– Итак, медсестра – молодая красивая полька, выуживающая информацию у русских солдат и офицеров. Она проживала в отеле «Бристоль» в Варшаве, который имел репутацию шпионского центра. Только что прибывшие с фронта офицеры с удовольствием бросались в омут любовных наслаждений. Над ее постелью висела карта, на которой каждый попадающий в эту постель военный отмечал местоположение своей роты, якобы для того, чтобы после она смогла легко его отыскать. В конце концов один из офицеров заподозрил неладное в таком пристрастии к военной тактике и известил польские власти. Женщина была арестована и конечно же оказалась германской шпионкой…
Самая большая аудитория Бехтеревского института была полна до краев. Воздух в ней колыхался дыханием и движениями множества людей, как вода в миске. Летний вечер пах мелом и пылью. Рубашки мужчин темнели под мышками. Девушки утирали лица платками. Вокруг горящих высоко под потолком ламп плавали радужные круги. Слушатели сидели на подоконниках, на ступенях в проходах. Из-за большой трехчастной доски, которая скрывала вход, выглядывали вовсе не поместившиеся. Почти каждая фраза лектора вызывала отчетливую и часто противоречивую реакцию зала – слушатели аплодировали, шикали, свистели, смеялись, выкрикивали: «В точку!» «Браво!», а также «Долой!» и «Позор!»
Перед Адамом на кафедре лежал всего один лист бумаги с написанными на нем тезисами и тоненькая брошюра с французским заголовком. Резким и звонким голосом он бросал в зал провокационные, специально заточенные его разумом фразы и чувствовал себя так, как будто взялся дирижировать морским прибоем:
– Скрытой основой, глубинной стороной войны является сложнейшая борьба индивидуального, сексуального и этнического начал…
Лекция так и называлась: «Война и сексуальное начало». Помимо студентов Бехтеревского института, универсантов, медиков и вольнослушателей, послушать пришли несколько солдат – в шинелях или коричневых халатах. Раненным уступили место на выкрашенных черной краской скамьях, в нижних рядах амфитеатра. Несколько сестер милосердия сидели под самым потолком. Платки делали их лица неотличимыми друг от друга.
«Доктор, вы молоды, и вы можете лечить – почему вы не на фронте?» – выкрикнул кто-то.
Несмотря на жару, спину Адама кололи острые морозные иголки. Он не откажется ни от одного из своих тезисов. Покойный Аркаша мечтал о революции. Он понял недавно – Аркашина революция покуда не случилась, но его, Адама, революция уже происходит здесь и сейчас. Назвать все то, что есть в человеческой натуре, своими именами. Не прижимать к носу платок, не отводить взгляд, не затыкать уши. Сказать. И услышать. За этим и пришли сюда все эти люди. Он не обманет их ожиданий.
– Война по всей Европе позволила усомниться в том, что женщина из буржуазной семьи должна быть прикована к «святыне домашнего очага». Взгляните вокруг себя: женщины заместили мужчин, ушедших на фронт. В трамвае и в трактире, в школе и на фабрике. Не побоюсь сказать: война открыла в женщине новые силы и одновременно породила у мужчин страх перед ее освобожденной сексуальностью. Этот страх воплотился в двух образах, на первый взгляд совершенно противоположных: шпионки-куртизанки и сестры-милосердия. Это две стороны одной медали. Взаимопроникновение образов. Мы рассмотрим их по отдельности, а потом с ловкостью циркового фокусника соединим в один.
Мы все наблюдаем сейчас охоту на шпионов, которую по размаху можно сравнить только с охотой на ведьм в 17 веке. В странах союзников, в Германии и Австро-Венгерской империи – то же самое. Шпионы повсюду. Но намного страшнее обольстительная шпионка. Искусительница, от которой веет тайной, тревогой, опасностью… Любая работающая женщина может быть шпионкой. Больше всего подходят артистки кабаре, танцовщицы, дамы полусвета, но равным образом годятся и аристократки, школьные учительницы, белошвейки и прачки. Разброс, как видим, более чем велик.
