(область Чако на границе Боливии и Парагвая, 1934 год)

– Это победа, мой генерал!

Смуглые лица вооруженных людей, покрытые разводами не то маскировочной, не то боевой раскраски, выражали радость и восхищение.

– Командующий Эстигаррибия будет доволен?

– Несомненно, друзья! Стратегия полковника Рождественского блестяще себя оправдала и теперь наша единственная проблема в районе Нанавы – как поскорее похоронить боливийских мертвецов и куда девать боливийских пленных…

(Речь идет о так называемой Чакской войне 1932–1935 – войне между Парагваем и Боливией за обладание областью Гран-Чако (которая, как ошибочно считалось, обладала большими запасами нефти). Самая кровопролитная латиноамериканская война XX века. – прим. авт.)

Отряд, собравшийся в изгибе высохшего русла реки, выставил часовых и расположился на привал. Проводники, индейцы гуарани, сидели на корточках возле русского генерала Беляева и тихо смеялись. Они безгранично доверяли человеку, который знал их язык и обычаи, и в конце 20‑х годов больше десяти раз приезжал и жил среди них в составе различных этнографических экспедиций. Парагвайские крестьяне, превращенные в солдат всеобщей мобилизацией, чистили ружья и подкладывали в огонь ветки смолистого кустарника. Темнело. По верху русла в тучах мошкары порхали летучие мыши (впрочем, если зазеваться, некоторые из этих мышей не отказались бы напиться и человеческой крови) и темно-красными конусами возвышались термитники.

– Полковник, в нынешнем сражении ваш сын сражался как лев. Мои индейцы подумывают о том, чтобы дать ему новое, индейское имя – в честь его воинских заслуг. Валентин Валентинович, примите мои поздравления.

Высокий загорелый юноша с резкими, но привлекательными чертами лица вскочил, уронив миску с похлебкой, и, покраснев, молча отдал генералу честь.

– Генерал, не смущайте его, – попросил явно польщенный полковник. – Он у меня безусловно честен и отважен, но слегка диковат.

– Честь и отвага для воина искупают любые недостатки, – усмехнулся Беляев. – Садитесь, милый юноша, пожалуйста, поешьте спокойно… Полковник, я действительно восхищен вашей прозорливостью. Если честно, то я не верил, что боливийцы так очертя голову ринутся в открытый нами проход…

– Это было нетрудно, мой генерал. Ведь мы оба уже воевали против германцев и знаем, как они сражаются. Пусть боливийские силы изначально в два раза превосходили наши и Соединенные Штаты помогали им с вооружением. Но любое нарушение прямолинейной тактики, логики, порядка, отступление, партизанская война – и все их планы сразу рушатся… Впрочем, не только немцы. Наполеон, помнится, тоже споткнулся…

– Да. Как странно все получилось… На далеком американском континенте снова – русские против немцев.

(Занятной особенностью чакской войны было то, что среди командования боливийской армии было 120 германских офицеров-эмигрантов (среди них командующий боливийской армией Ганс Кундт), в то время как в парагвайской армии служило около 100 офицеров, эмигрировавших из России (в том числе – начальник Генерального штаба Парагвая И. Т. Беляев); и те, и другие в своё время участвовали в Первой мировой войне и активно применяли её опыт. В 1935 году победу в Чакской войне одержали войска Парагвая, фактически захватившие в плен всю боливийскую армию, но окончательный мирный договор между двумя странами был подписан только 27 апреля 2009 года – прим. авт.)

– Но здесь мы побеждаем.

– Мы победили бы и в той войне, если бы в России не началась революция.

– Несомненно.

– Теперь мы сражаемся и побеждаем тут, среди кактусов и пальм… Но скажите, полковник, вам никогда не хотелось вернуться туда, в Россию?

– Каждый день, мой генерал.

– Но ведь там уже все совсем по-другому и не осталось ничего из того, что помним мы с вами… Вы знаете, куда именно вы хотели бы…

– Да. Я знаю. Может быть, я уже не смогу, не успею и окончу свою жизнь в чужих войнах и победах. Но мой сын, Валентин Валентинович, он знает тоже. И его дети будут знать…

– Что же это кажется вам таким неизменным, полковник? – Беляев обернулся заинтересованно, блики огня плясали в его больших, выпуклых глазах. – Я даже представить себе не могу…

– Это место называется Синие Ключи, мой генерал. Но дело не в названии. У каждого свои Ключи, но пока человек жив – они в его сердце как основание, цель и смысл. И когда-нибудь мы все непременно туда вернемся, – спокойно закончил Валентин Данилович Рождественский и передал сыну вновь наполненную миску с похлебкой из мяса подстреленной индейцами капибары.

* * *

(Россия, Соловки, 1937 год)

– И что же стало с ними со всеми? Живой хоть кто теперь-то? И неужто Синяя Птица по сей день стоит?

