Екатерина Мурашова

Кто последний? Мы – за вами!

Душно. Душно. Душно. Как будто где-то внутри что-то созрело и вот-вот взорвется, вылезет наружу. Нет, вылезет – это неправильно. Явится… Опять не так, надо без сокращений, еще полнее, в архаическом, исконном варианте – ЯВИТ СЕБЯ. Явит себя. Кому? Не мне, не только мне – миру. Странное ощущение, в чем-то – повод для гордыни, в чем-то – унижение. Ты – сосуд, взрастивший нечто, тебя превосходящее, и по опорожнении будешь отброшена в сторону… Этого никогда не понять мужчине или нерожавшей женщине. Но я не жду ребенка. Что же со мной?

Вельда Каннигер, стройная высокорослая блондинка 28 лет отроду, с кротким и оттого глуповатым лицом, сидела за столом в своей комнате, упершись лбом в сжатые кулаки, и тихо, но безутешно плакала.

Впервые в жизни ей нужно было совершенно самостоятельно принять важное решение. Все возможные советы были выслушаны и отвергнуты накануне. Она осталась одна, если не считать большой цветной фотографии Кларка, которая стояла перед ней на столе. На фотографии Кларк смеялся, широко разевая белозубый рот, и бирюзовая морская волна нежно лизала его стройные смуглые ноги. Снимок был сделан за полгода до гибели Кларка.

Когда ей сказали, что Кларка больше нет, она не поверила, и не верила еще целых три дня, пока своими глазами не увидела его в гробу. У него была полностью раздавлена грудная клетка, но лицо осталось совершенно нетронутым. Грудь закрывало пышное, накрахмаленное жабо, и ей все еще казалось, что это такая глупая шутка, и Кларк сейчас откроет глаза, рассмеется, вскочит, обнимет ее и закружит по этому идиотскому залу, где так много белых цветов, липкой музыки и людей с дурацкими постными лицами, которые они как будто взяли где-то напрокат и второпях перепутали размер, и теперь одним из них давит в скулах и не помещается нос, а у других лицо все время норовит сползти, и им приходится то и дело поправлять его пальцем у переносицы. Все удивлялись тому, что она не плачет и вообще ничего не говорит, а она почему-то думала о том, что обидит Кларка, если так легко поверит в его смерть, так легко и привычно, со слезами и причитаниями, отпустит его. Ей казалось, что заплакав о нем, она предаст Кларка. И она молчала.

Дома, после церемонии, она взглянула на их широкую постель с лиловым вышитым покрывалом и внезапно поняла, что никогда уже не ляжет в нее с Кларком, никогда они не будут перетягивать друг у друга одеяло и, укрывшись с головой, играть в пещерных людей. Никогда губы Кларка не коснутся ее волос, и нет больше теплой груди и нежных объятий, в которых можно спрятаться от дурного сна. Все кончилось разом и навсегда.

Не издав ни звука, Вельда провалилась в мягкую темноту и отдыхала в ней до утра, когда подруга пришла проведать ее и, обнаружив молодую вдову на коврике возле кровати , испугалась до полусмерти и вызвала медицинский вертолет.

С тех пор прошло два месяца, и сейчас она в одиночку должна решить судьбу их с Кларком ребенка. Сына, о самом существовании которого Кларк так и не успел узнать.

Позавчера были закончены все обследования. Врач, проводивший заключительное собеседование, знал о постигшем ее горе и был предельно корректен. По окончании обсуждения он предложил ей консультацию психолога, но Вельда отказалась. Возможно, психолог еще понадобится ей, потом, если она решит…

Внешность Вельды часто обманывала окружающих. Она вовсе не была глупа и с самого начала понимала, что все витиеватые сочувственные слова медика и его понимающие взоры являются всего лишь красивой оберткой для горькой пилюли. Индекс жизнеспособности будущего малыша насчитывал всего лишь 47 единиц. Зоной риска эскулапы назвали мочеполовую и кроветворную системы. Что такое кроветворная система? Вот уже второй день Вельда не могла этого вспомнить. Конечно, можно было спросить у врача, но там Вельда притворялась, что понимает абсолютно все, суеверно полагая, что чем меньше окончательных слов будет произнесено, тем больше шансов останется у ее нерожденного ребенка. Кто хоть раз не обманывал себя таким образом?

Если бы Кларк был жив, он мучал бы и утешал ее всю ночь, а наутро проводил в больницу, и еще через два дня они забыли бы об огорчительном эпизоде. Оба они были еще молоды, здоровы и красивы, их собственные индексы были 78 у Кларка и 80 у Вельды, а максимальный индекс жизнеспособности, который напророчила умная обследовательская машина их будущим детям, и вовсе равнялся 87, на целых 13 единиц больше среднепопуляционного показателя… Стоит ли придавать значение неудачной попытке? Если бы Кларк был жив…

Но Кларка нет, и Вельде никогда не родить от него великолепного ребенка с восмьюдесятью семью единицами жизнеспособности. Единственный шанс – это тот малыш, который сейчас живет в ней и обладает жизнеспособностью почти вполовину меньшей… Как же ей поступить?

– Кларк! Что мне делать?! Помоги мне! Это же и твой сын! – Кларк на фотографии продолжал беззаботно смеяться, но Вельда уже знала ответ. Она знала Кларка. Она словно слышала его мелодичный, звенящий голос, который всегда казался ей похожим на голос бегущей по камням горной речушки:

– Брось, дорогая, не мучай себя! Зачем тебе это надо? Чертовски обидно, что все так получилось, но зачем ломать себе жизнь! Если тебе так уж нужны дети, так родишь от кого-нибудь потом, когда придешь в себя. Можешь назвать его Кларком. Ха-ха-ха! Здорово я придумал?…

Некрасиво оскалившись, Вельда снова уронила голову на сложенные руки. Нет, даже Кларк ничем не может помочь ей. Она должна решить сама.

– Я вполне понимаю ваши чувства, – вспомнился вкрадчивый обволакивающий голос врача. – Сейчас скорбь по столь безвременно ушедшему мужу может помешать вам принять всесторонне взвешенное решение. Но я, со своей стороны, обязан оказать вам всемерную поддержку в рассмотрении всех аспектов создавшегося положения… – Вельде казалось, что она запутывается в словах, вязнет в них, как муха в паутине. – Вы должны отдавать себе отчет в том, что решившись ввести в мир ребенка со столь низким индексом Мишина-Берга, вы не только существенно усложните свою жизнь, но и обречете своего сына на совершенно незаслуженные страдания. Вполне вероятно, что он будет умным, во всех отношениях достойным человеком. Каково ему будет жить с мыслью, что его физические возможности куда ниже сверстников, продолжительность жизни заведомо меньше, а женщина, которую он полюбит, скорее всего, не захочет иметь от него детей…

– Скажите… А эта машина не может…ну… ошибаться? – с трудом выдавила из себя Вельда.

– Увы! – медик грустно улыбнулся и развел в стороны руки с аккуратно подстриженными овальными ногтями. – Медицина обладает абсолютной статистикой за все 360 лет применения индекса Мишина-Берга. Конечно, за исключением тех случаев, когда индивид, в силу несчастливых обстоятельств, просто не доживал до своей биологической старости и смерти… Простите, – врач склонил голову, извиняясь за вынужденную бестактность. – Должен вас разочаровать, за всю историю было всего 3 или четыре случая ошибочных прогнозов, но во всех них присутствуют усложняющие моменты, которых в вашем случае нет.

