Запахи, скопившиеся в тесном, полутемном зимовье, были отвратительны и все вместе, и по отдельности каждый. Софи, опасаясь рвоты, старалась даже не думать о том, чем именно здесь пахнет.

Впрочем, пронзительный, тяжелый запах крови перебивал все остальное.

Немного подумав об устройстве этого немудреного, вонючего жилья, Софи сообразила, что стол, крепившийся на крестовине посреди двух узких настилов, должен как-то опускаться, делая лежанкой почти половину площади зимовья. С трудом, оцарапав пальцы и придавив ногу, ей все же удалось опустить его. После этого она кое-как расстелила на расщепленных бревнах сваленное в углу затхлое тряпье и две грязных овчины, которые когда-то, по-видимому, были полушубками.

Взгромоздить на настил Туманова, который по-прежнему находился в полузабытьи, было отдельной задачей, на выполнение которой ушло еще около часа.

Потом, выглянув наружу и убедившись в том, что странный мишка окончательно ушел по своим делам (Софи не знала, что огромные медведи при желании могут прятаться и наблюдать за людьми совершенно незаметно для последних), она взяла жестяное помятое ведро, кружку и отправилась к ручью, который успела заметить по дороге. Набрав холодной, хотя и не особенно чистой воды, вернулась в зимовье, села на лавку напротив очага и задумалась.

Теперь, вероятно, следовало развести огонь. Холодно в зимовье не было, но мухи, комары и прочая летучая нечисть уже плотно облепила неподвижное тело Михаила колышущимся тошнотворным ковром, а дым, по всей вероятности, мог бы отпугнуть их хоть немного. Разбухшую дверь Софи не решалась закрыть, опасаясь задохнуться. Да и через единственное подслеповатое окошко в зимовье проникало слишком мало света. И еще обязательно надо что-то сделать с раненным…

Но вот беда: ни о том, как развести огонь, ни о том, чем, собственно, она могла бы помочь Михаилу, Софи не имела ни малейшего представления. Вот если бы на ее месте была сейчас Надя Коронина…

Прикинув все как следует, Софи разозлилась. В первую очередь, конечно, на себя, а во вторую – на всех остальных. На Михаила, который опять вляпался в какую-то ужасную историю, на его неведомых мучителей, на дурацкого медведя, который вел себя в тайге, как на арене цирка, на Надю Коронину, которой нет в нужном месте… и пр. и пр.

Злость, как всегда, придала Софи сил. Она поднялась, поставила ведро с водой на край настила, выбрала тряпку, которая показалась ей чище остальных, помогая себе зубами оторвала от нее кусок, окунула в ведро…

Софи Домогатская с детства не боялась крови, и не склонна была падать в обморок при виде своей или чужой ссадины или пореза… Однако, освобождая огромное тело Туманова от лохмотьев одежды и промывая его раны, она трижды испытывала непреодолимую дурноту и, цепляясь за стену, присаживалась на лавку, чтобы отдышаться. Когда дело было закончено, Софи уже знала самое главное: Михаил умрет. И сделать тут, пожалуй, ничего не смогла бы даже кудесница Надя.

К ночи у Туманова началась лихорадка, жар и бред. В бреду он с кем-то сражался, отдавал кому-то распоряжения, призывал к себе какого-то ангела. Имени Софи не назвал ни разу. Спотыкаясь в темноте, Софи еще три раза ходила к ручью за водой.

Лес как-то не по-хорошему, мертвенно молчал. Круглая, желтая луна с ее трагической маской. Посеребренная лунным светом трава. Черные, пальцами протянувшиеся наискось тени. Тишина и недвижимость. Софи казалось, что в любой миг они готовы перейти в истошный крик и беспорядочное угрожающее движение. Замершая, оледеневшая преисподняя. Минутами напряжение становилось просто невыносимым.

В зимовье она прикладывала ко лбу, шее, вискам больного холодные тряпки: ей казалось, что от этого действия он слегка успокаивается. Во рту ее все время стоял солоноватый противный привкус крови: Софи искусала губы, но не замечала этого.

