– Стало быть, ты уверен, что из России надо уезжать?

Анна Львовна Таккер сидела в кресле напротив письменного стола и смотрела в распахнутое окно. За окном, на мостовой, играл с мусором ветер – сухой, жаркий и колючий. Казалось, он был и в комнате – обдавал жаром лица, сыпал за шиворот колкий песок, торопил вскочить и бежать… Зачем? Куда?

– Я уже объяснял тебе и готов, если угодно, снова… – Майкл не добавил «darling», и она сразу остро это отметила, хотя, кажется, давно пора было привыкнуть. Впрочем, отметив, не подала вида. Они так ни разу и не объяснились. Видимо, он был слишком занят бизнесом.

– Everything will collapse so soon (все рухнет очень скоро), – продолжал Таккер, легко перейдя на английский; родной язык, несмотря на отчетливый и неистребимый выговор кокни, звучал у него удивительно безэмоционально. И не возникало никаких сомнений в том, что все именно так, как он говорит, и есть.

Билеты на поезд до Петербурга и дальше – на Гельсингфорс и Ставангер заказаны. Заграничные паспорта готовы. Мария Габриэловна закончила все приготовления и может ехать хоть завтра. Значит, завтра и надо ехать.

– С детьми – осенью по Скандинавии? С Аморе, которая кашляла все лето? Нет-нет, я знаю, что ты скажешь: морем слишком опасно, немцы топят английские корабли… Это все я понимаю. Не понимаю другого: почему ты так уверен, что Россия рухнет в ничто? Против того, что – рухнет, я тоже не возражаю. Но…

– Я не говорю, что в ничто. Может быть, в результате образуется что-то новое… великое. Прекрасный новый мир, – Таккер говорил, а сам аккуратно и ловко выстраивал на столе колодец из карандашей и перьевых ручек. И смотрел не на жену, а на свою постройку. – Но вам здесь нельзя оставаться.

– А… ты?

– Я приеду, когда закончу дела.

– Так, может, и нам хотя бы подождать, пока дорога станет безопасной?..

Она говорила, заранее зная, как беспомощны ее возражения. Решать все равно станет он.

Как так вышло, что он начал решать? И когда?..

Анна Львовна думала об этом, пока извозчик вез ее домой. «Домой» – она до сих пор так говорила, не задумываясь. «Дом» – это те стены, те старые комнаты, откуда ушли зеркала, но кажется, до сих пор оставался дух отца… и мать была там – а что будет теперь? Вчера, когда она уезжала оттуда, с окон и дверей были сняты шторы, а переднюю загромождали чемоданы, корзины и картонки, перевязанные дорожными ремнями – в угрожающем количестве. Сегодня первым, что она увидела, была портьера брусничного бархата, красующаяся на прежнем месте. Количество чемоданов и картонок убавилось примерно вполовину, а оставшиеся оказались распакованы. Анне Львовне тут же стало радостно и тревожно.

На лестнице ей встретилась горничная, виртуозно удерживающая в одной руке пару детских стульев, а в другой – стопку покрывал. В коридоре – кухарка с огромной бельевой корзиной. Мария Габриэловна обнаружилась в столовой, там под ее руководством разбирали большую люстру, раскладывая по коробочкам подвески из цветного хрусталя.

– Я решила, что мы переберемся на первый этаж, – сообщила она, предупреждая вопросы, – а второй будем сдавать. Выйдет большая экономия. Теперь это важно, не правда ли? Внизу предостаточно места для всех, и зимой понадобится меньше топить.

Вид у нее, в очках и закрывающем волосы чепчике, был очень деловой. Анна Львовна моментально вспомнила картинку из книжки «Сказки Матушки Гусыни», которую Майкл читал когда-то по-английски Розе и Риччи.

– Мама, но…

– Энни, ты ведь подождешь четверть часа? Мы закончим и непременно поговорим.

