Александр ненавидел себя за то, что не мог смолчать. Ему казалось, что своими словами он разрушает и предает все то, что было, есть и будет светлого и чистого в его душе. Он постановил себе молчать с самого начала, но обнаружил себя уже говорящим, причем в самых пошлых обстоятельствах: за обедом, между гороховым супом и тушеной в овощах телятиной. Его тон – небрежный и слегка скучающий – казался в этих обстоятельствах естественным и одновременно был отвратителен ему самому.

– Кстати, Люба, забыл тебе рассказать: в Москве я встречался с Юлией Бартеневой, моей кузиной. Ты помнишь ее?

– Прекрасно помню, – кивнула Люша, зачерпывая плавающие в подливе овощи. Она умела есть вилкой и ножом, но не любила этого и вне официальных трапез обычно пользовалась только ложкой и куском хлеба, как простая крестьянка. Александра это всегда раздражало. – Как она поживает?

– Юлия очень несчастна, – сказал Алекс. – У нее недавно родился сын, как я понял, с какой-то неизлечимой болезнью. Он и не живет, и не умирает. Все это очень тягостно…

– Еще бы! – сочувственно воскликнула Люша. – Бедные они!

– Тем более, – продолжал Александр. – Что других детей у них с князем, скорее всего, не будет, и все так ждали этого ребенка, а теперь там кругом одно разочарование и тоска…

– Конечно! Я не понимаю, как Юлия сумела этого-то ребенка заполучить, ведь князь Сережа, мне всегда казалось – законченный педераст…

– Мама, а что такое «педераст»? – с любопытством спросила Капочка, опуская нож на тарелку. (По настоянию отца она ела вилкой и ножом. Так же, по всем правилам, неизменно ела и Оля. Остальные дети началам столового этикета были теоретически обучены, но на практике, как и хозяйка усадьбы, исходили из обстоятельств.)

– Люба! – воскликнул Александр.

– Я тебе потом объясню, после обеда, – быстро пообещала Капочке Атя. Ботя под столом пнул сестру ногой. Атя опустила глаза и ловко запихала в рот большой кусок мякиша с подливой, смяв его пальцами.

Александр поморщился с отвращением.

Временами его дом и его как бы семья причиняли ему почти физическую боль. И почти всегда – физические неудобства.

– А что же врачи говорят по поводу ребенка? – спросила Люша у Александра.

– Как всегда – ничего. Все тянется и тянется, в княжеском доме – гнетущая атмосфера обманутых неизвестно кем ожиданий, Юлия там просто с ума сходит, хочет за границу ехать, да ведь нельзя, пока с ребенком не разрешится…

– А знаешь что, Александр, – вдруг живо воскликнула Люша. – Пригласи-ка ты Юлию в Синие Ключи! Прямо с этим ее ребенком. У нас тут, сам понимаешь, уродов не занимать, а ей и вправду сменить обстановку полезно будет. Ребеночка колдунье Липе покажем, ветеринару нашему или даже Юрия Даниловича на консультацию пригласим – может, они что дельное посоветуют: в таком деле, чем больше разных мозгов, тем лучше…

– Люба! – Александр смотрел с изумлением. – Ты это серьезно?

– Да конечно! Гляди: она на время избавится от этих родственничков, которые ребенка из своих планов ждали, а не ради его самого. Ребенок либо уж помрет тут, либо на свежем воздухе, да на своих харчах – чего не бывает! – на поправку пойдет. А тебе она кузина и ты всегда с ней дружен был – вам обоим тоже повеселее. Поселим ее… – Люша прищурилась и деловито наморщила лоб, уже прикидывая детали. – Поселим ее в северном крыле, в комнате перед выходом в контору, там как раз недавно обои меняли и пол выкрасили. Печь там всегда была хорошая, и выход отдельный в сад – ей понравится, я же помню, что она в юности нашу сирень любила… Горничную она, может, с собой свою привезет, а можно к ней и одну из Грунькиных сестер приставить – их достанет…

– Да, да, папа, пускай твоя кузина к нам приезжает, – поддержала мать Капочка. – Мне уж так младенчика жалко, разве ж он виноват, что таким родился, а в Синих Ключах так хорошо, чего бы ему у нас не поправиться?