К утру Михаил затих, черты его лица заострились, ногти на руках и ногах посинели, а борода как-то парадоксально, за одну ночь, выросла. Лишь слабые колебания широкой груди и изредка – трепетание ноздрей показывали, что он еще жив.

Измученная, отупевшая Софи сидела на полу, оперевшись локтями на настил и положив голову на руки. Агонии можно было ожидать с минуты на минуту. Софи уже почти хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

– Господи, Туманов… – негромко, не поднимая головы, сказала она. – Я же все эти годы грезила надеждой на такую вот нечаянную встречу, как получилась у нас с тобой, в Егорьевске… Куда же ты теперь уходишь от меня, окаянный?!

Всю свою жизнь я любила только тебя. Люди врут себе и другим. От собственного безлюбия, слабости и ничтожества. Я точно знаю: не может быть второй, третьей, тридцать восьмой любви… Увлечения, флирт, уважение, дружба – это да, это сколько угодно. Но любовь может быть только одна, и это то, что было у меня к тебе… Нельзя любить вторые плечи, губы, пальцы, которые трогают и ласкают самые тайные места. Нельзя два раза одинаково доверять. Это невозможно… Я всегда знала, что я для тебя – не то. Саджун… И это если не считать всего остального… Но ты для меня был… и навсегда останешься…

Мне всегда было тебя мало. Я бесилась, когда расставалась с тобой хоть на минуту, и бесилась, когда мы были вместе, потому что два человека не могут разделить – всего. Но с тобой мне и всего показалось бы мало. Я понимала уже тогда, что это – не для жизни, а для легенд, кровожадных норманнских саг и сказаний. С тобой я становилась хищной. Мне хотелось сожрать тебя, так, как, наверное, жрут дикари мясо убитого храброго врага, чтобы заполучить себе его доблесть; как христиане, причащаясь, жрут своего Бога и пьют его кровь, в надежде сподобиться благодати, и полагая при этом, что чем-то отличаются от вышеупомянутых дикарей. Да, да, я тоже чувствовала в себе подобную дикость… И, одновременно или порознь, такая хрупкая нежность, как у весенних цветов-пролесок, и слезы ни от чего выступают на глазах… Все это почти невозможно было пережить. Тогда это казалось мне невыносимым, но потом, вспоминая эти месяцы, этот год с тобой, я понимала, что именно в те дни я и жила во всю силу, полной мерой, так, как задумано для человека… –

В этом месте христианин, наверное, призвал бы на помощь смирение и вспомнил о вечной жизни в неописуемом блаженстве, которое уготовано человеку милостивым Богом. Кто-нибудь другой попытался бы облегчить душу слезами или надеждой на скорое прекращение ужасающих физических страданий больного. Но ни одно положительное чувство не годилось для Софи Домогатской, чтобы пережить умирание близкого ей человека.

– Чертов ублюдок! Мерзавец! Негодяй! – прошипела она. – Как ты смеешь теперь отнять самое хорошее, что только у меня было! Тебе-то хорошо, ты ловко устроился. Сейчас сдохнешь тут на руках у женщины, которая десять лет сходит по тебе с ума – и все. Красивая история! А мне – оставаться здесь, в этом вонючем мире с его акциями, концессиями, кретинскими борцами за народное дело, сопливыми детьми и прочим… Ну уж нет! Не выйдет у вас на этот раз, мистер Сазонофф!

Софи решительно подхватила с лавки отставленный ею со стола нетронутый полуштоф с водкой, сорвала печать… Лакала прямо из горлышка, жадно, как пьет воду истомленный жаждой. Ничего не чувствовала. На последнем глотке ей показалось, что веки Туманова дрогнули, а губы скривились в слабой усмешке.

– Никаких тебе трагических прощаний, ублюдок! – хрипло сказала Софи. – Сдохнешь в одиночку, а я и знать ничего не буду!

Едва договорив, она кулем, в беспамятстве повалилась на пол возле настила.

