– Камфара по показаниям и, пожалуй что, все, – сердито сказал врач, провел рукой по глазам, как будто убирал с них паутину, и, шаркая подошвами по дощатому некрашеному полу полевого госпиталя, перешел к следующей койке.
Высокая некрасивая медсестра прикрыла раненного одеялом, и, поймав его взгляд, вопросительно приподняла кружку с водой, стоящую на тумбочке. Раненный еле заметно кивнул, с трудом сделал два хлюпающих глотка и хрипло прошептал:
– Что, сестричка, приговорил меня, видать, дохтур-то? Так? Последний, стало быть, денек Ваньке настал?
– Ничего никому доподлинно не известно! – строго сказала медсестра. – Бывает, и не от таких ранений выздоравливают, а бывает, что и от царапины мрут. Пей вот водичку, Иван, отдыхай и не забивай себе голову…
– Сестричка, – торопливо прошептал раненный. – Погоди, сестричка, не уходи! Скажи-ка мне, а солдатики-то тут, четвертый батальон, еще стоят? Не перебросили их?
– Стоят, куда ж они денутся? – сестра подняла широкие плечи и по-птичьи прикрыла веками глаза, обведенные коричневыми кругами застарелой усталости или печали. – Весь фронт стоит. Никого никуда не перебрасывали.
– Сестричка, тогда я тебя просить буду… нельзя мне теперь умирать… четверо ребятишек у меня и того… ребята говорят, что скоро в деревне землю делить будут… как же без меня… – речь раненного прерывалась то влажными, то сухими хрипами. На желтом лбу выступил пот. Грудь под одеялом тяжело вздымалась. – Ты мне найди Знахаря… Вдруг он вспоможение окажет, и я, того, оклемаюсь еще?
– Какого тебе знахаря?! – удивилась сестра. – Здесь госпиталь, врачи… Только что тебя врач смотрел, ты что, позабыл? Успокойся, милый, поспи, – девушка обтерла лицо страдальца мокрой тряпкой и погладила по слипшимся волосам.
По всем признакам вот-вот должна была начаться агония.
– Знахарь… Ты здесь новенькая, не знаешь еще… У солдатиков спроси, тебе, того, покажут… Савелий у окна помирал совсем, загнило у него, дохтур хотел ему ноги по самые помидоры отрезать, да и все одно, сказал, ему крышка… Знахарь какие-то нашлепки дал, из паутины вроде паучьей, и отвар… Выжил Савелий-то, и ноги при нем, на поезде в тыл отправили… Мне помирать никак нельзя… спроси, сестричка… ты иди, иди теперь, я того… подожду…
– Хорошо, хорошо, – закивала сестра, не в силах выносить молящего взгляда раненного. – Я сейчас же пойду, узнаю…
Раненный тут же успокоился и, вцепившись пальцами в край одеяла, закрыл глаза.
Сестра, раздвинув марлевый, а потом брезентовый полог (ни тот, ни другой не спасали от мух – вездесущих, сине-зеленых, отвратительно жужжащих и живым ковром ползающих по полу, кроватям и лицам раненных), вышла на порог госпиталя.
Рассвело часа два назад. Сквозь листву струился утренний, дымно-золотистый свет. В прохладной кроне большого дерева пересвистывались маленькие желто-зеленые птички. Крупный поползень шустро бегал по ребристому стволу и выклевывал личинок.
Медсестра поправила туго накрахмаленную косынку и с какой-то преувеличенной решительностью (ее смена только что закончилась, она не спала уже больше двадцати часов и ноги ступали неровно) зашагала по непросохшей от ночного дождя дороге.
Усатый солдат сидел на колоде, и через специальную дощечку с прорезями надраивал мелом пуговицы на шинели. Увидав подходящую к нему сестру милосердия, он поднял загорелое лицо и дружелюбно улыбнулся:
– Чего тебе надобно, сестрица? Аль ищешь кого?
– Да, ищу… – смущенно потупилась сестра. – Раненный меня попросил… Но может, того и вовсе на свете нету… лихорадка у солдатика-то… Знахарь мне нужен…
– Ну, так бы сразу и сказала, – солдат поднялся, накинул шинель. Пуговицы весело блестели на солнце. – Сейчас покличу. А ты жди здесь. Коли Знахарь отыщется, так сюда придет. А не отыщется, так не обессудь, ему после передадут, что с госпиталя искали. Тебя как звать-то?
