Жучок и волчок

Жучок и Волчок — две небольшие дворняжки, живущие между двумя хрущевками в районе Краснопутиловской улицы. Уже второй год я вижу их почти каждый день, когда иду на работу.

Жучок — добродушный и весь какой-то сдобно-фруктовый. Шерсть у него нежно-кремового цвета, глаза зимой похожи на сливы, а летом — на шоколадные конфеты, хвост напоминает свежий бублик с маком (в красивой сливочной шерсти Жучка всегда много всякого сора), а уши — мягкие треугольные печенинки. Характер у Жучка тоже вполне кондитерский: он часто улыбается, любит детей и старушек, позволяет им себя гладить, ласкать и трепать за уши. Ясно, что когда-то Жучок был домашней собакой. Как он оказался на улице — неизвестно. Голос у Жучка застенчивый и высокий. Когда он лает, то отчетливо выговаривает: «Тяф, тяф, тяф!» На вид Жучку около трех-четырех лет.

Волчок — во многом противоположность Жучку. Он нелюдим, всегда насторожен, небольшие темно-желтые глаза смотрят с опаской и одновременно с угрозой. Внешность Волчка описать просто: он волк. Только маленький, сантиметров 40 в холке. Сейчас Волчку около двух лет, и я знаю его с самого детства. Родился Волчок в «болоте», в кустах около автостоянки.

«Болото» — странное место, учитывая, что расположено оно в самом центре жилого квартала. Московский район — сравнительно молодой район Петербурга, и его земля словно еще не окончательно смирилась со своей городской судьбой. В 100 метрах от нашего дома после каждых затяжных дождей пытается возродиться засыпанный пруд (рогоз и тростник на этом месте растут все лето). На поле, где выгуливают собак, весной останавливаются на ночлег пролетные утки. Осенью во дворах хрущевок дети собирают розовые тонконогие сыроежки. «Болото» — явление из этой же серии. Сквозь него проложена дорожка из бетонных блоков, по которой и ходят все, кому надо — мамаши с детишками в поликлинику, дети постарше в школу, взрослые — на работу, старушки — в магазин и опять же в поликлинику. По обеим сторонам бетонной дорожки — лужи, не пересыхающие даже летом. В лужах — огромное обилие комариных и прочих личинок. Здесь же водятся хвостатые тритоны, похожие на маленьких драконов. Прямо из воды растут кусты вербы, краснотала и жидкий ольховник. Весной и летом в них гнездятся пеночки, зарянки, синицы и другая птичья мелочь. Понятно, что «болото» — любимое место для прогулок окрестных пацанов от 8 до 13 лет. Здесь же происходят и всякие криминальные вещи. Вечером, как стемнеет, все приличные люди предпочитают идти в обход, по Ленинскому проспекту. Через «болото» ходят лишь самые отчаянные. Роль собаки Баскервилей в «болоте» успешно выполняет Волчок. У него низкий, хриплый, словно простуженный голос. Лаять по-собачьи он почти не умеет, и, когда пытается, получается нечто среднее между лаем и воем: «Ха-у-у! Ха-у-у!» Если вечером Волчок отправляется в «болото» поохотиться на лягушек или птиц, то он обязательно облаивает каждого незнакомца, проходящего по бетонке (людей, постоянно ходящих по кварталу, Волчок и Жучок узнают. Вероятно, по запаху). Колоритность «болота» от этого, несомненно, усиливается.

С одного из боков к «болоту» примыкает автостоянка. Мать Волчка одно время жила при ней. Потом куда-то исчезла. Однажды поздней весной, когда уже вовсю пригревало солнышко, я через «болото» шла на работу в поликлинику, и вдруг увидела за лужей, на полянке между ивами трех играющих щенков. Картина чем-то удивила меня. Щенки были еще совсем маленькие, толстенькие, головастые, совершенно одинаковые между собой. Они пытались укусить друг друга, ворчали, кувыркались, словом, вели себя, как нормальные обычные щенки. Мать — дворняжка с автостоянки, лежала поодаль на солнышке и лениво, приоткрыв один глаз, наблюдала за детьми. Широко улыбнувшись, я двинулась дальше и вдруг остановилась, как вкопанная, разом догадавшись, что именно меня задело. Щенки, играющие на полянке, совершенно, в деталях повторяли внешность и пластику играющих волчат (которых я много раз видела, когда занималась в кружке, а потом и работала в Зоопарке). Я вернулась и поглядела еще раз. Щенки продолжали возиться, а мать насторожилась и даже приподнялась на передних лапах. Все точно: шерсть, пропорции, окраска, мордочки. Все, как у лесных волков, кроме размеров. Щенки были раза в два с половиной меньше волчат. — «Удивительно!» — вслух сказала я, покачала головой и пошла на работу.

Потом я видела щенков много раз, наблюдала за их ростом. Сходство с волками не исчезало. Более того. Несколько раз я видела совершенно поразившую меня картину: щенки-подростки бежали по краю болота, явно взяв чей-то след. Они бежали друг за другом, опустив морды к земле, нос в хвост, и каждый следующий ступал в следы предыдущего. Рискуя замочить ноги, я перебралась к забору и рассмотрела оставленные на мокром песке следы. Все было именно так, как я и предполагала: ровная, словно по линейке проложенная стежка следов, задние лапы ставятся в следы передних и только индейский следопыт разберет, сколько животных здесь прошло. Именно так ходят по лесу волчьи выводки. М-м-да!

К осени из трех щенков остался один. Что стало с двумя другими — не знаю. Может быть, погибли, а может быть, кто-нибудь взял их к себе в дом или на дачу. Щенки были странноватые, но по-своему симпатичные. Куда-то подевалась и дворняжка-мать.

Волчок, оставшись один и окончательно одичав, некоторое время жил на «болоте». Жилось ему явно нелегко. Он голодал, все ребра просвечивали, как на рентгене, глаза постоянно гноились, а на морде появился жуткий багровый шрам.

Трудно представить себе, как именно познакомились, и особенно подружились суровый болотный дикарь Волчок и добродушный толстенький Жучок, который проводил свои дни на детских площадках и под скамейками у ног говорливых старушек. Но это случилось. Ясно, что инициатива исходила именно от Жучка. Он вообще любит всех маленьких, а Волчок, несмотря на свою внешность, все-таки был в ту пору еще почти щенком. Как бы то ни было, но однажды утром я обнаружила обоих песиков спящими вместе на куче опавших листьев. Решила — случайность. Но ошиблась.

С тех пор Волчок и Жучок живут вместе. Их территория простирается от южного края болота до Краснопутиловской улицы. Дикий Волчок иногда по старой памяти ходит на «болото» — погулять и поохотиться, «приличный» Жучок — никогда. Когда друг уходит на промысел, Жучок бегает по краю «болота» или сидит, вытянув морду в том же направлении. Он явно ждет и нервничает, и иногда даже возмущенно подтяфкивает: «Тяф! Тяф! Ну скоро ты там?!»

Свой участок Жучок и Волчок охраняют. Они знают всех людей и всех собак, живущих на «их» территории, узнают даже тех, кто постоянно ходит мимо (например, меня). Чужих они облаивают в два голоса и показывают им, насколько они здесь неуместны.

Жители трех окрестных хрущевок благоволят приятелям и подкармливают их. У Волчка больше не торчат ребра (хотя таким же круглым и сдобным, как Жучок, он, естественно, не стал). Обе собаки еще относительно молоды, и поэтому часто играют — перетягивают старые выброшенные тряпки, отбирают друг у друга палки. Жучок бегает за детьми, идущими в школу — выпрашивает подачки. Волчок стоит поодаль, наблюдает. Дети, которые по-своему любят справедливость, отталкивают умильную морду Жучка и бросают куски Волчку. Волчок молча ест. Жучок, кажется, не обижается. Старушки и старички, которые целенаправленно кормят друзей, тоже стараются соблюдать равенство. «Где твой приятель-то?» — спрашивают они у Жучка, вьющегося у их ног, и подслеповато щурясь, оглядываются по сторонам. Персиковая шерстка Жучка буквально светится, а вот Волчка разглядеть действительно трудно, даже если он рядом. Его окраска отчетливо покровительственная, и он буквально сливается с фоном, тем более, что, как и все хищники, может долго стоять, абсолютно не шевелясь.

Жучок любит спать, развалившись поперек дорожки. Волчок спит в двух шагах от него, внутри куста. Иногда это даже пугает: идешь мимо и чувствуешь, что куст на тебя смотрит. Заглянешь под ветки, а там — Волчок. Еще Волчок очень любит лежать на вершинах куч земли или опавших листьев (их часто оставляют в наших краях строители или дворники) и оглядывать окрестности. Поза у Волчка при этом очень гордая и изящная. Дети квартала говорят, что Волчок похож на Акелу на скале Совета. Несомненно, они правы.

Прошедшая зима была довольно холодной. Иногда температура падала до –20–25 градусов. Жучок и Волчок провели ее на улице. Я не раз видела, как жители хрущевок в холодные дни приглашали собак в парадные — погреться. Жучок, бывшая домашняя собака, явно склонен был согласиться. Волчок, никогда в жизни не бывавший в замкнутом помещении, отказывался. Жучок расстраивался, но друга не покидал.

Дикий Волчок умеет делать «лежки» в опавших листьях и в снегу. Когда он сворачивается и ложится в них, то снаружи остается только небольшой клочок шерсти, прикрытый кончиком хвоста. Жучок «лежек» раньше не делал, но теперь, кажется, научился. А может быть, все «лежки» делает Волчок, а потом уступает одну из них приятелю?

Когда я вернулась на работу после отпуска, то обнаружила, что Волчок исчез. Одинокий Жучок бродил по кварталу и смотрел на всех грустными шоколадными глазами. Что случилось с Волчком — погиб, попал под машину, убили какие-нибудь нелюди? Представить себе, что кто-нибудь взял домой взрослую дикую дворняжку, казалось невозможным… Потом вдруг я увидела под знакомой березой два свернувшихся клубка. Неужели вернулся Волчок?… Где-то залаяла собака. Клубки тут же развернулись и вскочили. Один из них оказался Жучком, а другой… другой был незнакомым тонколапым щенком-подростком с лисьей мордочкой и какой-то долей коллиной крови. Вот так, — подумала я. — Этого, в сущности, и следовало ожидать. Наставник молодежи Жучок, оставшись один, подобрал себе новую пассию из брошенных и потерявшихся собачек. Жизнь продолжается…

А еще через неделю вернулся Волчок. Где он был? Нет ответа. Может быть, любовь?

Щенка колли Волчок, вовсе не разделяющий любвеобильности Жучка, прогнал в первый же день. Щенок, по счастью, не погиб, а прибился к стае собак, живущей возле больницы им. Костюшко. Недавно я его там видела. Жучок, судя по всему, на самоуправство Волчка не обиделся, размышляя в пределах пословицы: «Старый друг лучше новых двух».

Однажды днем я шла с работы и даже слегка удивилась, отметив отсутствие Жучка и Волчка в переделах видимости. Пройдя еще метров сто, услышала лай. Лаял Жучок, которого не было видно из-за зарослей пожухлой травы. Волчок стоял около строительного бетонного забора. Вся его поза выражала настороженность и тревогу. Что-то в этой картине встревожило и меня. Я остановилась и огляделась вокруг.

— Кошку, должно быть, гоняют, — охотно откликнулась одна из трех сидящих на скамейке старушек, поймав мой ищущий взгляд. — Она от него под забор, вот он и сердится…

— Это не охотничий лай, — возразила я. — К тому же Жучок не охотится на кошек. Он к ним равнодушен.

— Ну тогда может, лягушка, — поддержала разговор другая старушка. — Или пьянчужка какой под забором уснул. Жучок пьяных не любит…

В это время Волчок поднял острую морду и завыл, словно обвиняя в чем-то хмурое, тяжелое небо. Я перехватила сумку и решительно зашагала к забору. Трава влажно шуршала, а репьи радостно повисали на моих брюках и куртке. Жучок выскочил мне навстречу и, не переставая лаять, закрутился вокруг.

Раздвинув чертополох и репейник, я увидела скрюченную фигуру пожилого мужчины. Венчик седых волос вокруг лысины шевелился от ветра и контрастировал с жуткой неподвижностью самого человека. Рядом валялась коричневая кожаная сумка, из которой выкатились на траву две бутылки. Я бросила сумку и зонтик, встала на колени и осторожно перевернула лежащего человека. Спиртным не пахло, губы синие, запавшие виски, вокруг глаз — черные круги. Сердечный приступ — решила я. Вой Волчка сменился хриплым кашлем. Жучок заглядывал мне под локоть. В шоколадных глазах стыл вопрос. Я поискала пульс сначала на тонком сером запястье, потом на шее. Не нашла. То ли нет, то ли я не умею искать. Я не медик, но делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца меня учили еще в Университете, на военной кафедре. Достала из сумки бумажный одноразовый платок, расстегнула байковую детскую курточку, явно купленную в секонд-хэнде.

— Жучок, приведи кого-нибудь сюда! Быстро! Беги! — сказала я, начиная массаж.

Жучок завертел головой, дернулся в направлении скамейки со старушками.

— Нет! — возразила я, не отдавая себе отчета в том, что говорю с собакой, как с человеком. — Кто-то другой, кто может бегать. Дети! Иди на площадку, Жучок! Приведи детей! Дети! Ищи!

Жучок скрылся, в траве сбоку блеснули настороженные глаза Волчка.

— Голос, Волчок! — потребовала я. — Голос! А-у-у! — коротко провыла я, подражая зимним песням волков.

Волчок шарахнулся в сторону и сразу же залился хриплым срывающимся лаем.

Сколько прошло времени, не знаю. В бок ткнулся нос Жучка, и сразу же встревоженные детские голоса:

— Чего тут? Дай я посмотрю! Пусти! Я этого дедушку знаю. Он в 94 доме живет!

Один из ребятишек — мой старый клиент. Дисграфия, гипердинамический синдром… Как же его зовут? Необычное какое-то имя… Тимур!

— Тимур?

— Что, Екатерина Вадимовна?

— Быстро беги на станцию скорой помощи. Это сразу за поликлиникой. Там машины стоят. Знаешь?

— Да, знаю. Что сказать?

— Скажи, человек без сознания. Возможно, сердце. Возможно, нужна реанимация. Быстро бегите, все, изо всех сил…

Машина подъехала довольно быстро. Знакомый врач (когда-то он работал в нашей поликлинике) командовал «загрузкой», продолжая массаж. Рядом суетилась женщина, обламывавшая головки ампул. Дети и Жучок заглядывали на носилки. Волчок жался к забору. Я растирала онемевшие кисти рук.

— Что? — спросила я.

— Видимо, инфаркт, — коротко ответил врач.

«Жить будет?» — хотела спросить я, но фраза показалась слишком киношной.

— Вытащите?

— Не знаю. Попробуем. Вот эта, что ли, собачка, его нашла? — врач кивнул на Жучка.

— Да, да, да… — загомонили дети.

— Молодец, песик, — врач наклонился и потрепал Жучка по загривку. — Дайте ему колбасы, что ли…

Скорая отъехала.

— Пойдем, Жучок, пойдем, — засуетились ребята.

Я поняла, что сейчас Жучок хорошо поест. Волчку, впрочем, тоже достанется.

— Кто знает, где живет дедушка?

— Я только дом… — самый маленький из детей.

— Хорошо, идите к старушкам на скамейки. Отнесите сумку. Расскажите все. Они всех знают. Предупредите родственников дедушки. Если он живет один, пусть бабушки позвонят к соседям. Родственники могут жить отдельно. Все поняли?

— Все. Все сделаем, Екатерина Вадимовна. Не беспокойтесь, — сказал Тимур. Серьезный, вырос. Хотела спросить про учебу, передумала. Причем тут учеба?

Дети ушли. Жучок прыгает вокруг. Волчок идет сбоку. Старушки на скамейке вытягивают шеи, ждут новостей. Я подбираю свою сумку, зонтик, иду домой.

Скоро зима. Средняя продолжительность жизни бродячих собак — 3 года. Жучок уже прожил этот срок. Волчку — третий год. Переживут ли они эту зиму? Домашние собаки в среднем живут около десяти лет. Жучок и Волчок привыкли к такой жизни. Им не надо другой. Это редкость. Большинство собак, оказавшись на улице, страдают и погибают. Оглядитесь вокруг. Может быть, вы можете что-то сделать?

 

Дашка

Мы нашли сорочонка на дороге. Точнее, в придорожной канаве. Он был весь мокрый и взъерошенный. И похож на очень грязный ершик для чистки бутылок. Только глазки у него блестели, как бабушкин бисер.

Ванька сказал мне:

— Не подходи. Это, наверное, крыса. Она тебя укусит и ты заболеешь чумой, холерой, бешенством и поносом.

Я сказала:

— Ты, Ванька, конечно, глупый. Какая же это крыса, если у нее всего две ноги и перья. Это, конечно, птенец. Он, конечно, выпал из гнезда и потерялся. А серый он просто от грязи. И мы, конечно, должны его спасти.

И я закатала штаны и полезла в канаву. А Ванька отошел на другую сторону дороги и сказал:

— Ну вот ты его и спасай. А я домой пойду. А то меня мама заругает.

Я сказала:

— Конечно, иди домой, Ванька. Все равно от тебя никакой пользы. Только беспокойство одно.

Тогда Ванька надулся, шмыгнул носом, подтянул штаны и сказал:

— А вот и не уйду никуда.

Но мне было уже некогда с ним разговаривать. Я подошла к птенцу вплотную и стала примериваться: как бы мне его поудобнее схватить. Птенец от страха запрокинул назад голову, закатил глаза и затих, как будто упал в обморок. Я взяла его с боков двумя руками, осторожно, чтобы не помять крылья, а лапки оставила свободными. С лапок и с хвоста капала грязь.

Канава в этом месте была неглубокая, чуть выше колена, но мои штаны все равно намокли. Берег у канавы был крутой и, когда я вылезала наверх, мне приходилось упираться в него лбом и локтями, потому что обе руки у меня были заняты.

На дорогу я выползла на четвереньках и была, наверное, еще грязнее птенца, потому что Ванька засмеялся и сказал:

— Ну и влетит же тебе дома!

Я повернулась к Ваньке спиной и оглядела птенца со всех сторон. Он двигал обеими лапами и вытягивал шею. На вид он был вполне целый и здоровый. Ванька обошел меня сбоку и протянул руку, чтобы потрогать птенца за клюв.

— Не тронь, Ванька, холерой заболеешь! — сказала я и пошла домой.

Когда мама меня увидела, она всплеснула руками и сказала, глядя куда-то вдаль:

— Не понимаю, как один ребенок всего за два часа может собрать на себя столько грязи!

А бабушка сказала:

— По-моему, их уже двое.

— Кого двое? — удивилась мама и посмотрела уже прямо на меня. И на птенца. А потом спросила железным голосом. — Что это ты опять притащила?! Орнитоз хочешь схватить, да?!

— Это не что, а кто, — объяснила я. — Он выпал из гнезда. Он поживет у нас, конечно, совсем недолго — пока не вырастет.

— Господи! Да когда же ты сама, наконец, вырастешь! — закричала мама, глядя куда-то на соседний участок.

Когда она меня так воспитывает я всегда вспоминаю, как зимой была во взрослом театре, и там артисты точно также кричали, и смотрели куда-то в конец зала.

— Но я к этому… этому… даже не подойду, — сказала мама, и я поняла, что она разрешает оставить птенца. — Хватит с меня прошлого раза. Я тогда чуть… чуть с ума не сошла! — мама потерла руками виски и ушла на веранду.

В прошлый раз я принесла из лесу ужонка. Он жил у меня в щели под кроватью и по утрам пил молоко из блюдечка. И при этом быстро-быстро высовывал раздвоенный язычок. А потом приехал какой-то мамин знакомый и сказал, что это вовсе не ужонок, а маленькая гадюка. Мама тогда так кричала, что я боялась оглохнуть на всю оставшуюся жизнь. Гадюку Машку я отнесла на луг, а потом меня три дня не выпускали с участка, хотя я так и не поняла, за что. В самом деле, откуда я могла знать, что Машка ядовитая, если она меня ни разу не укусила?

Мы с бабушкой и с дядей Володей устроили птенцу гнездо в большой плетеной корзине, которая накрывалась плетеной крышкой. Бабушка сказала, то там ему будет спокойно и воздуху достаточно. Потом мы протерли его мокрой тряпочкой и оказалось, что он совсем не серый, а черный с белым. Грудка, бока и живот белые, а все остальное — черное. Бабушка сказала, что птенец, наверное, голодный, и его нужно накормить. А дядя Володя объяснил, что это птенец сороки и кормить его нужно червяками. И ушел на работу. А бабушка ушла стирать.

