– Марыська, у меня душа рвется!

– Небось не порвется. Одна душа человеку на жизнь дана, потому скроена и сшита накрепко…

– А если у меня две души?

– Так тем паче, чего жалиться? Одна порвется, в другой ходи. Вспомни Хитровку: не у каждого человека по нынешним временам есть перемена платья. А уж наличная перемена души… это и вовсе на чудеса тянет… А от тягомотины бессмысленной завсегда дело спасает. Пошли-ка со мной, я все равно собиралась нынче для трактира закупаться… Никому ведь серьезного не поручишь – все напортачат, все сделают из рук вон… Все самой надо…

По Охотному ряду продольными волнами перемещался пар от дыхания и гул людских голосов. Впереди лавок, на площади, вдоль широкого тротуара, стояли переносные палатки и толпились торговцы с корзинами и мешками. Ходил охотник, предлагая зайцев с замерзшей на удивленных мордах кровью. Визжал поросенок, которого мужик с провалившимся носом демонстрировал покупателю, подняв над головой и держа за задние ноги.

Люша и вправду сразу оживилась, купила за три копейки гречневик, жаренный на постном масле и на копейку сбитню, съела и выпила все прямо на морозе, вытерла рукавом замаслившиеся губы. Марыся смотрела с усмешкой, но ничего не говорила.

Первым делом зашли в мясную лавку. Люша, чуть прикусив муфту, наблюдала интересное и редкое в общем-то зрелище – прямо перед ней была осуществившаяся мечта. Когда они с Марысей девчонками познакомились на Хитровке, Марыся уже хотела иметь свой трактир и каждый вечер, засыпая под нарами ночлежного дома Кулакова, мысленно расставляла по полкам посуду и припасы в своем воображаемом трактире, оборудовала кухню и черный и белый залы. Благодаря Люшиному замужеству, мечты хитровской судомойки сбылись. Впрочем, хотя Люша и не торопила подругу, гордая полячка уже выплатила большую часть средств, ссуженных ей на открытие дела.

Марыся вела себя в лавке, как специалист-историк в музее. Откуда пришло это сравнение? Должно быть, в связи с занятиями мужа, больше неоткуда… Люша даже слегка удивилась пришедшей мысли, она как будто отпустила Александра не только из дома, но и из своей души, и не вспоминала о нем уже очень давно. Теперь почему-то вспомнился день свадьбы. Темное лицо Александра и хрустальный бокал в его пальцах. Золотистые блики в бокале…

На полках лежало мясо разных сортов. Марыся неспешно ходила среди туш барашков и поеных молоком телят, отбирала паленых поросят для жаркого, и белых, почти светящихся, из ледяной ванны – для заливного.

Приказчик в долгополой поддевке, заскорузлом фартуке, с целым набором ножей на поясе ходил следом и что-то непрерывно бормотал, расхваливая товар. Марыся по видимости не слушала.

То же было и в яичной и в живорыбной лавке, где помимо прочего, отобрали пудового мороженого осетра.

– Фабрикант Васильчиков особо заказал, – пояснила Марыся Люше. – Гулять будут по случаю приобретения сахаро-рафинадного завода…

В колониальной лавке ситуация изменилась кардинально. По знаку выбежавшего из-за прилавка приказчика к Марысе откуда-то из глубины лавки вышел сам хозяин – в больших очках и в картузе на гладких, с сединой волосах.

– Чувствительно рад видеть несравненную Марысю Станиславовну! – церемонно приветствовал он.

– Люш, это долго, ты садись, – велела подруге Марыся.

Люша послушно села на ларь-диван, выскобленный и навощенный до розоватого матового свечения.

Марыся между тем уселась к самому прилавку, где стояла конторка и лежали счеты и начала с хозяином негромкое деловитое совещание. То и дело один из приказчиков нырял куда-то вглубь лавки и возвращался с лежащим на кончике ножа тонким лепестком сочащегося слезой швейцарского сыра, или с ломтиком салфеточной икры, или с образчиком нежно-розовой семги. Приносили и черных миног, и золотистые миндальные крендели.

