Звонок телефона застал Анжелику с книгой на тахте – ее обычное положение, когда она не на работе. Анжелика не увлекалась ремонтом и благоустройством квартиры, редко смотрела телевизор и почти не готовила для себя еду, удовлетворяясь разогревом полуфабрикатов. Иногда она сама с ленивым удивлением спрашивала себя: что, собственно, она тут, в этом мире, делает? И, не найдя ответа, оставалась к этому, в сущности, равнодушной.

– Слушай, Анджа, а первое мая в России еще справляют? – спросил Олег.

– Ну, номинально праздник вроде бы остался, но про всемирную солидарность трудящихся уже никто ничего не помнит. Вроде бы и есть праздник, в вроде бы и праздновать нечего. А зачем тебе?

– Я думаю, может быть, нам следует устроить вечеринку? Или как теперь это называют в России? Где-нибудь после их концерта. Заодно можно было бы отметить старт новой программы «Детдома», наше сотрудничество, успехи Кая, всех этих девочек, мальчиков и тетенек, и… это повод тебя увидеть.

Анжелика улыбнулась и запустила свободную руку в густые, взъерошенные от лежания на диване волосы.

– Олежка, ну зачем тебе я? Ты же всегда предпочитал молоденьких девушек. К тому же полных. А я – старая и довольно худая…

– Ура! – рявкнул Олег.

Анжелика испуганно отпрянула от трубки, потом снова осторожно поднесла ее к уху.

– Что ура? – спросила она.

– Первое – ты кокетничаешь, второе – ты назвала меня Олежкой. И то и другое – первый раз за все время после моего приезда.

– И вовсе я… – начала Анжелика, но тут же оборвала себя. – Если ты хочешь праздничную вечеринку, то нужно приурочивать ее к 9 мая, – деловито заметила она. – День Победы у нас по-прежнему празднуют по полной программе. Тем более, что у них и так два концерта из трех запланированных как бы посвящены этой дате.

– Отлично! – воодушевлено согласился Олег. – Значит – День Победы.

– Но где ты планируешь это сделать? – спросила Анжелика. – Возможно, у вас в Мексике это не проблема, но у нас в начале мая на улице еще холодно, в ресторане – дорого, а в моей квартире все заинтересованные лица просто физически не поместятся.

– Ребята предложили свою квартиру. У них там три довольно больших комнаты и, как выразился их старший, Владимир, – «обширные подсобные помещения». Как ты понимаешь, меня заинтересовало именно последнее…

– Старый седой пошляк…

– Конечно, мэм, вы совершенно правы. А насчет того, кто мне нравится, так ты, Белка, забыла одну простую вещь: я – археолог, а не рекламный агент.

– Ну и что из этого следует? – не поняла Анжелика.

– А то. Для археолога чем древнее находка, тем она ценнее. Ценность объекта с годами только повышается!

Положив трубку, Анжелика некоторое время без видимой цели ходила по комнате, перекладывая разные предметы с места на место. Потом приблизилась к окну и увидела лужи на асфальте, в которых отражалось солнце. Сверху казалось, что из стеклянных грядок растут вверх сверкающими листочками золотые репки. Анжелика вспомнила, что уже много лет не видела солнца, отражающегося в луже. Подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение и улыбнулась сама себе.

* * *

Света позвонила ближе к вечеру и даже приветствия проговорила откровенно взвинченным тоном.

– Что случилось? – спросила Анжелика.

– Я съездила к Израэлю. Поговорила с ним про Настьку.

– И что же он тебе сказал?

– Он подтвердил твои предположения и, сияя, сообщил, что девочка, наконец, влюбилась.

– Замечательно.

– Израэль тоже очень рад. По его словам, она теперь хочет всего нормального: спать с ним, жениться, если получится, а если не получиться – родить от него ребенка.

– Отлично. Значит, у тебя, наконец, будут внуки. А Израэль Наумович знает, в кого именно она влюбилась?

– Израэль с ним, разумеется, незнаком. Но Настя описала ему своего избранника и он воспроизвел для меня это описание, как я понимаю, почти дословно.

– Настя? Описала? Словами? – удивилась Анжелика. – И не попробовала нарисовать?!

– В том-то и дело, – вздохнула Света на том конце провода. – Теперь слушай Настькино описание: «Он похож на супергероя, который спасает мир в конце каждого уикэнда и ему это порядочно надоело. Но он все равно выполняет свой долг и не перестает улыбаться миру. Говорят: „божественная красота“. Так вот этот человек красив безбожно, в крайнем случае язычески, и в этом есть даже какой-то вызов небесам…»

– Чудесное описание! – восхитилась Анжелика. – Даже не думала, что Настена может быть таким поэтом. Но любовь, конечно, делает с людьми удивительные вещи…

– Анджа, ты понимаешь, что это может быть за человек?

– Нет, конечно, – удивилась Анжелика. – Когда человек влюблен, он всегда видит своего избранника или избранницу Аполлоном или Марьей-царевной. А остальные не замечают в них же ничего особенного…

– Анджа! Ты забыла одну вещь! – крикнула Светка. – Не считая орнаментов и интерьеров, у Настьки нет вообще никакой фантазии. Даже влюбившись, она просто не может ничего придумать. Это описание не только ее возлюбленного, но и реального человека. И… Анджа! Анджа! – в нашем кругу я знаю только одного человека, внешность которого подходит под это описание. И ты его знаешь тоже…

* * *

– Это был успех. Новый успех, если вы , конечно, понимаете, что я хочу сказать. Вы скажете: в мире, где все повторяет одно другое, как будто бы уже и не может быть ничего нового. Конечно, с одной стороны это так и есть, но вы все равно будете не правы. Потому что нельзя забывать: в этом мире регулярно появляются новые люди. Новые души, которым надо как-то приспосабливаться, чтобы считать себя не вовсе пропащими, а еще лучше – просто хорошими людьми. Иначе человеку весьма неудобно жить в этом мире, да что там – погано просто жить, если не можешь иногда посмотреть на себя в зеркале и сказать: вполне ничего себе парень! Как ни крути, единственный в своем роде! А чтобы это получилось, надо обязательно знать: вот это правильно и серьезно, а вот это – так себе всё. И не обязательно, чтобы это «правильно» было совсем новым, просто к нему надо – относиться, если вы понимаете, что я хочу сказать. Отношение, то есть процесс, а не просто увидеть, услышать, сожрать и все такое прочее на уровне подкорки. И они на этом и сыграли. Кто их надоумил – бог весть. Но новые души пришли и услышали. Прежние их песни – вы и сами знаете, они все на дрожи или на слезе. Позабыт, позаброшен, да еще с шизофрениковской подкруткой, да без агрессии, как у всех этих – роков, панков, металлов. Когда без агрессии, оно больше цепляет, странно, что те не догадываются. Музыка – она же сама за себя, в нее перца добавлять не надо. К дню Победы они странное выбрали: «Хотят ли русские войны?» – Песня-то вообще-то хорошая, и вроде бы в тему, но все равно тревожно прозвучала как-то, и давно ее не пели-то, с советских еще времен. Да у них и все тревожно звучит, может быть, мне и померещилось что-то, а может и вправду какие-нибудь там им уже мозги накрутили. Самое чудное – песня про конфеты в полосочку поперек. На сцене дождь проливной идет – как уж у них там это устроено, я не разбираюсь. И они под этим дождем – натурально мокрые, и как будто бы пар поднимается, а на заднике едва виднеется вроде бы дом деревенский, и цветник перед ним. Слова – ну это просто смех один, а не слова.

