Порешили, что Софи с Измайловым уедут первыми, а англичане – потом.
Накануне отъезда Марья Ивановна привезла в «Калифорнию» Людочку.
Софи, бодро снующая по комнате среди каких-то корзин и коробок, поздоровавшись, сразу же передала ребенка Соне, а сама отобрала у Игната объемистый баул с людочкиными вещами и начала что-то перекладывать, одновременно отпихивая огромную башку сующейся под руки Баньши и бормоча себе под нос:
– Так, это в дорогу… это не нужно будет…
Потом, в какой-то неуловимый момент, вспомнила про стоящую посреди комнаты Марью Ивановну:
– Машенька, я вам так за Люду благодарна! У меня просто слов нет. Она, может, потом лучше станет, как подрастет, но сейчас… Я бы уже с ума сошла… И вещей детских, я вижу, куда больше стало. Это вы все для нее… Спасибо, все такое миленькое…
Софи говорила что-то еще, но Маша не слышала, лишь смотрела на ее шевелящиеся темные губы. Потом тихо спросила, зная наверняка, что Софи потом не станет болтать и, скорее всего, и думать не станет:
– Скажите, Софи, а у Андрея Андреевича кто в Петербурге остался? Я знаю, что есть кто-то, но без подробностей… Мне… мне знать надобно…
– А? – обернулась Софи, осознавая вопрос. Потом неожиданно широко и дружелюбно улыбнулась, выпрямилась, оперлась на загривок Баньши. – А! Вы знать хотите, нельзя ли уговорить остаться? Увы, Машенька! Никак нельзя! В Петербурге – Элен, моя лучшая за всю жизнь подруга. Красавица, умница, аристократка, всегда была как пряник глазированный. А ради Андрея Андреевича мужа и семью бросила, наперекор всех пошла. Безумие! Смех и слезы! Даже у меня, при всей моей признанной авантюрности, дух захватывает! Я так рада за них, и боюсь… Простите, Машенька, я понимаю, вам подробности любопытны, красивая история, но мне сейчас совсем недосуг… Еще столько собрать надо…
«Как она мило жестока, – отстраненно подумала Машенька, почти не ощущая боли. Она знала, что это, как в отсиженной ноге – до времени, все еще будет. – И ценит только поступки. Чем отчаяннее – тем лучше. Как у этой Элен – красавицы и аристократки. А что же стало теперь с ее мужем, детками? Им каково?…»
Вдруг сообразила, что, радуясь за Элен, сама Софи набрала полный короб чужих детей и, зримо обмирая по мистеру Сазонофф, жить-то и дальше собирается с мужем… Как же это понять?… Да никак! Мне до того и дела нет!
Марья Ивановна отобрала у Баньши трость, которую та задумчиво начала было грызть, и пошла в опустевший без Людочки дом. Скоро уж начнет «отходить» онемевшая душа. При том лучше быть одной.
Отъезд Софи Домогатской с чадами и домочадцами превратился в зрелище настолько грандиозное и карнавальное, что потрясенный Егорьевск на некоторое время даже позабыл обо всех обрушившихся на него несчастьях.
Люди, кули, корзинки, мешки, чемоданы, узлы, картонки и сундучки заняли семь подвод. Отъезжали: сама Софи, инженер Измайлов, Лисенок-Елизавета, Соня Щукина с отчаянно ревущей Людочкой на руках, Стеша с какой-то хрупкой, завернутой в вощеную бумагу конструкцией, которую она держала наперевес, и, наконец, собака Баньши с пристегнутым к ней Карпушей.
(Буквально в самый последний момент выяснилось, что огромную осиротевшую псину придется брать с собой. Матюшу она жаловала не слишком, привыкнув подчиняться Вере и Соне. К тому же Карпуша без Баньши вообще отказывался двигаться с места).
