Вся, почти без исключения, семья Осоргиных-Гвиечелли была музыкальна. По вечерам в доме часто пели на русском, французском и итальянском языках и импровизировали в четыре руки на двух роялях. Периодически увлекались каким-нибудь композитором. Этой зимой у Камиши, когда она была в состоянии встать с постели, наступил Григовский период. Она называла его музыку «снежной», зажигала над клавиатурой две свечи и играла, глядя в темнеющее окно, с такой печальной пронзительностью, что у всех слушателей наворачивались на глаза слезы, а служанка Степанида и вовсе, заслышав Камишину игру, пряталась в своей каморке. Там, понуро сидя на огромном сундуке, она долго и свирепо сморкалась в огромный клетчатый платок, а в перерывах искоса взглядывала на дешевую иконку, украшенную бумажными цветами.
– Господи, ну сделай же Ты милость, возьми меня вместо нее, – бубнила старуха. – Я-то пожила уже, а она что ж…
Бормотание ее было совершенно безнадежным и почти сварливым по тону. Степанида не думала ничего конкретного ни о Боге, ни об устройстве загробного мира, но при этом ни на мгновение не могла поверить в то, что Господь согласится вместо аристократической, талантливой барышни призвать к себе корявую и безграмотную старуху. «Небось, дураков-то и там нет…» – тоскливо рассуждала Степанида. В чем-то это воображаемое ею самой пренебрежение Господа было даже обидным для нее лично, и от этой двойной обиды Степанида сморкалась еще громче и отчаянней.
Нынче Степанида не пряталась в каморке, а, напротив, возбужденно крутилась в прихожей. Приняла у вернувшейся из гостей Анны Львовны дорогую меховую мантилью, помогла отстегнуть булавки, отряхнула от снега круглую шляпку, приговаривая:
– Вот так-так. Вот так-так…
Анна Львовна прислушалась, подняла темную, аккуратно прорисованную бровь:
– Что это?.. Кто это? Степанида, как это называется по-русски? Этот инструмент?
– Гармошка это, – охотно подсказала служанка.
Услышав голос дочери, в прихожую из анфилады комнат вышла Мария Габриэловна. На ее лице легко читалась растерянность.
– Мама, что это у нас происходит? Что за гам? Дети ходили гулять, видели уличное представление и теперь играют… Степанида, как у вас называется?.. Арлекин, Коломбина – только по-русски…?
– Скоморохи, – на лице служанки расплылась довольная улыбка.
– Да-да, скоморохи… Мама, но почему ты или Майкл их не остановите, если они сами не понимают? Камише же вреден такой тарарам, она сегодня опять всю ночь не спала, сидела в подушках и кашляла… Если уж им так неймется, пусть по крайней мере уйдут на третий этаж и в дальнюю, зеленую комнату. Зачем же рядом с больной…
– Энни, все это происходит не рядом… а прямо в комнате у Камиши! – испуганно вымолвила Мария Габриэловна.
– Да что в конце концов у нас происходит?
– Любочка приехала прощаться с Камишей.
– Что-о?!
– Камиллочка, видимо в минуту осознания своего положения, написала Любочке письмо. Люба нашла возможным показать его мне. Там всего несколько строк. Строго и смиренно: умираю, хочу напоследок увидеть любимые лица, проститься, приезжай, если будет возможность. Любочка, конечно, примчалась немедля. И привезла с собой знакомую артистку.
– Кого?
– Артистку из ресторана, – смущенно повторила Мария Габриэловна. – По-моему, они когда-то вместе выступали… Ее зовут Глэдис Макдауэлл, она по происхождению американка и, мне кажется, в сущности очень сердечная женщина…
– Но зачем все это? Ведь они с Камишей даже незнакомы! Что за причуды, есть же какая-то мера! Ладно, Люба всегда была со странностями, но, мама, вы-то с Майклом должны были проследить… Право, это смешно: ни на минуту вас нельзя оставить! Как только папочка уходит на службу, а я по своим делам, сразу же в доме начинается кавардак! Объясни мне: что эта сердечная американская женщина делает в комнате больной?!