И вот там девочка в белом платье и парень целуются под дождем, просто силуэты, а этот стоит и смотрит. И все у них уже есть, а у него – еще ничего. И они – движения такие странные, неловкие вроде бы, но очень точно все передают – деревенская пара, ни слов, ни жестов, вообще ничего про любовь. Просто юность и дождь.

И зал почему-то сразу же подхватывает про эту полосочку, они уже сроднились с ними, и с подростком и с братом, у которого с невестой, это все понимают, еще ничего толком не было, только целовались и эти конфеты… И так это непривычно для них, для этих сегодняшних, новых ребят в зале, что они уже на все готовы, и ощущают их как неоткрытую тайну, и ждут, чего еще будет…

И такой у него вид, честно-беспомощный, что их просто с места срывает этим вопросом и весь зал в едином экстазе, но не ревет, как у всех этих, а – выдыхает, если вы понимаете, о чем я: «Откуда я знал, что дарить ей буду конфеты в полосочку поперек?» И вдруг, наперекор их обычаям – на сцене светло, и везде цветы. Говорят, это какая-то известная женщина-дизайнер для них сделала. И дождь, наверное, тоже она. Получилось – здорово, не вульгарно, как обычно на эстраде бывает, а как будто бы во сне. Все остается – названным и неназванным, познанным и непознанным одновременно. И девочки поклонницы лезут на сцену, несут еще цветы, а мальчик достает откуда-то газетный кулек и угощает их. Вы понимаете, конечно, чем? Конечно, конфетами в полосочку поперек. А девочка на свету, в белом мокром платье, босая, вдруг оказывается еще более загадочной, чем в их шизофрениковских сумерках, и такой пронзительно-желанной и недостижимой одновременно, что просто дух захватывает…

На фоне экзальтации рассказчика голос из полумрака прозвучал пыльный и скучный:

– Что ж, по всей видимости, вы правы: они действительно обретают свое лицо. И если мы хотим чего-то в этом деле добиться, пора действовать решительно и неотложно.

* * *

– Может ли это быть?! Может ли такое совпадение… Какое совпадение, идиот маловерный! Забыл ли, в чьей все руке?! Забыл, какое тебе служение по просьбе твоей, по милости изреченной Творцом отпущено? Благодарю, благодарю, сто тысяч раз благодарю Тебя! Прости, что не по уставу, но ведь зато от чистого сердца, а это, доподлинно знаю, всегда зачтется. Вот и не верь после этого в Божий промысел, в прямое даже руководство, которое вроде бы каноном и отрицается. Что ему, зачем ему какие-то там певцы-музыканты, пусть даже и расхваленные знакомыми за непохожесть на всю эту жестяную, дребезжащую и громыхающую как трамвай на стыках молодежную культуру. Душа, избалованная с собственной греховной молодости, просит музыки – так иди в храм, помолись, певчих послушай или уж, если неймется, ступай в консерваторию с филармонией. Нет, пошел на этот концерт… Рукой, мозгом, телом единым – кто двигал? Даже жутковато как-то, как вспомнишь, подумаешь… Неужто до сих пор сомневался, маловерный?! Стыд! Стыд! Прости меня, Господи! Узнал сразу, но трудно было поверить. Мелькнул раз, другой, с кем, с чем спутаешь его походку, движения дикого зверя. Вырос, конечно, заматерел, но не очень-то и изменился. Загар для северной весны странный. Неужели ходит в эти… как их называют-то, прости, Господи? Хотя, нет, наверное, приехал откуда-то. Не было же его здесь, не было много лет. Сколько? Даже подумать, вспомнить… С тех пор как потерял мальчишку из виду, что-то делал, жил, утруждался, как сказал бы покойный старичок-священник с Белого моря, но ничего и сравнить нельзя… Ждал? Ждал, конечно, теперь-то можно признаться. И вот! На таких тусовках, как они говорят, все всех знают. Друзья, родители, знакомые, родственники… Выбрал девчонку постарше, спросил: «Вот этот, сейчас из-за кулис выходил, вместе с ними кланялся – он им кто?» – Девчонка проморгалась на рясу, ковырнула от удивления в курносой сопелке, однако, ответила вежливо: «Разве вы не в курсах? Это же их новый хореограф, блин! Американец и вообще полный отпад! Видали, как у них класс поднялся? Я лично от „конфеток“ прямо кончаю! Теперь точно все в шоколаде будет, и международное турне, как у „Татушек“. Только „Детдом“ здорово прикольнее. Вы в курсах?» – Он кивнул, поблагодарил, и уже знал наверняка: теперь он больше не сойдет с пути. И все будет так, как промыслил Господь.

* * *

Походка юноши напоминала о пингвинах, дрессированных тюленях, клоунах – в общем, об арене цирка. Лицо не нарушало сложившегося от походки впечатления. Нос картошкой, румянец, светлые стоящие торчком прямые волосы, толстая, оттопыренная нижняя губа. Слегка помятый вид и выражение сдерживаемого удивления, как будто бы человек только что проснулся и не окончательно отдал себе отчет в том, где он находится.

В данный момент молодой человек находился в церкви, а еще точнее – в соборе Александро-Невской лавры. Купив в лавке целый пучок тонких коричневых свечей, он пошел вдоль стены, старательно зажигая и вставляя свечи возле икон. При этом прилежно крестился и шевелил губами, повторяя шепотом: «рабу Божьему Александру за здравие и освобождение, рабу Божьему Валерию за упокой, рабе Божьей Валентине за здравие и выздоровление от недугов, рабе Божьей Оксане…»

Когда свечи закончились, юноша низко поклонился куда-то в сторону алтаря и еще несколько раз перекрестился, повторяя вслух какие-то довольно бессвязные обрывки молитв.

Он пробыл в церкви довольно долго и несколько раз на протяжении этого времени к нему пытались обратиться, преимущественно немолодые женщины с блеклыми просвирными лицами. Он шарахался в сторону и ничего не отвечал. Женщины поджимали губы и качали покрытыми платками головами.