Когда все наконец было отобрано, началось щелканье на счетах и записывание в книгу, лежащую на конторке.

– В мелочную пойдем? – спросила Люша.

– А то как же? Разохотилась? – улыбнулась Марыся.

В мелочной лавке стоял густой, ядреный и невероятно вкусный по Люшиному мнению запах. Пахло разом только что выпеченными ситными и черными хлебами, плававшими в рассоле огурцами, груздями, рыжиками, вяленной рыбой…

«За нюх только можно полушку брать,» – усмехнувшись, проворчала Люша.

Купили какую-то пустяковину. Люше показалось, что самой Марысе в мелочной лавке ничего и не надо, и она зашла сюда для подруги и просто так, вспомнить, как было, когда обе жили на Хитровке и считали копейки…

– Далеко все ушло, правда? – спросила вроде бы увлеченная покупками, но на самом деле чутко приглядывающаяся к Люше Марыся.

– Да. К добру или к худу?

– К добру, конечно. Ты, что ли, сомневаешься? Босячкой разве лучше?

– «Рвать розы, не думая о шипах,

Может один босоногий монах…» – задумчиво напела Люша песню из детства Марии Габриэловны.

– Нет! – решительно сказала Марыся. – Я насмотрелась, хватит. Не люблю босяков, и монахов тоже не люблю. Мне чистая публика по нраву. Чтоб поели по чести и расплатились тоже по чести… И кстати вот о писателе Чехове сказать…

– Кстати о Чехове?! – изумилась прихотливости хода Марысиной мысли Люша.

– Ну. Вот ты мне давеча говорила, что я – купец Лопахин. Я прочитала. Вранье все. Никакой я не Лопахин, и чего он все время переживает? Либо переживать, либо дело делать – я так скажу. Я бы вот нипочем не стала этот вишневый сад рубить.

– Пожалела бы красоту?

– Причем тут… Выдумать-то можно только то, чего сам знаешь. Вот стала бы я рассказ про твоих цыган писать… Такого бы наворотила… Какой этот Чехов предприниматель!

– Никакой. Он вообще писатель, а прежде – врачом был.

– Ну вот оно и видно. С дач большая ли прибыль? Пускай другие рубят и сдают. А я бы сад – оставить как есть, дорогу проложить, построить ресторан, увеселения всякие для тех же дачников по соседству. Для женщин с детьми наособицу – качели под деревьями, карусели, крикет, музыка и всякое такое. Им же скучно, развлечься надо, а в город ехать не всегда сподручно. И там же – прохладительные напитки, купание для детей из речки выгородить… Да и где он вообще вишневые сады видел?! Не сажают вишню садами…

– В Японии, наверное, – сказала Люша, о чем-то напряженно размышляя. – Мне Арайя рассказывал когда-то… Японцы все вместе собираются и смотрят, как вишня цветет, сакура по-ихнему… Праздник у них такой…

– Блажные люди, – вздохнула Марыся.

– Качели под деревьями, качели под деревьями… – пробормотала между тем Люша. – Где и что? Ведь было же что-то… Кстати, Арабажин говорил, что после Лопахиных все будет принадлежать пролетариату… Сады, имения, заводы…

– И трактиры, что ли? – недоверчиво спросила Марыся.

– Наверное, так, – неуверенно сказала Люша. – А может, их вовсе не будет?

– Не, жрать людям завсегда надо, какой бы там пролетариат не был, – твердо возразила Марыся. – Так что заводы там или сады – пускай, но трактир «У Марыси» мой будет. Так своим дуракам – Арайе этому и врачу, и передай… Вот, кстати, муж мне твой, наоборот, нравился – хозяйственный мужчина, и серьезный, и собой ничего. Жалко, что так быстро сбежал от тебя…

– Мне не жалко, – беспечно ухмыльнулась Люша. – Но тебе, Марыся, спасибо большое.

