Кресло с высокой прямой спинкой, в котором сидела Таисия (черная блуза с глухим воротом, жестко зачесанные назад волосы), куда уместнее выглядело бы в кабинете какого-нибудь статского или даже тайного советника, чем в этой уютной полутемной гостиной, наполненной сонным тиканьем стенных часов, у стола, застеленного вязаной скатертью. Зато оно очень подходило самой Таисии – ее худой застывшей фигуре, узкому лицу, глубоким теням под полуприкрытыми глазами. Екатерина, едва войдя в комнату, сжала губы и несколько раз кивнула с явным одобрением – еще бы, сразу поняла, что перед ней самая настоящая революционерка, и теперь-то наконец все и начнется. И, сунув красные от холода лапки в карманы (интересно, куда у этих девиц исчезают перчатки, вроде бы положенные им по уровню благосостояния?..), тотчас подобралась, повзрослела, сделавшись до изумления похожей на свою визави.

Сидевший в темном углу беглый каторжник Иллеш тоже это заметил и сказал, хмыкнув:

– Змейка-медянка. Rezes fejű kígyó, – повторил по-венгерски.

– Ре́зеш, – с удовольствием произнесла Таисия. – Вот вам и новое имя. Екатерина… Екатерина Резеш. Согласны? – и, не дожидаясь ответа: – Садитесь.

Новоокрещенная террористка отодвинула стул и тут же вновь спрятала руки в карманы – чтобы ничего не теребить и не жестикулировать… точно так же и Таисия – Камарич был уверен, хоть и не видел с кушетки, – старательно цеплялась пальцами за пояс. Обеим было трудно и оттого радостно, но вот сближало их это сходство или наоборот, отталкивало – сразу не определишь. Так или иначе, зрелище выходило презабавное.

Выходило бы… Да.

– Мы вас проверили, – сказала Таисия. – И, конечно, будем проверять еще.

– Я к этому готова, – голос девочки, хоть и хриплый от волнения, звучал спокойно, вернее, она изо всех сил старалась быть спокойной и немногословной. – Я все про себя сказала гос… вот ему, – короткий взгляд на Камарича.

Мария тоже на него посмотрела.

– Это Лука. Ваш куратор.

Что?! Камарич едва не подпрыгнул. Иллеш в углу хмыкнул и зашуршал пледом, устраиваясь удобнее. Вот кому было весело без всяких оговорок.

…Таисия Артемовна снова летала по комнате как ночная мохнатая бабочка.

– Екатерина не промахнется, – в третий уже, наверно, раз объявила она, глядя на Камарича с веселым удивлением. – Точно не промахнется. Такое мелкое существо и такая верная рука. Что это, как не знак? Чудо! … И до чего же я благодарна тебе за эту девочку! Она некрасива слишком… вот это плохо… И, конечно, мала. Будут говорить, что мы используем детей. Нет, ей точно шестнадцать?

– А если меньше, что, откажешься? – Камарич зашарил по карманам в поисках папирос. Курил он редко, но сейчас решительно нуждался в табаке. На Таисию не смотрел – не мог почему-то физически. При воспоминании о том, что еще совсем недавно держал в объятиях это тощенькое тельце, покрытое будто бабочкиной пыльцой, и прикасался к нему губами, Луку ощутимо передернуло.

С чего он взял, что Таисия с девочкой похожи? Ни грамма.

– Ты даже не спросила, зачем ей все это.

– А надо было? Полно, Лука, ты ведь знаешь людей, а тут и слепой догадается. Ребенок-урод… да! Такие рождаются с ядом в крови. Сострадание, справедливость, всеобщее счастье? О, нет. Они просто хотят убивать.

Она вцепилась пальцами в спинку кресла и закинула голову, жмурясь и улыбаясь.

«Психопатка», – подумал Камарич и отвернулся.

В утренних сумерках стали видны мелкие цветочки на обоях и грубоватая, кустарной работы резьба зеркальной рамы. В зеркале отражалось лицо венгра Иллеша, желтое, сухое и узкоглазое, как у восточного мудреца.

– Мне все это не нравится, – отрывисто сообщил Иллеш. Повторил, будто для большей доходчивости, по-венгерски: – Nem szeretem.

Таисия, сидевшая рядом с ним на подлокотнике кресла, прошлась ладонью по его коротким жестким волосам.

– А мне казалось, ты доволен.

– Чем я могу быть доволен? Видимо, перспективой снова оказаться на каторге? – акцент Иллеша был таким же жестким, как его шевелюра. – Тая, наша задача – проверить эту провокацию…

– …Если это провокация, – мягко поправила она.

