Девочка показалась мне знакомой. Длинноватое лицо, гладкая прическа, губки бантиком, неожиданные зеленые джинсы с дырками на коленях.

– Я у вас была уже, мы с подружкой ссорились. Вы помните?

– Смутно. Тебе придется рассказать с самого начала. Когда вы подружились?

– Давно, но я не про подружку пришла. Мы с ней теперь нормально общаемся. Если и ссоримся, то я сразу мирюсь, как вы меня научили.

– Хорошо. А про что же ты пришла теперь?

– Я теперь пришла про любовь.

– Ага. Тебе пятнадцать?

– Почти шестнадцать уже.

– Все равно. Самое время про любовь прийти. Я тебя слушаю очень внимательно.

Признаюсь честно, и пусть любители оригинальности меня осудят: я люблю хрестоматийность. Поговорить о сложностях любви в шестнадцать лет – что может быть хрестоматийнее? Я уже заранее получала удовольствие от предстоящего разговора.

– Есть один мальчик, его Андрей зовут, – сообщила моя посетительница. – И вот он говорит, что хочет, чтобы мы… ну, чтобы мы встречались… чтобы я стала его девушкой. Ну, как бы официально.

– Официально? – удивилась я. – В каком это смысле? Он хочет помолвки? А сколько ему лет?

– Он в моем классе учится. Не помолвки, нет, конечно. Это же… это старомодно совсем, нет. Просто… ну, просто чтобы все знали и в статусе написать…

– А, так речь о социальных сетях! – догадалась я. – Конечно, прости, я забыла, что мы теперь все опять живем в большой виртуальной деревне, где все всё знают и горшки разной степени отмытости висят в ряд на виртуальном заборе.

– Опять? – переспросила девочка (ее звали Мила).

– Это я о своем. Так что же Андрей?

– Ну вот, он хочет, а я не уверена. Но все говорят, что я должна, потому что он очень страдает.

– Так, давай разбираться по порядку. Ты нравишься Андрею. Он ухаживает за тобой? Давно?

– Ну… Ну, наверное, ухаживает. Можно и так сказать. Он мне во «Вконтакте» каждый день пишет. И в школе. И еще когда мы классом на экскурсию ездили. И потом еще в кино ходили. И в кафе гулять. Уже месяца три, наверное, или четыре.

– А откуда ты знаешь, что он страдает?

– Так он сам говорит, что так невозможно и чтобы я ему сказала. И еще говорил своему лучшему другу и моей подруге, той самой, помните? А еще вконтакте написал, под фотографией…

– То есть он всем рассказывает о своих страданиях, поняла. А ты? Что ты сама думаешь и чувствуешь по этому поводу?

– Я не знаю, в том-то и дело. Сначала он мне вроде как понравился… или мне, я теперь думаю, просто лестно было? Ну мы с ним сходили погулять, потом я его в гости пригласила, он моей маме очень понравился, она говорит: симпатичный, приличный мальчик, не то что те хулиганы, с которыми ты в детстве водилась… Но я быстро поняла, что он хочет, чтобы серьезно все, а мне… а мне с ним… неинтересно, что ли? Он говорит только про себя, про наши отношения, ну еще что в классе происходит, кто с кем… Как девчонка сплетничает, понимаете? А мне скучно быстро становится. Я пробовала еще о чем-то поговорить, а он… В общем, я не против с ним дружить, но целоваться мне с ним не нравится – он сопит!

– Опять поняла. При ближайшем знакомстве Андрей не очень тебе понравился, и строить с ним романтические отношения ты не хочешь. Так в чем же проблема? Тактично, но твердо и однозначно сообщаешь об этом Андрею и перестаешь морочить парню голову.

– Так я и не морочу! – картинно сжав руки перед уже вполне оформившейся грудью, воскликнула Мила. – Я ему всё так и сказала, как вы говорите! И прощения даже попросила!

– И что же?

– А он как бы не поверил мне, что ли. Сказал, что будет ждать. И, главное, все говорят, что вот, он так меня любит и страдает, и мама спрашивает, кто же мне тогда нужен, и даже учительница по географии тут его пожалела… И я уже не знаю – может, я не права вообще, раз все говорят?

– Ага. Это серьезный вопрос, на самом деле. Сейчас я расскажу тебе одну историю из своего собственного детства.

– О, у вас тоже так было? – оживилась Мила.

