Как ни меняли шторы, как ни чистили роскошный чиновничий кабинет, избавиться от пыли в нем так и не удалось. Она появлялась вновь, оседая облаками и клочьями, с каждой новой бумагой, украшенной многими подписями и пометками, с каждой занумерованной папкой, с каждым контрреволюционным заговором – раскрытым, выявленным или только еще предполагающимся.
– Классово чуждый элемент превращается в контру любым дуновением белогвардейского ветра, – худощавый человек со шрамом на лице закатил глаза и помолчал, видимо, сам удивившись замысловатости рожденной его мозгом фигуры речи. – Я вам, товарищ Зиновьев, еще в прошлом году говорил: надо брать этого Лиховцева. А вы: творческая интеллигенция, творческая интеллигенция… Что в них? Гниль, разврат, потусторонние дуновения и глупость махровая, несмотря на образование совершенное непонимание того, куда движется история. Вы же миндальничали с ними до последнего. И что вышло? Почти все арестованные по делу организации «Спасение отечества» согласно на этого самого Лиховцева и указывают. А где он?
– Где же он? – эхом откликнулся Зиновьев.
– Сбежал. Увез шифры, списки и свою малолетнюю любовницу. По нашим данным, может быть в Москве, а может быть и в своих родных местах – под Калугой.
– Надо связаться с тамошними товарищами.
– Уже связались. Калужские товарищи обещали всяческое содействие, благо, у них там же и свои интересы имеются, какая-то кровавая банда до сих пор в том районе действует. Тянуть же с этим нельзя, потому что весна на носу, а летом они в лесах прячутся…
– Ну, дай бог разрешится наконец… Вот ведь вроде война гражданская окончена, самое время заниматься мирными делами, а все что-то мешает…
– Какой бог, товарищ Зиновьев?! – усмехнулся чекист. – Коммунисты бога отменили. А война не закончена покуда хоть один капиталист и угнетатель трудового народа во всем мире остался. Вы же понимаете, что мы им как кость в горле и они нам спокойно жить никогда не дадут…
– Ну, если бога отменили, тогда – дай, что ли, Интернационал… Дай нам твердости и понимания, и не только ненависти, но и любви, – грустно усмехнулся в ответ товарищ Зиновьев и некстати совершенно вспомнил стихотворение, которое когда-то перевел недавно умерший друг Максимилиана Лиховцева, Арсений Троицкий: «Любовь, как роза красная, цветет в моем саду, любовь моя, как песенка, с которой я иду…» – Господи… то есть, Интернационал… как же все запуталось…
Папка с делом организации «Спасение отечества» легла на стопку таких же. Зиновьев привычно почувствовал, как запершило в носу и захотелось расчихаться.
* * *
– Юлия, мы спасены! – всегда темные и какие-то матовые, сейчас глаза Александра буквально светились радостью. – Не зря я все это время суетился и унижался по всем их мерзким канцеляриям, совался в любую дырку. И с какой бы, ты думала, стороны пришло спасение? Вот никогда не догадаешься!
– Кто-то из твоих бывших однокашников? – Юлия видела, что ему хочется, чтобы она попыталась угадать.
– Нет! Наш дядюшка, Михаил Александрович Муранов! За это время он сделался настоящим «красным профессором», объявил меня своим учеником и продолжателем и выхлопотал мне командировку в Италию и Константинополь для работы с архивами и сбора археологического материала. Собрав его, я якобы вернусь в Россию и стану вместе с ним преподавать на кафедре научный марксизм и еще какую-то подобную дребедень…
– А когда ты не вернешься, с Михаилом Александровичем ничего не сделают? – спросила княгиня.
– Боже мой, Юлия, да все же все изначально понимают! Эта трагикомедия, которую ломают большевики…
– Что ж, Алекс, я желаю тебе удачи, – медленно сказала Юлия.
– Юленька, Юленька, ты меня не поняла! – он схватил ее руки, прижал их к губам и невольно отметил, как они огрубели. – Конечно же, мы едем вместе!
– Вместе? – Юлия наклонила голову. – Но как?
– Разумеется! Неужели ты думаешь, что я оставлю тебя в Москве, жарить пирожки и продавать их вразнос?!