Александр выглядел потрясенным, такой реакции на свои слова он не мог ожидать никак. Его жена всегда сумеет удивить. Кого угодно.

Однако бредовая на первый взгляд Любина идея все больше захватывала разум и душу Алекса, вползала туда, как коварный змей-искуситель. Чаепития на веранде долгими зимними вечерами… Уютные разговоры в библиотеке… когда-то они с Юлией и Максом читали одни и те же книги и любили втроем обсуждать прочитанное, спорить… Как давно это было! Прогулки в санях в Алексеевку, Торбеево и Черемошню, белейший снег, скрип полозьев, блеск солнца в ресницах, лунные тени в лесу, охота на зайцев… Все не так! Ты бредишь, обманываешь сам себя! – обрывал свои неуместные мечты Александр. – Но почему нет? Люба сама предложила, и как будто не видит в таком положении ничего противоестественного или невозможного. Но Юлия? Она никогда не согласится… Но она измотана, в полном отчаянии, я никогда не видел ее такой, ей нужна поддержка, моя любовь… Это безумие! Юлия всегда терпеть не могла Любу, а Люба… удивительно, но я ничего про нее не знаю. Что ее ведет?.. Синие Ключи действительно странное место, вдруг эта их знахарка и вправду сумеет помочь ребенку?

– Хочешь про педерастов узнать? – прошипела Атя, склонившись к Капочкиному уху. – Тогда давай мне скорее твой пирог, я его быстренько доем, и побежали в кладовку, что за Ботькиной комнатой. Запремся там, и никто нам не помешает.

– А про младенчика поговорим? – спросила Капочка, послушно придвигая Ате свою тарелку с десертом. – Такой уж он жалостный выходит…

– Конечно, поговорим, – кивнула Атя и невнятно, уже с набитым ртом, добавила. – Хотя чую я, что что-то тут с ентой кузиной нечисто…

* * *

– Дитя карнавальной ночи! Увы! – Юрий Данилович Рождественский стряхнул воду с кончиков длинных морщинистых пальцев. Феклуша подала ему льняное полотенце, вышитое стилизованными оленями.

Оленей вышивала Оля. Атя исподтишка всем говорила, что у оленей на Олиных полотенцах такие же глупые лица, как у самой вышивальщицы. Люша, узнав о дискредитации Олиного искусства, выдала Ате пару затрещин, однако после, видя этих оленей, уже не могла не находить отмеченного противной девчонкой сходства.

Люша и Александр, сидя на стульях в голубом зале, смотрели одинаково вопросительно. Синие, серебряные, фиолетовые отблески плясали по паркету. Синяя Птица, разметав крылья на весь витраж, бесконечно и безнадежно стремилась ввысь, к настоящим небесам.

– Так деликатно мой покойный друг Лев Петрович Осоргин и его итальянская семья называли детей, зачатых в момент праздничного и как правило пьяного разгула, – пояснил профессор. – Александр Васильевич, я не только осмотрел ребенка, но и поговорил с вашей родственницей. Юлия Борисовна вполне признает, что в момент зачатия Германа она была не слишком трезва, а будущий отец так и просто мертвецки пьян. Алкоголь для живых клеток это, видите ли, яд. Его воздействие может вызывать различные болезни, а также уродства плода, иначе называемые тератогенезом…

– Да что же с ним? – не выдержал Александр. – Что будет дальше? Что вы сказали Юлии?

Люша вздохнула и посмотрела на Александра с грустной укоризной, как обычно глядела на не очень злостные проказы усадебных детей.