Говорить он не умел и не любил. Говорить в церкви с кем-нибудь, кроме Бога, казалось ему почти кощунством, хотя он и не знал самого этого слова. Когда к ним в интернат приходил толстый священник в черной рясе и с рыжей бородой, многие нервно-больные дети испугались его и прятались по углам. Но юноша, который был тогда ребенком, почему-то совсем не испугался, а наоборот – священник ему понравился и показался очень красивым. У священника была ухоженная и мягкая, как мочалка, борода, белые пухлые пальцы, большие прозрачные и розовые уши, а поверх рясы висел золотой красивый крест, который он почему-то сначала принял за ключ, отпирающий сундук с сокровищами. Священник рассказывал, а он и еще некоторые дети, которые не боялись, с удовольствием слушали его, и смотрели картинки в книге. А потом его крестили, и сказали, что Бог всегда с ним и никогда его не оставит. Ему это в целом понравилось, но вообще-то он никогда не чувствовал себя особенно одиноким. Всегда рядом кто-то был и иногда хотелось от них уйти и спрятаться. Тогда он просто ложился там, где стоял, и закрывал глаза. Наверное, Бог присутствовал и при этом тоже, но с закрытыми глазами Его не было видно, и Он ему, в общем-то, не мешал. Уже потом другой священник, весьма похожий на первого, объяснил ему, что нужно делать, чтобы Бог мог тебе помочь. И он очень этому обрадовался, потому что вообще-то редко понимал какие-нибудь объяснения, хоть в школе, хоть еще где, а это оказалось довольно просто и понятно. С тех пор он регулярно ходил в церковь и крестился, молился, и ставил свечи, и даже выучил символ веры и еще три по половинке молитвы. Ему очень нравилось, как в церкви поют, и как там пахнет. Больше всего он любил стоять там, в каком-нибудь темном уголке, и молчать. В эти минуты ему даже казалось, что он счастлив…

Уже за пределами храма, на паперти он обернулся, чтобы перекреститься в последний раз, и в этот миг его тронули за рукав куртки. Он обернулся с выражением досады на простодушном лице, и внезапно вместо пожилой тетки увидел монаха или священника в черном длинном одеянии и в шапочке, название которой он знал, но забыл.

Лицо у монаха было все усыпано веснушками, и от этого никак не получалось разобрать его возраст. Может быть, ему было тридцать лет, а может быть – и все пятьдесят.

– Брат Георгий, я хочу поговорить с тобой.

Юноша испугался. Он не хотел и не умел говорить, тем более, с незнакомым ему человеком. Хорошо бы сейчас рядом оказался Владимир, или хотя бы Женя! Они умеют складно сочетать между собой слова, знают, что нужно сказать в том или ином случае, и люди по большей части понимают их правильно. Но и оттолкнуть священника и убежать было бы, наверное, неверно. Вдруг Бог на это обидится и кого-нибудь под горячую руку покарает?

– Да, – сказал он на всякий случай, вспомнив Ольгу.

– Пойдем, сядем, – пригласил незнакомец, и он послушно пошел за ним на старое кладбище перед ступеньками храма, на котором почему-то были похоронены всякие герои и прочие деятели времен Советского Союза. Они сели сбоку от кладбища на лавочку, и он, по привычке, огляделся: не видно ли где Бога, или хоть кого из его посланников. Сейчас ему очень пригодился дельный совет. Бога не было видно, зато к их ногам сразу собралось очень много голубей. Самые наглые из них вспрыгивали на лавочку и едва ли не клевали людей, требуя пищи. Он вдруг вспомнил, что что-то такое было, с голубем и Богом одновременно, и заволновался.

– Истинно ли ты веруешь, чадо? – спросил монах.

– Да, – ответил он на всякий случай, хотя и не знал правильного ответа.

– Ты не удивлен, что я знаю твое имя?

– Нет, – сразу сказал он, потому что этот вопрос был ему понятен. Имени своего он никогда ни от кого не скрывал. Пусть знают, ему что – жалко?

– Понимаешь ли ты, для чего все мы посланы на эту землю?

Он закрыл глаза и промолчал. Если странный человек не догадается сам отвечать на свои вопросы, то дело худо. Скорее всего, он просто свернется в клубок прямо вот здесь на скамейке. Если лечь головой к краю и подогнуть ноги… Все равно будет со всех сторон неловко… Но, кажется, он, к счастью, догадался…

– Мы посланы, чтобы противостоять злу и умножать добро делами своими. А также, чтобы славить Господа нашего.

Он приоткрыл один глаз, потому что сказанное прозвучало вполне разумно.

– А чего вам от меня-то надо? – наконец сумел сформулировать он.

– Все наши благие дела во славу Его. Каждый на своем месте славит. Пахарь – на ниве, рыбак – в море, рабочий – у станка, художник – у мольберта. Если бы тебе выпало славить Господа, что бы ты делал?

«Уснул бы», – хотел сказать он, но не сказал, потому что понимал, что ответ – неверный. Верного ответа он не знал. Может быть, монах подскажет, как иногда, отчаявшись объяснить, подсказывали ему учителя в школе?

– Может быть, ты выстроил бы дом? Или испек хлеб? Или учил бы людей Священному писанию? Или, может быть, ты спел бы Ему песнь?

Последнюю фразу монах выделил голосом, молодой человек тут же среагировал на интонацию и радостно воскликнул:

– Да! Песнь! Я умею!

– Прекрасно, чадо, – в свой черед обрадовался монах. – Ты один поешь или с братьями?

Он замялся. Как правильно ответить?

– Я пою с друзьями и Ольгой. Мои братья не поют. Один из них умер, другой – в тюрьме, остальные – еще слишком маленькие.

– Твои друзья веруют в Бога?

– Не знаю – да или нет. Я никогда не говорил с ними об этом.

– Почему?

Он снова прикрыл глаза, не в силах отвечать. Почему небо над головой, а земля под ногами? Почему в небе летают птицы? Почему люди делятся на мужчин и женщин, а зеленый цвет – на синее и желтое?

– Ты можешь поговорить с ними, и объяснить им, что нет выше и блаженней задачи, чем славить Бога. Вы могли бы славить Его все вместе. Это принесло бы вам блаженство и на земле, и на небе. Многие заблудившиеся, услышав вас, могли бы обратиться к истинной вере.

– Да, – сказал он, потому что (права Ольга!) это было сказать проще всего.

– Сироты всегда были истинно Божьими детьми, – сказал монах. – Вас Он призревает особенно. Вы избранные, вы к Нему ближе. Кому, как не вам, Георгий?

– Да, – ответил он, ожидая, что монах уйдет. Но тот не ушел, а, достав откуда-то из-под рясы кусок хлеба, принялся кормить голубей. Голуби клевали сердито и суетливо. В верхушках старых деревьев, оставшихся еще от монастырского сада, ворочался ветер.

Выждав несколько минут, монах заговорил снова. Георгий слушал его, изнемогая, и со всем соглашался.

