Женя сидел на корточках у небольшого озерца-болотца с ржавой, но прозрачной водой. На краю болота росли хилые сосенки и высокие стрелолисты. Дальше – мелкими цветами цвели какие-то болотные травки, вальяжно стелились листья уже отцветшей кубышки, а в далекой глубине ходили радужные прозрачные тени – то ли от проплывающих по небу облаков, то ли от загадочных и невидимых подводных обитателей. Огромный, черный жук-плавунец с механической регулярностью всплывал из глубины на поверхность, загребая двумя мохнатыми лапами, и замирал, выставив брюшко и захватывая воздух. Лягушки, разлапившись и невесомо повиснув между стеблей, глядели переливающимися глазами. Незнаемая водяная мелочь быстро сновала взад-вперед по каким-то своим подводным делам. Женя смотрел загипнотизировано, в его собственных глазах плавала ржавчина бездумья.

Егор расположился на камне метрах в ста от берега (он прошел туда, закатав штаны, перед началом прилива) и ловил рыбу. Удочку ему снарядил Кай. В банке из-под огурцов плавали две мелких камбалы, похожие на подгоревшие оладьи. Все, в том числе и сам Егор, знали, что с окончанием рыбалки камбалы будут снова отпущены в море. Егор был счастлив. Суровые морские просторы вызывали у него влечение чувств и почтительный трепет всех членов. Одновременно море казалось Егору простым и понятным. Вчера у вечернего костра он сказал, что море похоже на Бога и если с ансамблем у них все-таки ничего не выйдет, он теперь знает, что ему делать – он станет моряком и будет ходить вместе с другими на рыболовецком судне. Кай объяснил ему, что такие судна называются – сейнера, и Егор почти благоговейно заучил это слово. Вообще, исключая время рыболовной медитации, на море он вдруг оказался чрезвычайно разговорчив, подробно выспрашивал у Кая о названиях, привычках морских обитателей, приметах, касающихся погоды и прочем подобном. В тех случаях, когда мог, Кай кратко, но неизменно отвечал.

Владимир после пережитого потрясения, наконец, научился спать «на природе» и теперь спал почти непрерывно, просыпаясь только для того, чтобы поесть. После каждого эпизода сна лицо становилось все более румяным, привлекательным и человеческим. Кай, наоборот, все больше становился похож на крупного зверя, волка. У него даже походка изменилась и, когда в неопределенных северных сумерках он выходил из леса к костру, все дружно вздрагивали.

Дмитрий и Кай сидели возле костра и смотрели на огонь. Еду не готовили, чайник вскипел, но дров, выброшенных штормами, хватало, и их не экономили. Сухие дрова горели почти без дыма и от комаров и мошки практически не защищали. Беломорский комар, бодрое крупное животное, приспособился летать и в дыму, и даже под дождем. Мошка, дорвавшись до тела, выкусывала кусочки кожи, вызывая у чувствительных к ее укусам людей огромные отеки (из состава «Детдома» чувствительными оказались Дмитрий и Женя). Впрочем, ко всему можно было приспособиться – мошка исчезала с заходом солнца, а комары не слишком досаждали днем, когда поднимался ветер.

– Кай, в чем дело? – спросил Дмитрий, палкой помешивая угли в костре. – Мы сидим здесь. Егор и Женя ловят кайф – пускай. Владимир просто отдыхает – в кои-то веки никому от него ничего не надо, в лесу за все отвечаешь ты. Его сняли с поста. Это понятно. Но – ты? Ты можешь сказать: хватит, пошли, мы сюда за делом ехали. Все встанут и пойдут. Но ты молчишь. Почему? Ради Егора и Женьки? Ты в чем-то сомневаешься…

– Это видно? – спросил Кай.

– Мне и, наверное, Владимиру. Но он не хочет видеть, он хочет спать и есть. Женя и Егор просто живут жизнь каждый день и радуются. Ты – как натянутая струна. Почему?

– Что чувствуешь ты сам? – Кай ждал ответа.

– Может быть, это место, где ты жил, снова потянуло тебя к себе? – подумав, спросил Дмитрий. – Ты снова превращаешься в Маугли?

– Нет, не это, – Кай досадливо помотал головой. – Это все ерунда. Придумали. Если не нужно для жизни, никто никогда ни в кого не превращается.

– Тогда – что же?