Я перевернула все камни вокруг клумбы и наловила пол майонезной банки разноцветных червяков. Потом высыпала их на блюдечко и поднесла сорочонку. Он на них даже не взглянул. Бабушка сказала, что ему нужно давать червяков по частям и пихать их прямо в клюв, потому что так делали его родители. Иначе он есть не привык и может умереть с голоду. Мне совсем не хотелось резать червяков на части, но еще меньше хотелось, чтобы сорочонок умер от голода. И пока я решала, кого мне больше жалко, почти все червяки уже уползли с блюдечка и осталось совсем немного. Сорочонок увидел это, тяжело вздохнул, примерился и клюнул одного из оставшихся червяков. По червяку он не попал, но я тут же взяла червяка пальцами и сунула ему в клюв. Сорочонок раскрыл рот, дернулся и быстро проглотил червяка. Потом еще одного. А потом и всех остальных тоже. И объелся. Он раздулся как шар, ноги у него подогнулись, а глаза подернулись мутно-белой пленкой. Я даже испугалась, как бы он не умер от жадности. Но он не умер, а привалился к стене корзины и заснул. Я закрыла корзину крышкой и задвинула ее под стол.

Назвали сорочонка Дашкой. Сначала я кормила его червяками, но потом поняла, что это не обязательно. Потому что сорочонок ел все. Вареную картошку, хлеб, кашу, мясо, конфеты, фантики, стручки гороха, мою мозаику, бабушкины папиросы и многое другое. Наевшись всякой дряни, Дашка садилась на бельевую веревку, раскачивалась на ней и тихо стонала, страдая от своего обжорства. Но довольно скоро она научилась отличать съедобные вещи от несъедобных.

Почти в это же время Дашка начала летать. До этого она просто перепрыгивала с одного места на другое, взмахивая крыльями. Почувствовав, что окрепшие крылья держат ее в воздухе, Дашка дотемна кругами летала над нашим участком и истошно кричала. Наверное, сама удивлялась своим способностям. Или хотела, чтобы мы тоже полюбовались на то, как здорово она летает. Я кричала ей:

— Молодец, Дашка! Здорово у тебя получается!

Дашка отвечала мне громким стрекотанием, а мама зажимала пальцам уши и кричала, что мы сведем ее с ума. Все вместе получалось довольно громко. К нам даже соседи с других участков заглядывали и спрашивали, не случилось ли что.

Когда стемнело, Дашка слетела ко мне на плечо и долго там переминалась и пощипывала меня за ухо. Но я и так понимала, что у Дашки сегодня был важный день. Для птицы первый раз полететь, это, наверное, все равно что для нас первый раз в школу пойти.

И еще я заметила, что Дашка здорово выросла. Особенно вырос хвост. Он был почти в два раза длиннее самой Дашки, и черные перья в нем отливали малиновым и зеленым цветом.

— Ты очень красивая сегодня, Дашка, — сказала я и почесала Дашкину шею. Дашка затопталась на моем плече и ласково заворковала. А потом вытянула шею и дотронулась клювом до кончика моего носа. Наверное, это было их сорочье «большое спасибо».

А потом начались Дашкины проказы. Каждый день что-нибудь происходило.

То Дашка отщепит и разбросает по саду все прищепки с белья, которое повесили сушиться во дворе. Подует ветер — все белье разлетается в разные стороны и разноцветными парусами повисает на кустах и деревьях.

Или сварит бабушка молочный суп и оставит его остывать на столе на веранде. А Дашка потихоньку заберется в форточку и искупается в нем. Зайдет бабушка на веранду и ничего понять не может: отчего это на люстре лапша висит?

Вообще Дашка очень любила купаться и купалась все равно в чем. Хоть в молоке, хоть в стиральном порошке — ей все годится. Стирает мама белье, а Дашка — прыг к ней в таз и плещется там. Потом вылезет вся в пене, переливается на солнце как мыльный пузырь. Заберется на перила и кашляет: «Эх-хе-хе!»

Всем известно, что сороки — воровки. Наша Дашка тоже воровала. Только как-то неумело. Как украдет, так обязательно либо уронит по дороге, либо спрячет где-нибудь на самом видном месте. А потом устроила склад ворованных вещей в маминых выходных босоножках с острыми носами. Только мама соберется в город, оденет босоножки: что такое?! Мешается что-то! Поглядит, а там — сыр засохший, кусочки фольги, бусинка, стеклянный глаз от моей плюшевой собачки… Выкинет все, уходит, а Дашка сзади боком скачет, за ноги щиплется и ругается: «Кхе-кха! Кхе-кха!»

А вообще-то Дашка была очень честной птицей. Утащит что-нибудь, а на это мест цветочек положит. Чтобы все знали, кто вор.

Из еды Дашка больше всего любила ириски. Но не целые — они для нее слишком твердые — а уже разжеванные, мягкие. Разжую я ириску, зажму ее в зубах, раздвину губы и зову: «Дашка, ириска!» — Дашка прилетит, сядет на плечо и клювом ириску у меня из зубов выковыривает, старается.

Пока Дашка была маленькой и только в доме проказила, все было ничего. Но вот она подросла, стала летать по всему поселку. И начала приносить всякие вещи. То пуговицу принесет, то бусинку, то землянику-ягоду. А один раз сережку притащила, с камушком. Мама объявление на столбе повесила. Сережку девушка какая-то забрала. Веселая. Долго смеялась, Дашку печеньем кормила.

А потом какой-то дяденька пришел и сказал, что у него серебряная столовая ложка пропала. Не вашей ли, мол, сороки дела. А Дашка вся ростом со столовую ложку. Дядя Володя ему это объяснил и он ушел, но, по-моему, не очень нам поверил.

А вечером еще один мужчина пришел. У него пропала какая-то деталь от насоса, весом килограмма два. Чего он от нас хотел — я так и не поняла. Может, он сорок никогда не видел и думал, что они размером с орла. Я ему на всякий случай Дашку показала и объяснила, что вот это и есть сорока. Он, кажется, обиделся.

А еще дня через два наша соседка, Ванькина мама, полола у себя на участке землянику, сняла часы и положила их на скамейку. А когда спохватилась, глядь: вместо часов цветочек лежит…

Когда она к нам прибежала, у нее лицо было серое с красными пятнами, и говорить она совсем не могла, только руками размахивала. Я даже подумала: не заболела ли она одной из тех болезней, которыми постоянно пугает Ваньку? Сам Ванька плелся позади матери и повторял: «Я же говорил… Я же говорил…»

Соседка потребовала, чтобы мы немедленно вернули ей золотые часы, которые украла у нее наша сорока. Я сказала, что никаких часов у нас нет. С ней от моих слов почти что припадок сделался. Мама бросилась ее успокаивать, говорила, что часы обязательно найдутся, что Дашка не могла их далеко унести… Но соседка не успокаивалась и все кричала про меня и про маму что-то такое обидное и не совсем понятное… А Ванька топтался сзади и бубнил: «Я же говорил… Я же говорил…» — Мне очень хотелось его хорошенько стукнуть, но я сдерживалась — и так крику много.

И еще два дня соседка из-за забора по-разному нас обзывала. А потом как-то сразу перестала. И Ваньке запретила со мной водиться. Наверное, нашла свои часы, но не хотела, чтоб мы знали. Ведь они и вправду для Дашки были тяжелые. Она их, наверное, тут же в траву и уронила.

А мама после этого случая сказала, что от Дашки нужно избавляться, пока она нас до суда не довела. И дядя Володя отнес Дашку в лес.

Я почти всю ночь не спала и все думала о том, как Дашке одной ночью в лесу плохо и страшно. И еще о том, что без Дашки мне будет совсем скучно и одиноко. У мамы свои дела и свои друзья, бабушка всегда занята, а соседский Ванька трусливый и противный. Правда, дядя Володя иногда играет со мной, и даже ветряную мельницу смастерил, но ведь у него работа и свой собственный взрослый сын Сашка, который перешел уже в седьмой класс и на меня не обращает никакого внимания. Я всегда хотела иметь собаку, но мама говорит, что от собаки вонь и грязь. А Дашка, она ведь была лучше любой собаки… От этой мысли я чуть не заплакала, но закусила губы и несколько раз сильно выдохнула носом в подушку. Это очень верный способ, чтобы не плакать. Потом я еще немного подумала и не заметила, как уснула.

А утром, не дожидаясь завтрака, побежала на то самое место, где дядя Володя оставил Дашку.

Дашка сидела на вершине елки. Я позвала ее и она сразу же слетела ко мне на плечо, больно ущипнула за ухо и сказала: «Кхе-ха!» — А я подумала, что даже если бы она откусила мне пол уха, то и тогда была бы совершенно права.

Всю дорогу Дашка сидела у меня на плече и время от времени сердито кашляла. Меня, конечно, уже искали. Сашка побежал к пруду, а дядя Володя пошел к автобусной остановке. Мама, увидев нас, ничего не сказала, только тяжело вздохнула. А бабушка пробормотала: «Слава тебе, Господи, нашлась! Не взяли греха на душу.»

И Дашка снова стала жить у нас в доме и на участке. Она продолжала проказничать и заодно вела войну со всеми, кто покушался на ее территорию и права. Врагов было немного: две рыжих белки, кот Антон и дворовый пес Тузик.

С белками Дашка расправилась быстро. Испуганно цокая, они покинули обжитое дупло, а рассвирепевшая сорока еще долго трепала и развеивала по ветру остатки дупляной подстилки.

Тузик тоже не представлял особой опасности. Он сидел на цепи, и поэтому Дашка могла сколько угодно выводить его из себя, прогуливаясь в нескольких сантиметрах от запретной черты, до которой он мог дотянуться зубами или лапой.

Оставался Антон. Он был толст и ленив, но иногда в глубине его рыжих глаз вспыхивали зеленые огоньки, и огромные когти словно сами собой выползали из кожаных футлярчиков.

Прогнать Антона было невозможно. Значит, его следовало напугать, чтобы раз и навсегда отучить смотреть на Дашку как на возможный ужин. Дашка терпеливо поджидала подходящего случая. И случай настал.

Наевшийся Антон улегся отдохнуть в тени вывешенного на просушку белья. Он задремал и только изредка подергивал во сне лапами. Наверное, ему снились приятные охотничьи сны.

В это время в саду появилась Дашка. Она присела на веревку и начала осторожно, боком продвигаться к тому месту, под которым спал Антон. Потом двумя ловкими движениями отщепила и отшвырнула в сторону прищепки. Замерла, наклонив головку, вглядываясь в своего врага. Антон даже ухом не повел. Тогда Дашка отодвинулась чуть-чуть в сторону и стала тихонечко стягивать занавеску с веревки. Потянет-потянет, поглядит на Антона. Потом опять потянет. Наконец занавеска соскользнула с веревки и упала на кота. И в тот же миг сверху с победным кличем кинулась на него Дашка. Бедный Антон вскочил на ноги, запутался в занавеске, упал, зашипел, забился, отчаянно дрыгая всеми четырьмя лапами. Дашка, не переставая кричать, клевала его сверху куда попало. Антон взвыл. На шум выскочили из дома мама и бабушка. И мы все вместе бросились спасать Антона. Он оцарапал мне руку и убежал. А Дашка в пылу битвы клюнула бабушку в палец, да так сильно, что палец к вечеру распух. Бабушка громко стыдила Дашку, а та садилась к ней на плечо, виновато кряхтела и ласкалась: пощипывала за ухо, терлась головой о волосы.

Антон прятался где-то два дня. Вернувшись, он сожрал целую миску мясных щей со сметаной, а когда появилась наша сорока, сделал вид, будто на свете нет и никогда не было никакой Дашки. С этого дня глаза его больше не загорались зелеными огоньками и скользили по Дашке, как по пустому месту. Дашка, наверное, тоже была удовлетворена, и никаких военных действий против Антона не предпринимала.

А потом Дашка как-то вдруг научилась говорить. Говорила она немного, всего 5 слов, но зато очень чисто, чуть растягивая букву «р». Мама утверждала, что Дашка говорит с французским акцентом. Вот какие слова знала Дашка: ириска, папироска, держи, кошмар и караул. Почему именно эти? А кто ее знает! Говорить Дашку никто не учил — сама выбрала.

Этими пятью словами Дашка еще больше «украсила» нашу жизнь. Утром мы просыпались от ее истошных воплей: «Кар-раул! Держи! Кар-раул!» — Вечером она ходила по столу на веранде и клянчила, наклоняя головку то в одну, то в другую сторону: «Ир-риска! Папир-роска!»

Когда к маме приходили гости, не было для Дашки большего удовольствия, чем незаметно пробраться в комнату и где-нибудь в середине разговора перебить кого-нибудь из гостей громким криком: «Кошмар-р!» — После этого Дашка сразу же оказывалась в центре внимания, топорщилась от удовольствия и раскланивалась.

Однажды рядом с нашим домом чинили линию электропередачи. Люди в толстенных резиновых перчатках залезали на столбы и что-то там отвинчивали, привинчивали, заменяли на новое. Крючья, с помощью которых они удерживались на столбах, назывались очень смешно — кошки. Дашка, сидя на проводах, с любопытством наблюдала за их работой.

Как-то раз, завтракая на веранде, я услышала дашкин «кошмар-р!» и еще чьи-то громкие крики. Я выбежала на крыльцо и увидела такое, что чуть не лопнула от смеха. Дашка прицепилась к заднему карману висящего на столбе монтера и деловито выбрасывала оттуда гайки, шурупы, мотки проволоки, монетки…

Монтер беспомощно размахивал рукой (вторая у него была занята) и кричал почему-то с дашкиным акцентом:

— Убер-рите сор-року! Убер-рите сор-року!

— Кошмар-р! Кар-раул! Дер-ржи! — вторила ему Дашка.

— Девочка, это твоя сорока?! — закричал монтер, заметив меня. — Убери ее немедленно! Р-работать мешает!

— Кар-раул! — крикнула Дашка и достала из кармана блестящий серебряный рубль.

— Дашка! Иди сюда! — позвала я и похлопала себя по плечу.

Но Дашке так понравился рубль, что она сама уже отцепилась от кармана монтера. Зажав в клюве добычу, она перелетела через дорогу и, петляя между деревьями, скрылась в лесу. Монтер проводил ее глазами и сказал:

— Безобр-разие!

— Дяденька! — сказала я. — Не сердитесь на Дашку! Она же птица. А рубль я вам отдам. У меня в копилке есть…

— Да причем тут рубль! — ответил монтер, немного подумал и улыбнулся.

Деревья уже начали желтеть, а по утрам на перилах крыльца появлялся иней. На нем можно было рисовать пальцем, только палец быстро замерзал.

Дашка стала какой-то дикой, неохотно подлетала на зов, а на плечо садилась теперь только ко мне. И ночевала не на веранде, как раньше, а на большой елке в саду.

Как-то раз утром я взглянула на елку и подумала, что еще не проснулась: на елке сидели две совершенно одинаковых Дашки.

— Даша! — позвала я.

Одна из сорок спустилась по елке вниз и приветственно закхекала. Я поняла, что это и есть моя Дашка.

— А это кто? — спросила я, показывая пальцем на вторую сороку.

— Кошмар-р! Ир-риска! — грустно сказала Дашка, а вторая сорока наверху сердито застрекотала. Наверное, запрещала Дашке говорить по-человечески.

Потом другая сорока взлетела и сделала круг над участком. Я заметила, что она все же крупнее Дашки. Дашка еще раз кашлянула и расправила крылья. Я подумала, что рассвело уже давно, и, значит, Дашка специально ждала, пока я встану, чтобы со мной попрощаться.

Вторая сорока уже почти скрылась за лесом, а Дашка все еще кружила над участком и прощально стрекотала. Потом вдруг сложила крылья, упала почти к самой земле, снова взмыла вверх и быстро-быстро полетела прочь.

— Ну что, — сказал мне Ванька на следующий день. — Смылась ваша Дашка? А я что говорил? Для чего ты ее спасала? Сколько ее ни корми…

— Ты, Ванька, конечно, глупый, — сказала я. — И поэтому ничего не понимаешь. Но я тебе объясню. Я спасала ее просто так, чтобы она жила. И она жила с нами, пока могла. Но люди, конечно, не сороки. Когда-то она родилась в лесу. А теперь ушла обратно в лес. И что же тут непонятного?

 

Про медведей

 

История первая

Все знают, что медведей в Ленинградской области мало. Многие думают, что их нет совсем. Однако они все-таки есть. По крайней мере были лет двадцать — двадцать пять назад.

Однажды мы с Лехой Оскольским и Витьком шли по весеннее-раскисшей дороге в Лужском районе. Теперь вся эта местность застроена садоводствами, а тогда там стояли красивые смешанные леса с не очень густым подлеском. Леха, как всегда, пытался обратить наше внимание на какие-то чахлые образцы флоры, попадающиеся на обочине, и довольно бодрые образцы фауны, плавающие по поверхности и в глубине луж. Целью нашей экспедиции была старая, давно не действующая узкоколейка. Зачем мы хотели ее найти — за давностью лет не могу припомнить.

Весело, как во всемирно известной детской песенке, покачивался солнечный круг на голубом небе. На раскисшей глине и рыжем мокром песке четко отпечатывались следы. Мне всегда нравилось их читать, еще с детства, в котором существенной частью были Фенимор Купер и его Чингачгук с Соколиным Глазом.

Вот прошел кто-то в огромных сапогах. Бежала собака. Иногда собачьи следы перекрывают человечьи, иногда — наоборот. Значит, человек и собака шли вместе, рядом. Очень возможно, что человек — охотник. Вот дорогу пересекает аккуратная, уже слегка размытая по краям следа стежка — это лисичка. Проследовала куда-то по своим делам, должно быть, ночью или утром. Будем надеяться, что с охотником она не встретится. Вот мышки-полевки — мелкие лапки с четко различимыми коготками, вот какая-то птица долго топталась на краю лужи — пила воду или пыталась поймать кого-то из водяной мелочи? Вот это, точно, сойка — бирюзовое, с крапинками перышко — красивое и изящное, как женское ювелирное украшение. Так… А это, позвольте, что?

— Леха, Витек — смотрите! — позвала я.

Парни тут же приблизились, наклонились, неравномерно близорукий Витек взглянул сильным глазом в сильное очко.

— О-о! — восторженно взвыл он. — Это же медведь!

— Действительно, очень похоже, — авторитетно подтвердил Леха.

Я опустилась на одно колено рядом с парнями, смотрела еще. Значит — медведь. Несомненно, задняя лапа. Толстая, глубоко вдавленная пятка, длиннющие когти. Поперечник следа сантиметров двадцать пять, то есть зверь вполне матерый. След совершенно свежий, не расплывшийся, под весенним солнцем еще не подсохли и не обсыпались края. Я только покачала головой…

С медведями мне доводилось встречаться в Зоопарке, но я сама с ними никогда не работала. Зоопарковские бурые Мишка и Машка были зверями огромными, умными, и чрезвычайно опасными. Мишка не дурак выпить бутылочку пива, Машка виртуозно клянчила сладости у посетителей…

— След совсем свежий! — радостно воскликнул Витек, видимо пришедший к тем же выводам, что и я. — Только что прошел!

— Смотрите, вот еще! Передняя лапа… опять задняя… смазано… — Леха прошел вперед и теперь склонялся и распрямлялся над дорогой. Вместе со своим станковым рюкзаком он был похож на оживший мультяшечный подъемный кран.

— Значит он по дороге шел! Прямо перед нами! Пошли скорей, может, догоним! — возбудился Витек.

— Не исключено, — подтвердил Леха. — Есть такая возможность.

И оба искателя приключений поддернули лямки рюкзаков и размашисто, во всю прыть поспешили вперед по дороге — 185 сантиметров Витек и за два метра Леха. Длина ног и шагов соответственная. Я, разумеется, сразу осталась позади.

— Мальчики! — осторожно окликнула я. — А зачем он вам нужен-то?

— Кто? — недоумевающе оглянулся Витек.

— Ну… медведь…

Витек посмотрел так, словно я сморозила жуткую глупость.

— В лесах Ленинградской области медведи — редкость. Они занесены в Красную книгу, — не оборачиваясь и все ускоряя шаг, сообщил Леха. Я поняла это так, что студенты в Ленинградской области встречаются гораздо чаще медведей и потому особой ценности не представляют. Студентом больше, студентом меньше…

Неслись рысью, то и дело оскальзываясь в колеи. Я промочила ноги. Витек уронил в лужу очки. Леха сиял глазами:

— Вот, вот только что… Может, за тем поворотом…

Я безнадежно отставала. В голове, как застрявшая пластинка, крутились два анекдота по теме.

Номер первый:

— Федь, а Федь, я медведя поймал!

— Так тащи его сюда!

— Так он меня не пускает!

Номер второй:

Медвежата в лесу пристают к медведю-отцу: Папа, покажи театр! Папа, покажи театр!

Медведь сначала отнекивается, сколько, мол, можно, потом соглашается, заходит в пещеру, выносит оттуда два черепа. Один череп в егерской фуражке, другой в тирольской охотничьей шляпе с пером. Медведь садится, надевает черепа на лапы и показывает медвежатам представление:

— А что, Степаныч, есть ли в этом лесу медведи?

— Да что ты, Петрович! Какие тут медведи!

Лес весной довольно прозрачен. Стволы берез на ярком дневном солнце отливают розовым цветом, осин — зеленым с бирюзой, сосен — лиловым и все они как будто слегка светятся собственным, а не отраженным светом. Эта ежегодная иллюминация длится всего около недели, когда уже сошел снег, но еще не тронулись в рост почки. В эти дни оживает древесина — сложнейшая и интереснейшая биологическая структура. Играющие в лужицах и бесчисленных бочажках блики создают причудливые световые миражи и напоминают об эльфах, танцующих между стволами…

Огромное темное утолщение на стволе высокой березы метрах в ста от дороги как будто слегка покачивалось в радужных волнах призрачного древесного света.

