Длинные афиши мокнут под снегом, лоснятся в свете электрических огней. Везде плакаты, призывающие жертвовать на помощь раненным, беженцам и военным сиротам. На плакате, призывающим жертвовать на полевые бани для солдат, почему-то нарисована не вошь или отмытый солдат, а Лев Толстой (в своих военных воспоминаниях Л. Толстой описывал устройство и превозносил пользу переносной бани – прим. авт.). Комитет солдатских приемных матерей объявляет сбор теплых вещей…

Гудящие клаксонами автомобили, роняющие пену рысаки на улице перед кинематографом. Люди, как закипающее варево, спирально движутся, толпятся между экипажами, перед входом. Как красива Кавальери! (Лина Кавальери – кинодива того времени – прим. авт.) Вот если бы у Ати когда-нибудь отросла такая грудь и такие ресницы… Но ведь, сволочи, не отрастут…

– Ай, кошелек стащили!

Если немного пошнырять в толпе, то можно набрать на ужин и даже на билет. Но нужно быть осторожной, чтобы не нарваться на конкурентов, воровскую братию – у чужачки всю выручку отберут, да еще и по шее накостыляют.

Но в темном зале кинематографа так тепло и уютно! Фильма называется «Чары неги и страсти» – под нее так приятно помечтать о будущем… Какое у героини кольцо! Бриллиант размером с фрикадельку! Говорят, у Люшикиной матери-цыганки тоже был такой, но во время пожара делся куда-то… Интересно, кто его украл?

27 февраля газеты не вышли вообще. Атя вместе с хитровскими огольцами, которые с восторгом приветствовали любую смуту, задаром взялась распространять листовки, отпечатанные на ремингтонах, гектографах и шапирографах.

– Восстание в Петрограде! – звонко кричала она, размахивая сероватой пачкой и норовя сунуть листовку барыням и господам понадутее с виду. – Революция, как в Париже! Призрак Красной Пресни бродит по Москве!

Откуда разом взялось столько красных знамен?

«Мануфактуру какую разгромили, что ли?» – думает Атя.

Студенты идут к Думе, взявшись за руки. Рабочие с Симоновской слободы поют грозные революционные песни. Атя с восторгом подпевает:

Говорят с верхних ступенек, ораторы сменяют друг друга. Вся Воскресенская площадь запружена народом – солдаты, разодетые дамы, гимназисты, рабочие и работницы. Что говорят – Ате не слышно. Да и какая разница? Вместе с мальчишками Атя залезает на крышу трамвайного павильона, чтобы лучше видеть происходящее.

Какого-то оратора несут на руках и качают. Кажется, это офицер. Может быть, он пообещал, что теперь война закончится?

Со стороны Красной площади едут конные жандармы и городовые… Ух ты! Что теперь будет?! … Ничего, просто проехали, народ расступился, городовых проводили улюлюканьем.

Рабочий Военно-промышленного завода рассказал, что казаки, вставленные в заслонах командующим московскими войсками генералом Мрозовским, добровольно пропускали их на митинг. Рабочие завода Михельсона явились вооруженными – принесли с собой самодельные ножи, гайки и болты.

Говорили, потом опять пели, потом опять кого-то качали. Атя замерзла сидеть и стоять на павильоне и пошла вместе с частью толпы к Спасским казармам – агитировать солдат за революцию. Когда вынесли ворота, некоторые солдаты были уже готовы встать на сторону народа – спускались из окон на связанных простынях и ласково обнимались и целовались с приветствовавшими их рабочими. Другие еще колебались – ведь никому неизвестно, как дальше обернется, а за измену присяге их ждал военно-полевой суд.

Атя опять пела со всеми «Вы жертвою пали» и «Варшавянку» (словам ее еще прежде научил Фима Михельсон, последний из репетиторов и член «Бунда» (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, стоящий на марксистских позициях – прим. авт.) и кричала «Долой самодержавие!» (под «самодержавием» она понимала гимназические порядки, городовых, околоточных приставов и кондукторов в трамвае, с царизмом это слово у нее никак не связывалось). Окончательно утомившись, отправилась на Хитровку – спать. По пути поживилась чем Бог послал. Чувствовала, что впереди еще много веселого.