– Если это не провокация, мы получим сделанное дело.

– И нарвемся на санкции питерского центра.

– Мне плевать на питерский центр. Меня интересует акт. А также твоя и моя свобода. Но в крайнем случае… в самом крайнем случае меня даже свобода не интересует, ты знаешь.

– О! Я знаю, – она смотрела на него с восторгом. – Ты не можешь без смертельного риска. Дело, провокации – все вторично. Риск… А я боюсь. Ты же знаешь, я такая трусиха.

Наклонив голову, договорила едва слышным шепотом:

– И мне все это нравится безумно.

* * *

В полном согласии с крестьянскими приметами, в конце мая ударили заморозки. В сумерках того дня, когда был назначен отъезд, ветер метался по улицам, швыряя в лица прохожим холодную морось. Камарич поздравил себя с тем, что, не надеясь на петербургскую погоду, догадался надеть теплое пальто. А тут и московская подвела.

Екатерина, надо сказать, подвела тоже. На поезд, которым собирались ехать, они опоздали, потому что она явилась к месту встречи без багажа и в легкой пелеринке.

– Вот что, отправляйтесь-ка домой за вещами.

– Какими вещами, для чего?

– Для жизни! Полотенце, зубная щетка, белье… что хотите, то и берите.

– Зачем мне это, я же умру.

Она потерла покрасневший от холода нос, глядя на него с недоумением.

– Тьфу, – Камарич сильно пожалел, что перед ним барышня и нельзя ругаться (хотя не исключено, что эта барышня и его бы поучила лихим оборотам!). – Такое может быть, не спорю. Но это крайний случай. На то и я с вами, чтобы его избежать. А вот прятаться придется долго.

– Меня не надо успокаивать, я ко всему готова.

– Короче! Жду вас тут через час. Сможете удрать? Или маменька перехватит?

Барышня только фыркнула. Да уж, тут она была на высоте. Ни маменька ее не могла перехватить, ни архангел Гавриил.

На вокзал приехали, когда совсем стемнело. Билеты пришлось выправлять новые, и это было безнадежным нарушением конспирации. Хотя в их ситуации, может, и к лучшему. Да и кто его узнает при таком-то освещении… Камарич, нервничая, вертел головой, приглядывался к лицам. Напрасно, разумеется: тех, кого он должен был встретить, здесь уже быть не могло. Однако… ничего подобного! Вот он, стоит, как миленький: господин в котелке, от ожидания на холоде потерявший весь свой представительный вид; ну, и еще, наверно, потому, что лишился седых усов. Камарич устроил свою спутницу в купе, убедился, что до отправления есть еще десять минут, и выскочил из вагона. Господин в котелке, как и договаривались, сообщил ему некоторые сведения, которые куратор должен был бы знать о своей подопечной с самого начала… И тогда…

Арабажин, дружище Арабажин, большевик и противник индивидуального террора, соратник по Красной Пресне… Если бы не нашлось другого способа остановить все, он сейчас наверняка пристрелил бы Камарича. Недрогнувшей рукой.

Екатерина сидела в купе точно так, как он ее оставил – уткнувшись носом в сжатые кулачки. Но ему показалось, что это – совсем другая девица. Просто он смотрел на нее теперь другими глазами, не переставая изумляться.

Раздался протяжный сиплый гудок, в черном окне поплыли пятна света. Запахло так едко, что Камарич поморщился, а девочка пошевелилась и чихнула. Проводник заглянул в купе, пожелал счастливой дороги и спросил, не изволят ли господин и барышня чаю.

– Очень даже изволим, – Камарич оживился, стряхивая изумление, как морок.

– Вот и отправились, милостивая государыня, – сообщил он, усаживаясь. – Не горюйте, все образуется. Сейчас выпьем чаю, согреемся…

– Я не горюю, – она подняла голову. Глаза с припухшими веками поблескивают туманно, узенькое личико – в красных пятнах. Плакала? – Я просто замерзла.

Он решительно не мог спокойно молчать после того, что узнал только что. Да, впрочем, и нужды в том не видел.