— Вон он! Вон он, Леха! На дерево залез! — крикнул Витек и, сбросив с плеч рюкзак, рванул напрямик в лес. Обычно более здравомыслящий, Оскольский поддался витьковскому порыву и побежал за ним. Станковый «Ермак» подскакивал на его спине и немилосердно лупил по заднице.

— Стойте!!! — заорала я, но меня никто не услышал.

В спокойном состоянии я, разумеется, знала, что взрослые медведи, в отличие от медвежат, по деревьям категорически не лазают — но в тот момент просто элементарно испугалась, представив: вот сейчас эти идиоты действительно догонят реального, матерого, только что проснувшегося после зимней спячки (а значит — голодного!) медведя… И что тогда?!!

Бросила рюкзак за землю (все мишки любопытны, к тому же в рюкзаке есть еда, ее запах должен заинтересовать голодного зверя и отвлечь его от людей), огляделась в поисках дерева, на которое смогу залезть. Попыталась прикинуть, чем можно напугать медведя, если он вздумает напасть на парней.

Все дальнейшее произошло одновременно.

— Да это просто кап — нарост на березе! — разочарованный крик Витька.

Прекрасная елка на другой стороне дороги — в случае необходимости я легко могла бы на нее вскарабкаться.

И движение слева от елки, уловленное краем глаза: толстозадый, бурый мишка, на четвереньках удирающий от своих шумных и глупых преследователей…

Вернувшимся Лехе с Витьком я про медведя ничего не сказала. На всякий случай.

 

История вторая

В тот год на Сахалине горели леса.

Медведи — звери территориальные, живущие поодиночке каждый на своем участке. За исключением брачного периода присутствия друг друга не выносят. В гости не ходят, новостями не обмениваются. Если кто-то забрел на чужой участок — подвергается нешуточной опасности со стороны хозяина. Если владелец участка стар, болен или немощен — в опасности уже сам хозяин. Незваный гость может и в драку полезть, и занять территорию, и даже убить…

Повторюсь: в тот год на Сахалине горели леса.

Нас, биологов, предупредили сразу: огонь согнал медведей с их участков, и они от этого стали жутко, не по-летнему агрессивными. С едой для них проблем нет — по сахалинским рекам и ручьям идет на нерест горбуша. Но мишки просто нервничают от жизненных невзгод и присутствия друг друга, и обращают свою злость на людей. Буквально накануне нашего приезда медведь сильно покалечил студента. Отправили беднягу вертолетом в Южно-Сахалинск, в больницу, и неизвестно еще, выживет ли.

Распоряжение по экспедиции было разумным и недвусмысленным: поодиночке в лес не ходить, да и вообще от лагеря и рыбозаготовительной базы особенно не удаляться.

Но что поделать, если я всегда любила гулять по лесу без всякой компании? Когда никого из людей рядом нет, и остаешься с лесом один на один…

Ручьев и маленьких речек, впадающих в Тихий океан, на Сахалине множество. Каждый год по ним, от устья к истокам, поднимается на нерест кета и горбуша. Идет сплошным косяком, в узких местах вода пенится от рыбьих спин. Ручей тек у нас на базе за туалетом, поэтому смотрела я на рыбу каждый раз, когда посещала вышеупомянутое заведение. Я выросла на Невском проспекте, и наблюдаемое за туалетом действо казалось мне похожим на первомайскую демонстрацию, ежегодно проходившую мимо нашего дома. Рыбьи плавники были как флаги. Вода искрилась как медь оркестра.

Метрах в ста от кромки прибоя берег поднимался вверх крутым уступом, в котором ручьи промыли узкие глубокие ущелья. Я медленно шла по уступу, любуясь видом: океанской гладью, заходящим солнцем, скалами причудливой формы и кучами остро пахнущих водорослей, выброшенных на берег прибоем.

Первого медведя я увидела довольно близко от базы. Он сидел в устье ручья и деловито, ловко используя передние лапы, потрошил огромную рыбину. Говорят, что в разгар хода медведи выедают из убитых ими рыбин только икру, оставляя остальное гнить на берегу. Так же поступают и люди-браконьеры…

«Мой» мишка еще не настолько зажрался. Рыбину он съел почти целиком и тут же, не сходя с места, когтистой лапой подцепил следующую. Некоторое время явно играл с ней, подбрасывая и прижимая лапой на песке. Во время этой игры, в движении, я рассмотрела его повнимательнее. Медведь был еще молодой, некрупный и довольно худощавый. Узкая длинная морда, ловкие когтистые лапы, необыкновенно точные движения — то, что всегда поражает зрителя в цирковых медведях.

Зрение у медведей очень слабое. Слух — так себе. Зато очень тонкий нюх.

Порыв ветра с берега и медведь, быстро откусив рыбине голову, закрутил собственной ушастой башкой:

— Кем это пахнет?

Я поспешно отступила в заросли бересклета. Не особенно испугалась (от меня до берега далеко, да еще и лезть на обрыв), но становиться объектом мишкиного любопытства мне все же не хотелось.

Шла дальше. По бревнам, переброшенным через овражки, перешла еще несколько ручьев. Заходящее солнце выступало в роли художника абстракциониста и щедро бросало рваные красные мазки на антрацитово блестящие черные скалы. Прибой к вечеру стихал.

Второй медведь сразу поразил меня своими размерами — он был огромный, как скала. В отличие от первого — весело рыжеватого, казался совсем черным. Расположился он не у самой кромки морского берега, а в стороне, там, где ручей был уже, быстрее и глубже. Ближе к обрыву и, стало быть, ко мне. С рыбой этот медведь не играл. Он ее мрачно жрал. Даже представить себе не могу, сколько нужно еды, чтобы насытить такую махину. В детстве меня учили, что медведи в лесу питаются малинкой, черничкой и прочими ягодами. Не знаю, не знаю… Огромный зоопарковский Мишка явно тяготел к булкам с колбасой и пиву с рыбкой. Сахалинский великан также не производил впечатления травоядного.

Движения этого медведя были тоже точными, но какими-то скупыми, как бы слегка заржавленными. Казалось, что он сидит здесь, ловит и жрет рыбу по какой-то скучной и тягостной обязанности. Я все-таки много общалась с животными и как-то сразу почувствовала про этого медведя несколько вещей. Во-первых — он уже очень пожилой зверь. Второе — это не его собственный участок, он именно из тех, кого выгнал с родных мест огонь, разгоревшийся от преступно непогашенного костра туристов или рыбных браконьеров. Третье — когда закончится нерест, медведю придется очень несладко: он слишком стар, чтобы бороться с более молодыми и активными собратьями за территорию и победить в этой схватке. То, что для рыжего игривого мишки, с любопытством болтающегося вокруг рыбопромышленной базы, является первым в жизни и, несомненно, занятным приключением, для старого медведя — последняя трагедия. И наконец четвертое — умный старый зверь сам знает все вышеописанное и тяжело ненавидит тех, кто лишил его мирной обеспеченной старости на родном, до последней кочки знакомом участке приморской тайги.

В это мгновение прихотливо меняющий направление вечерний ветерок донес до медведя мой запах. Зверь тяжело приподнялся, повернул огромную голову, ловя чутким носом направление. Кажется, он меня все-таки не видел, хотя отчетливо чувствовал мое присутствие. Я же видела его очень хорошо — зрение человека гораздо острее медвежьего, да и среди людей я выделялась — неумеренное чтение в детстве почему-то совсем не сказалось на моих глазах.

Из полураскрытой пасти медведя капала мутная слюна. Один из клыков сломан. Шерсть свалялась. В глубине маленьких глазок светятся злобные красные огоньки.

Зверь помотал тяжелой головой, а потом глухо и протяжно зарычал. В его рычании была безнадежность злобы и отчаяния, не находящая выхода.

Мне было жалко медведя, но служить этим самым выходом для его чувств не хотелось совершенно. С пленительным океанским видом пришлось срочно распрощаться. Я спряталась в глубь леса и быстро пошла по направлению к базе. По дороге то и дело нервно оглядывалась. Понимала прекрасно, что старый медведь ни в коем случае за мной не гонится, но все же, все же…

Гасите в лесу костры!

 

История третья

В то лето мы спускались к морю по реке Калге. Потом плыли вдоль побережья Белого моря. Кажется, у нас тогда было четыре байдарки и, соответственно, четыре экипажа.

Как это ни странно, но частой проблемой путешествия вдоль морского побережья является вода. То есть воды в море, конечно, предостаточно, но она вся соленая. Речь идет о пресной воде. Ее приходится искать, так как маленькие речки и ручьи, обозначенные на карте, к середине лета часто пересыхают. Иногда для пополнения запасов пресной воды мы пользовались так называемыми скальными ваннами — с них скапливается дождевая вода. Но все-таки живой, прозрачный, холодный, с веселым плеском бегущий по разноцветным камням невдалеке от стоянки ручей — это в походе очень даже желательная роскошь. В море ведь ни помыться, ни постираться толком нельзя — мыло не мылится и прочие проблемы…

Чудесный ручей достался нам в тот день, о котором идет речь. Большего и желать нельзя было. Ручей вытекал из небольшого болотистого озерца и почти незаметно сбегал к морю среди каменистой россыпи. После разбивки лагеря, приготовления еды и сытного ужина настало время для излишеств.

— Я иду на ручей — мыться, стираться. За мной не ходить, — предупредила я мужчин и детей. — Кому приспичит ловить рыбу в озере — идите с другой стороны или подождите моего возвращения.

Наевшиеся приятели вяло покивали головами. Граф перебирал сеть, собираясь поставить ее во время отлива, а остальные явно не горели немедленным желанием идти вглубь леса кормить комаров и мошку.

Я собрала в яркий пластиковый мешок все потребные принадлежности и, предвкушая удовольствие, отправилась к ручью. На его берегу со вкусом разложила мыло, расческу, зеркальце, косметичку, полотенца и принялась за дело. Сначала, разумеется, — стирка…

Почти с самого начала пребывания на ручье у меня было ощущение, что на меня кто-то смотрит. Нельзя сказать, чтобы я как-то очень уж этим взволновалась. Мало ли вариантов? Кто-то из мужиков все же потащился на рыбалку и теперь пробирается где-то неподалеку, прячась от меня, чтобы я не ругалась. У кого-то из детей проснулся положенный по возрасту интерес. Скорее же всего — какой-то небольшой зверек этого года рождения (это может быть куничка, лисенок, даже жаба) затаился в кустах на другом берегу ручья и, замирая от страха и любопытства, внимательно глядит на никогда не виданное им чудо — человека.

Выстирав и отжав белье, я аккуратно разложила его на чистом теплом камне на берегу ручья. С моей стороны весь берег был покрыт такими крупными плоскими валунами. С другой стороны — темнели нависающие над руслом кусты. Ширина ручья — метров пять, глубина — сантиметров тридцать.

С чувством, с толком я почистила зубы, разделась и приготовилась мыться. О полумистическом ощущении чужого взгляда давно позабыла, поглощенная ощущениями более близкими и конкретными. Внезапно какой-то звук в кустах напротив привлек мое внимание. Я подняла взгляд и невольно вскрикнула: в пяти метрах от меня, на берегу ручья, практически повторяя мою собственную позу, сидел медведь!

С минуту, стоя на четвереньках, мы оцепенело глядели друг другу в глаза.

Потом я вскочила, подхватила штаны и босиком понеслась к лагерю по едва заметной тропинке.

В лагере мое внезапное появление встретили странными улыбками. К хождению топлесс и прочим нудистским развлечениям я никогда склонности не имела — это все знали. Я молчала, на какое-то время потеряв дар членораздельной речи.

— Кать, а где остальные твои вещи? — наконец удивленно спросил Граф. — Ну, я имею в виду, кроме штанов…

Также молча я шмыгнула в палатку и уже оттуда дала объяснение:

— У медведя остались!

— Какой медведь? Где медведь? Откуда? — тут уж заговорили все одновременно.

Спустя еще какое-то время я, уже одетая, вылезла из палатки и удовлетворила любопытство своих товарищей. Димка немедленно отправился в указанном направлении, захватив удочку. Вернувшись с рыбалки, он сообщил, что видел и слышал кого-то в кустах, но этот кто-то довольно быстро сбежал.

Спустя еще час, прихватив с собой Графа из соображений безопасности, я набралась смелости и снова отправилась на ручей. Все мои вещи оказались раскиданы на расстоянии метров десяти вдоль берега. Выстиранное и отжатое белье разноцветными пятнами плавало в ручье между камнями. Из косметички все безжалостно вытряхнуто. Земляничное мыло как будто бы надкусано.

— Он что, молодой был? — спросил Граф, оглядев площадку, на которой резвился медведь.

— Кажется, вообще подросток, — трезво оценив размеры виденного мною мишки, призналась я. — Может быть, пестун. Ему явно любопытно было, что я делаю. Он сначала в кустах сидел, но оттуда видно плохо, вот он и вылез поближе поглядеть… И чего я так испугалась?

— Так это от неожиданности, — объяснил Граф и, подумав, добавил. — Вообще-то пестун — это еще опаснее, ведь где-то рядом может быть медведица с малышами… Давай собирай все скорее и пошли!

Я собрала вещи в новый, принесенный с собой мешок (старый мишка порвал в клочья) и обнаружила только одну пропажу: небольшое, оплетенное кожей зеркальце. Ни самого зеркальца, ни его осколков нигде не было. Уплыть по течению оно тоже никак не могло.

— Странно! — удивилась я. — Зачем медведю зеркало? Я слышала, что обезьянки их очень любят, таскают с собой, заглядывают, даже язык показывают и зайчики пускают. Но чтобы медведь…

— Может быть, это была медведица? — спросил Граф.

— И что тогда? — не поняла я.

— Ну… женщина все же… — пояснил приятель. — Как ей без зеркала?

 

Радж значит «бродяга»

До того, как я познакомилась с Раджем, он водил стаю. Стая, по словам очевидцев, была не очень большой и состояла из десяти-пятнадцати крупных разноцветных дворняг без признаков какой-либо породы. Жили они на пустырях между железнодорожными станциями Лаврики и Девяткино. Когда по вечерам жители дачного поселка Лаврики приезжали после работы к себе на дачи, им приходилось идти к поселку через этот самый пустырь. Собаки не нападали на них. Они бесшумными тенями бежали по обеим сторонам дороги, изредка взлаивая, словно о чем-то договаривались между собой. Иногда тот или иной пес прыжком выскакивал на дорогу и замирал в боковой стойке. Его шерсть и глаза отсвечивали лунным блеском, а бесстрастное выражение морды напоминало поздним прохожим о северных рассказах Джека Лондона. Если прохожий продолжал решительно идти вперед, пес так же прыжком исчезал в темноте, сливаясь с остальными звериными тенями. Если же человек останавливался и замирал в испуге, то стая тоже останавливалась, псы садились вокруг и, вывалив темные языки, шумно дышали, ожидая развязки. В этом месте на дороге появлялся Радж. Он был существенно крупнее всех псов стаи и при этом еще имел непропорционально большую, лобастую голову. Человек, который взялся искать в этой огромной дворняге признаки каких-то пород, в первую очередь вспомнил бы о ньюфаундленде, ибо Радж в целом был черен, мохнат и вислоух. Но его глаза заставляли тут же забыть об этом первом впечатлении. Вместо водолазьих карих очей с их неизбывной добротой и слезливо опущенными углами, с широкой лобастой морды Раджа смотрели светло-желтые, злые и пронзительные волчьи глаза с отчетливой косиной и узкими, почти кошачьими зрачками. Угольную черноту шерсти разбавляли большой белый галстук и белые чулки на передних лапах. Внимательно оглядев припозднившегося прохожего, Радж начинал вокруг него медленное движение, до крайности напоминавшее танец. Члены стаи, вздыбив загривки, наблюдали за происходящим. Не видя возможности оставить ЭТО у себя за спиной, человек невольно присоединялся к собачьему танцу и крутился на дороге, обмирая от страха и давая себе страшные клятвы никогда больше не ходить через пустырь одному. Кончалось все также неожиданно, как и начиналось. Радж отступал с дороги, остальные псы вскакивали на ноги и несколько секунд пятнадцать пар светящихся глаз наблюдали за невольным участником вечернего спектакля. После этого собаки бесшумно исчезали. Некоторые из очевидцев клялись, что слышали из темноты нечто вроде негромкого многоголосого смеха…

Кормились псы стаи там же, на пустыре. Они ели отбросы, крыс, поселковых и просто бродячих кошек, могли задрать заблудившегося домашнего пса. Понятно, что долго такое положение продолжаться не могло…

Где-то к середине лета терпение поселковых жителей истощилось, и руководители садовых кооперативов обратились в службу по отлову бродячих животных. Специалисты приехали в грязно-буром фургоне, без труда отыскали отдыхающую на солнышке, на куче отбросов стаю и сноровисто перестреляли так ничего и не сообразивших собак. Вожак, самый сильный, быстрый и ловкий, остался последним. Оскалив зубы и вздыбив холку, он стоял на вершине мусорной кучи и, как и на ночной дороге, смотрел в глаза всем людям, которые сначала выбросили на эту помойку взятых в дом щенков, а потом, когда щенки выросли и сумели выжить, почуяли опасность и оплатили услуги собачьих убийц.

— Как-кой пес! — прицеливаясь в голову вожака, оценил специалист по отлову.

И тогда вожак прыгнул вперед и вниз, прямо на столпившихся возле фургона людей. Люди отшатнулись, один из них выстрелил, но промахнулся. Вожак миновал фургон и огромными прыжками помчался в сторону поселка.

Пока заводили мотор, пока объезжали ухабы и лужи на раздолбанной дороге, вожак успел достичь дачных участков. Преследовать его в фургоне было можно, но стрелять на улицах, где играли дети дачников и сидели на лавочках старички…

В поселке Лаврики вот уже тридцать лет имел дачу мой приятель, биолог и охотник. В то утро вместе с семьей, состоящей из жены, тещи и маленькой дочери, он сидел на веранде и пил чай. Испеченные женой булочки аппетитно лоснились и пахли корицей. Теплый летний ветер колыхал тюлевые занавески. Голубые люпины в вазе на столе отбрасывали на белую скатерть голубую тень. Пятнистый сеттер Регина сидела у стола, положив узкую морду на колени хозяина, и терпеливо дожидалась положенной ей булочки.

Внезапно по деревянным ступенькам простучали никогда не стриженные когти, занавеска откинулась и на веранде появился огромный черный пес с дикими глазами и клочьями пены на клыкастой морде. Вся семья замерла в немом ошеломлении. Сеттер Регина задом уползла под стол.

— Ты кто?! — потрясенно спросил хозяин дачи, понимая, что решительных действий все ждут именно от него.

В это время на улице послышался захлебывающийся рев мотора, и возле калитки остановился грязно-бурый фургон. Мужчина взглянул на него и сразу же разгадал ситуацию. Но что делать?

По тропинке к даче, небрежно поигрывая ружьем, шел человек в темно-синем комбинезоне с нашитой эмблемой.

Повинуясь какому-то непонятному чувству, хозяин дачи встал и положил руку за загривок черного чудовища. И сразу же почувствовал, что все тело пса сотрясает крупная дрожь.

— Ну вот, догнали, — спокойно сказал человек с ружьем, останавливаясь у подножия крыльца. — Вы осторожнее, он опасный. Выходите все по одному, медленно… Как же нам лучше сделать-то?

Хозяин дачи опустил голову и на мгновение встретился взглядом с желтыми раскосыми глазами пса.

— Это моя собака! — громко сказал он человеку с ружьем. — Уходите!

Жена в немом ужасе прикрыла рот ладонью. Теща возмущенно всплеснула руками.

— Да бросьте вы! — усмехнулся человек с ружьем. — Мы же его от самой мусорки гнали, собратьев его только что порешили штук десять. На что вам? Подумайте, он же взрослый, дикий, покусает вас, ребенка вашего покалечит, не дай Бог, конечно… Отойдите тихонько, мы все аккуратно сделаем.

— Это моя собака и это частное владение. Уходите отсюда!

Человек с ружьем пожал плечами:

— Ладно, дело ваше. Только другой раз нам не звоните. Как загрызет кого, так сами и решайте. Счастливо оставаться!

Пес внимательно наблюдал, как специалист по отлову животных идет по тропинке, садится в фургон, как заводят мотор и фургон трогается с места. Все это время рука хозяина дачи лежала на его дрожащем загривке. В то мгновение, когда фургон скрылся за поворотом улицы, пес зарычал и отпрыгнул далеко в сторону.

— Ты чего?! — удивился приятель, увидев желтоватые, обнаженные в оскале клыки.

— Зачем ты это сделал?! — шепотом закричала жена. — Что мы теперь с ЭТИМ делать будем?!

— Посмотрим, — философски заметил хозяин дачи. — Пока будем просто жить.

Где-то спустя неделю мы с приятелем сидели за столиком университетского кафе. Его кофе остыл и почему-то подернулся радужной бензиновой пленкой.

