– Аннексия российских территорий на северо-западе неизбежна, – энергично заявил Борис фон Райхерт и отпил из хрустального бокала почти бесцветное сухое вино. Этикетка на стоящей рядом бутылке была вызывающе немецкой, с вычурным готическим шрифтом. – Российскую деспотию следует отбросить к допетровским границам!

– Папа, ты бредишь? – слабо поинтересовалась Юлия.

Она, откинувшись, сидела на диване с голубой шелковой обивкой и рассеянно поглаживала резную ручку подлокотника. Бледное лицо женщины казалось одутловатым, живот остро выпирал сквозь широкий халат, расшитый китайскими драконами.

– Нет, впервые за много лет я совершенно серьезен и специально приехал в этот ненавистный мне дом, чтобы поговорить с тобой.

– А чем же так ненавистен тебе дом Бартеневых?

– Меня здесь не уважают.

– Ах, боже мой! – Юлия подняла брови. – А уважение должно было бы выражаться в оплате твоих карточных долгов?

– Ты пытаешься все опошлить и разозлить меня, чтобы я прекратил этот разговор и ушел, оставив тебя в покое, – проницательно предположил Борис Антонович. Юлия, чуть улыбнувшись краем губ, кивнула головой. – Но сегодня у тебя ничего не выйдет. Это очень важный вопрос, и он касается будущего. Ты – моя единственная дочь, а твой будущий ребенок…

Улыбка Юлии перешла в оскал. Как ей все это надоело! Этот ребенок! Кто только не имеет на него планов!

Она сама никого больше не интересует. И она готова согласиться со всеми – беглый опасливый взгляд в зеркало показывает ей неуклюжую распухшую уродину с тусклыми волосами, обвисшими подглазьями, и темными пятнами на лбу. Кто бы захотел смотреть дальше!

Впрочем, на отсутствие внимания Юлия пожаловаться не может, потому что мать, Ольга Андреевна и многочисленная прислуга Бартеневых как никогда ранее заботятся об исполнении малейших ее прихотей. Но ради чего или точнее – кого? Странно и даже противно чувствовать себя чем-то вроде бархатного футляра, в котором до времени хранят важное фамильное сокровище. Уникальная драгоценность, наподобие того пропавшего бриллианта Любиной матери-цыганки… Почему она в последние дни так часто о нем вспоминает и как будто наяву видит странные желтоватые отблески, которые его грани отбрасывали на стены, потолок, на портрет цыганки с этим самым алмазом?.. Нельзя сейчас вообще думать о цыганах, это к худу…

– … После своей победы, которая, как ты понимаешь, не за горами, Германия может твердо положиться на остзейских немцев, к которым и относится наша фамилия. С Литвой все ясно – это уже готовая часть будущего Рейха, достаточно лишь дать местным крестьянам допуск на германский рынок и депортировать оттуда поляков. Сложнее с Лифляндией, Курляндией и Эстонией – здесь еще предстоит найти способы консолидации местного населения под руководством остзейцев. Но десяти процентов сильной германской крови, уже имеющейся там, я полагаю, будет достаточно. Там, где возникнут трудности, поможет поток германских колонистов – их можно расселять на землях русской короны, в поместьях русских землевладельцев, на землях церкви…

– Папа, что ты говоришь?! – Юлия, несмотря на боль в пояснице, выпрямилась и взглянула удивленно. – Мы живем в России. А это… твои слова, это же – предательство!

