– Лео, ты неважно выглядишь! Ты показывался врачу? Не отвечай, я все понял. Немедленно ложись на кушетку, я тебя осмотрю, – Юрий Данилович Рождественский поднялся из кресла с твердым намерением настроить свет и вымыть руки.
– Нет, нет, нет, прошу тебя, Джорджи! – Лев Петрович Осоргин протестующе замахал руками.
– Ты мне не доверяешь? Напрасно. Сообразительность у меня, конечно, уже не та, но тридцать пять лет клинических наблюдений…
– Доверяю безусловно, Джорджи! Как ты мог подумать! Ты совершенно прав – я выгляжу ужасно. Но все дело в том, что на меня просто слишком много сразу всего свалилось…
– Ты имеешь в виду последний скандал в городской Думе – деньги, украденные на строительстве электрических железных дорог? Я читал в «Московских новостях» и сразу подумал о тебе: ты, как член Городского совета, всегда…
– Да, да, конечно, и это тоже… – Лев Петрович выглядел немного смущенным. – Но, ты же знаешь, главное для меня – это, все-таки, семья…
– Что случилось? Камилла…?! – Юрий Данилович опустил глаза и с готовностью изобразил скорбную складку у губ.
– Камиша, слава Богу, жива, хотя, конечно, и с ней хлопот хватает, – вздохнул Лев Петрович. – Но про это я даже не буду тебе рассказывать – ты только расстроишься понапрасну. Другое…
– Хлопоты с Камиллой? – невольно улыбнулся Юрий Данилович, вспомнив девушку, похожую на тихо и покорно тающую свечу. – Как-то мне трудно себе это представить… Но что же?
– Луиза сбежала из дома. Пока мы методично обыскивали все места, где она могла бы оказаться… Ты понимаешь – это непросто: у нашей семьи есть квартиры в Петербурге (там живет мой старший сын Альберт), участок в Крыму (там постоянно проживает кузина жены, больная чахоткой), земли и усадьба в Курской губернии… Зная Луизин авантюризм, мы на всякий случай запросили по телеграфу даже Италию… Ее арестовали в Петербурге. Она связалась с террористами и пыталась бросить бомбу в начальника жандармского корпуса, генерал-лейтенанта Карлова.
– Боже мой! – громко воскликнул Юрий Данилович. – Какой ужас! Я читал… но там же вроде бы был мужчина!
– Они действовали наверняка, у Луизы была вторая бомба, она, по счастью, не взорвалась…
– Но как же это могло получиться?! Она же совсем ребенок!
– Пятнадцать лет. Недавно исполнилось.
– Вот именно! Откуда?! Она же у вас даже не посещала гимназию, где всегда можно при желании найти рассадник любого вольнодумства. Домашнее образование, безукоризненно порядочная, лояльнейшая семья… Где же ей удалось отыскать?!
– Лео, все еще хуже, чем ты думаешь…
– ?!
– Когда мы стали выяснять с пристрастием, оказалось, что мой олух-зять несколько лет давал деньги этим самым эсерам…
– Зачем?!! – буквально возопил Юрий Данилович.
Привлеченная громким криком, жена профессора тихонько заглянула в комнату и с тревогой посмотрела на мужа. Он молча замахал на нее руками, и она снова скрылась.
– Оказывается, он еще в Англии не одобрял классового неравенства. А здесь, видите ли, сочувствовал рабочему вопросу…
– Если рабочему, то надо было давать деньги социал-демократам, – возразил образованный Юрий Данилович, который сам в юности отдал дань вольнодумству и даже одно время был членом народовольческого кружка. – Эсеры считают движущей силой революции крестьянство…
– Да Боже мой! – воскликнул Лев Петрович. – Этот идиот плохо говорит и, если дело не касается пеньки, канатов и прочего такелажа, не так уж хорошо понимает по-русски. Где ему разобраться в тонкостях политических программ русских революционеров!