– А что? У меня, как выяснилось, неплохо получается. Любина кухарка, которая мне когда-то все показала, оказалась неплохой наставницей. Теперь у меня уже есть постоянная клиентура…
– Юлия! Конечно, мы достали пропуск и для тебя. Ты едешь за границу «для воссоединения семьи». Ведь твои родители тоже уехали?
– Да. Еще когда мы были в Синих Ключах и играли в волшебную республику. Сразу после убийства германского посла. Папа писал мне. Я получила потом всего одно его письмо. Явно не первое…
Она села на стул и долго сидела, опустив плечи. Он подумал было, что она плачет от облегчения, присел и заглянул ей в лицо. Ее глаза были сухи.
– Юлия…
– Если так, нам надо немедленно ехать в Ключи.
– Зачем?!
– Там мой сын, и, между прочим, две твоих дочери.
– Одна. Варя – не моя дочь.
– Это не имеет значения. Все равно с ними надо решать.
– Юлия, Герман не перенесет любой дороги. Увозить его сейчас все равно что убить.
– Я знаю. Пока я здесь, в Москве, я могу хоть иногда видеть его.
– Тебе известно, что сейчас происходит в Синих Ключах?
– Да, Люба иногда пишет мне. В основном о Германике, об остальном – вскользь. Она со своей глухонемой подругой организовала на территории усадьбы колонию для бывших беспризорников, и что-то там еще – связанное с театром. Осенью был какой-то показательный спектакль, почему-то в лесу, приезжала комиссия из Москвы, всем вроде понравилось, статус «театральной колонии» подтвердили. Им как-то покровительствует Луначарский. Иногда они ездят выступать в Калугу и по округе. Как я понимаю, у них все более-менее в порядке, насколько это вообще возможно в нынешнее время.
– Я рад за них. Но нам сейчас надо думать о себе. Ты же понимаешь, как у нынешних властей все быстро меняется. Надо пользоваться представившейся возможностью…
– Мы не можем уехать, не побывав в Синих Ключах, – твердо сказала Юлия. – Помимо судьбы дочери… Разве ты не хочешь хотя бы попрощаться со своей женой?
– Какая она мне жена?! – раздраженно воскликнул Александр. – О чем ты говоришь, Юлия!
– Не знаю, Алекс. Знаю только, что, чтобы спасти тебе жизнь, она, не задумываясь, кинулась прямо в пасть к большевикам и ЧК и сходу отдалась какому-то важному чекисту… Рассказывала об этом со смехом, а когда я спросила: как так?! – объяснила просто: ну а как же, Алекс же мой муж, отец Капочки…
Александр посерел и зло скривил губы:
– Уж тебе-то никак не стоило бы обольщаться на ее счет, Юлия. Чекист – ее бывший дружок, она мне об этом упоминала, а все прочее для нее – «выпить стакан воды», как говорят большевики… Если ты настаиваешь, мы поедем в Ключи. Но думать сейчас все равно надо не об этом.
– Хорошо, – согласилась Юлия, понимая, что не стоит дальше раздражать его разговорами о жене. – А что же мы будем делать за границей? Ведь нас с тобой там никто не ждет…
– Да, вот это проблема, – согласился Александр. – Конечно, я хотел бы заниматься историей. Но на что мы будем жить? Сейчас везде за границей огромное количество русских эмигрантов, все рабочие места заняты… Разве что поехать куда-нибудь подальше, например в Американские штаты или Мексику? Но для этого опять же нужны деньги, которых у нас нет…
Юлия по-прежнему сидела на стуле. Состояние дежа вю было настолько пронзительным, что у нее заломило виски и она изо всех сил сжала голову руками. «Мы будем вместе. Нам надо уехать. Но нам не на что жить,» – то же самое Алекс говорил ей почти двадцать лет назад. Продавать пирожки и иногда навещать Германика в театральной детской колонии имени В. И. Ленина вдруг показалось Юлии не такой уж дурной участью.
«Как же низко я пала!» – отстраненно подумала княгиня Бартенева.
«… мы начнем новую жизнь…» – услышала она отрывок. Александр, размахивая руками, развивал какие-то планы.
«Почему они меня совсем не интересуют?» – удивилась Юлия.