– Каких только совпадений на свете не бывает. Я ведь о вашем семействе, милая Екатерина, оказывается, наслышан…

– Откуда?.. – она осеклась, он закивал, улыбаясь:

– Само собой, само собой…

– Да я должна была знать, что вы все выведаете, – она тряхнула головой так резко, что капор сполз набок, волнение, изо всех сил сдерживаемое, дало себя знать лихорадочной дрожью. – Но я надеялась… Не надо ни вам о них знать, ни им о вас! Они тут не при чем. Они – совсем другие, понимаете? Ну, если знакомы…

– Понимаю, – он наклонил голову, и она чуть-чуть успокоилась, видимо, почувствовав, что – правда, понимает. – Они проектируют, строят, музицируют, рисуют и ни за какие блага мира не станут заниматься социальными революциями.

– Не станут, – подтвердила она, рывками развязывая ленты капора и заправляя за уши растрепанные волосы. – А я… У меня и слуха-то нет, – Кстати, – сообщила, встрепенувшись, – Вы знаете, например, что за нами следят?

– Любопытно, – он, разумеется, сделал вид, что в курсе и совершенно спокоен. – А вы-то как узнали?

– По слуху как раз. Это тот, что в углу сидел. Ну, там, – понизила голос до едва слышного шепота, – на конспиративной квартире. Я его лица-то не видела, но голос хорошо запомнила, он у него такой… как ножом по стеклу.

– Большой плюс вам, Катенька. Можете не волноваться, это – охрана.

Она кивнула и тут же задала вопрос:

– Как же он узнал, что мы этим поездом поедем? – пояснила: – Он в одно время с нами приехал, на извозчике. И еще, мне кажется…

Не договорив, уставилась в окно. Что же ей такое кажется, подумал Камарич, надо непременно, чтобы объяснила. Но сосредоточиться на этом не смог. Его даже сообщение об Иллеше не очень впечатлило, тем более что он и ожидал чего-то подобного.

Ему ужасно, до зуда в ладонях, хотелось поговорить с этой юной террористкой о Люше Осоргиной. «Однако, милая Катенька, не вы одна в вашем семействе жаждете авантюр…» И вот к чему ему это?

Тем более, что сам он, против обыкновения, в этот раз авантюр отнюдь не жаждал.

* * *

В Петербурге против ожидания оказалось почти тепло. Ветер, совсем не такой, как в Москве – просторный, вольный, – гонял облака куда хотел. Пока доехали от вокзала, солнце раз пятнадцать выходило и пряталось. Отпустили извозчика на Васильевском, у Тучкова моста, и дальше пошли проходными дворами. Екатерина помалкивала, вела себя как примерная школьница, только по сторонам глядела с явным любопытством. А ведь здесь, в северной столице, ее родни много обитало. Неужто ни разу не приезжала навестить? Камарич хотел спросить, а потом раздумал. К чему.

Он и сам неважно ориентировался среди этих бесконечно одинаковых в своем разнообразии серых зданий. Прямоугольники, вертикали, тесные дворы и гулкие подворотни. И везде – острый речной запах. В Москве вот тоже – вода, а так не пахнет. Он моментально затосковал по уютному Замоскворечью.

«Кушайте, голубчик Лука Евгеньевич, вот кренделек маковый, вот вареньице…»

На черной лестнице нужного дома рекой уже не пахло – пахло кошками и пригоревшей кашей. Ободранная, очевидно, теми же кошками дверь… и сами кошки – на высоком подоконнике. Оконное стекло до того грязное, что свет почти не проникает, зато кошачьи глаза горят яркими желтыми огоньками.

– Эта мне достоевская романтика, – буркнул Камарич, споткнувшись на сбитой ступеньке.

Екатерина тотчас подала голос, будто ждала случая поговорить:

– Достоевский другие районы описывал. Я там, на Лиговке, все изучила.

– Барышням, – назидательно заметил Камарич, – не следует по таким местам гулять без сопровождения.

– Это шутка была, да? Надо посмеяться?

Он хмыкнул с досадой.

– Надо помолчать. Пришли.

Кухня, куда они попали, была под стать черной лестнице – плохо освещенная и грязная, и кошками здесь пахло точно так же. Лысоватый господин в пенсне и хорошо сшитой пиджачной паре угодил сюда точно из другого мира.

– С прибытием, товарищи.

– Сердечно рад, – сказал другой, входя в квартиру вслед за Екатериной. Та вздрогнула и уставилась на него как на привидение. Ага, матушка, не так уж ты и востра, слежку-то прозевала.

– Учитесь, Екатерина, вот это и есть настоящая нелегальная работа.

– У мадемуазель все впереди, – еще один встречающий, отодвинув линялую занавеску, шагнул в кухню и галантно склонился к барышниной ручке. Молод, красив, сердцеед по умолчанию.

– Вот, – сказал господин в пенсне, – сударыня, вы и познакомились с членами вашей группы.