– Я вся пропылилась, – пожаловалась она уже в своей спальне, сидя за туалетным столиком и, с чепцом в руке, придирчиво рассматривая прическу. – Просто горы хлама в доме, кто бы мог подумать. И мы всем этим дышим!..

– Я верно понимаю, мама – завтра мы никуда не едем?

Мария Габриэловна подняла голову и посмотрела на дочь. Ясный взгляд уверенного в себе и в мире человека – точно такой, какой Энни помнила из прежних времен, когда был жив Лев Петрович… Ну, почти такой же.

– Энни, ты, конечно же, можешь ехать, как решила. Но…если уже поздно сдать билеты, я готова возместить Майклу их стоимость.

– Но, мама, почему? Ты же согласилась!..

– Да, он виртуозно умеет уговаривать, – Мария Габриэловна со смехом качнула головой. – В твоем муже открылся ораторский дар – может, ему заняться политикой?.. Ох, нет, даже и шутить об этом не стану.

Слушая мать, Анна Львовна чувствовала, как радость ее убывает, а тревога, наоборот, растет.

– А разве он не прав? Разве не разумно было бы сейчас уехать в спокойную страну? Россия сейчас – это сумасшедший дом, в котором все, что угодно может случиться!

Она прошлась от окна к двери и снова к окну, изо всех сил стараясь говорить спокойно:

– Ты совсем не выходишь из дома – не видишь, что творится на улицах. Но даже здесь, в доме? Наш дворник, Матвей, он у нас прослужил двадцать лет, ты сидела с его старшим сыном, когда он задыхался от дифтерии, потом держала его на руках в церкви… Позавчера Матвей сказал мне, что мы – буржуи, и хотя он лично против нас ничего не имеет, во имя интересов трудящихся нас надо истребить как класс. Он внезапно потерял память? И заодно – разум? У него были глаза злого животного… Какая там пыль, mio Dio, пыль – это было бы прекрасно!.. Сегодня я видела человека, который, perdonami, per favore, мочился на угол дома, как собака, а когда я проезжала мимо, посмотрел такими похотливыми глазами… Я пожалела, что не за рулем, я бы наехала на него без малейших угрызений совести! Но я уже очень давно не езжу в авто – я боюсь ездить в авто по этой Москве!..

– Ну, что же, – дождавшись паузы, спокойно сказала Мария Габриэловна. – У всякой страны бывают трудные времена, когда колеблются устои. А человек, увы, слаб…

– Майкл говорит, что это не трудные времена. Он говорит, что Россия рушится, и взамен родится что-то совсем другое.

Эти слова мужа, с которыми она совсем недавно спорила, теперь казались ей совершенной истиной. Мария Габриэловна со вздохом встала, набросила на плечи кружевную шаль.

– Он ведь может ошибаться, правда? Но даже если… Знаешь, Энни, все последние дни я думала… Собирала вещи и думала непрерывно. И нынче ночью поняла наконец, что уезжать будет неправильно. Я уж не говорю о том, что здесь папина могила, и Камиша… И где-то здесь – ты, может быть, не берешь этого в расчет, но я думаю, что так нельзя, – так вот, где-то здесь этот человек, отец Аморе. Любочка, быть может, даст нам знать, когда он появится.

– Мама, ну уж это!..

– Так даже не в этом дело. Главное, – тут голос Марии Габриэловны впервые задрожал, но она быстро справилась с собой и продолжала спокойно смотреть на дочь, – главное, здесь Лиза. Ты ведь не забыла о ней, нет?

Анна Львовна вспыхнула; усилием воли подавила мгновенное желание схватить что-нибудь и швырнуть о стену.

– Она-то о нас едва ли помнит.

– Она вспомнит. Она играет в эти злые игры… но у нее вот-вот кончатся силы, я знаю – и тогда… Если она вернется домой, а дома не будет – она сразу погибнет, ты ведь понимаешь, Энни?

