– Люшика, расскажи сказку! Расскажи!

Атя и Ботя подползли с двух сторон, тыкались, как щенки, влажными мордашками.

– К деду Корнею идите! Пусть он расскажет! – с досадой отмахнулась от ребятишек Люша.

– Да он пьяненькой лежит! И мы евонные сказки все слыхали!

– Так и мои знаете!

– А ты новую расскажи! Люшика!

– Откуда я вам возьму, отродья босяцкие?.. А не забоитесь?

– Не-е-е! Не забоимся!

– Тогда ладно, расскажу вам. Только учтите, что это не сказка, а быль. И случилась она хоть и в стародавние времена, но прямиком там, где я прежде жила. Слушайте, отродья, только, чур – не визжать!

Жила в нашей деревне Черемошне девушка по прозванью Синеглазка. Красавица была писаная. Глаза – синие, глубокие как омуты, глянет и душу забирает. Все парни из Торбеева, Песков, Черемошни, все мужики женатые – ее были. Только она никого к себе не подпускала, смеялась над ними. Бывало, бабы да девки зло таят – убить Синеглазку готовы, а она: да забирайте кого хотите, никто мне не нужен. Я – князя жду…

Однако время шло, а князя все не было. И вот как-то говорит Синеглазка: ладно уж, пойду замуж. Все парни обрадовались! А она: только не за абы кого. За того, кто завтра не побоится прийти ко мне по льду с того берега Оки.

Тут-то все и примолкли. Весна ведь была, ждали, что как раз в ночь река вскроется!

Нашлись, однако же, трое – самые упорные. Любили ее сильно. Парни – на подбор, силачи, красавцы, хмельного в рот не брали, руки золотые. Ушли по санному пути на тот берег… А к рассвету – точно, затрещал лед, пошел громоздиться дыбом! Ну, они по льдинам и двинулись…

Она в стороне от деревни их ждала, на опушке над оврагом. Весь день ждала. И к вечеру не ушла. Ночью ударил мороз. Наутро черемошенские девки подговорили мужиков, те взяли кто кол, кто вилы – пошли туда. Не с добром шли, ясное дело – сгинули ведь парни-то! Ни один не уцелел, все трое подо льдом пропали!

И вот приходят… А она лежит на талом снегу, вокруг – лед, и сама – как стеклянная. Стало быть, замерзла. Бог прибрал. Ан нет! Пошевелилась… встала… глаза открыла… Люди смотрят – а у нее глаза из синих-то светлые стали, прозрачные, будто льдинки! Нежить!

Ну, и ушли тогда люди, не тронули ее. А она так и осталась там. Летом землянку откопала себе. И прожила в ней над оврагом еще много лет. Ни с кем не зналась и слова никому не молвила. Только молилась Богу, да слезы лила по тем троим. От тех слез, говорят, Синие Ключи-то и потекли. А от ключей уже и нашей усадьбе имя дали. Вода в тех ключах чистая, холодная как лед – и синяя, как очи Синеглазки…Чудодейственная вода – много болезней лечит, силу и молодость возвращает… Только в любви счастья не дает, потому, как девушка в наших краях невестой станет, ей ту воду до самого замужества пить – нельзя ни в коем случае! А если вдруг намеченная свадьба расстроится, то у нас так и говорят: «Видать, опоили невесту Синеглазкиной водой!»

Одно время, при царице Екатерине, недалеко от ключей скит стоял, там три монахини души спасали. Две старшие, как Синеглазка, обет молчания приняли, и не говорили ни с кем, а к младшей много народу за утешением ходили. Теперь уж там развалины только и еще колдунья Липа в землянке своей живет…

– Ой! – пискнула Атя. – Взаправду колдунья?

– Взаправду, взаправду, а ты что думала? Зелья волшебные варит, и филин при ней живет, и кот черный – все, как положено!

– И ты ее сама видала? – спросил Ботя. – И кота ее, и филина?

– Вот как тебя! – подтвердила Люша. – Даже зелье колдовское пробовала!

– Ой! – Атя уткнулась головой Люше под мышку и замолчала.

Ботя, как более храбрый и вдумчивый, продолжал расспросы:

– Люшика, а ты в большом доме жила?

– В очень большом!

– Вы богатые были?

– Очень богатые!

– А потом тебя колдунья заколдовала?

– Можно и так сказать… Хотя, нет, вообще-то Липа меня, скорее, расколдовала…

– А игрушки у тебя были? – снова осмелилась вступить в разговор Атя и спросила ревниво. – Такая кукла, как у нас, была, да?