– Я чувствую, что кто-то идет по нашему следу.

– За нами следят? Кто? Зачем?

– Кто – я не знаю. Зачем – это понятно.

– Но ты хотя бы догадываешься?

– Может быть по-разному. Есть варианты. Но чтобы делать, надо знать наверняка.

– Почему же они не проявят себя? Ведь мы сидим здесь, у всех на виду, никуда не убегаем.

– Кроме меня, нельзя достать клад. Никто не знает, где. Они ждут, когда мы сделать это. Потом – мы их увидим.

– Значит, тебя именно это так гнетет? – спросил Дмитрий. – Ты боишься этих преследователей? И поэтому мы сидим здесь и не идем дальше?

Лицо Кая оставалось практически бесстрастным, но Дмитрий уже давно научился угадывать степень волнения молодого человека по его речи. Когда Кай был совершенно спокоен, он тщательно сочетал между собой слова и говорил по-русски практически правильно. Когда Кай находился в ярости или на любой другой высоте эмоционального напряжения, он говорил кратко, но тоже верно, так как тут, по-видимому, срабатывало уже подсознательное, детское владение родным языком. В промежуточные минуты волнения Кай говорил хуже всего.

– Нет! – сказал Кай и глаза его блеснули уже знакомой Дмитрию жутью. – Мы сидим здесь, потому что я не могу знать, как поступать дальше.

– Объясни. Ты – лесной человек, индеец, Маугли и следопыт. Если ты захочешь сбить их с толку, запутать следы, они вряд ли что против тебя смогут. Ты можешь пойти и взять этот клад один. Мы останемся здесь в качестве прикрытия. Будем сидеть, ловить рыбу. В конце концов, если все-таки не удастся от них отвязаться, мы можем уехать обратно в Питер без всяких кладов и подождать другого раза.

– Я не знаю, как правильно, – вздохнул Кай. – Думаю, думаю, голова распухла, ничего не выходит… Клад нужен, чтобы выручать Ольгу. Раз. Есть люди, которые знать, что я – ключ к кладу. Два. Слишком много денег, сокровищ – у многих обычных людей сносит крышу, становятся как ненормальные. Перестают бояться, понимать, рассчитывать и все такое. Значит, меня в покое не оставят – три. Никак нельзя спрятаться, убежать – я не хочу уезжать в Мексику сейчас, а в городе, еще где-то я слишком заметный. Это уже получилось четыре. Выход, который есть, неправильный.

– Почему – неправильный? И что это за выход?

– Убить всех, кто идет за нами. Это можно, но я – не хочу, – пожал плечами Кай.

Дмитрий передернулся. Так вот отчего бесится и нервничает Кай! Вовсе не оттого, что не умеет запутать следы в лесу. Он знает, что преследователи не оставят его в покое в любом случае. Найдет он или не найдет этот клад. Достанет его или не достанет в ближайшие дни. Будет ли он бегать по беломорским лесам или выступать на петербургской эстраде. Он – ключ к сокровищам такого рода, которые заставляют людей терять разум и убивать. Если Кай укажет путь к кладу или завладеет им сам, его убьют. Если он оставит клад лежать здесь, его все равно не оставят в покое, и, может быть, убьют или замучают Ольгу. Старая история, ничего нового. Выпущенный на свободу джинн из бутылки. Сокровища затерянного города и королевская кобра, которая предупреждала Маугли. Маугли усвоил урок, но единственный выход из положения его не устраивает – он не хочет убивать сам.

– Слушай, а их, тех, кто идет, что – много? – осторожно спросил Дмитрий.

Всякие неприятные картины проносились в его воображении. Теперь он уже жалел, что связался со всей этой историей. А что, если их всех захватят в плен, из расчета, что Кай поделился с ними своей тайной? И будут допытываться всякими ужасными способами… Владимир, наверное, что-нибудь знает, Кай говорил с ним. Жалко Егора и Женьку, которые и вовсе попали ни за что не про что. И себя тоже жалко, хотя и говорят и пишут в книгах, что у шизофреников с инстинктом самосохранения – непорядок. Кай в нынешней истории не нравился Дмитрию категорически. Как бы он ни поступил в дальнейшем.

– Это ничего не значит, – сказал Кай. – Один, два, много – какая разница?

«Для тебя, может, и не значит, – подумал Дмитрий. – А для нас – очень даже!»

