Две женщины и мужчина сидели за столиком в изящно декорированной гостиной и играли в винт. Ставки были маленькими, разговор тек сытый, ленивый, ни к чему не обязывающий ни ум, ни чувства.
– А как же сладость греха, Ефим? – спросила графиня К. – небольшая, на беличий манер постаревшая женщина. Ее когда-то изящные пальцы были слегка скрючены артритом. – Это вполне может расцветить жизнь, придать ей смысл… на какое-то время…
– Я рад бы грешить, – с небрежной улыбкой отвечал мужчина, одетый несколько экстравагантно для вечера в собственной гостиной. На нем был темно-серый сюртук, светло-серый галстук с желтым опалом в булавке. И серые перчатки. – Но грех ведь, на беду, однообразен. Быстро истощив все возможности, мы без конца возвращаемся к одному и тому же… Думаю, я не открыл для вас тайны, дражайшая Зинаида?
– Увы… – вздохнула графиня К., заходя с бубей и проигрывая.
– Не печальтесь! В конце концов, вся наша жизнь – всего лишь иллюзия, сон какого-то бога, – бодро заявила Мари Шталь, которая с начала вечера выиграла уже около пяти рублей. – Мне это недавно объяснила одна дама, посещающая кружок несравненного Ачарьи…
– Этого шарлатана?! – поморщилась графиня К. – Который вместе с приличными людьми приглашает к себе всякий сброд, едва ли не с улицы?
– А как же евангельская притча о званых на пир? – тонко улыбнулся Ефим.
– То же мне… царь духа выискался! – фыркнула Зинаида. – Промотавшийся поляк, поднабравший по всему миру каких-то огрызков древних учений… Да это не мир, а он сам – сплошная иллюзия…
– Иногда в совершенной иллюзии больше правды, чем в самой реальности, – заметил Ефим. – Если по очень большому счету судить, конечно. Вы можете с этим согласиться?
– Пожалуй, да… – медленно протянула Мари, мелом записывая на зеленом сукне свой очередной выигрыш.
Вошел слуга в ливрее, на серебряном подносе лежала какая-то карточка.
– Иван Федорович Самойлов просит срочной аудиенции у барона! – вышколено отрапортовал он.
– Иван Федорович… – словно припоминая, пробормотал Ефим, трогая пальцем опал в булавке. – Что ж за человек, Фридрих? Стоит ли ради него прерывать приятную беседу с женой и нашей драгоценной гостьей? – вроде бы серьезно обратился он к лакею.
– Если позволите, то на вид – господин приличный, но все-таки что-то такое в нем есть, как будто бы он… как будто бы он в газеты пишет! – не скрывая презрения к подобному занятию, выпалил Фридрих.
Ефим тихо засмеялся. Потом встал из-за стола и поклонился дамам.
– Прощу прощения. Все-таки вынужден вас оставить. Господин Самойлов, насколько я могу судить, только что прибыл из Сибири. Возможно, у него есть для меня важные новости…
Николаша Полушкин смотрелся так, словно случайно уцелел во время кровопролитного, беспощадного сражения, в котором он честно воевал на стороне проигравших. Разумеется, вид этот не касался его наряда или иной ухоженности (с этим как раз все было в полном порядке), а что-то такое было в глазах…
– Ну что, ничего из ваших планов, как я понимаю, не вышло, любезнейший? – с некоторым даже облегчением осведомился Ефим.
– Для того я бы с личным визитом, без приглашения и не осмелился, – заверил Николаша. – Известил бы письменно. Однако, есть обстоятельства, которые вас могли бы лично заинтересовать…
– Какие ж обстоятельства? – удивился Ефим. – На алтайскую концессию, вы говорили, кроме нас, англичане облизывались. Что ж, они, в результате, и обскакали?
Николаша кивнул и тут же отрицательно помотал головой.
– Что сие значит? – осведомился Ефим.
