Степка стоял в чистом белье и ждал смерти. Все четыреста тридцать человек пленных три дня назад так решили: умрем, но нипочем не будем против своих утруждаться и строить укрепления. Козьмодемьяновский – унтер из бывших семинаристов, сказал, что и по закону австрияки не имеют права заставлять. Если там картошку копать или на фабрике – это пожалуйста, на то и пленные, вроде бесплатных рабов. А по военному делу – ни-ни.

И вот, время ультиматума лагерного начальства истекло.

Венгры (а в охране пленных были только они – чехам австрияки не доверяли) бегали растеряно. Вид почти полтысячи бородатых русских мужиков в чистом исподнем, выстроившихся в строю, вытянувших руки по швам и только время от времени размашисто крестившихся – явно смущал их до крайности. Убить их всех? А Бог-то как же?

Прошло не менее двух часов. Бледное солнце медленно ползло в дымке над горами. Четверо русских солдат лишились чувств и повалились снопами – от голода и устатку. Сторожевые собаки, нервничая, рвались с поводков и пенились оскаленными мордами. Трое начальников-австрияков орали на охранников и совещались между собой, то и дело давая какие-то наставления чеху-телеграфисту.

По виду венгров Степка вскоре понял, что убивать всех прямо сейчас не станут. Опять будут пугать, морить голодом, вешать на столбах унтеров и, может, кого-то прямо сейчас затравят собаками. Нелюди – что с них взять.

Но, если не немедленный расстрел, значит, опять начнется неразбериха, будут разделять, сгонять куда-то… Если возникнет возможность бежать, Степка упускать ее не собирался. Не в первый раз.

Венгры тем временем притащили котел с дымящейся брюквенной похлебкой. Русские не ели горячего почти месяц, а последние три дня их вообще не кормили.

– Кто хочет есть – выходи, ешь, спи, а утром на работу, – почти без акцента крикнул по-русски старший охранник. – Ваши войска отступили везде. Варшава сдана. Война скоро закончится. Кто будет есть и работать – поедет домой, в Россию. Кто не будет – ляжет в землю, вот там, – охранник махнул рукой.

Все пленные знали, что там, куда он указывал, в ложбине, в безымянных могилах под грубо сколоченными крестами похоронная команда зарыла уже около тысячи русских, умерших от голода, эпидемий и жестокого обращения.

– Я согласен работать! – крикнул стоящий за два человека от Степки молодой парень. – Я хочу вернуться домой!

– И я!

– И я тоже!

– Предатели! – звучно рявкнул унтер Козьмодемьяновский. – Продались даже не за тридцать сребреников, а за миску брюквенной похлебки! Родина вас проклянет!

– Да разве не все равно ей? – невнятно пробормотал пожилой солдат, стоящий слева от Степана. – Хранцузам-то вон печенье да варенье ихняя родина шлет, да одежонку теплую исправно, а нам – шиш да маленько…

Строптивого унтера потащили прочь, кто-то, стукнув себя кулаком в раскрытую грудь, ринулся следом, сухо треснули выстрелы, брызнула в пыль кровь, ругательства, крики, немецкие команды, поверх всего истерический вой, в котором уже мало человеческого:

– Не убива-а-айте, братцы!

Степка сориентировался почти мгновенно, упал на карачки, чтобы не угодить под шальную пулю, и резво побежал в ту сторону, где собрались предатели.

Мягко оттеснив венгра-кашевара, огромной кружкой зачерпнул из котла и, обжигая рот и помогая себе пальцами, торопливо выхлебал с пол литра похлебки – не то, чтобы Степке так уж хотелось есть (нервное возбуждение глушило голод), но знал: горячее в утробе всегда пригодится. Потом вытащил из стоящей тут же корзины ломоть серого сырого хлеба (его пекли с добавлением мякины), есть не стал, спрятал за пазуху.

Венгр-охранник схватил Степку за руку, что-то прокричал, оскалив белые зубы.

