– Люшк, а Люшк! А меня сватать приходили, – похвасталась Грунька, входя в бывший кабинет Николая Павловича и улыбаясь во весь рот.
Зубы у нее были белые и ровные, и улыбка очень красила лицо с грубыми, словно топором вытесанными чертами. Правда, улыбалась Агриппина не часто – все как-то ни к чему было.
Люша читала, свернувшись уютным клубком на большом диване. Груня плюхнулась рядом. Диван застонал под ее тяжелым задом, а легкая Люша подпрыгнула, как на качелях.
– Ну и ну! – сказала Люша, оторвав взгляд от книги. – А ты – что ж? Согласилась?
– Ты спроси: как все было? – велела Груня, вглядываясь в лицо подруги.
– Как все было? – послушно повторила Люша и добавила уже от себя. – А кто ж это решился-то?
– Значицца, так. Это был хромой Аверьян из Торбеевки. Ты его должна помнить. Когда мы малые были, он на покосе вечерами напяливал полушубок и танцующего медведя показывал. Девок пугал…
– Помню, помню, – закивала Люша. – Он ведь вдовец?
– Ага. Вдовый он, жена о прошлом лете от женской немочи померла. Две девчонки остались, большенькие уже – годков по десять-одиннадцать. Он сказал: я на тебе, Агриппина, женюсь, несмотря на твое несчастье и корявую рожу. И выблядка твоего приму и буду в своем дому кормить вместе с дочками, доколе он в возраст не войдет, а после ушлем его куда-нибудь делу учиться. Дочки замуж уйдут. А ты мне непременно еще детей родишь – настоящих. Вон какой у тебя круп знатный, лошадь позавидует… – Груня расхохоталась, широко разевая рот.
– Грунька, так это, должно быть, комплимент был? – неуверенно предположила Люша.
– Может быть, – согласилась Груня. – А как я глухая, так он тут же полез показать, где оно у нас с лошадью есть… Я ручищи-то его быстро отвадила, так он вот эдак строго палец поднял и говорит: тебя, конечно, в господском доме барыня разбаловала, но я это быстро в семейное обыкновение введу – баба, она баба и есть. Все места у ней мягкие, и мозги такожде, промежду прочих членов. Если надо, так и вожжами поучить – енто бабским мозгам только на пользу идет, в порядке отвердения оных…
Люша усилием воли пригасила упрямо расползающуюся по лицу улыбку и спросила, глядя в центр узора расстеленного по полу ковра:
– Так что ж ты-то решила? Аверьян мужик хоть и не молодой, но серьезный и не бедный, как мне помнится. А девочки его и вправду через три-четыре года – невесты. Будет у тебя семья. Если надумаешь, я за тобой приданое хорошее дам, чтобы он там не очень-то о себе понимал…
– Изжить меня хочешь? – насупилась Груня. – Надоела небось? Или Варечке другую, правильную няньку сыскала? Или Александр Васильич таки допек? Знаю, знаю, что ему это ровно нож острый: как это его жена, Любовь Николаевна Кантакузина, с глухой уродой в ровнях себя держит?!
– Не заводи себя, Грунька! – спокойно велела Люша. – Не в драку лезть. Что Аверьяну-то сказала?
– Сказала: ищи, дядя Аверьян, в другом месте. Может, какая и пойдет за тебя, огрызка, вожжами учиться. Мне ж твоих снисхождениев вовек не надо, а тебя самого – и того меньше.
– А он что?
– Кровь ему от злости в глаз брызнула, аж белок весь закраснел…
– Еще бы! А потом?
– А потом плюнул и пошел. На том все сватовство и кончилось… Да, еще кошка твоя, черная с белым галстуком в кухне вертелась и ему под ноги попалась, так он пнул ее сапожищем, ровно галка полетела. Надо бы ее сыскать, да взглянуть, цела ли…
– Сыщу непременно… – Люша захлопнула книгу и снизу вверх заглянула подруге в глаза. – Груньк, ты… не пожалеешь после?
Груня отрицательно помычала и покачала головой.
Помолчали, глядя в окно.
Там в безоблачном небе ласточки ловили мошек, а потом стремительно планировали, приближались – под крышу, к гнездам, и слышно было, как они там шуршат и цвиркают, кормя птенцов.
