Девочку Тасю мне почему-то было жалко с самого начала приема. Причем вроде бы никаких оснований для этого не было: она была по-настоящему красива (не мила, симпатична и т. д., а именно красива), хорошо, со вкусом одета и держалась с редким для подростка (с их вечно раздерганной душой-самооценкой) достоинством. И еще – что-то в ней показалось мне знакомым. Я даже спросила:

– Ты была у меня когда-то прежде?

– Нет, – с легким удивлением ответила Тася. – Я первый раз.

Проблему Тася предъявила самую обыкновенную – плохие отношения с учительницей математики. Как исправить? Причем сформулировала проблему, явно имея в виду внутренний локус контроля (опять же редкость для подростка): что я могу сделать, чтобы все наладилось? Мне нравится математика и очень обидно, что из-за чего-то такого, что я не понимаю…

Попросила рассказать подробнее. Тася ничего не скрывала, рассказывала открыто и по-детски простодушно, причем картина вырисовывалась чем дальше, тем менее благовидная. Тася всегда училась хорошо. Особыми способностями не обладала, но с самого начала («надо – значит надо») была внимательна, аккуратна, старалась выполнять все задания. Первая учительница ее обожала, как красивую, прилежную, хорошо говорящую куклу; девочка платила ей осторожной привязанностью (экзальтированность Тасе не свойственна совсем). В средней школе старалась поддерживать заработанную в начальной репутацию, что было не слишком легко, но возможно, если действовать последовательно и рационально. Бабушка говорила: «Что ж, привыкай, работа – она не всегда перышком, а школа – это пока работа твоя». Учителя оценили Тасино старание, которое en masse в средней школе обычно закономерно уменьшается. «С такой-то моськой вот она могла бы вообще сидеть и только глазами хлопать, – сказал однажды какому-то балбесу в укор пожилой добродушный физик. – Однако, гляди-ка, старается!»

Тася знала о своей красоте – ей сто раз говорили об этом первая учительница и другие. Воспринимала ее как дополнительную нагрузку, что-то вроде внеклассного чтения. «Раз уж тебе от бога дано, надо ответственность иметь. Тебе абы в чем ходить нельзя и расхристанной тоже», – говорила бабушка, которая когда-то обшивала свою семью и семьи сестры и двух братьев. Именно бабушка рано научила Тасю одеваться, подбирать аксессуары, предоставив в ее распоряжение всю свою собиравшуюся на протяжении жизни коллекцию.

Разговоры Тася любила не очень, они ей не слишком давались; в быту была молчалива, читала почти исключительно по программе. Любила двигаться, занималась сначала гимнастикой, а потом танцами – там не нужно было ничего говорить, а разрядка чувств ого-го какая. Нравилась ей и математика – своей строгой пифагорейской красотой, однозначностью правильных решений. С удовольствием решала из учебника, иногда даже могла по собственной инициативе сделать незаданное – из задач повышенной трудности. Но вот учительница математики (толстая, одинокая, в сильных очках) невзлюбила Тасю с самого начала. «Думаешь, ты лучше всех и тебе все можно, что ли?! – шипела она, когда Тася пыталась предложить свое, домашнее решение трудной задачи. – Сиди и молчи!» За те же ошибки, за которые другим ставили четверку, Тася получала три; если случалась двойка, то ей далеко не всегда позволялось ее исправить. Недавно случился конфуз, который еще всё ухудшил (хотя вроде дальше уж и некуда было). У математички имеется специальный (и всем известный) день, когда двоечники после уроков приходят исправлять свои двойки. И вот прилежная Тася, получив очередную двойку и закусив губу в ожидании очередного наезда, отправилась в условное время и место ее исправлять. «А ты чего пришла? – встретила ее математичка. – Ты разве со мной договаривалась, просила меня? Что-то я не помню!» Тася пролепетала что-то насчет дня, про который вроде бы все знают, и вот она сама говорила сегодня на уроке… «Я на вас свое время трачу по своему желанию! Мне за это никто не платит! – загремела математичка. – А ты думаешь, тебе, царевне такой, все должны, да?! Пошла вон отсюда!»

Тася глотала слезы, чувствовала себя опозоренной и готова была уйти. Но вдруг встал из-за парты один из уже корпевших над своими работами двоечников; «Нина Семеновна, вы несправедливы. Либо всем можно, либо никому. И не надо Тасю оскорблять, она перед вами ни в чем не виновата!» «Да вы… да я… да она!..» – взвыла Нина Семеновна.

Двоечник, обладавший, видимо, лидерскими качествами, окинул взглядом товарищей по несчастью:

– Ну что ж, если так, тогда мы все уходим. Двойки у нас так и останутся, но перед Тасей вам придется извиниться. Не плачь, Тася, пойдем, мы все знаем, что она к тебе специально прикапывается.

Человек двенадцать-пятнадцать разновозрастных мальчишек встали и вышли из класса, увлекая за собой девочку.

Я думаю, всем понятно, как повлиял этот яркий эпизод на отношения Таси и математички.

– Что я могу теперь сделать? – слегка театрально заломила руки девочка в моем кабинете. – Бабушка мне говорила: ну не нравишься ты ей, и ладно, бывает, нельзя же всем нравиться, ты ж не рубль… Но я так больше не могу, я математический класс выбрала на специализацию, у нас математика каждый день по два урока…

Я уже давно обратила внимание на неизменно прошедшее время при упоминании о бабушке и отсутствие упоминаний других родственников.