Так и оказалось. Первыми разоружили и провели по Тверской малиновых, толстых, бородатых городовых. Потом еще кого-то арестовывали, выпускали, разоружали и наоборот вооружали, по всему городу носились грузовики с солдатами и людьми в штатском. Ездили как будто бы беспорядочно – как-то Атя стояла у тумбы на перекрестке, грызла семечки, так одна и та же машина проехала мимо нее четыре раза в разных направлениях. Атя катающимся на грузовиках отчаянно завидовала (среди них попадались и девицы, с блестящими от свободы и кокаина глазами), но не могла сообразить, как туда попасть – не бросаться же под колеса!

На другой день после митинга перед Думой город просто затопило красным. У всех буквально были красные банты, галстуки, повязки, косынки, кокарды и прочее. Некоторые дамы даже обтягивали пуговицы красной материей. Атя тоже завела себе большой красный бант, и носила постоянно, как знак своей полной и категорической революционности.

Выпустили из Бутырок политических заключенных. Вместе с ними под шумок бежали и уголовники. Вечером на Хитровке и Грачевке была большая революционная гульба – море ханжи (спиртной напиток из разведенного денатурата с различными добавками – прим. авт.) и «мельницы» (разновидность рулетки, жарг. – прим. авт.), работающие безостановочно. На следующий день во время облавы многих повязали обратно – напившись в стельку, воры не могли ходить, и милиционеры, заменившие полицию, грузили их в кузов, как дрова. Атя с теми из фартовых, кто не потерял головы, укрывалась под землей, в трубе, по которой текла Неглинка. Бояться ей вроде было нечего, но – приключение!

Очень понравился Ате парад, когда над толпой низко-низко летали аэропланы, пускали листовки и даже сбросили букет цветов для Грузинова – командующего революционными войсками.

Как-то очень странно показалось, что теперь совсем не будет царя. Атя была тихо влюблена в царевича Алексея и думала, что после отречения Николая II царствовать будет он. Эта мысль ей очень нравилась, она обожала Ростана, без затруднений переносила происходящее в его «Орленке» на российскую почву и почему-то была уверена, что при Алексее в России мигом прекратится война и наступит всяческое благоденствие.

Когда узнала, что Николай отрекся и за сына тоже, немного поплакала над развеянной мечтой.

Потом по призыву Совета прекратилась забастовка, начали ходить трамваи и вроде бы поменьше стали «хвосты». Что ж, революция закончилась? – разочарованно подумала Атя. – А как же война?

С подножия памятника Скобелеву напротив дома генерал-губернатора огромный человек сначала читал стихи, скачущие, как град по листьям капусты, а потом кричал: Теперь война не та! Теперь она наша! И я требую клятвы в верности! Требую от всех и сам ее даю! Даю и говорю – шелковым бельем венских кокоток вытереть кровь на русских саблях! Урра! Урррра!

Фамилия поэта была Маяковский. «Вот чем клятвы давать и от других требовать, сам бы и шел на эту войну, – неприязненно пробормотала Атя себе под нос. – Как доктор Аркаша ушел, или Сарайя, или Агафонов отец. А то вишь ряшку какую наел и разорался…»

В воскресенье, 12 марта, на Театральной площади была демонстрация солидарности с петроградскими рабочими, свергнувшими царизм. Атя ходила смотреть и не пожалела. Москва предстала перед ней чудесно-радостной, весенне-свободной и восточно-пестрой. Сарты (самоназвание оседлых узбеков – прим. авт.) в халатах несли плакат, написанный арабскими письменами. Сине-желтое знамя украинцев и крики: «Нехай живе Интернационал!» У евреев, одетых в темные одежды, кроме красных, есть и черные знамена. Синяя форма кондукторш трамвая. Море алых знамен у конников. Сияние солдатских штыков. «Долой Вильгельма и да здравствует революция в Германии!» Марсельеза, превращенная солдатскими глотками почти в частушку: «Эх, да-и эх – отречемся от старого мира!» И, наконец, главное – чудесный дрессированный слон от клоуна Дурова! Слон покрыт алой революционной попоной, на которой золотом вышито: «В борьбе обретешь ты право свое!»

«Вот я и видела революцию, – засыпая под нарами в родной ночлежке и по-обезьяньи почесываясь, думала Атя. – Ботьке-то все равно, его только червяки интересуют, а вот в Синих Ключах все точно обзавидуются…А Володька, как я ему про слона расскажу, так прямо умрет! А Люшика, может быть, грустить перестанет… Свобода! Теперь все-все будет по-другому… А мы с Ботькой еще такие молодые и все увидим…»