– Хорошо. Я поняла вас. Я буду думать.

– Прошу вас, будьте мудры, – в голосе врача появились почти молитвенные нотки. – Взвесьте каждую мелочь, прежде чем примете окончательное решение. И помните: печальные обстоятельства сложились так, что вам приходится решать за троих…

За троих… Из которых один мертв, а другой еще жив, но мир всеми своими законами и уложениями уже фактически приговорил его к смерти. И третий, она – Вельда. Тот, кто принимает решение.

Никто из подруг не понимает ее. Считают, что она слегка повредилась в уме от горя. Мать связалась с отцом, с которым до этого не виделась лет десять, и после «семейного совета» родители порекомендовали дочери обратиться к аналитику или хотя бы пройти групповую психотерапию. Может быть, все они правы, и с ней правда не все в порядке?

В их городке есть много женщин, которые, узнав о том, что им никогда не родить ребенка с индексом больше 60 единиц, вздыхали с облегчением.

– Вот и славно! – говорила Вельде одна из них. – Можно хоть пожить в свое удовольствие. Правильно по визору говорят – у каждого есть выбор, зачем плодить уродов? И ничего над тобой не висит, никаких долгов перед обществом…

– Но твой муж… – кротко возражала Вельда (они с Кларком еще перед свадьбой договорились о том, что у них будет двое детей – мальчик и девочка. Кларк ничуть не возражал и любил на досуге придумывать им диковинные имена).

– А что муж? Пока что ему это тоже только помеха, но если потом захочет, так всегда же можно найти какую-нибудь дуру с высоким индексом, озабоченную своей репродуктивной функцией. Мой Рэд – мужчина красноречивый и сексуальный. Да и я не прочь воспитать на старости лет заведомо здорового ребенка. Чтобы никаких проблем…

Никаких проблем… Синди Веймахер родила ребенка, когда ей было уже 50. Врачи предупреждали ее, но она твердила, что это ее последний шанс. Сейчас Тому пять лет, он только что научился говорить, и до сих пор писает в кровать. Два раза в неделю у него бывают припадки, и Синди сама делает ему уколы, потому что вертолет не может так часто летать к ней одной. Вельда вместе с подругами осуждала Синди и жалела ее. Ну зачем было рожать этого ребенка, если известно, что…

Когда Вельда была маленькой, в их городке жило больше народу. Или ей только кажется? Она давно хотела узнать наверняка, но все не могла сообразить, у кого и как. Но если это правда, то куда же они делись? Может быть, уехали? Тогда где-то в другом месте народу стало больше… А где это другое место? Когда-то в школе им рассказывали о том, что раньше на земле было так много людей, что они попросту не могли поместиться на ней и оттого вели непрерывные войны, убивая друг друга… Страшно даже подумать о том, какие те люди были глупые и жестокие. Ведь чтобы людей стало меньше, надо не убивать их, а просто рожать меньше детей. Хорошо, что люди додумались до этого раньше, чем перебили друг друга и окончательно отравили землю. Теперь-то все хорошо… Но все-таки, сколько народу жило в городке, когда Вельда была маленькой? Больше или столько же?

– Я готова думать о чем угодно, лишь бы не думать о том решении, которое мне надо принять, – сказала Вельда сама себе и кулаком вытерла глаза. – Нужно быть честной перед самой собой. Кларк всегда говорил так. А он был гораздо умнее меня, – предательская слеза снова поползла к кончику опущенного носа. – Теперь я должна быть честной и умной. Ради него.

Послышалась мелодичная трель дверного звонка.

– Входите! – Вельда нажала кнопку рядом со столом, за которым сидела. – Кто еще там? – заранее раздражаясь, она прислушивалась к легким шагам в коридоре.

На пороге стоял незнакомый Вельде мужчина.

– Прошу прощения за беспокойство…

Синие, опухшие от слез глаза Вельды вновь расширились от изумления. Человек, с которым она незнакома, пришел в ее дом, не предупредив об этом заранее! Грабитель? Сумасшедший? Заезжий рекламный агент?

Ничего не отвечая, Вельда внимательно разглядывала незнакомца. Он был также строен и красив, как и все мужчины городка. Черные волосы, глаза, брови. Пожалуй, рост несколько меньше, чем следовало бы, и какая-то хрупкость в сложении… А лицо наоборот – суровое, жесткое, хотя и смягченное сейчас извиняющейся улыбкой. Лицо умного человека… Вельда поежилась:

– Что вам нужно?

– Я хотел бы поговорить с вами…

– Давайте перенесем наш разговор на другое время. Сейчас я должна решить одну важную проблему, касающуюся только меня…

– Я буду говорить с вами именно об этой проблеме.

– Что?!!

– Речь идет о судьбе вашего нерожденного ребенка – не так ли?

Вельда подскочила на стуле. Незнакомец сделал успокаивающий жест, решив, что она испугалась, но, как и многие другие, неправильно истолковал ее реакцию. Вельда разозлилась. И наконец-то получила объект, на который могла выплеснуть свою злобу и накопившееся раздражение:

– Какое ваше дело?!! – закричала она, вскакивая и отшвыривая в сторону стул. – Какое вам всем дело до меня и моего ребенка! Какое право вы вообще имели прийти сюда?! Убирайтесь отсюда! Убирайтесь немедленно, и передайте тем, кто вас сюда подослал, что если я решу оставить ребенка, то никто не сможет мне помешать. Вы слышали?! Убирайтесь!

– Помилуйте! – незнакомец шутливо поднял руку, словно заслоняясь от вельдиного гнева, и мимоходом стер со своего лица капельки слюней – следы этого самого гнева. – Вы несправедливы ко мне – ведь я-то как раз собирался уговаривать вас ОСТАВИТЬ ребенка.

– Что?! – Вельда остыла разом, как кипящий суп в жидком азоте. Лицо ее снова приобрело обычное глуповато-добродушное выражение. – Оставить? А почему? И вообще – кто вы такой?

– Меня зовут Анри. Анри Левин, к вашим услугам.

– А почему я вас раньше никогда здесь не видела?

– Наверное, потому, – Анри пожал плечами. – Что я раньше здесь никогда не был. Годится?

– И зачем же вы теперь здесь появились?

– Ради вас, мадам, только ради вас… – Анри отступил на шаг и церемонно поклонился.

Вельда почувствовала, что у нее кружится голова. Наверное, это от беременности, – решила она, и еще оттого, что я много плакала. В странной манере речи Анри тоже было что-то вязкое, но сравнение с мухой и паутиной в голову Вельды не возвращалось. Усилием воли Вельда вернула себя к действительности.

– Вы сказали, что хотите просить меня оставить ребенка, – тоном школьника, повторяющего урок, произнесла Вельда. Анри молча кивнул. – Зачем вам это нужно? И откуда вы вообще меня знаете?

– Если вы соблаговолите дать согласие на мое предложение, я отвечу на все ваши вопросы.