– Предательство – чего? – с горячностью воскликнул Борис Антонович. – Русское государство никогда не было продуктом естественного развития. Оно – лишь конгломерат народов, удерживаемых вместе монархией, выродившейся в деспотию. Первое же историческое испытание должно было сокрушить это искусственное образование – российские интеллектуалы всех национальностей уже полвека говорят об этом. И вот – этот момент настал. Российская империя трещит по швам и не сегодня-завтра падет. Каждый народ в таких обстоятельствах имеет право на сецессию. И мы, балтийские немцы, должны думать об интересах своего народа. Ты должна понимать, что именно сейчас, с падением Ковно, на наших глазах сбывается давнишняя мечта прусских юнкеров (В Германии (прежде всего Пруссии) юнкерство – влиятельный социальный слой помещиков-землевладельцев, сторонников консервативной государственной политики – прим. авт.) – впервые со времен Петра появилась возможность вытеснить Россию из прибалтийских провинций. Первым делом надо возобновить там цивилизаторскую работу, которой немцы занимались многие столетия. Население, представляющее собой беспорядочную смесь рас, не может создать собственную культуру. Поэтому Литва и Курляндия должны быть заселены немецкими переселенцами из Германии и России и управляться германским принцем. Мы, балтийские немцы из «Лиги инородческих народов России», в которую я недавно вступил, как раз сейчас работаем над этим. Курляндию я лично тоже вижу частью будущей Великой Германии. Это можно сделать быстро, буквально за одно поколение. На оккупированных территориях эта работа уже начата: учителя в школах – только немцы, язык обучения – только немецкий… Ты, как моя дочь, должна понимать…

– Папа, я дурно себя чувствую, я ничего не понимаю… – Юлия заслонилась рукой. Ей вдруг сделалось почти невыносимо, по-детски, страшно. Как если бы из-за украшенной в гостиной рождественской елочки вдруг выглянул настоящий лесной серый волк с оскаленными клыками. – У меня кружится голова… Мама, мама! Иди сюда!

Тут же, распластав руки, как курица, защищающая цыплят, в комнату ворвалась Лидия Федоровна:

– Борис, немедленно уйди! Ты клятвенно обещал мне, что поговоришь с Юленькой о хорошем и важном, а вместо этого расстроил ее! Ты опять просил денег?! Как ты смеешь?!! Дочь плохо себя чувствует, страдает, а ты…Ты что, – голос Лидии Федоровны сжался и сузился до страшного, почти змеиного шипения. – Ты хочешь повредить – ребенку?!!

Юлия уткнула лицо в сгиб локтя и бессильно зарыдала.

Борис Антонович удалился маршевым шагом, подкручивая усы. Женские истерики больше не волновали его. Впервые за много лет он чувствовал себя настоящим мужчиной, германцем, человеком, занимающимся стоящим делом, рассчитанным на многие годы… да что там годы – века!

* * *

– Мама, скажи, почему я как будто бы единственная, кто ничего не чувствует к этому ребенку? – Юлия смотрела почти умоляюще. – Ведь он же на самом деле только мой, сидит у меня в животе, шевелится там… Все знакомые дамы и даже девицы рассказывают мне о том, какое счастье, что у нас с Сережей наконец-то будет малютка. Мария Габриэловна, подруга Ольги Андреевны, буквально завалила меня советами и совершенно обворожительным – сплошные венецианские кружева! – детским приданым. Но я…

Крылатая кованая лампа, решетки, ширмы, девы и лозы на тканых шпалерах – все эти приметы югендстиля все еще сохранялись в будуаре молодой княгини Бартеневой, но странным образом перестали замечаться. Они словно потеряли оригинальность, превратились в просто вещи… Обесцветились – точно как сентябрьское небо за окном, как подурневшее лицо беременной Юлии.

Лидия Федоровна умиленно и светло улыбнулась:

– Юленька, деточка, не расстраивай себя и не думай об этом. Мы можем тысячу раз слышать или читать в книгах о чем-то безусловно важном, и оно оставляет нас совершенно равнодушными. Но наступает миг, что-то происходит (не снаружи, а в нас самих), и мы видим сияющий свет в том месте, где еще вчера были скучные сумерки, увитые пылью и паутиной. Вот, например, женщины. Сколько раз с раннего детства мы слышим о чувственной, плотской любви и счастье материнства! Взрослея, мы даже сами повторяем эти слова – но до времени они для нас все равно остаются пустым звуком. Но вот приходит час – и однажды тебя окатывает сладкозвучный сверкающий водопад, и ты понимаешь, что это случилось – ты полюбила. А потом, после родовых страданий, тебе навстречу сияет улыбка и протягиваются ручки твоего ребенка и ты так же внезапно осознаешь, что это за великое, ни с чем не сравнимое счастье – быть матерью…

