– Сережа, так куда мы едем и что там будет? Объяснитесь же, а не то я сейчас умру от любопытства, – настойчиво попросила Люша и дернула Сережу Бартенева за рукав щегольской бобровой шубы.

Сережа откинулся назад и белозубо рассмеялся. Неизменный спутник его последних похождений Рудольф Леттер открыл было рот для объяснений, но его тут же замело снежной пылью.

Разгорячённая тройка, украшенная лентами и бубенцами, запряжённая в лакированные высокие сани, укрытые медвежьим пологом, летела вдоль старого Петербургского шоссе. От холода и скрипа полозьев ныли зубы. Полная Луна, словно обросшая светящимся мхом, ныряла между черными остовами особняков, стоящих по обочинам в облетевших садах, утопающих в снегу. Люше, у которой с детства смешивались различные сенсорные каналы, все время казалось, что заполошный звон колокольчиков и бубенцов превращается в острые ледяные иголки, которые сыплются на дорогу вслед за санями. Один раз она даже не выдержала, обернулась и почти увидела голубоватый, слабо светящийся хрустальный след. Тут же с криком «Сторонись!..» – пронесся мимо азартный московский лихач. В их среде считалось обязательным обойти господские тройки. Кучер погрозил ему вслед кнутом, а Рудольф свистнул в два пальца. «Пади-и…»

– Мы едем на виллу господина Жаботинского! – весело прокричал Сережа. – Там будет восточное представление.

– А кто такой господин Жаботинский?

– Купец, богач, меценат…

– А какое отношение это имеет ко мне? Я же не умею танцевать восточные танцы, а Глэдис сказала…

– Сегодня вам танцевать не придется. Вы все увидите, Люша, я вам обещаю, потерпите еще чуть-чуть…

Подъезд к вилле был освещен большими горящими факелами. Тени от лошадей диковинными зверями метались по кустам. Лошади храпели, пугаясь неведомого и нащупывая где-то в родовой памяти высыпавшую из леса бесшумную стаю зимних, голодных волков.

Центральная часть виллы выступала полукругом. По разметенным ступеням, волоча хвосты, ходили два больших павлина и что-то склевывали прямо под ногами гостей.

– С ума сойти! – удивилась Люша. – А они тут не сдохнут от холода? Южные же птицы…

– Эти замерзнут, их на экзотическое жаркое пустят, а Жаботинский других купит, – объяснил Рудольф. – Зато шикарно-то как!

Осторожно обогнув павлина, Люша под руку с Сережей вошла в дом.

Мраморная лестница поражала своей белизной, сверкали настенные бра, свисали старинные бронзовые люстры, везде лежали мягкие ковры, висели большие и маленькие картины в золотых рамах.

– Богато, – сказала Люша и зевнула от волнения.

Купец Жаботинский, могутный, с чудесно расчесанной и издалека благоухающей туалетной водой бородой встретил князя и его спутников буквально с распростертыми объятьями. Отнюдь не атлетически сложенный Сережа только крякнул, высвобождаясь, а Рудольф предусмотрительно остался в стороне и восхищенно ткнул пальцем в потолок зала: «Неужели Врубель?!»

С плафона, обильно украшенного позолотой, свисали нарисованные ветки фантастических деревьев и внимательно, с каким-то сложным выражением смотрело на гостей зеленоватое лицо какого-то бога.

– Именно, именно он, приятно встретить понимающего человека… Сударыня, позвольте…

Чуть влажная борода купца пощекотала Люшину руку. Ощущение показалось ей смешным и даже приятным.

– Сборище самое избранное – сами понимаете, – говорил между тем купец. – Все уже прибыли. Сейчас отдохнем чуть-чуть в диванной, отведаем дивного слияния виноградной лозы и солнечного света, и приступим, благословясь, к основному, так сказать, блюду…

Люша решила больше не задавать вопросов, но, увидев в диванной закусочный стол, от одного все-таки не удержалась:

– Сережа, а он по какому делу купец, по провианту какому-нибудь?

– Не, он сукном торгует, пенькой и еще чем-то, – помотал головой Сережа. – А пожрать сам и гостей чем-нибудь диковинным накормить – просто так любит, бескорыстно.