Слова «олух» и «идиот» звучали в устах корректнейшего и благодушнейшего Льва Петровича как самая изощренная, грязная брань.
– Лео, ты хочешь сказать, что Майкл Таккер втянул Луизу в террор?! – с ужасом спросил Юрий Данилович. – Сестру жены, ребенка?!!
– Нет, нет. Он теперь плачет, клянется, что никогда, ни единым словом… И я ему верю. Но Луиза хитра, наблюдательна и изворотлива не по годам. Она вполне могла в теории обольстится революционной романтикой, проследить за дубоватым и вовсе не наблюдательным Майклом… Ей всегда была присуща какая-то рано развившаяся и слегка извращенная чувственность… И – Боже мой! Ведь Любочка предупреждала меня! Требовала, чтобы я отдал Луизу в гимназию. Я как сейчас вижу эту сцену: она стоит передо мной буквально в гневе, топает ножкой, локоны электрически встали надо лбом, и почти кричит мне в лицо: К черту ваше домашнее образование! Лизе нужны девочки-подруги вне пределов вашего дома, влюбленности и разочарования, сплетни, дружбы и вражды, интриги!.. Если ничего этого не будет, то ее страстность, не находя выхода, начнет пожирать ее изнутри, и она окажется… – да, да, я отчетливо помню, именно так Люба и сказала! – она окажется либо в чахотке, либо в секте, либо в терроре!.. А я сидел в кресле в тапках и в халате и, вместо того, чтобы немедленно прислушаться, дружелюбно улыбался ее ярости… Ну как же, я прожил столько лет, у меня столько детей, я все сам с усам… Боже мой! Я сам… Конечно, я сам во всем виноват!
– Ты виноват в том, что Луиза бросила (или уж там собиралась бросить) бомбу в петербургского жандарма?! Лео, окстись! Ты что, уж совсем не видишь, что творится в России в последние годы? Все пласты сдвинулись. Сколько людей, вполне неглупых и приличных, попали в их зазоры и были раздавлены! А сколько еще будет раздавлено, попомни мое слово… А тут – глупая, не знающая жизни девчонка!.. Но скажи – что теперь? Надо же что-то делать…
– Да, конечно, ты прав. Меня пока не отпускают из Совета, и поэтому я пытаюсь здесь… Мария, Майкл, Энни, Альберт – хлопочут в Петербурге…
– Именно так! Она же – ребенок, и всегда можно что-то сделать: деньги, связи, адвокаты… Ведь будет суд?
– Да, скорее всего. Тот человек, который ранил Карлова, сам погиб при взрыве. Еще один арестованный жандармами на месте взрыва эсер (он давно на примете у охранки, а в тот день стоял буквально в десяти метрах) категорически все отрицает, и не узнает Луизу.
– Очень хорошо! Если он не изменит своих показаний, а она скажет, что бомбу, предположим, нашла…
– Если бы, Джорджи! Если бы Луиза хоть чуть-чуть помогла нам! – с мгновенно увлажнившимися глазами воскликнул Лев Петрович. – Но она… Она страницами цитирует теоретиков террора, говорит, что почтет за счастье умереть за народ (Где она его видела?!!), называет жандармов «прислужниками прогнившего режима» и на допросах (наверняка невыносимо фальшиво – у нее совсем нет слуха) громко поет «Вы жертвою пали…»!
– Поет на допросах? – задумчиво переспросил Юрий Данилович, с минуту пошевелил мохнатыми бровями и оживленно резюмировал свои размышления. – Но это же отлично!
– Джорджи?! – Лев Петрович вскочил и взволнованно перетрогал все предметы на обширном столе хозяина кабинета. Его руки, которые дома всегда, даже во время отдыха что-то клеили, вырезали, рисовали, требовали хоть каких-то действий. – Что ты имеешь в виду?