– Ихь бин очень сильный русский мужик и завтра буду зер гут арбайтен! – отделяя слова друг от друга, внушительно сказал ему Степан.

Венгр закивал и отвернулся, прислушиваясь к командам начальника-австрийца, а Степка снова опустился на корточки и ловко, как в русском танце вприсядку, практически не попадая на линию взглядов мечущихся людей, стал продвигаться к боковой калитке в ограждении, сквозь которую недавно внесли котел с похлебкой. Он был уже близко к своей цели, когда в прямом смысле нос к носу столкнулся с псом-охранником, которого в сутолоке спустили с цепи. Оба на секунду замерли. «Р-рав! Р-рав! – строго сказал Степка, стоя на четвереньках и глядя прямо в желтые, косящие от злобы глаза. – Пошел вон!» Ошалевший от неожиданности пес прянул в сторону и побежал дальше.

Степка почти ползком преодолел незапертую калитку, и сразу же скатился в заросшую травой канаву, полную холодной вонючей воды.

– Ну, собакой я уже побыл, – сказал он сам себе и, вспомнив картинку из книжки, которую Люша показывала ему в далеком детстве, добавил. – А теперь трошки побуду зверем крокодилой.

* * *

Очутившись в неприятельском лагере в качестве пленного, Степка бежал из него при первой возможности, не считая ресурсов, не строя планов на дальнейшее и даже не особенно рассуждая о происходящем.

Его, как дикого зверя, вел инстинкт. Воля!

Разумеется, ловили.

Били нещадно, ногами, прикладами, резиновой плетью. Степка валялся на земле на гнилой соломе, оклемывался и опять бежал. На месте немцев и австрийцев Степка давно бы такого, как он, прикончил за полной бесполезностью и обилием хлопот. Те же этого почему-то не делали и даже не особенно удивлялись – бежали из плена в основном русские.

Переводили из лагеря в лагерь. Вопреки всякому разумению, с каждым разом становилось лучше.

Самым кошмарным запомнился первый лагерь под Кюстрином. Неотапливаемые бараки из рифленого железа, поставленные прямо на земле. Огромная скученность, каждый день – десятки смертей от холода, ран, желудочных болезней. Трупы по двое суток лежали рядом с живыми.

Кормили раз в день, непонятной бурдой. Вода для питья желтая с мутью, пить ее страшно, а не пить – нельзя.

Пленным французам едва ли не каждый день передавали посылки с галетами, консервами, теплыми одеялами. Русским не передавали ничего, кто хотел выжить, прислуживал французам на манер денщиков – кипятил воду, охранял место, чистил и стирал одежонку. Французы расплачивались за услуги галетами. Степка в основном услужал молодому французу по имени Жан Поль. Жан Поль был легкомыслен и глуп, и в плену не столько страдал, сколько скучал. Очень любил собак, и если кого-то ими травили, обязательно шел смотреть. Мать и пять старших сестер прислали ему любовно собранные посылки и передавали деньги. Любимым развлечением Жан Поля, которое ему никогда не надоедало, было кидать Степке галеты и одновременно командовать «Апорт!» Кидать он старался подальше, из расчета, что кто-то еще постарается галету перехватить. Свары между русскими нравились Жан Полю почти также, как собачьи бои.

Используя десяток немецких и десяток выученных французских слов Степка уговорил Жан Поля бежать из лагеря. Жан Поль вообразил себе славное приключение в компании верного «Пятницы» и возвращение в семью героем. Используя подкуп и сноровку Жан Поля в обращении с собаками, им удалось ночью миновать линии ограждений. Степка настаивал на том, чтобы уходить как можно дальше и быстрее. Но Жан Поль вскоре устал, закапризничал, замахнулся на Степку и в конце концов улегся спать под раскидистым деревом, показав Степке пальцем на место у своих ног. Степка стукнул его по голове подвернувшимся поленом, раздел, забрал все деньги и еду и деловито потрусил дальше, по-звериному раздувая ноздри и жадно вдыхая незнакомые запахи чужих лесов и чужой жизни.