Гостей и в самом деле было по купеческим меркам немного – не больше десяти-пятнадцати человек. Кроме Любови Николаевны – ни одной женщины. Мужчины по большей части зрелого возраста, кроме гвардейского полковника при регалиях все одеты как-то неопределенно. С одним из гостей – высоким и бледным молодым человеком, Сережа уединился в нише на диване и что-то негромко, но горячо обсуждал. Рудольф кусал губы, а когда молодой человек, не переставая что-то говорить, ласково поправил пышный Сережин галстук, его просто перекосило.

Любовь Николаевна подошла и осторожно положила два пальца на запястье Рудольфа, ей показалось, что он может устроить скандал. Вообще-то скандалы, особенно в чужих домах, Люша любила, так как, с ее точки зрения, они значительно украшали жизнь. Но в данном случае у нее имелась личная заинтересованность в том, чтобы вечер развивался по изначальному плану.

– Узнаете? – прошипел Рудольф, без стеснения указывая пальцем на молодого человека. – Приехал. Конспирация у них, изволите ли видеть… Знаток восточных танцев, я прямо умираю… Когда спрошу, скажет, что говорили о благе России…

Люша не поняла, почему она должна была узнать молодого человека с бледным лицом, и решила, что это, должно быть, один из великих князей, к которому Рудольф бешено и возможно не безосновательно ревнует Сережу.

Распорядитель вечера пригласил гостей пройти в зал и насладиться искусством несравненной танцовщицы Этери.

В высоком зале Люша насчитала шесть декоративных колонн, расположенных по три. Все они до верха, где проходила узкая галерейка, были увиты живыми цветами. В нише стояла статуя Будды, окруженная кольцом горящих свечей. Между двумя группами колонн свисали качели, опять же обильно украшенные цветами. Невидимый оркестр играл мелодии в восточном духе. Из бронзовых курильниц поднимался дымок с острым, незнакомым Люше цветочным ароматом. Гости расселись полукругом в тени галерейки. Слуга в восточном костюме еще раз обошел всех, предлагая шампанское.

Сначала появились три девушки в темных хитонах. Они ритмично изгибались и равномерно постукивали не то в бубны, не то в маленькие плоские барабаны. Потом из темноты вышла сама танцовщица Этери. Тут же вспыхнули спрятанные где-то электрические прожекторы и осветили ее со всех сторон. Оркестр смолк, остался только негромкий рокот маленьких барабанов.

Насколько можно судить издалека, Этери была среднего роста. Ее лицо прикрывала прозрачная вуаль, из-под которой виднелись в египетском стиле подведенные глаза и большой яркий рот. В убранных наверх темных косах Этери блестели самоцветы и краснели живые цветы. Ее костюм составляли белый, богато расшитый золотой нитью и украшенный камнями бюстгальтер и саронг, который начинался чуть ниже пупка. Он доходил приблизительно до середины бедер и поддерживался блестящими лентами. Ступни Этери с алыми ногтями оставались босыми.

Люша ожидала, что женщина сразу будет танцевать. Но Этери, мягко ступая, подошла к качелям, грациозно, боком присела на них и начала мерно раскачиваться. Прожектора следовали за ней, иногда теряя ее в сумраке зала. Свет свечей, тени на стенах и дым курильниц колыхались в медленном завораживающем ритме. Стучали маленькие барабаны. Иногда откуда-то сверху падал цветок. Потом невесомо спланировала вуаль. За ней – шелковый саронг… Все качалось, плавало, исчезало, затягивалось в ритмичный водоворот…

Люша потерла пальцами виски. Она никогда не видела ничего подобного, и вместе с тем этот качающийся, полуразумный, растительно-страстный мир отчетливо напоминал ей о чем-то… О чем-то из детства…

Все прожекторы, кроме одного, погасли. Этери царственно сошла с остановившихся качелей и теперь танцевала как будто внутри столба голубоватого света. Ее движения были экстатически медленными, руки и тонкая талия гнулись, как будто под порывами горячего ветра, который был неощутим для остальных собравшихся в зале. Большой яркий рот Этери все время улыбался загадочной восточной улыбкой. Глаза оставались серьезными и даже трагическими. Заключительный пассаж танца явно изображал жертву божеству. Этери изогнулась почти до пола, ладони касались тонких лодыжек, все ее практически обнаженное тело от головы до пят сотрясла дрожь.