Софи очнулась, когда осторожный луч оранжевого вечернего солнца уже вползал в низкое, покрытое грязью окошко. Все члены затекли от долгого неудобного лежания на жестком полу. Несколько раз приоткрыв и снова закрыв глаза (в поле зрения попадала голенастая засохшая травинка и дохлая букашка с поднятыми лапами), она попыталась приподнять голову и тут же уронила обратно, мучительно простонав. При каждом движении от лба к затылку и обратно медленно перекатывалась тяжелая волна холодной и тошнотной ртути. Дальше Софи лежала бессильно, любовалась букашкой с травинкой и получала даже некое облегчение от своего разрушенного состояния, к которому, впрочем, примешивалась привычная злость на судьбу. Софи напилась первый раз в жизни, но по опыту наблюдений знала, что многие пьяницы, проснувшись наутро, не помнят случившегося накануне. Подобное Божье милосердие на Софи явно не распространялось: она помнила абсолютно все. И даже на секунду не могла обмануть себя и полежать и помучиться в сладкой надежде. Туманов умер от ран, прямо над ней, на лежанке распростерлось его огромное, отмучившееся тело. Теперь надо думать о похоронах и о тех следствиях, которые смерть мистера Сазонофф произведет в егорьевских делах. И о позиции во всем этом самой Софи, и о неизбежных потерях, и о возможных выгодах, которые, несмотря на все страдания, она просто не имеет права упустить из рук, так как за ее спиной, как всегда стоят надеющиеся на нее и зависящие от нее…

Наверху, прямо над головой Софи, раздался громкий скрип. Софи вздрогнула всем телом и вскрикнула от боли, разом расколовшей голову. Она еще боялась поверить, боялась поднять глаза, но широкая, мучительная и победительная улыбка помимо ее воли уже кривила темные вспухшие губы.

«Врешь, не возьмешь!» – торжествующе прошептала она и морщась подняла-таки взгляд наверх.

Туманов лежал на краю настила, склонив голову на бок, и с любопытством рассматривал Софи живым и вполне осмысленным взглядом. На его губах играла легкая улыбка.

– Эй! Мишка! – хрипло сказала Софи. – Так ты чего, опять не помер, что ли?

Туманов чуть заметно кивнул. Потом в свою очередь спросил, негромко, но четко произнося слова, как будто наново учился говорить:

– Головка бо-бо?

Софи пристыжено склонила голову. Ее собственное дыхание, отражаясь от пола, казалось ей просто невероятно, отвратительно вонючим.

– Все вылакала? – спросил между тем Туманов. – Ничего не осталось?

Софи нашла взглядом валяющуюся на полу бутылку.

– Осталось. Но мало, – честно добавила она.

– Отлично, – оживился Туманов. – Тебе всего один глоток и нужен. Только осторожно…

– Ты с ума сошел! – попробовала возмутиться Софи. – Да меня вытошнит сразу! Чего издеваться-то?!

– Да я не издеваюсь, – терпеливо разъяснил Туманов. – А даю тебе единственно верный совет. От пьяницы с тридцатилетним стажем. Пей аккуратно и все уляжется. Будешь опять человеком…

По нужде Софи, проклиная себя и испытывая просто чудовищное унижение, ползла на четвереньках, всаживая занозы в ладони и наступая коленями на грязный, мокрый подол. Туманов с улыбкой смотрел ей вслед. Слава Богу, хоть не отпускал никаких замечаний.

Выпрямиться она сумела только в лесу, уже умывшись в ручье и цепляясь руками за ствол дерева. Огляделась и поняла, что за прошедшие сутки лес решительно изменился, хотя луна светила по-прежнему. Впрочем, и выражение ее круглощекого лица казалось чуть повеселее. Везде шуршала какая-то жизнь. Невидимые зверюшки приходили и приползали к ручью, чтобы напиться. Влажные, посеребренные ветки елок приветливо покачивались. Живой, душистый ветер пах рассветом…

– Ну ладно, расскажи, чего было, – велел Туманов, когда Софи заползла на настил и вытянулась рядом с ним, стараясь поудобнее пристроить голову и одновременно не коснуться Михаила, чтобы не потревожить его ран. – Как мы тут оказались-то?