– Ангелина.
– Вот и ладушки. Жди, Геля, туточки, вот присядь пока, я ж вижу, что у тебя глазыньки-то сами собой закрываются…
Она присела на колоду и, должно быть, заснула. Он осторожно тронул ее за плечо. Она с трудом разлепила веки. Небо сияло. Белый луч солнца преломлялся в ресницах сполохами разноцветного пламени. Уже полдень?
– Вы меня искали?
Его явление показалось ей продолжением сна. Сон был из прошлого. У его ног стоял потертый чемоданчик.
– Доктор Арабажин?
Он грустно улыбнулся и приложил палец к губам:
– Арабажина нет. Он погиб при пожаре санитарного поезда. Я – Аркадий Январев, рядовой из вольно-определяющихся 4 роты Самогитского пехотного полка. А вы? Мы с вами встречались в мирное время? Или уже на войне? Простите меня, я был контужен и…
– Даже если бы вы не были контужены, Аркадий, вы вряд ли узнали бы меня в нынешнем обличье. Воистину, война – время перевертышей. Но если вы попробуете представить меня мужчиной…
– Боже! Апрель! – Аркадий отшатнулся в изумлении. – Так вы все-таки – женщина?! Или…? Простите, я уже ничего больше не понимаю… И – где же Май? Он всегда был где-то рядом с вами…
И без того некрасивое, бледное лицо сестры милосердия скривилось в гримасе отчаяния, напомнившей Аркадию маску из греческого театра.
– Май погиб, – глухо сказала она. – Его убили в начале ноября четырнадцатого года.
– Соболезную. Меня убили приблизительно тогда же, – вздохнул Аркадий. – Как мне вас называть?
– Я – Ангелина. Ангелина Домодедова, – и только тут она сообразила. – А вы – тот самый Знахарь, спасающий безнадежных больных?!
– Увы, да… – Аркадий вздохнул еще раз. – По легенде, я – земский статистик из Воронежа, не имеющий к медицине никакого отношения. Но как выяснилось, на войне врачу очень трудно притвориться не врачом. С самого начала я то и дело обнаруживал себя – то, забывшись, вскрою нарыв товарищу, то в каком-нибудь городке машинально выпишу жене почтмейстера рецепт средства от желудочных колик… конечно, все это привлекало внимание и я был буквально в шаге от провала… Пришлось мне срочно выдумать бабку-знахарку, которая растила меня в лесной глуши и учила своему искусству… Вообще-то я действительно знал одну такую и даже записывал народные рецепты… Можно представить себе, как радуются легендам о всемогущем бабушкином внуке госпитальные врачи… Думаю, рано или поздно они просто устроят мне «темную»…
– Идемте, – на лице Ангелины появилось сосредоточенное, упрямое выражение. – Идемте скорее, и так уже много времени прошло. Вас там ждут…
Ждать было некому – Иван умер. Даже койку уже перестелили.
Ангелина присела на шаткую трехногую табуретку и закрыла лицо руками.
Аркадий сначала стоял рядом с беспомощным выражением лица, но уже через пять минут его кто-то тихо окликнул, потом к нему приблизился раненный на костылях и что-то прошептал на ухо. Аркадий подхватил чемоданчик, тихо коснулся плеча женщины и ушел.
Встретились они только после захода солнца, незадолго до того, как у нее должно было начаться очередное дежурство.
Крупные звезды горели в ветвях, как рождественские фонарики. Летучие мыши, охотясь на мошкару, едва не задевали крыльями лица.
– Вы – на нелегальном положении? – оглянувшись по сторонам, деловито спросила Ангелина.
– Нет, просто живу по чужим документам. Подарок от жандармского управления.
Она взглянула непонимающе.
– Я сам не понял, – кивнул он. – Но чудеса, как видите, случаются.
– Для меня время чудес закончилось, – тихо сказала она.
– Но оно же было? – спросил он. – Юноша Апрель не приснился мне?
– Нет, не приснился, – кивнула Ангелина, и какое-то подобие румянца окрасило ее сероватые щеки.