Потом прожектор на мгновение погас, а когда включился, танцовщицы уже не было в зале. Бог принял жертву.

Словно загипнотизированные танцем, зрители еще некоторое время сидели неподвижно. Потом медленно зашевелились, заговорили.

– Магический шарм! Нимфа, наяда, – пробормотал полковник.

– Какая вам наяда! – горячо возразил господин в серой, с искрой сюртучной паре. – Здесь сразу видно – настоящий восток! Его ни с чем не спутаешь…

Когда включили свет, стало видно, что бледный молодой человек, чуть порозовевший от встречи с искусством Этери, держит свою правую руку на колене Сережи Бартенева. Он тут же убрал ее, но Люше показалось, что среди восхищенных возгласов прочих зрителей она услышала отчетливый скрип белых и крепких зубов Рудольфа.

Любовь Николаевна проворно вскочила со стула:

– Сережа, вы и Глэдис обещали мне! Когда же?!

– Сейчас, Люшенька, прямо сейчас! Все сделаем в лучшем виде! – заторопился Сережа, изобразил извиняющуюся рожицу обоим приятелям, взял Люшу под руку и уверенно повел ее вглубь обширного дома.

Танцовщица Этери сидела посреди хорошо знакомой Люше обстановки костюмерной-гримерной. Баночки, пуховки, пузырьки, блестки, таз, мыло, кувшин с водой… Просторный теплый халат укутывал тело Этери. На ногах образовались мягкие шерстяные чувячки, молоденькая служанка расплетает косы… Теперь Этери показалась Люше намного старше и полнее, чем в зале. Странно было подумать, что вот эта талия совсем недавно могла изгибаться таким парадоксальным образом, а этот, с морщинками в углах, усталый рот выглядел под вуалью таким загадочным и даже хищным…

– Екатерина Алексеевна, мое почтение и неизменное восхищение вашим искусством! – с ласковой развязностью приветствовал танцовщицу Сережа. – И я, и мои друзья впечатлены вельми. Пучины страсти, открывающиеся…

– Князь, подите к черту, – хрипловато отозвалась Этери, закуривая папиросу, вытягивая ноги и кладя их на маленькую скамеечку. – Скажите лучше: вы привели мне, как обещали…? Это она? Ученица американки?

– Позвольте представить: Екатерина Алексеевна – Люша Розанова.

Люша слабо удивилась тому, что бирманскую танцовщицу (а именно так рекомендовал Этери купец Жаботинский) зовут Екатериной Алексеевной, но не стала заострять на этом внимания.

– Сколько тебе лет? – спросила Этери.

– Двадцать, – ответила Люша, накинув себе всего два с половиной месяца.

– А-ах, – вздохнула Этери и сильно потянулась. Суставы отчетливо скрипнули. – Где ты танцевала?

– В ресторане, – сказала Люша, не вдаваясь в подробности. Еще прежде они с Сережей договорились, что реальная биография Любовь Николаевны Кантакузиной нигде афишироваться не будет.

– Танцуешь давно?

– Всю жизнь.

– У кого училась? У американки?

– Еще прежде – у ветра, у ручья, у листьев, у рыбок. Потом у цыган.

– Зачем тебе это надо?

– Танцевать люблю. А еще – детей надо кормить.

Сережа отвернулся, чтобы не выдать себя. Он всегда был очень смешлив.

– У тебя уже есть ребенок?

– Трое, старшие – близнецы.

– А-ах… – снова вздохнула Екатерина Алексеевна. – А вот у меня нет детей.

– Могу поделиться, – пожала плечами Люша.

– Цыгане тебя выгнали? Почему? За острый язык?

– Не знаю. Я полукровка. Матери-цыганки не помню. Еще прежде бродяжила. У них респектабельный хор, дирижер заботится о его репутации.

