– Грунька! Грунька! Грунька! – Люша бежала по ступенькам в такт своим собственным воплям.

– Чего кричать, барыня? – сказала горничная Настя, протиравшая перила на лестнице (многочисленные ладошки детей постоянно оставляли на них жирные следы). – Глухая Агриппина-то. Забыли, что ли?

Люша не обратила на ее слова никакого внимания и вихрем ворвалась в детскую. Услышав, а скорее почувствовав ее шаги, Груня попыталась запихать в вырез кофты огромную грудь с длинным коричневым соском и свободной рукой изобразила «козу» Варечке, которая лежала у нее на коленях и готовилась протестующе запищать.

Не останавливаясь, Люша со всей силы стукнула Груню полураскрытым кулаком по мощному загривку. Удар отозвался эхом, как от лошадиного крупа. Варечка сердито кхекнула и потянулась ручонками к явно ускользающему источнику вкусной еды.

– Прекрати, дура, сколько раз тебе говорить: будешь Варьке свое вымя совать, со свету сживу! Гляди вот, что я тебе принесла! Степка нашелся! В плену он! Открытка пришла! – без перерыва выкрикнула Люша.

Груня с виду не выказала никаких чувств.

– Сама дура, – прогудела она. – Что там в твоих фитюльках молока-то? Девка вон какая крупненькая, ей, чтобы расти, все время жрать надо.

– Все время жрать надо корове на лугу, вроде вот тебя! – парировала Люша. – А Варька – человеческий детеныш! Ты про Степку-то услыхала?

– Услыхать-то я ничего не могу, а по роже твоей прочла, – Груня поудобнее разложила Варечку на своих широких, обтянутых коричневой юбкой коленях и принялась двумя пальцами массировать ей животик.

– Пердунчики ее мучают! – объяснила она Люше. – Надо, как покушала, по солнышку тереть…

Варечка прекратила кхекать и довольно заворковала.

Люша стояла посреди комнаты, расставив ноги и опустив руки, в одной из которых крепко держала открытку на стандартном бланке Красного Креста.

Потом поднесла открытку к глазам и, набычась упрямо, прочла вслух:

«Любезна Люба Николавна!

Как я теперь есть ваенопленый у австриакоф,

прашу милости прислать ходь полфунта табаку

а то мочи нет курить хотца. Прочае все впорядке

неранен не волнуся за миня. Поцалуй за миня сына Агафона

а Агрипину ты и так не обидиш. Всем в синих ключах паклон.

Писать магу шест рас в месец таков закон скоро увидемся

Преданый вам Степка

Адрис для посылки Бат. П, рота 11, № 1018. Австрия, город Дебрецен (Debrecen) для военнопленного ряд. Егоров Степан»

Груня смотрела равнодушными серыми глазами, как двигаются Люшины губы, и механически массировала брюшко уже сомлевшей после еды Варечки.

– Будешь табак посылать?! – рявкнула Люша.

– Тебя же просят.

– А ты?

– Я тоже посылала.

– Что? Куда?

– Тебе список дать?

– Какой список? Давай!

Груня аккуратно положила Варечку в кроватку (передвигалась она для своих размеров и конституции удивительно плавно), и ушла в свою комнату, смежную с детской. Там на полу, каждый в своем углу, сидели Агафон и Владимир. Агафон расставлял в ряд раскрашенных солдатиков, а Владимир смотрел, как в оконном проеме спускается на паутинке крошечный паук. Груня легко подняла крышку большого, окованного железом сундука, и достала со дна стопку писем и еще каких-то бумаг, перевязанных красной лентой.

Принесла их в детскую, послюнила указательный палец, прищурившись, перелистала бумаги, выбрала нужный листок и протянула его Люше.

«… двадцать четыре кисета с трубками

табаку «Элоиз» три фунта

ложек двенадцать

пряники сахарные и пряники мятные пять фунтов

портянки тридцать

мыло хвойное и мыло дегтярное от вошей

домашней работы бумазейные рубашки числом двенадцать

куртки на вате три

….

Итого – два пуда, три с четвертью фунта…»

Писано Груниной рукой, печатными четкими буквами (научить Груню скорописи Люше так и не удалось, но зато она почти не делала ошибок, с первого раза и навсегда запоминая как пишется то или иное слово).

– Грунька, что это? – не скрывая растерянности, спросила Люша.

– Я нашим деревенским посылала – братам своим, соседу с сыном… Не бойся, деньги не твои, мои.

– При чем тут деньги?! – возмущенно фыркнула Люша. – Сказала бы, что нужно, я могла бы больше послать.

– Зачем тебе? Вы испокон – черемошинские баре, им и шлете на войну барахлишко. А я – нашим, торбеевцам шлю. Ну и Степану, что попросит.

– Степану?! – ухватилась Люша. – Ты знала о нем?