– Может быть, возьмем еще рояль для Лизы? – предложил Софи наблюдавший за процессом упаковки и укладки вещей инженер Измайлов. – А то она как-то сиротливо выглядит на общем фоне. Привяжем его сзади на веревочку…
– Заткнитесь хоть вы, Измайлов! – вежливо попросила инженера замотанная Софи. – И без вашего остроумия тошно…
Матвей с сухим, отчужденным лицом носил вещи и довольно здраво распоряжался погрузкой и крепежом. Сейчас для всех было как-то особенно заметно его сходство с Лисенком, Волчонком и, скорее, (для тех, кто помнил) – с дедом, Иваном Парфеновичем. «Как же раньше-то не видели? Вот – диво! – переговаривались в толпе. – А Марфа-то Парфеновна – знала! Догадалась, наверное. Всегда ходила к нему, и открыто ведь говорила, что младенец на Ивана похож…» Нетрезвый Петр Иванович пытался всем помочь, но только путался под ногами у старшего сына. Анна-Зайчонок стояла в скопившейся вокруг толпе зевак и провожающих, натужно улыбалась и вытирала глаза пухлой ладошкой. Время от времени Лисенок подбегала к ней, судорожно обнимала и что-то коротко шептала на ухо. Волчонка нигде не было видно.
– Где Юрий? – спросила Софи у Елизаветы.
– Ему так плохо, что он не может с людьми, – объяснила девушка. – Мы раньше с ним попрощались. Я и Соня.
– Почему ему плохо?
– Он вырос со мной также, как и Соня с Матвеем. Трудно расстаться…
– Матвей не может ехать, потому что у него дела, прииски, и прочее. И с Соней надо решать. А Юрий?… Ему, пожалуй что, надо бы уехать отсюда, чтобы забыть…
– Вы… вы согласны? – Лисенок радостно тряхнула головой, неубранные волосы взлетели над плечами крыльями огненного ангела.
– Ты сумеешь его сейчас отыскать?
– Это не надо. Я позову его…
– Как? Что за глупость?… Да в общем, мне уж все равно! – Софи пожала плечами. – Зови как хочешь… Господи, как же вы мне все надоели! – пробормотала она себе под нос.
Сэр Александер наблюдал за происходящим со стороны, с крыльца почты.
Потом что-то сказал мистеру Сазонофф, указывая на Софи и ее выводок.
– Что это он про меня сказал? – чуть позже подозрительно осведомилась Софи у Михаила.
– Твоя «примиренность с миром». Он сказал, что только теперь понял, что имела в виду Вера Михайлова… Я смогу поцеловать тебя на прощание? Здесь, при всех?
– Ну разумеется, сможешь. Во-первых, тебе в действительности нет ни до кого дела. А во-вторых, никто из присутствующих не откроет для себя ничего нового…
Машенька Опалинская на проводы не пошла. Сидела дома и пила чай с булками.
Неонила плакала в кладовке. Жалела Людочку. Софи Домогатская казалась девушке холодной и жестокой, и дальнейшая судьба сиротки представлялась исключительно печальной. В голове сам собой складывался сентиментальный роман.
Шурочка вернулся непривычно тихий и задумчивый.
– Все уехали, – сказал он. – Один Матвей-зануда остался. И раньше-то был… а теперь и вовсе… слова по-человечески не скажет. Ни пошутить, ни побаловаться…
– Куда ж баловаться? – отчужденно спросила Машенька. – Траур у нас… Или ты забыл?
– Не забыл, – вздохнул Шурочка. – Я бы с ними уехал, так меня не звали… В столице – простор, дела можно делать, а здесь… Глушь медвежья, людей нет, и лужа посреди города…
– Вот и отец твой когда-то также в родной Инзе думал, – заметила Машенька.
– Почему – в Инзе? – удивился Шурочка. – Папа же в Калуге родился. А потом в Москве жил, и в Петербурге…
– Да, да, конечно, в Калуге… Я позабыла…
– Мам, а что же теперь с нами будет? – помолчав, спросил Шурочка.
– Да что-нибудь да будет, – в последний раз вспомнив Софи Домогатскую, сказала Машенька. – Потому что ведь никогда не бывает так, чтобы совсем ничего не было…
С этими словами она поднялась, тяжело опираясь на палку, и отправилась в кабинет заниматься делами, которые в последнее время, надо признаться, изрядно подзапустила…
Уже на тракте Лисенок внезапно соскочила с подводы и нырнула в придорожные кусты. Вышла оттуда, ведя за руку Волчонка. Людочка, не узнав юношу, заплакала от испуга.