– Екатерина Алексеевна, бери, не прогадаешь, – вступил в разговор Сережа. – Я много раз видел, как Люша танцует – это фантастично. Действительно – лес, ветер, рыбки… А если еще вы ее обучите… Вы же сами говорили, что вам уже тяжело все это, что хочется взять ученицу, обучить ее и уйти на покой… Вот случай, лучшего не найдешь!

– Ладно. Вижу, что тебе, цыганка-побродяжка, палец в рот не клади. Но это и хорошо, не сразу сожрут. Не сегодня, но на днях погляжу, как ты танцуешь. Тогда и поговорим. Устраивает тебя?

– Устраивает, спасибо, – Люша кивнула. – Мне уже идти?

– Ну ты бы хоть что сказала про мой-то танец, – обиженно прищурилась Этери.

Люша почему-то вспомнила Максимилиана Лиховцева.

– Ваш танец – это стихотворение, а жесты – слова, – сказала она.

Этери склонила голову сначала в одну сторону, потом в другую, как делают собаки, прислушиваясь к миру.

– А про что это стихотворение, как ты думаешь?

– Про рыночную площадь, – не мгновения не колеблясь, ответила Люша. – Со всем, что на ней есть.

Сережа зааплодировал. Екатерина Алексеевна жестом отослала его прочь.

– До встречи, – сказала она Люше и недоуменно добавила, наморщив лоб. – Почему это мне кажется, что я где-то тебя уже видела?

– В ресторане? – предположила Люша.

– Нет, мне кажется, что это было давным-давно…

Карету с гербами Бартеневых подали к подножию лестницы. Небо на юго-востоке уже чуть-чуть зеленело. Почти все факелы погасли. Мороз покусывал щеки и электрически потрескивал в выбившемся из-под шляпки локоне. Один из павлинов куда-то исчез, а второй неподвижно стоял прямо на засыпанном снегом газоне, безнадежно склонив увенчанную голову. Длинный хвост увяз в снегу.

– Утром ощиплют и к обеду – на жаркое! – саркастически рассмеялся Рудольф. – Свежачок-с!

Люша прищурилась, что-то соображая, а потом вдруг кинулась к провожавшему их хозяину.

– Господин Жаботинский, миленький, подарите мне вон того павлина! Пожалуйста!

– Помилуйте, Любовь Николаевна, да зачем вам! Он же прямиком у вас в карете и издохнет… А впрочем… – купец оборвал сам себя. – Коли прихоть такая, так берите, конечно! Завтра, если будет надобно, пришлите кого, мой Федор вам рецепт жаркого разъяснит – пальчики оближете, никак не хуже лебяжьего. Там весь секрет в заливке для маринования, иначе мясо жестким выходит…

Подобрав подол, Люша запрыгала через сугроб, окаймляющий расчищенную от снега часть подъездной площади, обхватила павлина двумя руками, с трудом подняла. Птица безжизненно повисла, не сопротивляясь. Перья под хвостом были измазаны пометом.

– Люшенька, вы с ума сошли?! – крикнул Рудольф.

Сережа молча заскакал вслед, сноровисто перехватил ношу девушки.

Вышколенный кучер смотрел на погрузку павлина округлившимися глазами, но не сказал ни слова. В карете холода не чувствовалось, так как под сидением топилась углями маленькая печка. Люша устроила птицу в самое теплое место и накрыла сверху меховой полостью. Погладила поникший хохолок, подула в клюв и тихо сказала:

– Дерись, павлин, не сдавайся, может, все еще и образуется.

Рудольф как мог отодвинулся от странной парочки.

– В гостиницу с павлином вас не пустят, – сказал Сережа.

– Почем вы знаете?

– Знаю наверное, сам как-то пытался с тремя петухами пройти. Ни в какую не пускали.

– А откуда были петухи? – улыбнулась Люша.

– На петушиных боях по случаю прикупил. Всех трех победителей. Помнишь, Рудольф, как мы тогда…?

– Не помню, – сказал Рудольф и отвернулся.