В последующих лагерях условия были получше, бараки отапливались, больных, а уж тем паче покойников отделяли от здоровых, выборный лагерный комитет (в него обычно входили учителя, священники и прочие образованные люди) следил за порядком и представлял интересы пленных перед австрийцами.

Степка почти ни с кем из товарищей по несчастью в сообщение не входил, потому что не понимал в том толку – дела общего не было, а пустые рассуждения его мозгам и языку никогда не давались. Но чужие разговоры слушал исправно и внимательно. Поражения русской армии вызывали в нем тяжелую бессильную злость. Рассказы о мошенничестве интендантов и предательстве в верхах заставляли по-звериному скалить крепкие зубы. Касательно же отношения союзников к России и русским он после знакомства с Жан Полем все понимал сам и в разъяснениях не нуждался.

* * *

Женщина была доброй, теплой и приятно-упругой в теле, хотя с лица казалась очень немолодой. Ее муж – высокий и усатый (Степка видел на стене фотокарточку) – уже пять месяцев находился в плену в России: может и его кто пригреет? «Ага, Грунька моя, красоточка!» – с внутренней веселой злостью усмехнулся сытый и даже слегка пьяный Степка, вставая из-за стола и надевая поверх чистой рубахи зеленую куртку австрийца, у которой ему пришлось подворачивать рукава.

Взрослая дочь австрийца, на вид слегка слабоумная, молча оттопыривала и без того висячую нижнюю губу, а в овине, где мать с дочерью устроили Степке дневную нору, норовила прижаться к нему грудью или мосластыми коленками. Мать, несмотря на возраст, нравилась Степке больше – елозя под ним на свежем хрустящем сеннике, она мелодично подвывала и как-то очень приятно, по-немецки аккуратно и размеренно царапала спину чистыми округлыми ногтями.

Властям на четвертый день донес брат мужа, живший по соседству.

Драться Степка умел, и сил, несмотря на голод и лишения последнего года, у него доставало, но что ж поделаешь голыми руками (ну пусть не голыми, а с жердиной) против пятерых вооруженных людей?

Словосочетание «бешеный русский зверь» он понимал уже на немецком, чешском и венгерском – слышал не раз. То, что после того, как подстрелили, его опять не добили и не прикопали тут же, на месте, а поместили в лазарет на кровать с тюфяком и даже делали перевязки – удивляло Степку безмерно. Он сам, доведись ему решать, поступил бы иначе.

На второй день Степка начал, скрежеща зубами, вставать, удивляя австрийских лекарей, сестер милосердия и сотоварищей, которые предпочитали лежать в бездельном полузабытьи. Чтобы не вызывать до времени подозрений, тут же включился в грязную хозяйственную работу по бараку.

«Зер гут!» – сестрам милосердия нравился усердный русский мужик, который и часа не мог сидеть без дела.

В том же бараке была отдельная палата для раненных офицеров.

Степке там делать было решительно нечего, но однажды выпало сопровождать туда молоденькую медсестру с тяжелой корзиной. У одной из коек, на которой беспокойным сном спал светловолосый человек с запавшими глазами, Степка остановился.

– Что ты хочешь? – спросила медсестра.

– Я его знаю, – сказал Степка. – В России мы жили по соседству.

– Хорошо, – тут же сказала женщина. – Он всегда в дурном расположении духа и очень страдает. Ему будет приятно увидеть тебя. Посиди здесь. Не надо его будить, он не спал ночь…

Степка послушно сел на табурет у кровати, сложив руки на коленях. Когда медсестра ушла, он взял с тумбочки раскрытую тетрадь. Медленно, шевеля губами, прочел:

«Три главных состояния русского солдата на войне.

Первое. Без начальства. Тогда он брюзга и ругатель. Грозится и хвастает. Готов что-нибудь слямзить и схватиться за грудки из-за пустяков. В этой раздражительности видно, что солдатское житье его тяготит.

