– Как бы мне повидать отца игумена?

– А по какому делу? – молодой монах-секретарь, сидящий за столом, оторвал взгляд от книги, снял очки, прищурил близорукие глаза, всматриваясь в посетителя. Рукава его подрясника были закатаны до локтей, юношески тонкие предплечья поросли длинными золотистыми волосками. Рядом с книгой стоял стакан с водой.

– По очень важному, брат. Важнее и придумать нельзя, – пришелец говорил с придыханием, убедительно поблескивая странными, рыжими глазами, обрамленными светлыми ресницами. – Речь о возвращении в монастырь церковной святыни.

Монастырю не в первый раз оказывали пожертвования. Возможных спонсоров начальство велело принимать без проволочек. Рыжий монашек на первый взгляд на спонсора похож не был, но кто из смертных может похвалиться, что провидит пути Господни?

– Отец игумен нынче в саду, – сказал секретарь. – С тварями малыми разговор ведет.

– Спаси тебя Господь! – кивнул посетитель.

– Во славу Божью! – недоуменно отозвался молодой монах в спину ушедшему.

* * *

Сухенький старичок сидел на скамье за грубо сколоченным деревянным столом и крошил на столешницу кусок пирога. Синички, пеночки, овсянки или еще какие-то мелкие разноцветные пичужки бесстрашно прыгали прямо перед ним, дергали хвостами и клевали подношение. Видно было, что они предпочитали начинку – рис с мясом или яйцо с капустой. Сам старичок был похож на одушевленный мультфильмовский пенек, а его руки напоминали сухие сосновые корешки, вылезшие из песчаника. С ветки вполне живой сосны, под которой и стоял стол со скамейками, спрыгнула рыжая тощая белка и оглядела столешницу. Поворошила лапкой куски пирога и осуждающе взглянула на старичка. Тот засуетился, заерзал, заулыбался и вытащил откуда-то из складок одежды пригоршню орешков. Белка довольно фыркнула, взяла в лапы орешек и уселась поудобнее на краю стола, распушив еще облезлый после зимы хвост. Маленький кудлатый песик у ног старичка подобрал уроненный белкой кусок пирога и встал на задние лапки, опираясь на колени человека. Казалось, что за кадром этой картинки вот-вот зазвучит бодрый непритязательный мотивчик из доброго советского мультфильма про зверюшек. Мешало два факта: на старичке был подрясник (с теплой стеганой безрукавкой поверх) и наперсный крест, а между зеленеющих крон выглядывал не нарисованный домик-пряник, а округлый купол и беленые стены храма.

Рыжий не то монашек, не то священник, в потертой рясе и кроссовках, выглядывавших из-под нее, стоял, прислонившись к нагретому солнцем корявому стволу. День был по-летнему теплый, но пришельца, казалось, колотил озноб. Прыгающие по столу птички подозрительно косились на него бусинками темных глазок.

– Поймите, отец игумен, – устало сказал он. – Это реальный шанс. Возможно, последний. Если не успеть сейчас, святыня уйдет за границу, потом попадет в чью-нибудь частную коллекцию и будет потеряна для церкви.

– Как, бишь, зовут-то тебя? – скрипуче осведомился старичок. – Повтори.

– Варсонофий.

– Это что же, монашеское, что ли, имя? Больно уж не по-мирскому…

– Да. Нет…

(«Расстрига,» – подумал настоятель и тяжело вздохнул).

– Отец игумен, ну какая сейчас разница?! Вы слышите ли, что я вам сказал? Можно вернуть в монастырь напрестольный крест Ефросинии Полоцкой, потерянный в 1941 году.

– Откуда ж возьмется святыня? – спросил старик.

– Говорю же: есть путь. Помощь нужна и благословение. Пусто место заполнено будет!

– Разве не знаешь, Варсонофий, что крест напрестольный уже лежит в соборе?

– Как?! – в рыжих глазах расстриги мелькнуло изумление и, кажется, бешенство.

– А вот так! – строго сказал игумен, испытывая неясное беспокойство, подозрительно напоминающее испуг («Чего мне бояться-то?! Господь со мной!»). – Еще в 1992 году, во время празднования тысячелетия Полоцкой епархии и Православной церкви на Беларуси было решено всеправославную святыню восстановить. По благословению Иерусалимского Патриарха Диадора II и Патриаршего Экзарха всея Беларуси митрополита Филарета поручили воссоздать святыню брестскому ювелиру-эмалировщику Николаю Петровичу Кузьмичу. Им же была восстановлена техника перегородчатой эмали, утраченная, казалось, навсегда. Только через пять лет с начала работы удалось воссоздать крест. В 1997 году восстановленный древний Крест преподобной Ефросинии Полоцкой был освящен в Свято-Симеоновском соборе Бреста, а потом положен у нас, в монастыре, в храме Преображения Господнего.