– А… да… – сконфуженно пробормотал Сережа. – Петухов же мы с Николенькой торговали… Ну в общем, Любовь Николаевна, едем ночевать к нам. Там же и с павлином решится – на жаркое его или еще куда… А что вы, кстати, собрались с ним делать, если он, паче чаяния, оттает?

– А чего с ним делать? – пожала плечами Люша. – Он же не лошадь и не пес, приучать его ни к чему не надо. Отвезу в Синие Ключи, отдам детям, пусть живет, пасется… Сережа, но удобно ли к вам? Что ваша матушка…?

– Матушка будет рада, поверьте, – прервал Сережа. – Вы же знаете, они с Марией Габриэловной лучшие подруги, еще с института, да и с вами ей давно любопытно было поближе познакомиться… Да это все равно завтра уже. Нынче-то у нас все спят давно…

Однако, прежде чем лечь спать, Люша развернула в особняке Бартеневых целую кампанию по спасению павлина. Отчаянно зевающие Спиря (юный камердинер Сережи) и горничная Ксюта последовательно несли в отведенную ей комнату то глиняную мисочку с теплой водой, то нагретые полотенца, то блюдце с зерном, размоченный калач, порезанное яблоко и даже тарелку с тушеной брюквой. Никто из молодых людей не догадался спросить у купца, чем кормить птицу, а сам Жаботинский больше говорил о том, в каком виде употребляют в пищу самих павлинов. Рудольф, наконец смирившийся с наличием павлина в окружающем пространстве, предложил развести воду для него красным вином – для укрепления сил. Тут же принесли и открыли бутылку.

В конце концов павлин согрелся, попил воды с вином, больно клюнул Ксюту за палец и, пошатнувшись, встал на ноги.

– Ну вот, ну вот, ну вот! А говорили-то! – обрадованно пробормотала Люша и подмигнула птице.

Словно отвечая ей, павлин округлил полузатянутые пленкой золотистые глаза, покрепче расставил лапы, выпустил на наборный паркет едкую струю, и вдруг – раскрыл хвост огромным глазастым веером!

– Это он так благодарит вас, Люша, за свое спасение, – уверенно сказал Сережа.

Разбуженная шумной суетой княгиня Ольга Андреевна Бартенева стояла в начале анфилады и с изумлением наблюдала представившуюся ей картину: сидящие вдоль стены слуги в неглиже, измазанная птичьим пометом незнакомая барышня моет руки в латунном тазу, ее собственный сын пальцами ест с тарелки тушеную репу…

А посреди просторной комнаты, на блестящем навощенном паркете, в медленном и горделивом танце поворачивается огромная, увенчанная серебряным венчиком птица.

Может быть, я все-таки еще сплю? – спросила себя Ольга Андреевна.

За окнами медленно проступала синяя мгла рассвета.

* * *

– Обожам… Обожат… Обожаемая Мария Габриэловна! Ваш приход живительным лучом осветил унылую пустыню, которую представляет из себя нынче поутру мое тягостное и никому, в том числе и мне самому, не нужное существование в этом унылом мире… Утоли мои печа-али-и… Вы любите Бодлера, драгоценнейшая Мария Габриэловна? Вы помните:

Сережа Бартенев с полотенцем вокруг головы полулежал на покрытой атласным покрывалом софе. Его помятое лицо несло отчетливые следы недавних и разнообразных излишеств. Он то и дело шмыгал покрасневшим распухшим носом и протирал зеленоватые, заросшие неопрятной щетиной щеки кусочками льда, которые брал салфеткой из большой миски, стоящей на табуретке. Страдания его были, как успела заметить Мария Габриэловна, все же несколько нарочитыми, так как иногда, использовав льдинку, Сережа весьма метко швырял ее остаток в угол комнаты, туда, где на голубом пуфе сидел его камердинер Спиридон – юный, кудрявый, похожий на лубочного амура. Спиридон либо уклонялся, либо ловил ледышку и медленно, напоказ облизывал ее острым розовым языком. Сережа охал и закатывал глаза.

– Сережа, ну какое же утро? – с мягкой укоризной сказала Мария Габриэловна. – Уж четыре часа пополудни минуло. У добрых людей рабочий день скоро закончится.