– Анличане, да не англичане… И до вас лично касается…
– Да что вы заладили: лично, лично… Господи! – вдруг всплеснул руками Ефим. – Да неужели же Софи Домогатская, вместо того, чтобы претерпеть от ваших козней, соблазнила главного английского лорда, бросила своего убогого Петра Николаевича и подгребла концессию под себя?! Или она по ходу дела взяла в оборот вас, Иван Федорович? Вот это был бы номер!
– Не совсем так, любезнейший Евфимий Людвигович, не совсем так…
– Так как же, наконец? – нетерпеливо воскликнул Ефим. – Не тяните кота за хвост! Рассказывайте!
– Представьте, с самого начала мне даже не надо было ничего выдумывать. Дела Софьи Павловны в Сибири заключались в том, что она устроила побег из ссылки своему родному брату и государственному преступнику – Григорию Домогатскому. Перед этим, надо отметить, она (по-видимому, с помощью писем) довела до самоубийства его жену, молодую женщину. (Мне доподлинно известно, что Софья Павловна никогда не одобряла этого брака и всячески ему препятствовала). Прятали беглых политических на специальной заимке в лесу. Там же находилась и Софья Павловна, и ее приспешник, инженер Измайлов, из бывших бунтовщиков и бомбистов, в прошлом или ныне, как я вполне достоверно полагаю, один из ее многочисленных любовников (во всяком случае, отношения у них достаточно короткие)… Зная тамошние места, я, ничего не приукрашивая, просто поставил в известность местных жандармов.
Жандармы и казаки спланировали операцию по захвату заимки и… что бы вы думали?
– Софи и Григория там не оказалось, – предположил Ефим.
– Хуже! Гораздо хуже! – патетически воскликнул Николаша. – Софи с Григорием действительно бежали, но зато инженер Измайлов по ее просьбе остался отводить казакам глаза, и сделал это столь успешно и профессионально, что введенные в заблуждение казаки ринулись на штурм, в результате которого погибли пожилая женщина-монашка и местный промышленник, заслонивший своим телом ребенка (кстати, появление промышленника на заимке, по-видимому, тоже не случайно. Возможно, он приехал как раз предупредить Софи об опасности. Их с Домогатской отношения имеют давнюю историю, и, как я полагаю, тоже не всегда оставались вполне платоническими…)…
– Я понял, – сдержанно кивнул Ефим. – Великолепная Софи, как всегда, вышла сухой из воды, сблизилась со всеми дееспособными мужчинами в городке, использовала их, а вокруг нее поубивали кучу народу… женщины, дети, монашки и т. д… В этом месте я всегда пла́чу… Что ж, это все, что вы хотели мне сообщить?
– Ну разумеется, нет! – воскликнул Николаша. – О нравах, морали и неразборчивости в связях Софи Домогатской вам известно ничуть не хуже меня и вряд ли требуются еще подтверждения… Дело как раз в англичанах, перехвативших концессию буквально у нас из-под носа…
– Что ж с ними? Они тоже погибли из-за происков Софи? Или она уложила к себе в постель их всех одновременно?
– Только одного, Евфимий Людвигович, только одного. Именно того, которому, по сути, и принадлежит сейчас аренда алтайских земель… И этот один для вас, я думаю, стоит всех прочих…
– Что ж в нем такого?
– Все в Егорьевске знали его, как мистера Майкла Сазонофф. Софья Павловна же в интимные моменты называла его Мишкой Тумановым…
– Что-о?!! – Ефим вскочил и швырнул об стену бокал, из которого до того медленно цедил рейнское вино. – Что вы сказали?!
Николаша буквально отпрыгнул в сторону и на мгновение онемел от такого успеха своей тщательно продуманной речи…
– Ефим, вы чертовски бледны! – с тревогой сказала Мари, входя поздним вечером в кабинет мужа. – Что случилось? Я попросту никогда не видела вас таким. Этот человек, который действительно – Фридрих прав! – пишет в газеты… Он вас чем-то расстроил? Напугал?