– Везучая ты, Грунька, – с растяжкой сказала Люша. – Тебя хоть как, но по-любому замуж звали, как порядочную девку. А меня вот никогда…
– Чего мелешь?! – удивилась Груня. – Ты с Александром Васильичем венчалась.
– Да я ж его силком на себе женила. Будто ты позабыла – пожар, отцово завещание и все прочее потом…
– Какая разница…
– Большая! Ты и сама знаешь, прикидываешься только.
– Ну-у… Слушай, Люшка, а вот если, ты говоришь, Александр Васильич тебе матушкиной памятью поклялся, что запор тогда на пожаре на двери не задвигал, и убивать тебя не хотел, так кто ж это был-то? Померещилось тебе, что ли?
– Ничего мне не померещилось! – огрызнулась Люша. – Заперли нас с Пелагеей – я тебе говорю! Он даже лязгал там, когда я дверь трясла…
– Так кто ж запер, если не Александр Васильич?
– Не знаю.
– Чудно…
– Да мало ли на свете чудного?
Небо понемногу тускнело, и ласточки уже не взвивались так высоко. Набежал ветер, подхватил занавеску, дохнул острым запахом свежей, некошеной еще травы. На горизонте проявилось на миг светлое зарево, и донеслось приглушенное ворчанье – будто пушка вдалеке ударила. Собиралась гроза.
* * *
– Любовь Николаевна, вас там с черного крыльца Аверьян Капитонов дожидается. Из Торбеевки пришел. По личному, говорит, делу, – доложил лакей Егор.
– О Господи! – Люша вздохнула, сделала непроницаемое лицо и выпрямившись, словно проглотила аршин, зашагала по лестнице.
Аверьян был темен лицом, смотрел в землю, мял в руках шапку.
Выступление свое явно подготовил заранее, однако почти сразу сбился с лада и заговорил запинаясь, с ожесточенной натугой проталкивая не дающиеся слова.
– Как если добра желаете своей верной слуге… Мальчишке верное направление… Страх Божий и без греха… Готов пренебречь, Господь велел милосердие оказывать… Должно бабскому правильному устроению быть…
– Аверьян Капитонович, – не выдержала наконец Люша. – Я понимаю вполне, что ты к Агриппине с самыми лучшими намерениями касательно создания семьи. Но она – свободный человек. И коли она тебе отказала, я тут ничем над нею не властна.
– Прошу оказать вспомоществование, – Аверьян впервые посмотрел Люше в лицо. Правый белок его действительно заплыл алой кровью, и оттого взгляд казался жутким, как у сказочного василиска. – Как вы есть Агриппинина госпожа и благодетельница с самого детства, так она насупротив вашего слова пойти не смеет, и довод ваш по всякому для нее уважителен.
– Прости, Аверьян Капитонович, но я Груню ни к чему принуждать не стану, – твердо сказала Люша. – Не мил ты ей показался, что ж тут поделать? Смирись.
– Не мил, значит, – снова опуская взгляд, с угрозой проговорил Аверьян. – В шалавах, значит, ей милее. Что ж… Спасибо вам тут на добром слове… Прощевайте покуда.
Он повернулся и, прихрамывая, зашагал прочь, не оглядываясь и на ходу натягивая шапку. Люша озабоченно смотрела ему вслед. Еще с хитровских времен она доподлинно знала, что такие люди, как Аверьян, обид не забывают. В общем-то, она и сама была таким человеком…
* * *
Человек выскочил на дорогу откуда-то из пыльных кустов и сразу же замахал руками, привлекая внимание.
Александр осадил лошадь, остановил бричку, в которой объезжал поля, и досадливо сморщился, рассматривая приближающегося к нему незнакомого корявого мужика средних лет. Мужик отчетливо хромал на правую ногу, и еще что-то у него было с правым глазом.
– Мое почтение, Александр Васильич. Аверьян Капитонов я, с Торбеевки.
«Сейчас начнет чего-нибудь просить, – подумал Александр. – Будет ссылаться на войну, реквизиции, неурожай, расположение звезд и еще что-нибудь в том же духе. Я, конечно, откажу, потому что, если дать, то вслед за ним завтра придет пять таких же корявых, с шапками в руках и почти нескрываемым вызовом в глазах… И ведь специально подкараулил меня одного. Как неприятно…»
– Что ж, слушаю вас.
– Вы, барин, небось, думаете, я тотчас просить чего-нито стану, – проницательно прищурившись, сказал Аверьян Капитонов. – А я-то насупротив того: хочу вас от убытка избавить.