Анна Львовна не успела ответить – в спальню, постучав, заглянула горничная с очередным ворохом добра и просьбой дать распоряжения.

Вот и хорошо, что не пришлось отвечать, подумала она, успокаиваясь. Наговорила бы ерунды – к чему… В конце концов выходит так, как ты и хотела, разве нет? Вовсе не Майкл решает в этой семье. О нет, совсем не Майкл.

* * *

Дневник Аркадия Январева.

Холодная весна и жаркое душное лето.

Трудно писать, говорить и даже мыслить плавно и непрерывно. Все – какими-то нервными скачками, вспышками, как во время ночного артиллерийского обстрела.

Мелочи военной жизни.

Чтобы разместить обоз, солдат и офицеров, выгнали из домов жителей очередной деревни. Они никуда не ушли, благо – тепло, расположились в ближайшем леске на манер цыганского лагеря. Если ветер дует с юга, до двора хаты, где мы разместились, доносился плач детей. На узких подоконниках яростно цвела алая, белая и лиловая герань. Я поливал ее из кувшина. После, во время тарнопольского прорыва, всю деревню под корень разрушила и сожгла австрийская артиллерия.

Большая часть противогазов испорчена – через активированный уголь из их фильтров солдаты и офицеры очищают денатурат. Половина офицеров всегда пьяна.

Офицеры винят в поражении большевистскую агитацию. Мне, не владея стратегической информацией, трудно судить, однако немцы вначале прорвались на небольшом участке, наш командир полка после говорил, что хватило бы роты, чтобы загнать их назад.

Но – бросая все, бежали штабы. Удрали так споро, что не успели поставить в известность находящиеся на позициях полки. Потом узнали: даже штаб фронта, сидевший в Бердичеве, за триста километров от первой линии окопов, погрузился в вагоны и поехал к Киеву.

Отступление.

Связь была прервана, на мосту через реку Стырь – пробка, потому что каждая повозка старается проехать первой. В темноте мокрые лошади грызутся между собой, в воздухе вместе с дождем висит тяжелая брань. Где противник – никто не знает.

Утром прилетели австрийские аэропланы с крестами на крыльях, обстреляли из пулемета отступающий обоз. Мертвое пространство при вертикальной стрельбе огромное, прицельное попадание почти невозможно. Пострадала одна лошадь, среди людей не было не только убитых, но и раненных, тем не менее страх всех парализовал – стреляют сверху, бежать некуда. Иногда моральный урон страшнее физического.

– Пане, русские насовсем из Галиции уходят? – спрашивают жители с живейшим интересом.

В Збараже расположились на ночь в парке, окружающем замок местного магната. Заросший ряской пруд напомнил Синие Ключи. Челюсти немедленно свело судорогой, почти час не мог говорить. Прав Петр Ефимович, уездный доктор? Если вдруг останусь жив я и научная медицина, надо бы исследовать данный феномен подробнее и написать статью. Электрическая природа или химическая?.. Связи и никаких вестей по-прежнему не было, только через двое суток к нам случайно прибился заблудившийся телефонист бежавшего штаба 3й дивизии.

Все растеряны и озлоблены.

– Большевистская агитация и германские шпионы, – говорят офицеры.

– Все нарочно, – говорят солдаты. – Происки контрреволюции. Штабные устроили отступление, чтобы лишить солдат гражданских прав.

Начальник дивизии (умный и честный служака), вернувшийся из командировки и не нашедший свой бежавший в тыл штаб, молчит и остервенело сбивает стеком головки чертополоха.

Когда мы вошли в Тарнополь, тарнопольский гарнизон как раз начал удирать. Обозы, химические команды, автомобильные части. Удирали наспех, бросая имущество. При этом у солдат хватало времени громить магазины. К ним присоединилось и несколько офицеров. Справедливости ради – только офицеры военного времени, кадровые офицеры, напротив, пытались погромы предотвратить, кое-кто даже с оружием в руках защищал жителей домов, в которых они квартировали.