– Соблаговолю – чего? – спросила вконец отупевшая от переживаний и удивления Вельда, подтянула к себе стул и с особенной, ни с чем не сравнимой грацией беременной женщины, отвечающей за благополучие сразу двух существ, опустилась на него. Анри остался стоять. – Чего вы от меня хотите?

– Я хочу видеть вас своей единомышленницей, я хочу слышать ваш голос, я хочу угостить бананом вашего сына… – в черных глазах Анри плавала насмешка, но само лицо оставалось устрашающе серьезным. Перед глазами у Вельды все поплыло, она широко растопырила пальцы и оперлась обеими ладонями о стол, чтобы не завалиться набок. Анри упруго шагнул к ней. – Простите меня. Я веду себя недопустимо легкомысленно. Вопрос слишком серьезен и я хотел смягчить его долей иронии. Мою затею следует признать бестактной. Чем я могу помочь вам? Может быть, массаж? Не бойтесь, я владею этим навыком на уровне профессионала…

Анри аккуратно, но сильно разминал мышцы шеи, плеч, а Вельда мимоходом удивилась тому, какие горячие у него руки. Может быть, у него жар, и он все-таки – сумасшедший? – вяло и почти бессвязно подумала она. Массаж явно приносил облегчение, и минут через десять молодая женщина снова смотрела на Анри ясными синими глазами.

– Теперь вы будете разговаривать со мной? – улыбнулся Анри. – Или снова попытаетесь вышвырнуть меня отсюда?

– Я буду разговаривать, – согласилась Вельда. – Только, знаете, я не очень умна, и не могли бы вы…ну…говорить попроще? Так, чтобы я смогла понять.

– Обещаю, вы все поймете, – серьезно сказал Анри.

– Может быть, вы сядете? – Вельда устало покосилась на опрокинутый стул.

– Спасибо, вы очень любезны, – Анри перевернул стул и устроился прямо напротив Вельды. Ее внимание снова привлекли его руки – смуглые, тонкие, непрестанно шевелящиеся, с длинными пальцами и отчетливо просматривающимися синими венами. – Прежде, чем я начну отвечать на ваши вопросы, я сам хотел бы получить ответ. Правда, всего на один вопрос. Решили ли вы судьбу вашего ребенка?

– Я не знаю, – Вельда крепилась изо всех сил, но слезы снова потекли по ее щекам. – Все говорят – не надо, а мне так хотелось бы… это все, что осталось от Кларка… А теперь еще вы… Я ничего не знаю! – она снова уронила голову на стол.

– Бедная девочка! – прошептал Анри, сжимая и разжимая кулаки. – Не плачьте, Вельда! – сказал он вслух. – Сейчас я расскажу вам сказку. Слушайте меня. Это грустная и местами даже страшная сказка. Но может быть, благодаря нам с вами у нее будет счастливый конец. Слушайте, Вельда! – его последние слова прозвучали как приказ, и слезы на щеках молодой женщины высохли почти мгновенно.

– Давным-давно жили на земле многие миллиарды людей. Всем им чего-нибудь не хватало. Кому еды, кому питья, кому одежды, кому здоровья. Тем, у кого все это было, часто не хватало любви, или славы, или денег, или просто счастья. Люди все время переделывали свой мир, рассчитывая на то, что после переделки он станет лучше. Они изобретали новые машины, дома, пищу, одежду, политические системы, зубные щетки, оружие, но почему-то счастья в мире не прибавлялось, и люди всегда были недовольны.

Тогда сразу в нескольких странах тогдашнего мира решили, что причина вечного человеческого недовольства лежит в самой биологической природе человека. И взялись за природу. Выделили на исследования огромные деньги, создали все условия ученым. В закрытых от всех лабораториях проводились просто-таки невероятные эксперименты. Но природа не сдавалась и каждая попытка изменить человека приводила не к лучшему, а к худшему результату. Спустя некоторое время всем стало ясно, что исправить человека, оставив его человеком, практически невозможно.

Приблизительно в это время по разные стороны океана, в двух засекреченных лабораториях работали Михаил Мишин и Иоганн Берг…

– А я думала, они работали вместе, – не выдержала Вельда. – По-моему, нам так в школе говорили…

– Нет, Вельда, они даже не подозревали о существовании друг друга. Но мысли их текли сходными путями. Они думали о том, что если нельзя усовершенствовать человека, то можно по крайней мере приблизить его к наиболее ценным образцам, созданным самой природой. Обоими ими владела мысль, что здоровый, красивый и сильный человек все же в среднем счастливее слабого, уродливого и больного. При этом я хотел бы отметить для вас (наверняка вы не проходили этого в школе), что Михаил Мишин с детства был почти глухим, а Иоганн Берг в молодости перенес операцию по поводу рака кишечника и имел выведенную наружу кишку…

В то время те образцы, на которые ориентировались Мишин и Берг, можно было увидеть повсюду. Они смотрели на людей с рекламных стендов на стенах домов, они рекламировали зубные щетки и новые машины в телевизионных программах, их лица улыбались вам с упаковки любого товара, они любили и ненавидели друг друга в видеофильмах. Это были красивые, здоровые люди, с ровными зубами и гладкой кожей. У них были яркие глаза, полные губы и движения, полные сексуальной привлекательности. Они были очень похожи на сегодняшних людей, которых мы видим вокруг себя.

– Анри, вы говорите об этом так, словно кого-то осуждаете, – заметила Вельда, с интересом прислушивающаяся к рассказу. – Но что плохого можно найти в красоте и здоровье?

– Красота и здоровье сами по себе прекрасны. Но слышали ли вы когда-нибудь поговорку о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке? Нет? Тогда слушайте дальше.

И Мишин, и Берг были выдающимися учеными своего времени. Каждый из них сумел осмыслить и привести в систему огромное количество сведений и методов, полученных и разработанных их предшественниками и коллегами. На основании проделанного ими анализа и была разработана система пренатальной диагностики, известная сейчас как индекс Мишина-Берга.

– И что же, они так никогда и не встретились? – спросила Вельда, проникнувшись вдруг сентиментальной жалостью к давно ушедшим ученым.

– Рак сгубил Берга, когда ему едва исполнилось 50. Михаил Мишин, наоборот, прожил очень долго, и в конце жизни узнал о работах Иоганна. Объединенный тест в своей основе принадлежит Мишину, поэтому его имя стоит на первом месте. В дальнейшем в процедуру, разработанную Мишиным и Бергом, были внесены лишь незначительные, непринципиальные изменения.

– И что же – все сразу стали рожать только здоровых детей?

– Нет, что вы, Вельда! Это было бы слишком просто, – Анри рассмеялся странным, невеселым смехом. Вельде снова стало не по себе – никто из ее знакомых никогда ТАК не смеялся. – Поначалу на разработку ученых никто не обратил внимания. Она была «на ура» принята ученым миром и вполне могла заплесневеть в лабораторных архивах, как и многие другие, но… Вы же наверняка помните то, чему вас учили в школе. На земле того времени свирепствовало сразу несколько кризисов: демографический, экологический, генетический, политический – можно устать от одного перечисления…

– Простите, Анри, – робко вмешалась Вельда. – Но я многое забыла. Экологический и демографический – это я помню, это связано с природой и с тем, что было слишком много людей…

– Медицина того времени достигла больших успехов. Она не столько делала людей здоровыми, сколько сохраняла жизнь и относительную дееспособность больным. Больные люди жили и рожали больных детей. Эти дети должны были бы погибнуть, но медицина помогала им выжить. Постепенно болезненные мутации, которые не уничтожались больше естественным отбором, накапливались в генофонде человечества. В мире оставалось очень мало практически здоровых людей… Это и был генетический кризис.