«Какие-то разборы между крестьянами, – догадался Александр. – И вот, этот Аверьян решил подкузьмить обидчику доносом. Тонкая месть, как он должно быть, полагает… Ну что ж, мое дело в их сварах сторона, а реальный убыток ж отчего не пресечь?»
– Спасибо вам, Аверьян. Но только я сам этими делами не занимаюсь. Поэтому, если речь о незаконных порубках, то это вам к лесничему Мартыну нужно обратиться и все ему обсказать. Если потрава на полях, тогда к агроному Дерягину. А за наградой после придете в контору, я распоряжусь.
– Награды от вас, барин, мне не нужно, я чтобы по совести, – спокойно возразил Капитонов. – И убыток у вас не на полях, а в дому…
В лицо Александру как будто холодной водой плеснули. Он отшатнулся и едва удержался, чтобы не прикрыть лицо согнутым локтем. Ему показалась, что сейчас этот вурдалачного вида мужик расскажет что-то такое неслыханное и невозможное о его жене, о Любе, и тогда… Что ж делать? Убить его прямо здесь и пойти на каторгу? Убить Любу? Уехать самому? Но куда? Правильнее всего было бы сейчас отказаться слушать этого проклятого Аверьяна, прогнать его в шею, пригрозить нагайкой и запретить приближаться к усадьбе ближе чем на две версты… Но вот именно этого Александр как раз и не мог сделать… Прогнать – значит не узнать. Как называется этот омерзительный ненасытный червячок, который заставляет раз за разом расчесывать заживающую царапину, сдирать подсохшие корочки с раны, говорить и думать о том, что причиняет боль? … Кажется, в великом и могучем русском языке нет для него имени…
– Что ж, у тебя и доказательства есть? – хрипло спросил Александр.
– Да сами увидите, коли решитесь нынче же со мной поехать, – буднично сказал Аверьян.
– Поехать – куда?
– В Торбеевку, куда ж еще.
– Ну что ж, садись, – поколебавшись, сквозь зубы сказал Александр.
Когда въехали в Торбеевку, солнце стояло уже высоко. Восход и закат над крестьянскими полями, увиденные с околицы, что-то еще будили в душе Александра, а вот дневная деревня казалась какой-то ненастоящей, намалеванной яркими дешевыми красками художником-самоучкой. Из-за низких заборов лупоглазо глядели лохматые подсолнухи и бабы в подвязанных ушками платках. Брехали собаки и шмыгали в канаве куры. Над огородами и пыльной дорогой летали ласточки.
– В Синих Ключах с девчонок глухую Агриппину Михайлову благодетельствовали, так ли? – спросил Аверьян.
– Так, – согласился Александр. – Они с барышней росли вместе. Любовь Николаевна ее и говорить научила.
– Вот щас и увидите, как она за все милости господам отплатила, – коротко пообещал Капитонов.
– Отчего ж здесь? – Александр не скрыл облегченного, со свистом выдоха, но окончательно перестал что-либо понимать. – Груня ведь и сейчас в Синих Ключах живет.
– А родичи-то ее где? Сколько их всего? Они, небось, и сами не знают…
– Да, я слышал, что у Агриппины большая семья. И вроде бы очень бедная…
– Вот! – торжествующе воскликнул Аверьян, значительно подняв вверх палец (именно этот его жест описывала Груня Люше). – Вот тут как раз и собака зарыта! Много лет Федотовы как мыши в амбаре плодились и куска хлеба им не на каждый рот хватало. А гляньте-ко теперь!
– Куда же взглянуть?
– Сей момент все вам и представлю. Вот тут живет ейный старший брат Савва… Эй ты! – заорал Аверьян на босоногого мальчику лет одиннадцати. – Отворяй ворота! Барин из Синих Ключей к вам в гости пожаловал!..
Александр слез с брички, вошел во двор, осмотрелся.
Все ему нравилось, даже то, как пахло свежим навозом и перепревшею соломой. Сильный, живой запах.