– Раз она себя ведет, как безумная, так надо и объявить ее сумасшедшей, невменяемой! Созвать консилиум, пусть они ее спросят, сколько стоит буханка хлеба, а она им споет и про народ расскажет. Я напишу заключение, что наблюдал Луизу с детства, и она всегда была психически неуравновешенной. Мой лучший ученик Кауфман – я напишу ему! – сотрудник петербургского Психоневрологического института, наверняка уже знает там все и вся. Если все-таки дойдет до суда, пусть адвокат строит на этом свою защиту: психически больной ребенок, получала домашнее образование, потому что не могла контактировать со сверстниками, с детства убегала из дома, свихнулась на идее революции, сумасшедшие часто бывают изощренно хитры, выследила их, а они (им же все равно кого!) – использовали ее в своих гнусных замыслах… Вместо крепости или каторги – психиатрическая лечебница. Сначала государственная, а потом, когда все утихнет, можно будет и в частную перевести…
– Джорджи, ты гений! – со слезами на глазах воскликнул Лев Петрович и с юношеской порывистостью обнял друга. – А я – твой должник на всю оставшуюся мне жизнь! Именно так мы и поступим! Воистину говорят: маленькие детки, маленькие бедки… – старый архитектор с мучительным усилием пытался взять себя в руки. – Но я – все о себе, о себе… Как там, в Польше твой сын? Наверное, стал совсем взрослый, усатый… Я помню его красивым мальчиком, который мало говорил, но много улыбался…
– И никогда не упускал возможности нашкодить… – ответно улыбнулся Юрий Данилович. – Капитан, служит командиром батареи под Варшавой, в основном, как я понимаю, бьет баклуши и волочится за красивыми полячками. Впрочем, в последнем письме писал о какой-то потрясшей всю Варшаву скандальной танцовщице, как будто бы русской цыганке…Сетовал, что по условиям службы не может поехать за ней в Париж. Слава Богу… Кстати, о цыганах… Лео, нет ли каких вестей о Любе?
– Увы, нет, – вздохнул Лев Петрович. – Я в последнее время так замотался с Камишей, потом – с Луизой и как-то даже позабыл… Это в общем-то непростительно, ведь Любочка дорога мне… Ты веришь?
– Конечно, верю. Но кто сможет что-то сказать наверняка об этой женщине, или отыскать ее, если она сама того не захочет?..
* * *
«…Танцовщица на наших глазах как будто приносит себя в жертву какому-то неведомому божеству. Игра света и тени на драгоценных камнях завораживает нас. Полупрозрачные одежды, одновременно скрывающие и обнажающие, поочередно спадают в процессе медлительного танца, похожего на изгибы крупной змеи. В движениях неправдоподобно совершенного тела (что это – изысканный каприз природы или эффект мастерски подобранного освещения?) поначалу нет даже намека на эротику…Тем ярче и сокрушительней эффект, когда внезапно все это буквально взрывается безумным и сокрушительным вихрем ярости, блеска и… тоски, тоски по несбыточному божественному экстазу, который невозможно пережить смертному…»«Петербургский листок» 12 июня 1911 года
– А мне плевать! Плева-ать мне на всё, что вы все можете мне сказать! Слышите?! – крикнула Люша и рванула толстую низку фальшивого жемчуга. Бусины, как живые, разбежались по полу.
– Но зачем?! Зачем тебе это, Крошка Люша? Я не могу этого понимать, – Глэдис Макдауэлл прижала пальцы к виску, сунув их под тугую буклю парика. – Ты можешь танцевать любой танец, но это… Откуда это взялось? Ты замужняя женщина, а ведешь себя как продажная… Прости, Крошка, но я очень зла сейчас…
– Подумаешь! Да я такая и есть! Вспомни, Большая Глэдис, откуда я к тебе пришла! Да мне доводилось продаваться за стакан вина, за сладкую булочку! А мое замужество – это же самая удачная моя сделка! Я продалась за дом, за Синие Ключи, за то, чтобы они навсегда остались моими! Ты и этого не знала?! Что ж, знай и отвяжись от меня наконец… Мне надо готовиться к выступлению!