* * *

– Анджа! Анджа! Анджа! Скажи! Скажи! Скажи! – Светка выпила, наверное, не меньше полбутылки текилы (с некоторых пор это ее любимый спиртной напиток), у нее красное лицо и ищущий взгляд. – Ты только скажи мне честно. Ты не думай, что я не понимаю. Я очень даже понимаю, и Ленке тоже сказала: почему Антонина такая высокая выросла, а? Она не знала, а я Ленке объяснила: потому что на пепле всегда вырастают хорошие урожаи, раньше, у наших предков, даже было такое земледелие, про него и в учебниках писали: подсечно-поджоговое… Или засечно-огневое? Не суть! Важно, что на пожарище овощи там всякие и прочее хорошо растет. Хотя Антонина, конечно, не овощ. Она – тот еще фрукт. Это Настька моя – овощ в орнаменте. Ты мне только скажи! Пусть там все эти детдомовцы, и внуки, и всякая прочая дребедень, но если тебе он хоть вот настолько нужен… если ты хоть вот столько… – Светка с трудом, прищурившись, соединила перед глазами указательный и большой пальцы. – Хоть вот столько думаешь, что у вас с ним еще чего-то может быть… и тебе… и тебе… Ты мне только скажи! Я тогда Настьку придушу и буду вот так держать до тех пор, пока она мне клятву не даст, что найдет себе другого супергероя… И пусть только… пусть только попробует тогда… Но если тебе уже все равно, если у вас кончилось… Что кончилось-то? Что вообще может на этом свете кончиться, Анджа-а, кроме нашей паскудной жизни-и…

– Светка, успокойся сейчас, – из стоящих на столе ингредиентов Анжелика соорудила огромный эклектический бутерброд и всучила его подруге. Светка, шмыргая носом и всхлипывая, сразу же начала жадно и некрасиво есть.

– То, что ты сейчас говоришь, это вообще какая-то ерунда, запоздавшая на четверть века.

– Ты забыла, забыла его, да? – жадно спросила Светка, пытаясь ухватить Анжелику за рукав свитера и роняя на стол начинку бутерброда.

– Что за вопрос? Как я могу его забыть, если вот уже почти месяц регулярно вижусь с ним и с Каем?

– Я не про то… Ты все понимаешь и хочешь меня обмануть. Скажи мне, Анджа! Мне важно знать, потому что я сама… я сама не могу…

– Что еще случилось, Светка? Чего ты не можешь? Ты все-таки рассталась с Леонидом, да? Израэль Наумович заболел? Что?

– Анджа, Роман умирает, – почти спокойно сказала Света и отложила наполовину съеденный бутерброд.

– Та-ак, – сказала Анжелика. – Жаль, конечно. Как любого человека. Но ты-то тут причем?

Роман был первой любовью и первым мужем Светы, а также родным отцом Насти Зоннершайн. Когда-то он был весьма талантливым художником, но пьянство и прочие излишества уже довольно давно превратили его в руины во всех смыслах, включая творческий.

– Как это я – причем? – удивилась Света.

– А так, – Анжелика сняла со светкиного бутерброда кусочек копченой колбасы, держа двумя пальцами, посмотрела его на свет, медленно положила колбасу на язык и пояснила свою мысль. – Ты его полюбила, а он бросил жену с дочкой и тебя, девчонку, из семьи увел в свой богемный свинятник. Жена после этого свихнулась окончательно, а девочка осталась фактически сиротой при живых родителях. Ладно. Ты с ним жила столько лет, и он тобой только что кисти свои не вытирал. Вспомни, как зубы тебе выбил, если другое забыла. Ты все прощала, потому что любила. Ладно. Потом ты уже без него растила его дочь от первой жены, и лиха с ней повидала, не дай бог каждому. Ладно. Но что же теперь-то? Неужели ты полагаешь, что все еще что-то ему должна?

– Нет. Ничего я никому не должна, – твердо сказала Света.

– Слава богу, что ты это понимаешь.

– Я просто не могу, ты понимаешь, Анджа, не могу совсем! Он ничего у меня не требует и не просит, он мне теперь наоборот говорит: уходи. А сам просто сидит на дне ямы и смотрит глазами больной собаки. Такой большой, седой, лохматый пес. Когда-то все любили его, играли с ним, заставляли его кувыркаться, приносить палку. И он всех любил, ему нравилось развлекать людей, доставлять им удовольствие своими штуками. А теперь он состарился, заболел, глаза не видят, лапы не ходят и его выбросили на помойку подыхать… И он там лежит, голодный, положив голову на лапы, и все понимает, и не осуждает никого… Он ведь даже трезвый теперь, напиться не может, потому что у него печень…

Анжелика закусила губу и отвернулась.

– То есть, если я правильно поняла, Роман, как и положено нормальному алкоголику, умирает от цирроза? – ровным голосом спросила она.

– Анджа, не притворяйся! – укоризненно грозя пальцем, сказала Светка. – Ты не умеешь притворяться, я тебя слишком давно знаю. Ты сама не такая, но хочешь, чтобы я была такой… Я все-о ви-ижу…

Анжелика встала, отошла к окну, задумалась, глядя на улицу. «Хорошо умирать весной», – пришла откуда-то абсурдная мысль. Анжелика согласно качнула головой.

– Хорошо, Светка, – сказала она. – Я понимаю. Роман, каким бы он ни был, – самая большая любовь твоей жизни. Ты не можешь в последний час оставить его без помощи и поддержки. Значит, поддержи его. Навещай его, лечи, утешай, говори ему о своей любви. Читай ему вслух, рассказывай об успехах его дочери. Найми ему сиделку или положи его в платную клинику с хорошим уходом. Денег возьми у Настены, ей все равно тратить пока некуда. Когда он скончается, похоронишь его по высшему разряду, позовешь всех его богемных приятелей, кто еще жив, напоишь их до положения риз, а потом поставишь на могиле Романа шикарный памятник из розового мрамора…

– «Но», Анджа, что – «но»? Говори скорее!

– Да, ты правильно поняла. Есть – «но». Одно, но очень большое. Не смей еще раз ломать свою жизнь ему в угоду! Не смей рвать с Леонидом и обрекать его на такую же одинокую собачью старость! У Леонида сейчас просто уже не хватит сил начать все сначала и, если ты его бросишь, он останется совсем один. Он ни в чем перед тобой не провинился. Он дал тебе все, что у него было, он принял в нагрузку с тобой безумного подростка Анастасию, он любил тебя пусть не страстно, но бережно, так, как никогда не любил Роман! Пусть Роман уйдет с миром, это гуманно и справедливо. Но ты и Леонид – вы должны продолжать жить вместе…

– Я не хочу ему врать!

– Леонид прощал тебе многое, простит и это.

– Я никогда не изменяла Леониду, и ты это знаешь! – крикнула Светка, сорвала пробку с ею же принесенной бутылки коллекционного вина, и отхлебнула прямо из горла.

– И дальше не изменишь, – цинично усмехнулась Анджа. – Вряд ли алкоголик, умирающий от цирроза печени, еще на что-то такое способен. Так что с этой стороны все в порядке…

– Я не могу…

– Можешь. На твой век достаточно резких движений, Светка. Сиди и не чирикай.