– Ты не поверишь, Энни. Она там жонглирует, пляшет и поет куплеты. Дети в восторге, пляшут вместе с ней. Луиза моментально притащила свой инвентарь и показывает фокусы. Глэдис уже научила ее глотать металлический шарик от Степанидиной кровати, а потом вытаскивать его из рукава рядом стоящего человека…
– Боже мой! Ты всегда была слишком мягкой, но почему Майкл не прекратил этот балаган?
– Майкл показал карточный фокус от своего старшего брата и научил всех прятать в ухе дополнительного туза…
– Всем весело! Кто-нибудь подумал о Камише?!
– Камишенька смеется, и ни разу не кашляла…
– Бульона выпила большую чашку и пирожком закусила, – широко улыбаясь, дополнила доклад барыни Степанида. – Я ей под шумок еще лимончик долечками порезала и сахарком посыпала, как доктор велел. Большую-то часть ребятишки, конечно, расхватали, но она тоже штучки три ссосала… А шарика мне и не жалко вовсе, пусть хоть все проглотят, лишь бы Камишеньке в радость…
Энни ничего не ответила служанке, досадливо передернула плечами и отправилась переодеваться. Потом у себя в комнате не торопясь выпила чашку некрепкого чая и постаралась правильно настроиться. Вот мамочка – никогда никого не осуждает, даже в вульгарной ресторанной певичке сразу разглядела сердечность… Режущий звук губной гармошки ввинчивался в мозг. Через неровные промежутки времени докатывались взрывы пронзительного смеха. Энни казалось, что среди прочих голосов она узнает голос своего мужа. Так увлекся жонглированием и карточным мошенничеством, что даже не заметил возвращения жены…
В конце концов тянуть дальше было уже нельзя. Энни прошла через покрытую красным ковром площадку, миновала белую гостиную с двумя роялями, комнату с большим чертежным столом, где по вечерам работал в окружении семьи Лев Петрович…
Шторы, обыкновенно плотно занавешенные (Камилла часто проводила ночи без сна, мучаясь кашлем, должна же она подремать хотя бы днем!), теперь были раздвинуты. Все лампы горели. За большим окном картинно падал тяжелый и влажный февральский снег. На широком подоконнике стоял старый, переделанный для нужд фокусницы цилиндр Льва Петровича, полный разноцветных лент. Вся мебель, кроме небольшого столика, на котором, по-видимому, показывали фокусы, была раздвинута по углам. На полу валялись разноцветные тряпочные шарики, мандариновые корки и еще какие-то странные предметы, похожие на кегли. Энни почему-то сразу решила, что они, как и шарики, и съеденные детьми мандарины, использовались для жонглирования.
Посередине комнаты, взявшись за руки, самозабвенно кружились четверо:
Люба Осоргина-Кантакузина с развевающимися черными кудрями, красивая почти неприличной в этой комнате, цветущей красотой молодости;
Камилла Гвиечелли – босиком, в батистовом пеньюаре, который, казалось, был надет на бесплотный призрак;
Рослая немолодая женщина в клетчатом костюме, полосатых чулках и тяжелых ботинках на резинке, которая и являлась, по всей видимости, Глэдис Макдауэлл;
И, наконец, муж Энни – рыжий, веснушчатый фабрикант Майкл Таккер.
Под руководством Глэдис все четверо пели взрывающимися, запыхавшимися от движения и смеха голосами:
Дети визгливо хохотали и беспорядочно носились по двум смежным комнатам, как вспугнутые в курятнике куры. Луиза ловила их, растопырив руки, а, поймав, безжалостно щекотала.
Тринадцатилетний кузен Луизы Марсель сидел на полу, привалившись спиной к комоду, и сосредоточенно терзал губную гармошку Глэдис, пытаясь подыгрывать поющим. Звуки, которые он из нее извлекал, могли бы сопровождать порядочную кошачью свадьбу.
