– Бердников будет стоять возле этого парадного, Виллем на въезде, Захарий – здесь. Мотор их высокопревосходительства прибудет самое позднее – без четверти семь. Но очень возможно, что раньше, ибо они наверняка планируют заглянуть в гримерную. Однако слишком рано нам появляться тоже не стоит. Ни к чему мозолить глаза.
– А что особенного? Приличная барышня, гимназистка. Может хоть три часа с книжкой сидеть на скамейке, никто и не глянет…
– Нет уж, сидеть три часа, пожалуй, не стоит. Холодновато…
В этом Петербурге он все время мерз. Вот уже третью неделю они тут, и не расслабишься ни на секунду.
«Теперь, пожалуй, нигде не согреешься, кроме как у купчихи под периной. Старею, что ли? Вот номер. Да мне всего-то…»
– Никаких больше ожиданий. Это нам везет, что он так долго сидит в столице.
– Планируется поездка по западным губерниям, – сказал, входя в комнату, господин в пенсне. Все пятеро боевиков дружно обернулись, Камарич придержал расстеленную на столе схему, чтобы она не свернулась в рулон. – Отбытие в понедельник.
– Это что же получается, – продолжал молодой-красивый, с партийной кличкой Захарий, – у нас всего только одно это воскресенье?
– Получается так, – протянул смуглый, коренастый Бердников, на вид неуклюжий, но умеющий двигаться стремительно и бесшумно.
– А разве у нас что-то не готово? Главная исполнительница, – господин в пенсне мягко, отечески улыбнулся, – уверяет, что может приступить к делу хоть сейчас. И я склонен с ней согласиться.
– Вы в самом деле готовы, Екатерина?
– В самом деле, а что?
Девочка резко обернулась. Она сидела у окна в маленькой спаленке, и жидкий свет из замкнутого двора делал ее похожей на чахоточную в последней стадии. Камарич остановился в дверях. Она еще две недели назад заявила, что ему следовало бы общаться с ней как можно реже.
«Вы меня расхолаживаете. Извините, Лука, но ведь вы все-таки – из той жизни, а мне настраиваться надо».
Это он понимал и без нужды в ее спаленку не стучался. Всему, что нужно, ее учили и без него. С Захарием и вовсе лучшими друзьями стали. Вот бы влюбилась, думал Камарич, впрочем, без особой надежды.
– Если готовы, то вот, посмотрите… – он шагнул в комнату, разворачивая схему.
– Да я это уже наизусть знаю, – она встала. – И знаю, что делать, чтобы не задеть никого лишнего. Вы не беспокойтесь, Лука, вам краснеть за меня не придется.
Помолчала немного и вдруг заявила, нервно потирая костлявые ладошки:
– Как-то все быстро очень и мало. И ничего не пригодилось из того, что я умею…
– Еще пригодится, – слегка воспрянув духом, заверил Камарич.
Она сощурилась:
– Вы, что ли, правда так думаете?
– Определенно. Вот смотрите, – он показал место на схеме. – Я буду вот здесь. Буду ждать вас. Как только сделаете дело… или раньше…
– С чего это раньше?
– Вы слушайте. Если что-то пойдет не так… вам же объяснили… Или если вы вдруг сами поймете, что этого вам не нужно… Никто вас не заставит, Екатерина, вы поняли? Вы никому ничем не обязаны.
– Зачем вы мне это говорите?
Она смотрела на него пристально, сузив и без того маленькие глазки, будто разглядела вдруг нечто эдакое.
– А вам этого до сих пор никто не говорил?
– Я дала клятву.
– Клятва – это пустое. Мишура. Игра. Если вы поймете, что вам это не нужно, не следует ничего делать, или все кончится очень плохо.
– А вы думаете, все может кончиться хорошо? Лука – вы странный…
Она засмеялась, и Камаричу показалось на миг, что он говорит с юной Таисией.
Вечер стремительно приближался, а Камарич так и не сумел выбраться на давно назначенную встречу. Питерские боевики в одиночку по улицам не ходили. И его не пускали. Из соображений безопасности, понятное дело. В отличие от москвичей, беспрерывно твердящих о провокациях, эти делали вид, что на свете никогда и не существовало никакого Азефа. И не спускали с московских гостей – как, впрочем, и друг с друга – глаз ни на секунду.