– А политический?

– Демократия была признана самой совершенной формой правления, но в условиях жуткой перенаселенности она не могла справиться со стремлением людей к «справедливому», как им казалось, перераспределению благ. Это происходило ежедневно на улицах больших городов, и то и дело в масштабах стран, народов, наций, республик. Возникающие режимы часто восстанавливали бытовую законность и обеспечивали личную безопасность своих граждан, но постепенно, в силу закономерностей собственного развития, становились все более агрессивными и стремились разрешить внутренние противоречия путем внешней войны… Это и был кризис политический.

– Ужасно! – Вельда прижала ладони к щекам. – Как хорошо, что все это уже в прошлом и никогда не вернется…

– Да, ЭТО в прошлом… – подтвердил Анри, голосом подчеркнув слово «это».

Вельда не среагировала на его посыл и закивала головой.

– Да, да, хорошо. Рассказывайте дальше, Анри. Я слушаю вас.

– Хорошо, я продолжаю… Сами понимаете, что в этих условиях годилось любое средство, сулящее хоть какой-нибудь выход. Так вот, правительство одной из стран как утопающий за соломинку ухватилось за программу пренатальной диагностики. Главной сложностью на пути ее реализации были обстоятельства сугубо психологические. За много тысяч лет люди привыкли рожать сколько хотели и кого хотели, и поначалу просто не обращали никакого внимания на телевизионные и прочие призывы. Но специалисты по рекламе не унывали и не давали унывать руководителям программы (сами понимаете – им платили за это большие деньги и они вовсе не хотели лишиться этого источника доходов). – «Еще 150 лет назад никто не думал о зубных щетках, – писали эти специалисты в своих докладах. – А сегодня миллиарды людей каждый день чистят зубы, и озабочены выбором зубной пасты. Наша рекламная компания непременно сработает. Надо только набраться терпения и немного подождать.» Им верили, потому что надо же во что-то верить, и реализация программы продолжалась.

Ежедневно по многу раз по телевизору показывали счастливые пары, которые родили своих прекрасных, абсолютно здоровых детей, сообразуясь с индексом Мишина-Берга. Адреса открытых повсюду консультаций печатали на пакетах из-под молока и забрасывали в почтовые ящики. Обратившимся в консультацию дарили памятные подарки. Также часто, как семейное счастье «проиндексированных» пар, показывали ужасную судьбу семей, которые, вовремя не проконсультировавшись со специалистами, ввели в мир больного или умственно неполноценного ребенка. В своей отчаянной борьбе правительство этой страны (кажется, это была родная страна Михаила Мишина) не гнушалось ничем. Для телевизионщиков были открыты закрытые для всех психоневрологические интернаты, где влачили свое существование генетические отбросы человеческого рода. Ужасающие картины выплеснулись на экраны, и все это в правильной последовательности чередовалось с льющимся через край счастьем здоровых и прекрасных теледив и телеменов, со второй или с третьей попытки родивших абсолютно здорового ребенка. Огромный, сулящий неземное блаженство индекс был написан на сверкающей медали, висящей на шее малыша, и дразнил прильнувших к экранам телезрителей своей доступностью. – «Вам нужно только прийти и выбрать!» – этот лозунг средний человек того времени видел и слышал приблизительно 100 раз в день.

Только один индекс никогда и нигде не был обнародован. Массовое обследование и статистическая экстраполяция позволили установить, что средний индекс жизнеспособности населения той страны (и эти показатели несущественно отличались от показателей других стран) равнялся всего лишь 29 единицам из 100 возможных. Так сколько же людей могли родить действительно здорового ребенка?

– Бедные! Бедные! – со слезами на глазах воскликнула Вельда. Собственное несчастье уже казалось ей мелким и несущественным по сравнению с ужасными картинами, которые рисовал перед ней низкий, негромкий голос Анри. – И что же они сделали?

– Страну захлестнула массовая истерия. Врачи и психологи работали так, как наверное не работали никогда со времен эпидемий оспы, чумы и холеры. Люди осаждали генетические консультации и требовали безусловно благоприятных прогнозов. Низкие показатели собственной жизнеспособности скрывали от родных и знакомых. Многие женщины, узнав о том, что им никогда не родить здорового ребенка, кончали жизнь самоубийством. Распадались браки. Скачком усовершенствовалась техника абортов. Теперь они превратились в действительно безболезненную, практически безопасную процедуру. Многие люди, обследовав своих малолетних детей, и узнав об их устрашающе низкой жизнеспособности, впадали в тяжелейшую депрессию. Участились случаи отказов от детей. Медики крупнейших городов вышли на беспрецедентную в истории земли демонстрацию протеста. Они шли в белых халатах и белых шапках с нашитыми на них красными крестами. В руках они несли транспаранты с лозунгами: «За Жизнь и Гуманизм!», «За счастье ЖИВУЩИХ!», «Остановить рекламную истерию!»

Правительство вняло предупреждениям и слегка повернуло колесо компании. С домашних экранов исчезли несчастные семьи и психоневрологические интернаты. В рекламных текстах ненавязчиво возникла и прочно поселилась мысль о том, что тот, кто не может родить подлинно здорового ребенка, вовсе не обязан его рожать, а вполне может пожить в свое удовольствие, возложив почетную, но весьма тяжелую обязанность продолжения рода на тех, кто действительно может справиться с ней наилучшим образом. – «Кто-то должен украшать нашу жизнь, – говорила одна из таких реклам, и зрителю показывали художника, стоящего у мольберта, и миловидную девушку, рисующую вензелечки на упаковке для мыла. – Но это должен быть тот, кто действительно умеет это делать. А мы можем просто порадоваться,» – Далее на экране возникал светлый зал, где люди, прогуливаясь, любуются картинами художника, и ужасно сексуальная молодая женщина под душем, вскрывающая мыльную упаковку…

Все это действовало. Разумеется, несмотря на все, оставались люди, которые рожали детей тогда, когда им вздумается, и ни разу в жизни близко не подходили к генетической консультации. Но в целом ситуация продвигалась в запланированном направлении. Проще всего было бы обозначить это так: стало не обязательно, но МОДНО иметь ребенка, рожденного с учетом максимального значения индекса Мишина-Берга. – «Знаешь, – говорила одна молодая мамаша другой. – Индекс Павла всего 54, но это максимум, на что могли рассчитывать мы с Борисом. Я считаю, что нам и так крупно повезло. Ведь мне уже 35… Вот Ирина…мне так жаль ее… У нее самой вполне приличный индекс – 51, а у мужа всего 27, а она так хочет детей…совершенно не знаю, как я поступила бы в такой ситуации…Хорошо, что у нас с Борисом индексы почти равны и у Павлуши все в порядке…»

Другие страны не остались глухи к происходящему. Учтя все ошибки и сложности, которые пришлось преодолеть стране-пионеру, они построили свои компании умнее и осторожнее, и обошлись меньшими потерями.