– О чем вы говорите, отец игумен?! – внимательно выслушав, воскликнул Варсонофий. – Можно сделать копию, на вид ничем не хуже оригинала, но – все остальное?! Крест, который Лазарь Богша в 12 веке сделал, разве можно сравнить!

– Да что ты все говоришь-то! – рассердился, наконец, старый монах. – Где он, крест этот? У тебя в суме? Где? Не вижу! Нету? То-то! Беспокойство в тебе суетное вижу, а более – ничего. Молиться бы тебе надо, чадо! Молиться о ниспослании смирения. Господь милостив…

– Господь – это конечно, – кивнул Варсонофий. – Его милость словами не изречь и грехами мирскими не исчерпать. А церкви, церкви-то православной, значит, крест Ефросинии не нужен больше? Раз новый есть? Даже и выслушать в тягость? Суеты много?

– Слушал я тебя довольно, – старик сурово нахмурил седые брови. – Куда-то бежать, что-то искать, кого-то догонять… Подвиги во славу Господа верой совершаются, а не беготней. Это бы тебе и усвоить пора – чай, не мальчик уже. На сем и закончим. Молитва остального достигнет. Коли голоден, зайди на монастырскую кухню, покормят тебя. Если переночевать негде, примем и на ночлег. А после заутрени…

– Благодарствую, отец игумен, – кивнул Варсонофий. – Пойду я прямо сейчас. Помолюсь в пути. Может, еще успею на сегодняшний поезд.

– Куда поедешь-то? – не удержался настоятель. Странный посетитель все же раздразнил его любопытство.

– В Петербург. А там поглядим, как сложится, – сказал Варсонофий.

Глаза расстриги были прищурены и смотрели сквозь рыжие ресницы вдаль. Пальцы рук и кончик носа отчетливо шевелились. В молодости игумену доводилось видеть в скошенных полях охотящуюся на мышей лису. Нынче он отчего-то вспомнил эту давнюю картину.

Когда посетителя простыл и след (ушел, как растаял, даже благословения не испросив!), старый монах все сидел за столом, уставясь в одну точку. Белка доела орешки и скрылась в ветвях, птички склевали крошки и улетели, кудлатый песик растянулся под столом и сладко спал, дергая во сне задними лапами. Молодой секретарь уж три раза подходил и уходил снова, не решаясь прервать дум настоятеля. Одна мысль не давала покоя: «А вдруг все-таки – правда?!!»

Вспоминал все, что знал о кресте Ефросинии. В 1161 году после строительства Спасского храма игуменья Ефросиния хлопотала об обеспечении его богослужебными книгами и всем необходимым. Она пригласила художников, которые искусно расписали стены храма библейскими сюжетами. Особое место было отведено для хранения уникального напрестольного Креста – его преподобная Ефросиния заказала лучшему ювелиру Киевской Руси Лазарю Богше. Тот, обладая исключительным талантом и профессиональным мастерством, основал целое направление в древнерусском ювелирном искусстве.

Наличие точной даты изготовления – 1161 год – и имени мастера, указанных на кресте, давали все основания считать полоцкий шедевр великой драгоценностью культуры Древней Руси. Полоцкий крест к тому же – всеправославная святыня, драгоценная реликвия вселенского христианства.

Шестиконечная форма креста, по мнению богословов, символизирует первобытный свет: шесть концов означают шесть дней творения мира. Изображения на Кресте иллюстрируют почти всю историю Нового Завета и древней церкви. Крест украшен драгоценными камнями и металлами. Изображения Иисуса Христа, Богородицы, Иоанна Предтечи, Архангелов Михаила и Гавриила, четырех евангелистов, апостолов Петра и Павла, святой Ефросинии и других святых угодников выполнены на пластинах перегородчатой эмали – это исключительно сложная ювелирная техника средневековья.