Все вместе выглядело так, как будто в комнату напустили веселящего газа.
Шокированная увиденным Энни, поразмыслив, нашла только одну возможность вмешаться в происходящее.
– Майкл, будь любезен! – громко и холодно произнесла она. – Я бы хотела с тобой поговорить.
Фабрикант оглянулся на голос, увидел жену и тут же остановился и разжал руки. Камилла упала бы, если бы Глэдис и Люша не подхватили ее с двух сторон. С покрытого веснушками лица Майкла медленно сходила краснота и выражение бесшабашного веселья, сменяясь пожалуй что недоумением.
– Мамочка пришла! – радостно завопила Роза.
– Не кричи так, милая, – Анна Львовна погладила дочку по волосам, не сводя взгляда с мужа. Люша усадила Камиллу на кровать, подложила ей под спину большую подушку.
– Энни, познакомься, это Глэдис…
– Да, конечно, очень приятно. Прости, Любочка, я только что пришла, устала и не хотела вам мешать… Я только заберу у вас Майкла…
– Мамочка, смотри! – Роза выплюнула на ладонь металлический шарик, отвинченный от кровати, и попыталась запихать его в узкий рукав платья Анны Львовны.
– Тьфу, гадость какая! – Энни отшвырнула обслюнявленный шарик и, буквально волоча мужа за собой, вышла из комнаты.
После ухода супругов Таккер веселье как-то само собой угасло, как будто они унесли его с собой.
– Красивая Энни, правда? – спросила Люша у Глэдис.
– Красивая? – Глэдис сложила трубочкой ярко-накрашенные губы. – Ну да, красивая, пожалуй. Как ведро холодной воды.
– Почему так? – тихо улыбнулась оригинальному обороту Камиша.
– Вот так. Каждому свое нравится. А если ты, к примеру, лошадь, и к тому же непоеная…
Люша рассмеялась. Луиза подхватила ее смех – она была единственной, кого странный смех Люши не пугал и не обескураживал. Она даже не понимала: что в нем такого?
– Любочка, – прошептала Луиза на ухо молодой женщине. – Ты только сразу не уходи. Я сейчас прокрадусь и подслушаю, как Энни будет Майкла честить. Потом приду и все вам расскажу, это же наверняка занятно выйдет…
– Ага, – не удивляясь, кивнула Люша.
Интриги и сплетни процветали в семье Гвиечелли, как в любой многочисленной и добропорядочной итальянской семье.
* * *
– Майкл, от тебя я во всяком случае не ожидала… Мама с самого начала ни в чем не может отказать Любочкиному напору, но – ты! Неужели ты не понимаешь, что в Камишином положении такие дурацкие развлечения категорически не показаны?! Ей же станет хуже скорее всего прямо сейчас, и уж наверняка – нынешней ночью…
Голос Анны Львовны, всегда такой плавный, сдержанный, сейчас едва заметно дрожал. Впрочем, это, скорее всего, лишь казалось – из-за колеблющихся отражений в зеркалах, неровных, темных и мутноватых, глядящих на супругов Таккер со всех сторон. Зеркала разных размеров и конфигурации – большое настенное, в раме, напоминающей римскую триумфальную арку, легкий резной трельяж с фигурками крылатых путти, зеркало со свечами, зеркало-часы с Зодиаком и медленно кружащейся галантной парой, ручное зеркало, обрамленное в пожелтевшую от времени слоновую кость… Старинная коллекция – память о знаменитой некогда семье венецианских мастеров-зеркальщиков Гвиечелли – разместилась в кабинете английского фабриканта Майкла Таккера изысканно и гармонично, будто испокон веков здесь и пребывала. Самому фабриканту, на первый взгляд, почти не осталось места. Письменный стол темного дерева, похожий на надгробную плиту из средневекового собора, явно составлял компанию зеркалам, а не Таккеру. И тонкие хрустальные подвески лампы звенели мечтательно и меланхолично, совсем по-венециански. Разве что кожаное кресло у стола было вполне английским – удобное, основательное, и лежащую на нем уютную бархатную подушку украшал вышитый уиппет на фоне тюдоровского поместья.