— Понимаешь, я в растерянности. Он могучая личность, которую мне просто некуда пристроить в своей жизни. Регине он в первый же вечер перфорировал ухо, и она теперь из дома выходит на полусогнутых, и то, только убедившись, что его поблизости нет…

— Но ведь кобели вроде бы сук не трогают…

— Ему это совершенно все равно. Наверное, он феминист. Дальше. Он почти загрыз соседского боксера, потому что боксеры органически, по породным характеристикам не умеют сдаваться.

— При чем здесь сдаваться?

— Это просто. Он вожак. Ему нужна стая взамен убитой. Он подходит к любой собаке крупнее фокстерьера и спрашивает на своем собачьем языке: «Пойдешь под меня?» — Если собака сразу соглашается, он ее не трогает и как бы берет на заметку. Если опрашиваемый ставит загривок и говорит: «Думаешь, ты тут самый крутой, да?!» — то он дерется до победы. Дерется он как никто в поселке. После победы он соперника отпускает, еще раз говорит, уже в утвердительном тоне: «Пойдешь под меня», — и идет себе дальше. А боксеры сдаваться не умеют, у них сдавалка атрофировалась в процессе искусственного отбора. Понимаешь? Их же как бойцовских собак выводили… Дальше. Он съел двух кошек. Не задрал, а именно съел. В пищу употребил. Он же ими привык питаться. Еще болонка. Она у такой стервы-хозяйки живет, с которой никто ни за какие деньги связываться не хочет. Ну, болонка думает, что и ей все можно. Бросилась на нашего пса, как будто сейчас загрызать его будет. Он удивился очень, хотел не заметить, потому что вообще-то он маленьких собачек не трогает, но она уж больно настырная оказалась. Тогда он ее взял зубами за хвост, раскрутил над головой, как ковбои из американских фильмов делают, и выбросил. При этом шкура с хвоста у него в зубах осталась, он ее потом выплюнул. А хвост отсох и отвалился. Дама потом так визжала, как будто у нее самой какая-то существенная деталь отпала. Глушитель, например. Вот так и живем. Соседи говорят: надо его пристрелить, а у меня рука не поднимается. Подождите, говорю, может, чего-нибудь придумаю. А чего придумать — не знаю. Я слышал, у тебя щенок-водолаз от чумки помер, вот я и подумал…

— А он хоть в руки-то дается?

— Нет, подпускает шага на два, не больше. Рычит. Я иногда могу его тронуть, так он такой напряженный, что я сам боюсь — сорвется, загрызет еще, к чертовой матери.

— Милое животное. Давай я подъеду, на него взгляну. Посмотрим, как он на меня отреагирует.

— Спасибо тебе! — приятель улыбнулся и одним глотком допил бензиновый кофе. Кажется, у него возникла иллюзия, что проблема решена.

В поселке пса звали Джеком. На эту кличку он оборачивался, внимательно глядел на позвавшего его. Если предлагали еду, отмечал, куда ее положили. Подходил на зов только к моему приятелю, останавливался в двух шагах, ждал.

Никакой агрессии на меня пес не выказал. Видать, сразу понял, что я появилась здесь без всяких дурных намерений. Пыльная черная шерсть, в пышных «штанах» — колтуны. На розовом языке — черные пятна и какой-то мусор. Из-за косины глаз непонятно, куда точно направлен взгляд. Ничего тут водолазьего нет, — сразу решила я. Скорее, что-то от кавказца.

— Скажи соседям, пусть погодят стрелять. Попробую его приручить.

Во время третьей встречи пес взял котлету у меня из рук. Потом я привезла на смотрины мужа и дочь. Муж и дочь молча пытались представить себе этого зверя в нашей однокомнатной квартире. Зверь также молча изучал их. Через месяц он лег в пыль у моих ног и перевернулся брюхом кверху. Через брюхо наискосок бегали шустрые крупные блохи. Немного понимая по-собачьи, я достала из сумки ошейник и поводок. Пес быстро вскочил и наклонил лобастую голову. Назначение ошейника и поводка он явно знал.

Кличка Джек мне не нравилась. Довольно быстро выяснилось, что пес откликается также на клички Джерри, Джим, Джулай и тому подобные, где есть сочетание звуков «дж». Немного подумав, мы решили, что будем звать пса Радж (от индо-европейского «радж-хадж» — путешествие, путь, дорога). На русский все это переводилось как «бродяга». В дальнейшем многие думали, что мы назвали собаку в честь индийского артиста Раджа Капура.

Мы с мужем и дочерью жили в однокомнатной квартире на шестом этаже. Радж всегда ложился в коридоре по ветру (по сквозняку), заполняя коридор целиком. Позиция была стратегически идеальной, потому что с нее была видна и комната, и кухня. Когда через него перешагивали, а это приходилось делать каждый раз, едва кто-нибудь выходил в коридор, Радж поднимал голову и почти беззвучно рычал, морща нос и чуть-чуть обнажая клыки. Особенно впечатляющим этот номер получался в исполнении моей пятилетней дочери. Входить в лифт Радж категорически отказывался, и первые полгода мы тренировались три раза в день, поднимаясь на шестой этаж вместе с собакой. Потом как-то сразу Радж перестал бояться лифтов.

Мне почему-то казалось, что Радж перезимует у нас и уйдет. Мы жили на краю города. Сразу за проспектом и гаражами начинались пустыри, за которыми чернела полоска леса. Так что, при малейшей тяге к вольной жизни, идти было недалеко.

Когда Радж только появился у нас, у него имелись вши, блохи, понос и стригущий лишай. Понемногу мы от всего этого его вылечили. Знакомый ветеринар сказал, что пес крайне здоровый, а все эти напасти — скорее всего, последствия пережитого собакой стресса. Подумав, мы решили, что стрессом была гибель стаи. Тот же ветеринар сказал, что собаке от трех до пяти лет. Расчесанный, избавленный от блох и колтунов, Радж оказался невероятно импозантным. Огромная голова и широкий лоб предполагали ум. Даже в самую грязную погоду белые носки на передних лапах оставались белыми. Блестящая черная шерсть отливала синевой. Шел 1986 год. На улицах, в автобусах и в электричках многие оборачивались нам вслед или подходили и спрашивали, какой породы такая красивая большая собака. Сначала мы отвечали, что дворняга. Все говорили: «Да не может быть!» Затем у подруги в шикарном альбоме я увидела фотографию собаки, как две капли воды похожей на Раджа. Собака называлась красиво и загадочно — «лабрадор-ретривер». С тех пор мы стали всем говорить, что Радж — лабрадор-ретривер, только без родословной. Даже в регистрационном удостоверении так написали. Молодой ветеринар удивился, потому что никогда не слышал о такой породе, а потом попросил повторить по буквам и вписал в грязно-зеленую книжечку: «кличка — Радж, возраст — 6 лет, окрас — черный, порода — лабрадор-ретривер». Еще пару лет спустя знакомый собачник сказал мне, что такая порода действительно существует, но в СССР ее никогда не завозили и не разводили. Есть пара привозных лабрадоров в Москве, но одному из них 11 лет, а другой еще щенок.

Дома Радж был спокойным, молчаливым и послушным псом. На улице все менялось. Описанная приятелем страсть сколачивать стаю никуда не делась, и Радж по-прежнему бросался на всех собак крупнее фокстерьера. За первый год жизни у нас он дрался с овчарками и доберманами, с лайками и ризеншнауцерами, с эрдельтерьерами и ротвейлерами, а также с большим числом крупных дворняг. Огромных псов с нестабильной психикой, навезенных в Россию в последние годы, тогда еще не было, и потому Радж всегда побеждал. Он умел и даже любил драться. Единственный достойный его противник — могучий медведь-кавказец, ходил, обмотанный цепями, ошейниками и намордниками, как народы Африки до распада системы колониализма. За всю жизнь Раджу так ни разу и не удалось с ним схватиться. Прогулки с собакой долго оставались для меня жутко опасными, потому что даже в строгом ошейнике я не удерживала его рывок. А если он гулял на поле без поводка, тут уж его вообще ничего не могло остановить. Надо сказать, что сразу сдающимся собакам он действительно не причинял никакого вреда. Никогда не трогал маленьких собачек и водолазов. Перед водолазами Радж просто ложился на брюхо и начинал ползти, тихо и нежно повизгивая. Посоветовавшись с друзьями зоологами, мы решили, что мать Раджа, по-видимому, все-таки была водолазом или крайне похожей на водолаза дворнягой. Отсюда буквально врожденный пиетет нашего пса к лохматым добродушным гигантам.

Весной, летом и осенью Радж не ушел, и я поняла, что он решил остаться жить с нами. Пора бурной молодости миновала, Раджу шел седьмой год, для крупной собаки это — время между зрелостью и старостью. А может быть, Радж, снова поселившись в квартире и приручившись, вспомнил время, когда он был домашней собакой. А домашней собакой он, несомненно, когда-то был. Он знал назначение ошейника и поводка, легко ездил в автобусах и электричках, знал три команды: «сидеть» «лежать» и «голос» (правда, выполнял их последовательно-одновременно — сначала садился, потом ложился, потом гавкал). Кроме того, как биолог, я понимала, что Радж хорошо и правильно выращен. В детстве ему давали витамины и кальций для развития костей, кормили досыта и даже прививали от собачьей чумы. Что случилось с его первым хозяином? Почему Радж одичал? Как превратился в вожака бродячей стаи? Иногда я очень жалела, что нельзя спросить об этом самого Раджа. А иногда, напротив, думала: хорошо, что я так никогда и не узнала этой истории. Наверняка она наполнена печалью.

Однажды, когда мы гуляли с Раджем на высоковольтке, рядом с нами затормозила машина. Из машины вышел мой приятель-охотник, владелец дачи в поселке Лаврики.

— Ого! — сказал он. — Какой шикарный пес получился. Я вас издалека увидел, все гадал: вы или не вы? Джек! Джек, поди сюда!.. Как ты его теперь зовешь-то? Радж?… Радж! Радж!

У крупных собак, да и вообще у всех крупных млекопитающих — прекрасная память. Радж с первого раза запоминал всех гостей, которые бывали у нас в квартире, и уже во второй их визит реагировал на них, как на знакомых. И он просто не мог не узнать человека, который спас его от убийц и потом почти полгода кормил и позволял жить на своем участке!

Однако, все говорило за то, что не узнал. Не обращая внимания на оклики в два голоса, Радж продолжал с преувеличенным вниманием вынюхивать что-то в высокой траве, как будто бы остановившаяся машина и вышедший из нее человек не имели к нему никакого отношения.

— Джек, ты что же это?! — с упреком воскликнул приятель.

В этот момент Радж оглянулся через плечо (обычно псы делают это только в мультфильмах, но не в жизни) и на мгновение сконцентрировал взгляд своих косых желтых глаз на бывшем хозяине.

— Вот! — воскликнула я. Сформулировав для себя, я сразу поняла смысл этого взгляда. Приятель взглянул на меня с изумлением.

— «Бывший хозяин»! — сказала я. — Он обижен на тебя за то, что ты отдал его мне! Не оставил его у себя, понимаешь?

— Да что ему, у тебя, плохо, что ли?

— Не в этом дело! Ему у меня нормально, и ко мне и ко всем домашним он относится хорошо. Но ты… Он — могучая личность, вожак, он выбрал тебя сам, а ты, по его собачьим понятиям, его предал…

— Ну знаешь! — фыркнул приятель. — По-моему, ты все усложняешь. У него было слишком много новых впечатлений, и он просто забыл…

— Ну что ж, — пожала плечами я. — Если тебе удобно, считай так…

Вечером Радж отказался от еды, а на попытку дочери присесть рядом с ним и поиграть пушистым хвостом молча оскалил клыки — жест, которого он уже давно себе не позволял.

— Может, заболел? — спросил муж.

— Оставьте его! — сказала я. — Он переживает.

— Что, собственно? Опять подрался с кем-то?

— Нет! Может быть, именно сегодня он понял, что стал нашей собакой.

Заглянув мне в лицо, Радж встал, медленно подошел к дивану, на котором я сидела, и ткнулся своей лобастой головой мне в колени.

* * *

Впоследствии Радж прожил с нами еще почти семь лет. В целом он был спокойной и уравновешенной собакой. Правда, совсем не умел играть, как домашние псы, а когда ему кидали палку, с удивлением смотрел на человека, словно спрашивая: «Ну и зачем ты ее выбросил?»

В лесу и на зимних рыбалках Радж оказался не только интересным, но и полезным компаньоном. Он всегда бежал впереди, чуял «окна» в болоте и полыньи во льду, становился поперек тропы и противился дальнейшему продвижению группы. Когда мы сумели разгадать эту его особенность, то, разумеется, стали ее использовать.

Всю свою жизнь Радж оставался лидером по натуре. Честно сказать, мне даже не приходило в голову как-то специально «дрессировать» его. С ним можно было просто разговаривать. К концу жизни у Раджа был словарный запас из пары сотен слов, и он понимал несложные фразы, имеющие к нему непосредственное отношение. Например, такую: «Ты хочешь есть, но я сейчас занята. Иди к Дине и попроси ее сходить в кухню и посмотреть, не остыла ли твоя каша. Если она остыла, ты ее получишь.». Во многих случаях я воспринимала своего пса как равную мне по силе личность. Когда муж уезжал в командировки, Радж самовольно принимал на себя командование нашей «семейной стаей» и начинал «строить» меня, дочь и сына. Лидером он был строгим, но справедливым. Терпеть не мог ссор и истерик, пресекал их быстро и жестко. В нестандартных обстоятельствах часто принимал самостоятельные и оригинальные решения. От такой необычной для крупной городской собаки свободы самовыражения с ним происходило довольно много забавных историй…

 

История о собачьем рае

Всю молодость мы с друзьями ходили в байдарочные походы. Разумеется, Радж тоже ходил с нами. Воду он не любил и никогда по своей воле не плавал. Однако, привыкнув к байдарке, спокойно спал на дне в специальном отсеке.

Однажды мы приехали в город Любань и стали собирать байдарки на берегу реки Тигоды. Радж сначала крутился рядом, присматриваясь, нельзя ли под шумок утащить что-нибудь съедобное, а потом куда-то убежал. Он любил обследовать незнакомые деревни и по опыту прекрасно знал, сколько нужно времени, чтобы распаковать, собрать и снарядить байдарки. К отплытию группы Радж обычно возвращался и занимал свое место в среднем отсеке нашего суденышка, между дочерью и мужем, который сидел на руле.

Однако в этот раз, хотя байдарки были уже собраны, а вещи упакованы в гермопакеты и разложены по местам, Радж не появился. Дочка с криками: «Раджуля, ты где?» — побежала направо по берегу, двое мужчин отправились в городок к ближайшему магазину, на задворках которого Радж мог промышлять съестное в помойке или выпрашивать закуску у местных алкоголиков. Я двинулась налево, вдоль серого бетонного забора самого сумрачного вида. Вскоре к неприятному виду забора прибавился еще и ужасный запах. Пахло чем-то тухлым, гнилым, тошнотворным… над тропинкой с низким жужжанием реяли огромные, жирные, радужно переливающиеся на солнце мухи…

Стараясь не дышать, понимая, что почти невыносимый для меня запах для бывшего бродяги, наоборот, необыкновенно привлекателен, я, морщась от отвращения, продвигалась вперед. Внезапно прибрежные кусты раздвинулись и я увидела…

За мрачным забором, несомненно, располагался местный мясокомбинат. А на небольшой полянке была насыпана пирамида из коровьих мослов, костей, внутренностей и прочего субстрата самого устрашающего вида, цвета и запаха. Куча была раза в два выше меня ростом, в основании насчитывала метров тридцать квадратных и ярко освещалась летним безжалостным солнцем. Жужжание мух сливалось в ровный низкочастотный гул. Ничего подобного я не видела никогда в своей жизни. С трудом сдерживая тошноту, я подняла глаза и узрела Раджа. Он лежал на вершине ужасной пирамиды, как Акела на Скале совета и сонно улыбался. С его розового языка стекала мутная слюна. Есть он уже явно не мог. Между его лап, как символ силы и власти, лежал синий скользкий мосол размером с мою голову. Выражение Раджиной морды не оставляло простора для толкований. Он был уверен, что попал в рай.

— Радж!! — отчаянно крикнула я. — Пойдем отсюда сейчас же! Надо ехать!

Поминутно опасаясь за свой желудок, я с ужасом думала о том, что Радж может отказаться уходить из своего собачьего Эдема, и тогда мне придется лезть на эту кошмарную кучу гнилых костей и тащить его за ошейник…

Я опасалась напрасно. Увидев и узнав меня, Радж поднялся и, оскальзываясь, с трудом удерживаясь на лапах, спустился с пирамиды мясных отбросов. Его обычно втянутое брюхо было ощутимо округлым. На морде появилось выражение покорности судьбе. Мы уходили, не касаясь друг друга (от него ужасно воняло, а на шкуре застывала слизь самого мерзкого вида). Слов и комментариев у меня тоже не было. И только когда мы уже отошли к повороту в кусты, Радж оглянулся и в последний раз взглянул на закрывающиеся райские врата. Во взгляде его, как и приличествует каждому верующему существу, удостоенному созерцания высших миров, были восторг и смирение. Он, несомненно, понимал, что в земном раю нельзя пребывать постоянно…

 

История о собачьей логике

Говорят, что люди отличаются от животных тем, что у последних отсутствует логическое мышление. Не знаю, не знаю… Но, может быть, все дело в уровне развития этого самого мышления…

Многие домашние собаки любят при случае вываляться в дерьме или даже в полуразложившихся трупах. Биологический смысл этой малосимпатичной на человеческий взгляд привычки вполне понятен: все псовые — хищники, и в норме хищниками и пахнут. У их потенциальных жертв, как правило, весьма тонкое обоняние. То есть, вымазавшись дерьмом или уж вовсе трупом, они попросту маскируют собственный «хищный» запах и повышают свои шансы на удачную охоту.

Радж не был исключением из описанных правил. Из всех видов доступной ему маскировки он предпочитал коровий навоз.

Однажды в байдарочном походе мы встали на стоянку на краю красивого, наполовину скошенного луга, посреди которого росла пушистая, нарядная ель. Рядом с елью стоял опрятный стог свежего сена.

Весь вечер мы наслаждаясь красивым видом и ярким закатом, отражавшимся в реке. Естественно, никто из нас и думать не думал о коровах, которые, несомненно, присутствовали в сей пасторальной местности и паслись где-то неподалеку.

Однако наутро, прямо накануне отплытия, нам пришлось вспомнить об оборотной стороне любой пасторальности. К отходу байдарок Радж, как всегда, находился в состоянии полной готовности и в волнении (а вдруг забудут?) бегал по берегу. Уже постелив чехол от байдарки на дно отсека, в котором всегда плыл Радж, и собираясь отдать команду «прыгай на место», я вдруг учуяла подозрительный запах, подозвала пса к себе и осмотрела его. О ужас! Воспользовавшись благоприятным случаем, Радж «замаскировался» по полной программе и буквально с головы до ног вымазался в свежем и жидком коровьем навозе. Особенно «пострадал» густой и пушистый, черно-белый раджин воротник. Вид у Раджа был виноватый, но довольный.

— Что будем делать? — спросила я.

Чтобы качественно оттереть и отмыть крупного пса, понадобилось бы не менее получаса. Задерживать же отправление группы (большинство наших друзей уже сидело в своих байдарках) решительно не хотелось.

— Ничего страшного, — успокоил меня муж. — Плывем сейчас. Возьмем сена из стога и положим в байдарку, чтобы он не запачкал чехол. И пусть себе едет. А запах что ж, навоз — дело природное. На ближайшей стоянке отмоем идиота.

Обычно Раджина подстилка, чехол на дне, почти сразу промокает (вода капает с весел, да и старая байдарка всегда хоть чуть-чуть, да подтекает), и лежать на нем мокро и жестко. В этот раз всю дорогу пес безмятежно дрых на мягком и сухом сеннике за моей спиной. Запах сена смешивался с запахом навоза. Под налетающими порывами ветра мне казалось, что мы везем в байдарке корову…

На следующей стоянке мы выбросили испачканное сено, и я, зайдя по колено в воду и затащив туда же Раджа, тщательно оттерла от навоза густую шесть нашего горе-хищника. На этом инцидент сочли исчерпанным, тем более, что на этот раз мы встали на ночь в довольно густом лесу.

Наутро мы свернули лагерь, упаковали байдарку и собрались садиться в нее обычным порядком. Сначала дочка, потом — Радж.

— Раджуля, можно, прыгай на место! — распорядилась я.

Радж заглянул в байдарку и… остался на берегу. С подчеркнуто независимым видом уселся на поджарый зад.

— Радж, в чем дело? — раздраженно спросила я.

Пес ответил отчетливо вопросительным взглядом.

— Где мое мягкое сено? — засмеявшись, «перевел» муж и добавил, обращаясь к Раджу. — В этот раз сена не будет. Обойдешься. Прыгай так.

Внимательно выслушав последнюю реплику, Радж внезапно вскочил, развернулся и скрылся в ельнике.

— Радж! Ты куда?! Вернись немедленно! — обескуражено крикнула я.

— Раджуля, иди сюда! — звала дочка.

Наши товарищи, уже собравшиеся отплывать, снова вылезли на берег.