Еще опасней коварство и вероломство, скрываемое под личиной матери нации или самоотверженной сестры милосердия. Единственная женщина, с которой мужчины общаются на войне. Единственная общественно одобряемая возможность для женщины из буржуазной семьи расширить свои горизонты. В том числе и в области познания мужчин…
Возгласы из зала: «Вы с ума сошли! Вы оскорбляете целомудрие и милосердие наших женщин!»
– Я не сошел с ума, – твердо сказал Адам. – В человеческой природе ничто не исчезнет от того, что мы сделаем вид, будто его не было и нет. Точное знание всех тех ловушек, которые таятся в глубине нашей психики, унаследованной нами от предков-животных, не оскорбляет нас, а помогает нам понять себя, и на основе этого выстроить тактику совладания… Беспомощность, кроме сочувствия, пробуждает и желание властвовать. В том числе и властвовать сексуально. Это для вас новость, мужчины? А почему вы думаете, что женщины устроены иначе? Беспомощность раненного на койке…
«Жидовские штучки!» – ожидаемо вполне (Не удержавшись, Адам даже кивнул головой).
«Причем тут жиды? Что вы все в одну кучу!»
«Как это причем? Ихние женщины еще когда своих мужиков гнобили. Почитайте хоть в Ветхом Завете…»
Адам показал залу лежавшую на кафедре брошюру:
– Не я один. Французский академик Фредерик Массон написал книгу, в которой рассматривает развившийся во Франции «культ раненых», и на основании проведенного им исследования утверждает, что многие женщины (особенно не первой молодости и из высших классов), выхаживая больных мужчин, испытывали половое возбуждение… (работа Массона действительно существовала, была издана в Париже в 1915 году – прим. авт.)
Зал буквально взорвался возмущенными криками. Женщина в шляпе визгливо кричала: «Долой!» и размахивала рукой, как будто отгоняла птицу. Студент аплодировал, встав на скамью. Один из раненных вскочил и стал молча стучать костылем в пол. Что он хотел этим сказать, оставалось непонятным, но Адаму почему-то показалось, что инвалид стучит скорее в поддержку, чем в осуждение его слов.
«Прекратить!»
«Это гнусное безумие!»
– Да, безумие! – немедленно согласился Кауфман. – Война сама по себе создает атмосферу психоза, паранойи. Она извлекает на поверхность все скрытые в подсознании страхи и одновременно является разрешением главного страха, страха смерти, делая его почти скучной повседневностью…
Они все, даже самые разозлившиеся, замолкали, чтобы услышать, что он скажет дальше. Это было великолепно и вдохновляюще. Адам мотнул головой, отбрасывая со лба прилипшие от жары волосы. Сегодня к обычным обиженно-восторженным, поддерживающе-осуждающим эманациям зала добавлялось что-то еще. Нечто, что он никак не мог классифицировать. Что-то вроде слегка ироничного, почти родственного приятия – как если бы в зале сидел кто-то из его семьи, например, тетя Сара или зейде Ицик: «Ну, наш Адамчик! Уж он всегда такое скажет, что добрым людям хоть со стула вались…»
Это было решительно невозможно.
– А вот что пишут немцы: «Сейчас вся страна кишит женщинами, тайными агентами вражеской разведки, действующими под эгидой Красного Креста…». Здесь мы опять наблюдаем слияние двух образов (сестры милосердия и шпионки) в один, и должны понимать, что это слияние во многом предсуществует не столько в реальности, сколько в мужском подсознании…
После лекции Адам старался сразу уйти. Он хорошо и уверенно чувствовал себя на кафедре перед аудиторией и один на один с пациентом или его семьей, но, окруженный толпой, всегда начинал нервничать. Однако уйти не получалось – всем хотелось что-то сказать, спросить, доспорить или, наоборот, выразить поддержку. Адам отвечал рассеянно и глядел поверх голов – странное ощущение родственного присутствия не проходило.