– Значит, в других странах люди меньше страдали при переходе к нормальному образу жизни?

– Вы замечательно ставите вопрос, Вельда, – усмехнулся Анри. – Я отвечу на него, но чуть позже. Наверное, в школе вы были прилежной ученицей…

– Да! – с некоторым вызовом подтвердила Вельда. Скрытая в голосе Анри насмешка тревожила ее. – А что, по-вашему быть прилежной ученицей – плохо?

– Что вы! Помилуйте! Это прекрасно! – Анри шутливо поднял руки в жесте полной и окончательной капитуляции. – На прилежных ученицах и учениках держится наш мир… Вы позволите продолжать?

– Продолжайте! – вздохнула Вельда. – Хотя, знаете, у меня такое впечатление, что, что бы я ни сказала, вы все равно отсюда никуда не уйдете… – На этот раз Анри засмеялся вполне искренне:

– Простите меня, милая Вельда! И поверьте: я вовсе не попусту злоупотребляю вашим драгоценным временем. Мне искренне жаль, что я вынужден был нарушить ваше уединение и вмешаться в вашу частную жизнь, койее вмешательство…

– Да говорите же толком! – воскликнула Вельда. Несмотря на ее интерес к рассказу, Анри снова начинал действовать ей на нервы.

– Спешу, спешу…Несмотря на все страдания, идея пренатальной диагностики продолжала свое триумфальное шествие по планете. В ней оказалось множество выгод, не сразу отмеченных даже самими создателями. Во-первых, каждая женщина рожала максимально здоровых детей из числа тех беременностей, которые были отпущены ей природой. Здоровье человечества впервые за многие годы начало улучшаться. Практически перестали рождаться дети с грубыми генетическими, соматическими или обменными нарушениями. Это сделало ненужными многие социальные программы, а освободившиеся деньги были пущены в основном на развитие досуга. Во-вторых или в-третьих, из-за того, что женщины перестали рожать «немодных» детей с низким индексом жизнеспособности, детей стало попросту меньше, что, в свою очередь, буквально за два поколения позволило снизить до приемлемых размеров остроту демографической ситуации.

Жизнь постепенно становилась похожей на осуществленные сны Мишина и Берга: по улицам бывших мегаполисов ходили красивые, здоровые, длинногие люди с прекрасным цветом лица и хорошим аппетитом. Даже их агрессивность, хотя и не исчезла совсем, но в значительной степени снизилась, поскольку еще из зоопсихологии известно, что возрастание и убывание агрессивности напрямую связано с удельной плотностью популяции на данной территории…

– Анри! – не выдержала Вельда. – Вы говорите так, как будто вам почему-то не нравится то, что люди наконец-то стали здоровы и счастливы. Я вас не понимаю!

– Простите меня, Вельда! – грустно улыбнулся Анри. – Иногда я сам не понимаю себя… А вам знакомо это чувство? – Молодая женщина затрясла головой, словно отгоняя назойливое насекомое. Анри продолжал свой рассказ, еще понизив голос и не гася улыбки. Вельда вынуждена была прислушиваться, чтобы разобрать его слова. – Давно известно, что за все в этом мире надо платить. Некоторое время людям казалось, что за воцарившееся на земле спокойствие ничем платить не придется. Появилась даже религия, последователи которой называли себя Детьми Искупления, и проповедовали, что наступившее блаженство послано человечеству в награду за перенесенные на протяжении предыдущих тысячелетий страдания. Основной задачей приверженцев этой конфессии была неустанная благодарственная молитва к Богу, призревшему, наконец-то, своих грешных детей. Если я не ошибаюсь, Мишин и Берг были признаны пророками этой религии.

Но истина не может долго скрываться от жаждущих ее. Вскоре ученым стал ясен размер платы. Самые здоровые, красивые люди с высочайшим индексом жизнеспособности практически не обладали тем, что принято называть творческим потенциалом. Они могли жить здоровой и счастливой жизнью, но не могли изменять ее. То есть фактически снова превратились в животных, которые, как известно, могут приспосабливаться к среде, но практически не могут эту среду изменять.

– Анри! Вы говорите страшные вещи. Я чувствую, что вы где-то ошибаетесь, но не могу сообразить, где именно… Люди, которые живут в мире сегодня, вовсе не похожи на животных… Или вы еще не все рассказали мне?

– Увы, милая Вельда! Увы! Я рассказал практически все, осталось немногое.

Разумеется, вы неправильно поняли меня. Люди вовсе не полезли обратно на деревья и не обросли шерстью. Они сохранили все свои достижения и вот уже четвертый век благополучно пользуются ими, поддерживая производство на уровне, необходимом для удовлетворения всех потребностей сегодняшнего общества. Остановилось лишь то, что раньше называли прогрессом. Вид, достигший вершины своего биологического развития, вовсе не катится назад по ступеням эволюции. Динозавры, прежде чем вымереть, и не подумали превратиться в земноводных, рыб или кольчатых червей. Они умерли динозаврами. Если это утешит вас, то могу заверить, что мы тоже умрем людьми.

– Но почему это мы должны умирать?!

– Судите сами. Каждое следующее поколение на несколько процентов малочисленнее предыдущего. Вам не кажется, что, когда вы были маленькой, ваш городок был слегка более многолюдным? – Вельда вздрогнула. – Вот видите. Много ли вы знаете семей с двумя, тремя, четырьмя детьми?

– Но почему, почему?!!

– Когда-то человек был очень слабым животным. У него не было ни когтей, ни зубов, ни рогов. Вместо всего этого, по капризу природы, или по Божьему промыслу, – считайте, как вам угодно, – начал развиваться человеческий мозг, наделяя человека все большей и большей изобретательностью. Изменяя среду вокруг себя человек постепенно стал самым сильным животным на свете. Но внутри человеческого общества продолжали действовать все те же законы. Слабый, больной человечек мог наверстать, не упустить свое, только проявляя еще большую изобретательность, чем его более здоровые сверстники. Издавна было замечено, что гениальность каким-то неизвестным образом связана с пограничьем психического здоровья. Неадаптивные, плохо вписывающиеся в жизнь люди писали книги и картины, придумывали облегчающие жизнь машины и новые системы устройства общества. Здоровые и адаптивные с удовольствием пользовались всем этим, и все они, и первые, и вторые, хотели иметь детей, которым можно было бы все это, накопленное или созданное, передать. Не так важно, что это было – деньги или секреты ремесла – то, что СОЗДАНО, в этом ключ к проблеме… Я мог бы говорить на эту тему долго и желчно, но вы и так устали от меня, милая Вельда. Поэтому я буду предельно краток: введя в обиход индекс Мишина-Берга, мы лишили человечество его гениев и талантов и поставили точку на том пути, начало которому было положено в туманной дали тысячелетий, когда некая обезьяна, вместо того, чтобы отрастить себе когти или рога, почему-то вдруг принялась усовершенствовать свой мозг…

– И что же – ничего нельзя сделать? – взволнованно сказала Вельда, сплетая и расплетая пальцы. – Ну давайте опять рожать всех подряд, если это так нужно…

– Пойдите предложите это вашим подругам, – усмехнулся Анри. – Или выступите с этим предложением по одной из визорных программ. Знаете, что с вами случится?