– О да, как вы правы, Мария Габриэловна! – Сережа патетически воздел свободную руку. Широкий рукав халата спустился к плечу, и стала видна рыжеватая шерстка подмышкой.

«Господи, он же совсем взрослый! – удивленно подумала Мария Габриэловна. – Взрослый мужчина, только безалаберный и не очень умный. Как быстро, и главное незаметно проходит время. Ведь вот только что на детском празднике он прятался под взрослым столом, и липкими от сластей ручонками хватал дам за лодыжки и икры. Дамы визжали. А когда его оттуда достали, и накричали на него, он описался от страха… Я его защищала тогда, и он был чуть выше моей коленки. Но когда же успело произойти все это «потом»?»

– О, добрые люди! – воззвал между тем Сережа. – Приидите и воззрите на меня! Быть может, именно ваше справедливое осуждение моих пороков приведет к триумфальному возрождению из праха моей души, которая пребывает там по слабости моего многогрешного и многострадального тела… О, как башка трещит! Неужели снаружи не слышно треску? Как это может быть, если я слышу отчетливо… Спиря, болван, ну что ты расселся?! Подай мне еще рассолу и порошок, а Марии Габриэловне пусть подадут чаю с пирожными!

– Сережа, мне надо серьезно с тобой поговорить…

– О-о… – простонал Бартенев, картинно хватаясь за полотенце. – Мамочка вывела на позиции тяжелую артиллерию…

– Пожалуйста, не паясничай, если можешь. Я и так смущена изрядно…

– Простите, Мария Габриэловна. Был не прав. Сейчас, в знак полной и окончательной серьезности, надену сюртук и сменю шлепанцы на штиблеты… Спиря!

– Сережа!

– Хорошо. Прекрасно. Замечательно. Но можно я сам? Чтобы вам не смущаться и не мучить, во исполнение воли старинной подруги, свою чистую, не запятнанную никаким грехом или даже сомнением душу. Итак. Я позорю семью. Я пропадаю в театрах, кабаре и трактирах, вместо того чтобы чинно сидеть на скучнейших званых вечерах, устраиваемых «достойными людьми нашего круга», жрать в семь перемен и за зеленым столом, играя из полтинника максимум, говорить о погоде и реформе налоговой системы. Признаюсь сразу, чтобы развеять все иллюзии: мне весело и хорошо там, где бываю я. Театр, музыка, оперетка, жизнь улиц и торговых рядов, азарт, петушиные бои, да даже тараньи бега привлекают меня значительно больше, чем душные придворные интриги. Далее. Я не люблю рассуждать о равенстве, братстве и прочих либерте, но на деле совершенно не признаю сословных различий. Среди моих хороших приятелей есть певички, клерки, трактирщики, купцы, шулера, барышники… Опять же начистоту: мне с ними интересно, они кажутся мне в несколько раз более живыми, чем обычный круг моих родителей, от которого за версту несет нафталином и успокоительной микстурой… О присутствующих не говорим: ваш дом, Мария Габриэловна, – приятное исключение. Лев Петрович и все ваши бамбини совершенные душки, а уж Любочкой, как вы знаете, я просто очарован с самого ее у вас появления… Еще далее. Я не ухаживаю за девицами в свете. Скажу вам честно и прямо: меня от них тошнит. Их острые напудренные носики, безжизненные лбы, писклявые жеманные голоски, говорящие глупости, которые я почему-то обязан считать очаровательными, направленные на меня лорнетки внимательных мамаш… Хорошенькая белошвейка или даже стриженная мужеподобная курсистка-нигилистка для меня предпочтительнее…

– Вот! – внезапно встрепенулась Мария Габриэловна, которая до сей поры слушала Сережу очень внимательно и в такт его словам, как будто бы соглашаясь, покачивала аккуратно убранной головой. – Твои предпочтения! Вот именно о них я и должна с тобой поговорить. А вовсе не о том позоре, который ты якобы навлекаешь на семью Бартеневых. Как ты мог подумать! Каково бы ни было твое мнение о высшем обществе в целом, но твоя мать слишком хорошо воспитана, чтобы выносить из избы сор такого рода. Так что твой обличающий круги монолог… Впрочем, нынче такое только ленивый не произносит. Отчего же молодой князь Бартенев должен быть исключением? Но может быть, уже довольно говорить за меня, и ты теперь позволишь мне самой…?