Тужурки, перья на шляпках… Солдатская шинель – это самое сложное. «Господи, но что же я скажу человеку, который был там…»
– Мало ли что где напишут?! – молодой человек с лицом, похожим на лукошко с прыщами, протиснулся вплотную к Адаму. – Вот я вчера в серьезном вроде бы журнале прочел статью, где автор утверждает, что преданность кайзеру является врожденным качеством для всех людей, родившихся в Германии. Вы верите в эту чепуху?
– Научный поиск не может быть вопросом веры. Только исследование…
– Адамчик, ничего не говори, не прыгай и не разевай рот, – прозвучал позади Адама тихий спокойный голос. – Я буду ждать тебя у лечебного корпуса, справа от входа, за водостоком.
Краем глаза Кауфман заметил ту самую солдатскую шинель и последовательно проделал все то, о чем его только что предупредили: воскликнул: «О Боже!», дернулся всем телом и раскрыл рот.
– Что с вами? – спросил прыщавый студент.
– Мне душно! Здесь совершенно нечем дышать! – с манерностью декадента заявил Адам. – Мне нужно выйти. Немедленно. Позвольте, позвольте!
– Адам Михайлович, вы не можете уйти! Вы же обещали сегодня мне разъяснить…! – полная женщина в очках цепко ухватила Кауфмана за рукав пиджака.
– Ой-вэй, мадам, не разрушайте мои нервные клетки! – с почти невыносимым еврейским акцентом воскликнул Адам. – В них живут мои нервные тигры!
Двух секунд общего замешательства ему хватило, чтобы прорвать круг и достичь выхода из аудитории.
– Как дела? Я вижу, ты популярен… Больше не прячешься в лабораториях?
– Аза ёр аф майне соним! («Такого года моим врагам!» – идиш, идиоматический ответ на вопрос «Как поживаешь?» – прим. авт.) – со слезами в голосе воскликнул Адам и изо всех сил толкнул Арабажина в плечо.
Тот, отшатнувшись, стукнулся об стену. Задетый водосток отозвался гулким стоном. Где-то наверху, в кроне липы, недовольно вскрикнула спросонья потревоженная галка.
– Сволочь, Аркаша, ты что, не мог дать знать?!!
– Да не мог! Истинно не мог! Без памяти валялся – сначала в русинской деревне, а потом в госпитале. А после меня жандарм в оборот взял…
Адам плотно, до боли зажмурился, постоял так, а потом притянул Аркадия к себе. Арабажин осторожно обнял приятеля с выражением некоторого недоумения на физиономии.
– Да, да, да, ты знаешь, что я не выношу чужих прикосновений! – пробубнил Адам, уткнувшись носом в грубое сукно, пахнущее мокрой псиной. – Ты помнишь, как в первом гимназическом классе наш милейший словесник, Тарас Игнатьевич Перепечко, желая утешить, приобнял меня за плечи, а я укусил его за палец… но я должен же почувствовать наконец, что ты – настоящий!
– Ничего, ничего… Конечно, Адамчик, я настоящий, – Арабажин отстранился, держа Кауфмана за плечи, заглянул ему в лицо и, поколебавшись долю секунды, жесткой ладонью стер выступившие сквозь зажмуренные веки друга слезинки.
Адам содрогнулся всем телом и отвернулся. Минута слабости миновала.
– Так ты что, сбежал от жандармов? – глухо спросил он. – На нелегальном положении? Что за личина? Агитатор в войсках?
– Не совсем так. Но светиться мне в любом случае не стоит.
– Едем ко мне в клинику. Там ко всему привыкли и никто не спросит. Скажу: с фронта на консультацию.
– Хорошо, едем.
* * *
– Воистину: встать напротив окна и выть на луну. Право каждого: валяться в канаве, – сказал поэт и писатель Арсений Троицкий старшей медсестре частной психиатрической клиники «Лунная вилла» Варваре Тарасовне.