— Что случилось?

— Да Радж куда-то удрал…

— Куда? Зачем?

— Да бес его знает…

Ждать пришлось минут пятнадцать. Потом Радж появился на берегу, ухмыляясь во всю широкую морду и довольно помахивая пушистым хвостом.

Ветра почти не было, но «аромат» чувствовался издалека.

Спокойно подойдя к байдарке, Радж снова уселся и вопросительно взглянул на меня: «Ну что, теперь-то сено наверняка будет? Куда ж вы денетесь-то!»

Не на шутку пораженная сложностью собачьего логического построения, я тем не менее разозлилась, попросила друзей подождать, и устроила хитрецу настоящую баню. Купаться Радж категорически не любил.

Весь последующий переход Радж не спал, ворочался на жесткой подстилке и как будто бы размышлял: в чем же я ошибся?

 

История о враче «скорой помощи»

Наш двенадцатиэтажный дом высился на проспекте Энергетиков и имел номер 72, без корпуса. Мы жили в 71 квартире. Во дворе торцами стояли две пятиэтажки с адресами «Энергетиков, 72, корпус 1» и «Энергетиков 72, корпус 2». По адресу «Энергетиков 72, корпус 1, квартира 71», по всей видимости, проживали не очень здоровые люди. К кому-то из членов их семьи регулярно вызывали «неотложку» или «скорую помощь». Путаясь в нелепых адресах, врачи регулярно, поздним вечером или даже ночью приходили к нам. Мы объясняли им их ошибку и отправляли в правильном направлении.

Но днем мы с мужем были на работе, а дочка — в детском саду. Дома оставался только Радж.

Надо сказать, что на первой двери нашей квартиры замка не было вообще (хотя, в качестве юмора, был глазок). На второй, внутренней двери замок присутствовал, но он захлопывался на полоборота ключа, и открывался сильным нажатием на ручку. Стояли еще советские времена, коляски и велосипеды хранили на лестничных площадках годами, и воров мы не боялись. Да и что было взять у двух ученых — молодых специалистов?

Историю, которая произошла однажды днем в нашей квартире, мы смогли восстановить со слов пожилой соседки-пенсионерки.

Где-то в одиннадцать часов утра кому-то в корпусе 1, квартира 71 опять стало плохо. «Неотложка» приехала минут через двадцать. Молодой врач на лифте поднялся в квартиру, несколько раз позвонил в звонок. Никто не открывал. Тогда врач повернул ручку и обнаружил, что дверь открыта. Начиная нервничать, он не заметил отсутствия на первой двери замка и уже решительно, торопясь оказать помощь человеку, который, вероятно, лежал где-то без сил и, может быть, даже без сознания, нажал на ручку внутренней двери. Дверь распахнулась.

— «Неотложка»! Здравствуйте! Где больной? Кто-нибудь есть? — с этими словами врач стремительно вошел в квартиру и, к своему изумлению, оказался в единственной большой светлой комнате, в которой очевидным образом никого не было.

Потом ему пришло в голову, что больной может быть в ванной. Заглянув в совмещенный санузел и кухню, молодой эскулап выругался, сердясь на ложный вызов, и собрался покинуть странную квартиру.

Но не тут-то было!

В коридоре, мордой к врачу, задом к раскрытой двери лежал Радж. Желтые глаза смотрят внимательно, великолепные клыки демонстративно оскалены. Настроенный определенным образом взгляд медика искал больного человека, и неподвижную черную собаку он просто не замечал до той поры, пока она не заняла вышеописанную позицию. К тому же Радж всегда умел двигаться бесшумно.

— Эй… Эй, собачка… Ты чего?! — ошеломленно пробормотал доктор. — Ты меня того… пусти… мне идти надо…

«Ну, я не знаю, чего тебе надо, — Радж приподнял треугольные брови и чуть склонил набок лобастую голову. — А только никуда ты отсюда не пойдешь.»

Врач заметался. Что делать? Прорываться через огромную, недоброжелательно настроенную псину к выходу? Об этом нечего и думать. Позвать на помощь? Кого? Как? Позвонить? О мобильных телефонах в те годы еще и не слышали, а квартирный телефон висел в коридоре, прямо над головой коварной псины…

Время уходило. Через некоторое время заподозрила неладное женщина-шофер, которая осталась в машине «неотложки». Заперев машину, она тоже поднялась наверх, и почти сразу сумела правильно оценить ситуацию.

«Я звоню соседям! — крикнула она с площадки вглубь квартиры. — Может быть, кто-нибудь из них знает собаку, или хотя бы рабочий телефон хозяев!»

Две старушки-пенсионерки (из квартиры слева и из квартиры напротив) легко пояснили медикам их ошибку и охотно подключились к ситуации.

— Помогите выманить собаку из квартиры! — взывал врач. — Я выскочу. Ради бога, скорее! Может быть, там, в первом корпусе, человек умирает!

— Радж! — присев на корточки перед задницей нашего пса, строго убеждала соседка-слева. — Ты должен выпустить доктора. Доктор — свой. Он на работе. Не дури. Хозяева тебе то же самое сказали бы.

— Раджуля! Песинька! — ласково ворковала практически ориентированная соседка-напротив. — Смотри, какую я тебе печеночку принесла. В сметанке, тушеная. Понюхай только, как пахнет.

Лежащий Радж водил кожаным носом и весело махал пушистым хвостом, показывая, что и соседок узнал (они часто приносили ему недоеденный суп, кости и мясные объедки), и печенку оценил, но… с места не двигался.

— Где работают хозяева? — строго спросила женщина-шофер.

— Не знаем, — одинаково пожали плечами соседки.

— А вот девочка у них в садике во дворе, в старшей группе, — вспомнила соседка-слева. — Диночкой зовут.

— Можете ее привести? — быстро сориентировался врач.

Соседка-слева кивнула и пошла одеваться.

Вместе с нашей дочерью и соседкой-слева из садика явилась нянечка, которая не очень-то поверила суматошным объяснениям соседки-слева про какую-то «скорую помощь», которая заехала не туда, и теперь ее где-то караулит и не пускает какая-то собака. Трудно было представить себе, что разрешить эту запутанную ситуацию может только пятилетний ребенок…

Однако, увидев Дину, Радж легко вскочил, развернулся и бешено замахал хвостом. Потом оглянулся через плечо и с гордостью мотнул мордой в сторону врача:

«Погляди, кого я вам поймал…»

— Очень хорошо, Раджуля, — подумав, сказала Дина. — Но теперь пускай он идет. Его там внизу «скорая помощь» ждет. И больные.

Радж вздохнул и вышел из квартиры на лестничную площадку. Дина держала его за шею. Врач, не оглядываясь и не поднимая глаз, по стенке потрусил к лифту.

— Квартиру вы до прихода хозяев покараулите? — деловито обратилась нянечка к соседкам. — Чтобы открытая не стояла!

— Ну конечно! — хором ответили любопытные старушки.

— Ну тогда я девочку забираю. У нас, между прочим, тихий час! — строго сказала нянечка. — Развели тут собак, врачам прохода нет! — неодобрительно добавила она и увела Дину.

Пенсионерки возбужденно загомонили, обсуждая произошедшее.

Радж между тем осторожно подобрался к миске с печенкой и спокойно уплетал ее, вероятно, полагая своей заслуженной (за поимку врача) наградой.

 

История о заблудившемся пьянице

Вообще-то Радж, как и все нормальные звери, пьяных, даже знакомых ему, не любил. Дыбил загривок, отворачивался, морщился от противного острого запаха, неприятно удивлялся неуверенным движениям. «Зачем люди это делают? — отчетливо читалось на его широкой морде. — Зачем перестают быть собой?»

Единственным человеком, которому Радж пьянство прощал, был наш друг Димка. Димка часто брал Раджа с собой в лес, на рыбалку, оставался с ним в квартире и пес был к нему привязан ненамного меньше, чем к хозяевам.

Однажды осенью Димка, как всегда, взял Раджа с собой в поход. Когда встали на стоянку, Радж сначала на кого-то охотился, а потом спокойно лежал возле костра и грелся. В отличие от большинства зверей, он совсем не боялся «Красного Цветка», и при случае (например, вымокнув ночью под дождем) мог даже под утро разгрести лапой остывшие угли и лечь на нагретую погасшим костром землю. Впрочем, при этом он никогда не спал и высоко держал голову (возможно, чтобы не опалить усы).

Лежа у костра, пес неодобрительно смотрел, как сидящие под тентом туристы разливают по металлическим кружкам противно пахнущую жидкость и вроде бы даже пытался намекнуть Димке (которого он в текущий момент считал своим человеком), чтобы он этого не делал…

Что было потом, Димка не помнил.

Очнулся он в лесу, в куче веток, которые он, видимо, бессознательно сгреб вокруг себя, чтобы не замерзнуть окончательно. Огляделся. Место не напоминало ни о чем. Никаких примет, вроде ручья, реки или дороги не было. Из одежды — брюки, сапоги и штормовка на голое тело. Спичек и папирос нет. Компаса, естественно, тоже. Впрочем, компас в данном случае бесполезен, потому что совершенно непонятно сколько и в каком направлении Димка шел ночью. Время — нераннее утро. Пожухлая трава припорошена сединой инея.

Думая, что он вполне может находиться совсем рядом с лагерем, Димка попробовал кричать. Никто не откликнулся.

Тогда Димка с трудом поднялся на ноги и не обращая внимание на раскалывавшуюся башку, попытался что-нибудь придумать и найти выход из ситуации. Выход упорно не находился. Даже какая-нибудь мало-мальски пригодная гипотеза о том, куда и сколько надо идти, не рождалась в измученном отнюдь не нарзаном мозгу.

Вместе с тошнотой подкатывала апатия. Хотелось лечь обратно и замерзнуть к чертовой матери.

Именно в это время из кустов неторопливо вышел Радж и с самым невозмутимым выражением на морде подошел поздороваться с человеком.

Обычно Димка не склонен проявлять свои эмоции даже по отношению к людям. И уж тем более он не склонен сюсюкать с собаками. Но тут его радость была яркой и неподдельной. Радж очень удивился, однако, осознал какую-то особую Димкину в себе эмоциональную надобность и сел в траву рядом с человеком (обычно в лесу он к людям не подходил, просто держался где-то рядом).

— Пошли, Радж! — сказал Димка.

Радж послушно встал, но не двинулся с места.

— Пошли!

«Ну, конечно, пошли, — немедленно пропечаталось на морде пса. — Видишь, я готов. Пойдем, куда ты скажешь. Но куда?»

— Ты веди, ты! Понимаешь? Я не знаю, куда идти! — в отчаянии, размахивая руками, чтобы согреться, объяснял Димка.

Радж внимательно слушал. Он знал, что иногда, особенно с похмелья, людям необходимо выговориться. Слушателем он, как и все собаки, был очень хорошим.

Димка попробовал идти сначала в одну, потом в другую, противоположную сторону. Радж послушно трусил рядом.

— Радж, туристы! Лагерь! Стоянка! Костер! Костик! Граф! — взывал Димка, пытаясь объяснить псу ситуацию, и подвигнуть его на нужные действия.

Радж прилежно внимал и дружелюбно махал хвостом.

— Радж, где твоя каша?!! — наконец заорал отчаявшийся пьяница.

Пес закрутил башкой, не понимая.

— Веди туда, где каша! Пойдем! — рявкнул Димка.

Подумав, Радж скрылся в кустах. Димка поспешил следом.

Приблизительно через полчаса они вышли к лагерю. Там проснувшиеся после ночной гульбы туристы уже строили планы спасательной операции.

Радж, естественно, получил свою кашу, в которую Димка собственноручно положил полбанки тушенки.

 

История о собачьем завтраке

Иногда случалось так, что мы с мужем оба одновременно уезжали в экспедиции. В этих случаях Раджа приходилось куда-нибудь «пристраивать». Это никогда не было особенной трагедией. Радж был спокойной, доброжелательной к людям, красивой собакой, хорошо знал всех наших друзей и легко оставался с ними.

Как-то летом Радж жил на даче у моей подруги в поселке Репино. Целый день он сидел на цепи возле будки и от нечего делать брехал на проходящих мимо людей (в своем обычном состоянии Радж был крайне молчалив и почти не лаял). Вечером муж подруги подолгу и с удовольствием гулял с ним по взморью. Днем подруга боялась отпускать пса (как бы чего не случилось с чужой собакой!), но иногда ему все-таки удавалось удрать и, тогда самостоятельный Раджуля отправлялся в долгие промысловые вояжи по прибрежным кафе и ресторанам. Как выяснилось впоследствии, эффектному добродушному псу неплохо «подавали». Если он не мог или не успевал съесть все подачки, то прятал их в колючей зеленой изгороди. Вечером, гуляя с мужем подруги, Радж иногда подбирал «заначки» и ужинал. Как-то достал из кустов полпалки сырокопченой, слегка заплесневевшей колбасы. Хозяйственный мужик отобрал дефицит (на дворе был конец восьмидесятых и обычным людям сырокопченая колбаса даже не снилась) и принес домой, жене.

«Это Раджу в ресторане презентовали, — объяснил он. — Может, отмоем, обрежем и сами съедим?»

Подруга категорически отказалась есть собачью подачку и колбасу отдали-таки Раджуле.

Во избежании всяких случайностей на ошейнике Раджа всегда висела самодельная металлическая бляха с выгравированной на ней кличкой собаки и нашим городским телефоном. Впрочем, обычно Радж прекрасно ориентировался на местности и совсем не склонен был теряться…

Мы с мужем только вернулись из экспедиции и еще не успели распаковать рюкзаки, когда зазвонил телефон.

— Это ваша собака Радж — такая большая, черная? — взволнованно прокричал в трубке слегка визгливый женский голос.

— Да, а в чем дело? — встревожилась я. — Что с ним случилось?

Ехать за Раджем к подруге мы собирались в конце недели.

— Приезжайте немедленно, — велел голос из трубки. — Ваша потерявшаяся собака у нас.

— Простите, а где это — у вас? — резонно поинтересовалась я.

— Станция Солнечное, с дорожки к заливу второй поворот направо, ведомственный санаторий «Чайка», — отрапортовала женщина.

Я облегченно вздохнула.

— Все в порядке, — объяснила я неведомой доброжелательнице. — Раджуля вовсе не потерялся. Он там недалеко от вас живет на даче у наших друзей. Часто гуляет один вдоль залива. Отпустите его и он легко найдет дорогу домой.

— Ни в коем случае! — отчеканила женщина. — Собака в очень плохом состоянии. Голодная и заморенная. Наверное, ваши друзья не ухаживают за ней, или она все-таки потерялась. Приезжайте сами. Мы ждем. Отдадим пса только в руки хозяевам.

— Придется ехать! — вздохнул муж, когда я объяснила ему ситуацию.

Оставив на полу неразобранные рюкзаки, едва переставляя ноги, мы потащились на автобусе к Финляндскому вокзалу.

Тетка из телефонной трубки встречала нас у ворот. Одетая в платье в горошек, с шестимесячной химической завивкой на голове, с простым, добрым и энергичным лицом.

— Идите за мной! — скомандовала она.

Вид Раджа поразил меня до глубины души. Узнав нас, пес явно с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь из стороны в сторону, слабо завилял хвостом. Голова его была опущена к земле, язык вывален на сторону, из пасти течет слюна. Посередине туловища какое-то странное утолщение.

— Раджуля, что с тобой?! — едва сдерживая слезы, я кинулась к собаке.

Энергичная тетка давала пояснения происходящему.

— Собака прибежала к подъему, когда отдыхающие выходят на зарядку. Сразу видно — бродячая. Живот втянут, в шерсти репьи. Красивая собака — жалко. Увидели ошейник, прочли телефон, позвонили с вахты, никого нет. Понятно — есть хозяева. Собака добрая, ласкается, смотрит, умирает с голоду — жалко. Я решила: надо спасти. Выступила в столовой, люди понимают. На завтрак были котлеты. По две шутки. Все отдали по одной. Три смены. Собака, наконец, позавтракала… Но все равно — видите, в каком она состоянии? Кажется, ей даже стало хуже. А может быть, он просто понял, что попал в хорошие руки, и расслабился. После завтрака все время лежит…

— Так! — муж, о чем-то догадавшись, прервал монолог женщины. — Скажите, пожалуйста, сколько отдыхающих в санатории?

— Приблизительно человек триста, — бодро отрапортовала тетка.

Я негромко застонала. Радж, как и все бывшие бродяги, великолепно умеет прикидываться бедным, несчастным и умирающим от голода. Но тут он явно перестарался.

— Сожрать зараз триста котлет! — воскликнул муж и с почтительным восхищением взглянул на Раджа.

Тетка непонимающе таращила глаза. Наверное, у нее никогда не было собак.

Радж снова лег и вытянул лапы. Я осторожно поглаживала распухшее Раджино брюхо. Пес тихонько повизгивал от удовольствия — он явно был рад меня видеть. И все-таки не каждый день удается так позавтракать…

 

История о старом вожаке

Однажды на прогулке я стала свидетелем психологически замечательной сцены. Мы с Раджем шли вдоль высоковольтной линии, по колено утопая в буйно разросшихся травах. Внезапно Радж принял боевую стойку (шея параллельно земле, уши прижаты, шерсть на загривке вздыблена, хвост — чуть опущенное перо). Я напряглась, закрутила головой и безнадежно скомандовала:

— Радж! Фу! Нельзя!

И тут же увидела предполагаемого Раджиного противника. Сначала я не поняла, кто это, и только спустя несколько секунд догадалась, что медленно идущая навстречу нам собака — ризеншнауцер. Вообще-то ризеншнауцеры — узкие, черные собаки, подтянутые и мускулистые. Но тот, что сближался с нами, больше всего на свете напоминал огромный седой кирпич. Его размеры и ширина груди внушали невольное опасение. Вместе с тем было заметно, что пес уже очень немолод. Чуть сзади шла пожилая женщина-хозяйка. Было очевидно, что так же, как и я, она не в силах предотвратить грядущую схватку. Приближаясь, старый ризен поднял загривок, вытянул обрубок хвоста и приглушенно зарычал, обнажая сточенные клыки. Против матерого и более крупного Раджа шансов у него не было никаких, но и сдаваться он явно не собирался. Меня, как всегда в подобных случаях, затрясло. Собаки медленно сближались, идя по параллельным тропинкам, протоптанным собачниками в высокой траве.

Когда расстояние между ними составляло около трех метров, внезапно произошло нечто поразительное. Радж полностью убрал из позы агрессию, вытянулся вверх на напружиненных передних лапах, задрал кверху морду и поднял неподвижный хвост. Несколько секунд он оставался в этой странной, никогда не виденной мною позе. Потом отвернулся и спокойно потрусил дальше, миновав ризена параллельным курсом и как бы не обращая на него никакого внимания. Ризен облегченно вздохнул, расслабился и медленно двинулся своей дорогой. В тот раз я так и осталась в недоумении: что это было? Хотя сама поза мне что-то смутно напоминала…

Спустя некоторое время от местных собаководов я узнала, что лет пять назад кирпичеобразный ризеншнауцер по кличке Роджер держал в страхе всех собачников и собак района. Как и Радж, он грыз всех без разбора пола и возраста, и несомненно был самым сильным бойцом в районе от высоковольтки до автомобильного магазина. Узнав об этом, я сразу же поняла, что именно напомнила мне поза моей собаки. Можете смеяться, но я совершенно уверена в том, что те несколько секунд были собачьим воинским салютом. Новый молодой лидер, боец и вожак приветствовал и чествовал доблесть старого. Разумеется, ни о какой схватке при таком раскладе не могло быть и речи.

 

Жизнь белой мыши

Она родилась в питомнике, в пластмассовой клетке с решетчатой крышкой, среди желтых-прежелтых опилок, которые пахли лесом и норой между корнями деревьев. Ни она, ни ее родители, ни бесчисленное количество ее пра-пра-прабабушек никогда не были в лесу. Но запах узнавали. Такое вот чудо.

Сразу после рождения она так же, как и шесть ее братьев и сестер, была нежно розового цвета. Новорожденные мышата — слепые, и насосавшись молока, они спали, а молоко просвечивало белым сквозь их розовые брюшки.

Через пять дней глаза у нее открылись, а на спине появился белый пушок. Клетка была ее миром, в котором, кроме нее, жила мышь-мама и шестеро мышат. Мама казалась ей очень большой и вкусно пахла молоком. Где-то рядом жили другие мыши. Она чувствовала их запах и слышала, как они шебуршатся в своих клетках, но никогда не думала об этом. Другие клетки были для нее, как для нас — другие планеты. В выемку в крышке раз в день огромная рука насыпала пахучий комбикорм. Сначала он ее не интересовал, потому что ее едой было молоко, но однажды она вдруг с радостью обнаружила, что комбикорм — вкусный.