Второе. Солдат при начальстве. Смирен, косноязычен. Легко соглашается, легко поддается на обещания и посулы. Расцветает от похвалы и готов восхищаться даже строгостью начальства, перед которым за глаза куражится. В этих двух состояниях солдат не воспринимает патетики.

Третье состояние – артельная работа или бой. Тут он – герой. Он умирает спокойно и сосредоточено. Без рисовки. В беде он не оставит товарища. Он умирает деловито и мужественно, как привык делать артельное дело.

В сущности, это собирательный образ народа-крестьянина на войне…»

Максимилиан Лиховцев открыл глаза. Первое, что он увидел: солдат с перевязанной головой читает его личный дневник. Темное лицо солдата, окаймленное светло-рыжей бородой, непроницаемо и кажется смутно знакомым.

– Ну что, братец, узнаешь себя? – с усвоенной за время недолгой строевой службы бодростью спросил Максимилиан, сочтя за лучшее предположить, что солдат худо-бедно грамотен и разглядывает тетрадь не просто так.

– Никак нет, ваше благородие, – усмехнувшись, ответил Степка. – Вас – как есть узнал, а себя – не узнал. Либо уж вы, Максимильян Антоныч, совравши, либо не про меня писано…

– Ты меня знаешь? – удивился Максимилиан и в тот же миг словно волной накатили запахи, звуки, быстро сменяющие друг друга картины: Синие Ключи! Крестьянский дружок Люшиного детства… – Егор?

– Степан. Степан Егоров.

– Рад тебя видеть.

– И я, ваше благородие, – сказал Степан с таким откровенным сомнением, что Максимилиан, не удержавшись, улыбнулся.

В палате пахло плохим табаком, пригоревшей кашей, кровью, мочой и зверем, изготовившимся к прыжку. Последний запах, несомненно, исходил от Степана.

– Максимильян Антоныч, вы по-германски говорите? – спросил между тем Степка.

Макс кивнул.

Помолчали сосредоточенно, словно невидимой линейкой измеряя что-то друг в друге.

– И долго ль вы тут еще вылеживаться собираетесь? – наконец нарушил молчание Степка.

Макс почувствовал, как от этого простого вопроса, впервые со времени почти беспорядочного карпатского отступления, что-то изменилось в самой атмосфере вокруг него. Как будто прошла гроза, или рассветный ветер пронесся, колебля кроны чуть розовеющих сосен.

– Правильно ли я понял, что ты мне что-то предлагаешь, Степан? – спросил он.

* * *

Максимилиан удивлялся, как легко оказалось с ним разговаривать.

Сначала казался темным, корявым, потом разглядел, что Степка по-своему, по-мужицки даже красив. Раз увидав, уже не мог понять, куда смотрел раньше.

Он слушал, как большая собака или лошадь – всем собой. Отвечал непонятно откуда, иногда – с изумляющей точностью.

– Степан, ты бежал не раз. Не боялся разве, что убьют?

– Знамо, боялся. Страх это и есть – смерть. Другое и не страх вовсе.

– Смерть – совершенство. Ее абсолютная необратимость дана нам как точка отсчета, чтобы мы уяснили для себя, насколько поддается нашему усилию все остальное. И не боялись его совершить.

Сейчас, когда так много людей увидело так много смерти, все изменится. Люди поймут, как много зависит от них самих и перестанут воспроизводить прошлое, в котором изменения могли быть только случайными. Они все станут делать так и это будет совсем новый мир. Он грянет очень быстро. Мы его еще увидим. Ты понимаешь, Степан?

– Может быть, понимаю. Но сначала убьют еще многих, потому что это легче всего, и потому что двери открыты.

– Наверное, ты прав.

Максимилиан замолчал, слушая, как за стеной барака подвывает ветер. Тихо и безнадежно – будто ветру тоже было что сказать по обсуждаемой теме, будто и у него наболело… да только нет смысла, все равно ведь никто не выслушает.