В теплый тихий приморский вечер, у жарко горящего костра ему вдруг стало зябко и неуютно.

* * *

Кай думал, передвигаясь с места на место. Он плавал в обжигающе холодной воде Белого моря, нырял, захватывая обеими руками пучки скользких фукусов, играя, тянул за собой по воде широкие и длинные пластинки ламинарии – морской капусты. Собирал мидий, варил их в котелке и потом лущил на плоском камне, чтобы занять руки. Проходил или даже пробегал рысцой километры вдоль побережья, иногда взбирался на стволы елей и сосен и раскачивался на вершине, прислушиваясь к вою ветра. Пробуя голос и память, отойдя подальше от лагеря, выл на луну и однажды даже дождался неуверенного ответа от кого-то из сородичей Друга.

Он ждал, но внутри его не происходило ничего такого, что могло бы дать ответ. Он разбил лагерь практически на том же месте, где погибли его родные, и не испытывал совершенно ничего по этому поводу. Никакие призраки не тревожили его душу и память. Ни одна из разворачивающихся вокруг клада интриг и психологических проблем и подвижек музыкантов «Детдома» его не интересовали. Постепенно Каю становилось попросту скучно. «Ску-учно…» – как сказала бы Настя Зоннершайн, которая с самого начала знакомства казалась Каю похожей на пышный и сдобный, но отчего-то говорящий батон. Вспоминать Настю было приятно, как есть свежеподжаренную камбалу.

Кай часто зевал, широко раскрывая зубастый рот, и бездумно лежал на каком-нибудь валуне, глядя в далекое небо. Он помнил, что постепенно, ближе к осени, небо будет становиться все ниже и с началом штормов совсем опустится на лес и море, повиснет на вершинах деревьев. Тогда чайки, перечеркнутые струями дождя, будут летать как будто бы под серым пуховым одеялом. Каю уже хотелось осени. Ему мнилось, что внешняя, природная маята может изгнать маяту внутреннюю. Одновременно он понимал и то, что его надежды напрасны. Он забыл бы обо всем и уехал, но не мог бросить и, значит, предать Ольгу второй раз. Пластмассового пупсика он носил в нагрудном кармане.

«Может быть, прав Дмитрий, и я так и не стал до конца человеком?» – спрашивал сам себя Кай.

Отмотав за ночь полтора десятка километров, переплыв широкую салму, и отыскав самый высокий гребень, он осторожно залез на хлыст, оставшийся от погибшей в результате низового пожара ели. Так нашел место, где брал его мобильный телефон. Ему пришло два сообщения. Первое было от Олега: «Кай, опасность. Алекс – старый знакомый. Звукорежиссер Юрий – националист.» Прочитав это сообщение, Кай довольно оскалился. Спасибо, Олег, кое-что становится ясным. Как любой нормальный зверь, Кай любил старых врагов, привычки которых более-менее известны. Второе сообщение прислала Антонина: «Где ты, Кай? Схожу с ума.»

Сберегая заряд, Кай не стал отвечать Олегу. Олег верит в силы воспитанника и все поймет. Хватаясь за самое человеческое, что сумел отыскать в себе, он не смог позвонить, но отправил Антонине сообщение:

«Ты нужна мне, как лес, как море, как небо.»

Светило солнце. Внезапный крупный дождь на мгновение повис в воздухе, как множество нитей хрустальных бус. С треском осыпался на листья и рассмеялся. Промокший Кай слез с мертвого дерева и побежал изо всех сил.

* * *

– Вита-алик? – припоминая, сказала Настя. – Здра-авствуй, Вита-алик!

Виталий стоял на пороге без тапок, в полосатых носках и футболке с видом Московского кремля. Смотрелся он потерянно. В глазах – разочарование и, пожалуй, непонятный испуг.

– Я к Тосе пришла, поговорить, – объяснила Настя и вежливо добавила. – Можно?

– Можно, – Виталик посторонился и пропустил Настю в маленькую прихожую, посередине которой, подошвами друг к другу, лежали огромные уличные мужские ботинки. Насте показалось, что перед ее приходом они играли в ладушки. Она засмеялась.

– А Тоника нет, – сказал Виталик и сморщил нос.

– А где же она? И когда вернется? – спросила Настя.

– Она уехала. И я не знаю, куда… Она мне ничего не сказала!