– Это все твой медведь, – капризно сказала Софи. Не объяснять, ни спрашивать не было сил. – Он нас сюда привел, а сам – ушел. Мне кажется, он понимает, что люди должны жить в домах. Ты его знаешь?

– Кого, медведя? – удивился Туманов. – Да нет, не имел чести…

– Тогда… – Софи задумалась, и ее подвижная физиономия скривилась от боли, сопровождавшей это умственное усилие. – Тогда только одно может быть: он тебя принял за Матвея Александровича Печиногу, который, по Вериным словам, с каким-то медведем на Выселках разговаривал, а после его на волю отпустил… Наверное, это тот медведь и есть. А то, что ты статью на Печиногу похож, многие говорили, да я и сама помню…

– Это ж сколько лет… – пробормотал Туманов.

– Ну вот, он оттого и обознался… послушай, Михаил… ты не очень обидишься, если я теперь засну, а? Или, может, тебе сейчас попить дать?

– А ты сумеешь? – усмехнулся Туманов.

– Если тебе надо, я попробую, – честно ответила Софи.

– Спи, Сонька моя, – прошептал Туманов и взглядом приласкал женщину. Пошевелиться он, по-видимому, еще не мог.

– Ладно, допустим, медведя ты не знаешь, – задумчиво сказала Софи, заворожено глядя на пылающий в очаге хворост (собрать нужные для растопки дрова и развести огонь она сумела под подробным руководством Туманова приблизительно с двадцать пятой попытки). – Но тех негодяев, которые тебя изуродовали, ты же должен был узнать!

– Должен… – кивнул Туманов. – Обязательно должен. Но… не узнал!

– Но как так может быть?! – Софи накрутила на палец локон и, скосив глаза, подозрительно посмотрела на получившийся результат. – Чего они вообще от тебя хотели? Никогда не поверю, что они сделали с тобой это исключительно для собственного удовольствия!

– Ну… ты всегда на редкость хорошо думала о людях… твоя аристократическая наивность всегда меня восхищала, – пробормотал Туманов (Софи возмущенно фыркнула). – Но здесь ты, безусловно, права, – добавил он. – Эти… хотели от меня вполне определенной вещи. Они требовали, чтобы я подписал некую бумагу… Касательно золота, концессии и прочего…

– И если бы ты ее сразу подписал, они бы не стали тебя мучить?! – воскликнула Софи.

– Да. Возможно, они даже оставили бы меня в живых…

– Так ты ее подписал в конце концов или нет?

– Нет! – сказал Туманов и горделиво улыбнулся распухшими, запекшимися губами.

– Михаил, я всегда говорила – ты совершенно сумасшедший! Просто проклятый ублюдок – вот ты кто! – на глазах Софи выступили злые слезы. – Из-за того, что тебе чего-то там не хватило в детстве, ты на всю жизнь стал жалким придурком! Помнишь, ты когда-то спрашивал у меня: может ли вырасти нормальным человек, который претерпел ту нужду и унижения, которые достались тебе? Так вот, теперь отвечаю: не может!!! У того, кто когда-то не жрал досыта и завидовал всем подряд, по-видимому, навсегда происходит злокачественное смещение мозгов. Право, только из-за того поверишь марксистам и прочим, обещающим сделать всех удручающе равными, но сытыми… Ты был готов умереть и терпел ужасные пытки ради… ради чего?! Любви, Бога, родины, детей, идеи? Нет! Ради своих денег, золота, приисков! Это же форменное безумие! Да все деньги и все золото на свете не стоят человеческой жизни! Твоей жизни… У тебя же есть жена, дочь! В конце концов… ты подумал обо мне? Как бы я жила… без тебя?

Выговорившись, Софи закрыла лицо руками и отвернулась. Ей было стыдно и противно. Истерзанный, бессильно распростертый на грязных овчинах Михаил вызывал теперь почти гадливое чувство. Только что она очередной раз поняла, насколько они чужды друг другу. Туманов серьезно и внимательно смотрел на нее.