Питомник выращивал мышей, крыс и других лабораторных животных, а потом продавал их институтам и лабораториям. В институтах люди испытывали на мышах лекарства и проводили всякие другие опыты для развития науки. Кому-то это покажется жестоким, но ведь лекарства надо испытывать… И обстоятельства сложились так, что люди могут испытывать их на мышах, а мыши на людях — не могут. С точки зрения мышей это, конечно, несправедливо, но что поделать…

Наша мышь в институт не попала. Ее вместе с братьями и сестрами купил Ленинградский Зоопарк. Зачем Зоопарку мыши? Очень просто — их едят. Кто ест? Многие. Например, хорьки, орлы, куницы. Даже муравьеды. Наша мышь попала в серпентарий — место, где живут змеи. Маленькие змеи тоже очень любят есть мышей. Большие змеи едят крыс. А удав Гоша мог целиком проглотить кролика.

Именно в это время мы с мышью и познакомились. В полтора месяца мышь — уже совсем взрослое животное. У нее были красные круглые глаза, белая шерсть с голубоватым отливом и желтый хвост с мелкими чешуйками. На вид она ничем не отличалась от двух десятков других мышей в клетке. Я не помню, почему выбрала именно ее. Я не люблю белых мышей, и мне было все равно.

В то время я училась в Университете на 4 курсе и одновременно занималась на кафедре научной работой. Мы с подругой изучали специальные клетки-макрофаги, которые отвечают за иммунитет у личинок морских звезд. Мы надеялись, что наши исследования помогут другим ученым, которые в те годы начали борьбу с только что заявившим о себе СПИДом. Ведь личинки морских звезд — первые организмы, у которых в процессе эволюции появился настоящий клеточный иммунитет.

Чтобы приготовить, а потом и исследовать препараты, нам и понадобилась мышь. Точнее, ее печенка, потому что личинки морских звезд слишком маленькие и хрупкие. Заморозив личинки вместе с мышиной печенкой, мы должны были порезать их на специальном приборе — микротоме, окрасить и посмотреть под микроскопом.

Почему за мышью я пошла в Зоопарк? Тоже очень просто — до поступления в Университет я сама работала в Зоопарке, и у меня там остались друзья.

На следующий день в специальной клетке-переноске я принесла мышь на кафедру. Я не могу убивать мышей. За меня всегда делал это кто-то другой. Дело тут не в жалости. Современные дети, которые смотрят современный телевизор и играют в современные компьютерные игры, очень хорошо это знают. Просто убивать надо уметь. Я — не умею.

Наша с подругой научная руководительница сказала, что ей убить мышь — все равно, что чашку воды выпить. Я достала мышь из клетки, а она достала из ящика стола огромные ножницы. Мышь не хотела умирать и служить науке. Она хотела жить, поэтому укусила научную руководительницу за палец, пробежала по длинному лабораторному столу и спряталась за большой микроскоп. Я попыталась поймать ее, но мышь спрыгнула со стола на пол и спряталась за ящики с оборудованием. Научная руководительница очень рассердилась, окунула палец в склянку со спиртом и спросила, чистая ли была мышь. Я ответила, что, судя по виду, довольно чистая и в некотором смысле даже белая. Научная руководительница ушла, держа палец перед собой как свечку, а мы с подругой еще некоторое время безрезультатно ловили мышь. Я на мышь не сердилась — я ее понимала.

Несколько дней от мыши не было никаких известий. Внизу под нашей кафедрой располагался буфет, и мы решили, что она ушла жить туда, поближе к еде. Правда, в буфете жил откормленный, но все еще бодрый кот Макинтош…

А для заготовки личинок мы с подругой, наплевав на инструкции, использовали обычную говяжью печенку, купив 200 грамм в магазине кулинарии.

В следующий понедельник, примерно через неделю после своего чудесного спасения мышь дала о себе знать. Я собиралась начать новую серию исследований. Для этого требовалось изготовить препараты из парафиновых блоков, которые лежали на моем рабочем столе в чашке Петри. Парафиновый блок — это такой кубик из парафина, прилепленный на деревянный брусок. Внутри парафина — собственно материал для исследования.

Придя с утра на работу, я села за стол, придвинула к себе чашку Петри с блоками и… похолодела. В стеклянной чашке лежало всего два деревянных бруска. Остальные были разбросаны по столу вдоль стенки… но! — ни на одном из них не было парафиновых кубиков! Минуты две я машинально вертела в пальцах один из двух оставшихся в чашке брусков, и до меня медленно доходило, что проклятая мышь попросту съела результаты трехмесячных экспериментов!

— Ну, надо же ей было чем-нибудь питаться, раз уж Маргарита ей голову не отрезала! — рассудительно сказала подруга, с которой я поделилась своим горем.

— Шла бы питаться в буфет! — в сердцах воскликнула я.

— Там Макинтош, — возразила подруга. — Может быть, она его боится. Если бы я была мышью, я бы боялась…

Остальные блоки я хранила не на столе, но, пока мышь жила в комнате, ни один из них не был в безопасности. Почти целый рабочий день я перетряхивала химреактивы и двигала ящики с оборудованием в поисках мыши.

— Может, ты просто ее кормить будешь? — чихая, предлагала подруга. — Ну, давай вот сюда блюдечко поставим и оставим ей что-нибудь. Она вечером придет и поест.

— А если ей парафин понравился, и она наши блоки на десерт жрать будет? — предположила я. Подругу эта мысль настолько не порадовала, что она выпила какую-то противоаллергическую таблетку и присоединилась к поискам.

Еще через час мышь была поймана в углу лабораторного шкафа, накрыта моей вязаной шапкой и помещена в переноску.

— Ну и что ты теперь будешь с ней делать? — спросила подруга. — Макинтошу на ужин скормишь?

Биологи — люди вовсе не жестокие. Они, можно сказать, даже любят животных. Потому и биологами стали. Просто любовь у них не сентиментальная. Наша мышь родилась только для того, чтобы послужить науке и умереть. Опыт мы уже поставили, змеи пообедали кем-то другим. И что теперь?

— Знаешь, она уже двух смертей избежала, — задумчиво сказала я. — Даже трех, если считать голод и Макинтоша за одно событие. Наверное, ей суждено жить. Я, пожалуй, ее домой возьму.

— Флаг тебе в руки, барабан на шею, — сказала подруга. — Я думала, ты белых не любишь. Сама же говорила, что у них глаза, как у вампиров… Тебе что, мышей мало?

— Да, в общем-то, хватает, — честно ответила я.

За несколько месяцев до описываемых событий мой друг — генетик подарил мне беременную мышь-мутанта с девятью точковыми мутациями. Спустя неделю мышь разродилась. Потом ее потомки скрестились между собой. На момент истории с белой мышью у меня в кухне в деревянном ящике жило полтора десятка удивительных для непосвященного взгляда мышей. Мыши были: коротколапые и короткохвостые; пушистые и пятнистые; голубые и оранжевые. При этом почти все мыши-мутанты были ленивы, тупы и болезненны, как, впрочем, мутантам и положено (это только в фантастических боевиках мутанты обязательно сильны и агрессивны. На самом же деле все наоборот).

И вот в этот оазис сонного благополучия (деревянный ящик с линейными мышами-мутантами) я вечером, после работы, запустила свою беспородную белую мышь-дворняжку. Поужинала, покормила мышей и дочку, и пошла спать.

Наутро решила заглянуть к мышам: не было ли каких обид? Заглянула и с изумлением увидела, что ящик пуст. Что такое? Куда делись мыши, ведь проволочная крышка-сетка осталась на месте?! Подняла ящик и увидела, что в углу выгрызена аккуратная полукруглая дырка. Это за одну-то ночь? Притом, что мутанты жили в этом ящике уже месяца три и ни разу даже не попытались сбежать.

Итак. Белая мышь-дворняжка ушла на волю и увела за собой линейных разноцветных аристократов. Что же будет дальше? К вечеру мутанты проголодались и начали группами и поодиночке выходить на середину кухни. Вид у них был несчастный, потасканный и обалдевший. К длинной шерсти прилипли опилки, елочные иголки, комочки пыли и грязи. Свобода явно оказалась им не по зубам. Муж легко ловил почти не сопротивлявшихся мутантов и отправлял их обратно в ящик, предварительно оббитый жестью. Белой мыши среди пойманных не было. Впрочем, я этого и ожидала.

Через два дня я выбросила три погрызенных мышью пакета с крупой и принесла от друга-зоолога живоловку, в которую они в экспедициях ловили мышей-полевок. Настоящие мышеловки, в которых мыши погибают, были мне не нужны. Я не хотела убивать белую мышь. Я начинала уважать ее упрямую волю к жизни.

В живоловку на сыр мышь пошла практически сразу. Правда, у полевок, для которых приспособлена живоловка, нет хвоста. А у белой мыши — есть. Точнее, был, потому что часть его сразу же дверцей и прищемило.

Пойманную мышь я посадила обратно в оббитый жестью ящик. И началось!

Белая мышь уходила из любых ящиков, аквариумов и клеток. Она раздвигала стекла и прогрызала жесть. Она часами висела на передних лапах, чтобы прогрызть проволочную сетку. Вечером мы видели сквозь сетку розовый, в капельках крови нос. Мутанты сладко спали в гнезде, а белая мышь падала, разминала уставшие, исколотые лапы и снова прыгала, цепляясь за сетку.

— Не сможет! — уверенно говорил муж вечером, понаблюдав за мышью.

— Еще как! — возражала я.

— Ушла, — констатировал муж утром, обозрев аккуратное отверстие в сетке.

Мышь стала большой, тощей и поджарой. Шерсть пожелтела, в ее окраске ничего не осталось от бывшей молочной голубизны. Отсох и отвалился перерубленный живоловкой хвост. Практически все мои запасы крупы пришлось выбросить. Все имеющиеся емкости для животных пришли в негодность. Мутанты изредка уходили вместе с белой мышью, но легко возвращались назад в течении суток. Я не уставала удивляться упрямой воле к свободе, которая буквально сжирала белую дворняжку-мышь. Куда она бежит?!

И однажды я увидела! Сначала мне показалось, что мне показалось… Вдоль плинтуса между плитой и холодильником пробежала… промелькнула… нет, протекла длинная и узкая черная тень… Потом вторая, третья… Нет, я точно их видела! Но кто это?! У нас нет черных мышей, да и размеры… По моим прикидкам, незнакомые зверьки были раза в полтора длиннее самой большой мыши из наших — белой мыши-дворняжки.

— Может, это крысы? — предположил муж.

— Нет, они узкие, и пластика другая, и цвет, — категорически не согласилась я. — Крысы зеленоватые, а эти были глубоко-серые, почти черные…

— Ну, тогда не знаю… — развел руками муж. — Разве что что-то неизвестное науке…

— Черные и длинные — это белой мышки детки, — невозмутимо произнесли из-под стола уста младенца, в лице нашей двухгодовалой дочери. — Они раньше были маленькие, а теперь выросли. Я их давно знаю.

— А почему же нам не сказала?!

— А вы спрашивали? — нешуточно удивилась дочь.

Мы с мужем посмотрели друг на друга и промолчали.

Теперь все, в общем-то, прояснилось. Белая мышь убегала из всех и всяческих клеток, ведомая одним из самых могучих инстинктов — инстинктом материнства. Где-то под шкафом или плитой ее ждали беспомощные, головастые существа, с короткими ушками и маленькими лапками, с трогательно коротким, поджатым к животу хвостиком. Без мамы им было голодно и холодно. Без мамы они могли умереть. И белая мышь раз за разом преодолевала все преграды, которые мы возводили на ее пути, и с перерубленным хвостом, исколотыми лапами и изодранным в клочья носом все-таки прорывалась к детям. Судя по результату, она ни разу не опоздала.

Внешний вид выросшего потомства тоже был понятен. Есть в природе такое явление, которое на научном языке называется эффект гетерозиса. Он заключается в том, что потомство далеко разошедшихся друг от друга ветвей одного вида в первом (и только в первом!) поколении отличается крупными размерами и повышенной жизнеспособностью. Мыши-мутанты и беспородная мышь-дворняжка как раз и были этими ветвями.

Черных мышей-детей мы видели редко и недолго. Они были ужасны. По размеру больше любой когда-либо виденной мною мыши, они легко ходили по бельевым веревкам, никогда не попадались в живоловку и легко запрыгивали с пола прямо в раковину. Трогать их и даже смотреть на них не хотелось, хотя их текучие движения невольно притягивали взгляд. Окончательно став взрослыми, они в один прекрасный день просто ушли из нашей квартиры, и больше мы их никогда не видели.

После истории с мышатами я оставила свои попытки адаптировать белую мышь к жизни в клетке.

— Пусть живет как хочет! — сказала я мужу.

— Счастливая! — вздохнул муж.

А я вдруг поняла, что моя белая мышь действительно — счастливая. Странно думать так про бесхвостую, покрытую шрамами мышь, предназначенную на корм какой-нибудь гадюке, но… я так думала.

Каждый вечер я оставляла под раковиной блюдечко с едой, и постепенно белая мышь перестала прогрызать пакеты с крупой и растаскивать по всей кухне горох и фасоль. Ее основной дом, судя по всему, был где-то за холодильником, но как у настоящего конспиратора, у нее всегда оставалось две-три запасных норы, в которых также были собраны запасы на черный день.

Разноцветные мыши-мутанты проживали свою короткую неяркую жизнь и постепенно вымирали. В конце концов, деревянный ящик опустел. Белая (точнее, уже желтая) мышь по-прежнему чем-то хрустела за холодильником. Прошло больше года и вот однажды я, случайно заглянув в стоявший возле шкафа ящик, вдруг увидела в нем белую мышь. Она смотрела на меня и шевелила серым, покрытым коростой носом, который когда-то был нежным и розовым.

— Смотри! Она вернулась! — закричала я.

Муж поправил очки и внимательно оглядел сидевшего в ящике зверька.

— Она больна, — сказал он. — Больше не может жить на свободе. Пришла в неволю умирать.

Я взяла мышь в руки (она не сопротивлялась) и осмотрела ее. Муж был прав. С правой стороны около задней лапы выделялась отчетливая опухоль. Я нажала на нее. Мышь никак не отреагировала. Не воспаление. Значит — рак, лабораторные мыши чаще всего погибают именно от него. Мышь не шевелилась, спокойно сидела на ладони и смотрела на меня темно-вишневыми глазами.

— Ну что ж, — вздохнула я. — Будешь теперь жить на пенсии.

На пенсии белая мышь прожила еще почти полгода (полтора-два года — нормальный срок жизни мышей). В последние недели она практически не могла ходить, но аппетит сохраняла почти до самого конца. Особенно она любила огурцы и сыр.

В последующие годы я часто вспоминала ее. В чем-то она была для меня примером. Вы скажете: как мышь может быть примером для человека? Не знаю, не знаю, но что-то такое было в ее упрямой и спокойной жизнестойкости, не покидавшей ее до самых последних дней длинной и наполненной событиями мышиной жизни…

 

Сага о вожаке

История эта абсолютно реальна и произошла где-то в конце семидесятых, начале восьмидесятых годов.

Друг нашей семьи — геолог, альпинист, могучий, совершенно не сентиментальный мужик лет сорока от роду находился в составе геологической партии где-то в районе устья реки Пясина, недалеко (по северным, конечно, масштабам) от порта Диксон. Какие-то, с трудом припоминаемые обстоятельства сложились так, что ему довелось спасти жизнь одному из местных жителей — эвенку-аборигену, отцу многочисленного семейства. От всех возможных благодарностей геолог грубовато отмахивался, но спустя два дня после инцидента упорный эвенк, побуждаемый какими-то своими, родовыми представлениями о долге и чести, явился в лагерь и привел с собой приземистую, широкогрудую лайку.

— Ты возвратил мне жизнь, — заявил эвенк. — Это вожак моей лучшей упряжки — самое ценное, что у меня есть. Умный, как человек. Я дарю его тебе.

— Господи, да зачем мне собака! — вскинулся было геолог. — Я же никогда собак не держал! Да и в отъезде все время!

— Нельзя, нельзя! — зашипели рабочие из местных. — Нельзя отказываться. Большой обида будет. Прямо как смерть — такой большой!

Сломленный угрозами геолог махнул рукой. Эвенк с достоинством удалился. Угрюмая лайка осталась в лагере. Рабочие советовали продать пса («Хороший вожак больших денег стоит!»). Но несмотря на то, что этот выход явно был бы наилучшим (и, видимо, вполне допустимым по местным понятиям), геолог на это не решился — в рамках западного менталитета продавать подарок казалось абсолютно немыслимым. Поэтому по окончании полевого сезона лайка по кличке Вожак (эвенк не удосужился сообщить, как зовут собаку, и потому кличку придумали сами геологи) приехала в Ленинград.

Семья геолога состояла из жены, дочери-подростка, маленького сына и престарелой тещи. Красивая, необычная собака сразу всем понравилась. Однако вступить с ней в контакт оказалось весьма непросто. Вожак демонстративно игнорировал всех членов семьи, кроме самого геолога. Даже жена, которая каждый день кормила собаку, чувствовала, что Вожак всего лишь терпит ее ласки. Если дети пытались прикоснуться к нему, он сдержанно рычал или прятался на лоджии. Лоджия вообще стала основным местом его обитания. В конце концов туда вынесли коврик и миску. Всю зиму семья прожила в температурных условиях, близких к блокадным. Если дверь на лоджию пытались закрыть, то Вожак начинал выть и царапать дверь. Выл он страшно, по-волчьи, и если оказывался запертым на лоджии, то уже минуты через три в дверь звонили испуганные соседи. В комнате же ему было жарко, так как всю свою предыдущую жизнь Вожак прожил на улице, приспособившись к суровой полярной зиме.

Когда геолог ходил с Вожаком гулять, все обращали внимание на странную, мрачную пару, наматывающую круги по чахлому, вымороженному парку. Случайные прохожие отшатывались, заглянув в прозрачные, почти белые глаза собаки, полные совершенно невыразимой тоски, бесконечной, как снежные поля его родной тундры.

— Слушай, мужик, что ты с псом-то делаешь?! — потрясенно спрашивали они.

— Спросил бы лучше, что он со мной делает, — безнадежно ворчал геолог.

Весной геолог стал готовиться к следующему выезду. Летнее «поле» предстояло совершенно в ином, новом месте.

— Мы с ним не останемся! — категорически заявили жена с тещей. — Он и так из нас всю душу вымотал.

Геолог заметался. Взять с собой невозможно, отдать ТАКУЮ собаку некому, усыпить (как тайком советовала теща) — не поднимается рука. Единственный выход — вернуть на родину. Но как?! Поезда не ходят, самолеты и вертолеты отпадают по множеству соображений. Остается только Северный морской путь.

За пару недель немногословный мужик рассказал душераздирающую историю Вожака множеству людей — геологам, морякам и другим, совершенно посторонним. Те, кто помнит романтический настрой конца семидесятых, не слишком удивится произошедшему чуду — Вожака отвезли в Архангельск и взяли на корабль, идущий под прикрытием первого ледокола в сезоне. Вез его знакомый геолога — метеоролог, направляющийся на прошлогоднюю базу. К Вожаку прилагалось подробное письмо с объяснениями, которое следовало передать хозяину-эвенку.

Всю долгую дорогу Вожак вел себя весьма пристойно, повеселел и, казалось, понимал, что возвращается домой. Трагедия произошла, когда конвой проходил мимо устья Пясины (порт располагался в двадцати километрах восточнее). Вожак, жадно нюхавший воздух на нижней палубе, вдруг оттолкнулся всеми четырьмя лапами и бросился в ледяную воду. Пока разыскали метеоролога, пока бестолково соображали, чем можно помочь, черная голова с прижатыми короткими ушами затерялась в волнах.

Прибыв на базу, метеоролог не находил себе места. В конце концов, решил все-таки сходить к эвенку-хозяину, отдать ему письмо. Эвенк оказался дома, как-то сразу о чем-то догадался, письмо читать не стал, попросил:

— Так расскажи!

Метеоролог рассказал, чуть не плача, виня себя за то, что не запер пса в каюте.

— Такую дорогу проделал! И все напрасно! Если бы я подумал, был бы сейчас жив…

— Жив, однако, — сказал невозмутимый эвенк.

— Как жив?! Он же утонул!

— Плавать, однако, умеет. Вон, слышишь, грызут?

Метеоролог прислушался и действительно услышал во дворе истошный собачий лай и визг.

— Без вожака нельзя, однако, — пояснил эвенк. — Я другого взял. Теперь вот тот прибежал, нового дерет. Отдерет, наверное. Если в городе не ослаб.

Метеоролог шумно вздохнул, вытер пот со лба. Эвенк тактично прикрыл узкие глаза. Во дворе, возле сарая с нартами Вожак дрался за место под холодным, но родным солнцем.

 

Митя

Митя был настоящий хомяк, совершенно не похожий на тех ленивых разноцветных зверьков с пушистой шерстью, которых сейчас продают на рынках под названием «хомячки». Он был мускулистым и гладким, с белыми щеками и розоватым брюшком. При электрическом свете его жесткая темно-рыжая шерстка отливала красным, как песок на закате. Такой вид хомячков называется сирийским, но Митя родился где-то в Средней Азии. В то время Средняя Азия и Россия были одной страной, которая называлась Советский Союз. Митю и его собратьев поймали в песках Средней Азии и привезли в Ленинград, в зоомагазин — продавать.