Глэдис Макдауэлл беспомощно огляделась и скрестила пальцы.
«…Ее танец несомненно несет в себе заряд страсти. Но спросим себя: что это за страсть? Будем честны и признаем, что темная нега плотских вожделений не имеет никакого отношения к пронизанному огненной энергией искусству, которое дарит нам маленькая чернокудрая славянка, решительно отказавшаяся что-либо рассказать нашему корреспонденту о своей жизни. «Мой танец говорит сам за себя!» – заявила девушка и мы не можем с нею не согласиться…»«La Petite République» 27 октября 1911 года
Люша швырнула в кресло вуаль, ослабила шнуровку и присела к небольшому изящному столу, похожему на козлика с витыми ножками-рожками. Взяла лист бумаги, обмакнула перо в чернильницу:
– Милый Аркадий Андреевич, если бы Вы знали, как я скучаю по Вашему здравомыслию и даже занудству…
Мучительно сморщилась, скомкала лист и отшвырнула его от себя. Отхлебнула из ополовиненной уже бутылки и взяла другой.
– Милая Этери! Много-много денег. Как мы с вами и предполагали. Бюргеры и бароны одинаково охотно развязывают кошельки. Потом важно строят всякие предположения о моем «искусстве». Меня это забавляет – когда понимают, что им не отломится, прилежно думают о духовном и говорят об «эфирных дуновениях» Все точь-в-точь так, как вы меня предупреждали. Вашу часть денег исправно пересылаю в Москву. Вы рады? Не сердитесь, что сбежала от Вас и все переиначила. Пускай. Я благодарна Вам за науку. Все имеет свою цену, и можете быть спокойны – Люшка Розанова обманывает только тогда, когда ей это выгодно. А тут мне со всех сторон выгодно честно расплатиться с Вами сполна… Я прилежно разучивала Ваши азиатские танцы, но поймите и меня тоже: я не желаю танцевать как кусок тухлого мяса на восточном рынке – вся в благовониях, чтобы отбить дух. И мне совсем-пресовсем неинтересно это дурацкое вранье про храмовых танцовщиц. Какое мне дело до восточных мистерий, танцев, посвященных Шиве и прочим… Где я и где этот Шива? На сцене моего лесного театра в Синих Ключах, а потом на Грачевке и в районе Неглинки были свои мистерии… Мой номер про пробуждение Синеглазки имеет бешеный успех. Недавно в газете написали: по самой сказке французы сняли картину в синема. Меня звали там играть, но я чего-то забоялась. Может, зря. В любом случае: я не хочу никому залеплять глаза розовыми лепестками. Мои танцы про жизнь. Так, как ее вижу я, а не какая-то выдуманная храмовая танцовщица… Люди платят за это и, конечно (на то они и люди), хотят большего. Хотят купить меня с потрохами. Почему тайну всегда хочется поймать, расчленить и скомкать в потных любопытных руках? Я видела это еще в цыганском хоре. Вы знаете? Но ни черта у них не выйдет…Простите за сумбур, милая Этери, я выпила бутылку вина, хотя во Франции, конечно, вино лучше, а здесь надо бы пива…
«…Энергия ее танца такова, что среди зрителей случаются даже обмороки. Приобрести билет на выступление скандально-загадочной знаменитости невероятно трудно. Все раскуплено загодя, и только совокупное действие обширных личных связей и авторитета нашего почтенного издания позволили нашему корреспонденту насладиться удивительным зрелищем и представить жаждущим читателям его бледное – увы! – описание. Говорят, что танцовщица – наполовину цыганка… Этому трудно верить, потому что живая белизна ее кожи напоминает перламутр, а глаза – изумительной прозрачности горный хрусталь. Но кое-какие приемы ее удивительного танца и впрямь отсылают если не к цыганским, то прямо к древнеарийским корням. Предположительная смесь славянской и цыганской крови, а также природная грациозность и невероятная точность движений артистки дарит зрителям томительный букет длящегося сладкого страдания, нигде, впрочем ни на одно мгновение не переходящий границы хорошего вкуса…»«Hamburger Nachrichten» 12 февраля 1912 года
– Ты сжигаешь свою жизнь как свечу. Правильно пишут писаки: твои танцы – жертвоприношение. Жертва – ты. Почему? Чего тебе не хватает? Что тебя не устраивает?