Юрий Данилович замолчал, явно сбитый с мысли. Люша с печалью отметила, как он постарел, и, воспользовавшись паузой, вспомнила о добром дядюшке Лео. Потом спросила:

– А почему у Германа такая большая голова?

– По всей видимости, это гидроцефалия, расширение мозговых желудочков с накоплением жидкости в них.

– Это лечится?

– Иногда компенсируется само, но чаще приводит к весьма печальным последствиям, жидкость сдавливает мозг…

– Он умрет? – Александр, с детским нетерпением. – Когда?

– Послушайте, да почему вы все его непрерывно хороните?! – рассердился наконец Рождественский. – Я осмотрел ребенка, у него, несомненно, есть пороки развития, и при его рождении весы наверняка колебались весьма существенно. Юлия Борисовна сказала мне, что опытный акушер признал родившегося ребенка нежизнеспособным, и, надо думать, у него были для этого какие-то основания. Но сейчас, в три месяца, уже произошла компенсация. Все системы организма малыша работают в общем-то нормально. Я поговорил с кормилицей: он хорошо ест, спит, регулярно испражняется. Надо отметить некоторую мышечную слабость конечностей, особенно с правой стороны. Отчетливо прослушивается небольшой порок сердца и неизвестен прогноз гидроцефалии…

Люба с внимательным интересом слушала медицинские подробности, касающиеся состояния Германа, а Александр чем дальше, тем больше испытывал парадоксальное и совершенно ни с чем несообразное желание: придушить почтенного и явно очень знающего профессора и скорее бежать к Юлии… Что он ей сказал? В каком она сейчас состоянии?.. Просто встать и уйти посреди его разглагольствований выйдет явно неприлично…

– Что же, Юрии Данилович, это сдавление мозга скорее всего и на его уме отразится? – спросила Люша.

– К сожалению, скорее всего, да. Та или иная степень умственной отсталости, и что еще печальней – постоянные головные боли…

– Ох-хо-хонюшки! Так а что же мы можем…?

– Простите! – Александр решительно поднялся. – Я должен… мне, понимаете, сейчас непременно нужно…

– Куда это он? – с удивлением спросил Юрий Данилович, когда за хозяином усадьбы с ощутимым хлопком закрылась дверь.

– К Юленьке побежал, – равнодушно ответила Люша. – Утешать ее. Да только, на мой-то взгляд, ей ее Герман нужен, как Феклуше Константинополь…

– Увы, вынужден признаться, что мне тоже так показалось, – вздохнул Юрий Данилович. – Тамара, приехавшая из Москвы вместе с Юлией Борисовной пожилая женщина, и та как будто больше привязана к ребенку, чем родная мать… Кстати, Люба, имей в виду: у Тамары очень выраженная болезнь коронарных сосудов. Я прослушал ее и выписал ей лекарство, нужно, чтобы она регулярно его принимала, иначе в любой момент можно ждать самых печальных событий…

– Поняла, – кивнула Люша. – Герман вот прямо сейчас помирать не станет, а любящая его Тамара – может вполне… Учтем… А что там Валентин Юрьевич? Пишет вам?

Юрий Данилович оживился.

– Любочка, у меня все как-то не было случая поблагодарить… Я тебе так признателен за Валю! Он приехал из Синих Ключей прямо преображенным!.. Бодрым, посвежевшим, помолодевшим лет на семь-восемь. Уехал в полк в прекрасном настроении. Я ему даже позавидовал, честное слово… Вспомнил Николая Павловича, твоего отца, как мы с ним когда-то… В общем – спасибо тебе!

– Ну, тут вообще-то не меня благодарить надо… – слегка смутившись, пробормотала Люша.