– Нет, такой куклы, как у вас, у меня никогда не было, – успокоила девочку Люша. – Да я с куклами и не играла. Я им сразу руки-ноги-головы отрывала…

– Это потому, что заколдованная была? – уточнил Ботя.

– Да, пожалуй.

– А какие игрушки были? Расскажи, Люшика! – настаивала Атя.

ДНЕВНИК ЛЮШИ

Обычные игрушки как-то не шли мне впрок – я их все больше ломала, рвала, потрошила, откручивала головы, отрывала лапы. Не со злости, просто виделось каким-то неправильным – похоже на зверя или человека, а не зверь и не человек. Сабля вроде как настоящая, а не рубит. Хотелось доискаться, в чем смысл и суть этой странной имитации. Жизнь без жизни. Вещь без сути. Казалось, что отгадка прячется где-то внутри. Когда уж видела сыплющиеся опилки, или серую вату, или деревянный излом с остатками краски – тогда начинала злиться. Обманули! Так и не доискалась. Да и игрушки мне покупать перестали. Однажды на именины (я уж большая была) Степкин зять подарил мне им самим сделанную маленькую мельничку. Она была не просто как настоящая – если на ее лопасти свысока лить воду из кувшина, можно было молоть зерно! Нянюшка Пелагея даже расстроилась – такую хорошую вещь и в такие руки! Поломает же вмиг! Пыталась подарок припрятать, или уж устроить где-нибудь внизу на полке (думаю теперь, что хотела прежде, чем я испорчу, Филиппа своего распотешить). Я подняла такой вой, что отец распорядился – немедленно отдать ей игрушку! Я сказала нянюшке, чтоб она не волновалась – мы с ней вечером будем лепешки печь из муки, которую я намелю. Она только вздохнула. А я вместе с мельничкой и кувшином устроилась во дворе у фонтана (чтоб за водой далеко не ходить), принесла из амбара пшеницы в мешке и стала молоть. Подсыплю, и лью, еще подсыплю и еще лью, еще подсыплю… Когда уже стемнело, нянюшка попыталась меня домой увести, но у меня еще мало муки было – больно мельничка мала оказалась. Я нянюшку прогнала, Тимофея за руку укусила и – осталась. Луна так красиво купалась в фонтане, бабочки белые летали, а я при важном деле – пшеницу мелю. Хорошо! Отец и нянюшка на меня из-за занавесок смотрели – каждый в своем окне. Когда зерно кончилось, я велела, чтобы Лукерья плиту растопила и спать шла, дальше мы с Пелагеей сами справимся. Лепешки немного подгорели, но все равно удались. Мы поели их с медом. Потом я пошла угостить отца и еще горничную Настю. Светало. Настя куталась в шерстяной салоп и явно с большим удовольствием слопала бы меня, а не лепешку. И не подавилась бы. Пахло светом и медом. В фонтане теперь умывалось солнце. Синяя птица в зале пела рассветную песню.

– Как странно, Пелагея, – задумчиво сказал отец, жуя лепешку. – Гляди: у нее ведь сосредоточенности больше, чем достаточно. И настойчивости. И сил как у ломовой лошади. И сообразительности вроде бы довольно. Отчего же она не может учиться, как все люди? В чем ее болезнь?

– Тут не в силах дело и не в уме, – ответила Пелагея. – И того и другого у Люшеньки в достатке. Нрав у нее больной, бешеный. И тут уж никакое лекарство, кроме молитвы, не поможет…

– Опять ты завела, – поморщился отец. – Вот ты много лет все молишься, молишься за них, а что толку? Ничего не исправилось…

Пелагея сгорбилась плечами и ничего не сказала. Мне было интересно: кто такие «они»? – но я не стала спрашивать. Тем более, что вдруг произошло удивительное. Отец сказал:

– Да ладно тебе, Пелагеюшка, пусть идет как идет… – погладил нянюшку по голове, прикрытой платком и… дал ей откусить свою надкусанную лепешку, обмакнув ее в блюдечко с медом, которое Пелагея держала в руках. А когда нянюшка откусила, отец сам лепешку доел!

Я моргнула несколько раз и подумала: возможно, в царстве Синей Птицы еще больше тайн, чем мне казалось прежде…

Здесь надо сказать, что игрушки у меня все-таки были.

И все они хранились в совершенно особом месте Синей Птицы. Я говорю о башне. В нее поднимались из темного коридорного тупичка по крутой и короткой винтовой лесенке, делавшей полтора оборота вокруг деревянного, отполированного чьими-то ладонями столба. Наверху открывалась шестиугольная комната с шестью окнами, за которыми в обе стороны располагались просторные балкончики, прерывающиеся буквально на полтора-два аршина по самому коньку крыши. Из мебели в комнате имелись только низкие лари-диваны, стоящие под окнами. На полу лежала вытертая медвежья шкура и пара больших, выцветших гобеленовых подушек. Кроме меня, это удивительное место как будто никого в доме не интересовало. Нянюшка Пелагея не могла подняться в башню из-за своей толщины и больных ног. А остальные?

