Дом стоял серый, с поднятым воротником. Дождь грохотал в водостоках. Небо висело низко, словно распухшая щека. Степка промок насквозь, но не замечал этого и не сходил с места, только громче стучал зубами.

Из дома выходили люди, но все явно не те. Проехала коляска с детьми – должно быть, гувернантка повезла их в гости или на занятия. Пожилой господин уехал на «эгоистке» с поднятым верхом, на коленях – большой, туго набитый портфель. Может, в Думу отправился? Степка не знал, чем вообще занимаются в городе Москве такие люди, как семья Гвиечелли. Ему почему-то казалось, что женщины их непрерывно рисуют акварелью, поют или играют на рояле, а мужчины где-то «заседают». Что последнее значит – он затруднился бы объяснить даже самому себе.

Степка решительно не понимал, чего он, собственно, ждет, и походил на хищника, прогуливающегося у реки, в районе водопоя. Должно же что-нибудь подвернуться! А когда подвернется, он его непременно узнает…

И когда из пасти подъезда, крадучись, выскользнула тонкая фигурка в резиновом синем плаще, раскрыла огромный черный зонт и бойко заскакала по лужам, Степан решительно метнулся вперед:

– Лиза! Лиза, постойте! Прошу вас!

Девочка испуганно остановилась, накрывшись зонтом, и сделалась похожей на мокрый гриб. Потом сделала движение, словно собираясь убежать, но сразу же выпрямилась и, надменно, не глядя:

– Что вам угодно?

– Я Степан, Степан Егоров из Синих Ключей. Вы меня не узнали? Я по делу к вам, прошу оказать божескую милость, кроме вас, и кинуться не к кому, но, простите, Лизанька, отчества вашего не знаю…

Луиза пристально взглянула на изможденного человека, с которого текли ручьи воды. Признать в нем известного ей ражего широкоплечего мужика с вечно прилипшей к губе подсолнечной шелухой было весьма затруднительно. Но возможно.

Признав старого знакомого, девочка сделала быстрое захватывающее движение зонтом, затаскивая Степку в свой круг – блестящие глаза, вздыбленная шерстка:

– Побежали скорее! Не надо, чтобы нас видели! Я тут место знаю, между дровяными сараями, за каретной мастерской… У меня времени, простите, совсем нет, но там мы сможем коротко поговорить…

Уже за сараями – пахнет мочой и мокрыми кошками, Луиза не смущена совершенно, нетерпеливо переступает ботиночками в грязи.

– Так отчество ваше…

– Какое отчество?! Зовите Екатериной…

– Екатерина! – любую блажь исполнить немедля, хоть – страшненькую, носатую – «Белой Лебедью». – Екатерина, только вы можете помочь…

– Скажите быстрее! Что-то о Любочке?! Что с ней? Где? Я могу, я готова…

– Нет, нет, про Любовь Николаевну мне ничего не известно!..

– Так, – острые глазки буравят, почти царапают лицо. – Вы про Камиллу хотите узнать, угадала? Говорите мне быстро: да?

– Да, да! У нас… мы… я письмо от нее получил! – и, рыбкой, не в омут даже (тихо, темно, прохладно), а в расплавленный свинец – сгореть моментально, в искрах и сполохах. – Екатерина, помогите мне с ней увидеться! До самой смерти буду за вас Бога молить!

Луиза моргнула несколько раз, погладила тонкими паучьими пальчиками ручку зонта.

– Вас к ней не пустят. Степанида и Энни Камишу от всего охраняют, как собаки. Только что не лают. Даже про Любочку запрещают ей говорить – чтоб она не расстраивалась.

– Если меня к вам не пустят, тогда привезите ее ко мне.

– Как?! Но вы… – Луиза даже подпрыгнула на месте от возбуждения. – Да куда же это – к вам?

– Найду место и вам его укажу. Но как это сделать?

