Стеклянные ширмы, расписанные бабочками и лилиями, кованая лампа в виде цапли, распластавшей крылья, зеркала, гобелены, ажурные решетки, потоки живой зелени. На асимметричном бюро вишневого дерева – развернутый альбом японских гравюр и учебник тригонометрии Глазенапа. Княгиня Юлия Бартенева, хоть и одевалась, согласно последней моде, в текучие мантии из бисера и жемчуга, в интерьере до сих пор предпочитала югендстиль. Она и называла его именно так, на немецкий манер, самым непатриотическим образом подчеркивая свое происхождение по отцовской линии.
– И что же, ты до сих пор, как когда-то в Синих Ключах, склонна ее жалеть и призывать к пониманию? – язвительно спросила княгиня, чуть склонив голову и стараясь вслед эмоциям не кривить лицо, чтобы не образовывались морщины.
Надежда Коковцева, ее гимназическая подруга, ныне преподавательница алгебры и геометрии в женской политехнической школе, пожала плечами и неопределенно промолчала.
– Нет, уж ты изволь теперь сказать! – настаивала Юлия. – У тебя был с этим врачом полновесный роман, и дело, как я понимаю, вполне шло к тому, чтоб он сделал тебе предложение. Вы оба стояли на одной, атеистическо-естественнонаучной идеологической платформе и прекрасно подходили друг другу. Ты от чувств к нему (я же помню чудесно!) просто красавица сделалась, и живостью и прелестью своей, впервые проснувшейся, меня с походом затмила. И первый раз в жизни спросила моего совета о нарядах. Я тогда, при всей своей в свете прославленной холодности, чуть не прослезилась от радости и умиления. Цыганка же в это время танцевала голой в европейских притонах и даже во сне об вас не вспоминала. И что же потом? Она досыта наигралась в свои извращенные игры, и возвратилась только затем, чтобы всем все разрушить. Арабажин моментально кинул тебя, как надоевшую игрушку и бросился ее спасать. Позвольте, но от чего же спасать? От изначальной дефективности и порочности ее натуры? От этого не было спасения в ее детстве, и уж тем паче нету теперь. Наверняка она тогда с избытком потрепала своему спасителю нервы, и – кто знает! – попади он на фронт в ином состоянии духа, может быть, был бы жив и посейчас, на радость тем, кто его действительно любил…
– Джуля, ну это уж нечестно, в конце-то концов! – воскликнула Надя.
– Нечестно?! – позабыв о морщинах, ощерилась княгиня. – Да какое это к ней имеет отношение, если она даже слова «честь» никогда не слыхала! Она же всегда делала только то, что ей выгодно, с холодным расчетом, и…
– Джуля, ты ни с кем Любовь Николаевну не путаешь? – криво усмехнулась Надя. – С собой, например?
– Ладно, пускай, – тут же пошла на попятный Юлия, всегда признававшая психологическую наблюдательность подруги. – Тогда скажем так: она всегда делает то, чего захочет ее левая нога. И если твой Арабажин все-таки ее давний знакомый, то наши с Александром планы она разрушила уж и вовсе походя, может быть, даже этого не заметив…
– Не забывай, Джуля, что как-никак Александр – муж Любы. Они не расторгали брак, у них есть дочь…
– Именно что «как-никак муж»! – скривила губы Юлия. – Это не супружество, а какая-то комедия положений!.. Да, да, да! – почти закричала она, вовремя заметив лукавинку в глазах подруги. – У меня самой тоже такой брак! Я и хотела прекратить это, но она… – Юлия резко оборвала себя, провела тонкими, в дорогих кольцах, пальцами по глазам, как будто снимая паутину, и сбавила тон почти до шепота. – Если хочешь знать правду, Наденька, я тебе просто завидую…
– Ты – мне?! – Надя округлила глаза. – В чем же?
Положение одинокой учительницы-дурнушки и блистающей в свете молодой и несметно богатой красавицы-княгини отличались друг от друга столь разительно, что о зависти последней к первой нельзя было и помыслить.