– Дорогая Мари… – медленно, словно через силу произнес Ефим и сделал рукой жест, недвусмысленно указывающий в сторону двери. – Я прошу вас… оставить меня… одного… я теперь… могу быть опасен… для вас… и для кого угодно… прошу вас…
Мари несколько раз моргнула и поспешно вышла, твердо постановив себе завтра же заказать у модистки две… нет три! – новых шляпки. В том, что муж охотно оплатит расходы, она нисколько не сомневалась.
Василий Полушкин шел так быстро и шагал так размашисто, что Туманов, лишь чуть ниже ростом, и сам весьма подвижный в ходьбе, отставал.
Устремленные вдаль глаза Василия горели желтым фанатичным огнем, напомнившим Михаилу покойную Веру.
– Вась, ну чего я туда пойду, а? – недовольно проворчал Туманов из-за Васиного плеча, пытаясь поравняться с прытким товарищем. – Что я, да в Университете? Ты на мою рожу взгляни. И вообще, я же даже в школе ни дня не учился… Давай я тебя здесь вот, в скверике подожду…
– Михаил, поймите! – Вася порывисто оборотился, одновременно остановившись столбом. В результате этого маневра Туманов налетел на него и мужчины едва ли не столкнулись лбами. – Я просто боюсь один идти, а кроме вас, мне в Петербурге покуда просить некого. Вдруг я там разволнуюсь совсем, в обморок упаду, расплачусь… Экий конфуз выйдет!.. А вы, при том случившись, хоть в сторону оттащите и по щекам надаете…
– А отчего это с тобой такое… такая вдруг петрушка случится? – удивился Туманов. – Ты же мужик вроде, а не баба…
– Ну как вам объяснить, Михаил… Вы человек материального устройства, основательный, признаете лишь факты и капиталы… А ведь для меня Санкт-Петербургский императорский университет – это… понимаете, я всю жизнь мечтал ступить под эти своды, пройти по этим коридорам, услышать… Ну, вот как если бы вы вдруг узрели перед собой главный храм вашей бережно хранимой в душе веры, который вы считали давно разрушенным или просто для вас недоступным… и имеете сейчас возможность в него войти, и обратиться, но колеблетесь… Достаточно ли вы веруете? Нет ли во всем этом какого обмана? Узнают ли вас теперь боги, к которым вы столько раз обращались с самодеятельной молитвой во тьме жизненных исканий?… Теперь вам понятно, Михаил?
– Главный храм хранимой в душе веры… Обращался с самодеятельной молитвой во тьме жизненных исканий… – обескуражено пробормотал Туманов и честно попытался себе хоть что-нибудь представить на эту тему. Перед глазами промелькнул весьма смутный (по рассказу) образ храма Золотого Будды, в который они с Саджун когда-то возвращали сапфир, и почему-то бедный учительский домик Софи Домогатской в имении Калищи…
– Это я для начала выбрал то, что полегче, – доверчиво признался Василий и исподлобья взглянул на Туманова. – У меня ж в Петербурге еще и другое дело есть – куда волнительнее. Но там уж мне самому придется…
– А, это то, что наши английские друзья называют несчастной любовью и несчастным детством – основными формирующими моментами русского национального характера… – усмехнулся Туманов, с тревогой подумав про себя, что если от визита «полегче» Василия так трясет и крутит, то что ж с ним станется, когда он отправится по своему следующему петербургскому адресу!