– Как сделать… как сделать… как сделать… – сопровождая пристуком зубов, как будто по проводу передался от одного к другой Степкин озноб. – Все, я придумала! Смотрите: когда Камише получше, мне иногда разрешают водить ее в каретный сарай, щеночков смотреть, там у нас сука приблудная ощенилась, а Камиша маленьких любит. И вот. Я ее приведу, а кучера усыплю – снесу ему загодя вина со снотворным, будто бы мама передала в честь чьих-нибудь именин, кучер все равно не знает, для него все наши имена – басурманские. За кучера сядет Марсель, я для него у папы кинжальчик дамасский украду, он давно обещал в гимназию принести, а сам не решается взять. Еще надо будет конюха услать, но это я придумаю на месте…

Степка смотрел на девочку со смесью восхищения и опаски. Ростом она едва доставала Степану до уха, сложения воробьиного, но как ловко все расписала… «Вот бы с кем Светлана наверняка задружилась!» – мелькнула нелепая мысль.

– Но вот задача, – продолжала между тем Луиза. – Непонятно совсем, когда это станет. Вечером, или в полдень, или утром. Нынче, или завтра, или третьего дня… Придется вам, Степан, все время там хорониться. Но это возможно. Там закуток за сеном есть, ниоткуда не видно, я сама там важное, бывает, храню, а конюх туда и не заглядывает вовсе… Поесть, попить я вам принесу…

– Буду сидеть, как собака на цепи, сколько понадобится! – истово пообещал Степка.

– Вот и хорошо, вот и славно, не сердитесь, я сейчас бежать должна, – прочирикала Луиза и мимолетно коснулась пальцами Степкиного рукава. – А вечером, как стемнеет, приходите – я вас проведу и все устрою…

Луиза убежала. Степан, не сходя с места, справил малую нужду, стряхнул воду с волос (дождь вроде бы приутих) и еще постоял, приходя в себя и собираясь с силами для следующего действия. Тут только сообразил, что девочка Луиза, почему-то называющая себя Екатериной, разработав свой план, даже не спросила его: а для чего, собственно, он хочет увидеть Камишу.

А если бы спросила? Есть ли у него ответ на этот вопрос?

* * *

Марыся весь долгий день ждала этого момента – самого любимого среди прочих приятных моментов ее новой, самостоятельной жизни. Подсчет выручки за день. Этого она никому не доверяла. Крепко закрывала дверь маленькой конторки, устраивалась поудобнее за покрытым плюшевой скатертью столом, ставила рядом чашку с крепким, сдобренным сливками чаем, корзиночку с маковыми крендельками… Ей нравилось, как хрустят новенькие ассигнации. Они напоминали ей едва вышедших в свет расфранченных девиц и кавалеров. Старыми и засаленными Марыся тоже не брезговала – они были интересны, как люди, повидавшие мир и способные поведать о многом. По виду денег она угадывала их историю. Вот тут, с краю – маленькое чернильное пятно, скорее всего, отпечаток пальчика неряхи-гимназиста, бегущего в лавку за заветной покупкой: книгой или сластями. А вот тут карандашом написаны две буквы: АВ… Скупец метил свои купюры? Небось, помер потом и все прахом пошло… Монеты Марыся тоже любила. Насыпанные кучкой, они так приятно приглушенно звенели, и так красиво было расставлять их на плюшевой скатерти разноцветными высокими столбиками…

– Марыся Станиславовна, в ноги упаду! Только на вас надежда! Смилостивитесь и спасите!

И ведь действительно повалился на пол!

Марыся Пшездецкая была отзывчива на громкие, чувствительные жесты, как любая полячка, и любопытна, как любая трактирщица. Поэтому она погасила раздражение, вспыхнувшее было оттого, что бесцеремонно прервали ее любимое интимное действо с деньгами, и почти добродушно спросила:

– Ну чего там у тебя стряслось-то?