Кое-что ему удалось, конечно… тоже не лыком шит, но полной уверенности в том, что все пройдет как надо, не было. Да что там, и неполной тоже. От волнения чесались ладони и уши, он еле удерживался от того, чтобы начать драть их прямо при всех.
«Хорош же я буду с багровыми ушами… Если Иллеш и вправду здесь, что подумает?»
Впрочем, Иллеша здесь, в Петербурге быть никак не могло. То, что он проводил их на поезд – нормально и правильно. А вот в Питер он, как бы и в чем бы его, Камарича, ни подозревал, не поедет ни за что. Сто процентов – сцапают еще на вокзале, он это прекрасно понимает и себе не враг.
Вот и солнце садится. Денек – как по заказу, отменный, мостовые курятся теплым паром, от запаха свежей листвы хочется побежать вприпрыжку. По Невскому гуляет нарядная публика. И сам Невский – наряден отменно, век бы не уходил, гулял и разглядывал. Камарич поймал себя на том, что ему уже не так хочется в Москву.
Вообще никуда не хочется. Гулять и разглядывать… Туда-сюда, от Лавры до Казанского собора и дальше к Адмиралтейству… И направо не сворачивать, нечего нам там делать, ни к чему нам этот театр…
Свернули направо.
Вокруг уже не было никого из своих – рассредоточились. Екатерина шла впереди, маленькая и прямая, в коричневом пальто с пелериной, слишком теплом для неверного петербургского лета.
Прошли по Итальянской.
«И вот что вашей семейке не жилось в Италии? Чем вам хороши наши холода, наши бессмысленные бунты? Хотя в итальянской крови тоже это есть – склонность к мятежам. Сколько столетий боролись, унижались, интриговали, убивали из-за угла… Таки выгрызли себе независимость. А теперь вот нам… выгрызаем… Оно нам надо?!»
Перед театром – экипажи. Пары фланируют… Жандармского мотора еще нет. До начала спектакля двадцать пять минут.
«Собирается, должно быть. Или уже едет. Предвкушает, как поцелует ручку приме… или не только ручку… хотя – едва ли не только, времени мало… потом усядется в ложу и погрузится в божественную музыку… Что же дают сегодня, опять забыл. «Самсона и Далилу»? Подумали бы, ваше высокопревосходительство, стоит ли вам слушать оперу о предательстве…»
Свет заката густеет, становится алым. Темные тени тянутся через всю площадь. Екатерина останавливается, смотрит по сторонам… Оборачивается…
Ну?!
Давай же, девочка, плюнь на все, беги сюда, я здесь, я с тобой!
Отвернулась. Снова идет к театру.
«Зачем нам это? Сегодня Карлов, завтра Столыпин… Послезавтра – все к чертям…»
На повороте солидно заурчал подъезжающий автомобиль.
Камарич отступил в тень, глядя, как он приближается, – громадный, черный, эдакая невиданная зверюга. В Москве за таким бежала бы толпа, а здесь никто и не смотрит.
Въехал на площадь…
Где же… где же хоть кто-нибудь? Камарич почувствовал наконец, как его колотит. Зубы лязгают так, что вот-вот начнут прохожие оборачиваться.
Где они?!
И где, черт возьми, Екатерина?
Ах, вот… вот она. Стоит, смотрит. Жандарм выходит из автомобиля, водитель в мундире, почтительно склонившись, придерживает дверцу… Жандарм спокоен и вальяжен… скажите… ведь знает и – бровью не шевельнет…
Или не знает?
Ну – как судьба…
В тот же миг, когда жандармский генерал выпрямился и водитель отступил, пропуская его к театру – из того же автомобиля, только с другой стороны, стремительно выскочили трое и кинулись к худенькой девочке в коричневом пальто. Из распахнувшихся дверей театра – еще трое, эти в штатском. Камарич, застыв, смотрел, как они окружают Екатерину.
Вот ее уже и не видно за их широкими спинами.
Фланирующая публика шарахнулась в стороны. Генерал, не обращая внимания на происходящее, неторопливо двинулся к театральному подъезду.
Камарич сделал еще шаг назад. Вот и все, вот и все… Как все медленно… Но – все.
Теперь уходить.