Особую ценность придают реликвии частицы святых мощей, размещенных в Кресте. На лицевой стороне – Кровь Христа в верхнем перекрестье, «Древо Животворящее» в нижнем перекрестье. На обратной стороне – камень от Гроба Пресвятой Богородицы в верхнем перекрестье, частица Гроба Господня в нижнем перекрестье. В Крест вложена также кровь святого Дмитрия, частицы мощей святого великомученика и целителя Пантелеймона и иных угодников Божиих. Эти святые реликвии были доставлены в Полоцк специальной экспедицией, которую направила в Византию преподобная Ефросиния. Создание задуманного стоило такой большой работы и усилий, требовало таких значительных материальных средств, что на боковых пластинах Креста преподобная заказчица благословила выгравировать надпись, чьим старанием, для какой церкви был сделан Крест и сколько это стоило. Знаменитые князья иногда жертвовали для храмов очень дорогие вещи, но равного Кресту Ефросинии Полоцкой не было.

Перечислив в себе, словно с листа прочитав, все известное, игумен вздохнул пожалуй что с облегчением. «Не может быть! Господь не попустил бы такого. Рыжий монашек-расстрига с дрожащими руками и бегающими глазками и всеправославная святыня. Нет! Видно же по нему, что в душе – бродяга, корсар, флибустьер, что более всего ищет – не веры, не подвига, а – приключений. Обычная мирская суета-сует и всяческая суета… А впрочем, все в руце Божьей…»

Бормоча слова молитвы, старый игумен с трудом поднялся со скамейки и, тяжело шаркая, направил стопы свои к храму, на престоле которого, за царскими вратами хранилась копия креста Ефросинии Полоцкой, честно исполненная белорусским мастером. Над пышно зеленеющими свежей листвой деревьями закатывалось солнце.

* * *

Несмотря на включенное освещение и летний день снаружи, в подвале было холодно. Кай, в наброшенном на плечи пончо, пытаясь что-то кому-то объяснить, прыгал между колонками, проводами и инструментами и был похож на большую, фантастически проворную лягушку. Осветитель Игорь честно старался уследить за его движениями, но то и дело терял объект. На единственном стуле, сгорбившись, сидел основатель группы «Детдом» Аркадий Николаевич, временно выпущенный из психиатрической больницы без всяких документов, под честное Светкино слово и цветной телевизор «Панасоник», купленный Настей Зоннершайн для комнаты отдыха медсестер. Рядом с ним, почтительно внимая, стоял новый звукорежиссер группы Юрий. Он был, в общий тон группе, немногословен, одет во все черное и оттого постоянно терялся. Искали и звали его обычно в двух шагах от того места, где он реально находился. Единственным человеком, который постоянно не столько видел, сколько ощущал текущее местоположение Юрия, оставался Кай. И, надо сказать, оно ему не всегда нравилось. Но в своем деле Юрий был классным специалистом – это все признавали. Сделать же новую программу без звукорежиссера – невозможно решительно. Настя Зоннершайн, с блестящими в полутьме раскосыми глазами, неуклюже и неуклонно передвигалась по подвалу вслед за Каем, пытаясь отловить его, зафиксировать на одном месте и поподробнее рассмотреть геометрический рисунок на пончо. Женя сидел на корточках в углу и разговаривал с Егором. Дмитрий перебирал клавиши расстроенного пианино и болезненно морщился, слыша фальшивый звук. Владимир пытался одновременно слушать Кая и Аркадия Николаевича. У него, естественно, ничего не получалось и оттого мучительно болела голова.

– Я понял концепцию ребят так, что мы просто жмем на все кнопки подряд, – сказал Аркадий Николаевич, обращаясь к Юрию. – Причем делаем это по всем каналам восприятия. Чтобы все будило эмоциональность и пробирало до костей. Музыка, слова, движение, свет, цвет…

– При этом заметьте, Аркадий, – откуда-то из пыльной темноты проявилась Света в теплой вязаной кофте со стразами, наброшенной на плечи. – Нам не нужны судороги. Многие популярные группы и исполнители, кажется, ставят своей задачей создать в зале что-то вроде электрошоковой терапии или массового гипноза по Кашпировскому. Чем больше народу неуправляемо дергаются, тупо вращают глазами и брызгают слюнями, тем лучше. Нам это решительно не надо. Тонкие эмоции, индивидуальная работа чувств – вот наша задача.

– А это вообще возможно, Светлана Александровна? – вежливо спросил Юрий. – Ведь музыку на концертах слушает – толпа. В этом вся соль. Найти нужные кнопки. Объединить в ритмических судорогах. А потом вести – куда захочет тот, кто заказывает музыку.

Женя и Егор подняли головы, прислушиваясь. Дмитрий тоже перестал бренчать на пианино.