* * *

Офицер говорил по-французски грамматически правильно, но с жестким немецким акцентом.

– Максимилиан Лиховцев? Я – Август Шнитке, гауптманн. Есть ли у вас какие-то жалобы, пожелания?

– Благодарю вас, нет, – Макс помотал головой.

Присловье старой няни Фаины про мышеловку и бесплатный сыр вертелось у него на языке. Но он все еще категорически не понимал происходящего. Что может быть нужно от него немцу? Никаких военных тайн он не знает…

– Правильны ли наши сведения о том, что на родине вы были противником режима? Даже сидели в тюрьме. Это так?

«Так вот оно что! – мысленно воскликнул Макс. – Предлагает стать шпионом!»

– То, что я сразу после начала войны поступил в юнкерское училище, а по его окончании немедленно отправился на фронт, по-моему, весьма красноречиво говорит о моих нынешних взглядах, – усмехнулся Макс. – Предавать родину я не собираюсь ни под каким видом.

– Ну что вы, господин Лиховцев! Как вы могли подумать! – почти издевательски усмехнулся Шнитке.

Видно было, что гауптманн нисколько не уважает собеседника, и даже не слишком надеется на успех своей миссии, в чем бы она ни заключалась. Макс слегка приободрился. Говорить с доброжелательным и заинтересованным врагом ему было бы на порядок труднее.

– Напротив. У нас есть для вас совершенно замечательный пакет предложений. Что вы скажете, если бы я сообщил вам, что мы готовы предоставить вам свободу и даже немного финансово поспособствовать переустройству российского государства на принципах, которые вам самому кажутся целесообразными и справедливыми? Отказ от насквозь прогнившей и дискредитировавшей себя монархии. Демократическая республика? Выборный парламент с широким народным представительством? Обширные государственные льготы для крестьян, как для самой многочисленной части населения – опоры России?

У Максимилиана моментально пересохло во рту и запершило в горле. Сколько достойных и замечательных людей в России сто лет до этой проклятой войны мечтали о том, о чем с такой небрежностью говорил сейчас аккуратный немецкий капитан! И сразу – практическое: сколько из них нынче оказались в плену?.. Но может быть, все это ложь, пошлая ловушка для того, чтобы все-таки получить какие-то сведения?

– Зачем вам республика в России? – казалось, что голос царапал горло почти до крови. – Ведь у вас в Германии – кайзер Вильгельм…

– Немцы – рациональная нация, вы с этим согласитесь? – теперь Шнитке казался серьезным и целиком сосредоточенным на разговоре. – Мы прекрасно понимаем, что даже после самого сокрушительного поражения Российский колосс будет фактором, с которым предстоит считаться созданной нами Миттельойропе. («Миттельойропа» – концепция политической стратегии Германии 1914–1915 гг., впервые изложенная в одноименной книге Ф. Науманна. Ее суть заключалась в разрыве связей Запада и России, сплочении Запада под главенством Германии и Австро-Венгрии (при второстепенной роли других стран, прежде всего Франции) и максимальном ослаблении России – прим. авт.). Перестраивать Россию снаружи сложно и хлопотно. Почему бы нам, как рачительным смотрителям европейского пространства, уже сейчас не озаботиться ее перестройкой изнутри, и не заключить взаимовыгодный контракт с теми из русских мыслящих людей, кто хочет и может способствовать переустройству и развитию своей страны? Вы историк и прекрасно знаете, что объективно на протяжении предыдущих двухсот лет ни одна европейская страна не сыграла в техническом и экономическом развитии России даже половины той роли, которую играла Германия. Все ваши цари, начиная с Петра 1, это хорошо понимали и использовали на благо своей страны и народа. Монархия, которая упустила из виду это естественное союзничество, обречена…