– Да, да, именно так! – близоруко улыбнулся Василий. – Несчастное детство… Сейчас я вам расскажу, как мой покойный отец, Викентий Савельевич, колотил меня оглоблей, пытаясь отбить интерес к естественным наукам…
Идти в этот самый Университет не хотелось категорически, но на всякий случай Михаил решил все же не оставлять пока Василия одного. Конечно, у Полушкина были рекомендательные письма, которые написал своему лучшему за все время существования егорьевского училища ученику Ипполит Коронин. И какие-то его собственные наблюдения, таблицы и рисунки в объемистой коричневой папке, но… Мало ли что он может выкинуть, зайдя в свой «храм» прямо из «тьмы исканий»…
В небольшом, плохо освещенном кабинете естественного отделения физико-математического факультета, куда Василий с Тумановым на буксире заглянули едва ли не в первую очередь, сидели двое студентов с волосами до плеч. Одного из них украшала нечесаная кудлатая борода, другого – аккуратные усы. Оба носили очки с синими стеклами и имели такой вид, как будто вот-вот облагодетельствуют человечество своими открытиями и изобретениями.
В кабинете изучали кости человеческого скелета. Все кости, чтоб их не растащили, были прикреплены на длинных цепях. На Васю и даже разбойничью рожу Туманова увлеченные работой «ученые мужи» не обратили никакого внимания.
– Коллега, у вас освободилась малая берцовая кость?
– Нет, коллега, вот нижняя челюсть мне не нужна, возьмите ее, если вам надо…
И опять звон цепей, бормотание под нос латинских терминов…
Туманов даже поежился от глупости происходящего и взглянул на Василия. По лицу Полушкина расползалась глупейшая, широкая, блаженная улыбка. Он наконец-то пришел домой…
Профессор со смешной фамилией Экземплярский, к которому в конце концов направили Васю, должен был подойти к двум часам. Проголодавшийся и перенервничавший Туманов предложил пока подкрепиться. Он переживал за Васю и весьма неловко чувствовал себя под осторожными, изучающими взглядами, которые искоса бросали на него ученые люди. Василий представлял Михаила как богатейшего промышленника международного масштаба, сочувствующего научному прогрессу. Туманов молчал и часто моргал глазами, почему-то полагая, что этот жест уменьшает свирепость его физиономии, – природную и приобретенную «во тьме жизненных испытаний», как выразился бы Вася.
Отдохнуть душою в какой-нибудь простецкой чайной не удалось – услышав его пожелания, Вася тут же затащил Михаила в университетскую столовую за северными воротами, где обедало множество студентов. На длинных, покрытых клеенкой столах стояли большие корзины с черным и серым хлебом, которого можно было брать сколько угодно. Обед без мяса стоил 8 копеек, с мясом – 12 копеек. Туманов, не удержавшись, взял себе бутылку пива за 9 копеек и с самым мрачным видом уселся на лавку. На него оглядывались.
Вася, всю жизнь малоговорливый и избегавший лишнего общения, предпочитая ему книги, теперь просто преобразился. Тут же завязал несколько разговоров, что-то спрашивал, чему-то поражался, размахивая длинными руками. Потом вокруг него возник какой-то неодобрительный шум и Туманов уж хотел подняться на выручку, но все как-то утряслось и разъяснилось. Потом целая группа студентов вместе с оживленно жестикулирующим Васей направилась к буфету, где продавались кисели, простокваша и разные булки и печенья.