– Вот мы и постараемся добиться того, чтобы вас слушала не толпа, а – люди, – бодро сказала Светка. – И объединялись не в судорогах, а во вполне человеческих переживаниях. Есть прецеденты. Была советская эстрада. Были и есть филармонии и концертные залы…

– Жабы любят музыку. И слушают ее совершенно индивидуально, – поддержал Свету Кай.

Настя фыркнула от смеха, ухватила-таки Кая за край пончо и притянула к себе.

Юрий с сомнением качнул головой, но возражать больше не стал.

– Я, как я понял, отвечаю за общую концепцию, – продолжал Аркадий. – Чтобы все между собой хоть как-то связывалось и одновременно было достаточно шизофренично, в русле изначального фирменного стиля «Детдома».

– Именно, – серьезно кивнул головой Владимир. – Это именно то, чего от нас ждут.

– Ну, с этим юношей ожиданий мы не обманем, – Аркадий опасливо покосился в сторону Кая, который в данный момент не прыгал, надежно зафиксированный Настей Зоннершайн. – Песню «Маугли» я уже фактически дописал. Осталось чуть-чуть отделать… и аранжировка… здесь мне будет нужна ваша, Юрий, помощь…

– Всегда к вашим услугам! – Юрий звучно щелкнул каблуками высоких шнурованных ботинок, а Владимир потер пальцами глаза, тщетно пытаясь что-то сообразить или вспомнить через терзающую его головную боль.

– Танец Иннокентия… или как это назвать… в общем, я видел это, и могу подтвердить: достаточно впечатляюще, хотя, на мой вкус, больше все-таки похоже не на Маугли, а на Брюса Ли…

– Ну, на Брюса Ли тоже есть любители! – оптимистично заверил Аркадия Юрий. – И немало, поверьте. А прыжки у Кая просто сверхъестественные! И название для песни вы придумали классное: «Красный цветок».

– Так звери у Киплинга называли огонь, – сказал Владимир.

– Конечно. Но кроме того – сколько ассоциаций!

– Настя, так тебе удалось сделать вот это… то, про что Владимир говорил? – окликнула падчерицу Света. – Ну, как будто бы Кай в начале выпрыгивает из середины огненного цветка…

– Тетя Люба сказала, что к концу неде-ели будет. У них в институте одна фирма по конверсии фейерверки выпуска-ает, так они по индивидуальному зака-азу… А лепестки будут вокруг, я уже придумала, там как будто бы джу-унгли, а на полу – стекло, вроде бы вода, он встанет на четвереньки и будет в него смотре-еться, как в зе-еркало. Ну, когда он там у Аркадия по тексту понимает, что он все-таки челове-ек… Ой, Кайчик, ты дай мне свою одежку до завтра, а? Тебе же не жа-алко?

Завладев пончо Кая, Настя, ковыляя, как большой паук, утащила его в угол подвала и там затихла.

Остальные продолжили обсуждение будущей программы.

* * *

– Вам письмо, – девушка на рецепшене мило улыбнулась.

Кай автоматически ответил на улыбку, а потом, жестко прищурившись, разорвал конверт и развернул крупно отпечатанный на принтере лист бумаги.

«Иннокентий, если хочешь увидеть Ольгу живой, забери крест и прочее, и давай меняться. Время и место обсудим позже.»

Подписи в записке не было.

* * *

– Скажи, скажи, это правда, это ты наверное знаешь? Девочка действительно жива? Я ведь говорила с этими… Господи, какие же они омерзительные, плебейские! Особенно эта их новая покровительница, жена какого-то нефтяного нувориша! Ни капли вкуса, ни капли такта, толстая, вся увешанная какими-то дешевыми стекляшками… И дизайнер – ходит как корова, растягивает слова по-скобарски, все время словно спит. Меня там у них едва не вытошнило. Неудивительно, что девочка не смогла там! Пыль, нищета духа. Юноши, все, кроме одного, с дебильными лицами. Все – со двора объедков… Но они ведь тоже ее ищут, даже наняли какого-то человека – и ничего, так я поняла – ничего. Зачем им мне врать, ведь я им предлагала – все… Ты уверен?

– Теперь да, мадам. Уверен. Я знаю, как вас это волнует и не стал бы вас понапрасну беспокоить, не проверив все. Похоже, девочка действительно нашлась, но…

– Что – но?! Если она нашлась, то я не желаю слушать никаких «но»! Когда она будет здесь, у меня?