Варвара Тарасовна молча кивнула. Ее трудно было чем-нибудь удивить, к тому же в ее вязании настало время поворачивать пятку, что требовало некоторой сосредоточенности.
– Как вы полагаете: огонь, который горел, может догореть… совсем? Или, если от него ничего, совсем ничего, ни малейшей искорки не осталось, значит – что-то было не так с самого начала? Но ведь я был талантлив… был, несомненно… Так Адам Михайлович, вы говорите, будет?
– Наверняка я вам не скажу, – Варвара Тарасовна закрыла последнюю петлю. – Но обыкновенно после лекции приезжает и еще часика два-три журналы читает или за бумагами сидит…
Ехали на извозчике. Сначала их сопровождали зеленые призрачные огни, бегущие по трамвайным проводам. Потом потянулись маленькие дома с окошками в крестовых переплетах.
– Да что ж это такое?! – Аркадий изумленно оглядел уютный холл с окном в наклоненной крыше, опустил руку в бассейн, из которого глупо таращились на него золотые рыбки, погладил лист склонившейся к бассейну пальмы. – С ума сойти – «Лунная вилла» – твоя воплощенная мечта!.. Адам, признавайся, ты ограбил банк?
– Нет, Аркадий. Я никого не грабил. Все произошло благодаря тебе.
– Благодаря мне?! Ты сошел с ума! Меня же не было, я погиб…
– Но прежде успел прислать ко мне за справкой Раису Овсову. Помнишь?
– Да, конечно. Возлюбленная бедного Луки. Он…?
– Скончался от ран, не доехав до Петербурга. Выяснить это удалось не сразу. Раиса Прокопьевна довольно долгое время провела в Петербурге. Мы, можно сказать, успели подружиться…
– Гм-м… Бедный Камарич… Бедная Соня…
– Аркаша, немедленно извинись!
– Прощу прощения, – склонил голову Арабажин. – Так вы подружились и…
– В числе прочего я, конечно, рассказывал Раисе Прокопьевне о своих планах по созданию клиники для лечения душевнобольных, построенной на самых передовых принципах, и одновременно пригодной для исследования природы человеческой психики… Каковы же были мои изумление и радость, когда буквально вскоре после отъезда Раисы Прокопьевны я получил от нее письмо с предложением открыть клинику на ее пожертвования и в честь ее покойного мужа…
– «Лунная вилла» имени купца Овсова… Изрядно! –
Аркадий от души рассмеялся. Адам смотрел почти с обидой. Луна с любопытством заглядывала в верхнее окно.
– Раиса Прокопьевна очень богатая и одновременно чрезвычайно душевная женщина…
– Я знаю, Лука рассказывал мне, – кивнул Аркадий. – Может быть, тебе будет интересно узнать, что ее муж был не только купцом, но и сектантом, а она сама – сектантская «богородица».
Адам растерянно молчал.
– Но какая, в сущности, разница! – продолжал Аркадий. – Главное, что сбылась твоя мечта…
– Да. Война изменила соотношение цен на недвижимость. Я задешево приобрел требующий ремонта особнячок на окраине вместе с большим запущенным садом и ты видишь, что…
– Адам Михайлович, как хорошо-то! А я уж думала, что напрасно человека обнадежила и вы не приедете вовсе – вас тут второй час дожидаются… – Варвара Тарасовна, чуть переваливаясь, спускалась по лестнице и буквально светилась улыбкой навстречу молодому врачу.