– Это правда? – спросил Юрий у Софи и Измайлова, глядя исподлобья.
– Правда, – кивнула женщина.
– Благодарствуйте, – Волчонок склонился с дикой, истинно звериной грацией. – Я отработаю, не думайте, – добавил он.
Елизавета зажмурилась и прижалась щекой к плечу Юрия.
– Я понял, – заметил Измайлов. – Вы решили не брать для Лизы рояль, потому как рассудили, что на первое время брата ей вполне хватит…
Софи молча швырнула в Измайлова кедровой шишкой и попала.
Пока Измайлов потирал ушибленное ухо, Волчонок внимательно смотрел на Соню, которая успокаивала раскапризничавшуюся Людочку.
Взяв с собой корзинку с булками и пирогами, и Надю Коронину в качестве проводника, мистер Сазонофф отправился в лес. Надя с холщовым мешком за спиной, в котором легко угадывалась небольшая лопатка, бодро шла впереди, и с разговорами к Михаилу не приставала. Мистер Сазонофф был ей за это весьма благодарен.
Спустя пару часов, когда не до конца оправившийся Туманов уже запыхался от спорой ходьбы, на краю небольшой поляны Надя показала своему спутнику расщепленную рябину.
– Вот, сюда Хозяин приходит музыку играть, – сказала она. – Потянет за деревяшку, она и скрипит. Ему в удовольствие. Но это медведем надо быть, чтобы сил хватило…
– Ничего, я попробую, – усмехнулся Михаил.
…Пронзительный, режущий уши скрип пронесся над лесом. Для верности Туманов попросил Надю отойти в сторону, приложил руки ко рту и, срывая глотку, проорал пару куплетов похабной песни из репертуара французских портовых грузчиков.
– Если он нынче здесь, так точно заглянет, – уверила мужчину Надя. – А если нет, так не обессудьте… Я тут недалеко буду, корешки в лощине покопаю и папоротниковых семян соберу. Если что, вы меня покричите…
– Ага, спасибо, – сказал Туманов и уселся на полусгнивший пень, пристроив у ног корзину с пирогами.
Хозяин услышал скрип, удивился и даже испугался немного. Кто это мог «играть» на его рябине? Неужели забрел откуда-то молодой медведь, претендующий на кормный участок? Но как же Хозяин его не почуял? Да и когтевых отметин на стволах, которыми пришлые медведи всегда заявляют о себе, нигде не было видно…
Услыхав человеческий голос и узнав его, старый медведь отчасти успокоился: никаких конкурентов на горизонте не было. (Еще ведь и неизвестно, справился ли бы старый мишка с молодым и здоровым зверем, если бы таковой объявился в его владениях!) Определив ситуацию в общих чертах, Хозяин прошел немного в нужном направлении, зашел с наветренной стороны и тщательно принюхался: не пахнет ли кровью?
Пахло вовсе не кровью. Ого! Пахло свежими, со сладкой начинкой булками… Весело подбрасывая толстый зад, Хозяин затрусил к знакомой рябине…
– Ты как, прямо с корзиной возьмешь, или тебе в траву выложить? – спросил Туманов, держа аппетитно пахнущую корзину в вытянутой руке.
Рука слегка дрожала, но не от тяжести, а от страха и уважения. Наяву старый медведь показался еще огромнее, чем помнился в бреду. Широченная башка склонена чуть набок, полукруглые уши шевелятся, стараясь уловить и разобрать человеческие слова.
Корзина Хозяину была в общем-то без надобности, но если предлагают… Можно будет потом поиграть с ней…
Туманов заворожено наблюдал, как, плотно усевшись на обширный зад и вытянув задние лапы с круглыми серыми пятками, мишка передней лапой ловко достает из корзины булки и пироги, и по очереди отправляет их в пасть.
– Ты знаешь, – задумчиво сказал Туманов медведю. – Ты ведь мне жизнь спас. А вот можешь объяснить – зачем ты это сделал?