– Видите ли, мадам, мне очень жаль, но девочка отыскалась в таком месте, откуда ее, боюсь, невозможно будет выпустить на эстраду и сделать из нее звезду, как вы, кажется, предполагали…

– Ерунда! Напугал! Я все знала про нее с самого начала и за деньги вытащу ее из любого сумасшедшего дома. Наоборот, за это она еще больше будет мне обязана и благодарна!

– Но она не в сумасшедшем доме, мадам, и полагаю, просто не согласится…

– Да ты скажешь мне, наконец, или я тебя сейчас просто пришибу!

* * *

– … В конце концов ребята выбрали для обкатки не очень большой, но довольно престижный и популярный в определенных кругах зал. Называется «Средняя рогатка». Там было трудно идеологически. Это андеграунд, панк, рок и всякая такая лабуда. Ты понимаешь, я все равно никогда одно от другого не отличу. У меня же слуха нет и только одна градация для оценки: вот это я могу слушать, а вот это – нет. Скажу честно, у меня не получилось с ними договориться. И у Владимира – тоже. Они нас просто презирали на уровне физиологических ферментных выделений, как полосатый помоечный кот презирает сидящего на подоконнике за стеклом перса. Получилось – у Кая и Аркадия. Наверное, они достаточно дезадаптивные. А может быть – по-другому пахнут.

Наши ребята, они вроде бы вообще лишены честолюбия и согласны были выступить у них «на разогреве», то есть сначала – это, если ты не знаешь, по их стандартам самая проигрышная очередь. Я лично этого вообще не понимаю, по-моему, как раз хорошо – у зрителей еще восприятие свежее, но у них считается – плохо. Может быть, потому, что зал еще в судорогах не бьется, и его еще надо до этого довести. Но «Детдом» все-таки уже известная группа, и устроители всего этого поставили его в середину – чтобы ни рыба, ни мясо.

И поимели, как и можно было предположить, культурный шок.

Представь: прямо перед нашими выходит на сцену довольно известная и довольно старая группа (я знаю, потому что твой Никитка ее еще несколько лет назад слушал) и поет свою новую, в такт всему прочему песню. Зал уже достаточно «разогрет», ревет, приветствует их. Пиво льется рекой. Текст такой:

Все понятно, да? Залу тоже все понятно. Певцы на сцене в каких-то драных джинсах, в майках с рожами, изгибаются, подпрыгивают, брызгают в зал слюнями. Зал приветствует кумиров, стучит ногами, сплевывает хабарики на пол и открывает новые жестянки. Здоровый подростковый протест молодых павианов. Агрессивная толпа, блестяще описана зоопсихологом Конрадом Лоренцем.

И вот на сцену выходят Егор со своей балалайкой (или как она там называется?) и Женя с гитарой, а Дмитрий с Владимиром и инструментами прячутся где-то в тени. Больше на сцене ничего нет, но Игорь-осветитель делает со светом что-то такое, отчего кажется, что сцена и весь зал как-то раскачивается. И Егор с его добродушно-дебильной физиономией начинает негромко рассказывать:

– Господи! «Огромное небо»! – ахнула Ирка. – Как же они решились?!

– А вот так и решились. У Клавдии Петровны сохранился проигрыватель и пластинки. Они неделю сидели и слушали старые песни, выбирали… Дальше там, если помнишь, у них прямо над городом у самолета отказал мотор. Здесь Егор с Женькой как будто просыпаются и за их плечами из полутьмы появляются остальные, и даже Кай (удивительно, но оказалось, что он тоже умеет петь – ему главное слова выучить, а то, что у него акцент, это всем даже нравится). Нарастает тревога, и сцена раскачивается все быстрее…

Взрыв они, кажется, оформили все той же Любашиной пиротехникой. После него в зале стояла такая гробовая тишина, что, казалось, они там все просто взорвались и умерли… Конец этой песни помнишь? Они в нем ни слова не изменили.

– «Огромное небо, огромное небо, огромное небо – одно на двоих…» – прошептала Ирка и вытерла слезу в углу глаза.

– Они собирались начать свое выступление с «Маугли». Но Владимир переиграл в последний момент и ты понимаешь, что они сделали? И в той, у прошлой группы, песне и в этой – герои погибли, упали с высоты. Но – почувствуйте разницу! Тот – не нашел чем себя занять, а эти – спасли город ценою своей жизни! И не надо считать всех молодых идиотами – зал всё понял, и отреагировал адекватно – аплодировал чинно, как на концерте в Филармонии. Кажется, даже кто-то крикнул «браво, бис!». А какая-то девочка лет четырнадцати, вся в слезах и помаде, так прониклась, что положила цветы у ног Жени, как на могилу того летчика.