– Господи, как не вовремя! – поморщился Адам. – Наверняка какой-нибудь хронический неврастеник… Варвара Тарасовна, дорогая, я очень занят, у меня сложный случай… Нельзя ли теперь как-нибудь отослать его: сказать, что я не приехал, сломал ногу по дороге, меня растерзали на лекции, и пригласить хоть на завтра…
– Нет, нет, драгоценный Адам Михайлович, у вас никак не получится отослать меня, – пророкотал сверху густой баритон Арсения Троицкого. – Мне срочно, срочно нужна ваша консультация, иначе я не знаю, что с собой сделаю! Я не ел два дня. Жаннет буквально выгнала меня сюда… Но я согласен делиться вашим драгоценным вниманием с… Боже мой! Кого я вижу! Доктор Арабажин! Сколько лет… Но… Позвольте! Вы же… Адам Михайлович говорил мне… Вы…
– Да, да, – спокойно кивнул Аркадий. – Доктор Арабажин погиб при пожаре санитарного поезда. Вольноопределяющийся Аркадий Январев, к вашим услугам. Надеюсь на ваше понимание.
Троицкий подтянулся, внимательным и острым взглядом оглядел обоих друзей.
– Понимаю, – кивнул он. – Не стану мешать. Будьте спокойны на мой счет: в доносчиках и болтунах никогда не числился.
– Спасибо, Арсений, – просто сказал Январев. – Адам, может быть, если уж так все вышло, мы теперь все вместе выпьем чаю?
– Но почему же только чаю?! – мигом оживился Троицкий. – Я знаю тут неподалеку одно чудесное местечко…
– Только чай и только в моем кабинете! – строго сказал Адам. – Арсений, вы помните о состоянии своей печени?
– Увы мне… – снова понурился Троицкий.
Аркадий улыбнулся, а Варвара Тарасовна отправилась будить служителя и организовывать чаепитие. Для Адама Михайловича («вернется с лекции непременно голодный!») у нее были припасены в кастрюльке любимые им домашние тефтельки с перчиком, но при нынешнем обороте событий они становились неактуальными…
– Все дело в том, что обычным людям чрезвычайно сложно уразуметь, как устроена душа творческого человека и что в ней происходит, – сказал Троицкий, почесывая морщинистый подбородок разместившейся у него на коленях Гретхен. – Художников всегда не понимали.
– А с плотниками как? – спросил Январев, отхлебывая горячий чай.
– Простите?
– Плотников – понимают? Вот вы, например, вполне ли уверены, что достаточно понимаете плотников, чтоб им невозможно было пенять на непонятость вами? Что?
– У вас парадоксальный ум, Аркадий, я заметил это еще в нашу первую встречу…
– Тогда я был пьян, и все парадоксы моего мышления проистекали от этого прискорбного факта, – усмехнулся Аркадий. – Вообще-то я мыслю линейно и совершенно тривиально. Оригинальность и дерзновенность у нас по части Кауфмана. Что ж, Адам, исполнение твоей мечты как-то продвинуло твои исследования психики?
– Несомненно. Боже… – Адам прикрыл глаза. – Как я пенял судьбе на то, что ты, именно ты, Аркадий, никогда не услышишь и не прочтешь того, что пришло мне в голову в течение этого года… Но вот, мой глас услышан… Арсений, простите мою высокопарность, но вы должны понимать, как я взволнован воскрешением Аркаши…
– Безусловно! – энергично воскликнул Троицкий, размачивая в чашке с чаем половинку жесткой баранки. – Я сам взволнован! У меня даже прошла хандра и вернулся аппетит… Господа, может быть, мы все-таки покинем эту юдоль страданий и поедем в ресторан? Я угощаю…
– Нет, Арсений, и не просите… Впрочем, вы, конечно, совершенно свободны распоряжаться своим временем и местоположением в пространстве.
– Да, да… Я все понимаю и… мы с Гретхен прощаемся с вами… Аркадий Андреевич, надеюсь, что мы еще увидимся. Где-нибудь, когда-нибудь… Какие имена мы будем носить тогда? Какие звезды будут светить над нами?..
– К утру напьется в стельку, – вздохнул Адам. – Хорошо, если не расскажет случайным собутыльникам о твоем чудесном воскрешении…
– Может быть, нам надо было задержать его?