Спустя много лет я узнала, как именно ловят грызунов. Хомячки, мыши, суслики и многие другие грызуны живут колониями. Колония — это такой грызунячий городок со множеством норок, отнорков, дорожек и кладовых. В каждой колонии живут десятки или даже сотни зверьков. Вблизи такого городка ловцы закапывают в песок или землю большие бидоны или кастрюли с гладкими стенками. К кастрюлям-колодцам ведут дощечки-правилки, тоже закрепленные в земле. Наткнувшись на дощечку, расположенную на его обычном пути, грызун бежит вдоль нее и в конце сваливается в кастрюлю, из которой не может выбраться (хомячки, в отличие от мышей и крыс, почти не умеют прыгать). Ловцам остается только время от времени проверять кастрюли и забирать улов.

Стоил Митя довольно дорого — два рубля. Мороженое в то время стоило пятнадцать копеек, билет в кино на детский сеанс — десять копеек, а проезд в метро — пять копеек. Считайте сами. Да еще два рубля стоил аквариум для Мити.

— Сплошное разорение! — возмущенно сказала мама, но я не очень-то обратила внимание на ее слова. Хомяка мне уже пообещали, а от своих обещаний мама старалась не отказываться, потому что это было непедагогично. К тому же хомяк нужен был для воспитания у меня чувства ответственности. Впрочем, и это тоже были только отговорки. К своим семи годам я очень деятельно любила животных: кормила кошек, продавала на рынке подвальных котят, подбирала подбитых птиц и больных голубей, пару раз приводила с улицы бродячих собак, которых потом приходилось пристраивать деревенским знакомым. Так что хомяк был обещан мне в качестве «малого зла», в обмен на обещание прекратить всю остальную «зоологическую» деятельность. Мама с бабушкой думали, что, если у меня будет свое собственное животное, то ко всем остальным животным я тут же потеряю интерес. Я уже тогда знала, что они ошибаются, но молчала об этом. А вы как поступили бы на моем месте?

В большом аквариуме на прилавке жили штук тридцать хомячков. Все они спали в углу, в опилках, свернувшись в аккуратные рыжие клубочки. Только один хомяк стоял на задних лапках и безостановочно скреб розовыми коготками стеклянную стенку. Я постучала по стеклу пальцем. Хомяк наморщил нос и нахмурился. Если бы он был собакой, то явно сказал бы: «Р-р-гав!»

— Веди себя прилично! — сказала мама. — Не трогай руками!

— Хочу вот этого! — сказала я, указывая на стоящего на задних лапах хомяка.

— Возьмите другого, — посоветовала маме продавщица. — Этот злой. Мы его уже один раз ловили, он сменщицу через варежку укусил. И беспокойный очень. Может, больной? Вон тот самочка, светленький, у стенки… Берете?

— Вот этого, пожалуйста, — вежливо сказала я, указывая пальцем.

Продавщица вопросительно взглянула на маму.

— Ну, в конце концов, это же ей покупаем… — нерешительно сказала мама.

— Покусает ребенка — обратно не приносите, — обиженно сказала продавщица, пожала плечами и надела на руку большую брезентовую рукавицу.

Увидев в клетке руку с рукавицей, хомяк отскочил от стенки, сел на попу и приготовился к прыжку.

— Вот видите, — ухмыльнулась продавщица. — Я ж вас предупреждала.

— Вот сюда, пожалуйста, — сказала я и подставила банку. Мама в другом отделе получала аквариум. Завернутый в серую бумагу, перевязанный мохнатой веревкой, он тоже казался почти живым.

Дома я распаковала аквариум, задумчиво поглядела на него, вспомнила магазинных хомячков и сказала:

— Надо бы где-нибудь опилок раздобыть. В деревню, может, съездить?

— Сейчас! — откликнулась мама. — Газеткой обойдется. Вон, у дедушки возьми.

— Дедушка! — спросила я. — Что можно взять? Здесь есть «Ленинградская правда», просто «Правда» и «Известия» (я еще не ходила в школу, но уже умела читать, по крайней мере, заголовки).

— Бери что хочешь! — крикнула из кухни бабушка. — Все равно везде одно и то же написано.

— Да? — удивилась я и взяла одну из «Правд», рассудив, что у дедушки еще одна «Правда» останется.

— Надежда, ты не понимаешь политической тонкости момента! — сказал бабушке дедушка. Бабушка в кухне загремела кастрюлями.

Я постелила половинку газеты на дно аквариума, а вторую половинку разорвала на мелкие клочки. Потом поставила в аквариум мисочку с водой и мисочку с едой. Еды я набрала у бабушки на кухне. Она состояла из: гречневой крупы, корочки хлеба, листика капусты, кусочка сыра и ломтика колбасы.

— А колбаса зачем? — спросила мама. — Он же хомяк, а не кошка.

— На всякий случай, — сказала я. — Мы же не знаем, что он любит.

— Буду я еще хомяков колбасой кормить! — огрызнулась мама. — Даже если он от нее без ума.

— Кинь ему туда тряпочек, — посетовала бабушка. — Или вон хоть ваты клок. Мыши всегда в тряпках гнезда делают.

— Но он же не мышь, — возразила я. Бабушка покосилась на банку с хомяком, стоящую на столе.

— Мышь! — уверенно сказала она. — Только бесхвостая. Удерет, все в доме перепортит. Вот увидите. Тоже моду нашли — мышей в магазине за деньги покупать!

Я вытряхнула хомяка из банки. Он сразу же встал на задние лапы и пошел вдоль стенки, скребя коготками по стеклу. Сначала он наступил задней лапкой в миску с водой и пролил ее на газету, потом рассыпал миску с кормом.

— Продавщица предупреждала, — вздохнула мама.

— Убери его и накрой чем-нибудь, — сказала бабушка. — Зверь с воли, привыкнуть должен. Он же, небось, раньше в степи жил. А в степи — простор… Трава как море и небо без конца, без краю… Помнишь, Петр?

— Помню, — откликнулся дедушка. В молодости он был геологом и ездил с экспедициями по всему Советскому Союзу. Бабушка ездила вместе с ним.

Мне стало жалко хомяка, тоскующего по родным просторам.

— А нельзя его туда… обратно в степь? — спросила я.

— Ага, сейчас, — сказала мама. — Не нужен тебе, так и скажи. Подарим кому-нибудь, хоть вот Валиным ребятишкам.

— Обойдутся! — сказала я, накрыла аквариум оставшейся «Правдой» и убрала его под плиту.

К утру хомяк изгрыз обе «Правды» почти в труху, съел все, кроме гречки, и построил себе в одном из углов аккуратное гнездо. В противоположном углу аквариума он устроил себе туалет.

— Ага! — одобрила бабушка. — Где спит, там не гадит. Это правильно. А как его звать-то будем?

— Митя, — сказала я. Имя как-то само собой придумалось.

— Ну, Митя так Митя, — согласилась бабушка.

Приручился Митя довольно быстро. Бабушка, которая лучше всех нас разбиралась в мышах, присмотрелась к нему и сказала, что Митя — еще совсем молодой хомяк, хотя и взрослый. По ее словам, у старых грызунов шерсть выцветает, лапы шелушатся и глаза закрываются с углов пленкой. У Мити ничего этого не наблюдалось. Шерсть у него была ярко-рыжая, глаза — черные, блестящие и любопытные, а лапки — нежно-розовые. В каждом коготке просвечивала крохотная алая ниточка — кровеносный сосудик. Розовый Митин нос постоянно двигался. Вместе с ним двигались и белые усы. Передние лапки действовали почти как руки — сидя на толстом задике, Митя мог брать в них любые предметы, поворачивать их, подносить ко рту.

Где-то через пару недель Митя перестал бросаться на руку, которую опускали в аквариум, а через месяц уже брал с руки корм.

— Скучно ему в аквариуме-то, — сказала как-то мама. — Выпусти его погулять.

— Куда? — спросила я.

— Да хоть вот на стол.

Я сбегала в кухню, где стоял Митин аквариум, взяла хомячка двумя пальцами под мышки, принесла в комнату и посадила на мамин письменный стол. Митя присел, прикрыл глаза и начал быстро-быстро шевелить усами.

— Боится, — сказала мама. — Положи на стол чего-нибудь, чтоб он спрятаться мог.

Я положила на стол мамину коробочку из-под духов. Митя понюхал в ее сторону и отошел подальше.

— Кажется, ему духи не нравятся, — предположила я.

— По-видимому, да, — согласилась мама. — Может быть, ему понравится коробка из-под геркулеса. Если бы я была хомяком или, допустим, лошадью, то мне, наверное, нравилось бы, как она пахнет. Овес все-таки…

Я уже хотела идти в кухню за коробкой, но в это время раздался такой звук, как будто бы на пол уронили кусочек сырого теста.

— Разбился! — ахнула я.

— Не похоже, — сказала мама, лежа на диване и наблюдая, как рыжий комок, виляя толстым задом, пропихивается в щель между подшивками «Науки и жизни», сложенными под письменным столом.

Часа три после этого я ловила Митю. Мама руководила мной с дивана. Я переложила множество книг и журналов, уронила себе на голову «Сагу о Форсайтах» и три тома Тургенева, нашла свой белый носок, который потеряла еще в прошлом году, погремушку, мамину пудреницу со сломанной крышкой и дедушкин портсигар. Митю я тоже иногда видела. Он смотрел на меня с удивлением, а когда я протягивала к нему руку, неторопливо уходил в следующую щель. Утешало то, что он выглядел совершенно здоровым. По-видимому, падение со стола ему не повредило. Потом в комнату заглянула бабушка и позвала меня ужинать.

— Прибраться решили? — спросила она, увидев разложенные по всей комнате стопки книг, журналов и кучки вещей. — Давно пора. А то совсем скоро в грязи зарастем.

Как раз в этот момент из-под дивана вышел Митя. Он сел на задние лапки и осмотрелся. Возможно, он услышал бабушкин голос. Днем, когда я была в детском саду, а мама — на работе, бабушка подкармливала Митю и разговаривала с ним.

— А это еще что за безобразие?! — воскликнула бабушка. — Немедленно убрать! — не слишком нам доверяя, бабушка нагнулась, схватившись при этом за поясницу, с брезгливой гримасой на лице взяла Митю двумя пальцами и понесла его в кухню, крикнув мне на прощание. — Руки помой! С мылом и горячей водой!

Мы с мамой переглянулись, но ничего друг другу не сказали. Что тут скажешь!

После этого случая мы стали выпускать Митю гулять по комнате. Гулял Митя хорошо, и всегда откликался, если ничем не был занят. Постучишь согнутым пальцем по углу дивана, позовешь: «Митя, Митя, Митя!» — и через минуту откуда-нибудь высовывается рыжая щекастая мордочка с короткими медвежьими ушками. Как будто спрашивает: «Чего звали?»

Если Митя был занят, то на зов он не откликался. Думаю, что он его (зов) даже и не слышал. Зато самого Митю слышно было в этом случае очень хорошо. Потому что если Митя был занят, то это значило, что он что-то грыз. Грыз Митя самые разные вещи: углы дивана, ножки шкафа, низ двери, книжки в глянцевых обложках. Особенно Митя любил карандаши и обои. Раздобыв где-нибудь карандаш, он его сначала любовно осматривал и обнюхивал, поглаживая лапками грани, потом осторожно пробовал на вкус, и лишь потом пристраивался окончательно и с хрустом вгрызался желтыми длинными зубами. Буквально через пару минут от карандаша оставалась кучка мелких щепок. Грифель Митя тоже зачем-то разгрызал на аккуратные кусочки длиной около двух сантиметров каждый. Бабушка говорила, что у Мити чешутся зубы. Мы с мамой пытались класть ему в аквариум палочки и веточки разных пород деревьев. Однако породу «карандаш» Митя категорически предпочитал всему остальному.

Обои Митя грыз с углов и делал это поистине виртуозно, начиная снизу и поднимаясь все выше и выше, опираясь при этом спиной о стенку тахты, а лапами цепляясь за лохмотья обоев. От бабушки (она была глуховата) мы с мамой Митины обойные подвиги скрывали. Однажды бабушка, которая вообще-то днем не ложилась, считая это баловством, пекла пироги и почувствовала себя плохо. Она выпила 30 капель корвалола и прилегла на тахту. Лекарство подействовало, но какое-то шуршание не давало ей задремать. Бабушка повернула голову и вдруг увидела рыжую мордочку, выглянувшую из-за края тахты.

— А ты здесь как?! — удивилась бабушка, знавшая, что Митя прыгать вверх не умеет, и не мог сам запрыгнуть на тахту.

— Хруп! Хруп! Хруп! — ответил Митя, который узнал бабушку, успокоился и продолжал грызть обои, удобно расположившись на тахте. Бабушка заглянула за тахту, увидела полностью обгрызенный угол и… Немая сцена.

Моей подруге Ире, которая жила в соседней квартире, Митя очень нравился. Когда она приходила ко мне в гости, она всегда подолгу играла с ним. Ира просила своих родителей тоже купить ей хомяка, но родители не соглашались. Ира очень расстраивалась, мне было ее жалко, и в конце концов я предложила ей взять у меня Митю вместе с аквариумом на недельку напрокат. Ирины родители подумали и согласились. Митя вместе с аквариумом переехал у Ире. Я каждый день навещала его и следила, чтобы он не скучал. Митя, кажется, не скучал. И даже, наоборот, потолстел и залоснился пуще прежнего. Ирина старенькая прабабушка никак не могла понять, что Митя таскает еду к себе в гнездо и делает там запас, как в норе у себя на родине. Ей казалось, что если еда с блюдца исчезает, то значит, Митя ее съел. И ему надо дать что-нибудь еще. В конце концов Митино гнездо стало похоже на королевский трон, построенный из сухих корок, кусочков сыра, капусты, моркови и тому подобных вещей. Внизу была сложена еда, потом слой газетных обрывков, потом слой ваты, а наверху — сам Митя, очень довольный тем, что ему удалось собрать такой солидный «запас». Вечером Митю выпускали гулять. Митя не знал Ириной квартиры, не выходил на ее зов, и поэтому часто терялся. Однажды он потерялся почти на два дня. Ира плакала, ее родители нервничали, потому что куда-то делся чужой хомяк, а Митя, как потом оказалось, не терял времени даром. Внутри дивана Ириных родителей был такой специальный ящик, в котором хранилось сложенное стопками чистое постельное белье. За два дня Митя выгрыз в этих стопках хорошенькую аккуратную нору с несколькими отнорочками. Когда Ира, наконец, догадалась заглянуть в диван и нашла там Митю, она очень обрадовалась. Но ее мама сказала:

— Наверное, он там за два дня все белье загадил. Придется теперь перестирывать.

Она развернула простыню, лежавшую сверху и увидела на ней шестнадцать аккуратных круглых дырок, соответствовавших Митиной «норе». Потом она развернула пододеяльник, потом еще одну простынь…

— Знаешь, Катя, — грустно сказала мне Ира, возвращая Митю домой. — Я почему-то думаю, что мне никогда не купят хомяка…

— Очень жаль, — вздохнула я. — Хомяки такие красивые. Если бы у тебя тоже был хомяк, они бы с Митей обязательно подружились…

Одной из самых забавных Митиных особенностей была привычка прятать еду в защечные мешки. Сам Митя при этом смешно раздувался и становился похожим на маленький кургузый молоток. Щеки почти закрывали глаза, и к гнезду нагруженный Митя добирался практически на ощупь. Там он садился на задние лапки, а передними выдавливал из-за щек крупу или другой припас, который удалось раздобыть.

Однажды Митя залез в кухонный шкаф-пенал, где бабушка хранила запасы всякой крупы. С точки зрения хомяка, там было очень много всего вкусного, и Митя мог бы наесться до отвала. Но хомяки, в отличие от мышей и крыс, на месте почти ничего не едят. Они все несут в кладовую, в норку. Когда Митя вышел из шкафа, я сразу поняла, что с ним что-то не так. Митя шел каким-то странным зигзагом и цеплялся за предметы, мимо которых проходил.

— Ой, бабушка, погляди, что это с Митей? — испуганно спросила я.

Мы с бабушкой склонились над хомяком, который медленно, но упорно, почти ползком двигался в сторону своего аквариума. В разные стороны из несчастного Мити торчали какие-то длинные выросты. Они и цеплялись за все подряд. Казалось, что рыжая Митина шкурка вот-вот порвется.

— Я знаю! — сказала бабушка. — Этот дурак макарон себе за щеки напихал. Вот они и торчат. Сажай его в аквариум скорей, пусть он их достает.

Я взяла Митю под брюшко, чтобы не задеть макароны, и посадила его в аквариум. Митя сел и сразу же стал тереть лапами щеки. Но не тут-то было. Макароны упирались во внутренние стенки щек и вылезать не желали. Митя смурнел и слабел на глазах.

— Надо что-то делать! — сказала я.

— Что ж тут сделаешь? — пожала плечами бабушка. — Сам виноват.

Но я считала, что сдаваться рано. Порыскав по квартире, я отыскала медицинский пинцет, которым бабушка доставала крышки из кипящей воды, когда закатывала огурцы. Потом я снова достала Митю из аквариума и зажала его в кулаке. Вообще-то Митя очень не любил, когда ограничивали его свободу. В эти моменты он сразу вспоминал о своем диком прошлом и начинал кусаться. Но здесь он словно понимал, что я хочу ему помочь, и даже не пытался меня укусить. После нескольких попыток мне удалось вытащить застрявшую поперек макаронину. Вторая высунулась сама вслед за первой. Мите полегчало, и он сразу начал вырываться. Я высадила его в аквариум, остальные макароны он достал сам, и тут же принялся их с хрустом есть.

— Чего ж ты такой глупый? — укоризненно спросила я. — Не понимаешь, что ли?

— Откуда ж ему знать-то? — вступилась за Митю бабушка. — У них же в степи макароны не растут…

Я представила себе растущие в степи макароны и засмеялась. Митя удивленно посмотрел на меня и взял следующую макаронину.

Митя вообще был серьезным хомяком. Но иногда, когда был сыт и не занят грызением обоев и других вещей, Митя мог и поиграть. Играл он в основном с моей мамой. Мама ложилась на диван, запускала к себе Митю, ставила руку на локоть и говорила:

— Митя! Сейчас я тебя буду вылавливать!

После этого мамина рука как бы нападала на хомяка, а Митя отбивался лапками. Когда я вижу по телевизору японскую борьбу сумо (там борцы очень толстые), я всегда вспоминаю маленького толстенького Митю. Митя явно понимал, что это игра, потому что никогда не пускал в ход зубы.

Митя прожил у нас всю осень, зиму и весну. На лето дедушке, как ветерану войны, выделили комнату в большом деревянном доме-даче в поселке Комарово. Мы поехали туда жить и взяли с собой Митю и его аквариум. Все жители дома-дачи Митю любили, а поэт дядя Толя Чепуров даже посвятил ему стихотворение (к сожалению, теперь я его не помню, но тогда оно мне очень понравилось).

На даче Митя очень любил гулять по травке и рыться в опилках. Опилки в больших количествах заготавливал мой приятель Кирилл с голубой дачи за большим забором. Он везде ходил с пилой и очень громко пилил все подряд. Все Кирилла ругали, а мой дедушка говорил, что Кирилл молодец, и, возможно, впоследствии станет классным плотником или даже столяром. Дедушка Кирилла был академиком и, кажется, планировал для Кирилла какое-то другое будущее.

Когда в конце лета меня увезли с дачи, Митя и наши вещи оставались там еще на несколько дней ждать машины. В эти несколько дней Митя сбежал. Кто-то из жильцов положил ему в аквариум свернутый в трубку журнал. Митя залез на журнал, встал на задние лапы и вылез из аквариума. Мама искала его и звала, но в большом деревянном доме со множеством щелей найти маленького хомяка казалось невозможным. Больше мы Митю не видели.

Наша соседка, вдова сподвижника Владимира Ильича Ленина, выращивала на грядке перед домом горох и жила на даче до глубокой осени. Она рассказывала моей маме:

— Представляете, Галочка, мой горох повадилась воровать толстая, наглая, рыжая, бесхвостая мышь. Я видела ее из окна своими глазами. Причем, вот какая подлость: эта мышь нагибает лапами растение и откусывает именно нежные верхушки. Да еще и уносит их куда-то…

Мне приятно думать, что толстая рыжая мышь, воровавшая горох у нашей соседки, была именно Митей. Я хочу верить в то, что Митя сумел сделать зимние запасы, залег в спячку и пережил где-нибудь под нашим или соседкиным домом суровую ленинградскую зиму. Ведь, в конце концов, Митя был рожден в степи и по сути своей всегда оставался серьезным, нормальным диким зверьком. Он вполне мог выжить на воле.

 

Любимый враг мой…

Мой теперешний пес по кличке Уши с юности страшно не любил ротвейлеров.

И я, кажется, даже знаю, когда и как эта нелюбовь возникла.

Когда Уши был щенком, мы были с ним незнакомы. Он попал ко мне подростком, приблизительно одиннадцати месяцев отроду. Больше десяти лет назад мы встретились на Менделеевской линии, вблизи Библиотеки Академии наук, куда я сама пришла позаниматься в читальном зале.