– Нет. А что?

– Вы не доживете до следующего рассвета, – глаза Анри жестко блеснули. – Вы думаете, никто не пытался? Человек охотно и относительно легко меняет плохое на хорошее, но убедить его сделать обратный обмен… Сегодня на земле осталось очень мало людей, которые представляют себе, что такое радость творчества. Для большинства это – пустой звук… Пока на земле были области и страны, менее развитые, чем другие, прогресс все же шел. На жаргоне ученых и предпринимателей это называлось «покупать мозги». Отбирали людей из малоразвитых стран, они приезжали в страны развитые, им создавали все условия, и они творили, изобретали, усовершенствовали… Но потом здоровыми и красивыми захотели быть все…

– И что же – сегодня, сейчас никто даже не пытается ничего сделать?

– Пытаются.

– Кто же?

– Мы, – Анри протянул через стол смуглую тонкую руку с раскрытой вверх ладонью. – Вы с нами, Вельда?

Сумерки на берегу лесного озера были наполнены какой-то особой прозрачностью. Запах предосенней свежести и отцветающих купальниц плыл над водой. Проголодавшаяся за день летучая мышь мелькнула на лиловеющем небе двумя расправившими крылья запятыми. Вельда, опираясь на локоть, полулежала на травянистом берегу, Анри, обхватив руками колени, сидел на почерневших от времени, но еще крепких мостках и смотрел на воду. Там, в сумрачной глубине окунь или щуренок гонял серебристых мальков и они, уходя от погони, веером выплескивались над поверхностью.

– За чем вы так внимательно наблюдаете, Анри? – лениво поинтересовалась Вельда, осторожно меняя позу и пытаясь разглядеть что-нибудь на поверхности воды.

– Щуренок гоняет рыбок, – улыбнулся Анри. – Всем известно, что рыбы молчат, но мне кажется, что я так и слышу, как они разбегаются и кричат тоненькими голосками: Ой-ёй-ёй!

– Какой вы забавный, Анри! – Вельда попробовала кокетливо улыбнуться, но тут же сморщилась, прижала ладонь к пояснице.

– Идите сюда, Вельда! – Анри не смотрел в ее сторону, но что-то уловил боковым зрением, и в голосе его появились тревожные нотки. – Трава уже холодная, и вам вовсе незачем разлеживаться на ней.

– Ерунда! – капризно возразила Вельда. – Я всегда любила сидеть на траве.

– Не забывайте о том, что вы сейчас не одна!

– Анри, я не устаю удивляться на вас! – Вельда улыбнулась и погладила заметно округлившийся живот. Потом встала и, слегка переваливаясь, прошла по прогнувшимся под ее тяжестью мосткам. Остановилась вплотную к Анри и сверху вниз смотрела на его черные, беспорядочно лежащие волосы. Даже в сумерках было видно, что в шевелюре Анри немало седых волос. Анри не оборачивался, но Вельда чувствовала его напряжение, которое почему-то тревожило ее. – Почему вы так возитесь со мной?

– Я затащил вас сюда, и потому на мне лежит бремя ответственности, – усмехнулся Анри. – Я должен спросить: не слишком ли вам тяжело здесь… у нас?

– Тяжело? – Вельда задумалась, присела на мостки, поджав под себя ноги. Дерево хранило тепло ушедшего дня. Если прислониться к спине Анри, то сидеть было бы намного удобнее. Сначала Вельда так и хотела сделать, но в последний момент отчего-то передумала, оперлась на отставленную в сторону кисть. – Нет, не тяжело. Непривычно… Многое не так…

– Но вы привыкаете? Или в вас копится раздражение? Вам хотелось бы вернуться назад? – голос Анри звучал подчеркнуто ровно, но Вельда с трудно предположимой в ней чуткостью знала, что он очень волнуется, предлагая свои вопросы. – «Боится, как бы я не сбежала,» – внутренне усмехнулась она и задумалась над ответом, которого ждал Анри.

Привыкает ли она? Сначала все, абсолютно все на маленькой станции, затерянной в густых европейских лесах, казалось ей чужим и неправильным. Люди, среди которых она чувствовала себя неоправданно высокой и крупной, их странная работа, в которой она не понимала не столько содержания, сколько самой ее сути, их непривычные отношения между собой… Они ходили друг к другу без предупреждения, иногда даже не стучась в дверь, часами разговаривали обо всем на свете, задавали невозможные вопросы и… болели! Это последнее сначала поражало Вельду больше всего и вызывало трудно сдерживаемое желание бежать как можно дальше от лесной лаборатории. Это было так… так неприлично! Они лежали в постелях, сморкались в цветные тряпки, у них болели горла и животы, а дети (которых на станции было довольно много) имели не слишком чистую кожу и при этом, не стесняясь, продолжали играть вместе с другими. Да что дети! Заболевших охотно навещали их друзья, и они принимали их, лежа в кровати!

Вельда видела, не могла не видеть того, что обитатели станции по-доброму относятся к ней, стараются ей помочь. Но она сторонилась их, и долгое время Анри оставался практически единственным, с кем она могла говорить без осознанного напряжения. Сейчас все смягчилось, но все же…

– Анри, я по-прежнему многого не понимаю. Вы объясняли мне, но я, наверное, непроходимо глупа…

– Спрашивайте, Вельда, я отвечу на любые ваши вопросы.

– Что все эти люди… что все вы делаете? Вы говорили, что пытаетесь предотвратить вымирание человечества. Но как? Каким способом? Я до сих пор этого не понимаю.

– Я говорил вам о том, что люди с низким индексом жизнеспособности иногда обладают очень высокой креативностью…

– Чем, чем?

– Способностью к поиску нестандартных решений.

– Решений чего?

– В данном случае нас интересует решение той задачи, о которой мы с вами говорим…

– А о какой задаче мы говорим?

Прежде чем ответить, Анри устало вздохнул, а Вельда прижала ладони к щекам и вдруг громко, по-детски разревелась.

– Я…я кажусь вам такой дурой! И всем здесь!

– Ну что вы… что вы, успокойтесь! Успокойтесь, Вельда! – Анри вначале подскочил на мостках от неожиданности, а потом нерешительно обернулся, обнял женщину за плечи и притянул к себе. Получившаяся конфигурация была максимально неудобной для обоих, но Вельда прижалась щекой к плечу Анри и благодарно засопела. Анри еще раз тяжело вздохнул и замер, опасаясь переменить позу.

– Все…все вы терпите меня только из-за ребенка, – всхлипнула Вельда. – Потому что у него может быть эта ваша креативность… А может и не быть. Вы же сами говорите – иногда. А если нет? Вы говорили про всякие там приспособления, про эволюцию. Не думайте, я могу это понять. Но только у меня есть и свое мнение. И я вам его скажу, хотя вам оно наверняка совершенно не интересно. Больной и слабый человек точно также может быть дураком, как и сильный и здоровый. Мишин и Берг были правы, а вы… вы все ошибаетесь! Вот! – выговорившись, Вельда подняла распухшее от слез лицо и с вызовом взглянула прямо в темные, как озерная вода, глаза Анри. Вдруг показалось, что где-то в глубине мелькнули серебристые искры-мальки. Анри рассмеялся.