Широкое и угловатое удмуртское лицо рабочего Миши было освещено детским вдохновением. Или просто – светом из окна, в котором тлел бесконечный северный закат. Там, за толстой стеной постройки шестнадцатого века, стелились длинные ленты тумана, сырой воздух дышал черемуховым ознобом, и ночная птица скрипучим голосом перекликалась с лягушками.

– Мишенька, – устало вздохнула немолодая женщина, подошедшая к окну с ящиком, полным грязных пробирок, – Синие Ключи не могут исчезнуть, ибо это – миф, архетип… Архетипы не исчезают. Не вам ли Павел Александрович говорил на лекции?

– Да какой же они миф? – рабочий обиженно и несогласно нахмурился. – Это же самая что ни на есть живая жизнь, как раз такая, какая всем нужна! Вот и товарищ Арабажин сейчас скажет… вы ведь это все в романе по правде описали, верно? Все как есть?

Во взгляде – почти мольба.

Аркадий Андреевич Арабажин, не торопясь отвечать, аккуратно разгладил листы самодельной тетради, свернул ее и убрал за пазуху. Первый большой литературный труд в его жизни; и, очевидно, последний, ведь не стоит надеяться, что тетради сумеют пережить автора. Он бы и читать никому не стал, но как-то так получилось… Под исход ночной смены, когда вокруг – только свои, привычные лица, и сквозь журчанье воды в каменном желобе слышны становятся легкие звуки извне…

И можно немного перевести дыхание и убедиться, что жизнь – вот она, продолжается как ни в чем не бывало.

Собственно, и он, доктор Арабажин, большевик с тридцатипятилетним стажем – его ведь из партии не исключили, по крайней мере – никаких постановлений на сей счет предъявлено не было, просто забрали партбилет со всеми прочими документами, и думай что хочешь, – так вот, он – тоже продолжается, учитывая обстоятельства, вполне полноценно. Производство йода из морских водорослей – дело интересное и, главное, полезное при любом режиме.

Бледное небо, холодное море, стеклянный блеск озерной воды, над которой – приземистые, будто из корней выросшие монастырские стены. Кажется, только эти стены и держат остров – как прочные ребра, без них он бы давно уж развалился, растекся топкими протоками, смешался с морем, растворился… Он и так-то – сродни миражу, если бы не бодрые оклики часовых, впору бы и усомниться, реален ли. Заключенные – не в счет, их суетливо мельтешащие тени – часть извечного декора, такие же точно, как черные рясы и клобуки, что мелькали здесь столетиями. Архетипы, да. Вот Павел Александрович – отец Павел – определил бы вернее, он знает об этом лучше всех. Но отец Павел говорит редко, молчит и теперь, хотя наверняка понимает, что именно его слов ждут и автор, и слушатели.

– Синяя Птица, – вздыхает женщина с пробирками. – Это она ведь без всякого Метерлинка обозначила, ваша девочка?.. А мы в песочный цвет красили, – продолжает так же отстраненно, без паузы. – Мне казалось – скууучно. Скучнейшая доля – весь век провести в усадьбе. Сбежала в революцию! Не спорю, оказалось – весело.

Засмеялась и ушла вглубь обширного помещения, обставленного причудливо и жутко, в изысканном средневеково-алхимическом стиле. Как выразился тот же отец Павел – только сушеного крокодила на потолке не хватает. Колеса, ременные передачи, сырье в длинных, как гробы, ящиках, клубы пара тяжело поднимаются вверх и липнут к сводам. От едкого запаха водорослей постоянно першит в носу и в горле. Впрочем, все привыкли.

Встал и Арабажин. Миша и еще один рабочий – цыганистый парнишка из-под Харькова, угодивший в НКВД за искусство травить анекдоты – в унисон разочарованно вздыхают, им хочется слушать еще и еще.

Аркадий вышел во двор и остановился – дальше идти не стоит, во время смены положено работать, а не шляться. Смена уже кончается – тлеющий закат незаметно сменяется восходом, и трава под стеной, за поленницей, темная от росы. Позади слышны шаги. Худой носатый человек, читавший когда-то лекцию об имяславии, которую слушали Максимилиан и Атя, тоже спустился во двор и остановился рядом.

– Я отчего-то знаю, что она вас дождется, – чуть хрипловато сказал он. – А ваш роман о Синих Ключах будет напечатан.

– Вы, отец Павел, сегодня прямо как цыганка, – улыбнулся Арабажин. – Гадаете на кофейной гуще и говорите именно то, что клиент хочет услышать. Наверное, это вам цыганскими мотивами из моей писанины навеяло…

– Нет. Я просто вижу, что так будет.

– Но я не знаю, где поставить точку.

– Что ж, тогда не ставьте ее пока. Почему-то я уверен, что у вас, в отличие от меня, еще есть время.

Двое людей стоят плечом к плечу и молча смотрят, как тяжелые тучи ползут за горизонт, к той черте, что отделяет, а на самом деле – соединяет остров с Петербургом, Москвой и Синими Ключами. Которые, как и положено архетипам, все стоят своих на местах, что бы ни делали люди с их именами и стенами.

КОНЕЦ