Посетителя она узнала сразу. Степан из Синих Ключей, крестьянский дружок Люши. Глаза ввалились, борода, как гнилая солома, весь растерзанный, словно за ним стая собак гналась. Ввязался по недомыслию в какую-нибудь разборку деловых московских людей, задолжал, а Люшке стыдно признаться? Или с самой Люшкой поссорился?

– Ну ладно, вставай, говори, что ли… Чай-то будешь? Или лучше – водки стакан? У меня туточки есть, я и сама люблю вечером, с устатку чарочку-другую пропустить. А сладостей этих – вина, наливок, не люблю. Беленькая-то – оно лучше…

– Благодарствую, Марыся Станиславовна! Нельзя мне водки, никак… А вот чай, оно конечно, в глотке все спеклось…

От сливок Степан отказался, проглотил два стакана чаю одним глотком, словно и вправду внутри пламя жгло.

– Не знаю, как и начать, чтобы вас не прогневать…

– Начни уж как-нибудь, а там и поглядим, – усмехнулась Марыся. – Не так страшен черт, как его малюют.

– Благодарствую, – запас слов, особливо вежливых, у Степки никогда не был велик. – Тут все дело в том, что сам я крестьянского рода, мужик-лапотник, от сохи, в Москве никого кроме вас не знаю. Есть у меня тут родня, но к ней я прийти никак не могу, потому что дело такого тонкого свойства, что у меня у самого голова кругом, а они уж и вовсе меня сочтут окончательно ума лишившимся и в сарае запрут. Может, оно так правильно и есть, но только мне теперь – либо вперед, либо – в омут…

– Погоди, погоди ты в омут, – с досадой, но заинтересованно произнесла Марыся, невольно подавшись вперед. – Омут – это завсегда успеется, но допрежь объясни, какого рода у тебя дело-то?

– Деликатного аж до печенок, – напрягшись, сформулировал Степка. – Ваш совет и вспомоществование нужны всенепременнейше, потому что я сам в таких делах не человек, а полено с глазами. А вы, мне Люшка рассказывала, важного рода и московский житель, а стало быть во всяких душевных тонкостях разумение имеете.

– Гм-м-м, – промычала Марыся, строя между тем самые кудреватые предположения относительно Люшкиного дружка. – А чего ж ты к Марысе Станиславовне, а не Любовь Николаевне кинулся? Или дело как раз ее и касается?.. Впрочем, нет, в это я уж никак не поверю, потому что с деликатностью у Люшки всегда была незадача…

– Да Любовь Николаевна уже месяц как в отъезде, и вестей от нее никаких нет!

– Вот как? Не знала. И куда же она нынче сорвалась? И с кем?

– Куда? – не знаю. С кем? – с бродячими акробатами, детьми. На рынке познакомилась.

– Изрядно. А, впрочем, похоже на Люшку. Я, как у вас последний раз осенью гостила, так думала: сколько ж она еще огурцы солить будет? И куда после кинется? Глаза-то уже диковатые были. Вот как у тебя, Степан, сейчас…

Ну так и чем же я тебе в отсутствие Люшки могу помочь?

* * *

Еще с вечера держащая свое слово Луиза принесла хлеб, мясо, кувшин с водой, лампу, даже плед, в который так и не просохший с дождя Степка тут же и завернулся. Лег калачиком на мягкое сено, думал, что с устатку сразу уснет. Не получилось. Ел, пил, кормил тощую, с длинными сосцами суку. Играл с теми самыми щенками. Они мусолили толстые Степкины пальцы и приятно кололи их острыми крошечными зубками. Несколько часов маялся уверенностью в том, что замыслил безумное и непотребное. Порывался уйти. Ворочался. Чесался. Слушал, как скребутся крысы и воркуют и повизгивают во сне щенки. Потом вдруг нащупал в ногах прямоугольный сверток. Зажег лампу, развернул, увидел пачку каких-то брошюр. Раскрыл наугад и шепотом, шевеля губами, прочел:

«Старая формула народничества – «через земельную реформу к кооперации» должна быть заменена новой: «через кооперацию к земельной реформе», а формула «через земельную реформу к земледельческому прогрессу» – формулой «через земледельческий прогресс к земельной реформе». При этом нельзя забывать о коренном противоречии крестьянства с господствующими классами, так как сам рост кооперации состоит в непрерывной борьбе с эксплуатацией…»

От попыток понять прочитанное глаза у Степки стали по пять копеек, но поскольку это все равно казалось лучше и, главное, безобиднее его собственных мыслей, он продолжал упорно читать эсеровские нелегальные брошюры и, прежде чем повалился на сено с резью в глазах и туманом в голове, успел прочесть почти всю полемику группы эсеров-максималистов с И. Бунаковым, секретарем Заграничной делегации ЦК партии.

Ранним утром, когда кучер полировал ветошкой бронзовые ручки старинной кареты, ему принесли пирог и вино «от Марии Габриэловны» по случаю именин ее старшего сына Альберта. Кучер удивился, но отхлебнул сразу же изрядно, и еще раз удивился экзотическому вкусу вроде бы знакомого портвейна. Подошедший следом Марсель помог Степке уложить уснувшего мужика в дальнем углу и накрыть его попоной. Потом вместе запрягли спокойного вороного мерина. А когда чуть просохла мостовая, Луиза привела Камишу смотреть щенков.

Степка шагнул из темноты и стащил шапку. Собственные ноги казались ему итальянскими, по случаю, макаронами и не внушали никакого доверия.

Камиша, опирающаяся на плечо Луизы, при виде Степки очень обрадовалась, а он, в свою очередь, ужаснулся ее совсем уж нездешнему виду. Снова показалось, что кто-то («а может быть – все?» – вспомнились эсеровские брошюры) сошел с ума.

– Камиша, ты с ним поедешь? – деловито спросила Луиза.

– А нужно ехать? – спокойно осведомилась Камиша.

– Тебе решать. Он укажет, куда. Марсель повезет, а кучера я усыпила.

– Мио Дио! А ему не повредит? – взволновалась Камиша.

– Проснется как новенький, – успокоила кузину Луиза. – Так ты едешь?

– Конечно, еду, раз все уже устроилось, – пожала плечами Камиша, и провела рукой по свободно висящим на ней одеждам. – Так, платок здесь, пузырек с солью тоже здесь, капли… капли вот. Степан, вы поможете мне туда забраться?

Из полутьмы смотрели глаза, как будто плавающие в воздухе. Щенки крутились и тягали подол, привлекая внимание, вызывающе толстые и живые. Степке захотелось пнуть их ногой, но он, конечно, удержался.

Шагнул на макаронных ногах еще, подхватил Камишу на руки. Она ничего не весила, и этот факт отдавался тупой болью где-то посередине Степкиной груди.

– Ландышами пахнет, – сказал он.

– Это у меня капли такие, от кашля, – объяснила Камиша.

Марсель, бледный и сосредоточенный, уселся на козлах. Луиза устроилась рядом с Камишей, напротив Степана. В последний момент все заговорщики как-то разом замерли – что творим?

– Ну, поехали, что ли, – весело сказала Камиша.

Марыся не подвела. Хотя и кричала на Степку, уперев руку в бок, яростно сверкая зелеными глазами: «Да ты что себе решил! Ты про кого меня просить задумал! Про итальяшек этих, которые сами как нарисованные, и из Люшки с самого начала хотели куклу заводную смастрячить! Да она может через то и сбежала куда подальше!»

Место было хоть и в центре почти, но какого-то окраинного, разбойничьего вида: мостовая разбита, в стоялой луже отражаются облака и купаются гуси (казалось, что большие белые птицы плавают прямо в небе), а за поределыми заборами в зарослях бузины и акации прячутся покосившиеся домишки, похожие на кучу дров.