– Знаю, знаю, Синие Ключи сами по себе – волшебное место…

Старый профессор раскинул руки, и в этом театральном жесте не оказалось ничего нелепого или пафосного. Весь голубой зал самым уютным образом поместился в его объятья – а затем и вся усадьба, с ее гостиными, каморами и кладовыми, пропахшими копченым окороком, медом и перцем, с деревянными лестницами, крытыми галерейками и тупичками… потом и сад, и аллея к дороге, потрескавшиеся вазоны, в которых Филимон каждую весну высаживал петуньи и анютины глазки… луга за Удольем, мелкие камешки на дне Сазанки, древние ели в лесу, избушка колдуньи Липы, родник…

* * *

Первым, что услышал Александр, на несколько мгновений остановившись в коридоре перед дверью отведенных Юлии покоев, было его собственное имя:

– Да Алексан Васильич у нас…

– А что же Александр Васильевич…?

Оживленно обсуждали его персону двое: Юлия и Настя. Настя причесывала Юлию, полный рот шпилек не мешал ей делиться с давно знакомой и явно весьма заинтересованной барыней пикантными подробностями усадебной жизни. Не сказать, чтоб Александру это особенно понравилось. «Надо будет поговорить с Настей, – постановил он и внезапно сообразил, что уже очень давно с горничной, которую как-никак видел в доме каждый день, не обменивался даже парой фраз. – Надо поговорить!» – окончательно решил Кантакузин, входя в комнату.

Герман лежал в старой, качающейся на полукруглых деревянных полозьях кроватке, которую специально принесли с чердака. Возможно, в этой кроватке когда-то спала Люба.

Атя и Ботя, склонившись над кроваткой, щекотали Герману пятки и одновременно совали ему в обе руки красные деревянные шарики. Герман пускал мутные пузыри и безуспешно пытался обхватить шар слабыми пальчиками.

– Ох и страхолюдина же он! – почти с восхищением сказала Атя брату. – Почище, чем наш Володька был…

– Да ну тебя, малыш, как малыш, – Ботя пожал круглыми плечами. – Дай-ка лучше мне кружку, да головку ему придержи. Пора уж ему ту травку давать, что Липа велела. Мы и дадим, а то у Тамары руки дрожат, а матери-то с кормилицей и дела нет… Ну-ка, Герман, пастеньку-то откроем… – Ботя двумя пальцами нажал на щечки ребенка и ловко сунул десертную ложку с отваром в рефлекторно раскрывшийся ротик.

– Эка у тебя выходит! – удивилась Атя. – Мы с Олей намедни совали, совали, всего его перегваздали… Где это ты наловчился?

– Ежиков выкармливал, – объяснил Ботя. – Помнишь, у меня о том годе целый выводок в кладовке зимовал?

– Помню-помню, – усмехнулась Атя. – Володька с Агафоном, как кто их обидит, так тому в сапоги – твоих ежей. У Фрола раз чуть родимчик не приключился… ветеринар его потом настойкой для телящихся коров отпаивал…

Рядом с кроваткой на табурете сидела Тамара и из разноцветных катушечных ниток вязала крохотный чулочек. Капочка и Оля с интересом наблюдали за ее работой.

– Тамарочка, а моей кукле Варе ты такие можешь связать? – спросила Капочка. – А нашей Варечке?

– А если накрахмалить? – спросила Оля.

– Свяжу непременно, – отвечала Тамара. – А с крахмалом – ты права, детонька! – можно такие салфеточки прозрачные делать для господской услады или на продажу, только стирать их надо, на основу подшивая…