– Почему ты думаешь, что тебе позволено решать…

– Не думаю, а знаю, – спокойно сказала Анжелика. – Потому что ты за этим ко мне и пришла. Чтобы я решила. За тебя и за себя. Сама ты просто устала решать, выдохлась, можно сказать… И вот, я решила. Я дарю тебе спокойную старость, Светка, спокойную, безмятежную старость со спокойной совестью, с внуками и Леонидом… В сущности, ты ее вполне заслужила…

Света со стуком уронила голову на стол и хрипло зарыдала. Анжелика осторожно отодвинула подальше от нее тарелки с закусками и бокалы, потом присела на тахту, сложила руки на коленях и уставилась пустым взглядом куда-то в пространство.

* * *

Старая квартира вдруг ожила молодыми голосами. Настя Зоннершайн, неожиданно оживленная и сверкающая зелеными раскосыми глазами, теряя на ходу тапки, бродила по всем комнатам и подсобным помещениям в сопровождении почтительного эскорта, состоящего из Егора, Жени, Ольги и трех соседей.

– Вот здесь надо лампы дневного света с декоративными кожухами и можно сделать зимний сад, – показывала Настя на кухонный тупичок с окном, заваленный какими-то ящиками, треснутыми абажурами и старыми детскими колясками. – Потолки высокие, поэтому правильно будет – лианы. Здесь – темно, значит, надо решать в светлых тонах. Сюда зеркало, чтобы то отражалось, не пропадал свет, и обои какие-нибудь флористические, но не яркие, а пастель, как будто бы это – тень тех, настоящих, плюс в зеркале отражается…

Ольга слушала дизайнера с интересом, но ничего не понимала. Егор с Женей восхищенно смотрели на вздымающуюся от творческого энтузиазма грудь Насти. Пожилые соседи с некоторой оторопью пытались представить себе свою коммунальную кухню в пастельных тонах, а также в зеркалах и лианах, отражающихся друг в друге.

Ира обустраивала стол, накрытый в самой большой комнате и не принимала в этом деле ничьей помощи, кроме помощи Владимира.

– Сразу видно, дисциплинированный молодой человек, и с понятием, – объяснила она Анжелике. – Знает, где что в квартире лежит, что с чем сочетается, не путает куда вилку, куда нож… А уж вежливый-то… Знаешь, Анджа, я тут подумала, – добавила она шепотом. – если в детдомах теперь так детей воспитывают, так не сдать ли туда половину тех, которые нынче по улицам бегают, и кроме матерных, иных слов не знают?

– Владимир – исключение, – также шепотом ответила Анжелика. – А где твой Володя?

– Мастрячит что-то, – отмахнулась Ирка. – Пускай себе, вреда не будет. Руки занимает, пока пить нельзя.

Иркин муж Володя сидел на унитазе и, вооружившись плоскогубцами, чинил распределительный кран. Настя со свитой в туалете уже побывала, и определила, что высокий затуалетный шкаф можно очень эффектно замаскировать под каменный грот, оплетенный плющом. Теперь Володя, потомственный работяга, не лишенный, впрочем, эстетического чувства, мысленно смаковал этот грот, а также виды, которые открывались всем желающим в вырезе Настиного тонкого, в пастельных тонах, джемпера.

Дмитрий стоял у окна в комнате Ольги. Рядом с ним в кресле разместилась Анна Сергеевна.

– Дима, вы принимаете прописанные вам таблетки? – настойчиво спросила она.

– Нет, Анна Сергеевна, – вежливо ответил юноша. – Мы решили, что сейчас в этом нет необходимости.

– Кто это – мы? Такое решение может принимать только ваш лечащий врач.

– Врач согласился. («А что ему оставалось?» – подумал Дмитрий.)

– Ну тогда – другое дело.

Олег и Кай в кухне проворно чистили картошку большими ножами и кидали очищенные клубни в кастрюлю, стоящую на плите. Ирка доверила им эту работу только после того, как Олег неопровержимо-исторически доказал ей, что картошка когда-то была завезена на Русь именно из Южной Америки, и стало быть, самыми компетентными из собравшихся в картофельном вопросе являются именно они с Каем.

– Как там у тебя с ними? Ты понимаешь их? – спросил Олег.

– Да, – ответил молодой человек.

– А они тебя?

– Да.

– Счастливый! – Олег пожал плечами. – А вот я ни черта не понимаю.

– Да, – в третий раз сказал Кай. Олег угрожающе взмахнул ножом. Молодой человек тут же, отшвырнув картошку, парировал удар и занял оборонительную позицию.

– Вы чего, с дуба упали?! – ошеломленно спросила с порога вошедшая в кухню Антонина.

– Все в порядке!

Олег отсалютовал дочери кухонным ножом, а Кай просто опустил руки и улыбнулся.

– Долго вам еще? – спросила Антонина. – Тетя Ира говорит, пора за стол садиться. А то у нее все готово, а Настька уже прилаживается в коридоре какую-то розетку вокруг зеркала рисовать. Соседи пошли краски искать.

– Мы уже заканчиваем, – сказал Олег, заглянув в кастрюлю. – Вряд ли, на фоне всего остального, гости съедят столько картошки.

– Ничего, ребятам на потом останется, – практично заметила Антонина. – Завтра разогреют. Как я поняла, они себе сами не очень-то готовят, а их Ольга вообще малахольная какая-то – от нее дождешься.

– Они воспитывались в детском доме, – напомнил Олег.

– Ну и что? – пожала плечами Антонина. – Вон Кай вообще бес знает где воспитывался, после того, как его из волчьей стаи выгнали. А ничего – картошку чистит. Ты умеешь готовить, Кай?

– Да, Антонина, – сказал Кай. – Я всегда любил приготовлять пищу. Особенно хорошо я могу готовить мексиканскую кухню. Ты сейчас сможешь попробовать.

– Вот видишь! – сказала Антонина, обращаясь к отцу. – Обязательно попробую, Кай. Спасибо… Значит, давайте заканчивайте, ставьте картошку, и приходите.

За столом все уместились с трудом, несмотря на то, что принесли еще маленький столик из кухни. Пожилых соседей пригласили, но они вежливо отказались и тихо заползли к себе в комнаты. Володя сходил к ним с бутылкой водки и выпил первый тост – за Победу.

Молодежь про Победу знала мало, но вежливо поддержала старших. Анжелика по давно укоренившейся привычке к интеллектуальным упражнениям провела блиц-опрос и выяснила, что из девяти собравшихся молодых людей только пятеро твердо уверены в том, что в ту войну мы воевали с фашистской Германией. Остальные – не уверены. Егор, например, считал, что мы воевали с Америкой. И Америка нас победила.

Из всех «детдомовцев» спиртное пили только Женя и Ольга. Остальные – воздерживались и наполняли бокалы кока-колой. Володя попробовал было шуметь по этому поводу, но Ирка весьма чувствительно ущипнула его под столом за ляжку и он заткнулся.