– Само собой, как иначе послать? – ухмыльнулась Груня. – Вот, – она потрясла тоненькой пачкой писем. – Евонные писульки ко мне. В Торбеевку.

– И ты молчала?!! Я за Степкой испереживалась вся, думала, его как Аркашу убили, и могилки не осталось, а ты… Полено с глазами! Сволочь поганая!

Люша кинулась на Груню с кулаками. Агриппина закрылась толстым локтем, об который, как волны об утес, разбивались удары и гнев хозяйки.

– Не трожь мамку! – из соседней комнаты с рычанием вылетел Агафон и как собачонка, руками и зубами вцепился в подол Люшиного платья.

– Идиот! – заорала Люша, отшвыривая мальчишку с такой силой, что он стукнулся об стену в проеме между окнами. – Твоя мамка – сволочь последняя, собака на сене! Она письма солдатские и от меня, и от тебя спрятала, а тебе он отец, а я с ним уже дружилась, когда Грунька, как ты теперь, еще козюльки из носа выковыривала и жрала!

– Люша, Люша! А у меня разве папка есть? – ошеломленный неожиданным оборотом дела Агафон поднялся на четвереньки.

– Есть, конечно, небось к Груньке святой дух не прилетал! Он нынче в плену сидит, табаку просит…

– Володька! – Агафон торжествующе взвыл, высоко подпрыгнул и прямо как был, на четвереньках, шустро побежал в направлении соседней комнаты, на пороге которой застыл приглядывающийся к происходящему Владимир. – Володька, у меня теперь тоже папка есть, как у тебя! И папка, и мамка! А у тебя мамка колдунья горбатая была, и ее деревенские убили, чтоб она порчу не наводила! А папка у тебя – придурок, а у меня – солдат! Он в плену сидит!

– Как это – в плену? – уточнил Владимир.

Агафон на мгновение задумался, а потом нашелся:

– Как король – на троне! Вот так и сидит!

Владимир кивнул, соглашаясь, и, шаркая ногами, ушел. В груниной комнате он залез на сундук, обхватил колени руками и стал обдумывать вновь открывшиеся обстоятельства. Подтвержденное Люшей наличие у Агафона отца-короля, сидящего в плену как на троне, в корне меняло соотношение сложившихся в усадьбе сил. По этому поводу следовало что-то предпринять.

– Грунька, дай прочесть! – Люша протянула руку к Степкиным письмам и тут же получила по этой руке ребром Груниной ладони, размерами и твердостью похожей на саперную лопату.

– Дура, у меня синяк будет!

– А ты не замай! Не тебе писано!

– Грунька, что значит в его открытке «скоро увидимся»? Как это может быть? Война ж не вот кончится…

– А сбежит он, – спокойно сказала Груня. – Не тот зверь Степка, чтоб в клетке на чужбине сидеть. Жилы сорвет, а сбежит непременно…

* * *

Владимира Люша нашла после долгих поисков, под вечер, в старом амбаре. Он сидел на кипе почерневшего сена, поджав под себя ноги, раскачивался и негромко, размеренно причитал:

– Ах, нихони вы мои, нихони! Что же нам делать-то теперь? Нихони мои…

На колене мальчика большая светло-серая мышь деловито и тщательно мыла хвост, пропуская его перед собой передними лапками. По углам колебалась от сквозняков мохнатая, дышащая, живая паутина.

На гвозде, торчащем из стены, висела керосиновая лампа. Рядом на растрескавшемся чурбачке сидела Оля и вышивала по канве, шевеля губами и морща лоб от сложности рисунка.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Люба у Оли.

– Меня Кашпарек послал, – объяснила девушка. – За Владимиром присмотреть, как бы с ним дурного не вышло. Он ведь, когда такой, может и сотворить чего, и сигануть куда… Небось, Агафон его опять разобидел?

– Нет, это не Агафон, – мотнула головой Люша. – Моя вина. А кто такие эти нихони? Ты знаешь?

– Кто они у него – того никто знать не может, ведь нам-то их все одно не увидать-не услыхать. А откуда взялись – могу сказать, мне Атя объяснила.

– Скажи.

– Дед Корней им сказку рассказывал про болотные огоньки. И там было: коли подуть на них они гаснут. Володя услышал: нихони гаснут. Понимаете?

– Понимаю.

– У него еще «бугагашеньки» есть. Про них вообще никто ничего не знает, только Капочка говорит, что они в пруду живут.

– Ты можешь идти, Оля, я тут с ним побуду.

– Я бы лучше с вами посидела, – улыбнулась Оля. – Мне тут спокойнее, дома-то меня Атька гоняет…

– Что за дело?! – Люша подняла бровь.