– Ты сказала? – спросил он. – Что ж, в чем-то ты права, и я этого не признать не могу. Из твоих удивительных глаз просто брызжет теперь негодование и презрение… Если бы я не был так… так недееспособен, меня бы это, наверное, жутко возбудило. Сама не зная того, ты сейчас поистине великолепна в своем гневе человека, который всю жизнь ел досыта, и потому никак не может понять чужого, несомненно презренного, пристрастия к сугубо материальным благам. Но… есть одна маленькая закавыка, и, поскольку исход всей этой истории до сих пор остается проблематичным, я вынужден тебе о ней сообщить, хотя и рискую… рискую, по-видимому, навлечь на себя еще больший гнев… Ты сказала: ради своих денег и золота. Чуть-чуть поправлю: ради твоих денег…

– Что?!! – подскочила Софи. – Что ты сказал? Причем тут я?!

– Перестань подпрыгивать, пожалуйста, – чуть поморщившись, мирно попросил Туманов. – Тут все трясется, и мне… ну, скажем, щекотно… Сейчас все объясню. В самых общих чертах так: еще на Алтае я предположил, что со мною может произойти… ну, что-то такое… Слишком многим мы с англичанами дорожку перебежали. Сибирь – место не сентиментальное, душегубов нанять любой обиженный запросто и задешево сумеет, и искать не придется. И… помнишь, ты спрашивала, зачем я в Тобольск ездил? Так вот, теперь отвечаю: я ездил затем, чтобы написать и должным образом оформить завещание. В случае моей смерти все принадлежащие мне предприятия, акции и прочее достаются тебе, Джонни, и твоим с Петром Николаевичем детям… У тебя, Софья, явно язык отнялся, но на лице, тем не менее, написан вполне конкретный вопрос. Отвечаю и на него тоже. Жену и дочь я в том же завещании обеспечил так, что они никогда ни в чем не будут нуждаться. Моя жена… она не обладает твоей предприимчивостью и авантюрностью характера, и потому более всего ценит спокойную, размеренную жизнь и возможность заниматься своим любимым делом. Именно это я ей и предуготовил в случае моей безвременной кончины…

– Господи, Туманов, как же я тебя ненавижу… – прошептала Софи, кусая губы и мотая головой в приступе самого настоящего бешенства.

– Ну, в таком случае ты легко можешь меня сейчас же прикончить, вернуться в Егорьевск и в должное время вступить в права наследства, – весьма бодро предложил Михаил. Если бы не очевидная совокупность трагических обстоятельств, можно было бы подумать, что все происходящее попросту забавляет его.

– Честное слово, с огромным удовольствием именно это и сделала бы! – кровожадно заявила Софи. – Жалко, полученное воспитание не позволяет воспользоваться твоей беспомощностью…

Последующие за этим разговором три дня были весьма тягостными и напряженными для обоих. Софи, воспользовавшись рекомендациями Туманова, собирала в лесу огромные охапки мягкого мха и использовала его, прикладывая к ранам Михаила, некоторые из которых начали гноиться. Софи утверждала, что довольно хорошим заживлением ран Туманов обязан медвежьему языку, потому что известно, например, что собаки всегда зализывают свои раны и они у них очень редко гноятся. Михаил находил эту параллель сомнительной, смутно припоминая зловоние, исходящее из медвежьей пасти, но почитал за лучшее не спорить.

Ежедневно промывая и обрабатывая раны Михаила, Софи бледнела до синевы и обливалась потом. Он же молчал, сцепив зубы и скривив губы в ужасной улыбке. После окончания процедуры он успокаивал ее и, когда она начинала извиняться за излишние страдания, которые явно причиняла ему ее неловкость, говорил, что любые страдания от ее рук ему попросту приятны. От подобных заявлений у Софи немел язык и кончики пальцев.

Зато, когда дело доходило до удовлетворения естественных потребностей (в первые два дня Михаил был слишком слаб даже для того, чтобы самостоятельно перевернуться с боку набок), серел от унижения Туманов. Здесь уже смеялась и утешала его Софи.