– За что ж? – удивилась Марыся.

– Ты для меня единственное пока доказательство того, что человек может быть доволен тем, что в жизни имеет. Если б не ты, я б вовсе не знала, что про человеческие стремления и думать…

Маруся неопределенно фыркнула. Как часто бывало и в детстве, она не поняла: хвалу или хулу она только что услышала от подруги.

* * *

– Бегство из РСДРП колеблющихся мелкобуржуазных элементов является ее чисткой. Партия освобождается от неустойчивых, от попутчиков, – сказал докладчик и резким рубящим жестом показал, как партия это делает.

– Да скажи ты прямо: после 1906 года интеллигенция просто массово бежит из партии! – строго определил знакомый голос позади Январева.

– Ну и бес с ними! Без них справимся, – ответил окающий приволжский говорок.

Январев поерзал на жестком стуле и решил не оборачиваться. В ямке под затылком отчетливо чесалось. Потом начало печь. Поколебавшись еще, Январев обернулся. Товарищ Кронин, бывший рабочий ткацкой мануфактуры, а нынче профессиональный революционер, смотрел вовсе не на него и говорил с товарищем, конечно же, не о нем.

Приезжий представитель русского бюро ЦК докладывал о подготовке к конференции РСДРП. Назревших вопросов было более, чем достаточно. Январеву казалось, что докладчик несколько преувеличивает значение борьбы с «ликвидаторами» (группа «ликвидаторов» – сторонники полного перехода РСДРП на легальное положение, – прим. авт) и других фракционных дел. Пусть каждая группа трудится в пределах своих взглядов, ведь любая деятельность, от доклада в «обществе трезвости» до работы семи товарищей в составе «черной» (Третья Государственная Дума (ноябрь 1907 – июнь 1912) формировалась на основе нового избирательного закона, значительно ограничившего права малоимущих слоев населения, соответственно, партиям – противницам революционных преобразований в ней принадлежало абсолютное большинство. За что и была прозвана Л. Д. Троцким и В. И. Лениным «черной» – прим. авт.), третьей Думы – все идет на пользу просвещения народа, а стало быть, и делу революции.

– Всякий кризис одних надламывает, других закаляет, – продолжал между тем докладчик. – Тяжелый кризис годов реакции закалил большевистские партийные организации. Выросли новые кадры передовых рабочих, на плечи которых легла вся тяжесть партийной работы на местах. Преследуемые полицейскими ищейками, большевики продолжают воспитывать, организовывать и сплачивать пролетариат. Надо неустанно разъяснять крестьянам, что нет иного выхода из нужды и нищеты, кроме борьбы вместе с рабочим классом и под его руководством за свержение царизма. В суровой школе подполья, в огне революции, в дни поражения, в боях с царизмом и буржуазией, в схватках с многочисленными противниками формируются замечательные качества большевика, несгибаемого и мужественного борца за интересы трудящихся. «Нас недаром прозвали твердокаменными», – говорил мне перед отъездом Владимир Ильич Ленин. И я с ним с ним совершенно согласен!

Уже состоялись областные партийные конференции в Центрально-промышленном районе, в Поволжье и на Урале, а также конференции местных партийных организаций в Петербурге, Москве, Иваново-Вознесенске, Нижнем Новгороде и в других городах…

Январев почувствовал, что засыпает (два ночных дежурства подряд!), встряхнул головой и крепче стиснул обеими руками листки своего собственного сообщения о выступлении рабочей группы на съезде фабрично-заводских рабочих. Прищурившись в полутьме, еще раз просмотрел текст. «…присутствовали товарищи, представлявшие профсоюзы Петербурга, Москвы, Центрально-промышленного района, Украины и Закавказья… На конкретных фактах большевики раскрывали непримиримость интересов пролетариата и капиталистов…»

Выступление на съезде несомненно прошло успешно, докладчикам удалось показать социальные корни многих распространенных инфекционных болезней, сифилиса и других венерических заболеваний, вскрыть провокационную политику царского правительства в области рабочего здравоохранения, поговорить о все нарастающей доле женского и детского труда на московских производствах и влиянии этого на здоровье следующего поколения… Сразу после выступления фракции съезд закрыли.