– Твоя бабушка…

– Она умерла. Два года и четыре с половиной месяца…

– Она очень много значила для тебя.

– Да… – Тася грациозно запрокинула голову, надеясь загнать обратно выступившие на глазах слезы. – Простите.

– Тебе не за что извиняться. Нет ничего естественнее горевания о близком человеке.

– Да, да, я сейчас…

– Тасенька… – я вдруг решила дать волю тому ощущению жалости и сочувствия, которое возникло у меня сразу по ее приходу. Она уже слишком много (для себя, в принципе закрытой и неразговорчивой) рассказала, для дальнейшего ей нужен был лишь небольшой толчок, движение навстречу.

Сильная, умная, хотя и не особенно образованная бабушка была главой семьи и матерью Тасиного отца. Он выпивал и раньше, до ее смерти, но мать умела держать сына в рамках. После смерти матери он слетел с катушек: сначала вроде бы от горя, а потом – просто так. Потерял работу, перебивался случайными заработками, а то и вовсе сидел дома. Мать Таси работала на двух работах (одна из них – с ночными сменами) и старалась поменьше бывать дома. Сначала она надеялась и говорила Тасе, что муж и отец «перебесится и возьмет себя в руки», а теперь уж и вообще непонятно что. Но все равно уйти им с Тасей некуда: квартира была бабушкина, а теперь – отца, у мамы своего жилья нет. Отец в пьяном виде бывает буйным, но в последний год Тася, многое переняв (да и просто унаследовав, наверное) от бабушки, научилась по крайней мере обеспечивать свою личную безопасность.

– У меня и подружек, считайте, нет, – грустно сказала девочка. – Хотя со мной, я знаю, многие согласились бы дружить, но ведь в дружбе надо не только брать, но и давать («Опять бабушка со своим суровым кодексом!» – подумала я), а я же даже и в гости никого не могу пригласить и ничего рассказать тоже…

«Многие хотели бы со мной дружить…» Я никогда не видела Тасю, но почему все-таки ее история кажется мне знакомой?

– Тася, откуда ты обо мне узнала?

– У нас одна девочка в классе, Ксюша Веревкина, недавно у вас была. Так вот она рассказывала, что вы прикольная (ой, простите! – улыбка сквозь слезы), и я тогда подумала: схожу, вдруг вы мне что-то про Нину Семеновну посоветуете…

– Ксюша Веревкина! Конечно, вспомнила! Тася – это ведь сокращенное не от Анастасии, как я подумала, а от Татьяны?

– Да, Тасей меня бабушка звала, а в школе больше Таней. Я Таня Краснова.

Девочка, в которую все влюблены и которая может выбирать даже из старшеклассников. Девочка, с которой все девчонки мечтают дружить. Девочка, красоте, грации и чувству собственного достоинства которой завидует не только пышечка Ксюша Веревкина, но и одинокая некрасивая математичка.

Одновременно эта девочка покорно тащит на себе груз 1) несомненно тяжелой бабушкиной жизни (бабушка, прежде чем уйти, полностью передала внучке свой опыт в виде системы афоризмов), 2) домашнего ада (мать фактически сбежала, а четырнадцатилетняя Тася вслед бабушке пытается обуздать отца), 3) ответственности за то, что она кому-то нравится («Мне, в сущности, нечего им дать, и поэтому я, чтобы не обмануть, держусь от всех в стороне»), 4) и за то, что не нравится («Что мне сделать, чтобы наладить отношения с Ниной Семеновной?»).

– Ты придешь ко мне еще, – сказала я.

Я психолог-консультант и практически не занимаюсь психотерапией. Но бывают же исключения!

Мы достаточно быстро выяснили, что не можем изменить Нину Семеновну и ее отношение к жизни. Тася готова была ради мира во всем мире стать «собакой снизу» (то, чего и добивалась Нина Семеновна), но потом мы вместе решили, что в данном случае это нерационально. Поэтому Тася перешла в параллельный класс (информатики), где математику вел другой учитель, с которым у нее сразу же установились прекрасные, творческие отношения.

Не сразу, но мне удалось убедить Тасю, что у нее уже есть достаточно ресурсов для того, чтобы строить продуктивные для всех участников событий дружеские отношения. А приглашать кого-то домой, если ей не хочется, вовсе не обязательно. Рассказала, как я сама росла в мире коммуналок, когда в одной комнате зачастую жили по пять человек и приглашать гостей было просто физически некуда. Ничего, обходились.

В новом классе Тася немного оттаяла, и у нее сразу же и закономерно завелись приятельницы, а потом и красивый роман с мальчиком из десятого класса. Я ей была больше не нужна, и мы попрощались. Уже «на выходе» я уловила в ее взгляде какую-то недосказанность.

– Ну что там еще?

– Ксюша Веревкина на меня обижается.

– За что же?

– Она говорит, что вы со мной вот уже сколько возитесь, а ей даже не сказали еще раз прийти.

– Ксюша обижается не на тебя, а на меня! – я наставительно подняла палец. – Скажи ей, что, если хочет как-то поработать со своей обидой, пусть обращается по адресу.

– Да хорошо, я ей передам, спасибо, – с явным облегчением сказала Тася, тепло улыбнулась мне и грациозно, с высоко поднятой головой ушла по коридору в свою жизнь.

Я забыла сказать ей, что бабушка, если бы могла ее видеть, наверняка гордилась бы внучкой.