– Ага, – промолвила Настя и внимательнее посмотрела на молодого человека. Большие ноги Виталика в полосатых носках показались ей трогательными. – Значит, тебя тоже бросили.

– Почему? – глупо спросил Виталик, а потом уточнил свой вопрос. – А кого еще?

– Меня, конечно, – Настя пожала круглыми плечами, сбросила уличные туфли и босиком прошла в комнату. – Кай тоже уехал. И мальчики-музыканты, для которых я рисовала песни. Их певица Ольга одичала, как кошка, которая ушла от хозяев жить на чердак. А тетя Анджа и Олег сидят на дереве, как птицы осенью, и глядят в разные стороны. Но видно, что и они скоро – улетят… Таких, как мы с тобой, всегда бросают. И это правильно.

– А почему? – Виталик не сумел быть оригинальным, но сумел слабо улыбнуться. Видение странных и пугающе красивых родителей Антонины, отчужденно сидящих на ветках большого дерева в ожидании отлета и болтающих ногами, позабавило его.

– Как почему? – удивилась Настя. – Потому что им время – лететь. Или бежать, плыть, догонять, искать и все такое. А другим – время оставаться. Ты разве не знал, что Тося – такая?

– Наверное, не знал, – сказал Виталик и снова закручинился.

Насте захотелось развлечь и утешить его. Она огляделась в поисках карандашей и бумаги, но, разумеется, их не обнаружила. Ни Виталик, ни Антонина не умели рисовать и ничего не писали. В сумке, которую Настя оставила в прихожей, был небольшой блокнот и даже карандаш, но идти за ней было лень.

Настя вытянула опухающие от ходьбы ноги и сказала:

– Когда я училась в школе, у меня были две подружки. Точнее, они дружили между собой, а ко мне прибегали, когда ссорились. Когда у них был мир, я их не интересовала, потому что была слишком глупой и все время, на уроках и дома, срисовывала открытки. У меня даже на обложке дневника кто-то написал: «Настька – дура», а мне все было лень стереть. Я только потом пририсовала к надписи листочки и такие усики, как у душистого горошка. Получилось даже красиво, как будто заголовок в книжке. Так вот, я хотела рассказать про подружек. Одна из них всегда кого-то ловила. Понимаешь, всех подряд! Я помню, как она ловила бабочек, жуков, котят из подвала, привидения в школьном туалете, шпионов, парней из старшего класса и еще много всего. Потом я бросила школу, долго ее не видела, и повстречала несколько лет назад. Она стала журналисткой в каком-то журнале и долго рассказывала мне, как вместе с другими журналистами и учеными ловила инопланетян на какой-то горе в Сибири и даже, кажется, почти поймала. А другая подружка все время кого-то отпускала. Такое у нее было увлечение. Она тайком выпускала жуков, которых первая подружка сажала в спичечные коробочки (и из-за этого они все время ссорились), выпускала на волю птиц, купленных на Кондратьевском рынке на деньги, которые давали ей родители, и даже волнистого попугайчика, которого ей подарили на день рождения. Представь, он не погиб, а долго жил с воробьями во дворе Бадаевского хлебозавода. Мы иногда видели его, когда ходили в школу. Однажды она выпустила в Обводный канал трех еще живых и двух уже дохлых карпов, которых ее мама купила, чтобы приготовить угощение для гостей к юбилею бабушки. В шестом классе она убеждала мать, что та должна отпустить отца к любовнице, которая у него в то время была (отец вовсе не хотел уходить, но она настаивала и, в конце концов, ее родители все-таки развелись). Потом, уже став постарше, эта подружка доказывала мне, что мы должны куда-то отпустить Чечню, хотя я так и не поняла, куда она могла бы от нас уйти и кто бы ее такую взял. Она звонила мне сравнительно недавно и убеждала меня подписать письмо, чтобы отпустили какого-то Ходорковского… Ты понимаешь, что я хочу сказать: все это от нас не слишком-то зависит…

– А что же делать? – спросил Виталик.

Антонина всегда говорила ему, что ее давняя знакомая Настя Зоннершайн – талантлива от Бога, но дура кромешная. Теперь, лично познакомившись с Настей и послушав ее, Виталик вовсе так не думал. Наоборот, в Насте ему даже померещилась какая-то изначальная мудрость.

– Как что? – удивилась Настя. – Жить, коне-ечно. Вот ты что вообще-то делаешь?