Солдаты чуть не руками ломали железные решетки. Разгромили винокуренные склады, растащили все – мануфактуру, канцелярские принадлежности, скобяные товары, бумагу… Раж все нарастал, уже не слишком похожие на людей персонажи врывались в дома, тащили ковры, посуду, подушки и перины. Пух летал по дворам. Повсюду крики: бей жидов! Если бы не страх перед немцами – быть погрому.

Когда большая часть обозов и пехоты ушла, жители осмелели. Бросали из окон камни, выливали на головы солдат помои, бросали горшки с нечистотами, кое-где даже стреляли. Занятно, что в результате одерьмованными оказались практически все офицеры, которые задержались, стараясь охранить местных от солдатского произвола. С проклятьями они бросались с шашками наголо в квартиры, те, конечно, заперты. Отдавали приказ солдатам. Те – с энтузиазмом ломали, грабили, потом поджигали дома.

Пример тому, что в момент всеобщего озверения все человеческие чувства превращаются в нечеловеческие.

Что делал в Тарнополе я сам?

Да как всегда – ничего интересного. Без боя захватил местную аптеку (аптекарь с семьей прятался в кладовке с медикаментами), поставил у трех уличных окон трех солдат своего взвода с винтовками, еще двух положил с пулеметом на заднем дворе. Разместился в относительном удобстве и покое и два дня лечил ожоги, травмы. Когда идет погром – травм много, никуда не денешься. В результате своего личного грабежа значительно разжился медикаментами – желудочные, сердечные средства, морфий, камфора, шприцы, пара клистирных трубок…

– Товарищ Январев? Наконец-то я вас отыскал! Я так рад! Зовите меня: товарищ Антон…

Совсем молодой человек с горящими от возбуждения глазами. Из тех, которым героизм еще кажется вершиной духовности.

– Давайте выйдем на двор, там и поговорим – никто нас не услышит.

– Да, да, конечно, вы правы, простите! Я должен был назвать вас Знахарем…

Конспирация в крови, прямо среди кровяных телец и амеб-лейкоцитов. Много лет жизни под сменяющими друг друга масками – не потерял ли он еще сам себя?

Только что кончился дождь. От земли парило. Воробьи купались в луже, высыхающей прямо на глазах. Облака разошлись, открыв глубокий синий провал. В нем медленно и отстраненно плыла какая-то крупная хищная птица.

Январев понял все прежде, чем товарищ Антон продолжил говорить:

– У меня есть к вам письмо от московского комитета социал-демократической партии, шифр к нему и еще устное послание от группы товарищей. Сейчас, когда неотвратимо приближается решительный момент и большевики должны либо взять власть в свои руки, либо отказаться от…

– От брошенного жребия истории отказаться невозможно, – улыбнулся Январев, решив потрафить восторженности молодого революционера собственной высокопарностью – благо, ему это ничего не стоило. – Я согласен и поеду с вами. У вас ведь есть какие-то каналы? И – вопрос с документами…

Огляделся, вполне дружелюбно, но уже отстраненно запоминая свой последний армейский день, и заметил на склонившейся за забором березе первую желтую прядь – знак недалекой осени.

* * *

– Я завидую статуям, забытым в старых парках. Весной на их головах бестрепетно поют птицы. Мыши с бархатными ушками деловито шныряют по постаменту, шуршат, как легкий и справедливый летний дождь. В солнечные дни на коленке статуи греется ящерка с надломанным чешуйчатым хвостиком. Осенью на мраморные плечи осыпаются разноцветные листья, падающие звезды путаются в ее волосах, голубой лунный свет блестит на отставленном обнаженном локте. Зимой с греческого носа статуи и складок мантии свисают маленькие сосульки, а на сандалиях лежат подушечки искристого снега…

Стояли у старого театра. Люша доставала из кармана крошки и кормила птиц. Птицы слетались к ней и прыгали как разноцветные мячики.