Потом были тосты за успех «конфеток» и программы в целом.

Детдомовская молодежь, явно к застольям не привыкшая, спокойно, без видимого напряжения отмалчивалась. Клавдия Петровна выпила текилы, пошла красными пятнами и теребила нитку искусственного жемчуга на шее. Анна Сергеевна поджимала губы так сильно, что это мешало ей есть. В роли тамады выступал Виталик. Семеро здоровых мужиков бодро сожрали всю картошку. Тонкие закуски, типа спаржи и морепродуктов, меланхолично, запивая текилой, поедала Света.

Курящих среди собравшихся почти не было, но все регулярно выходили «курить». В обширной кухне Лена сидела на крышке облезлого кухонного буфета, болтала ногами и о чем-то путано рассуждала, размахивая рукой с сигаретой. Анжелика, отвернувшись и склонившись над раковиной, чистила картошку на добавку. Олег попытался было отобрать у нее нож, но с Анжеликой ссылки на американское происхождение картофеля не прошли.

Настя, осторожно, но совершенно профессионально дымя Володиным беломором, провоцировала Олега на рассказы об Америке и путешествиях. Олег рассказывал. Любопытная Ирка пришла из комнаты послушать.

– … И теперь вся маленькая и малочисленная Европа, – вещал Олег. – Стоит, подобно средневековому замку, на высоком утесе, а вокруг бушует неисчислимое море других народов и рас, которые и мыслят, и действуют совершенно непредставимым для европейца образом. И когда этот прибой захлестнет скалу и смоет замок… тогда, возможно, мир вовсе не рухнет, а, как и предсказано, все станут как дети, и наступит царствие божие…

– О чем это он? – спросила Ирка у Лены.

– Это он, возможно, негритянский фильм «Матрица» посмотрел и впечатлился, а может, Шпенглера с Киплингом перечитал и решил, что миссия белого человека потерпела поражение, – не поворачиваясь, откликнулась от раковины Анжелика.

– А она – о чем? – спросила Ира, указывая пальцем на объект своего недоумения.

– Понимаешь, Ира! – проникновенно сказала Лена. – Люди издавна живут группами. И у каждой группы есть свой код доступа, чтобы отличить своих. Самый большой ключ доступа – это язык. Но есть деление и помельче, состоящее из определенных слов и выражений, которая эта группа употребляет. Ну, например, язык математиков, или шоферов-дальнобойщиков, или музыкантов, или медиков. Это не обязательно слова, это могут быть случаи из жизни, которые понятны тем, кто жил в одном дворе или учился в одном классе, но непонятны никому другому. Или названия книг, которые эта группа читает, или названия музыкальных направлений и имена кумиров… А общем, некая система, которая позволяет опознавать духовно родственное существо и общаться с ним через голову чужих окружающих…

– Дамы, зачем вы морочите Ире голову… – начал Олег. – Она же не понимает…

– Чего это я не понимаю?! – обиделась Ирка. – Только сказали бы человеческим языком: отвали, Ирка, дай поговорить, я бы и ушла! А то слова в простоте сказать не можете, развели, понимаешь… «миссию белого человека»…

Ирка состроила презрительную гримасу и вышла из кухни.

– Только у одной прослойки нет своего ключа доступа! – провозгласила Лена и затушила сигарету в тарелке с объедками. – У чиновников и клерков. Я – чиновник, и муж у меня – чиновник. И дочь учится в институте, чтобы стать – чиновником. Ненавижу чиновников!… Пошли отсюда, Настена!

Лена обняла слабо сопротивляющуюся Настю и увела ее из кухни.

– Анджа, ты меня избегаешь, – сказал Олег.

– Вот еще, – сказала Анжелика.

– Но еще недавно мне показалось, что мы…

– Тебе показалось. Иди догони Ирку и утешь ее какой-нибудь американской байкой. Настя тоже хочет их послушать.

– А ты? Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Да, – мгновение поколебавшись, сказала Анжелика.

– Хорошо, – кивнул Олег.

Она не увидела его кивка, глядя прямо перед собой, в раковину, на треть засыпанную картофельными очистками. С порезанного пальца Анжелики на белый клубень капали и расплывались маленькими звездочками алые капли крови.

* * *

– Этот дикий юноша совершенно очаровал нашу девочку, – сказала Анна Сергеевна Клавдии Петровне. Они единственные так и остались сидеть за праздничным столом. Все остальные куда-то разошлись. – Я так и не поняла: он что, индеец?

– Нет, кажется, наоборот, совершенно русский, – покачала головой Клавдия Петровна. – Но Оленька действительно смотрит ему в рот.

– Это особенно удивительно на фоне того, что он почти ничего не говорит. Только улыбается своей странной улыбкой.

– Но зато как он двигается! Аннушка, это ты, надеюсь, оценила?!

– Безусловно. Помесь змеи и леопарда. Я потому и спросила про индейцев, что Америка, и сразу вспоминаются романы Фенимора Купера про Чингачгука и Соколиного Глаза… Иногда кажется, он Ольгу просто гипнотизирует…

– Чушь! – решительно отмела Клавдия Петровна. – Просто у нее сейчас возраст подходящий, а тут как раз он – весь из себя такой необычный…

– А как же Владимир? Я думала, у них…

– Что мы можем? – философски сказала Клавдия Петровна. – Никто не в силах уберечь молодость от ее первых разочарований…

– Если бы они были твоими собственными детьми, ты бы так не говорила! – упрекнула коллегу Анна Сергеевна. – Ты бы хотя бы попыталась… Есть же еще и интересы дела, этот их ансамбль, который может всем им помочь окончательно выйти в люди. Если они сейчас переругаются на почве ревности, то это же уже невозможно будет поправить… А этот русский индеец – он как приехал, так и уедет…

– Как знать… – пожала плечами Клавдия Петровна. – Может быть, все дело в том, что когда-то я была слишком послушной дочерью… И слишком увлекалась интересами дела и общественной активностью…

– Ну знаешь, Клавдия! – решительно не одобрила коллегу Анна Сергеевна.

Клавдия Петровна неодобрение проигнорировала, наколола на вилку маринованный грибок Ирининого изготовления, долго его разглядывала, о чем-то задумавшись, и наконец положила в рот.

* * *

– Слушай, Светка, объясни мне одну вещь, – попросила Ира, подсаживаясь к подруге.

– Если по философии или по религии, то не буду, – сразу открестилась Света.

Общение с Анджей и Леной в сочетании с употреблением крепких спиртных напитков часто будило в Ире (как в типичном представителе русского народа) желание размышлять о жизни и осмыслять действительность. Света была хорошо знакома с этой ее особенностью.