Хозяин согласно помотал башкой, и тихонько, добродушно рыкнул в ответ, показывая, что несмотря на пироги, готов слушать еще и по мере сил участвовать в разговоре. Он уже давно понял, что этот человек и тот, давний, отпустивший его на волю, – не имеют друг к другу никакого отношения, просто чуть схожи между собой повадками и размерами. Но ни о чем не жалел. Правильно, думал Хозяин, что не дал тем этого съесть. Вот, этот теперь булок принес. И разговаривает…
– Не можешь, – констатировал Туманов. – Да ведь я и сам ни черта в своей жизни разобрать не могу, куда ж тебе – медведю… Я ведь, ты понимаешь, хоть на вид и без памяти был, а слышал все то, что она мне говорила… Лучше б не слыхать никогда… Ты можешь понять?… У тебя жена-то есть где-то? Ну, женщина твоя медвежья? Детишки?
Человек говорил медленно и отчетливо, и Хозяин понял почти все сказанное им. Речь шла о женщине, человеческой самке. Надо думать, о той самой, которая была с ним в зимовье… Ну что ж она ему? По сравнению с самим этим человеком там и взглянуть-то не на что. Такой мог бы и покрупнее себе подобрать… Сам Хозяин с самками встречался изредка, на границах своего участка, и на очень короткое время; с детьми, которые у него, несомненно, за долгую жизнь случались, никогда не видался, и потому человеческих страстей на эту тему не мог понять совершенно… Однако, всегда готов был послушать… Особенно под медовые коржики…
– Теперь ведь как жить? – спросил человек. – Забыть невозможно, и помнить тоже… Лучше снова под пытку, чем… Ты думаешь, она это как сказала? По душе и памяти, или так, для красного словца, полагая, что я вот-вот в ящик сыграю?… Не узнаешь теперь никак… В том-то и дело, тезка, что я всегда… с самого начала мог и хотел именно для нее… именно ей дать… Поверь уж на слово, я действительно мог дать так много всего… Жаль только, что ей все это было совершенно ненужно… Ты можешь понять?
По словам человека выходило, что той тощей лупоглазой человеческой самке чем-то не подошел этот большой и справный по людским меркам самец с его маленькими и умными красными глазками. Когда они вернулись в человечий поселок, она прогнала его, может быть, даже покусала… Но все, что Хозяин недавно видел и понимал, говорило как раз об обратном: он нужен ей, и она очень даже понимает, как ей повезло, что он из всех человечьих самок выбрал именно ее. А может быть, там, в поселке, есть еще один медведь… тьфу! – человек, и этот просто боится с ним схватиться?… Может быть, вообще вся эта кровавая история была – из-за нее? Люди, они же не как медведи, их много, они стадами живут. А ведь вон как стучатся по весне рогами большие пятнистые олени… Гул по всей тайге идет!
В этом месте своих, непривычно сложных для медведя рассуждений Хозяин запутался, помотал башкой, отгоняя комаров и мошку, которая так и норовила набиться в уголки глаз, и закусил пирогом с калиной.
– Ладно тебе, мохнатый, – сказал человек. – Вижу, что сочувствуешь мне, а горю помочь не можешь. Да и как бы ты смог?…
Хозяин шумно и протяжно вздохнул. Пироги и разговор подходили к концу. Человек уйдет. Дни стали совсем короткими. Муравьи в предчувствии холодов прячутся под землю. В малине появился острый винный привкус. А по утрам лапы почти не слушаются. Скоро наступит зима, метель занесет вход в берлогу… Будет ли в жизни старого Хозяина еще одна весна? Кто знает?
Хозяин снова потряс головой и потер лапами изгрызенные мошкой уши. Медведю не стоит думать о таких вещах. Пусть думают люди…
Днями после отъезда Софи и прочих калмычка Хайме привела к Матвею гостившую у нее Анну-Зайчонка. Из всех детей Элайджи Зайчонок получилась самой низкорослой и едва доставала Матвею до плеча.
– Матвей, – робко попросила девушка, усевшись напротив брата и чинно сложив руки на круглых коленках. – Ты ведь теперь станешь взаправду моим братом, ладно? Лисенок с Волчонком от меня уехали, а от тебя – твои сестры… Я… у меня как будто пусто вот здесь стало, – девушка ткнула пальцем в ложбинку между высокими, налитыми грудями. – И сосет так…
– Конечно, Зайчонок! Я – твой брат. Ничуть не хуже Волчонка, если приглядеться, – улыбнулся Матвей и, поднявшись, раскрыл объятия. Аннушка доверчиво скользнула в них и прижалась лицом к теплой груди Матвея.