– Максимилиан, кто такой Зяма Цибельзон?

Лиховцев провел рукой по глазам.

– Корреспондент у меня в журнале. Обладает оригинальным и абсолютно неструктурированным мышлением – мне кажется, идеально подходящим для сегодняшнего момента. Прежде Зиновий работал в журнале под названием «Все новости науки, литературы, техники, промышленности и гипноза». Я переманил его. Но что тебе Зяма?

– Совершенно ничего. Видела в твоем журнале его статью. Ты уже виделся со своим дядей-профессором? Как он тебе? Кажется, нам удалось его немного откормить…

– Дядя – воплощенная древность. Сегодня по настоящему сказать о нем может только археолог… Посмотри, какие красные листья! Мне кажется, я никогда еще не видел в этом парке столько багрянца. Революционная осень нашего мира…

– Для меня осень всегда начинается с запаха – вялые листья и застоявшиеся пруды.

Люша наклонила голову, словно прислушиваясь. Блестящий темный локон упал на плечо. Птичка с красной головкой села ей на руку и стала выклевывать крошки из складки в тонкой перчатке.

– Я часто думаю: тогда, много лет назад, какой ты была там, на улице? Озорная? Веселая, свободная? Цыганка?

– Я понимаю, о чем ты… Италия, Испания, Кармен, цветок за ухом или фиалки в корзине, монисто… Нет! Москва не годится. Слишком низкие потолки, толстые стены, тяжелые башмаки в грязи. Слишком много снега…

– Я опять говорю не о том?

– Нет, твоя ошибка в том, что ты вообще со мной говоришь. Я же дословесное существо.

– Я знаю…

Он замолчал и, чтобы не заговорить снова, повел взглядом по облупившимся бледно-голубым дощатым стенам старого театра. Сбоку от сцены еще можно было рассмотреть остатки старой росписи: нимфу над облаком, в развевающихся одеждах и с трубой из витой раковины. Когда-то у нимфы были роскошные черные цыганские волосы, но они выцвели прежде всего.

* * *

Александр вернулся с уездного заседания земельного комитета – чесучовый костюм, рубашка из голландского полотна, озабоченная складка между бровями.

Столовая. Накрахмаленная скатерть, серебро, холодная водка в хрустальном графине. На столе – огромный букет пионов. Державный, тяжелый запах.

– Уже звонили к обеду второй раз. Сейчас все подойдут.

– Господи, как я отвык от всего этого.

– От чего, Макс? Тебе не нравятся цветы?

– Когда я смотрю на них, я думаю о реставрации монархии. Но не в этом дело.

– Как же живешь ты сам? Я имею в виду квартира, обустройство… Может быть, семья?

– Мой быт явно не стоит того, чтобы его описывать. Разве что в пьесе – для правильной расстановки декораций.

– Макс, ты уже видел Юлию? Как она тебе показалась?

– Мы почти не разговаривали. Она прошла мимо, как ледяной сквозняк. Как призма из гимназического кабинета физики. Разделила единое на два, три, семь цветов. Не собрать. Смятение…

Александр помолчал, сплетая и расплетая пальцы.

– Для меня важно, что ты это сказал. Я всегда доверял твоему чутью… Но где же Люба?

Часы в виде готической башенки, стоящие в углу, захрипели и, собравшись с духом, довольно мелодично взялись отбивать время. И тут же, в такт – шаги, стремительные, медлительные, невесомые, размеренный шаг, торопливый топот… Многочисленные обитатели Синих Ключей собирались к обеду.

* * *

– Грунька, смотри на меня, – Люша дернула подругу за руку.

Глухая женщина отвлеклась от складывания в большую корзину разбросанных детьми игрушек, выпрямилась, отклячив широкий зад и уперев руку в бок.

– Чего тебе?