– Классовое неравенство, пожалуй, – издевательски засмеялась Люша. – С 1905 года оно меня все гнетет и гнетет… Пока не свершится всемирная революция, право, даже и не знаю, на чем сердце успокоится…
Она накладывала грим, сидя перед большим зеркалом и насвистывая «Марсельезу». Мужчина стоял позади и смотрел одновременно на ее гримасничающее лицо в зеркале и на трогательно напряженный затылок с поднятыми кверху и заколотыми гребнем кудрями.
Хотелось погладить, приласкать, поцеловать, отпустить на свободу водопад волос. Прижать к себе, успокоить…
Он знал, что она тоже видит его в зеркале. Если он сейчас сделает еще два шага и дотронется до нее хотя бы пальцем, то она закричит так, что прибегут отельные слуги и будут удивленно-встревоженно пришепетывать…
Сейчас так. Потом, в какой-то момент все переменится и будет совсем иначе. Она сделается послушной игрушкой, почти куклой в его руках. Очень умелой куклой. Эта ее умелость выводила его из себя, заставляла метаться от отчаяния. «Ну хочешь, я притворюсь, что в первый раз?» – спрашивала она, наивно и омерзительно хлопая ресницами. – «Не смей!» – рычал он. – «Вот и правильно, – удовлетворенно кивала она. – Кого обманывать? А хочешь, на руки встану? Забавно выйдет…»
Так тоже будет. Но никогда нельзя ничего предсказать заранее, и это выматывает больше всего…
– Уезжай в Россию, – сказала она, помахивая в воздухе пуховкой. – Напиши роман про свои страдания. Там это любят. Заработаешь славу и деньги, затмишь Арсения Троицкого. Я где-то читала, что он – исписался…
– Перестань. Ты же знаешь, что я не могу тебя оставить.
– Почему? – тот самый, наивный всхлоп ресниц. – Ты думаешь, без тебя меня кто-то обидит? Мой милый, не хочу тебя разочаровывать, но ты себе льстишь – я, в отличие от тебя, вполне приспособлена к жизни в любой помойке… Кстати, я рассказывала тебе, как однажды я зарезала человека?
Иногда ему хотелось убить ее саму, задушить голыми руками. Пугало то, что временами ей явно хотелось того же. И она его откровенно провоцировала. А потом пила вино и заливалась своим странным смехом, похожим за тихое журчание Леты.
«…Описать ее танец невозможно. Его нужно просто видеть. Но шансов у вас немного. Она редко выступает больше трех раз в одном городе, даже если этот город – Париж, столица мира. Ее искусство вызывающе камерно для современного мира больших скоростей и движения масс, и почти сакрально. После выступления она выходит к публике под густой вуалью (когда она танцует, ее лицо открыто, и его страстная мимика значительно добавляет к впечатлениям, но – вот таинственная странность! – после никто не может в подробностях вспомнить ее черт). Она аристократично молчалива и избегает деклараций и декораций. Ее легко представить себе на лугу, собирающей цветы, или в освещенном огнем жертвенника пещерном храме. Она не любит больших залов и большого скопления публики. Она любит сиреневые и голубые цветы. Когда она танцует, у нее в волосах ландыши или колокольчики. Она говорит, что они напоминают ей о лесах и полях ее детства. Ее редкие, но содержательные суждения и манера держаться выдают в ней женщину из высших классов, и это безумно интригует, подразумевая захватывающую, и, может быть, трагическую историю развития ее таланта…»«Popolo romano» 3 апреля 1912 года
– Как вы это выдерживаете? Вы не простолюдинка, и явно получили воспитание у себя на родине… не спорьте, поляки различают это с полувзгляда. Зачем же вы…
– Почему нет? Людям нравится, как я танцую.