Но Юлия медлила с ответом, и Надя рискнула предположить сама:
– Ты, наконец, поняла, что человеку нужны не только деньги и драгоценные побрякушки, но и дело, которому можно посвятить жизнь? Джуля, я горжусь тобой! Из твоего нынешнего положения это более, чем нелегко, и очень немногие решаются… Но ты всегда была сильной и умной и, хотя и делала вид, что не прислушиваешься ко мне, в глубине души наверняка понимала, что нам всем никуда не деться от правды: народ не может ждать вечно! Эта, империалистическая по целям, война – удобный случай для того, чтобы все переменить. Ты только подумай о миллионах рабочих и крестьян всех национальностей, взявших в руки винтовки, чтобы в угоду амбициям власть имущих убивать друг друга! Когда они наконец прозреют и повернут оружие против тех, кто веками жестоко эксплуатировал их труд… Я просто вся дрожу, когда представляю себе… Мы вместе должны сделать все возможное, чтобы это произошло как можно скорее, и тем уменьшить количество жертв этой бессмысленной бойни, которое и сейчас уже чудовищно велико! И поверь, Джуля, здесь ты во всем можешь на меня положиться! Для начала я дам тебе почитать последний выпуск «Российского социал-демократа», его как раз накануне привезли из Женевы…
– Наденька, скажи, ведь ты с ним спала? – спросила Юлия.
– С к-кем?! – с запинкой, в совершенном ошеломлении спросила Надя.
– Ну не с «Российским же социал-демократом»! С этим твоим врачом… вы были вдвоем… как мужчина с женщиной?
Надя помолчала, потом высоко вздернула подбородок, загнав обратно выступившие на глазах (больше от неожиданности, чем от горя) слезы:
– Да. Но что тебе…
– Это… это действительно так хорошо, как пишут в романах?
– Намного лучше! – быстро воскликнула Надя и тут же пятнисто покраснела.
Юлия, опустив голову, крутила на пальце кольцо с большим, темно-зеленым изумрудом.
– Джуля, но разве ты…
– Да. Нет, – ровно сказала Юлия. – Мы с Сережей являемся супругами только формально. И дело здесь не во мне. Женщины его в принципе не интересуют…
Надя зажмурилась, потом потрясла головой, переключаясь с общественно-политических тем на личные. Юлия, наблюдая за ней, невольно улыбнулась.
– Ладно – твой муж, я и сама слышала о нем всякое, – выговорила наконец Надя. – Но Алекс? Когда вы вместе уехали в Синие Ключи, я была почти уверена, что ты с ним…
– Мы просто не успели. Он так долго, с детства буквально был влюблен и ухаживал за мной, что когда настало время перейти черту, он, наверное, не мог сразу решиться… Не могла же я сама вешаться ему на шею…
– Почему бы и нет? – спросила Надя и, горько усмехнувшись, вспомнила, как она буквально на себе затащила в комнату почти бесчувственного Арабажина, и осталась у него на всю ночь.
«Перейти черту… Мерзавец! – вслед подумала Надя про Александра Кантакузина. – Небось, с горничной Настей у него никаких черт и в помине не было, а бедная Джулька в это время…»
– Может быть, ты и права. Но я не смогла, – вымолвила Юлия. – Все было хорошо, я получала удовольствие, и думала, что у нас еще есть время. Как всегда, я не приняла в расчет цыганку. И вот итог. Мне тридцать два года. Фактически я – старая дева. А Алекс благополучно живет с цыганкой в Синих Ключах. Хозяйствует… Ты знаешь, он начал лысеть. А ведь Алекс моложе меня… И подумай, какое совпадение, Наденька: нас с тобой обеих бросили из-за нее. Так тебе все еще жалко «бедного ребенка»?
– Мне тебя жалко, – сказала Надя. – Но почему бы тебе не…не… Ведь ты красавица…
– Не завести любовника, ты хочешь сказать? Это не так уж просто в сложившихся обстоятельствах. Все светские кавалеры уверены, что у меня сонмы любовников. И потому не очень ухаживают за мной – что тратить время и пыл понапрасну? Но даже если я наступлю себе на горло и сделаю кому-нибудь авансы… подумай: как я, мужняя жена уже почти четыре года, светская львица – вдруг окажусь… Да это любого испугает… А сейчас и вовсе война, все решительные мужчины воюют…
Надя задумалась. В ее круге общения (учительницы и члены социал-демократической партии), пожалуй, тоже не было никого, кого прельстила бы княгиня-девственница.
Но Юлия, едва ли не в первый раз в жизни, глядела на подругу с надеждой, полагаясь на ее жизненный опыт, который неожиданно оказался более богатым в этой деликатной области. И Надя изо всех сил напрягала свою сообразительность.
– Кажется, я знаю, как это можно попробовать разрешить, и даже не нарушая никаких приличий… – наконец, сказала она.
– Как же? Говори! – выдохнула Юлия.
Сдернула с кресла серебристую песцовую накидку и закуталась в нее, как будто в уютном будуаре вдруг сделалось промозгло, как на улице, под сырым снегопадом.