Однако сени невзрачного домика были чисто выметены, а в комнате за тугой дверью оказалось и вовсе даже уютно: кровать с горой подушечек, над нею – красивый гобелен со сценой охоты на оленя, обои в мелкие васильки, лампа с зеленым абажуром, фаянсовый кувшин, таз, рукомойник, фотографии важных усатых военных на стене… На столике стояла ваза с цветами, похожими на большие разноцветные ромашки, бутылка вина и тарелки с фруктами и печеньем… «Господи, пошли ей мужа хорошего и деток здоровых!» – мысленно попросил Степка для Марыси, не догадав упомянуть о главном – о процветании ресторана.

Луиза скорчила гримасу – так ей стало жалко, что нельзя подглядеть, как все будет. Думала немного: нельзя ли хоть подслушать – в сенях или под окнами? Потом решила: нельзя, нехорошо – и ушла, скучная, к Марселю.

Камишу Степка пронес на руках, отпустил уже в комнате, нехотя… так бы и нес, нес, незнамо куда…

– Какое странное место… А где же Любочка? Она позже приедет? – с улыбкой оглядевшись, спросила Камиша.

Степка замер, не зная, что говорить, желая тут же провалиться в тартарары.

Камиша с интересом осматривала фотографии настенных усачей (должно быть, родственников хозяев), потом остановилась у столика, отщипнула виноградину…

Опять эти парящие в воздухе глаза, а ниже – что-то складчатое, ниспадающее, неопределенное, и словно нарисованные поверх – кисти рук, отдельно живые, тонко-спокойные. «Как на иконах» – подумал Степка и вспомнил «божественные» картинки в книгах, которые когда-то давно показывала ему Люба. В памяти всплыло и пряным медом вылилось с губ чужое, но торжественное и подходящее к случаю слово:

– Мадонна…

– Степан, вы что-то сказали? И что же – Любочка? В доме от меня все скрывают, но я как-то знаю, что с ней опять что-то приключилось. Но это ведь ничего дурного? Вы расскажете мне?

– Любовь Николаевна не придет, – хрипло сказал Степка и опустил голову, не в силах смотреть. – Вы правильно, Камилла Аркадьевна, чуете: съехала она из Синих Ключей, уж больше двух месяцев тому как, и с тех пор ни слуху, ни духу. Ваши-то, знамо, беспокоятся, а у нас, в Ключах, дурного никто не думает. Что мы, Люшку не знаем?..

– Вот как… – растерянные пальцы забегали по кружеву оторочки.

– Я ваше письмо прочел, – сказал Степка и тут же стало ясно, как на ладони разложили – и вправду сошел с ума!

Что он себе подумал? На что осмелиться попытался? Как, каким макаром подступиться к этому, неземному уже, бестелесному существу? Что у него есть? Что он может? Ни сказать, ни сделать… Если бы кто за него…

Давно уже, заработав деньги плотогоном, покупал в калужских Гостиных рядах платок в подарок сестре, Светлане. Приказчик цыкнул металлическим зубом и заговорщицки подмигнул:

– Зазнобе небось? Знатный подарок! Желаете шикарно упаковать?

– Как это? – не понял Степка.

– А так, – ухмыльнулся приказчик. – Выйдет на гривенник подороже, зато красотищи в придачу – на целковый, не меньше.

– Давай! – решился Степка и приказчик на его глазах ловко, большим конвертом завернул плат в лист густо-синей бумаги со звездами, перевязал лентой и сверху накрутил ножницами не бант даже, а самую настоящую голубую розу…

Вот если б и нынче кто-нибудь взял его, Степкины чувства, упаковал их в красиво-ароматный, пригодный к употреблению такими, как Камиша и ее семья, сверток и поднес бы его Камилле Аркадьевне с соответствующими пояснениями. И тогда…

Что, собственно, тогда? Все – бред и морок. Напрасная, безумная затея. Что он, мужик-лапотник, мог понять и увидеть в этом письме? На что понадеялся? Оно ведь не для него писано, как и те брошюры из Лизиной стопки. Не для таких, как он. Слишком велика яма. Между ним и ею. Между его жизнью и ее смертью. Ничего не будет. Не будет ничего никогда.