– Мишка, ну чего ты дурака валяешь? – уговаривала она его, гладя по заросшей щеке. – Я же тебя всяким видела. И дети у меня есть. И бедный Эжен у меня на руках умер, я сама за ним ухаживала и до последней минуты с ним была…

Туманов в ответ на подобные уговоры только скрипел зубами, но против природы сделать ничего не мог, и потому вынужденно подчинялся Софи.

Все три дня Михаил только пил воду, а Софи, кроме того, съела найденную в зимовье краюшку хлеба и вволю лакомилась растущей вокруг дикой малиной.

– Послушай, Софья, надо решать, что нам дальше делать, – сказал Туманов на третий вечер, видимо приободрившись оттого, что ему удалось встать с лежанки, раскачиваясь из стороны в сторону и цепляясь за все подряд, выйти наружу и самостоятельно справить малую нужду.

Отлежавшись после этого в течении получаса, он приступил к разговору.

– А что ж ты предлагаешь? – спросила Софи. – Ты никуда идти покуда не можешь, а я в тайге сразу заплутаю, и даже если каким-то чудом выйду на тракт, так потом к тебе никого привести по лесу не сумею… Так что будем пока жить здесь, вести хозяйство… Я, кстати, как раз хотела тебя спросить: здесь есть ячменная, если я правильно понимаю, крупа, ты не объяснишь ли мне, как из нее кашу варить? Почему-то мне кажется, что ты должен знать…

– Ты будешь вести хозяйство?! Не смеши меня! Да тебе доводилось ли хоть раз в жизни самостоятельно вскипятить воду?

– Не доводилось, – невозмутимо отвечала Софи. – Но я видела, как это делают другие, и полагаю, что в том, чтобы сварить суп, нет ничего недоступного моему пониманию и возможностям. Моя кухарка вряд ли способна написать вместо меня роман, а рабочий на твоем заводе вряд ли способен управлять заводом. Но ты вполне можешь бегать с тачкой и работать на вашгердах, а я после небольшой практики сумею поджарить мясо. Если бы дела обстояли иначе, и обязанности низших классов требовали бы бо́льших умственных сил и развития, чем обязанности низших, то не понадобилось бы усилий стольких революционеров, целью которых является как раз перемешивание этой сложившейся структуры. Мир перевернулся бы сам собой, под своей собственной тяжестью, и наверху опять оказались бы те, кто призван знать и уметь больше.

В ее словах была такая чертова пропасть правды, лжи, великолепного презрения и урожденного высокомерия, что ему одновременно хотелось и ударить ее и стиснуть в объятиях. Если их всех изведут, – угрюмо подумал он, вспомнив слова Ипполита Коронина про обреченность дворянской аристократии, – то потом люди будут отчаянно тосковать по ним, до тех пор, пока не выведут следующих…

– Хорошо, – мрачно сказал Михаил. – Допустим, ты, как одаренный высший класс, научишься теперь варить кашу и даже ловить вон в те силки и свежевать зайцев и куропаток…

– Свежевать зайцев будешь ты, – невозмутимо поправила Софи. – Я буду их варить или жарить.

– Ну ладно, ладно, – поморщился Туманов. – Кроме приготовления еды остаются другие вопросы…

– Какие? – осведомилась Софи.

– Те разбойники, которые меня… В общем, и они, и их хозяин наверняка уже знают, что мишка меня не загрыз, и я не сдох возле того дерева…

– Откуда же они это знают?

– Черт возьми, они были бы круглыми дураками, если бы после не вернулись туда, чтобы замести следы: обрезать и унести веревки, завалить кострище и прочее. Если бы я там и сдох, все должно было выглядеть так, как будто бы меня и вправду медведь задрал…

– А что ты сказал об их хозяине? Ты знаешь его?

– Трудно сказать… На поляне я видел его всего несколько мгновений, и у меня уже все мешалось в голове и перед глазами… Но у меня есть некие подозрения… Еще на Алтае к нам явился как будто бы корреспондент некоей сибирской газеты, который почему-то излишне интересовался концессиями по золоту и прочим… Мне он с самого начала показался весьма подозрительным и… И именно в тот вечер я и подумал о завещании…

– И в качестве хозяина на поляне был именно он? Этот лже-корреспондент?