– Что бы это изменило? Ведь есть еще завтра, послезавтра…
– Ты прав. Так что же относительно твоих теорий? Но прежде… та девушка, что сидит в кресле в углу (прежде ее, кажется, не было) – это правильный ход событий в твоем заведении?
– Аркадий Андреевич, вы, должно быть, меня не помните. Я Луиза Гвиечелли, кузина Камиллы.
Девушка не спеша поднялась с кресла, подошла к окну, остановилась, глядя в сад. Профиль в лунном свете – углы и гротеск. «Кажется, за истекшие годы ее нос еще вырос», – с сочувствием подумал Январев.
– Луиза! – воскликнул Адам. – Это новый фокус? Ты научилась проходить сквозь стены?
– Можно сказать и так, – равнодушно кивнула девушка. – Мне не спалось. Ваши тени пляшут на ветках сада, а голоса колеблют эфир. Я вам не помешаю – ведь безумцы живут за невидимой стеной, и их можно не учитывать, сократить, как члены уравнения.
– Адам…
– Увы… Заболевание развивалось исподволь, и думаю, началось еще прежде того, как она стреляла в жандарма. Уловка покойного Льва Петровича, к сожалению, оказалась пророческой… В общем-то, Луиза может открыть любой замок и уйти отсюда, но, как видишь, не делает этого… Как и большинство обитателей виллы, она понимает, что здесь ей самое место… Хочешь чаю, Луиза?
– Спасибо, нет.
– Ты не должна никому говорить, что видела здесь Аркадия Андреевича. Это связано с его партийной работой – ты легко можешь это понять.
– Я понимаю и никому не скажу.
– В отличие от Троицкого, она действительно не скажет. В ней умирает любая тайна.
– Хорошо. Через неделю я буду в действующей армии. Думаю, что любой слух просто не успеет меня догнать… Так прежде, чем я начну засыпать: что же там с человеческим мозгом?
– Сейчас мне представляется, что функция мозга, нервной системы и органов чувств главным образом очистительная, а не производительная. Мозг не машина, которая производит, а веник, который сметает лишнее. Судя по все накапливающимся в науке данным, каждый человек в принципе способен вспомнить все произошедшее с ним в каждое мгновение его жизни и воспринять все, происходящее в данный момент во Вселенной. Функция нервной системы состоит в защите нас от переполнения этой массой. Мы ограничены телом и потребностями биологической жизни, в которой наша цель вполне биологична – выжить и размножиться. Каждый из нас в потенции является Мировым Разумом. Но, чтобы выжить, Мировой Разум приходится пропускать через фильтр нервной системы. Кстати, у безумцев этот фильтр работает не совсем обычно. На выходе мы получаем жалкий ручеек, который позволяет нам выжить на поверхности этой планеты в данном биологическом теле. Способ функционирования всего этого – языки и символы нашей цивилизации. Мы склонны принимать понятия за данность, а слова за что-то реально существующее…
«Все это безумно интересно…» – подумал Аркадий, засыпая.
Луиза слушала заворожено. В глазах ее мерцал лунный свет.
– …Ты, кажется, не очень понимаешь… – проницательно заметил Кауфман.
– Замечательно! – воскликнул Аркадий и потряс головой. – Я предвижу, какие потрясающие дискуссии возникнут, когда ты это опубликуешь…
– Да, конечно, – вздохнул Адам. – Ты, как всегда, добр и великодушен, но мы такие разные…
– У нас больше общего, чем вам кажется, – сказала Луиза.
За окном уже серела листва. Короткая летняя ночь подходила к концу.
– У нас с Аркадием? Или у нас троих? – уточнил Адам.
– Троих.
– Но что же это? Как будто бы нет совершенно ничего… Аркаша, ты понимаешь?
– Мы все трое любили одну женщину, – ровно произнесла Луиза.
Над «Лунной виллой» истаивала летняя, короткая, голубовато-серебристая петербургская ночь.