* * *
Комната в избе была украшена реквизированными материальными ценностями: одну стену затягивал тканый ковер с венецианскими гондолами, напротив висели красивые резные часы. Кукушке из часов при реквизиции не повезло: она застряла в своем окошке и теперь уж не куковала, зато на шее у нее был повязан пышный шелковый бант, разумеется, черно-красный.
– Ну что ж, ваше благородие, вот и довелось еще раз свидеться, – сказал Степан.
Анархист, приведший Макса в избушку к командиру отряда, усмехнулся, поправил бабский пуховый платок, завязаный поверх ушастой мерлушковой шапки, и вышел наружу – покурить. Степка не курил сам и не любил махорочного дыма.
Максимилиан тяжело опустился на лавку.
– Не в доброе время… – вздохнул еще один сподвижник, сидящий на нарах. Из-под офицерской шинели, обмотанной по плечам розовым шарфом, виднелись грязные, босые ноги.
– Да, – кивнул Макс. – Красные псы по моему следу идут. Я бы на твоем, Степан, месте прогнал меня к чертовой матери. Но не к детям же в Синие Ключи мне соваться, их под удар ставить…
– Да бог с вами, кто ж я, если б раненного знакомца прогнал… – усмехнулся Степка. – Да только прав Карпуша, наше место тоже огнем горит…
– Рана у меня легкая, я за пару дней оклемаюсь и дальше пойду. Может, и ты со мной, как когда-то в империалистическую (так ее теперь красные называют)? Отправимся с тобой на юг, попробуем границу перейти. Белых комиссары сейчас победили, но ведь это временно, не может же Россия под этими безумными революционерами навсегда остаться…
– Тогда-то мы с вами, если помните, на родину бежали, – возразил Степка. – Домой. А теперь куда ж? В Европу, тамошним французам сапоги чистить? Я уж в детстве при барах этого напробовался. Боле не хочу. Я – русский крестьянин, мне без родной земли жизни нет. И я ведь на самом деле за революцию, вы это понять можете? Несправедливая была прежде жизнь, и правильно сделали те, кто ее вверх тормашками перевернул. А вот дальше надо было крестьянину землю и волю дать, и позволить самому с собой управляться и своим товаром в городах торговать, а не комбедами и продразверсткой его давить…
– Не нужны нам ни белые, ни красные, – простужено поддакнул с нар Карпуша.
– Земля и воля… – пробормотал Макс. – Nil novi sub luna (ничто не ново под луной). Все уже было… Степан, неужели ты и вправду думаешь, что задачей жизни человека может быть присоединиться к красным или белым, революции или контрреволюции?
– А что же тогда?
– Соединиться с самим собой, выстроить себя и жизнь свою так, чтобы пусть не чувства и помыслы (это для святых), а хотя бы поступки собственные воспринимались как правильные, единственно для меня возможные.
– Соединиться с самим собой… – задумчиво повторила Степан. – Это, ваше благородие, пожалуй, Люшка хорошо поняла бы. У нее с этим по детству большие нестыковки выходили. А мы-то попроще, нам и разъединяться недосуг…
– Да. Ты прав, она так и говорила мне когда-то, – Макс кивнул головой. – «Человек сам себе и тюрьма и каторга и освобождение и расстрел и революция и все, что угодно. Нельзя никуда по дороге убежать или по морю уплыть. Я жила во внутренней темнице, я знаю доподлинно.»
– Вот.
Дверь хлопнула как выстрел. В избушку влетел взъерошенный Кашпарек, без слов, но с окончательным каким-то лицом.
Все присутствующие встали как волосы на голове – дыбом.
– Тикайте прямо сейчас, – чуть отдышавшись, негромко сказал Кашпарек. – Все. Врассыпную, как мыши из стога. Все бросайте. Иначе никому не спастись. Через четверть часа комиссары тут будут. Арайя, я вас проведу, меня Атька просила.
* * *
Дневник Люши Осоргиной.
Я – Синеглазка. Кто-то когда-то сомневался в этом?
Теперь и навсегда – никто.
Степка. Максимилиан.
Мне кажется, что я пальцами трогаю, глажу их имена. Они как бархатная бумага, мягкие и жесткие одновременно.