Филигранный узор на граненой стенке молочника, хрупкое печенье в плетеной корзинке, легкие переливы занавесок из органди, вздрагивающих от движения воздуха. За высоким окном плывет в невесомом дожде бледный львовский апрель – тонкие ветки с листочками, шорох лутых шин по мостовой, эхо в арках, колокольный звон…
– Люди? Хамы с толстыми кошельками… Я внимательно наблюдала не только за вами, но и за ними. У них липкие взгляды, они обматывают вас как будто паутиной… Ваш номер блестящ и тонок. «Между ангелом и чертом»… Как это верно и не все ли мы так… Но что они могут понять?
– Никому нельзя отказать в праве понимать, – твердо сказала Люша. – Даже если на вид не скажешь. Я это знаю наверное, на своей шкуре.
– Вы социалистка? – с невероятным удивлением спросила дама в лиловом.
– Нет. Я вообще об этом думать не хочу. Я просто танцую. А кто платит и на это смотрит, тот пускай хоть бесится, хоть слюни пускает, хоть молитву читает…исполать…
«…В отличие от других, хорошо известных публике персон, она не навязывает нам вместе с собой таинственных и сомнительных историй о восточных храмах и древнегреческих мистериях. Но при этом вся ее жизнь – одна сплошная загадка. Она рассказывает о себе вещи, совершенно противоположные, и тут же со странным смехом признается, что ее словам нельзя верить. Нужно верить ее танцу. А он удивителен и не сравним ни с чем. Прима-балерина императорского балета Матильда Кшесинская инкогнито побывала на ее выступлении и после призналась нашему корреспонденту, что никогда не видела ничего подобного. «Это ни в коем случае не искусство, – сказала Матильда Феликсовна. – Это просто жизнь. Жизнь в танце. Откуда это взялось, я не знаю».«Gazeta Lwowska» 6 мая, 1912 года
Откуда же взялось? Мы, как и все прочие, не знаем наверняка и можем лишь поделиться с читателем теми отрывочными и противоречивыми сведениями, которые удалось собрать двум нашим корреспондентам, получившим от редакции специальное задание. Судите сами. Итак, рождение:
Вариант первый: увидела свет в цыганском таборе, в кибитке, медленно влекомой усталыми лошадьми по пыльным дорогам Российской империи.
Вариант второй: родилась в Богемии, внебрачной дочерью владельца замка. Ее простолюдинка-мать вскоре умерла и до семи лет девочка жила вместе с собаками и лошадьми, с которыми у нее до сих пор полное взаимопонимание.
Вариант третий: безвестная солдатка родила ее в трущобах московской Хитровки, а проходящая мимо хоровая цыганка украла или выпросила у бедной женщины прелестную крошку и принесла к своим соплеменникам.
Воспитание:
Вариант первый: она училась петь у степных ветров и танцевать – у осенних листьев…
Вариант второй: по прихоти отца ее в высоком и гулком зале замка обучал танцам известный австрийский хореограф, который был невероятно жесток: за провинности бил свою ученицу палкой и обливал ледяной водой…
И далее в том же духе…»
«…Очевидно рождение ее танца из сил природных, не затронутых цивилизацией: влажной изумрудной глубины леса, темного омута под запрудой, лугового разнотравья и жаворонка над ним…»«Киевская мысль» 28 июня, 1912 года
«…За ее отточенным мастерством без сомнения стоит серьезная, выверенная годами школа. Если мы отбросим религиозные храмовые мистерии, на которые нынче так любят ссылаться (и для этого у нас есть все основания, так как загадочная танцовщица в ответ на прямые вопросы однозначно отрицает свою к ним причастность), то остается лишь цыганский хор или полученное ею где-то частное хореографическое образование…»«Приазовский край» 12 августа, 1912 года
* * *