Уши одиноко бродил по газону бульвара и что-то там выедал. Внешне он был весьма похож на моего недавно умершего пса Раджа и, наверное, поэтому я решила взять его себе. Уши был не против. Как он попал на бульвар, я так и не поняла. Ошейника на нем не было, отчаяния недавно потерявшейся и оставшейся без хозяина собаки — тоже. Он был весьма упитан, приятно доброжелателен и вполне здоров. Самая вероятная гипотеза, которую мы с друзьями впоследствии построили: Уши сбежал (или просто ушел погулять) из вивария Физиологического института, который располагается неподалеку от БАНа.

Послужить науке Ушам не удалось — я взяла его к себе жить.

Внешне он был черным, довольно мохнатым, имел пушистый хвост-баранку и большие полувисячие уши, смешно хлопающие при беге и прыжках (откуда и кличка). В общем — типичная крупная дворняга, какая-то сложная смесь лаек и овчарок. Впрочем, морда у Ушей была и остается вполне широкой и «чемоданистой», и вслед за Шариковым он может предположить, что «его бабушку любили водолазы».

Десять лет назад Уши был веселым и общительным собачьим подростком — ласкался ко всем людям, которые склонны были его ласкать, и лез играть ко всем собакам без разбора. Крупные и средние собаки относились к этому с пониманием, а собачья мелочь и их хозяева слегка опасались ушачьего напора и энтузиазма (не дай бог затопчет в порыве добрых чувств!).

Однажды в парке Авиаторов он увидел на дорожке приземистого широкогрудого ротвейлера и тут же, высоко подпрыгивая и махая хвостом-баранкой из стороны в сторону, побежал к нему играть. Ротвейлер, не говоря дурного слова и даже не становясь в угрожающую позу, с утробным рыком бросился на подбегающего к нему дворянина и вцепился своими могучими клыками Ушам в бок. Уши, явно не ожидавший ничего подобного, отчаянно завизжал и, даже не пытаясь драться, кинулся в сторону, в кусты. Все это произошло так быстро, что я просто не успела ничего сообразить. Ротвейлер еще немного порычал и невозмутимо потрусил по дорожке дальше. Хозяйка его, как водится, была похожа на своего пса — на ее широком лице явственно пропечатывалась та же тупая, сумрачная упертость непонятного генеза.

Обычно взрослые, психически полноценные псы не трогают щенков и собачьих подростков, но, возможно, ротвейлер, которому на вид было лет пять-шесть, полноценным псом не был. Как психолог, могу предположить, что они оба (вместе с хозяйкой) чего-то все время отчаянно боялись. Именно поэтому молодая, веселая, игривая (но очень крупная — выше ротвейлера в холке) дворняга показалась им опасной. А лучшей защитой, как известно, в определенных кругах считается нападение.

Подозвав обиженно скулящие Уши, я, как могла, успокоила его, а дома промыла небольшие, но глубокие ранки. Все зажило быстро, «как на собаке».

Будучи не слишком большого ума, Уши сделал из происшествия свои выводы и на всякий случай на многие годы вперед стал ненавидеть всех ротвейлеров без исключения. Издали завидев головастую, характерно раскачивающуюся при ходьбе шоколадку, он начинал отчаянно хрипеть, лаять и рваться с поводка. Все мои объяснения и нравоучения о том, что глупо бросаться на совершенно незнакомых собак только потому, что когда-то в детстве похожая псина тебя покусала, Уши слушал параллельно.

И надо же было такому случиться: огромный шоколадный ротвейлер поселился в нашей парадной, в квартире прямо над нами, на четвертом этаже (мы живем на третьем). Кроме Ушей и ротвейлера, в нашем подъезде жило еще довольно много собак: две афганские борзые, немецкая овчарка, довольно крупный черный пудель и маленькая рыжая дворняжка Дружок. Все они были давно знакомы и прекрасно ладили между собой.

Как и следовало ожидать, между Ушами и ротвейлером с самого первого дня началась война.

В норме и того и другого водили, естественно, на поводке. Но с ротвейлером часто гуляла пожилая женщина — мать хозяина, а с Ушами — мой сын, школьник младших классов. Когда они случайно встречались на улице, старушка бегом бежала к парадной, с трудом утаскивая за собой хрипящего, истекающего яростной слюной ротвейлера (я так никогда и не узнала его клички. Между собой мы называли его Мордатиком.). Сын же попросту «наматывался» поводком на ближайшее дерево и удерживал Ушей с помощью безотказных физических законов. Естественно, мы старались гулять в разное время и, если в окно видели Мордатика на улице, ждали, когда он вернется с прогулки. Думаю, что также поступали и наши соседи — хозяева ротвейлера.

Три раза в день, когда Мордатика проводили на прогулку мимо нашей двери (избежать этого было нельзя — в «хрущевке» все двери выходят прямо на лестницу), в нашей квартире разыгрывался неизменный спектакль, безмерно надоевший нам, но производящий сильное впечатление на всех гостей дома (все они знали Ушей как собаку добродушнейшего, абсолютно безобидного, «комнатного» нрава — что-то вроде большой болонки). Услышав (или унюхав?) приближение Мордатика к нашим дверям, Уши, что бы он ни делал в этот момент, вскакивал и с жутким утробным рычанием, скрежеща когтями по паркету, несся к входу в квартиру. Там он с диким злобным лаем скреб лапами дверь, скалил огромные клыки и всем своим видом изображал нечто бойцовское. За дверью на лестнице аналогичным образом бесновался Мордатик.

Так продолжалось много лет. За это время непосредственный контакт между собаками произошел всего два раза. Один раз возле парадной старушка хозяйка не удержала в руках поводок ротвейлера, а Уши, удачно рванувшись, выскользнул из ошейника. Внезапно оказавшись свободными, обе собаки буквально остановились в прыжке. По растерянности на мордах было очевидно, что подобное развитие событий вовсе не входило в их планы. Но, похоже, идея поддержания реноме актуальна не только для людей. Надо было что-то делать и после короткого замешательства псы кинулись-таки в драку. Уши труслив и, в сущности, не умеет драться. Ротвейлер же как-никак бойцовская собака, и хотя был ниже в холке, но значительно массивнее и сильнее. Поэтому сначала ему удалось подмять Уши под себя. Но Уши оставался ловчее и мохнатее. Оставив Мордатика с полной пастью своей шерсти, он вывернулся из-под тяжелого, но неуклюжего и уже здорово разжиревшего к тому времени противника, цапнул его напоследок за толстую ляжку и сбежал в парадную, дверь которой сын тут же захлопнул. Ротвейлер тряс головой и с брезгливым выражением на широкой морде плевался ушачьей шерстью.

Второй раз Уши случайно выскочил на площадку прямо под нос спускающемуся Мордатику. Схватились автоматически, прямо на лестнице, и в тот раз псы здорово потрепали друг друга. На Мордатике укусы зажили без последствий, а у Ушей на месте укуса образовался гнойник и нам даже пришлось водить его в ветлечебницу.

Потом Мордатик умер. Я не знаю точно, но мне кажется, что он был даже моложе, чем Уши. Но, во-первых, ротвейлеры, как и большинство крупных собак, не живут долго, а во-вторых, его явно перекармливали…

Мы заметили исчезновение Мордатика не сразу, и осознали его только по отсутствию ежедневных ритуальных собачьих спектаклей.

— Ну вот и все! — сказал муж Ушам, когда ситуация стала окончательно ясной. — Нечего тебе больше злиться и волноваться — нету твоего врага Мордатика. Он, конечно, был сильнее тебя, но ты его пережил. Это символично.

Уши внимательно вслушивался в звучавшие слова и поглядывал на дверь. Слово «Мордатик» он понимал прекрасно.

С тех пор я несколько раз видела такую картину: Уши спросонья вскакивает и как будто бы собирается рычать и бежать, потом вслушивается и понимает — не то. Затем погружается внутрь себя и вспоминает: Мордатика больше нет. Снова ложится, но не засыпает, а вроде бы о чем-то думает. И в этих «думах» почему-то нет радости…

А потом однажды мы гуляли все в том же парке Авиаторов. Уши бежал впереди меня без поводка, нехотя (он был уже старой собакой) здоровался с подбегающими к нему псами и песиками, и вроде бы не ждал от жизни никаких новых впечатлений.

Вдруг вдалеке, в густой тени больших лип я заметила отдыхающую женщину с лежащим возле нее крупным ротвейлером. Издалека пес просто жутковато напоминал покойного Мордатика. Уши пока ротвейлера не видел. Но если сходство заметно мне, так и ему — тоже будет заметно, подумала я. К тому же Уши ненавидит всех ротвейлеров, да еще и накопившаяся за время отсутствия Мордатика, не находящая выхода злость… Рассуждая подобным образом, я подозвала Уши и пристегнула поводок. Краем глаза заметила, что хозяйка ротвейлера тоже пристегнула своего поднявшегося пса…

И тут Уши увидел ротвейлера. Индивидуального запаха он, наверное, издалека не чувствовал, а по фигуре и морде пес просто разительно напоминал Мордатика в годы его зрелости. Я намотала на руку поводок, готовясь удержать привычный яростный рывок и превентивной извиняющейся улыбкой улыбнулась хозяйке ротвейлера.

Но случилось чудо! Вместо рычания и яростного лая Уши приподнялся «на цыпочки», осторожно взмахнул пушистым хвостом и тихонько ласково заскулил, как скулят взрослые кобели в присутствии самок или хорошо знакомых людей. Глаза его засветились, и он как будто бы даже помолодел…

Удивившись на мгновение, я легко перевела этот скулеж с собачьего на человечий:

«Так ты, оказывается, жив, о любимый враг мой! Как же это здорово! Мне так не хватало тебя все это время… Без тебя, без нашего с тобой ежедневного единоборства моя жизнь потеряла какие-то существенные краски, стала пустой и неинтересной… Я безмерно рад снова тебя видеть!»

На широкой морде ротвейлера явственно пропечаталось удивление. Он не понимал происходящего: чтобы один старый кобель так приветствовал другого… Мы сделали еще несколько шагов по дорожке, и Уши, приглядевшись или принюхавшись, понял свою ошибку. Разом потеряв интерес к ротвейлеру, он опустил голову и потрусил дальше, не глядя по сторонам. Глаза его стали тусклыми и печальными…

С тех пор Уши как-то разом избавился от иллюзий. Он понял, что Мордатик не вернется никогда. Он больше не вскакивает и не бежит к двери, когда что-то послышится на лестнице. Он уже стар и больше не играет с другими собаками, даже если они приглашают его.

Но есть единственное исключение. Это молодая неуклюжая сука-ротвейлер, живущая в соседнем доме, которая очень любит Ушей и каждый раз при встрече весело и тяжело, заигрывая, прыгает вокруг него. Почему-то Уши никогда не может ей отказать.

Я знаю, что люди склонны излишне очеловечивать собак, но иногда мне кажется, что мой старый пес играет с назойливой и глупой ротвейлершей в память о Мордатике. И добродушно порыкивая, кружась с ней по газону, он видит перед собой не ее, а своего любимого, незабвенного, ушедшего навсегда врага…

 

Рыжий и черный

Когда я подобрала Уши на улице, ему по всем признакам было месяцев одиннадцать. Черный дворянин с веселым пушистым хвостом-колечком, размером с крупную овчарку. Белый галстук и носки. Красивая, в общем, собака. Он выглядел взрослым (и действительно — в дальнейшем практически не вырос), но манеры у него оставались еще вполне щенячьими.

Почти сразу мы с друзьями взяли его с собой в поход, на побережье Финского залива в районе Приветнинского. Уши, типичная городская собака (судя по всему, он родился и вырос на Васильевском острове), искренне удивлялся обилию газонов и явно искал в лесу асфальтовые дорожки. Море, разумеется, произвело на него совершенно ошеломляющее впечатление. Он хрестоматийно лаял на волны, припадал на передние лапы и пытался ухватить зубами белые гребешки. Иногда прибегал к нам (мы разбивали лагерь в прибрежном лесочке) и шумно делился впечатлениями.

Мы уже не первый раз приезжали в эти места и нам было известно, что приблизительно в километре дальше по берегу, в глубине леса стоит дом, в котором живет некий отставной военный (между собой мы называли его Полковником). Прежде вся эта местность была запретной зоной, и «открыли» ее только в период перестройки.

Мы уже разбили лагерь, поставили палатки и сидели у костра, когда неспешно прогуливающийся Полковник появился на побережье. Его сопровождал огромный чау-чау, похожий на огненно-рыжего медвежонка. Не успели мы опомниться и что-то предпринять, как собаки кинулись друг к другу и стали взахлеб обнюхиваться. По манерам обоих было отчетливо заметно, что чау-чау тоже еще подросток. Потом мой собак мячиком скакал вокруг более медлительного и неуклюжего чау, а тот, сопя и смешно высовывая синий язык, крутился на месте, пытался уследить за Ушами и даже ухватить его то за хвост, то за болтающиеся уши (наверное, чтобы остановить мелькание и рассмотреть поподробнее).

Чтобы обозначить хозяев собаки, мы с одним из друзей вышли на берег, Полковник охотно вступил в разговор и сообщил нам, что его собаку зовут Вилли, и ему ровно год. Собачьи подростки тем временем закончили процедуру знакомства (у молодежи, как мы все знаем, это происходит быстро) и принялись играть в набирающем силу прибое. Разбрызгивая воду и пену, они то и дело вставали на задние лапы, пытаясь повалить друг друга, хватались за загривки или за что придется, набивая пасть рыжей и черной шерстью, отплевывались и гонялись друг за другом. Более молчаливый Вилли только изредка коротко взлаивал от возбуждения, а псевдо-лайка Уши вопил во всю мощь своего молодого голоса и его рычание, визг и лай сливались с плеском волн и шумом ветра в кронах прибрежных сосен и берез. На фоне темно-синего (собирался шторм) неба, в клочьях белой пены, на золотистом песке, среди зеленовато блестящих камней играющие черная и ярко-рыжая собаки смотрелись очень эффектно. Каждое их движение буквально искрилось молодостью и весельем. Мы вместе с Полковником молча смотрели на них и хорошо улыбались друг другу.

Прошло несколько лет, в течение которых мы не приезжали на залив, но однажды нам снова пришло в голову посетить знакомые места. Уши, сильный матерый кобель, добрый к людям, но довольно вздорно относящийся к крупным собакам, разумеется, был с нами.

Сказать честно, все мы забыли о рыжем Вилли. Да и кто мог сказать, что с ним стало за прошедшие годы? Однако, он был тут как тут, и, расположившись лагерем практически на прежнем месте, мы столкнулись с этим фактом внезапно и неприятно.

С утробным рычанием два огромных лохматых кобеля сцепились на песке метрах в пятидесяти от лагеря. Мои крики: «Уши, фу!!!» и противоречивые команды погрузневшего и окончательно поседевшего за прошедшие годы Полковника: «Вилли, нельзя! Назад! Брось! Вперед! Ко мне!!» — явно запоздали и не возымели никакого действия.

Понятно, что Вилли считал себя полноправным хозяином этого участка побережья. Естественно, что Уши считал своим долгом охранять территорию нашего лагеря. Разумеется, что собаки не узнали друг друга, да и вообще: за прошедшие годы все изменилось — ведь по песку катались уже не щенки-подростки, а два зрелых, матерых кобеля, каждый в своем праве. Все очевидно…

Мы с Полковником оба не решались вмешаться в собачью драку и даже перестали выкрикивать команды, которые все равно не слышат. В нашу пользу играло лишь то, что оба пса по своей породной и личностной сути не были бойцами. Уши вздорен и трусоват. Вилли — флегматичен и не агрессивен.

Уши, как вроде бы и положено в собачьей драке, пытался ухватить Вилли за загривок или за морду. Но — увы! — патологически пушистый загривок чау-чау предоставлял мало возможностей добраться до его шкуры, а короткие треугольные уши Вилли все время выскальзывали из пасти моего пса. Вилли же почему-то все время старался укусить Уши за зад или за хвост-баранку. Может быть, он попросту боялся оскаленной пасти. В общем — отнюдь не бультерьеры (к счастью!)…

Набив пасти до отказа чужой, черной и рыжей шерстью, псы начали попросту чихать и задыхаться. Откатившись друг от друга, они откровенно позволили хозяевам поймать себя за ошейники, и тут же начали снова демонстративно хрипеть, скалиться и таращить глаза. «З-загрызу-у!!» — с какой-то жириновской истеричностью взлаивал, срываясь на визг, Уши и вставал на задние лапы, молотя передними в воздухе. «Р-разор-рву!» — с усталой мужественностью генерала Лебедя (все-таки собака военного!) взрыкивал тяжелый, все еще задыхающийся Вилли. Мы с Полковником нервно усмехались.

В сентябре этого года Ушам исполнилось 12 лет. Для крупной собаки возраст почти запредельный. Поздней весной, после многолетнего перерыва мы снова поехали на залив. Мой младший сын готовился к экзамену по химии, остальные просто отдыхали и дышали свежим морским воздухом. Я лениво бродила вдоль берега. Постаревший Ушан к долгим прогулкам был не расположен. Отойдя со мной от лагеря метров триста, он окидывал слегка помутневшими глазами лиловый вечерний горизонт, облака, корабли, стоящие на рейде, и поворачивал назад, к костру, где можно было погреться и выпросить что-нибудь съедобное. Дальше я гуляла одна. Молодая листва берез золотилась и розовела в лучах низкого солнца, крупные чайки деловито ходили по песку…

Неожиданно из темнеющей глубины леса прямо ко мне медленно вышел Вилли. Он выглядел уже очень старым. Огромные лапы ступали по песку не слишком уверенно. Рыжая шерсть потускнела и свалялась в большие продолговатые колтуны, напоминавшие косички-дредды растаманов.

«Старина Вилли, ты жив! — искренне обрадовалась я. — А где же Полковник?» — Пес не ответил, но дружелюбно замахал пушистым хвостом, предлагая свою компанию для продолжения прогулки. Дальше мы пошли вместе. Я полагала, что на обратном пути Вилли снова свернет в лес и направится домой, но ошиблась. Вилли сопровождал меня до самого лагеря, возможно, привлеченный ароматами готовящегося на костре ужина. Видимо подслеповатый в прозрачных весенних сумерках, он вошел в лагерь вслед за мной и только тут увидал поднявшегося от костра черного пса. Опешивший от такого наглого вторжения чужака Ушан вздыбил загривок и зарычал. Растерянный Вилли прижался пушистым боком к моим ногам, явно ища поддержки. Ровесник Вилли, Уши тем не менее казался намного бодрее и здоровее старого чау.

— Вилли! — с чувством, напоминающим смятение, сказала я, зная, что старые собаки практически понимают человеческую речь. — Видишь ли, Вилли, Уши — это моя собака! Я не могу…

Вилли понял. С тяжелым вздохом он отошел от меня, уперся в землю толстыми, разъезжающимися задними лапами и обнажил сточенные клыки. Уши сделал несколько неуверенных шагов вперед. Он должен был прогнать из лагеря эту большую, похожую на медведя собаку. Чужак не уходит, значит надо драться. Но — видит собачий бог! — как же ему этого не хотелось!

Два старых пса стояли друг напротив друга. Уши, приподнявшись на артритных лапах и насторожив загривок, Вилли — полуприкрыв замутненные катарактой глаза и обречено прижав короткие уши.

Все в лагере были захвачены драматургией происходящего и достаточно бестолково и антропоморфно пытались воззвать к собачьему разуму.

— Уши, не трогай его. Хочешь булки?

— Помнишь, вы же дружили когда-то, играли вместе. Вспомни, Уши! Вспомни, Вилли!

— Вы же старые уже и последний раз видитесь! Ну что вам теперь делить?!

— Вилли, уходи домой! Где дом, Вилли? Иди туда, а то он тебя покусает!

— Уши, не надо драться, не надо, видишь же, какой он больной, — заклинал мой сын, пытаясь привлечь внимание нашего пса.

Но старые собаки явно видели только друг друга. И все, что для них происходило в эту минуту, происходило исключительно между ними двумя. Напряжение витало над поляной, колышась взад и вперед, словно дым от костра при смене ветра. Любопытные чайки столпились на берегу и почему-то напомнили мне футбольных болельщиков.

Вилли ждал. Уши рычал на одной ноте и не мог ни на что решиться. Тогда решение принял чау-чау. Он подошел к дереву на окраине лагеря и задрал лапу. Уши не шевелился. Пометив территорию, Вилли, опустив голову, пошел прочь. Уши, вздохнув с видимым облегчением, тут же приблизился к тому же дереву и тоже пометил его.

— Хорошо собакам! — непонятно пробормотал кто-то из моих приятелей-мужчин.

Вслед за Вилли Уши вышел на пляж. Чау-чау уходил в закатную тень, медленно переступая по холодному песку негнущимися лапами. Несколько раз он останавливался и оглядывался через плечо. Уши внимательно, не отрываясь, смотрел ему вслед. Он явно не жалел о несостоявшейся драке и больше не мечтал о победе над врагом. На его выразительной седой морде стыло странное, почти болезненно напряженное выражение.

— Может быть, они вспомнили? — тихо спросил стоявший рядом со мной друг. — Но тогда — что?…

Я молча кивнула. Никаких сомнений у меня не было. Если псы и вспомнили о чем-то в эту свою последнюю встречу, то только об одном. Огромные щенки — рыжий и черный — радостно играющие на золотом песке в зеленоватой кружевной пене прибоя…