Юлия слушала внимательно и сосредоточенно, словно выполняла какую-то работу или решала алгебраическую задачу. Потом вдруг, как будто получившийся в задаче ответ ее безмерно удивил, спросила:

– Мама, так ты, значит, в жизни счастлива была?!

Лидия Федоровна молча кивнула. От прихлынувших воспоминаний ее пергаментные, увядшие щеки окрасил молодой теплый румянец.

Пряча лицо, она внезапно порывисто обняла дочь (Юлия, потерявшая подвижность, не успела отстраниться) и сказала:

– Юленька, ты сейчас волнуешься и сомневаешься в себе перед великим событием твоей жизни – это совершенно естественно. Но потом все сомнения отпадут сами собой, поверь. После рождения ребенка ты просто станешь иным существом, которому наш сегодняшний разговор покажется темной и смутной иллюзией.

– Иногда мне вся моя жизнь кажется смутной иллюзией. К чему бы это? – вздохнув, пробормотала Юлия, высвободилась из объятий матери и, тяжело ступая, отошла к окну.

За окном, в палисаде ронял жидкое золото листьев молодой клен, а под почерневшей от времени скамьей, съежившись, прятался от промозглого сентябрьского дождя тощий бродячий пес.

«Если Сережа зайдет, надо будет ему сказать, – подумала Юлия. – Пусть распорядится, чтоб собаку накормили, ведь он животных любит…»

Молодой князь Бартенев по непонятной никому причине, даже находясь дома, избегал заходить в покои своей беременной жены. Впрочем, домашнему досугу он всегда предпочитал театры, клубы и рестораны. Не пришел он и в этом вечер.

* * *

Из характера, сложения и возраста Юлии Бартеневой ожидали долгих и тяжелых родов. Однако все закончилось неожиданно быстро. Увидав показавшуюся в родовых путях огромную головку ребенка, пожилой опытный акушер, приглашенный по рекомендации Марии Габриэловны, на сильной потуге сделал быстрый и длинный разрез, отбросил в сторону скальпель и буквально поймал в большие белесые ладони окровавленное тщедушное тельце.

Бегло осмотрев ребенка, он сразу сказал:

– Скорее всего, не жилец. Если непременно хотите крестить, так лучше не откладывать, больше двух дней он не протянет.

И успокоил роженицу, которая была в сознании и, приподнявшись на подушках, наблюдала за происходящим:

– Не расстраивайтесь, мадам, вы рожаете хорошо, и возраст у вас с князем еще не критический. Родите других, Бог даст, они лучше получатся.

От слов акушера с Лидией Федоровной случился припадок. Ее откачали, буквально облив нашатырем, и оттащили в розовую гостиную. Там же, под предлогом оказания поддержки страдалице, спряталась и Ольга Андреевна. Поддержки, впрочем, не получилось – каждый занимался своим делом: Лидия Федоровна истерически рыдала в углу дивана, а княгиня одну за другой поедала из вазы конфеты и миндальное печенье, запивая их лимонадом. Молчаливая горничная, явно подавленная домашним несчастьем, то и дело меняла пустые вазы на полные и выливала в опустевший кувшин новую бутыль лимонада.