Туманов, тяжело вздохнув, взял себе еще пива…
– Вы представляете, Михаил, здесь все так демократично! – с восторгом, едва не брызгая слюнями, рассказывал Василий чуть позже. – Богатство и в счет не идет. Кто-то на копейки живет, тот может только чай купить, а хлеба и с собой прихватить. Все сочувствуют. А иногда администрация предлагает бесплатно тарелку щей без мяса. Бывает так: иной студент, незнакомый совершенно, скажет: «коллега, я вам куплю обед, у меня денег хватит на двоих…» И… Господи! Я предложил накормить всех, они меня сперва не поняли, чуть не выгнали, но я… я рассказал, что из Сибири, и как мечтал в юности вот здесь, с хлеба на воду… Но только наука, наука… А теперь я богат… Они поняли, они поняли, Михаил! И я… Я с коллегами говорил… Боже, какая у них богатая, интересная жизнь! Они посещают научные доклады, ходят на выступления лидеров разных партий, на заседания Государственной думы (там можно на хорах находиться), в театры, в концерты…
Туманов широко зевнул, лишь представив себе подобную «интересную жизнь». Слава Богу, что хоть морду Васе не набили, не приняли его за куражащегося над бедными студентами сибирского купчика… Но где там, вон как глаза-то горят…
До самого вечера Туманов, проклиная всю на свете науку, бродил позади Васи по Университету. Из здания Двенадцати Коллегий вместе с микробиологом Экземплярским (он отлично помнил Ипполита Коронина, сам придерживался весьма либеральных взглядов, и сразу же благосклонно отнесся к его протеже) потащились через Менделеевскую линию во вновь построенные здания Императорского клинического повивального института. Тамошний народ явно гордился своими достижениями и с восторгом демонстрировал последние достижения технической и дезинфекционной мысли: в системе вентиляции воздух всасывался через вентиляционные башенки, расположенные в саду, в самой гуще зеленых кустов и проходил через бумазейные фильтры. Увлажняясь над бассейном с фонтанчиками, он согревался до нужной температуры и поступал далее в каналы, которые освещались через специальные окошки во избежание роста плесени. К услугам больных было все, включая огромный орган, который располагался в актовом зале…
– Вы согласны, коллега, что роль музыки в поддержании благоприятствующего выздоровлению состояния духа еще недостаточно оценена и исследована современной наукой? – резко спросил Туманова тщедушный человечек с бородкой клинышком, едва достававший Михаилу до плеча. – Еще Гиппократ писал…
– Ну конечно, конечно, – успокаивающе пророкотал Туманов и опять поморгал глазами. – Если Гиппократ… то как же без органа-то…
Потом пили жидкий, отдающий вениками чай и опять говорили о науке. «Ну ладно, водки у них, положим, нет, – рассуждал Туманов, имеющий некое представление о научных учреждениях со слов знакомого магнитизера. – Но хоть бы спирту тогда налили, что ли…»
Теперь о дешевом пиве на лавке в молодом шуме студенческой столовой он уже готов был думать с симпатией. С удовольствием сбежал бы, но коли уж решил поддерживать Василия… Впрочем, следовало признать, что среди ученой братии, собравшейся за лабораторным, обтянутым черной клеенкой столом и взахлеб обсуждающей чертовски интересную форму возбудителя лептоспироза, Василий Полушкин не только не выглядел человеком с расстроенным рассудком, но и вообще никак не выделялся.
«Может быть, все дело как раз в том, что он всю жизнь провел не на своем месте? – лениво вспоминая, размышлял Михаил, чтобы хоть чем-то занять себя. – И нет у Полушкиных никакого наследственного душевного расстройства? Отца изначально тянуло к религии и этой… романтике (иначе с чего бы он в эту дворянскую грымзу, мать Николаши, влюбился?!). Но предпринимательский порыв Ивана Гордеева, преображающего все вокруг себя, его подхватил, он и сделался подрядчиком… Сам себя не нашел, и из сына пытался настоящую-то начинку выбить. Оглоблей… А Василий – вот сюда, к этим чудакам всю жизнь без толку тянулся… Ну а если человек всю жизнь не своим делом, не на своем месте занимается, то мозги-то как-то свое отвоевать должны? Ну вот, после смерти Ивана старый Полушкин как бы помешался и пошел по монастырям. А теперь и молодой… тоже помешался и поехал в Петербург… Вот как складно выходит… Надо бы Софье рассказать…»
В этом месте Туманов вспомнил, что Софья потеряна для него навсегда и он уже никогда и ничего ей не расскажет. Тихонько зарычал от бессилия. Сидящий рядом длинный очкарик отшатнулся и испуганно взглянул на странного соседа, который не принимал никакого участия в научной беседе, зато выглядел, как… как настоящий пират!
– Простите, – искренне извинился Туманов. – Задумался о своем…
– Конечно, конечно, коллега, бывает, – не теряя с лица подозрительности, отозвался молодой ученый.