– Я не мог бы поручиться наверняка…

– Опиши мне его, пожалуйста, – попросила Софи.

Зная умную и цепкую наблюдательность Михаила, Софи рассчитывала на многое. И получила все сполна.

– Мне кажется, я его знаю, – заявила она. – Это – Николаша Полушкин, старший брат Василия Полушкина и родной сын князя Мещерского.

– Оп-па! – воскликнул Михаил, приподнимаясь на локте.

– Господи, сколько боли! – пробормотала Софи время спустя, сбрасывая на пол пропитавшийся кровью и гноем мох.

– Не тушуйся, – усмехнулся Михаил. – Делай свое дело. Я, кажется, уже говорил тебе когда-то: я боль чувствую хуже, чем большинство людей. Один английский врач сказал мне, что это такая врожденная или приобретенная в раннем детстве особенность физической конституции. Называется: высокий болевой порог. Я думаю, у меня это с детства…

– А с чего это тот врач тебе сказал? – подозрительно спросила Софи.

– А он как раз пулю из меня вытаскивал, – безмятежно пояснил Михаил. – Дело было на Оранжевой реке… Англичане там…

– Погоди, – прервала Туманова Софи. – Я от кого-то недавно уже слышала рассказ про эту Оранжевую реку. Точно! Я не могла ошибиться… Кто же?… А, вот! Про Оранжевую реку рассказывал Ачарья Даса, он же – Федор Дзегановский!

– Ты знаешь Дзегановского?! – в свою очередь поразился Туманов.

– И ты?

– Ну да, я с ним как раз на этой Оранжевой реке и познакомился. По сути, мы вытащили друг друга из весьма серьезных переделок, и оба оказались друг у друга в долгу. А потом он рассказал мне про этого Коську Хорька из Егорьевска и его карту, и мы вместе с ним уехали в Англию…

– Значит так, Мишка, – сказала Софи. – Сейчас я с тобой закончу, ты немного отдохнешь от этой пытки и расскажешь мне все по порядку. Даса – Коська – золото – карта – Мещерский – Николаша – англичане… Вот по этой приблизительно линии. И очень подробно. Хватит мне уже играть в эти игры с закрытыми глазами… Ты ведь еще не знаешь, что на заимке у Черного озера произошло…

– Ты мне расскажешь?

– Конечно. Но только после тебя… Мишка… – Софи наклонилась и коснулась сухими губами плеча Туманова. – Ты все-таки безумен совершенно! Я просто смотреть на это не могу, сразу мутить начинает… Ну неужели тебе не было страшно, когда они…

– Безумно страшно! – признался Михаил. – Все время. Я жутко боялся, что под пыткой или в бреду назову твое имя, их хозяин поймет, что ты для меня значишь, и… Тут-то я, конечно, все им подписал бы, но ни тебя, ни меня это бы уже не спасло… Пока хватало сил, орал и ругался на всех языках мира. Надеялся, что они испугаются и заткнут мне чем-нибудь рот. Но им почему-то в голову не приходило…

– Ты напрасно боялся, Мишка, – грустно сказала Софи. – Мне ничего не угрожало. Николаша Полушкин даже вообразить не может, что для кого-то чужая боль и чужая жизнь может оказаться важнее, чем своя собственная…

– Ну, я бы не сказал, что даже сейчас тебе ничего не угрожает, – сумрачно заметил Туманов. – Они в любой момент могут сюда явиться и…

– Ты знаешь, – улыбнулась Софи. – Мне кажется, что мишка нас караулит и никого сюда не пустит. Я его ни разу толком не видела, но, знаешь… как-то несколько раз чувствовала рядом. То ветка хрустнет, то сопит кто-то… По своему медвежьему разумению возвращает тебе, точнее, инженеру Печиноге долг…

– Хороший мишка, – сказал Туманов и сцепил зубы, потому что Софи как раз потянула на себя очередной кусок присохшего мха.