– Вообще-то я работаю в магазине электроники, – с удовольствием объяснил Виталик, который любил свою работу. – Продавцом-консультантом. Понимаешь, компьютеры, принтеры, ноутбуки и все такое.

– Ага, – сказала Настя и надолго задумалась. Потом спросила. – А можно, я лягу?

– Ложись, конечно, – Виталик, может быть, слегка удивился, но вовсе не расстроился Настиной бестактностью. Присутствие в квартире почти незнакомой женщины почему-то совершенно не напрягало его. Наоборот, с ней было даже как-то уютнее. – Хочешь, я чайник поставлю. У меня кофе есть и печенье с отрубями, чтобы не толстеть.

– Хочу! – оживилась Настя. – Только мне кофе, наверное, не надо. Мне, если можно, чай.

– Ты из пакетиков пьешь? – спросил Виталик с порога.

– Пью, – сказала Настя. – И подбрось мне, пожалуйста, мою сумку из коридора. Я ее где-то под вешалкой кинула. У меня там блокнот.

Когда Виталик вернулся из кухни с подносом, на котором он красиво расставил чашки, чайник и вазочку с печеньем, Настя лежала на тахте на животе, подняв согнутые в коленях ноги, и увлеченно чиркала в своем блокноте.

Виталик некоторое время стоял и смотрел на Настины слабо шевелящиеся ноги в ажурных гольфах телесного цвета. Под коленками у Насти были глубокие голубые ямочки, похожие на следы в свежем снегу. Потом он поставил поднос на стол и налил в чашки чай.

– Давай, что ли… – неуверенно сказал он, поскольку Настя решительно не обращала на него никакого внимания. Виталик даже подумал о том, не сесть ли ему к компьютеру и не поиграть ли пока в какую-нибудь игру.

Но тут Настя подняла голову и радостно улыбнулась ему навстречу.

– Ты только погляди, как я здорово придумала! – сказала она. – Твой магазин где находится? Мы – на Петроградской. От нас ехать далеко? Да это неважно, я своим в фирме скажу, что у вас – эксклюзив. Ну, понимаешь, как бы опытная партия. А там поглядим, хотя я почти уверена…

– В чем ты уверена, Настя? – осторожно спросил Виталик, подгрызая печенье. Он уже заглянул в Настин блокнот и увидел там какие-то кубики и призмы, расписанные цветами.

Настя перекатилась и села на тахте, взяла чашку и печенину, откусила.

– Невкусная, значит – полезная, – убежденно сказала она. – Сейчас я тебе все объясню. Понимаешь, сейчас ведь многие накупили всей этой вашей техники. Компьютеры, принтеры, сканеры, фиганеры, да? И у некоторых они уже полкомнаты занимают. У меня у самой все это есть. И все эти ящики, такие обтекаемые и серые, и слегка шершавые, как большие засохшие сопли или слизняки грибные. Я-то для себя уже давно решила, а про других не думала как-то, пока ты не сказал. Вот смотри: их можно делать наборами: «северные мотивы» – это строго, с шишками, вереском, хвоей, «тропические мотивы», «русское поле» или вот еще просто яркое, с блестками и стразами – это для кавказцев и прочих, они такое любят… Тут еще смотри какая выгода может получиться: евроремонт теперь считается уже не модно и не прикольно, а многие люди в него столько денег вложили, и мебель под эту серость стерильную купили. Как это расцветить и сделать, чтобы последний писк? Вот – ответ от Анастасии Зоннершайн! Технику-то часто меняют, она теперь стареет быстрее, чем там диван или мебельная стенка. И получится – выгодно, красиво и офигитительно оригинально. Все вокруг серое, успокаивающее, как в сумасшедшем доме, а компьютеры – все в цветочном стиле… Я даже думаю, не сделать ли мне так у себя? А у тебя, Виталик, краски есть? Хочешь, я тебе на пробу вот эти два ящика сейчас разрисую? Не понравится, смоешь потом тряпочкой… А то мне не терпится… Ты только представь на ваших полках: одна полка – то, другая – сё! Можно же и под заказ делать – это нетрудно, быстро и недорого, не то, что целые интерьеры… И совершенно индивидуально, как хохломские миски и столики. Моим в фирме тоже понравится… Надо будет не забыть менеджеру позвонить…