И не в силах больше сносить Камишиного удивленного взгляда, неясных, но вдребезги разбитых мечтаний и собственной тоски, разрывающей нутро, Степка распластался на полу у ног девушки и не зарыдал даже, а завыл страшно, как воет попавший в капкан и смертельно раненный зверь.

Услышав его вой, Камиша прикрыла огромные глаза и мучительно заломила пальцы, Марсель втянул голову в плечи и заерзал, тревожась, а Луиза Гвиечелли удовлетворенно улыбнулась длинной, мутной улыбкой.

– Степ, тебе не кажется, что плакать удобнее на кровати?

Степка подскочил невольно, потому что интонации в прозвучавшей реплике были совершенно Люшины.

Камиша рассмеялась:

– Я умею подражать. Это ведь не странно, правда? В моей жизни почти не было ничего своего… Хочу, чтобы ты знал: я рада, что ты прочел мое письмо…

«Хотя бы кто-то…» – не прозвучало (Камилла была слишком хорошо воспитана), но было услышано и принято Степаном без возражений. В Синих Ключах все с детства учились понимать такие вещи.

– Ты ведь нальешь мне вина? И еще вот эти капли…

Степка заметался, уронил стул, едва не смел столик…

– Я прилягу, пожалуй…

– Камилла Аркадьевна…

– Ты можешь называть меня Камишей, как все? Наверное, сейчас это было бы удобнее… Степа, а можно я тебя спрошу?

– Все что угодно, Камишенька, – сказал Степка.

– Это вот, сейчас, с нами – это приключение, да? – и почти жалобно. – У меня никогда не было приключений.

– Да, Камишенька, это самое настоящее, взаправдашнее приключение, – он прокусил нижнюю губу и с удовольствием слизал выступившую кровь.

Она протянула руку и дотронулась пальцем.

Он забрал ее палец в рот и осторожно его облизал – она же любит животных, это внушало надежду.

Глаза у Камиши радостно расширились – приключение продолжалось.

Кто бы знал, как он отчаянно боялся!

Она боялась в сто раз меньше – ей было нечего терять.

У него были жесткие волосы, как у терьера. Она теребила и ерошила их, как шерстку щенков.

У нее были пульсирующие синие жилки – на висках, кистях, на сгибах рук и ног. Он придавливал их языком – кровь останавливала свой бег, а потом возобновляла с удвоенной силой. Она была так худа, что он не только чувствовал, но и видел, как стучит ее сердце.

От страха сделать что-то не так и дикого напряжения у него сводило все мышцы, и он едва сдерживался, чтобы не завопить от боли.

Она быстро заснула от усталости, довольная вполне самым удивительным приключением в своей недолгой жизни.

Он встал и выпил все вино, съел все печенье, крошки смел на пол ладонью, а косточки от фруктов выплюнул в вазу с цветами. Простыню с кровати вытянул осторожно, смотал в клубок и сунул себе за пазуху.

Полусонную перенес ее в карету.

Луиза и Марсель смотрели испуганными глазами детей – Камиша умерла?!!

Он уверил их, что все в порядке. Они не поверили, потому что взрослые порядки всегда кажутся детям варварскими, несправедливыми и подлежащими исправлению немедленно после того, как вырастут они сами.

Он поцеловал ее руку и спрыгнул на ходу, когда по Устинскому мосту переезжали Москву-реку. Вяло подумал о том, чтобы утопиться и кончить все разом. Потом встряхнулся и отправился в трактир Марыси Пшездецкой – спрашивать, как отработать. Оставаться в долгу Степка не любил.

* * *