– Расскажите мне – что это было? Я хорошо помню пифагорейцев – дискуссия об апокалипсисе, пудра, румяна, разверстый гроб, в котором с цветком в пасти бегает муза петербургского поэта… Это было совершенно особое впечатление для медика-ординатора…
– Я приехала в Москву из Кеми. Это на севере – огромные рубленные дома с маленькими окошками, деревянные мостовые, запах сетей и йода, закрытые как ставни души. Люди могут годами жить вместе, обмениваясь в день двумя-тремя словами. Так жили мои родители, и бабка с дедом. Я много читала, что-то писала сама, даже посылала в журналы, а потом сбежала, не смогла… В Москве я сразу встретила Мая. Звонили колокола. Он стоял на улице и смотрел в небо. А все его обходили, как будто он был такая круглая тумбочка. Я спросила: «Что там?» – Он сказал: «Колокольный звон. Вон он летит». – Я сказала: «Да» – и действительно увидела. Звон был, как стая полупрозрачных птиц. «А чего ты вообще здесь стоишь?» – спросила я. Он сказал: «Жду тебя. Разве непонятно?»
С тех пор мы были вместе.
Представьте, Аркадий, всё – против нас. Вы видели нас вместе молодыми людьми: комичнейшая пара. А когда я выглядела девицей? Никон был ровно на голову ниже меня. Он – пухляв и миловиден, я худа и страхолюдна. Я начитанна, со страстью к поэзии, образованию, политическим движениям. Он, кроме своих староверческих книг, почти ничего не читал и даже школу закончил фактически за взятку – его дед подарил гимназии еще один особнячок для младших классов. У него была строгая семья, очень богатая, очень верующая. Весь дом – в кованых киотах. С детства буквально ему была сосватана невеста, из такого же толка семьи. Май – очень живой, веселый, никак не вписывающийся в семейные рамки, но притом обожающий своих родных. Как он хотел представить меня семье! Но в каком же качестве? Цирковым номером? Да еще не забыть про его невесту… Мы ничего не могли придумать и строили несбыточные планы – обвенчаться и уехать учительствовать на Беломорье, заработать денег и уплыть в Северо-Американские штаты… А пока Май с гордостью показывал мне московские чудеса – водил куда я захочу. Я пила московскую жизнь, как путник после перехода по пустыне пьет воду из источника. Диспуты, семинары, маскарады… На одном из них нас и осенило. Маскарад! Он с детства удавался мне – ведь едва не с рождения мне приходилось скрывать от родных почти все свои чувства и порывы. Так я стала поморским старовером. Семья Мая приняла меня радушно, как единоверца и лучшего друга Никона. И одновременно я стала пифагорейцем Апрелем… Одного мы не учли – в раскрепощено-богемной обстановке Май, куда более непосредственный, чем я, не мог скрыть своей любви ко мне. И тогда ему тоже пришлось надеть маску. Он очень переживал – ведь вы наверняка знаете, как христианство относится к содомскому греху, а он, несмотря ни на что, был искренне верующим в Христа человеком. А наша выдуманная содомия казалась Никону еще более предосудительной, чем если бы существовала в действительности…
– Какая причудливая история любви… – вздохнул Январев.
– Да… Непосредственно перед началом войны семья Мая стала готовиться к его свадьбе – дальше тянуть было нельзя, невеста и ее семья и так уже заждались развязки. Бедняжка Май ничего не мог – ни признаться семье в многолетнем обмане, ни жениться на чужой и нелюбимой женщине. Когда началась война, он плакал от облегчения и со страхом шептал мне: «Геленька, скажи: это ведь не из-за меня все началось? Оно ведь само по себе, правда? А то мне было так сильно надо, чтобы что-то случилось, а эти символисты так мне голову задурили…»
Май и война, солдатчина – трудно было представить себе что-то более несовместное. Он ушел вольноопределяющимся на четвертый день войны. Сказал, что вернется высоким, стройным брюнетом-героем и женится на мне. Через три месяца он погиб, кого-то там спасая. Георгиевский крест передали семье… В Москве между тем было все то же – символисты, футуристы, имажинисты… От всего этого за версту несло мертвечиной. Я окончила курсы медсестер и уехала на фронт… А теперь простите – мне пора заступать на дежурство…
Аркадий взял шелушащиеся от карболки руки женщины в свои и ласково сжал их:
– Из штаба полка просочился слух – мы выступаем на рассвете…
– Прощайте, Знахарь! – сказала Ангелина. – И не поминайте нас лихом.
– Прощайте, Апрель!
Когда он уходил, она перекрестила его вслед.