– Бедная, бедная девочка! – его горячая ладонь осторожно погладила русые волосы Вельды. – Теперь вы успокоились? Когда вам снова захочется уничтожить меня своим презрением, делайте это не откладывая. Не копите в себе.

– Не смейте смеяться надо мной! – Вельда резко высвободилась из объятий, вскочила на ноги, покачнулась от слишком быстрого движения. Анри пружинисто вскочил вслед за ней, поддержал за локоть.

– Я очень благодарен вам, – тихо и серьезно сказал он.

– Благодарны? За что?! – опешила Вельда. Резкие повороты в разговоре, на которые Анри был мастер, и сердили и интриговали ее. Иногда ей казалось, что эта особенность – неотъемлемая часть натуры Анри, а иногда, что он делает это специально, чтобы скорректировать эмоциональное состояние собеседника. Анри не знал об этих сомнениях молодой женщины, да и вообще не подозревал, что она может думать об этом.

– Ваша жизнелюбивая непосредственность позволяет мне предохранить собственную душу от окончательного засыхания. Я отдыхаю рядом с вами. С вами – сейчас я говорю во множественном числе, имея в виду и вас и вашего ребенка. Моя жизнь кажется весьма насыщенной и событийно, и эмоционально, но если присмотреться внимательно, то в ней отсутствует один весьма существенный компонент…

– Какой? – Анри вздрогнул, словно только сейчас заметил само присутствие Вельды, которую он по прежнему аккуратно поддерживал под локоть. Женщина засмеялась. Она чувствовала себя польщенной и обиженной одновременно. Анри говорил, явно не заботясь о том, понимала она его или нет, но в то же время он говорил о ней. Говорил так, как не говорил никто раньше…

Она была нужна Кларку, и Кларк был нужен ей. Они были нужны друг другу, как воздух, пища, солнечный свет. Они никогда не говорили об этом, но знали, что это так. А почему не говорили? (Динозавры не превратились в амфибий… люди не поросли шерстью и не полезли обратно на деревья – вспомнилось вдруг. Какая чепуха!) Но почему, черт побери, не говорили?! Ведь это же так приятно… Как самая утонченная ласка! И она уже никогда не сможет сказать Кларку, как он нужен ей, как она любила его, как она любит их еще неродившегося ребенка, и на что она решилась ради него…

На глаза Вельды снова навернулись слезы.

– Пойдемте домой. Вы устали. Вам надо отдохнуть. Я провожу вас, – от старомодной галантности Анри еще больше защипало в носу. Над лесом поднималась оранжевая, чуть выщербленная в правой верхней четверти Луна. На темной поверхности воды появились расплавленные пятна ее света, похожие на светящиеся блины. У берега, среди корней нерешительно заквакала упустившая свое время лягушка. Словно со стороны увидев две стоящие на мостках черные фигуры, Вельда ощутила неловкость… – Я уложу вас в постель… – Неловкость усилилась. – Заварю вам горячего чая. Вы хотите есть?

– Да, очень! – не удержалась Вельда.

Улыбка Анри не была видна в темноте, но чувствовалась по тону его голоса.

– Я рад, что могу хоть чем-нибудь угодить вам. Пойдемте. Осторожнее! Позвольте мне…

Вельда шмыгнула носом, провела кулаком по верхней губе:

– Надо будет завести цветную тряпку, – мелькнула мысль. – С кем поведешься, от того и наберешься, – вспомнилась старая поговорка. Вельда хотела было сказать ее вслух, поддразнить Анри, но потом отчего-то передумала.

Анри сидел в кресле перед компьютером, но смотрел не на экран, а в раскрытую книгу, лежащую у него на коленях. За соседним столом хрупкая черноволосая Марта перебирала какие-то графики. Высокий, голубоглазый Стоян, похожий на ожившую линейку, возился возле спектрографа. Вельда расположилась в кресле у огромного, во всю стену окна. Никто не обращал на нее внимания. Правда и между собой Марта, Анри и Стоян лишь изредка перебрасывались отрывочными, большей частью непонятными Вельде словами, но все же чувствовалось, что они были вместе. А Вельда – одна, отдельно. Вельде захотелось заплакать, или хотя бы запустить чем-нибудь в экран компьютера и порвать в клочки Мартины графики. Она стиснула зубы и отвернулась к окну.

Лаборатория находилась на третьем, последнем этаже рабочего корпуса, и из окна была видна почти вся территория станции, с трех сторон окруженная лесом. С четвертой стороны раскинулось озеро. За ним поднимались зимние холмы, усыпанные снегом и поросшие огромными елями, которые издалека казались похожими на островки поставленных стоймя обгорелых спичек. Сама станция состояла из трех жилых корпусов, детского городка, рабочего корпуса и электростанции. Жилые дома были двухэтажными и вытянутыми в длину, рабочий корпус имел три этажа и походил на равноплечую букву Г, а здания детского городка и электростанции были равны по длине, ширине и высоте. Если смотреть на станцию сверху, то казалось, будто какой-то очень большой ребенок рассыпал на берегу пригоршню кубиков. Имелись еще теплицы, в которых жители станции выращивали зимой цветы, зелень и ягоды, и примыкающая к ним конюшня, в которой жили три лошади, две дойные коровы и коза Вера, дойная только теоретически. Ежедневная дойка Веры заменяла жителям станции корриду – традиционное развлечение древних испанцев. В излучине буквы Г, прямо под окнами лаборатории красовался неработающий по зимнему времени фонтан, окруженный фигурно подстриженными кустами и деревьями. Все вместе выглядело очень милым и пасторально тихим. Однако за несколько месяцев пребывания на станции Вельда уже успела убедиться в обманчивости этой тишины и отчасти поэтому сдерживала сейчас свои капризные порывы. Внешне почти неотличимая, по своему внутреннему наполнению жизнь станции очень отличалась от жизни родного городка Вельды.

Особенно очевидным это сделалось однажды ночью, два месяца назад.

Вельда проснулась от каких-то посторонних звуков в общем коридоре жилого корпуса еще до того, как кто-то постучал к ней в дверь.

– Вельда, открой!

И по голосу, а спустя несколько мгновений и по виду Вельда с трудом узнала Хельгу, высокую, слегка чопорную даму средних лет. Нечесанные волосы, надетый наизнанку свитер…

– Боже мой, Хельга! Что случилось?!!

– Вельда, прошу тебя! Тебе нельзя волноваться… Быстро одевайся, потеплее, с собой возьми что-нибудь попить. Сейчас уходим…

– Куда уходим? Почему?!

– Прошу тебя! Все вопросы – потом. У меня нет детей, поэтому ты идешь со мной. Делай то же самое, что и я. Все будет хорошо. Поторопись.

Станцию покинули задолго до рассвета. Больше всего Вельду поразило поведение детей. Дисциплинированно построившись парами и поместив в середину колонны самых маленьких, они бодро шагали вперед, приглушенно переговариваясь и лишь иногда возбужденно подхихикивая. Отдельной группой шли матери с младенцами и старшие подростки, которые несли вещи малышей в одинаковых, словно по заказу сшитых заплечных котомках. Руководили эвакуацией Анри и еще двое мужчин.