«Я же могу получить свободу и даже взять деньги, а потом, уже в России – ничего не делать, – подумал Макс. – Уеду в Пески, помирюсь с Алексом, буду разводить пчел и лошадей… Вернусь к милым штатским радостям, допишу роман (у меня теперь масса нового психологического материала!), назначу Люшу своей дамой сердца, может быть, женюсь на разночинке. Могу даже беседовать со Степаном (надо будет взять его с собой в качестве денщика) о римской республике и слать им фальшивые отчеты об агитации среди крестьян… – и тут же понял. – Не могу. Я – не смогу. Они это знают и бьют наверняка…»

– Я должен подумать, гауптманн, – вслух сказал он, глотая слюну, чтобы оберечь ободранное нервным потрясением горло. – Немного. Дня два-три. С вашего позволения, я бы просил разрешить мне на эти дни прогулки в саду при госпитале. Такова моя личная особенность – мне всегда лучше думалось на ходу. В России, у себя в имении…

– Разумеется, господин Лиховцев, разумеется, – взгляд Шнитке из острого снова стал презрительно-скучающим. – Вам будет дано соответствующее разрешение. До встречи…

* * *

До вечера следующего дня Макс проводил интенсивное расследование. Медсестры, в общем симпатизировавшие красивому, но всегда печальному русскому офицеру, не могли нарадоваться – к раненному явно вернулось желание жить: он ел, гулял, и даже читал в чахлом саду Гейне и еще какие-то непонятные, но очень мелодичные русские стихи старшей сестре – фройляйн Бильгартен.

К вечеру второго дня удалось выяснить, что с гауптманном Шнитке беседовали еще пятеро пленных – двое украинцев, еврей, ефрейтор-грузин Амонашвили и прапорщик-эсер с непонятной по национальной принадлежности фамилией Заортач. Историческое образование и приятная доверительная беседа с Амонашвили (откуда грузины везде умудряются доставать вино?!) позволили Максимилиану уложить мозаику полученных сведений во вполне стройную картину.

(Картина эта отнюдь не придумана автором, а отражает реальное положение вещей накануне русской революции 1917 года. Правители Германии всерьез рассматривали идею сокрушения России посредством комбинации социальной и национальной революций. Они даже использовали для этого известного российского революционера Парвуса-Гельфанда. Слабым местом его тщательно разработанной и представленной немецкому командованию программы было то, что лидеры меньшевиков во главе с Плехановым оказались патриотами. Ленин, представляя большевиков, еще в сентябре 1915 года выставил условия, на которых он согласен заключить мир с Германией в случае своего прихода к власти в России: республика, конфискация латифундий, восьмичасовой рабочий день, автономия национальностей. Впрочем, вопрос о степени финансового и организационного участия Германии в подготовке революционного переворота в России в исторической науке изучен еще далеко не до конца и остается дискуссионным – прим. авт.)

Кто-то убедил правящую верхушку Германии, что русская демократия может реализовать свои цели только посредством полного сокрушения царизма и расчленения России на национальные государства. Это можно сделать путем комбинации социальной и национальной революций. На Украине имеет смысл сделать ставку на всегда имеющихся там националистов и на крестьян, которые будут требовать раздела огромных богатых поместий, принадлежащих выходцам из Центральной России. На Кавказе предполагается опора на христиан – грузин и армян, противостоящих мусульманскому влиянию. Революционизация Сибири станет делом ссыльных. Естественным центром революционного движения должен стать промышленный Петербург, а могучим механизмом влияния – всеобщая политическая стачка под лозунгом «Свободы и мира». Где-то (кажется, в Копенгагене) уже собирается конференция русских социалистов всех политических оттенков, с участием германских социал-демократов, наделенных соответствующими полномочиями…

И ведь оно может получиться! – с трепещущим в груди ужасом думал Максимилиан, вытянувшись на узкой койке, заложив руки за голову и глядя в выкрашенный белой краской, засиженный мухами потолок. – И распад фронта, и военные действия прекратятся сами собой, ведь русская армия состоит из крестьян… Вопрос денег? Сколько марок истощенная войной Германия готова вложить во влажные от нетерпения жадные ручки российских социал-демократов? И не страшно ли немцам, что поднятая ими социальная волна перекинется через линию фронта, в Германию, и дойдет до кайзеровского Берлина?..