Кто-то пробежал мимо, он успел заметить только краем глаза, не успел ничего осознать, но уловил – до оскомины знакомое движение: плавный, как в балете, поворот…вскинутая рука…
– Стой, Иллеш, сволочь! Стой!!!
Балетная фигура, будто сбитая воплем, покачнулась – едва заметно, но отточенный ритм движений нарушился, руку занесло в сторону… Однако остановить движение было уже невозможно.
За секунду до взрыва Камарич зажмурился, но все равно – сквозь веки – увидел пламя, и как падают люди. Грохотом плотно заложило уши. Он попятился, прижался спиной к холодной ограде – на долю секунды, но показалось, что вечность так стоит, решая, что делать.
Делать, в общем, было нечего, кроме одного – бежать отсюда как можно скорее.
* * *
Лука никогда не понимал смысла выражения «дом – полная чаша». Любое жилище, пусть самое бедное, но живое, казалось ему неизмеримо интереснее, многозначнее и богаче, чем образ налитой до краев глиняной или деревянной миски. И вот подишь ты…
Дом Раисы Прокопьевны – именно полная чаша! И не страшно расплескать, и брызги блестят на солнце, и цветет сад, и тикают ходики…
– Ах, голубчик Лука Евгеньевич! Вот радость-то, пришли! А ведь котенок-то мой с утра гостей намывает, а я все и думала: кого же? Свои-то вроде все на месте…
Все на месте. Полный дом тихих людей, которые быстро, ловко, плавно перемещаются, выполняя, по-видимому, какие-то свои дела, и попутно улыбаясь неизвестно кому одинаково светлыми, внутрь себя обращенными улыбками. Как будто они все с раннего утра узнали какую-то радостную новость и теперь носят ее с собой. Белые платки, чистые сарафаны, босые ноги. Добротные сапоги, поддевки, жилетки, рубахи в рубчик и мелкий цветочек. Варят, парят, пекут в летней кухне, починяют упряжь, латают сапог, проветривают подушки и одеяла, вытрясают половики, аккуратненькая старушка прядет в уголочке белоснежную козью шерсть, маленькая девочка, привстав на цыпочки, сыплет корм канарейкам…
– А вот это дочка моя, Стефания. Стеша, поздоровайся с Лукой Евгеньевичем.
Такой же, как у всех прочих, белый плат, розовый, с узором по подолу, сарафан, застенчивая улыбка, васильковые глаза из-под словно карандашом проведенных бровей. На вид девочке лет семь-восемь, стало быть, в 1905 году она уже была, но… к слову не пришлось?
Тишина Замоскворечья. Слышно, как в саду поют птицы и басовито жужжат пчелы и шмели, собирая мед.
Расслабленность в членах и мир. Не этого ли ему всегда не хватало? От чего и куда он всегда бежал? Может быть, сюда?
Раиса Прокопьевна – центр и точка вращения этого мира.
Насмешлива, говорлива, ко всякому знанию любопытна, крутится как большой волчок, и как в волчке же, где-то внутри нее – устойчивый ко всяким ненужным возмущениям балансир, который направляет и координирует все движения.
Лука ел, пил, смотрел коллекцию открыток (некоторые были весьма фривольного свойства), играл с собачками и глядел, как они прыгают через обруч и ходят на задних лапках, качался в саду на качелях, опять ел и пил, потом, к стыду своему, почувствовал, что его просто неудержимо тянет в сон… Это посреди дня-то, в гостях?!..
– Да это же самое милое дело, голубчик Лука Евгеньевич, – прилечь-то после обеда! – воскликнула Раиса, без труда заметив, как он поминутно давит раздирающую рот зевоту. – Карп Савельевич мой, голубчик покойничек, завсегда после обеда почивали часика два, а уж после, благословясь, и за работу опять. И вы теперь прилягте! Нечего, нечего! Хотите в саду в гамачке? – очень хорошо, ветерком обдувает и сны привольные снятся…
Лука представил, как он спит в гамаке посреди сада, приоткрыв рот и похрапывая, а мимо него с непонятными улыбками снуют тихие Раисины домочадцы – слуги? Родственники? Компаньоны? – и отрицательно помотал головой.