– Нет, я не про это, – отмахнулась Ира. – Смотри: Настя твоя запала на Олега – это понятно. Ну, кто бы на него, такого шикарного, не запал! Только наша Анджа замороженная, да и та когда-то не устояла… Девочка-певица хвостом ходит за бывшим Кешкой, теперь Каем. Это тоже ясно, он воспитанник Олега, да к тому же от него самого, как от дикого зверя, какое-то прямо излучение идет… Но вот ты мне теперь объясни, чего Тоня-то бесится? Ведь ее-то Виталик при ней…

– А разве с Антониной что-то такое происходит? – искренне удивилась Света.

– А то! Да она же того и гляди разнесет чего-нибудь, Виталика своего покусает или просто в истерику кинется.

– Ну и ну! – покачала головой Света. – Если ты, Ирка, права, то я прямо и не знаю…

– Может быть, Андже сказать? Пусть попробует разобраться и сделает чего-нибудь.

– Нет! Нет, Ирка! Оставь Анджу в покое!

– Ну, как хочешь…

Вообще-то Ира была оптимисткой. Но почему-то именно сегодня ей все время казалось, что все ее обижают. Поразмышляв немного над этим феноменом, она решила выпить еще водки. (Вино Ира не любила и считала его употребление напрасной тратой времени. Если и пила, так только в угоду утонченным подругам.) Водка безусловно помогла. Случайно встреченный на обратном пути из туалета ее собственный муж Володя сразу ее понял и пригласил в комнату пожилой пары бухгалтеров, где они впятером продолжили праздновать день Победы. Молодежи они дружно решили не мешать и только один раз пригласили их спеть всем вместе гимн, потому что прекрасно понимали: гимн нужно петь торжественно и обязательно громко, а у них самих уже просто ни сил, ни голоса не хватит. Молодежь тоже все поняла и послушно откликнулась, разве что, кажется, не знала слов и не помещалась в комнате. Но тогда Володя построил всех в коридоре напротив кухни («пролетариат еще не потерял своей ведущей роли! – объяснил он подвернувшимся Жене и Егору. – Он себя еще покажет!»), велел Олегу дирижировать и громко и внушительно запел:

Пожилые руководительницы ансамбля и прочие тетки дисциплинированно пели. Молодежь сначала нерешительно подтягивала без слов, но потом навострилась подхватывать припев:

Голоса у молодежи были звонкие и чистые, и все вместе получалось очень душевно. Всем так понравилось, что на гимне не остановились и, логически погружаясь в историческую перспективу, спели сначала «День победы», потом «Вставай, страна огромная!», а потом и «Варшавянку».

Серьезно выводя тихим и пронзительным речитативом:

Владимир пытался одновременно припомнить слова «Боже, царя храни», вспоминая русского националиста Антона, и из своих резонов полагая, что вскоре дело дойдет и до этого. На последних, громоподобных тактах «Варшавянки», там, где «Марш, марш впере-е-од, рабочий народ!», в дверь позвонили. Владимир сразу сообразил, что пришли соседи, которых гремящий на всю лестницу хор достал до печенок, и, с трудом протолкавшись сквозь строй хористов, ринулся извиняться. Держа в двух руках четыре бутылки с иностранными наклейками, сверху пришел новый русский, который в прошлом году выкупил и расселил верхнюю коммуналку. Теперь он, не торопясь, делал в ней евроремонт.

«Забористо поете, ребята! Прямо душа разворачивается! – сказал сосед сверху, и, заглянув за плечо Владимира, добавил. – Ни фига себе, сколько вас тут! Можно и нам к вам? Победу отметить, святое дело!»

Нового русского, естественно, пустили. Вместе с ним пришли четыре шабашника из Белоруссии, которые делали у него ремонт. Выпили за знакомство, а потом в честь гостей из Белоруссии и при их непосредственном участии исполнили «Молодость моя, Белоруссия, – песни партизан, сосны, да туман!» Потом двое из четырех шабашников и сам новый русский принялись ухаживать за Светкой. Третий положил было глаз на Ирку, и они с Володей пошли на лестницу «покурить». Там шабашник все понял и сказал: «Без вопросов, мужик, если ты с ней двадцать лет живешь, так какие вопросы? И тебе и ей памятник ставить можно. Совместный. Как Минину и Пожарскому.» Четвертый белорус, самый старший и, по всей видимости, бригадир, женщинами не интересовался, степенно пил водку, закусывая ее картошкой и луком, и агитировал бухгалтеров и Виталика за батьку Лукашенко.

* * *

Кай сидел на глубоком подоконнике, свесив ноги. Его широко открытые глаза медленно скользили по рисунку на обоях. Он видел на стенах диковинных зверей, похожих на древние индейские фрески. Звери перемещались, скалили зубы, ссорились, играли и спаривались между собой. Их скрытая от посторонних глаз жизнь забавляла Кая и заполняла текущий мимо него ручеек времени. Праздник, который шумел за стеной, не раздражал его, но казался слишком громким и похожим на вечеринки мексиканских студентов. Кай искренне не понимал, зачем люди, собравшись вместе, столько разговаривают и вообще издают столько разнообразных звуков. Сам он из всех звуков по настоящему любил только голоса леса и шум прибоя. За отсутствием леса и моря он предпочитал тишину. Впрочем, человеческая музыка тоже часто была ему приятна. Услышав что-то понравившееся один раз, он легко запоминал мелодию, и потом свободно, в любой момент воспроизводил ее у себя в голове, получая удовольствие, равноценное повторному прослушиванию.

Дверь медленно открылась. Кай оторвался от созерцания жизни обойных зверей и скосил глаза. Ему казалось, что еще до появления кого-либо он угадал вошедшего. Но он ошибся. На пороге стояла Антонина. Некоторое время оба молчали. Их молчание не было тягостным. Ручеек времени как будто бы остановился в камнях и потек вспять. Взъерошенный полуголый мальчишка и высокая серьезная девочка снова смотрели друг на друга на одном из островов Белого моря. Скрученные ветром сосны цеплялись за скалы и настороженно наблюдали за ними. Чайки резко вскрикивали над салмой и чиркали крыльями в вечернем сгустившемся воздухе. Антонина знала, что Кешка-Кай мог перемолчать кого угодно. Но все-таки первым заговорил именно он.

– А где Виталик? – спросил Кай и в пустой комнате отчетливо раздался звон разбитого стекла.

– Почему он должен…? – спросила Антонина.

– Не знаю, – пожал плечами Кай. – Ты знаешь лучше.

– Ты даже не писал мне писем, – сказала она.

– Да, – сказал он.

– Ты помнишь?… – спросила она.

– Да, – сказал он.

Когда биологи уехали с базы, он унес с веревки ее забытый зеленый шерстяной носок с дыркой на пятке и потом долго таскал его с собой, как собака таскает и прячет под подстилку тряпку или мячик.

– Тебе больше нечего сказать мне?

– Да, – сказал он.

Антонина долго смотрела на него. Он пил ее взгляд глазами и улыбался.

– Вы с Ольгой очень подходите друг другу, – наконец, сказала она. – Она тоже все время говорит: да.