Сережа выглядел слегка смущенным отповедью, а Спиридон в углу откровенно усмехался. Понимающая, нагловатая усмешка на круглом и нежном лице камердинера смотрелась неприятно. Мария Габриэловна отвела глаза и невольно остановила взгляд на розовой орхидее, хрупкой и ненастоящей с виду – как вообще свойственно этим цветам. Поставленная, вместо вазы, в хрустальную карандашницу, она украшала резной туалетный столик – в компании с полупустой конфетной коробкой, чем-то мятым и белым, похожим на залитый вином пластрон, и записной книжкой, зияющей выдранными страницами. В Сережиных покоях, с их полумраком в любое время суток, вуалями, расписными ширмами и лампами в виде длинношеих цапель как раз такой цветок и был нужен – но выглядел он почему-то неуместно. Аналогия напрашивалась сама собой… Впрочем, Сережа был не орхидея, совсем не орхидея…

– Да, конечно, я слушаю вас…

– Ну слава богу!

Мария Габриэловна вздохнула с облегчением. Молодой князь, по всей видимости, исчерпал свои театральности и теперь действительно готов был ее услышать.

– Сережа, ты знаешь, что будешь очень богатым? – неожиданно начала она. – Ваша семья владеет недвижимостью, землями, активами, значительными коллекциями фарфора, картин и других произведений искусств…

– Ну в общем-то да, знаю, – Сережа неуверенно улыбнулся. – До сих пор родители оплачивали все мои долги, стало быть, деньжата у них имеются…

– Как тебе кажется, наследственное богатство вашей семьи налагает на тебя какие-то обязательства?

– В смысле раздать его бедным?

– Сережа! Как ты представляешь раздачу бедным коллекции фарфора?

– Никак не представляю… Но что же тогда…

– Когда я была девочкой, у нас в Италии пели длинную песенку с таким припевом:

Так сложилось, что ты не босоногий монах, и по всей видимости никогда им не станешь. Переложить свою ответственность тебе тоже не на кого.

– Уж как я, когда был маленьким, просил маму родить мне братиков или даже сестричек! – с досадой воскликнул Сережа. – Штуки четыре было бы в самый раз. А они мне все собачонок дарили. Чуял ведь я, чем дело кончится…

– Увы! – вздохнула Мария Габриэловна и подняла глаза к потолку. – У каждого из нас свой крест, но мы не должны роптать, потому что его тяжесть не сравнима с тяжестью креста Спасителя.

– Аминь! – сказал Сережа и спросил с любопытством. – А что для вас тяжесть креста, милая Мария Габриэловна? Ведь вы благополучны, смиренны перед Господом и всеми заслужено любимы…

– Я потеряла троих своих детей, – не колеблясь, ответила женщина. – Один из них даже не успел толком родиться и увидеть белый свет, а еще двое медленно угасали на моих руках. Я молилась о каждом их дыхании, но все было напрасно…

– Простите меня, – пробормотал Сережа, кусая губы. – Но что же, по-вашему, я должен сделать?

– Жениться и родить наследников, – быстро ответила Мария Габриэловна. – Четыре штуки было бы в самый раз…

В углу придушенно фыркнул камердинер.

– Пошел вон, – равнодушно приказал ему Бартенев. – Не знаю, до каких пределов была откровенна с вами моя матушка, но, Мария Габриэловна, вы должны знать: для меня очень непросто совершить этот естественный для кого-то другого шаг. Очень непросто во всех смыслах – поверьте мне.

Шутовская маска сошла с лица Бартенева, ореховые, с красноватыми прожилками глаза смотрели с неизбывной печалью большой охотничьей собаки. Безыскусная искренность собеседницы, по-видимому, все-таки нашла дорогу к глубинным и редко используемым пластам его существа.