Понятно, что одного уиппета для успешной конкуренции было маловато. Обычно, впрочем, ему успешно содействовал сам хозяин. Но, увы, не сейчас.
– Darling Энни, прости, не удержал себя…
Сидящий на хрупком венецианском стуле фабрикант изобразил раскаяние всей верхней половиной туловища – опустил руки и плечи, полуприкрыл глаза, и даже оттопыренные, в веснушках уши как будто потеряли свою хрящевую упругость и слегка обвисли.
– Она такая смешная есть – эта артистка, подруга Любочки. Мы говорили с ней по-английски, вспомнили детство – она в Америке, я в Англии, но одинаковый… social stratum… И потом так хорошо веселиться… как это выразить… Люба говорила мне… Вприпрыжку – вот! Энни, твои братья, кузины и племянники чудесно играют и поют, я sincerely делаю это признание, но почему я всегда засыпаю?.. Я думаю, что иногда можно веселиться вприпрыжку! Мы с братом тоже делали так. У нас в пабе «Dead horse»…
– Не устаю удивляться тебе, Майкл. Нашел время и место для ощущения классовой солидарности, – вздохнула Анна Львовна, и глубины зеркал затуманились на миг сочувственной тенью. – Действительно как ребенок, ей-богу. Я должна напоминать тебе, что ты взрослый человек, глава семейства, владелец двух фабрик? Пора бы тебе уже самому понять, что трактир «Дохлая лошадь» остался далеко в твоем прошлом… Поверь, это необходимо, потому что, как говорят в России, нельзя долго сидеть на двух стульях сразу. Если не предпринять решительного разделения в своей голове, то очень трудно поступать по совести и долженствованию в самой жизни. Взять хоть этих твоих революционеров…
– Ты как всегда права, darling! – Майкл притянул к себе обнаженную руку жены и звучно чмокнул ее чуть повыше локтя. Анна Львовна едва заметно поморщилась. – Ты говорила с самого начала, а я не слушал тебя. Теперь они мне надоели!
– Ebbene, grazie a Dio! (Ну, слава Богу – итал.) Но… что же случилось? Расскажи мне!
Брак Анны Осоргиной и Майкла Таккера был союзом очень разных, почти несовместимых на первый взгляд людей. Но он был основан на доверии и откровенности, и от этого весьма выигрывал. Инициатором такого положения вещей был Майкл. Он был упрям и неизменно поступал по-своему, но считал важным мнение супруги по самым разным поводам и всегда внимательно его выслушивал. Анну Львовну, по природе скрытную, подвигло на соглашение обыкновенное любопытство. Жизнь мужа не ограничивалась домом и семьей и была куда разнообразнее, чем ее собственная. В результате достигнутых договоренностей супруги рассказывали друг другу даже весьма рискованные вещи. Например, Майкл знал все о страстных письмах, которые когда-то писал его жене юный Максимилиан Лиховцев, пылко и платонически влюбленный в Анну Львовну. А Энни, в свою очередь, была в курсе того, что еще со времен московского восстания фабрикант Майкл Таккер дает деньги на революцию группе левых эсеров. Как ни странно, но он даже разделял некоторые пункты эсеровской партийной программы. Например, Таккеру, который лично входил во все мелочи производства на своей фабрике, казалось правильным, чтобы земля принадлежала тем, кто ее обрабатывает, а не помещикам, круглогодично живущим в Петербурге, а то и в Париже. Кроме того, Майклу очень нравилась русская поговорка «на то и щука в озере, чтобы карась не дремал». Роль жирного карася он отводил себе, прочей буржуазии и всей государственной махине Российской империи, которая казалась ему слишком неповоротливой и нуждающейся в реформах. А роль мелких хищных щук принадлежала всяким революционным группировкам, попутно будоражащим сонные народные массы.