Пожилой акушер принял послед, а потом, усыпив роженицу эфиром, заштопал разрез со всем возможным тщанием и вниманием, в предвидении будущих родов у еще сравнительно молодой, красивой и отважной княгини. После с удовольствием получил причитающуюся ему немалую плату от заплаканной Марии Габриэловны, отпил из заветной фляжечки крепчайшего ароматного напитка, который уже много лет поддерживал его в минуты испытаний, и отбыл восвояси, размышляя по дороге в трактир о том, что вот, ни богатство, ни княжеский титул не прибавляют человеку счастья в самых главных человеческих делах, хотя, конечно, деньги, если их иметь, доставляют по случаю множество приятных возможностей…

Сережу отыскал в ресторане старый князь Бартенев, привез домой, собственноручно вывалил ему на голову ведро колотого льда и объяснил, что ребенок, мальчик, родился, но скоро помрет, жена Юлия в относительном порядке, а мать с тещей в розовой гостиной, где первая в одно рыло скушала уже три фунта конфет, и горничная просит распоряжений: подавать барыне дальше или не подавать, а то как бы внутри все не склеилось.

Оставив сына переваривать новости и как-то на них реагировать, старый князь счел свой семейный долг исполненным, кликнул лакея и казачка, спустился в охотничью гостиную, выбрал там на стене штуцер и уехал в свое подмосковное имение Рождествено – охотиться на кабана и пролетающих мимо по осеннему времени гусей.

Новорожденный младенец с огромной головой и тоненькими ручками-ножками лежал на столике на шерстяном одеяльце и иногда слабо попискивал. Перед отъездом его троекратно перекрестила и поцеловала Мария Габриэловна.

Видя, что до дитяти вроде как никому нет никакого дела, младенчика завернула в чистую холстинку и забрала к себе в каморку Тамара, старая нянька Сережи, которая много лет страдала сердечной болезнью и из милости жила в доме Бартеневых.

Там, с помощью дряхлого старика – бывшего дворецкого, который также, как и она, доживал свой век в приживалах, Тамара крепко обтерла новорожденного шерстяной варежкой, обложила нагретыми на плите кирпичами, и попыталась по деревенскому обычаю дать пососать тряпочку, вымоченную в чуть разведенном и подслащенном коровьем молоке. Младенец сосать тряпочку отказался и явно задыхался, открывая и закрывая ротик. Тогда Тамара развела в сладкой водичке капельки, которые прописывал ей доктор «от сердца» и насильно, с ложечки влила младенцу в рот. Большую часть он выкашлял, но что-то все-таки попало внутрь.

После этого Тамара села на ватное лоскутное одеяло, которым была покрыта ее кровать, положила младенца себе на колени и стала поглаживать его по животику, постукивать по спинке, ручкам, ножкам, нажимать пальцем на носик и даже пощипывать за щечки и крохотные ушки. Время от времени предлагала ему всю ту же скрученную тряпочку, опущенную в миску с молоком.

– Почто ты его теребишь? – шамкая, спросил старик-дворецкий, который сидел у стены на лавке и внимательно наблюдал за действиями бывшей няньки. – Пущай бы дитё отдохнуло…

– На том свете все отдохнем, – огрызнулась Тамара. – Нынче его душа как раз решает: уходить ей обратно, откуда пришла, или здешний жребий принять. Вот она и прислушивается: что здесь? Рад ли ей хоть кто-нибудь? А тут тебе как раз и тетка Тамара: зову его, болезного, телешу, покоя не даю…

Словно в ответ на реплику няньки младенец наконец взял в рот тряпочку и принялся потихоньку, прерываясь, сосать. Молоко в мисочке постепенно убывало. Старик и Тамара торжествующе переглянулись и беззубо улыбнулись друг другу.

Ни один, ни другая не заметили, как их улыбки слабым эхом отразились в такой же беззубой улыбке младенца.