– Ну… ее раздражает во мне все. Рукоделие мое, то, что я не прыгаю все время, как раскидай на резинке… собак боюсь… услужить всем хочу… ем мало… – перечисляла Оля, вспоминая. – Она говорит: уйди, Оля, или я так сяду, чтоб тебя не видать… у меня от тебя внутри душевное молоко киснет…

– Вот мерзавка! – невольно усмехнулась Люша. – Да ведь ты же такое умеешь, что ей и во сне не приснится…

– Да, когда мы с Кашпареком в усадьбе номера показываем, или на катке, или я на рояле играю, она всегда рядом и даже плачет иногда. Я спрашиваю: отчего ты плачешь? А она мне: от злости!

– Ладно, не расстраивайся, Оля, переделать Атьку нельзя, конечно, но я ее от тебя отселю.

– Атя говорит, что ей моя комната нравится – светло, чисто всегда (я за двоих убираюсь, и постели перетряхиваю каждый день), пахнет хорошо. Если б там еще меня не было…

– Обойдется злыдня! Будет жить около бильярдной, окном в кусты, и с крошками под подушкой!

– Благодарствую вам, Любовь Николаевна!

– Не за что… Владимир, вынь паука из уха (он там, кажется, уже паутину начал плести) и слушай меня: сейчас я тебе расскажу, что такое на самом деле «в плену сидит» и что я с Агафоновым отцом делала, когда мы с ним оба детьми были…

Оля склонилась над пяльцами. Красноватого огонька лампы как раз хватало, чтобы осветить троих и кусок стены с лохматой паклей в щелях. В темноте по углам виднелось что-то бесформенное и громоздкое. Там как будто переминались большие неуклюжие фигуры без лиц – притихнув, тоже слушали Люшу.

* * *

– Настя, ты не знаешь, куда делась Любовь Николаевна? Я ее с обеда не видел. А сейчас уж ночь почти. Уехала куда? Ушла? Никому не сказалась?

– Кто за ней уследит? – пожала плечами Настя. – Днем наверху с Грунькой собачилась. Орали обе так, что посуда в шкафу звякала. Кажись, даже подрались немного… Ну, Грунька победила ее, конечно…

Александр невольно поморщился, сунул большой палец за отворот жилета и сдержал готовую сорваться с губ реплику. Хозяйка усадьбы, устраивающая потасовки с нянькой своих детей на глазах и на слуху у всех в доме! Как это нелепо и даже непристойно! И главное, что раздражает, бесит до морозного покалывания в кончиках пальцев: он ничего, совершенно ничего не может с этим поделать…

– Потом Владимира кликала, спрашивала о нем у всех, – вспоминая, продолжала Настя. – Кажись, у него опять заскок случился… Нашла наверное, раз прекратила метаться, иначе никому в доме покоя не было бы, пока ее племянничка не сыскали… После уж не знаю, но вот Груньку с Феклушей я только что на кухне у Лукерьи видала. Кто ж у Варвары-то?

Александр поднялся наверх, сразу же увидел тонкую и жидкую лужицу света возле двери в детскую и услышал Люшин голос.

Осторожно заглянул. Синяя лампадка и белый ночник в форме китайской пагоды рисовали на стене тонкий, как будто светящийся профиль, падали вниз отросшие неубранные кудри.

– тихо пела Люша, тщательно проговаривая слова. -

В доме было тепло, но Александра невольно бросило в дрожь. Черная ель над колыбелью… Какой ужасный образ… Хорошо, что там, в колыбели, не его дочь… Дочь сокола?

Синеватые искры света в густых, цвета сказочной ночи волосах. Длинные, заметные даже в полутьме ресницы. Неспешная, совершенная почти до страдания грация движений танцовщицы и дважды выносившей и родившей своих детей женщины. Его жены…

– Люба, – шепотом, чтобы не испугать ни мать, ни ребенка, позвал Александр.

И сразу вышел в коридор. Две ступеньки наверх – в темную галерейку, где на стене видна была смутная тень качающихся веток.

– Что-то случилось? Что? С кем? – Люша тут же поднялась вслед за ним, ожидая, должно быть, услышать какую-то очередную неприятность. У Александра и вправду было что сказать, вернее, было секунду назад… да и теперь было, но только уже другое и тоже очевидно ненужное.

Прошла секунда, вторая – его молчание становилось все нелепее.

– Забыл, с чем шел? Ну, вспомнишь – позовешь.

– Постой…

Он, шагнув следом, перехватил ее у самых ступенек и взял за плечи, вернее, за концы шали-паутинки – резко и неуклюже, и тут же едва не выпустил, удивленный тем, что она его не отталкивает. И, выдохнув сквозь стиснутые зубы, сделал то, чего отчаянно хотел – поцеловал ее волосы, так, чтобы почувствовать, как они щекочутся. А потом, сразу же, поцеловал в губы. Ему пришлось наклониться, ведь она была такая маленькая…

Во дворе зажгли фонарь, и краем глаза он увидел свою тень на стене среди веток – длинную и угловатую, похожую на дятла.