– Они совсем мышей не ловят – так Глэдис говорила по-русски! К тому же я прочел в нелегальном листке, что чуть не самые их главные… верхушка – работала одновременно и на террор и на полицию. Получала деньги и там, и там… Провокаторы. Вот так фокус! Мне это просто… I’m bored! (скучно – англ.)!
– Майкл, откуда у тебя нелегальные газеты?
– Вот сложность! – Таккер наморщил короткий нос. – Да их у меня на фабрике агитаторы распространяют, а может быть, даже прямо в подвале и печатают!
– Майкл, я не устаю тебе удивляться. Ты как будто играешь в лошадки! Террористы «не ловят мышей» – то есть не взрывают и не убивают. Тебе это скучно. А если у тебя на фабрике найдут подпольную типографию – неужели ты не понимаешь, чем это грозит тебе, всем нам?! Ты подумал хотя бы о том, что папочка – член Городского Совета, а мы живем в одном доме и фактически одной семьей? Его репутация…
– Энни, дорогая, прости, но я, пожалуй, не смогу объяснить тебе… С одной стороны, это слишком по-английски. С другой – об этом, наверное, мог бы хорошо сказать русский писатель…
– Ты, конечно, далеко не русский писатель, но все же попробуй. Вдруг получится? – с ноткой язвительности предложила Анна Львовна.
– Но разве ты не видишь – ведь все это действительно игра! Да, иногда она пахнет порохом или кровью, иногда ветрами дальних странствий, опиумом, пряностями, колониями, рабством, освободительной борьбой, иногда книжной пылью или философской заумью и еще черт знает чем… но при этом она все равно остается игрой взрослых мальчишек! Англичан, особенно из высших классов, с детства учат понимать это и соответственно относиться к происходящему окрест. А русские и еще немцы почему-то все воспринимают очень серьезно и, услышав хоть одно из кодовых слов, сразу поднимают глаза к потолку и перестают видеть окружающий мир… Даже милейший и умнейший Лев Петрович…
– Интересно, Майкл, – с подозрением спросила Анна Львовна. – Если все это, по-твоему, всего лишь игра, то почему в нее не играют девочки и женщины?
– Вы тоже играете, – улыбнулся Таккер. – Но у вашей игры другие правила. Вы можете дать жизнь новому человеку, и потом прямо держать ее в руках, кормить, направлять. Вам для этого в сущности ничего не нужно. Мальчишки, чтобы не умереть от зависти к вам, вырастая, отнимают жизнь у себе подобных. Им кажется, что этим они становятся вровень с вашей игрой… Но это только phantom, иллюзия! Хотя есть закономерность: чем примитивнее существо, тем меньше оно играет…
– Майкл, мне кажется, чтобы только меня успокоить, ты говоришь какую-то ерунду…
– Well, you see! (Вот видишь! – англ.) – искренне огорчился фабрикант. – Я так и думал, что не сумею объяснить… Но вот хорошая новость: я уже сказал тебе, что больше не буду играть с революционерами в одну игру. Завтра вечером я как раз встречусь с одним из них в кофейне Филиппова и скажу ему, что денег больше не будет.
– Майкл, а это не опасно? – взволновалась Энни. – Они не могут…
– Не бойся, darling, это моя игра, я знаю ее правила и вовсе не собираюсь ссориться с ними. У меня уже заготовлено объяснение. Все будет хорошо… И… я думаю, что вечером тебе действительно стоит заглянуть к Камишеньке.
– Разумеется, я так и сделаю. Боюсь, что ваша с Любочкой «припрыжка» аукнется бедняжке как минимум бессонной ночью…
Снова вздохнули зеркала, и хрусталь прозвенел строго в соль-миноре, как камертон в оркестре итальянской оперы.
* * *