Дальше уже пошел в чистом виде культурный шок, потому что после «Огромного неба» зал просто не знал, как реагировать правильно. И потому все эти девочки и мальчики – слушали себя. И, естественно, их, «детдомовцев». А они как будто специально их раскачивали, не давали настроиться на что-то одно. Владимир и Юрий сделали такое замечательное попурри из старых песен: «Я начал жить в трущобах городских…», «Ария мистера Икс» и прочее такое же. Душераздирающе смотрится и слушается. Не сиюминутно, а на уровне экзистенции человеческого социума. Архетипическая драматургия брошенного человека, ребенка, юноши. То есть, опять все о том же, но на совершенно ином уровне. Зал начал просто оседать, сползать на пол от эмоционального перегрева. Тогда они спели «Конфетки». Без Ольги, просто рассказывали всю историю. А потом Дмитрий сел к роялю, Владимир в белом костюме встал рядом и запел старинный, из 18 века романс:

А осветитель Игорь включил ту самую звезду, на которую всегда пела Ольга, и все, кто хоть что-то про «Детдом» знали, поняли, к кому он обращается, и передали тем, кто не знал. А Владимиру Кай на весь романс позволил всего один единственный жест – в самом конце он развязывает галстук, который у него был на шее повязан по-старинному (Настя два дня по картинке из старого журнала училась завязывать), и который как будто бы его душит, и так стоит, опустив руки и без всякой экзальтации…

… Ну, а потом начал прыгать Кай.

Тут у них у всех, конечно, просто рты пооткрывались. Все-таки они на концерт шли, а не на балет, и не на латинские танцы, и не на демонстрацию искусства Шао-Линя… Готова спорить, что слов «Красного цветка» никто не слышал и не запомнил. Хотя слова вообще-то хорошие. Про то, как человеку распознать в себе зверя и научиться жить с ним, не давая ему подчинить себя. И музыка тоже ничего себе… Но все, конечно, смотрели только на Кая. Как он вылетел в самом начале из этого огромного Красного Цветка (Идея Владимира, дизайн Настькин, пиротехника Любашина – огромные нарисованные хищные лепестки и красные с желтым искры из середины), так я и сама глаз от него не могла оторвать, хотя и видела сто раз на репетициях. Надо признать – танцевал он там или не танцевал, но все было именно о том, что Аркадий для него сочинил – борьба человека и животного в одном теле, в одной душе. И когда человек в конце концов победил и он поднял как-то этот Красный Цветок в виде символа своей победы (фаллический символ, но я держу его в своих руках – кто бы спорил!) – вот тут-то тинейджеры наконец и взревели! Оторвались на полную катушку. Я думала, что стропила рухнут или еще что. Во всяком случае все милиционеры, которые снаружи дежурили, вбежали в зал с дубинками наперевес – это я своими глазами видела…

Кого мне было искренне жаль, так это те две группы, которые должны были после них выступать… Слушай, Ирка, а чего ты сама-то не пришла поглядеть, и я тут теперь должна тратить цветы своей селезенки, тебе концерт пересказывать? Подумаешь, что молодежный клуб, посидела бы, вспомнила молодость… Помнишь, как мы на «Машину Времени» на стадион ходили?

– Помню, конечно, помню… «Вот! Новый поворот! Что он нам несет?…» – Ирка притопнула толстой ногой. – Я бы хотела, Светочка, честное слово, хотела… Но у меня балансы, понимаешь, балансы на работе были. Мне никак… Но я, честное слово, очень за них рада! И за тебя!… Только вот Олю-то так ведь и не нашли, да?

Светка кивнула.

– Ой, как мне ее жалко… – вздохнула Ирка. – Прямо слов нет как… Всех жалко! Ты про Ленку-то нашу слыхала?

– Слыхала, конечно, – Света подняла плечи к ушам, демонстрируя крайнюю степень недоумения. – До сих пор поверить не могу!

– А я, если хочешь знать, Ленку понимаю. Только вот никак не могу в толк взять, зачем ей этот кавказец, или кто он там, понадобился.