Но никого не арестовали, и печать отреагировала вполне взвешенно и умеренно. Сам Январев считал это удачей, хотя некоторые товарищи придерживались прямо противоположной точки зрения: чем больше шума, тем лучше – считали они, и приводили в пример рабочую группу, которая на антиалкогольном съезде сумела провести несколько своих резолюций, приведших в бешенство царское правительство. Это «не съезд борьбы с пьянством, а съезд борьбы с правительством», – вопила реакционная печать. Почти всех рабочих-делегатов арестовали. В связи с этим думская фракция получила возможность немедленно внести запрос, разоблачая действия царских властей.

В принципе, Январеву нравилась легальные формы политической работы. Но при этом он вполне разделял взгляды зарубежного лидера большевиков Владимира Ульянова-Ленина, который считал необходимым сочетать легальную работу с нелегальной. Январев и сам понимал, что, как ни крути, но в нынешних условиях в центре всей партийной работы находятся именно нелегальные организации, придающие истинно революционное направление деятельности большевиков. То, что в легальных учреждениях представители партии не могли сказать прямо, нелегальные партийные организации говорили в своих листовках, на подпольных собраниях, в беседах с рабочими, подводя их к выводу о необходимости сплочения в организованную силу и революционного свержения царизма.

Январев потряс головой еще раз, ему показалось, что он уже и думает так же, как пишет в прокламациях. От этого почему-то сделалось неприятно.

После окончания основного сообщения докладчику долго задавали вопросы о позиции «впередовцев» и возможности объединения большевиков с «меньшевиками-партийцами», (После революции 1905 г. обе фракции РСДРП – «большевиков» и «меньшевиков» переживали период раскола и брожения. Часть большевиков, во главе с А. А. Богдановым, объединявшаяся вокруг газеты «Вперед», обвиняла сторонников В. И. Ленина в отказе от революционных методов борьбы и переходе на реформистские позиции. С другой стороны, из тяготевшей к ликвидаторству фракции меньшевиков выделилась группа «меньшевиков-партийцев», которая выступала за сохранение нелегальной работы и на этой почве сблизилась с большевиками. – прим. авт.) во главе которых стоял многими уважаемый Плеханов.

Январев отмалчивался, раздумывая об упомянутой докладчиком «твердокаменности», как о вроде бы необходимом для настоящего большевика качестве. Никакой «твердокаменности» в большевике Январеве не виделось даже на горизонте. Немного попереживав по этому поводу, он успокоил себя тем, что любые идеологии просто семантически обязаны ориентироваться на идеалы, а в реальности все и всегда выглядит несколько по-другому.

После окончания обсуждения пили чай с баранками, а потом молодая близорукая женщина в синем платье докладывала о деятельности рабочей группы на съезде народных университетов. Ни одной резолюции принять не удалось, но в целом делегатки вполне открыто говорили о необходимости освободить просвещение от полицейской опеки и добивалась права рабочих организаций самим определять программу занятий и состав лекторов.

Женщина-докладчица показалась Январеву знакомой, и еще до того, как ее представили товарищам (она оказалась слушательницей физико-математического цикла на курсах Герье), он откуда-то помнил, что ее зовут Надеждой.

После окончания доклада, Январев, умученный собственным любопытством, не выдержал и подошел к женщине.

– Простите…

– Боже мой, Январев! – быстро воскликнула она и внезапно мимолетно обняла мужчину. Клетчатый плед крыльями взметнулся за спиной, коротко стриженные русые волосы пощекотали щеку и шею. – Вы все-таки живы! Я рада очень! Можете не верить, но я часто вас вспоминала…

В эту же секунду Январев вспомнил девушку по имени Надежда. В дни московского декабрьского восстания, в лаборатории Прохоровской фабрики они трое – Камарич, Надежда и сам Январев – вместе изготовляли бомбы-македонки для нужд боевой дружины.