– Нет, эта история про другое. Хотя на самом деле – про то же самое…

* * *

Это был советский пионерский лагерь на берегу залива. Линейки, речевки, флаги, белый верх, темный низ, пятнадцать человек в палате, краны с холодной водой, и дощатые туалеты с дыркой в полу на улице, и танцы по вечерам для двух старших отрядов – среди сосен и комаров.

В эстрадном искусстве тогда царили ВИА – вокально-инструментальные ансамбли. В нашем лагере их было целых два – «Мираж» и «Шестое чувство». «Чувство» было вполне современное по тем временам – надсадный вой электрогитар и негритянские ритмы на заднем плане. А «Мираж» – живые инструменты и мальчики с длинными волосами. По всем музыкантам обмирали девочки старших отрядов и даже пионервожатые. Малейшие их слова и движения обсуждались подробнейшим образом. Я была не столько маленькой, сколько непроснувшейся – среди уже переживающих нечто девочек смотрела, слушала, молчала, потом ходила на край песчаной дюны над заливом, сидела там среди неустанно шумящих сосен и тоже молчала.

У ВИА «Мираж», помимо прочего, была песня на слова Лермонтова:

Главный длинноволосый «миражист» пел все это совершенно душераздирающе, протягивая руку в зал. На глазах собравшихся выступали светлые слезы, и все, разумеется, были на стороне лирического героя. В нашем отряде были две старшие девочки, феминистского, как бы теперь сказали, толка. Одна из них курила, а у другой была татуировка. При этом они, что странно, не были дурами. И вот однажды вечером они устроили у нас в палате дискуссию по мотивам этой песни. Представьте: середина семидесятых, пятнадцать железных кроватей с сеткой и полосатыми матрацами, за окном репродуктор, из которого несется песня «В буднях великих строек…», на кроватях по-турецки сидят босые девочки от тринадцати до пятнадцати лет в одинаковых белых футболках и черных сатиновых трусах (у нас только что закончилась пробежка) и говорят о странностях любви, претворенной в искусстве (Лермонтов – ВИА «Мираж»).

– А что она, собственно, должна была сделать? – спрашивала та, у которой татуировка. – Ответить на его любовь, даже если ей не хочется?

– Но он же так страдает… – робко донеслось из угла. – Можно и пожалеть вообще-то…

– Как пожалеть? Как? Объясните мне! – вскинулась курящая. – «Всего лишь хлеба он просил…» Это аллегория, да. А что за ней? Что это за хлеб на самом деле? Чего это она должна была ему дать? А?

Вокруг лидерши смущенно захихикали.

– Поцеловать? – наивно хлопая глазами, спросила наша записная дура-красавица. В ответ – лишь презрительное фырканье.

– Он умеет красиво сказать. За это любят поэтов… и музыкантов, которые поют, – рассудительно заметила толстенькая девочка и покраснела. – То есть обычно любят. Но этому не повезло…

– Правильно! Вся эта поэзия и песни – всего лишь танцы, как у павлинов и глухарей. Потому что самки, то есть девчонки, на это покупаются. А потом уже и всё, поздняк метаться.

– То есть ты что хочешь сказать? Она отвергла его любовь и правильно сделала? И пусть он себе страдает? Так?

– А это ей решать! Ей, понимаешь, и никому другому!

– А ему-то что, и спеть… ну, то есть стих написать нельзя, что ли?

– Если бы не писали, так у нас бы и искусства не было. Ты этого, что ли, хочешь?

– Да пусть себе пишут и поют, но надо же понимать…

Конечно, мы не пришли тогда ни к какому окончательному выводу, но почему-то эта сценка врезалась мне в память и вот, всплыла по случаю спустя много-много лет.

* * *

– Я поняла, что вы хотите сказать, – улыбнулась Мила. – Это не только Андрей. Это и Лермонтов, и тот нищий, и еще раньше, это просто метод такой. И он работает, и все начинают сочувствовать тому, который страдает, а не тому, конечно, кто «камень положил в протянутую руку». А того осуждают. И мне, если я уверена, придется самой, еще раз. Но я, кажется, теперь готова…

А что вы думаете по этому поводу, уважаемые читатели? Доводилось ли вам в жизни сталкиваться с подобными случаями? Причем мне кажется, что на практике эмоциональный шантаж в нашем мире вовсе не исчерпывается ситуацией юношеской безответной любви…