– Ну как же? – удивилась Светка. – В этом соль. Если не кавказец, так зачем же от Демократа-то уходить? Жила бы себе спокойно в четырехкомнатной квартире со всеми удобствами…

– Нет, – упрямо сказала Ирка. – Я понимаю, но – без кавказца. Я бы, если уж решилась, одна жила.

– Почему же так, Ира? – осторожно спросила Света. – Мне казалось, ты одиночества как раз не любишь. Ты же привыкла всю жизнь заботиться о ком-то. Что б ты одна-то делала?

– А ничего! – ответила Ирка. – Приходила бы с работы и на диване валялась… Ты только пойми, Светка, ну хоть попробуй понять: я же за всю свою жизнь никогда, ни одного самого маленького времени не ела то, что хотелось съесть, одежды не покупала такой, какую мне хотелось бы носить, не делала того, чего бы мне самой, лично хотелось. У меня это уже внутри сидит, в кожу, в мозги въелось. Прихожу в магазин или на рынок, и сразу автоматически прикидываю, чтобы подешевле и практично. Двадцать пять лет супы да каши каждый день варю, потому что – сытно и дешево. Терпеть эти супы не могу, да и с каш вон, давно расперло так, что на бочку похожа…

– Так готовь другое что…

– Ну так у Володи же работа физическая, ему много есть надо. Он после смены один может кастрюлю борща съесть. Не стану ж я себе отдельно, что повкуснее готовить, а на всех – денег не хватит.

– Ирка, да ты ж неплохо бухгалтером зарабатываешь! – удивилась Светка. – И Володя, насколько я знаю, не тунеядствует, и когда не пьет, все в дом несет.

– Когда не пьет… Вот именно! – скривившись в гримасе, воскликнула Ирка. – А почем я сказать могу, когда он пьяный будет, когда – трезвый! Столько лет, и все равно – не угадаешь. Все время боюсь, все время беды жду не разбери поймешь откуда. Каждый день, каждый вечер, изо дня в день, из года в год: по ночам вздрагиваю да кошмары смотрю, по утрам саму блевать тянет, как будто с похмела. От запаха этого вечного меня просто колотун бьет, бывает даже мерещится там, где и нет ничего. Хоть в бухгалтерии у нас, где вообще одни тетки. Анджа говорит: нюхательные галлюцинации у сумасшедших – самые страшные, прогноз плохой. А какой у меня прогноз? Даже если и есть сегодня деньги вроде бы лишние, я их в комод прячу, на черный день, потому что как знать – что завтра будет? Напьется или не напьется, принесет денег или не принесет? А если вовсе сляжет, с ума спрыгнет, или цирроз? Не молодеет ведь мужик. От алкоголизма сразу-то не помирают, на одни лекарства денег сколько нужно. И уход, мне ведь не разорваться. Вон ты же сама про Романа рассказывала. И Люську еще три года как минимум тянуть… Как потратить теперь на что-нибудь красивое, веселое, без чего обойтись можно? Страшно! И Никитка еще… Как поругается с очередной бабой, так куда же – домой возвращается, к Люське в «детскую» комнату, а она же взрослая уже девушка, лечь, раздеться, всякое такое, а он вообще мужик, пока нету – она его и забыла почти. Да как придет, от него еще и чужой бабой пахнет. И в одной комнате! Тут сразу такое начинается – шум, гам, вдрызг гормоны, как Анджа бы сказала, едва до драки не доходит, а кому мирить? – мне, конечно, мои дети-то! По уму, конечно, надо бы, чтобы Никитка с Володей в одной комнате, а мы с Люськой – в другой, да только как Володе-то такую свинью подложить, ведь Никитка-то ему и вовсе никто, не родной? Он придет с работы, устал, подремать хочет, а Никитка музыку эту свою дурацкую до ночи крутит, и телевизор смотрит. Володя-то и сам не прочь, да он все футбол, новости, да про природу, а Никитке – музыка, боевики да ужастики. Два телевизора – мне и места нет. Я, ты ж знаешь, сериалы всякие люблю, и про любовь, и чтоб пели, и чтоб красиво. Не помню, правда, чтоб хоть один сериал целиком посмотрела. Я же вообще-то аккуратистка, у меня папа военный был, и меня приучил: мне нравится, чтобы все по полочкам разложено, полы намыты, занавески настираны, у каждой вещи – свое место. Какое там! Молодая была – плакала даже от злости: ну никак не получается! Только все разложу, намою, так они сразу р-раз и … там носок вонючий заткнут, тут лужа с ботинок натекла, Вовка пьяный в туалете не спустил, а здесь дети у телевизора орехи грызли и суп ели, так и оставили… Потом уж и стараться перестала. Утешаю себя: хорошо хоть не случилось сегодня ничего страшного, день прошел – и ладно. Вот так каждый день и считаешь все, и думаешь: где порвется? Там или там? Хорошего уж и ждать сил нет. И сделать ничего нельзя, только крутиться и крутиться, как белка в колесе… А вот если бы я вдруг одна оказалась, так я бы все спокойно разложила, просчитала, сделала бы в квартире или хоть в комнате красиво, купила бы себе листьев зеленых и мяса, и хлеба из пяти злаков, чтобы не толстеть, и пирожных со взбитыми сливками, и каждый месяц с получки сразу бы на еду откладывала и на оплату коммунальных счетов, и на остальное покупала какую-нибудь одну обновку не на рынке, а в хорошем магазине. В кино бы сходила, в Вологду бы к тетке старой съездила, подарков отвезла, погуляла бы там, свободная, по улицам, по сторонам поглазела, храмы бы вологодские обошла. Красивые они в Вологде, теплые, утешные, с питерскими не сравнить, я ведь с детства помню, как с бабой Нюрой в церковь к реке ходили… А может быть, и вообще в Швецию или в Данию съездила бы на пароме. Ходила б там вся такая по палубе, в обновках, с перманентом и умной книжкой под мышкой (книжку я бы у Анджи взяла и читала в свободное от экскурсий время). И не снились бы мне никакие кошмары про мужнину пьянку, а наоборот, всякие дорожные впечатления и Ганс Кристиан Андерсен… И зачем мне тут кавказец, разобрать не могу!