– Вот так хорошо, – чуть-чуть в нос пробормотала она. – Мне иногда так надо… Если тебе не в тягость, Матюша… Дедушка Самсон и бабушка Роза, они меня любят, конечно, но они… как бы сказать… Ну, толстые очень и старые, у них сил мало и только все друг для друга… А скажи, – Аннушка тревожно заглянула в глаза брата. – Я что, тоже такая жирная буду? Ведь и дядя Илья толстый, и бабушка с дедушкой, а я, говорят, на Розу похожа…
– Ну, вовсе не обязательно! – возразил Матвей. – Ведь наш отец вовсе худой, да и Элайджа… то есть, наша мать – она тоже не такая уж и толстая…
– Да мама не ест ничего, – отмахнулась Зайчонок. – За день тарелку кашки слижет, да брусничной водичкой запьет. Разве с такого потолстеешь? А я, знаешь, весь день в трактире кручусь, и то то съем, то это…
– Да ничего страшного! – засмеялся Матвей. – Ты, конечно, пышечка, но очень хорошенькая. Многим мужчинам нравятся женщины в теле. А глянь, как дедушка Самсон всю жизнь свою Розу любит…
– Это да… – вздохнула Зайчонок. – А ты… ты правду сказал, Матвей? Ну про то, что я – хорошенькая?
Матвей, отстранившись и взяв Анну за плечи, взглянул на младшую сестру, просто физически ощущая, как его опустевшее сердце вновь наполняется любовью, и облегченно радуясь этому чувству. Радуясь миловидной пухленькой девушке, которая – вот счастье – оказалась его кровной сестрой.
– Просто – куколка! – искренне сказал он.
Зайчонок счастливо рассмеялась и снова прижалась к братниной груди.
– Я хожу… туда и цветы ношу, как Лисенок просила, – прошептала она некоторое время спустя.
– Ты умница… Выдастся время, вместе сходим…
Над влажным, глухим, заросшим папоротником обрывом обманчиво зеленела старая гарь. Березы роняли желтые листья в жесткую траву. Жаждущие распространения травяные семена цеплялись на штаны и подол.
Высокий статный юноша и маленькая пухлая девушка стояли перед округлым, вросшим в землю камнем. Земля у основания камня была разрыта и, казалось, недавно осела. Внизу стоял наполовину обсыпавшийся, сплетенный из еловых ветвей и цветов иван-чая венок. Чуть выше виднелась глубоко выбитая на камне надпись:
СЕРГЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ДУБРАВИН
Род. 1858 – ум. 1899 гг.
ПОКОЙСЯ С МИРОМ
ДА ПРЕБУДЕТ С ТОБОЮ – ЛЮБОВЬ.
Девушка ладонью утерла выступившие слезы, оттащила в сторону увядший венок и положила к основанию камня два свежих букета.
– Это от нас… И от Лисенка… – пробормотала она.
Юноша уже привычно обнял ее за плечи и, достав из кармана платок, заставил вытереть глаза и высморкать нос.
Белая, с вышитой монограммой Транссибирской железной дороги занавеска колыхалась от сквозняка. За окном медленно проплывала ровная, от горизонта до горизонта, выгоревшая травянистая степь, кое-где покрытая березовыми лесками, между которыми видны были болота и озера, над которыми тучами носились огромные стаи разнообразной пернатой дичи…
– Я подсчитал, – сказал лорд Александер, отрываясь от блокнота. – Томская губерния по площади ровно в два с половиной раза больше Великобритании.
– А смысл? – меланхолично вопросил мистер Барнеби, красноречивым жестом указывая за окно.
– Ну, возможно, Создатель имел что-то в виду… В некотором будущем… – с осторожным оптимизмом предположил Лири.
– Весьма отдаленном, как я полагаю, – тяжело вздохнул Барнеби. – Где, кстати, наши славяне?