* * *

Фройляйн Бильгартен, похожая на честную рабочую лошадь, зашла перед сном проверить, все ли в порядке, и заодно – пожелать герру Лиховцеву спокойной ночи. Степка тащился следом за ней, служа на посылках – поменять разбитый поильник, вынести судно, помочь переложить раненного…

Макс быстренько прочел скромно ожидающей фройляйн раннее стихотворение Арсения Троицкого, начинающееся так: «Давно завял мой бедный сад, я больше не вернусь назад, ищу, покинут и распят, где был Господь и светл и свят…» – и многозначительно мигнул Степке за ее спиной.

Степка кивнул и, притворившись хлопочущим возле постели тяжело-раненного и второй день лежащего за ширмой без памяти француза, остался в палате после ухода сестры.

– Ну что, Максимильян Антоныч, что гауптманн-то вам вчерась сказал? – любопытство светилось в глазах Степана. Эти глаза чем-то напоминали Максу маленьких серо-рыжих мышат, шныряющих на излете лета в сметанных стогах.

Если я расскажу все как есть, – подумал он, – Степан скажет: что ж тут судить, ваше благородие, берите скорее ихние марки и меня, и – айда на родину!

Понятие чести в моем понимании для него не существует. Есть только могучий звериный инстинкт «воли» – пока жив и способен двигаться, бежать или даже ползти из любой клетки туда, где свой лес и своя нора. Главный и единственный распорядитель в лесу в целом – Господь Бог, на конкретных полянах есть свои звери-распорядители, установленные опять же естественно-эволюционным порядком, а все прочее – ересь и ерунда. Надуть фрицев в таком контексте – богоугодное и почти святое дело.

– Гауптманн Шнитке меня на предательство склонял, – медленно, принимая решение с каждым словом, произнес Максимилиан. – Я, как офицер, и слуга царю и отечеству, на это пойти не могу. Дал на подумать отсрочки несколько дней и разрешил в саду гулять. Если откажусь – тюрьма.

– Там в одном месте в ограде дыра колючей проволокой замотана, но раздвинуть можно, – быстро сказал Степка, выделив важное для себя и, как и предполагал Максимилиан, ничуть не заинтересовавшись сутью уже отвергнутого предложения гауптманна. – Что ж, ваше благородие, вы, как я вижу, решились, что ли?

– Да.

– И правильно сделали. Если оно не выйдет, так тюрьма-то вас все одно дождется, да и помирать сподручнее всего свободным… Но я думаю, нам теперь свезет, от австрияков утечем и до дому доберемся, не случайно же она нас вместе свела-связала…

Кто это она, которая нас «связала»? – Макс догадался не сразу, а когда понял, подумал с мимолетным изумлением: неужели Люша и вправду спала с этим мужланом, как болтали по округе?!

– Ты имеешь в виду Любовь Николаевну?

– Люшка-то тут причем? – в свою очередь, удивился Степка. – Я про Синеглазку говорю. Мы оба родом из ее владений. И вот, она теперь нас к себе обратно и приведет…

Какая причудливая смесь! – подумал Макс, задумчиво глядя на гайтан на крепкой Степкиной шее. – Ведь он наверняка считает себя православным христианином и одновременно – на полном серьезе – вассалом девки-Синеглазки из волшебного источника. Как странно и как вместе с тем трогательно и закономерно… Вот об этом и надо бы написать…

– Стало быть, слушайте теперь сюда, ваше благородие, – сказал между тем Степка, понижая голос и присаживаясь на корточки у кровати, чтобы его голова оказалась на одном уровне с головой лежащего Максимилиана. – Для начала нам с вами вот что нужно приготовить…