– Бедная ты, бедная Ирка! – с искренним сочувствием воскликнула Света. – Да зачем же тянешь-то все это действительно? Бросила бы давно пьяницу своего…

– Да как же я его брошу, – вздохнула Ирка. – Если он-то любит меня все эти годы!

– Что ж это за любовь такая, если пьянка – жены дороже? – возмутилась Светка.

– Да ведь больной он, наследственный, – вздохнула Ирка. – Мне Анджа еще когда объяснила. У него в роду бессчетно этих алконавтов, и какие-то там ферменты уже с Петра 1, наверное, не работают. А лечиться он всегда согласный. Как я что новое в газете вычитаю, или расскажет кто, он – пожалуйста. Не помогает только… Но может, когда и выйдет чего, другие же вылечиваются. Вот я тут недавно прочла: китайская колдунья Же Ме Пу или Ме Же Пуй – не помню…

– Если Жемепу – тогда, наверное, французская… – вздохнула Светка. – Только ведь, Ирка, ни у китайцев, ни у французов алкоголизм не распространен, так что откуда ей…

– Ну, у меня вырезка есть, в записной книжке отложена, – не слушая, продолжала Ирка. – Там и имя точное, и телефоны для записи… А Володя, он всегда согласный. Бывают, знаешь, такие алкаши, все выкобениваются – я, мол, не больной, меня просто не понимают, или там политический строй не устраивает, или жена, или смысла в жизни нет, а сами лежат на диване – и не делают ни черта. Такого бы я и сама в два счета к чертям собачьим выгнала. Но мой-то – не таков. Ни дня за всю жизнь без работы не сидел. Каков бы ни был – проспится и в цех, к половине восьмого. И меня по-честному любит, без дураков. Подарочки мне всегда приносит, как попрошу чего, если не на рогах, сделает обязательно. Говорит: «Ты у меня самая красивая!» – Это я-то, старая баба, бочка-матрешка с дешевой помадой, по морде размазанной! А он так видит! Я бы и сама хотела так любить, да не могу уже. Все замечаю: и что грузный стал, и кожа серая, и ногами шаркает, и пердит… Вот ведь судьба-злодейка как устроила. Пьянство его все до крошки из меня выжгло. Всю любовь и вообще все. Жалость только осталась, ведь без меня-то тут же и пропадет. Убить сразу – и то лучше. А какая из меня убийца? Я даже мышь в мышеловке удавить не могу – жалко, пусть живет…

– Действительно, убийца из тебя, Ирка, никакая… – согласилась Светка, вытерла украдкой углы глаз и неожиданно робким, девчачьим жестом погладила подругу по широкому плечу.

Ирка страстно и с удовольствием всхлипнула и рухнула в Светкины объятия. Ревели обе, трубно, от души, с размахом, как все еще умеют реветь русские бабы.