* * *

Вопреки неутешительным прогнозам акушера, новорожденный пережил и первую, и вторую, и десятую ночь своей жизни. Ему быстро подыскали кормилицу и вместе с ней поместили в просторные, богато украшенные покои на втором этаже особняка. Маленькое сморщенное личико, выглядывающее из пены сливочных или синевато-белых венецианских кружев, выглядело на удивление непривлекательным. На огромную голову подошел лишь чепчик, предназначавшийся для полугодовалого. Приглашенные для консилиума детские врачи поправляли цепочки, торчащие из карманов жилетов, и отводили глаза, выписывая настой наперстянки. Никто из них не мог сказать ничего определенного ни по одному из интересующих семью Бартеневых вопросов: будет ли ребенок жить? Что, собственно, с ним такое? Чем он болен? Есть ли хоть малейшая надежда на то, что он поправится и будет нормально развиваться?

Мать ни разу не попросила принести к ней сына, объясняя это тем, что не хочет лишний раз беспокоить больного и слабого ребенка. Когда Юлия начала вставать, она заходила в детскую всего один раз и пробыла там минут сорок, из которых около получаса беседовала с кормилицей – толстой и добродушной калужской бабой. В доказательство своей профпригодности баба с недвусмысленной гордостью демонстрировала княгине огромные продолговатые груди, похожие на двух молочных поросят. Юлия улыбалась бабе, расспрашивала ее о жизни в деревне и избегала даже смотреть в сторону красного дуба, резной фамильной колыбели Бартеневых, завешенной кружевным пологом. Уходя, она, видимо преодолевая себя, все-таки откинула полог и даже взяла на руки запеленутый кулек: ей нужно было проверить одну вещь, которую она как будто бы заметила еще в день родов. Но тогда она все-таки была сильно не в себе. Померещилось или нет?

Сытый младенец спал, но почувствовал изменение своего положения в пространстве, недовольно закряхтел и открыл глаза. Юлия вздрогнула и едва не уронила кулек: из овальных глазниц прямо на нее смотрели прозрачные, светло-желтые глаза, каждый из которых жутковато напоминал знаменитый алмаз «Алексеев», который много лет назад Юлия держала в руках и который неоднократно вспоминала буквально накануне родов (история пропавшего алмаза описывается в книге «Пепел на ветру» – прим. авт.)

Сережа также посмотрел на ребенка всего один раз, воскликнул:

– О Господи! Чего ж он сразу-то не умер?! – а потом засунул пальцы в свою все еще богатую шевелюру и в такой позе, с задранными наверх руками и отставленными в стороны локтями, почти выбежал из комнаты.

– Ох уж этот мне Сереженька, как родились, так и по сей день – никак без театров не могут! – проворчала ему вслед караулящая у дверей Тамара, всегда готовая сменить ленивую бабу-кормилицу в уходе за младенцем.

Назвали мальчика Германом.

Борис Антонович, ни разу младенца не видевший и состояния его не понимавший, наименованием внука почему-то ужасно возгордился, и напыщенно говорил соратникам по «Лиге», что Германик, возмужав, непременно продолжит их дело, а Юлия всегда была дочерью своего отца и дальновиднее многих.

* * *

Окно было распахнуто – Юлия хоть и боялась простуды, но была уверена, что будуар следует проветривать постоянно не день и не два, чтобы изгнать из него тот невыносимый затхлый дух, настоявшийся за месяцы ее беременности. Впрочем, в Москву ненадолго заглянуло бабье лето, и ночи стояли теплые, почти как в августе.

Положив локти на стоячее бюро, Юлия обмакнула перо в чернильницу и начала бегло, по-немецки, почти не задумываясь, писать красивым, похожим на узор почерком. Она прекрасно знала, что письма, писанные в действующую армию, активно перлюстрируются, а немецкий язык, которым пользуется отправитель, вызовет особенное подозрение, но все это нимало ее не задевало, ибо презрение к безымянным военным чиновничкам было в княгине Бартеневой поистине безграничным – пусть прочтут, коли кому охота:

«Дорогой Рудольф! (думаю, после некоторых событий Вы позволите мне так к Вам обращаться)

Юлия Бартенева, урожденная фон Райхерт».