– Стоят на открытой площадке. Думаю, обмениваются впечатлениями о своей несчастной любви…
– Боже мой, как же я хочу обратно в нашу милую, добрую, старую Англию! – с вдруг прорвавшимся чувством воскликнул Барнеби. – Милорд! Зачем мы едем в Петербург? Я положительно думаю, что все это дело следует бросить, пока не стало слишком поздно… Мало нам Майкла Сазонофф… Но вы помните, что они сделали с самим Майклом?! Что может произрасти на этой дикой почве? Это же еще десятилетия, может быть, даже века средневековья… О какой промышленности, о каком прогрессе тут может идти речь?! Все эти рассуждения Майкла и его сумасбродной возлюбленной, а также его планы и попытки организовать в Егорьевске что-то вроде родовой аристократии, просвещенно владеющей землями и людьми – это же просто смехотворно! Бред вознесшегося волею случая плебея!
– Ивлин, у вас после сибирских впечатлений просто расстроены нервы… В Петербурге вы придете в себя…
– У меня все в порядке с нервами! – с опровергающим собственное утверждение раздражением откликнулся юрист. – Просто, на мой взгляд, нам следует хотя бы теперь, после свершившихся трагических событий, рассуждать здраво.
Честное слово, милорд, я знаю, что вы их всех едва ли не полюбили, и не хочу никого осуждать. Но…
До этого вояжа я считал самыми страстными нациями французов и итальянцев. И никак не мог понять: откуда же у русских такая литература?…
Давайте просто подведем итог нашего взаимодействия с русскими, милорд. Обычная, рутинная процедура.
В начале этого дела у нас было много потенциальных русских партнеров. Где же они теперь?
Майкл Сазонофф – надул нас везде, где только возможно, и погрузился в сплин из-за воспоминаний несчастного детства и несчастной любви.
Ник Полушкин – в бегах из-за попытки убить Майкла Сазонофф.
Базиль Полушкин – по-видимому, помешался, равнодушно бросил все дела и теперь едет с нами в Петербург, чтобы передать кому-то свои наблюдения над птичками и спасти свою несчастную любовь от какой-то неведомой опасности.
Вера Михайлова – зарезана у всех на глазах самоедкой из-за любви.
Леон Златовратский – в трауре по поводу гибели Веры Михайловой. Недееспособен.
Дмитрий Опалинский – убит по ошибке представителями местных властей.
Мари Опалинская – в трауре по поводу гибели мужа. Недееспособна.
Ачарья Даса (он же – Теодор Дзегановский) – в астральных мирах борется с последствиями англо-саксонского оккультного заговора.
К тому же все мыслящие люди, с которыми мне доводилось здесь беседовать, включая грамотных рабочих и даже местного священника, убеждены в том, что в России скоро и неизбежно грянет революция. В горниле страстей которой, осмелюсь предположить, погибнут все, по недоразумению оставшиеся в живых после несчастного детства и несчастной любви…
Скажите, милорд, вы по-прежнему уверены, что нам следует иметь дело с русскими?
(Прим. авт. – Большинство английских компаний, допущенных Кабинетом к операциям в горном деле в 1897–1914 годах, оказались спекулятивными. Учреждая десятки различных обществ для разработки золотых месторождений, английские финансовые дельцы стремились не столько к увеличению добычи, сколько к срыву учредительской прибыли и биржевой спекуляции. За все годы своего присутствия английский финансовый капитал не создал в Сибири ни одного горно-промышленного предприятия, стоящего на уровне современной той эпохе техники. Несмотря на все это, Кабинет никогда не терял надежды на получение солидных доходов посредством привлечения английских капиталов к разработке сибирских месторождений, создавал для них режим наибольшего благоприятствования и всячески способствовал созданию различного рода «совместных предприятий».
В цветной металлургии в это же время сложилась несколько иная ситуация. Там английский капитал к 1914 году занял господствующее положение (контроль над 89 % медных и полиметаллических разведанных месторождений) и имел возможность «регулировать» производство цветных металлов в интересах Британии, но не России, представляя собой фактически непреодолимый барьер для вложения национального капитала в эту отрасль экономики Сибири.
В годы Первой Мировой войны относительная роль английского капитала упала при одновременной мощной экспансии в Сибирь североамериканских монополий.
В 1917 году все процессы внедрения в экономику Сибири иностранного капитала были более чем на 70 лет остановлены событиями Октябрьской революции и последовавшим за ними строительством Советского государства.)