– А ведь точно, Настя! – воодушевился внимательно слушавший женщину Виталик. – И ведь сразу же продажи повысятся, потому что ни у кого такого не будет. И главное, если он одну такую штуку купил, так ему же потом надо весь набор покупать, чтобы в одном духе все получилось…Можно прямо и прайслисты так выпускать, все – в комплекте и в одном стиле: значит, компьютер, монитор, принтер, сканер, факс, ксерокс…

– Ой, смотри, каких я мышей придумала! – взвизгнула между тем Настя. Виталик взглянул на лист, с которого задорно смотрели полдюжины разных мышей: в виде раковины, в виде стручка гороха, в виде шишки, в виде настоящей симпатичной мышки…

– Настя, ты просто офигитительно умная! – искренне сказал Виталик и ласково погладил женщину по коленке. – А кто говорит по-другому, так они сами дураки!

– Спасибо! – Настя потерлась щекой о плечо Виталика, потому что в руках у нее были блокнот и карандаш. – А клавиатура у нас будет мох такой изумрудно-зелененький или пруд с ряской! И лягушечку можно сделать. Это детям понравится! Я для своего ребенка обязательно сделаю лягушечку!

– Настя! У тебя разве есть ребенок? – удивился Виталик. Антонина никогда ему ничего про Настиных детей не говорила. – А он кто – мальчик или девочка?

– Да я не знаю еще, – Настя погладила себя по животу. – Он еще здесь сидит. Но я вообще-то девочку хотела бы. С ней, наверное, проще будет… Хотя и мальчик тоже хорошо…

– Ой, как хорошо! – воскликнул Виталик и внезапно понял, что его почему-то действительно очень радует, что у Насти будет ребенок. Более того, он вдруг ощутил какую-то тревогу и даже ответственность за судьбу этого ребенка. «Ведь Настя, она же такая… – подумал он, с трудом подбирая слова для выражения своего мыслечувства. – Она же такая непрактичная… Ее же надуть – легче легкого. Она сама как ребенок…»

– Слушай, а кто же отец? – спросил он в конце концов вслух. – Он на тебе станет жениться?

– Вряд ли. Это – вряд ли, – подумав совсем чуть-чуть, ответила Настя. – Да я и сама, знаешь, не уверена, что я теперь хочу с ним жениться… Зачем мне вообще-то?

– Не хочешь выходить замуж, – машинально поправил Виталик и вдруг вместе с продолжающейся тревогой ощутил и облегчение тоже. «Что же это я такое странное чувствую?» – подумал он, и это был первый опыт рефлексии в его жизни. Сам не зная о том, в этот момент Виталик здорово повзрослел.

Настя Зоннершайн доела печенье и теперь рисовала оформление набора офисной техники в стиле «болото». Получалось – премиленько.

* * *

Настроение у Анжелики было душераздирающим и терпким, как Летний сад накануне листопада. Сама она признавала это вполне нормальным для образованной тетки накануне менопаузы. Жизнь сложилась так, как сложилась, и самым разумным было бы просто признать этот факт.

А вот Олега все-таки что-то не устраивало. Он пытался о чем-то говорить и это было ненужно и натужно, как растянутая в две руки бельевая резинка. По своей природе и Анжелика, и Олег были скорее молчаливы. Много разговаривали только во время исполнения профессиональных обязанностей (чтения лекций и психологического консультирования) и по причине душевного неустройства.

– Ты помнишь, Белка, когда-то мы говорили с тобою целые ночи напролет… Придумывали целые истории, рассказывали их друг другу…

– Какое все это имеет значение… теперь? – спросила Анжелика. – С высоты прожитых лет романтизировать половой инстинкт можно разве что опираясь на воспоминания юности.

– Ты уверена, что с высоты?

– Ну хорошо, пусть из пропасти прожитых лет. Как тебе будет угодно. Кай уехал на Белое море, это важно. И еще куда-то делась наша с тобой дочь. Давай лучше поговорим об этом.

– «Эта роза растет в страсти моря, глубина этой розы – любовь», – процитировал Олег.

– Что это? – удивилась Анжелика.

– Это стихи семилетней девочки, дочери Марины Цветаевой, – объяснил Олег. – По-моему, они замечательно выражают суть наших с тобой отношений.

Анжелика потрясла головой, как трясут лошади, отгоняя оводов.

– Ты знаешь, Анджа, почему никто из нас двоих так толком ничего и не добился в этой жизни?