* * *
Должен сказать тебе, дорогая супруга Соня, что я намерен сократить свое пребывание в Синих Ключах, и вернуться раньше, чем сообщал тебе прежде. Причиной тому назову, что я сильно уже по тебе и деткам соскучился. И дела и работа тоже зовут, как я без них себя ощущаю неловко, будто не делаю того, что мне от веку предназначено, и тем обманываю чьи-то (неизвестно чьи) ожидания обо мне.Твой муж Кауфман Адам
Любовь Николаевна при любом удобном и даже неудобном случае расспрашивает меня об Аркадии Андреевиче. О нашем общем гимназическом детстве, о том, каким он был в студенчестве, как к нему товарищи относились, что он любил покушать, что читал, как одевался, какие были шалости и конфузы. Слушает и уточняет так, как будто собирается его на сцене по системе Станиславского играть. Это для меня временами тягостно, хотя тебе и известно, дорогая супруга Соня, как я Аркашу любил и переживал за его трагическую гибель. Но я знаю доподлинно, что Люба не только меня расспрашивает, но и всех в округе, кто с Арабажиным хоть немного сообщался. Это даже нелепо как-то делается. Что ж она теперь, соберет его повсюду по кусочкам, как в мифе Древнего Египта, и воскресит, что ли?
Звериное какое-то, болезненное упорство, направленное не туда. Это же есть и в Филиппе, брате Любовь Николаевны, и во Владимире, племяннике. Явно наследственный случай, тем более интересный, что об отце Любы и Филиппа, Николае Павловиче Осоргине, все согласно отзываются, как о человеке умном и сдержанном, чья жизнь не была отмечена никакими странностями, кроме, быть может, поздней его любви к цыганской певице, матери Любы. Но тут уж, надо признать, не он один отметился, хотя я лично причины пристрастия образованных русских бар к представителям этого примитивного, животно-страстного народа никогда уразуметь не мог.
Помимо Владимира, здесь в усадьбе, как я уже тебе писал, много детей, и у всех, кроме, может быть, Капитолины (в которой принимает участие ее родной отец), воспитание какое-то диковинно-сумбурное. То есть, как бы даже его отсутствие, хотя все они занимаются с учителями. Но ведь даже отменное знание алгебры или географии воспитанного человека не делают! Впрочем, надо и данность учитывать, ибо Кашпарек явный психопат, девочка Оля склонна к истерии… Близнецы здоровы совершенно, все время хитрят, могут казаться воспитанными вполне, но иногда вдруг по настроению начинают изъясняться, как на Кишиневском Привозе. Прискорбно думать, что ждет их всех в будущем, но то не наша с тобой забота…
Не забываешь ли ты в хлопотах заниматься, как я тебя наставлял, с Боренькой и Леней? Я в возрасте Бореньки уже мог газету читать, но тут важна не только кровь, но и правильный метод и регулярная настойчивость – помни о том, дорогая супруга Соня.
На сем кончаю и до скорой уже встречи, каковую жду с нетерпением.
* * *
Солнце закатывалось за лесом. Окна заиндевели. Просачивающийся сквозь них свет стал удивительного апельсинового цвета. Сани уже стояли у парадного крыльца. Аккуратно упакованные вещи Адама снесены по ступеням и уложены под полость волчьего меха.
Любовь Николаевна – впервые не в трауре. В белом платье с черным кушаком, в черных лакированных туфлях. Темные кудри, стянутые белой лентой. Тень от ресниц на скулах. Высокая посадка головы, выпрямленная спина танцовщицы, вычурно заломленный локоть. Литография, неподвижность.
Он – тщетно пытается сглотнуть пересохшим горлом.
– Что ж, Адам Михайлович, станем прощаться…
– Сожалею, что не смог толком ничего про Владимира вам посоветовать…
– Пустое! Я сама виновата. Рано взвилась: Владимир еще мал и не отделился душою от стихий, сейчас никто не скажет, как оно дальше обернется. Надежда есть, я сама тому порукой…
– Безусловно, следует надеяться… Благодарю за гостеприимство, Любовь Николаевна, и должен с удовлетворением признать: все слышанные мною восторженные рассказы о сем обиталище достоверны вполне. Ваши Синие Ключи – место поистине удивительной красоты и отрадности…
– Простите меня, Адам.