– Не хотите? И ладно. Тогда пожалуйте за мной – на перинку! – и, не слушая больше возражений, взяла за руку (контраст мягкой плоти и жесткого, нагретого теплом тела серебра колец) и повела из гостиной с огромными часами куда-то в прохладную темноту покоев. Неужели в ту самую спальню, где он когда-то, будучи раненным боевиком, изображал для Карпа Савельича Раисиного полюбовника?!
Маленькая комнатка с окном в куст цветущего мелкими белыми розочками шиповника. Кровать с шишечками, словно залитая взбитым белком – высокая перина, обилие кружав и подушечек, над кроватью – гобеленовый коврик с белыми лебедями. Единственное темное пятно – икона, святой угодник в серебряном окладе.
– Располагайтесь, голубчик Лука Евгеньевич. А как отдохнете всласть, так сыщите меня, вам укажут – я в делах буду, но со двора не отлучусь. Мы с вами тогда в бирюльки сыграем, или в лото, или в шарады… Голубушка Ариша! – в дверь тут же, словно стояла наготове, заглянула круглолицая девушка в платке. – Ты помоги тут Луке Евгеньевичу… И квасу ему подай.
Исчезла, опахнув напоследок волной того неописуемого аромата, который случается, когда в комнату вносят блюдо с теплой, только что испеченной сдобой.
Ариша же, напротив, тихо влилась в комнатку, и прежде, чем Лука успел что-либо сообразить, усадила на кровать и, присев, начала стаскивать с него сапоги. Вырываться и убегать показалось глупо донельзя. Камарич покраснел и покорился обстоятельствам, молча смотрел. Русая коса Ариши стекала по спине из-под платка ниже пояса, как ручеек.
– Желаете ножки помыть? – тихо, мелодично спросила Ариша. – Сейчас я тазик подам…
Только коснувшись телом перины, а головой подушек – провалился в легчайший пухово-хрустальный сон.
Проснулся от звона колоколов. Вставать не хотелось. Сливочные цветы шиповника в окне чуть покачивались, в одном из них медленно копошился огромный мохнатый шмель.
Раиса Прокопьевна обнаружилась в кабинете мужа, за серьезным по-видимости разговором с немолодым солидным мужиком, которого, впрочем, тут же, завидев Луку, отослала.
– Что ж, голубчик, выспались? – приветствовала ласковой улыбкой. – Вот и хорошо. Сейчас покушаем немножко, что Бог послал, и в лото поиграем…
В этот день Бог послал Луке Камаричу столько еды, сколько он обычно не съедал и за неделю (Лука с детства был малоежка). К вечеру он отяжелел и телом, и мыслями, но эта тяжесть была приятна.
О революции, партии, деньгах и прочем важном не было сказано ни одного слова. Не время еще, нельзя так сразу, надо погодить, – уговаривал себя Камарич.
В его мозгу происходила какая-то явная редукция сознания, движение вспять в личной и общественной истории. Отрочество, детство, младенчество, нашествие французов, смутное время, Иоанн Грозный…
Он понимал, что всему причиной она – Раиса, ибо впервые в своей жизни, протекавшей с гимназических времен среди либеральной интеллигенции (а после уж и вовсе среди черт знает кого!), Лука встретил человека, сквозь индивидуальные черты которого так отчетливо проступала бы московская, может быть даже владимиро-суздальская Русь. Монгольское иго, Иван Калита, расписные терема, ярлыки на княжение, объединение, раскол, терпкое и суровое дыхание старой веры. Все это в движении плеч, бедер, поволоке слегка раскосых глаз, полушалке, сарафане, в речи, в дому, в темпо-ритмах окружающего пространства. И очень много неба, а под ним – светлое и пестрое с глазурью, с мушиным жужжанием над сладким, легкими слезами, слегка опереточное, с недалеким отзвуком набата… «Встава-а-айте, люди русские!»
И парадоксальное ощущение правильности, безопасности, укрытости всем этим. Из какого-то совсем уж дальнего-предальнего угла выползло: «Покров Богородицы над Россией»…
Лука давно считался и сам себя считал дамским угодником. Но никому и нигде не сказал бы такого рискованного комплимента. Ей – почудилось – можно!