Не знаю, удалось ли спастись кому-то из Степкиных анархистов. Думаю, да, потому что Кашпарек дал им словечко для кого-то из своих крестьянских пассий.
Приезжим из Калуги (а именно они, как я поняла, составляли большую часть красного отряда) больше нужен был Максимилиан – отчитаться перед кем-то в Москве.
Могла ли я удержаться и не принять участия в последнем акте этого спектакля под открытым небом? Наверное, нет, потому что вся моя жизнь была считай что репетицией, пробой на эту роль…
И не могло быть иначе, ведь время, день, час выбирала не я, а что-то (кто-то?) намного, намного большее чем мы все. Слишком все сошлось, чтобы быть делом человеческих рук.
Красные в этот раз подготовились хорошо. Черемошинский, Торбеевский и даже Алексеевский комбеды прислали своих людей и перекрыли все тропы. Их можно понять – пока жив Степка, их собственная жизнь висела на волоске каждый день, ведь зажиточные крестьяне сочувствовали анархистам и тайком поддерживали отряд, а чуть не все девицы и бабы округи готовы были таскать продукты Кашпареку и тому, на кого он укажет.
Когда все уже стало до боли ясным, и преследователи висели на запятках, Степка повел Макса и Кашпарека к Оке. Все местные знали, что начинается ледоход, и был небольшой шанс: местные крестьяне напугают приезжих и те не решатся преследовать уходящих по ломающемуся льду.
Так и вышло. Красноармейцы рассыпались цепью и стреляли им вслед. Но выстрелов было не слышно ни на одном из берегов. Потому что взрывался и трескался лед на Оке. Арайя был ранен еще прежде, потерял кровь и, конечно, и не мог прыгать с льдины на льдину. Кашпарек со Степкой пытались тащить его, но сразу стало понятно, что это – невозможно.
Командиром в их группе стазу стал Степка. Кашпарек, при всей его независимости, умеет признавать такие вещи. Степка сказал: что ж, каждому свой срок. Это наше место, наша земля, вода и воздух. Тут, а не в чекистских подвалах, мы и ляжем. Все правильно. А у тебя, акробат, тут никакой привязки нет. Тебе весь мир – дорога. И ты легко выскочишь отсюда, ты ж не только по льдинам, по проволоке ходить умеешь. Беги!
И Максимилиан добавил: беги, Кашпарек! Мы уж свое отыграли, а твоих представлений и рассказов люди ждут. Кто-то же должен им показать, что с ними происходит. Беги!
Кашпарек подхватил плащ Арайи (потом там нашлись какие-то списки и шифры) и побежал. Как будто огромный ворон, взмахивая крыльями и высматривая что-то, летел над рушащейся рекой. Это было страшно и красиво.
Люди, собравшиеся на берегу, перестали стрелять. Крестьяне от природы дальнозорки, они видели все в подробностях и обмирали.
Кто-то, конечно, первый ахнул: Трое их! Только Синеглазки на том берегу не хватает!
– Что за Синеглазка?
Скоренько рассказали приезжим, в чем тут дело.
Могла ли я удержаться? Конечно, нет.
Чем больше ошеломления у тех, тем больше шансов Кашпареку. Пригоршнями осыпала себя уже смерзшимся, оплывшим снегом, вышла на берег.
Тех как волной опахнуло, зашатались просто. Оно и впрямь, когда древние легенды на глазах оживают, любому не по себе станет.
Макс, наверное, уже без памяти был, а Степка меня точно увидал. Вскочил во весь рост и крикнул (звука я, конечно, не слышала, но от Груньки кое-чему за много лет научилась): Прости меня, Люшка! И прощай!
Тут льдина и перевернулась.
А Кашпарек доскакал до берега. Там, за кустами, в укрытии, Атя с черным лицом и тремя черными же псами. На саночки и – понеслись со скрежетом, слезами, злым визгом, в снежной крошке! Жаль, крестьяне этого не видали, им бы понравилось, а легенды что ж – их ведь и дополнять можно.
Я ушла за деревья, закрыла лицо содранными об снег, окровавленными руками, и так и сидела в темноте. Долго, долго. Окончен спектакль, опустел зал.
Завтра придут другие зрители, вспыхнет свет и оркестр снова сыграет увертюру.
* * *