– За что же?! Я приехал нежданно, взволновал вас судьбой Луизы, и с Владимиром ничего не сумел…
– Да бросьте деликатничать! – засмеялась Люша, и как всегда от ее смеха у него по спине побежали мурашки. – Мы ж с вами не чужие друг другу. Вспомните Петербургское взморье. Вы и теперь всю дорогу разве что слюни обо мне не пускали. Да я бы, верьте, и сама не прочь, и не по злобе, но вы знать должны: я ребенка жду, и мне потому показалось с вами невместно. Вам также, я думаю…
– Боже мой, Люба! Что вы говорите! – с почти искренним ужасом вскричал Адам. – Мы с вами интеллигентные люди, а вы все сводите…
– Вы. Не я, – улыбнулась Люша. – Я – вроде Владимира, только старше и лучше маскируюсь. К тому же любой интеллигентный человек обычно сложнее, чем думают о нем другие, и значительно проще, чем он сам о себе понимает.
Он чувствовал: больше всего его обезоруживает не ее женская красота, а вот эта внезапная психологическая проницательность, сопровождающаяся безжалостной чеканностью формулировок.
– Я перед вами как будто без штанов стою, – пробормотал Адам.
– Это ничего, иногда и полезно все проветрить, – утвердила Люша, поднялась на цыпочки и поцеловала Адама в щеку.
– Люшика, так вы уже попрощались? – откуда-то из-за громоздкого буфета шагнул Ботя.
«Господи! – встрепенулся Адам. – Мальчишка был здесь с самого начала?! И что же он слышал и понял?!»
– Можно я тогда уже Адама Михайловича попрошу?
– Конечно, Ботя. Мы же с тобой договаривались…
«Договаривались? Выходит, она знала о его присутствии где-то поблизости?! Боже мой!»
– Не тушуйтесь, Адам, – сказала Люша. – Наш Ботька – как прицел у ружья, нацелен только на то, что ему надо. Прочим не интересуется совершенно.
Ботя шаркнул ножкой и протянул Адаму исписанный листок:
– Не станете ли так любезны, Адам Михайлович, вот эту бы лабораторную посуду и прочее к тому сопроводительное мне по крайней надобности из Петербурга прислать? Люшика все оплатить готова, но разбираться что да как ей неспособно. А вы ведь доктор и ученый и все доподлинно знаете… Простите покорно, что затрудняю вас, но более мне и обратиться не к кому…
Адам механически пробежал глазами список. Продуманное оборудование для небольшой естественно-научной лаборатории. Но кто же будет в ней работать? Этот круглоголовый маленький мальчик с грязными ногтями?
– Если вы по правде с доктором Аркашей дружили, так теперь по совести должны Ботьке помочь! – не выдержав молчания Адама, как ярмарочный чертик из коробочки выскочила откуда-то Атя. – Аркадий Андреевич ему завсегда все объяснял и рассказывал и Люшике говорил, чтобы она за опыты Ботьке трепку не давала, потому что у него это – не живодерство, а испытание естества. Так я ему все равно за птичек вихры выдеру, но червяков мне и не жалко совсем, а что ж ему – удавиться что ли, коли он уродился такой и во всем хочет до сути дойти? А вы хоть в память доктора Аркаши над ним сжальтесь, я вас Христом-богом молю…
– Атька, кыш! – хлопнула в ладоши Люша. – Ты не на паперти!
Девочка-чертик моментально спряталась обратно в коробочку.
– Да, конечно, я закажу все это… через клинику даже проще… с доставкой… – пробормотал Адам.
– Вот и спасибо вам, Адам Михайлович. Близнецы!
Девочка присела в книксене. Мальчик щелкнул каблуками. Потом Атя схватила Ботю за руку и буквально потащила за собой.
– Так господа таки едут или остаются? – вслед за стуком подкованных сапог в дверь просунулась седая лохматая голова Фрола. – Лошади уж застоялись.
– Сейчас, сейчас, – отозвалась Люша. – Идем, идем…
«Как будто оправдывается, – подумал Адам. – Перед слугой? Перед лошадью?! И этот мальчик с его опытами… Абсурдное царство девки-Синеглазки от Филиппа Никитина. Все приличия перепутаны. Люба ждет ребенка? От Кантакузина? Но они же сообщаются между собой, как служащие в одном департаменте… Да какое мне, в сущности, дело! Домой, домой! В тишину, ясность и химическую прохладу собственной лаборатории. К молчаливой Соне, к нормальным, обыкновенным детям, с которыми все понятно… Домой, домой, в Петербург!»
– Что ж, едем скорее!
– Конечно, Адам Михайлович, – Люша улыбнулась, качнула головой и медленно сжала кулаки.