– Но ведь возможно, Сережа? Возможно, хотя и не легко? – с надеждой спросила Мария Габриэловна. – Господь посылает каждому свои испытания, но они никогда не бывают непосильными…

– Может быть, мне принять католичество и жениться на итальянке? – с абсолютной серьезностью спросил молодой князь. – Мне завидно то уверенное упование на Господа, которое я неизменно наблюдаю в вашей семье. Скажите, Мария Габриэловна, там, где вы росли, у синего теплого моря, в жаркой полуденной тени виноградных лоз, еще остались девушки, хотя бы отдаленно похожие на вас?

Мария Габриэловна смущенно улыбнулась и совершенно девичьим жестом поправила прическу, нисколько не терявшую своей аккуратности.

– Право, Сережа… Я не думаю, что в поисках избранницы тебе следует менять вероисповедание. Это вера твоих пращуров…

– Мария Габриэловна, вы безжалостный ангел. Большинство известных мне папистов вцепились бы в меня на этом самом месте, как голодные весенние клещи. Наобещали бы мне даже не семь, а всего полверсты до небес. А вы бестрепетно оставляете меня наедине с моим жребием и ответственностью за него… Но на ком же мне жениться? Девицы из знакомых семей меня совершенно не привлекают. Вы и Любовь Николаевна уже замужем. Разве бросить монетку? Или погадать, как девицы на Святки?

– Сережа, но ведь среди твоих личных знакомых наверняка есть достойные незамужние девицы. Пусть они не совсем вашего круга, но я уверена, что ради твоего счастья Ольга Андреевна на многое согласится…

– Неужели даже на хористку или белошвейку?! – молодой князь любопытно наклонил голову, придержав рукой спадающее полотенце.

– Сережа, если бы речь шла о сильном чувстве… – с некоторым замешательством начала Мария Габриэловна. – Но откуда? Почему бы не пойти более простым путем?.. Например, ты давно дружишь с Юлией фон Райхерт…

– О! – воскликнул Бартенев. – Я вижу, мамочка значительно вас проинформировала!

– Ольга Андреевна поделилась со мной своим отчаянием. Больше оказалось не с кем, – просто сказала Мария Габриэловна, и эта простота опять обезоружила молодого человека.

– Вы знаете Юлию фон Райхерт? Видели ее когда-нибудь?

– Нет, не имела чести. Но Дюймовочка… то есть твоя мать говорила мне, что она весьма привлекательна.

– Понимаете, Мария Габриэловна, все дело в том, что Юлия такая же, как и я сам…

– В каком смысле? – испуганно спросила женщина.

– Нет, нет, не в том, о котором вы подумали, – слабо улыбнулся Сережа. – Просто она, как и я, не видит в жизни иного смысла, кроме эгоистического потакания своим удовольствиям…

– Ну, это ненадолго, – облегченно выдохнув, заулыбалась в ответ Мария Габриэловна. – Как только у вас с Юлией появятся дети, о всяких «эгоистических потаканиях» придется позабыть. Бамбини великодушно наполняют смыслом любую жизнь, и в этом их особенность по сравнению с любой другой идеей, которые требуют для служения себе лишь избранных по какому-то параметру – уму, вере, таланту…

– Черт побери! – воскликнул Сережа и, скомкав, отшвырнул полотенце. – Вы не только добры и смиренны, вы еще и умны. Это в конце концов несправедливо!.. Но, впрочем, кто и когда обещал нам справедливость?.. Что ж, я согласен. Будем надеяться, что откажется Юлия, в ней всегда было очень много здравого смысла… Я должен теперь же объясниться с ней, или у мамочки есть какой-то иной план?

– Я… она… мы… Ох, Сережа, да я же не знаю! – Мария Габриэловна не на шутку разволновалась, и в завершение своей миссии явно увидела ее с какой-то новой, может быть, не слишком привлекательной стороны. На глазах у нее выступили слезы.

– Храни тебя Бог! – она поискала еще слов, не нашла, встала, выпрямившись, и три раза подряд перекрестила молодого князя. Бартенев сполз с тахты, встал на колено, перехватил руку женщины и ласково коснулся ее горячими губами.