– Александр, милый, – отослав Настю и значительно понизив голос, сказала Юлия. – Я тебя просить хочу… Знаю, что это нехорошо даже, как мы здесь в гостях, но все же… Нельзя ли всех этих ваших детей… ну… как-нибудь убрать отсюда? Понимаешь, они ходят почти непрерывно – один за другим, вроде с Германом заниматься, от маленьких совсем до почти взрослой девушки (вон она и сейчас там стоит) – кто-то песни поет, какие-то ужасно тоскливые, крестьянские совершенно, кто-то игрушки тащит, старые, обмусоленные, высокий такой, чернявый мальчик целое представление показывал, Тамара так смеялась, что ей потом с сердцем плохо стало… и… ты только не обижайся, Алекс, но у них у всех ухватки какие-то дикарски-примитивные, как будто они вовсе никакого воспитания не получили. Я даже не могу разобрать, кто из них ваши с Любой дети, а кто – так… Один маленький мальчик влез другому на закорки и начал как-то над Германом руками водить. Я его спрашиваю: что ты делаешь? Он молчит, только глаза закатывает, как безумный, а другой за него отвечает: «Не мешай ему, он взаправду колдует, чтобы Германчик поправился!»

– Это должно быть, Владимир с Агафоном, – ухмыльнулся Александр. – Надо же, договорились как-то промеж собой, обычно-то они воюют…

– Алекс, я даже испугалась тогда, честное слово! У этого Владимира такое странное лицо, не менее странное, чем у Германа… Ты знаешь, я, в сущности, не люблю детей, и от всего этого очень устаю…

– Тут, Юленька, так. Прогнать всю эту усадебную свору решительно невозможно. Если уж они чего решили, то ты их – за дверь, а они – в окно. Еще скажи спасибо, что они приходят без своих собак, кошек, птиц, лошадей…

– Чего мне здесь, в комнате не хватало, так это лошади, – нервно рассмеялась Юлия. – По счастью, она здесь просто не поместится. Кстати, один раз девочка действительно принесла котенка и хотела его Герману в кроватку пустить, но тут уж Тамара воспротивилась и прогнала ее…

– Лошадки у них маленькие, пони, и я несколько раз заставал их в доме… Но мы можем сделать вот что: отселим Германа с Тамарой и кормилицей, и пусть тогда дети навещают его столько, сколько им заблагорассудится. Или ты станешь все время тревожиться?

– Это было бы чудесно, Алекс… – сказала Юлия и мечтательно прикрыла глаза.

* * *

Он проводил с ней все дни. Казалось, вернулась юность – они понимали друг друга с полуслова, читали вслух, гуляли по парку рука об руку, катались верхом. Часто говорили о пропавшем без вести Максимилиане, один раз, преодолевая себя, даже съездили к его родителям в Пески. Скучали во время визита показательно: чай отдавал веником, печенье – жучками, прожекты Антона Михайловича – позапрошлым веком, портреты Макса со стен глядели упреком, новая сказка, которую читала им Софья Александровна, показалась просто жуткой. «Ею только детей пугать!» – прошептал Алекс Юлии.

На обратном пути дурачились как дети: соскочили в поле с саней, хохотали, кидались снежками, потом роняли друг друга с дороги в рыхлый белый снег. Поднимались, протягивая руки, снова падали, уже в объятия друг друга, целовались, как будто пили золотистое холодное вино.

Он проводил с ней все дни. Но по ночам она ждала его напрасно. Спросить – не решалась, ее не учили спрашивать о таком.

Злые ночные слезы впитывались в подушку, а слово все время вертелось на языке. Однажды оно не удержалось там и – упало.

Настя вынула шпильки изо рта, аккуратно положила их на столик.

– Да вы не гадайте, Юлия Борисовна, – спокойно сказала она. – Алексан Васильич ко мне ходит. Давно уж не ходил, постарела я, сами видите, а нынче – снова здорово. А к вам-то его всегда тянуло, оно любому заметно было, да он не решается теперь, видать, боится, как бы конфуза не вышло, со мной-то оно всяко привычнее…

– Какого конфуза?! – не удержалась Юлия.

В свои 35 лет, являясь свету замужней женщиной и матерью трехмесячного сына, княгиня была осведомлена об устройстве половой жизни мужчин и женщин намного меньше, чем одиннадцатилетняя Атя и даже состоящая у нее в конфидентках Капочка.

– Ох-хо-хонюшки! – вздохнула Настя и принялась, как умела, объяснять.