Он промолчал, но задержал дыхание на вдохе и выдохнул только тогда, когда она вышла за дверь. Потом вернулся к разглядыванию рисунков на обоях. Ручеек времени снова мерно журчал рядом с ним.

* * *

Ольга стояла возле двери, не решаясь подойти. Как будто бы это была не ее комната, и она заглянула сюда случайно и в первый раз. Кай подвинулся на подоконнике и показал ей на место рядом с собой. Она приблизилась, посмотрела вприщур прямо на него, потом села и стала смотреть перед собой.

– У тебя глаза, как махровые колокольчики, – сказал Кай.

– А разве бывают такие? – спросила Ольга.

– Не знаю. Ты здесь живешь?

– Да. Тебе не нравится?

– А почему у тебя нет цветов в горшках? Или кошки?

– Да. У нас ни у кого нет, хотя я люблю цветы, Егор любит кошек, а Владимир – собак. Наверное, мы боимся.

– Чего вы боитесь?

– Да. Нас всех когда-то бросили, и теперь нам страшно взять кого-то живого. Вдруг это сидит где-то внутри нас, и мы тоже – бросим? А ведь каждый из нас знает, каково это.

– Откуда ты знать, что тебя бросили? Может, так вышло…

– Да. Но я не верю. Маленькая верила. Придут, найдутся. В детских домах все верят. Да.

– Это не есть… это неправильно.

– Да, – сказала Ольга. – Но ведь ты тоже меня бросишь. Уедешь с Олегом в свою Америку и все.

– А разве я тебя уже взял? – спросил Кай.

Ольга молча кивнула.

Кай, помолчав, тоже кивнул. Тогда она легко спрыгнула с подоконника, и как будто бы пошла к двери. Потом обернулась и решительно подошла вплотную к нему. Он раздвинул колени, и она прижалась к нему животом и грудью, спрятала лицо у него на шее. Он обнял ее. От него к ней шло чистое тепло, как от ровно горящего костра. Она несколько раз вздрогнула и успокоилась.

– Ты знаешь зверей на обоях? – спросил Кай.

– Конечно, знаю, – ответила Ольга. – Они глупые.

– Нет, – возразил он. – Просто они нигде не бывали. Только на фабрике, где делают обои, в магазине и здесь.

– А ты везде побывал? – спросила она.

– Нет, не везде, конечно. Но много.

– Я тебя ждала, Кай, – сказала она.

– Да, – сказал он.

Она отстранилась и закрыла глаза.

– Ты хочешь, чтобы здесь? Сейчас? – с сомнением спросил он.

– Да, – сказала она. – Я закрыла дверь на задвижку. Никто не войдет. Слышишь, они там поют?

– Слышу, – согласился он и приласкал лицо девушки, словно изучал пальцами ее черты и пытался что-то в них отыскать. Она положила руки ему на плечи, а потом подняла их вверх, чтобы он мог снять с нее свитер. Он не торопился. Что-то тревожило его, но поводов было так много, что он никак не мог нащупать верный.

– Скажи мне что-нибудь ласковое, – попросила она.

Кай, не медля, темпераментно произнес что-то по-испански, потом, подумав, добавил пару английских выражений.

– Я так не понимаю. Ты по-русски скажи, – попросила Ольга.

Молодой человек задумался, а потом по всему его сильному телу вдруг прошла крупная дрожь.

– Оленька моя… птенчик мой звонкий, птичка моя голосистая… – сказал он странным, высоким и одновременно грудным голосом.

Ольга изо всех сил оттолкнула его руками и пронзительно закричала.

– Ольга, нет! – крикнул в ответ Кай и рванул на груди застежки джинсовой рубашки. Вырванные с мясом металлические пуговицы посыпались на пол и заскакали от подоконника, как будто комната целиком была наклонена в сторону двери. – Смотри!

– Ольга!!!

От сильного удара дверная задвижка отлетела со скрежетом, дверь стремительно распахнулась, ударившись об угол кровати. В открывшемся проеме стоял Владимир, а за его спиной – Дмитрий и Олег. Владимир смотрел исподлобья и как будто бы не верил увиденному. Дмитрий тянул длинную шею. Глаза Олега метали голубые молнии ацтекского идола.

Открывшаяся их взору картина в общем-то не оставляла места для толкований. Кай в распахнутой на груди рубашке, наполовину обнаженная девушка с остановившимся взором, судорожно сцепившая кисти рук в попытке прикрыться от чужих взглядов.

– Девочка, что он… – начал Олег.

Сценам с подобным уровнем неловкости любые слова противопоказаны, и потому никто из вошедших, разумеется, не ожидал, что Ольга или Кай станут что-нибудь объяснять. Однако, к удивлению присутствующих (их количество постепенно увеличивалось за счет подходивших из коридора), Ольга заговорила.

– Ничего, – каменным голосом произнесла она. – Он – ничего. Я сама хотела. Ты слышишь, Владимир? Все – я сама.

Никто не знал, что делать. Настя Зоннершайн, вся какая-то зеленоватая и похожая на деталь растительного орнамента, держала за рукав Олега. Олег пытался вырваться и несколько раз что-то начинал говорить. Остальные безмолвствовали. В конце концов ситуацию неожиданно разрулил новый русский, со значением переглянувшийся со старшим белорусом. Решительно пройдя в комнату, он обнял Кая за плечи и сказал:

– Вот что, пацан, бери-ка ты сейчас свои шмотки и пошли ко мне наверх.

Кай спокойно подчинился. Выходя, он на мгновение встретился взглядом с Владимиром. «Ох, и ни черта же себе!» – подумали большинство присутствующих. Анжелика, Олег и один из белорусов-шабашников (окончивший в юности философский факультет Минского университета) подумали о мифологемах и архетипах.

Старший белорус с той же хозяйской решительностью вытолкал из комнаты всех остальных и закрыл дверь, сам оставшись внутри.

– Одевайся, девонька, – сказал он, присаживаясь на застеленную кровать и отвернувшись. От окна за его спиной слышался металлический шелест, как будто бы там работал какой-то довольно сложный и тонкий механизм.

– Тебя Олюшкой звать? – спросил мужчина и, не дождавшись ответа, добавил. – У меня доча чуть постарше тебя будет. Тоже надурила немало… Ты-то с этим пошла, чтоб тому доказать, так?

– Да. Нет, – сказала Ольга за его спиной.

– Вот, – усмехнулся белорус. – И говорите мне после этого, что бабы не дуры, а такие же умные, как мужики. Поди-ка сюда.

Ольга, уже полностью одетая, подошла к нему.

– Вы что, правда все детдомовские? – спросил белорус, снизу вверх глядя на девушку. Ольга молча кивнула.

– Эка как! – крякнул дядька, за руку притянул девушку к себе, усадил на колени и долго качал, что-то негромко напевая по-белорусски. Ольга тихо и расслабленно плакала.