Я-то в любой момент готова была переселиться в башню жить. Но мне этого, разумеется, не позволяли. И почему-то не пускали в башню Степку. Так что я играла там одна. Коробки с игрушками я обнаружила под сидениями, в ларях и ни секунды не сомневалась в том, кому они принадлежали прежде. Разумеется, Наталии Александровне. Как именно и почему они сюда попали (неужели взрослая женщина играла в них уже после замужества?) – об этом я не задумывалась. Просто знала и все.

В каждой из пестро раскрашенных коробок лежали принадлежности для маленького театрика. Все театры, за редким исключением, были немецкого производства и благодаря Фридриху Берггольцу (одному из моих горе-учителей) я даже могла кое-что прочесть на крышках коробок – имена героев, название и зачин пьесы. В театриках все было как настоящее: маленькая сцена, кулисы, поднимающийся и опускающийся занавес, сменные декорации и крошечные куколки-артисты, сделанные из плотного картона. Там даже имелись крошечные керосиновые лампочки, чтобы освещать действие. Некоторые из фигурок были на проволоках, благодаря чему их можно было водить по сцене или поднимать для полета. Один из театриков был моим любимым – декорации в нем изображали таинственный зеленый парк с озером и лебедями, белый дом с колоннами в глубине парка или широкую лестницу, выстланную ковром и уставленную мраморными статуями. Я понимала, что это спектакль из жизни Синей Птицы. Но для полноты картины я обычно ставила несколько театриков одновременно – и разыгрывала несколько сцен, меняя персонажей и перенося их с одной сцены на другую. Мне нравились комедии положений. Я до слез смеялась, помещая куколку-чертика (сказки Пушкина) в райский сад или лупоглазую крестьянку в кокошнике (из сказки «Конек-Горбунок») в дворцовый бальный зал с зеркалами. Мне никогда не хотелось порвать или испортить театрики или бумажных куколок-артистов. Ничего не зная о театре и никогда не бывав в нем, я, тем не менее, понимала, что у них внутри, зачем они и что они изображают. Они изображали жизнь. Более того, они ею и были.

Я играла людьми. Первой моей игрушкой был Степка. Если он обижал меня, его ругали. Если я притворялась обиженной, его наказывали все равно. Жизнь и театр не отличались друг от друга по своему исходу. Потом я играла слугами и еще другими. Переставляла их по сцене, поднимала занавес и смотрела: что будет? Мой отец играл в конторе с крестьянами. Они приходили, снимали шапки и пытались переиграть его. У них не получалось, потому что у него было много земли, денег и леса, а у них – мало. У меня в башне медвежья шкура обозначала распаханные поля, а подушки – холмы.

Но кто играет в меня? Сначала я думала, что это отец, потому что в книжках родители всегда распоряжались своими детьми, а детям приходилось выкручиваться, как придется. Например, в сказке про Мальчика с Пальчик или про Морозко. Но вскоре я поняла, что это не так – я могу водить своего отца на проволочке так же, как кукол из театриков. Кто же? Господь Бог, который владеет всеми людьми вообще? Но я никогда не видела и не ощущала, чтобы он приходил в меня поиграть. В какую-то безлунную ночь мне вдруг пришла в голову ужасная мысль: а вдруг Господь Бог – это я и есть?!! С полчаса я тряслась как в лихорадке и управляла снежными вихрями над Удольем и зимними полями. С моих дрожащих пальцев слетали синеватые искры. Но потом я вспомнила про иконы и церковь в Торбеевке, вспомнила, что Бог обязательно должен быть мужчиной и с бородой и немного успокоилась. Но, может быть, Господь приходит по ночам и сны – это игры Бога? Я посоветовалась у Синих Ключей с поповной Машей, и она сказала определенно, что мною играет Сатана и ждет меня за такие мысли геенна огненная. Это мне не понравилось, и дома я спросила у Пелагеи, встречалась ли она когда-нибудь с Богом наяву. «Он всегда со мной!» – с достоинством ответила нянюшка. «И со всеми?» – уточнила я. – «Конечно, со всеми, Люшенька,» – сказала нянюшка и успокаивающе погладила меня по волосам.

Вечером я долго не могла заснуть. В Сатану и геенну я не поверила, но даже так истина все равно оставалась печальной:

Я – забытая игрушка Бога!