Следом за прозрением Январев почувствовал некоторую неловкость: девушка думала и волновалась о его судьбе, сам же он с тех пор ни разу о ней не вспоминал. По-видимому, противоречивый образ Лешки-Люши-Любовь Николаевны, также изначально связанный с баррикадами, заслонил в его сознании образы всех других девушек времен Красной Пресни.

Не зная о чем говорить, они сразу заговорили о партийных делах.

Январев, как всегда при общении с женщинами, если они не являлись его пациентками, чувствовал себя несколько сковано. Но Надежда мыслила четко и точно, говорила так же (и Январев, и Арабажин всегда терялись от «выкрутасов», которыми считали нужным украшать свою речь большинство женщин и декадентов), к тому же неожиданно до мелочей разделяла его политические взгляды.

– Программа-минимум: демократическая республика, 8‑часовой рабочий день, конфискация всех помещичьих земель. Что здесь неясно? Кто с этим согласен, с теми пусть временное, но объединение, что бы они ни делали: пусть на аэроплане или воздушном шаре летают и сверху кричат. Каждое лыко – в строку. Вы согласны?

– Да. Безусловно, да.

– После третьего июня (в ночь на третье июня 1907 г. была арестована демократическая фракция Государственной Думы, после чего изменен избирательный закон (с сторону усиления неравенства на выборах) и урезаны властные возможности Думы. В результате сложилась новая система государственной власти – третьеиюньская монархия, – просуществовавшая до 1915 г. – прим. авт.) у всех разор. Радуются только монархисты. Прочие – не выдержали испытания на прочность. Кадеты в Думе все критикуют и ничего не предлагают. Октябристы впали в летаргию. У эсеров ловят ведьм и провокаторов. Анархисты в панике. Меньшевики дробятся на фракции, которые скоро можно будет разглядеть только под микроскопом. Закономерно. Кризис всех партий, как свидетельствовало кризиса политической системы России. Но Россия-то не благоденствует. Стало быть, неизбежно – все приспосабливаются, все мечутся в поисках новой тактической линии. Тут бы и подобрать без исключения всех, кому не противоречит вышесказанное. Кадет, эсер, меньшевик, черт в ступе – неважно. Лишь бы готов был работать. Вот в нашу курсовую ячейку уже полгода входит товарищ. Прежде был анархистом, членом «Лиги красного шнура». Как вам это понравится? Однако, ничего, работает с крестьянами и батраками эффективней иных опытных пропагандистов. Разумно использовать?

– Да, да. Конечно.

– Окончательная борьба с царизмом неизбежна. Именно теперь. Это понимают уже во всех слоях общества. Помните, у Бальмонта?

Так и будет. Я чувствую.

– Да, да, именно так.

Когда расставались, крепко пожали друг другу руки. Ладонь у Надежды была твердая, сильная и сухая.

– Январев, я очень, очень вам рада, – повторила она.

– Я тоже рад, – сказал он, на этот раз совершенно искренне.

Уже на улице он понял, что ничего не узнал о ней. Что она делала эти годы? Где она живет? Есть ли у нее семья?

Квартира, где собирались, была рядом с вокзалом. Январев пошел к себе пешком, с трудом вывернувшись из путаницы заплатанных извозчичьих армяков с жестяными номерами, дуг, расписанных цветами, пара бившего в лицо от задранных лошадиных морд, и голубей, серыми хлопьями опускавшихся на унавоженный снег.

Звон колоколов качал воздух. Городовые свистели сквозь заиндевевшие усы. Серые громады соборов были окутаны красноватым дымом. Старое золото Кремля круглилось в морозном тумане.

