родными.

– Я думаю, это происходит в основном потому, что он не решается предложить мне стать хозяйкой трактира, – подумав, с учительской основательностью сформулировала Аглая. – Ему кажется, что это совершенно не подходит к моему светлому образу, который он себе много лет назад придумал. Еще, если подумать, это может быть связано с тем, что Илья – еврей…

– Да причем тут трактир?! Национальность Ильи?! – едва ли не взвизгнула Софи. – Когда речь идет о вас, о вас обоих! Ты! Ты – любишь его?! Хочешь быть с ним?!

– По-моему, это очевидно из моих поступков… – с достоинством сказала Аглая, стараясь не обращать внимания на неприличную экзальтацию Софи, но не в силах не думать о том, что крики Домогатской, возможно, слышны по всей «Калифорнии».

Софи между тем вскочила с места и выбежала из комнаты. Аглая с недоумением и некоторым разочарованием смотрела ей вслед. Впрочем, – тут же сказала она себе. – Софи всегда невозможно было понять. Слишком быстро у нее все меняется в голове. Сначала пригласила к себе для разговора, потом заставила недопустимо откровенничать, после – вообще куда-то сбежала…

Софи же между тем спустилась по лестнице и выскочила в общую залу. Народу в ней было немного: трое приисковых рабочих вечеряли гречневой кашей со шкварками, еще двое устроились в углу со штофом и немудреной закуской. Метеоролог Штольц кушал пироги и что-то обсуждал с тщедушным чиновником, судя по мундиру, из почтового ведомства. Илья Самсонович сидел на возвышении за конторкой и что-то записывал в замасленной, толстой тетради. Софи подбежала к нему и схватила за рукав:

– Илья! Пойдемте со мною! Сейчас!

– Что? Что случилось, Софья Павловна?! – испугался трактирщик.

– Ничего! Но скоро случится, коли вы теперь не пойдете! Мне вас сейчас же говорить надо!

– Но… но я не могу… у меня тут деньги, люди… Я…

– Оставьте! Деньги… водка… каша… Это чепуха все, я вам говорю! Пойдемте!

Илья Самсонович был как бы не в два раза тяжелее Софи по живому весу, но она уверенно тащила его за собой сначала из-за стойки, а потом – вверх по лестнице. Трактирщик смущенно улыбался и оглядывался по сторонам, а сидящие в зале с любопытством наблюдали за происходящим.

– Вот! – Софи за руку втащила Илью в просторную комнату, которую она занимала в «Калифорнии», и захлопнула дверь. – Вот – Аглая! Скажите, Илья, вы ее любите?

– Софья Павловна! Софи, почему вы спрашиваете? Что случилось?

– Вы ее любите?!! – рявкнула Софи.

– Да, – твердо ответил Илья.

– Вы хотите, чтобы она стала вашей женой?

– Софья Павловна, вы не должны мешаться, и ставить Аглаю Левонтьевну в такое положение… – пробормотал, краснея, Илья. – Я, ничтожный, не смею, и вам не следует насильно…

– Молчите! – Софи зажала уши руками и затрясла головой. Илья послушно замолчал и, не решаясь взглянуть на Аглаю, только все более наливался свекольным цветом. Глаза Софи сделались просто угрожающе огромными. «Как у зверька лемура из книжки Брэма», – успела подумать образованная Аглая.

– Аглая, я тебе теперь за него, за этого старого идиота еврейского делаю предложение! Скажи сейчас, ты согласна ли на все, что у него есть?! Его толстое брюхо, и лысина, и трактир, и лавки, и деньги, и еврейство, и «Шир Гаширим», на коленях для тебя читанный, и его собачья любовь к тебе на протяжении двадцати лет?!

И без того низкий и звучный, в этот миг голос Софи звучал так, что, по всей видимости, ее «предложение» слышали без исключения все, находящиеся в тот момент в «Калифорнии» и, может быть, даже кое-кто из проходящих мимо по улице. Но собравшимся в комнате не было до этого никакого дела. На глазах Ильи выступили слезы. Аглая судорожно комкала кисти платка.

– Ты согласна?!! – бешено тараща лемуровские глаза, заорала Софи.

– Да, – сказала Аглая.

Илья зажмурился и стиснул кулаки так, что ногти глубоко вонзились в пухлые ладони и потекла кровь.

– А ты, Илья?

– Я и мечтать не мог…

– Ты согласен?!

– Да! Да! Да!

– Объявляю вас мужем и женой! – тихо сказала Софи, потом не слишком уверенно сделала два шага, упала на кровать и истерически расхохоталась. Смех ее быстро перешел в какое-то подобие плача. Аглая подбежала к Софи, склонилась над ней и увидела, что женщину бьет нервная дрожь.

– Илья, дай воды! – крикнула Аглая.

– Много всего… в моей жизни… было, – сообщила Софи, лязгая зубами о край стакана. – Но вот попом… быть еще не доводилось…

По лицам склонившихся над Софи мужчины и женщины текли пробегающие над улыбками слезы.

– Убирайтесь отсюда, – велела Софи. – Идите к отцу Андрею. Договоритесь там… И, Аглая, слушай меня… чтоб никаких больше корешков… чтобы к следующей весне родили кучерявенького… Дольше Каденька не протянет…

Когда Аглая и Илья, взявшись за руки, словно дети, которые боятся потерять друг друга в темноте, вышли из комнаты, Софи Домогатская уже спала.