Нынче я считаю правильным сообщить Вам, что у Вас 7 октября сего года родился сын, которого по моему желанию назвали Германом. Я подумала, что как мы с Вами оба немецких кровей и урожденных фамилий, так станет верно. К сожалению, Герман родился хотя и в срок, но слабым и болезненным ребенком, и, должно быть, не проживет долго. Но все же Вам следует знать, что он есть. Он блондин, с желто-карими глазами, по словам кормилицы, спокойный.

Сережа ребенка официально признал, но к нему не подходит, и, кажется, как и все прочие, ждет смерти несчастного малыша.

Ваша заочная любовь, которую Вы, без малейшего затруднения для себя, можете подарить Герману, отчего-то кажется мне уместной в каком-то, если хотите, обще-космическом смысле, хотя я в принципе не привыкла мыслить подобными категориями. Если вдруг Герман доживет до Вашего возвращения с фронта, вы, коли пожелаете, обязательно сможете его увидеть – это я Вам твердо обещаю.

На сем остаюсь желающая Вам всех благ и непременных успехов в воздушных боях

Запечатав конверт, Юлия достала из ящика письмо Рудольфа, украденное ею у мужа, и аккуратно списала с него адрес. Рудольф недавно прошел стажировку во французских авиационных частях, воевал на Юго-западном фронте и был уже командиром авиа-отряда.

Мысленно пожелав Леттеру удачи в его опасном небесном ремесле, Юлия взяла из стопки чистый лист с лиловым водяным знаком князей Бартеневых и, явно волнуясь и облизывая верхнюю губу кончиком языка, написала по-русски:

«Милый Александр!

Я из третьих рук знаю, что ты нынче в Москве и потому только осмеливаюсь тебе писать и даже просить о встрече, так как обстоятельства и состояние души моей дошли до возможной крайности. Если просьба моя покажется тебе нынче неуместной, так не отвечай ничего.

Твоя кузина Юлия»

Письмо было отослано с курьером, и уже через час с небольшим был получен лаконический ответ:

«Юлия, назначай время и место, ничто в мире не помешает мне там быть.

Всегда твой Александр»

Прочитав записку, Юлия набросала ответ, выпроводила курьера и, оставшись одна, впервые за много месяцев с удовольствием взглянула на себя в зеркало – морщины на лбу и возле рта почти разгладились, в глазах появился блеск. Однако все же завтра, чтобы хорошо выглядеть, придется изрядно поработать – Юлия критически оглядела строй баночек и коробочек на подзеркальнике и звонком вызвала служанку: ей следовало немедля отправиться во французскую парфюмерную лавку и купить недостающее.

* * *

Голубое небо, красная стена Кремля, желтые листья солнечным ковром под темными стволами лип. Юлия назначила встречу в Александровском саду – без всякого умысла, а сейчас поняла, что умысел таки был… и что? Кого она ожидала увидеть? Блестящего кавалергарда былых времен?

Он выглядел провинциальным помещиком. Больше всего ей бросились в глаза две вещи: глубокие залысины в его темных, гладко зачесанных назад волосах, и то, что он был в сапогах.

Однако именно этот мужчина, пожалуй, единственный, кто любил ее и принимал такой, какая она была. И есть? Многое могло измениться, ведь беременность, роды и годы никого не красят, а он нынче опять живет со своей цыганкой…

– Юлия, ты прекрасна, – сказал Александр Кантакузин, склонившись к ее руке.

Она вырвала руку и заплакала, уткнувшись лбом в его плечо. Он знал ее с детства, но первый раз в жизни видел ее слезы. Они потрясли что-то в глубине его существа, потрясли без всяких иносказаний и метафор: в районе солнечного сплетения родились волны крупной дрожи, разошедшиеся потом по груди и животу. Как будто ему во внутренности бросили камень. Он обнял ее так, как будто она была изваяна из тончайшего китайского фаянса и стал целовать ее волосы.

Она почувствовала, как он дрожит, и поняла, что мечтала об этом.

* * *