– Лиховцев привез свой журнал. Там какой-то Зяма Цибельзон был на крестьянском съезде, потом статью написал: «Трибуны и кулуары» И вот: «Степан Егоров, делегат с Юго-Западного фронта, считает, что вся земля должна быть немедленно передана в руки земельных комитетов». Может, это наш Степка?

– Навряд, – качнула головой Груня. – Степанов Егоровых в России немеряно, да и не говорун он, чтоб с этим, из журнала лясы точить. Захочет – сам объявится… Да что ж у тебя-то? Я ж видала – были письма. Нашла?

– Нашла часть, где он служил. Мне оттуда писарь ответил: однажды растворился Знахарь, яко тать в нощи. Появился в полку неведомо откуда и пропал неведомо куда…

– А барин Лиховцев? Он же в его журнал статьи писал?

– Что ж ему – корреспонденции прекратились и все дела.

– Плохо. Получается, опять мы с тобой обе – на бобах?

Крупная, слегка корявая глухая крестьянка с низким лбом и маленькими, утопленными в румяных щеках глазами притянула к себе серьезную и грациозную молодую даму, которая по росту едва доставала ей до плеча. Женщины обнялись и застыли диковинной скульптурной группой.

* * *

Лиховцев, Люша и профессор Муранов наблюдали за тем, как Герман, неуклюже ковыляя и склонив к плечу огромную голову, играет с кошкой, волоча по полу бумажный бант на нитке. Крупная раскормленная кошка лениво и отстраненно шествовала за бантом, как будто считая ниже своего достоинства охотиться на столь неповоротливый предмет.

Выражение на лице Люши чем-то напоминало кошачье. Лиховцев, явно страдая, держал ее за руку. Муранов смотрел на мальчика прищурившись, как на странный исторический артефакт.

– Люба, ты очень расстроишься, если я прибью-таки твоего Кашпарека? – энергично спросил Александр, входя в комнату.

– Весьма. А что он еще сделал?

– Юлия жаловалась мне, что он с ней как будто заигрывает.

– Ей это не понравилось? Странно.

– Неужели этот примитивный идиот не понимает…?

– Алекс, я много раз говорила тебе: Кашпарек по-своему очень, ты слышишь? – очень умен. У того, что он делает, всегда есть причина.

– Умен? Какая ерунда! Сегодня с утра Агафон затеял дурацкую игру – кто громче пукнет. Кашпарек принимал в ней деятельное участие вместе с остальными детьми. Сколько ему лет?

– Да ну тебя! – добродушно ухмыльнулась Люша. – У нас на Хитровке в пукалки все воры и нищие играли, им и по пятьдесят лет бывало. А мне Марыськина тетка-покойница специально горох варила…

– Люба! Очнись! Мы не на Хитровке! – заорал Алекс. – Когда уже ты вернешься оттуда?!

Люша взглянула с удивлением.

– Вся Россия скоро превратится в Хитровку, – медленно сказал Макс. – А люди, побывавшие на войне, никогда оттуда не возвращаются. Теперь я знаю это доподлинно.

– Подумать только, – пробормотал Алекс себе под нос. – А ведь когда-то это действовало на меня почти гипнотически. Как различить визионерство и юродство?

– Никакого отличия, дорогой племянник. В данном случае абсолютно никакого, – заметил профессор Муранов. – Любая экспертиза происходящих событий в сущности бессмысленна. Поскольку действительность практически всегда следует за вероятностью, то, глядя из будущего, мы всегда обнаружим в прошедшем такого эксперта, который достаточно полно предсказал реальное развитие событий. Однако вычленить его из многочисленных и противоречивых прогнозов настоящего не представляется возможным. Желающие экспертного мнения могут тыкать наугад или обратиться к любому аналогу дельфийского оракула – вероятностный результат будет одним и тем же.

– Агафон! – позвала Люша, выходя из комнаты. – Скажи мне: кто в пукалки выиграл-то? Владимир играл?

* * *