Январев встряхнулся, и снова почувствовал себя Аркадием Арабажиным, врачом, частью истории и частью своего народа. Девушка со свежим и честным именем Надежда говорила правду. Все было правильно. Сомнения отступили.

* * *

– Мы будем в основном жить в Петербурге. Вы не против, надеюсь? Москва пугает меня своей естественностью. Здесь надо строить деревянные дома – в них теплота и веселье. А эти каменные низко-сводчатые помещения слишком напоминают женское лоно. Вы не фраппированы? Надо привыкать, я неловок, но буду стараться. Маман говорила, вы современных взглядов, это славно устроилось. Петербург весь – извращен и развращен самим возникновением своим по прихоти одного человека, это дает возможность там дышать мыслящему существу, а не только есть и возрастать протоплазмой, как в Первопрестольной. Поэтому придумали свадьбу в русских костюмах. Я бы обошелся обыкновенным – фиолетовый редингот с шитыми золотом воротом и обшлагами и белые панталоны – вы знаете, я один из немногих счастливцев, которым идут панталоны – мой папа́ наградил меня прямыми ногами, и это почти все достоинства, которые я сумел от него унаследовать… Но, разумеется, Париж, Италия, Лондон… Вам говорили – я учился в Оксфорде? Меня выгнали оттуда, потому что я привел в кампус медведя. Вы знаете, я очень люблю животных, просто не могу без них жить… В Петербурге я обязательно покажу вам свою коллекцию чучел, у них такие печальные глаза, чем-то похожи на ваши, но это, конечно, опять неловкость – ваши гораздо, гораздо красивее!

От стеснения и непривычности ситуации Сережа Бартенев делал больше обычного ляпов в своих речах и еще меньше обычного способен был сосредоточиться.

Ходили по дому. Камердинер Спиридон, забегая вперед, открывал двери и дверцы, раздвигал занавеси и драпри, поднимал тяжелые шторы.

– Смотрите, Юлия, вот здесь, в аметистовой столовой, эти горки с подсветкой – для коллекции архангельского фарфора, и синие стены одновременно гармонируют и не отвлекают взгляд. А вот здесь стиль ампир, и эта аркада, за которой зимний сад, вызывает чувство успокоения, правда? – и его еще усиливает шелк слоновой кости в обивке…

– Prächtig! Bemerkenswert! Ausgezeichnet! (великолепно, замечательно, превосходно – нем.) – Юлия всем восхищалась, вроде бы искренне, но почему-то по-немецки (Борис фон Райхерт считал немецкий своим родным языком и обучил ему дочь – Юлия свободно говорила, читала и писала по-немецки). Сережа и Ольга Андреевна немецкого почти не знали, и о содержании негромких Юлиных восклицаний могли только догадываться (что, впрочем, было несложно). Однажды Юлия вдруг перешла на русский и предложила Сереже изменить основной оттенок обивки стен в библиотеке с изумрудно-зеленого на цвета осеннего леса – они будут лучше гармонировать со шкафами из карельской березы и темно-зеленым обюссонским ковром на полу. Молодой князь подумал с полминуты и согласился. Ольга Андреевна удивленно подняла брови – в интерьерах, сочетании цветов, мебели и драпировках Сережа разбирался прекрасно, его вкусу и советам доверяли не только друзья-приятели, но и крестная – великая княгиня.

Ольга Андреевна и Лидия Федоровна ходили следом за молодыми людьми, являя собой фигуры почти комические – не то охраняли честь Юлии, не то следили, чтоб жених или невеста не сбежали от приготовленного для них жребия.

«Дочь Лидии Федоровны, по счастью, совершенно не похожа на мать, сдержана и спокойна на вид, но кто знает, о чем она сейчас думает? А мой Сережа? В любую минуту жди кульбита…»

Лидия Федоровна между тем оценивала внешний вид дочери – все вроде удалось, и выглядит Юлия моложе своих лет (хорошо, что у нее почти нет мимики, значит, и морщины не образуются!). Нынче на Юлии надеты разом все сохранившиеся у Лидии Федоровны драгоценности – кольцо, серьги с изумрудами и – кто бы знал, чего ей это стоило! – вырученное-таки из ломбарда любимое золотое сердечко-кулон. Ольга Андреевна не должна догадаться…

В бальной гостиной дамы присели на пуфы и согласно вытерли кружевными платками вспотевшие лбы.