– Это ты-то ничего не добился?! – Олегу все-таки удалось удивить ее. – Это как же тебя понимать? И чего ты, собственно, под этим «добиться» имеешь в виду?

– Видишь ли, Анджа, чем дольше я живу, тем больше мне кажется, что полная самореализация человека – штука все-таки парная. Так же, как и у развитых животных.

– А как же медведи? – спросила Анжелика. – Они самореализуются в одиночку. А павианы, на которых мы больше всего похожи в социальном плане, – так те прямо стадом и самореализуются. И уж кто как умеет…

Олег поморщился. Он не любил, когда ему возражали в тех областях, где он был не особенно уверен в себе. Там, где сомнений в его компетенции не было, он более всего ценил как раз хороший научный спор.

– Ты уходишь от разговора…

– Я? – удивилась Анжелика. – Ни от чего я не ухожу. Просто не очень люблю размазывать сопли по рельсам, когда поезд уже давно ушел. А вот о вещах конкретных поговорила бы с удовольствием. Что нам теперь делать? Как ты полагаешь? Не можем же мы просто сидеть, сложив руки, и ждать, когда эти почти дети во всем разберутся и все разгребут?

– Скажи, ты считала себя ребенком в их возрасте? – парировал Олег.

– Нет, конечно. Но моя мама считала и говорила, что я дура недоразвитая, и, может быть, где-то она даже была права…

– Ты жалеешь, что все так…

– Олежка, не начинай снова! Что делать сейчас? Вадим говорит…

– Да, да! Что же говорит твой распрекрасный Вадим?

– Олежка, ты что – ревнуешь?!

– Если честно, то да. Так бы и удавил голыми руками. Или даже горло перепилил его собственной кретинской расчесочкой…

– Идиот! Старый, седой идиот… Скажи, а тебе этот клад как историку, что, совсем не интересен?

– Знаешь, я специально старался не думать об этом все эти годы, когда Кай жил рядом со мной. Настоящий исследователь должен быть бесстрастен по отношению к объекту исследования. В этом залог его объективности, хотя, конечно, она все равно никогда не бывает абсолютной. А этот клад… он для меня с самого начала как-то излишне эмоционально нагружен…

– Может быть, ты и прав… А скажи мне еще вот о чем: почему раз за разом на протяжении многих лет эти загадочные сокровища вроде бы случайно, но стягивают в тугой узел судьбы все одних и тех же людей? Семья Кая, Алекс, Вадим, загадочный рыжий монах, я, мои подруги, ты… Что это за мистика такая?

– Я думаю, что скопление очень ценных материальных предметов, то, которое принято именовать сокровищем, по закону перехода количества в качество приобретает еще и некое духовное измерение. А уже это духовное измерение начинает искажать под себя нити судеб, перекраивает материальный мир по механизму обратной связи. Например, раз за разом притягивает к себе некоторых людей, вплетает их судьбы в свою жизнь. Кроме того, оно само обретает подобие биологической жизни, судьбы, характера. Может даже сформировать «свой круг» друзей и врагов так, как это делает обычный человек. Именно отсюда легенды о злобных или, наоборот, охранительных драгоценных камнях, проклятых кладах…

– Да-а… Спорно, но, по крайней мере, оригинально. А как ты думаешь, «наше» сокровище – оно какое? Какой у него характер? Насколько оно опасно для нашей молодежи?

– Ну, если судить по археологическим и прочим легендам, то «наше» сокровище – еще довольно спокойное и безобидное. Большинство кладов гораздо более кровожадны…

– Твоими бы устами… – вздохнула Анжелика. – Но если вспомнить всю историю с самого начала, с 11 века… Публичное изнасилование Владимиром полоцкой княжны Рогнеды, попытка их общего сына заколоть папочку, полоцкий князь-волхв Всеслав, умевший, по мнению современников, оборачиваться волком. Ефросиния, если я правильно понимаю, его родная то ли внучка, то ли правнучка – и сотворенный ею крест как бы искупление и одновременно аккумулятор всех этих симпатичных событий… И уже потом, здесь… Гибель семьи Кая, «красной проститутки» Фроси , семьи Кривцовых (прим. авт. – эти события описываются в романе «Земля королевы Мод»)… Не верится мне как-то, уж прости, в «безобидность» этого дурацкого клада…