При расставании, уже у калитки, прямо в персиковый румянец и медовый отсвет ласковых глаз:
– Раиса Прокопьевна, вы на Богородицу похожи, как ее в народе понимают…
– А-ах! – глаза вспыхнули вдруг лучиками, как солнышко на закате сквозь деревенский плетень. – Голубчик Лука Евгеньевич! Умница! Догадались! Да я же – она и есть…
– ?!!
Жужжащий, какой-то пчелиный смех.
– Шуткую я над вами, шуткую…
Ушел взъерошенный, завороженный, не понимающий.
Она над калиткой улыбалась и махала платочком, как бабы на речном косогоре – вслед уплывающим по реке мужикам.
* * *
– Арабажин, дружище, к вам за советом!
В комнате совсем нет жилого беспорядка, как будто только что закончена приборка. Одинокий стул стоит посреди комнаты.
«И кто же это и зачем на нем так нелепо сидит?» – подумал Лука.
– Присаживайтесь, Камарич! – Аркадий указал гостю на тот самый стул. – Какого же потребно совета? Неужто захворали? – ко мне как правило именно с требухой, души во мне обыкновенно не предполагается…
– А разве у нас, материалистов, есть душа? Вот новость! Что ж, можно, пожалуй, и так сказать – захворал…
– Можно так, а можно – иначе? Или что ж, опять надо кого-то взорвать, а вы, я помню, со времен Пресни взрывов боитесь… Партия велела вылечиться? Но это увы, если не по душевной, так уж по психической части – к другу моему, Кауфману Адаму…
«Господи, да он, пожалуй, даже игрив сегодня, – досадливо поморщившись от навязанных Арабажиным недавних воспоминаний, нешуточно удивился Лука. – Что это с Аркадием Андреевичем стряслось? Может, влюбился? Или как-то уж особенно удачно диагностировал и излечил особо сложную язву желудка?»
– Может, и к Кауфману, – покладисто согласился вслух. – Но совет мне нужен по личной части. Я допрежь, с 1906 года считая, уж столько ваших личных дел выслушал, что нынче только справедливо будет…
– Само собой, Лука, само собой, – заинтересовано закивал Аркадий. – Советчик из меня по личным делам еще тот, но я – всецело к вашим услугам. Неужели вы-таки сделали выбор из многих всегда имевшихся у вас кандидатур и решились связать себя узами брака?
– Нет, нет, – помотал головой Лука. – Женщина, да, но… речь не об этом. Вы даже, может, помните, я вам о ней рассказывал: молодая купчиха, спасла меня после разгрома декабрьского восстания, отвела солдат, спрятала буквально в своей постели…
– Припоминаю, припоминаю… Так что же, вы снова с ней повстречались? Но ведь она замужем…
– Вдова. Нынче – вдова. В дому своем хозяйка и в делах, как я понял, мужа хотя бы отчасти заменила. Но вот скажите, Аркадий, что это может значить, если вдруг к слову говорит, что она и есть – Богородица? Вроде в шутку, а вроде и нет… Кауфману вашему работа выходит, так?
– Нет, конечно. Можете успокоиться, – улыбнулся Арабажин. – Ваша купчиха здорова. И скорее всего, сказала вам чистую правду…
– Это как же?!
– Лука, вот странно, что вы не догадались! Вы же у нас во всех кругах знакомства имеете… Смотрите: люди там такие тихие, одинаковые, женщины в платочках, были?
– Точно, были! Но откуда вы…
– А голубя серебряного видали где-нибудь? Навершие, висюлька, кольцо, еще что?..
– Да, кольцо… Был вроде голубь…
– Так это секта. А ваша подруга – сектантская Богородица и есть. Надо думать, муж ее покойник там всем заправлял, а ей уж от него все ниточки и достались… Я в Замоскворечье их много видал. Они обычно кучно живут. Рядом с домом моей сестры тоже – хлыстовское гнездо (они сами называют – «корабль»)…
– Так Раиса – хлыстовка?!
– Ну уж за разновидность я вам не поручусь, у них там сам черт ногу сломит… Но что секта – это практически наверняка…
– Спасибо вам, Аркадий. У меня теперь хоть в мозгах прояснело немного. А то хожу – как заколдовали…
– Обращайтесь, Лука, обращайтесь, – усмехнулся Аркадий. – Всегда рад помочь… А теперь давайте-ка кофию выпьем. Сейчас я спиртовку разожгу…
* * *