Молодые люди стояли у окна – зеленоватая полутьма обширного зала составляла резкий контраст с лавиной яркого, весеннего уже света, заливавшего усыпанный снегом широкий двор.

– Кажется, что там, за окном – свобода, правда? – спросил Сережа.

– Иллюзия, – пожала плечами Юлия.

– Скорее всего, да. Княгиня Александра, родители, прочие – как взбесились: жениться, жениться, жениться… Через матушку и императрицу, дошло, представьте, до государя…

– И что же сказал государь? – с интересом спросила Юлия.

– Что ж может сказать наш государь? Он – семьянин изрядный, это всем известно. «Достойная семейная жизнь – есть главное счастие человеческой жизни…» У вас – тот же случай, как я понимаю…

Здесь Юлия проигнорировала вопрос и промолчала, так как любой ответ показался ей неуместным.

Ольга Андреевна и Сережа удалились переодеваться к обеду.

Вымотанная, красная и мокрая до нитки (ее мучили приливы) Лидия Федоровна расслабилась на кушетке и устало прикрыла глаза.

Юлия, как бы прогуливаясь, подошла к нужным дверям (с детства она отличалась очень острым слухом)…

Хихиканье, бормотание, потом звук мягкого удара (тряпкой или подушкой).

– Мерзавец!.. Я тебе покажу… Брось! Скажи лучше, как тебе понравилась моя невеста. Скоро она станет твоей хозяйкой…

– Пфу, хозяйка! Говорит по-басурмански, а кулон на шее – не ее.

– С чего ты взял?!

– Висит ниже, чем где бы она часто носила, трет шею, краснота там. Вид делает – во всем. И она, и мать ее. Замороженный павлин – вот кто невеста ваша…

– Что ты несешь, Спиря?! Какой еще павлин?

– Нешто не помните? Любовь Николаевна Кантакузина у купца его выпросила, вместо того, чтоб на жаркое пустить – да вот тут он как раз и ходил: точь в точь ваша суженая!

– Ах-ха-ха! Ну экий же ты все-таки мерзавец!.. А павлин действительно был забавен, надо будет при случае у Любочки поинтересоваться, что с ним стало, и… Да ты подашь мне штаны, в конце-то концов?! Матушка с невестой заждались…

Ольга Андреевна справилась с переодеванием раньше сына. К обеду ждали старого князя. Лидия Федоровна дремала чутко, как курица на насесте.

– Вы, Юленька, сможете здесь и в Петербурге, в покоях изменить по вашему вкусу… Я не любительница, мне укромность нужна, а Сережа на удивление вас слышит, обычно он в этой области самонадеян весьма, и, верите ли, не напрасно…

– Сообразуясь со вкусом Сергея Павловича. Только так, – опустив взор, ответила Юлия.

– Конечно, конечно. Но из того, что вы здесь увидели…

– Ausgezeichnet! Только одно маленькое изменение.

– Какое же? – с любопытством взглянула Ольга Андреевна.

– Камердинер. Спиридон, кажется? Его здесь не будет.

– О… Вы думаете, Юленька?..

– Я уверена.

– Помоги вам Бог!

Ольга Андреевна длинно вздохнула и мысленно еще раз поблагодарила Итальяночку за вовремя данный дельный совет… От волнения есть хотелось просто невыносимо, казалось, она съела бы сейчас и заплесневелую корку. Все будет хорошо! В конце концов, все мужья не идеальны! Вот, например, ее собственный муж, старый князь Бартенев, уже тридцать с лишним лет неизменно опаздывает к обеду…

* * *