За гумном виднелся аккуратный огород, окаймленный ягодными кустами, за ним – конопляник. Вдоль кустов на низких ножках стояли ульи из свежих сосновых досок. Навозная куча, лежащая между гряд, тихо курилась. В приподнятом от земли деревянном срубе зрели розоватые дольчатые тыквы. Напротив высилась большая рига с крепкими тесовыми воротами, дальше виднелся прочный плетневый двор с рублеными закутами, амбаром, клетями; между двором и ригой зеленел лужок, стоял еще амбар с навесом, желтелись высокие ометы, возвышалась круглая шапка отлично прибранного сена. Все постройки были крыты «под начес», красиво, гладко; под навесом, оглобля к оглобле, стояли три сохи с сверкающими сошниками, лежали друг на дружке крепко связанные бороны; ток перед ригой был выметен и утоптан, лужок зеленелся, точно умытый. Нигде не валялось зря ни соринки, все веселило глаз прочностью и хозяйственным порядком.
И везде застыли, как на той же картине, остановились в полудвижении, с опасливым любопытством рассматривая заезжего барина, разновозрастные русоголовые, опрятно одетые ребята или девчонки в платочках. Каждый при своем деле.
Верещали стрижи у недалекой церкви, кудахтали куры, созывая цыплят, стучал копытом жеребец в конюшне. Люди молчали.
В Савве Александр сразу заметил отчетливое сходство с сестрой – мощно слепленная фигура, низкая линия волос, глубоко посаженные глаза.
Но вот картинка ожила, задвигалась.
– Проходите, проходите в избу! Не побрезгуйте пирогов отведать! Сейчас хозяйка квасу подаст. Митрошка, подай гостям руки обмыть. Дунька, неси рушник… Аверьян Капитоныч, что ты столбом встал?
Александр был вовсе не против отведать пирогов в чистой, отапливающейся по-белому избе, но сначала ему нужно было понять…
– Аверьян Капитонович, объясните же мне толком, зачем вы меня сюда привезли? Прекрасная усадьба, нам бы в Синих Ключах такой порядок…Но что мы тут делаем-то?
– Да ничего особенно, глядим просто, – невозмутимо ответил Аверьян. – Да еще может вам, барин, будет способно узнать, что вся вот ента красота на ваши деньги обустроена.
– Как это так?
– А вот так! – Аверьян снова поднял к небу толстый темный палец. – Грунька-то у вас на всем готовом живет, а что украдет, все в родное гнездо тащит. Еще с того времени повелось, как бар в усадьбе вовсе не было, и всем черная кость правила. И потом. Агриппина хоть и не слышит, да грамоте-счету давно разумеет, и Любовь Николаевну ей вокруг пальца обвести – пара пустых. Да разве она и станет с нее спрашивать, разглядывать, выведывать? Сами знаете: не такой у барыни характер. Пустое! Вот, по ниточке, по былиночке – оно и собралось. И изба по-белому, и лошадки, и землица. Раньше все Федотовы с шести годов на отхожие промыслы из пятнадцати рублев в сезон ходили и за счастье почитали. А теперь Саввушка на обмолот сам трех батраков нанимает. И от мобилизации его сестричка откупила, якобы за многодетностью несметной и никому доселе неизвестной хворобой… Что, Саввушка, или я неправду сказал?
От слов Аверьяна Савва землисто побледнел, ребятишки снова застыли дешевой картинкой.
Александр почему-то сразу поверил навету Аверьяна и теперь рассеянно озирался, новыми глазами увидав образцовое хозяйство Федотовых. Во рту появился отвратительный привкус и едко щипало в носу, словно нечаянно раскусил лесного клопа.
Так и не сказав ни слова, Александр направился к бричке. Аверьян, ухмыляясь в пегие усы, двинулся за ним, но Кантакузин предпочел его не заметить.
И Савва, и Аверьян были ему в этот момент одинаково противны.
Когда Александр подъезжал к Синим Ключам, уже вечерело.
«Что ж я скажу Любе? – подумал он и тут же пришел ответ. – Ничего не скажу. Ровным счетом ничего.» – Немного спустя, когда уж видна была башня-головка Синей Птицы между деревьев: «Что ж, я – благороден? Не хочу расстраивать жену, не хочу пользоваться доносом?.. Нет. Я просто убираю полученные мною сведения до времени, прячу их, как карточный шулер прячет в рукаве дополнительного туза… Это если быть честным перед самим собой. Но кто сказал, что нужно быть честным?»
Заря гасла тихо и кротко. Небо розовело свежо, как девичий сарафан. Вдоль холмов за Удольем лиловой оторочкой легла уже сумеречная тень. Дул ровный теплый ветер, рождая в полях странный звук, как будто кто-то вдалеке наигрывал на огромной дуде. Наступала ночь.