Увидев Анри, Вельда кинулась было к нему, надеясь на объяснение происходящего. Но, как и в случае с Хельгой, с трудом узнала его. Суровое, отчужденное лицо, мучительно сведенные брови… Увидев ее, Анри поднял руку в отстраняющем жесте, прикусил губу. Не сказав ни слова, Вельда медленно отошла назад, скрылась в группе станционных женщин, в походную задачу которых не входил присмотр за детьми. Она понимает – Анри сейчас не до того, чтобы что-то объяснять перепуганной беременной женщине, поднятой с постели посреди ночи… Некоторое время она украдкой наблюдала за ним: он отдавал какие-то распоряжения, отвечал на чьи-то вопросы, по его приказу четверо молодых мужчин передали другим свои вещи, резко ускорили шаг, почти перейдя на бег, и скрылись в холодной осенней темноте, предваряя путь отряда… Анри знает, что происходит, и знает, что делать – от этой мысли Вельде стало легче, и она снова сосредоточилась на дороге, стараясь не споткнуться на лесной сумеречной тропе. К счастью, у Вельды была хорошая координация и в несиловых видах спорта она всегда опережала Кларка…

– Вельда, тебе нельзя падать… Может быть, дать фонарик? – спросила сбоку одна из женщин.

– А они есть? Почему тогда никто ими не пользуется? – Вельда сама удивилась быстроте, с которой проявилось и начало работать в ней чувство опасности.

– Пользуются. Те, кто идет впереди. Много света могут заметить. Но у тебя – особый случай…

– Спасибо. Я обойдусь. Я хорошо чувствую дорогу. И в случае чего – умею падать. Я занималась планеризмом… – Вельде не хотелось оставаться одной. Ее почти невидимая в темноте собеседница поняла это.

– Летом ты уже сможешь прыгать с холмов за озером. Там есть отличные места, а у нас есть любители. Я сама предпочитаю серфы…

– А куда мы идем?

– Я думаю, в мышиные пещеры. Там всегда можно отсидеться, и места хватит для всех. Да и костер там можно развести… Знаешь, если приготовить на костре, все такое вкусное… Я больше всего люблю печеные яблоки. Я прихватила несколько штук. На всех не хватит, конечно, но ты подойди ко мне потом, когда будет костер, тебе я обязательно дам попробовать. Беременные должны себя баловать. А сколько у тебя сейчас недель?

– Двадцать шесть, – Вельде казалось, что она сходит с ума. Ночное бегство, печеные яблоки, дисциплинированные младенцы, бешеные глаза Анри… Украдкой от ночной собеседницы она наклонилась и укусила себя за запястье. Ничего не произошло.

– Хорошо, – одобрила любительница серфов и печеных яблок. – К родам уж точно все утрясется… Отстроим, покрасим… Ты только сейчас смотри осторожней. И не волнуйся… Ты куда пошел?! – неожиданно женщина метнулась в сторону от тропы. Вельда успела заметить щуплую фигурку и услышать тоненький голосок: «Я пописать…». Колонна вместе с Вельдой двинулась дальше, женщина и ребенок отстали.

На ходу Вельда стиснула руками виски. Голова раскалывалась. Ноги заплетались и уже не чувствовали тропу. Где-то между ветвей выпутывался наружу выморочный осенний рассвет.

– Кларк! – шепотом позвала Вельда. – Кларк, ты меня слышишь? Ты всегда говорил, что я сильная. Так вот: ты был прав. И я рожу нашего ребенка, даже если мне придется рожать его в этих дурацких мышиных пещерах! И он будет жить! И у него обязательно будет эта самая креативность! И я разберусь с этими сумасшедшими, которые по ночам с младенцами ходят в походы с кострами и печеными яблоками. И если в этом хоть что-то есть, я буду работать вместе с ними, чтобы у нашего ребенка тоже были дети, и у их детей еще дети, а у тех детей… – пошатнувшись, Вельда споткнулась о выступающий корень и уже почти ахнулась навзничь, но в последний миг тренированное тело извернулось, сложилось пополам, выставило локоть…

Кто-то бережно поддерживал ее с двух сторон, и она почти висела, с благодарностью и стыдом ощущая тепло и силу дружеских рук.

– Беременной, Вельде плохо, – предавали кругом негромкие голоса. – Носилки надо…

– Ничего не надо, – Вельда встряхнула русыми непричесанными волосами, выпрямилась во весь свой немалый рост. – Спасибо. Мне уже лучше…

– Вельда! Что?! – откуда-то из бледной полутьмы протиснулся Анри, черный, всклокоченный, в черных брюках и свитере, похожий на кляксу на рыхлом мартовском снегу.

– Ага! Заметил! – на мгновение восторжествовала Вельда и тут же стало стыдно, неловко за свое несвоевременное торжество. – Ничего, Анри, все в порядке. Не беспокойтесь. Я никого не задержу.

– Хорошо! – Анри ушел, растаял слишком поспешно, вновь оживив обиду.

– Вы действительно можете сами идти? – микробиолог Квач, седоволосый, но еще очень видный мужчина.

– Да, спасибо. Если меня отпустят, я с удовольствием продемонстрирую свои возможности.

– Хорошо, – Квач улыбнулся с явным облегчением. – Если вы шутите, значит, все и в самом деле в порядке. Но не торопитесь. Сами выбирайте темп. Если что, мы подстроимся. Или в самом деле организуем носилки.

Пещера и вправду оказалась очень большой и носила явные следы недавнего пребывания в ней людей. У стен лежали поролоновые тюфяки, в нише стоял большой котел, рядом стопка мисок. Справа от входа сложены дрова.

Вельде предоставили самый сухой тюфяк в непосредственной близости от костра. Стараясь не привлекать ничьего внимания и почему-то мучаясь мыслью о печеном яблоке (как же ей теперь узнать, у кого его попросить?), она осторожно отползла к стене вместе с тюфяком. Крошечный малыш на толстых коротких ножках подошел к ней и сверху вниз посмотрел на лежащую женщину. Слегка покачиваясь от усилий, он вытащил из-за пояса свой рожок с соком и протянул Вельде.

– На, тетя Вельда, – на удивление чисто сказал он.

– Ну что ты, маленький, спасибо, пей сам! – удивилась Вельда.

– Нет, на, – малыш упрямо помотал головой. – Твоя лялечка, которая в животе, пить хочет. Ей дай, – он положил рожок на тюфяк, и не оглядываясь, пошел обратно, к костру. Вельда спрятала лицо в сгиб локтя и заплакала. Среди освещенных живым огнем лиц ей не раз и не два мерещилось чеканное лицо Кларка. Анри нигде не было видно. По-видимому, его не было в пещере.

В пещере провели чуть больше суток. Ребятишки играли, носились, прыгали через костер, размахивали зажженными ветками и ловко увертывались от щедрых на подзатыльники (искры в глаза попадут!) старших. Женщины варили что-то в котле, раздавали хлеб и простоквашу. (Ее-то как унесли?! – поражалась Вельда). Вельда почти все время спала, ни у кого ничего не спрашивала, и разговаривала лишь с давешним толстоногим малышом, который появился снова и на этот раз принес обещанное печеное яблоко.

– Может ты сам хочешь? – спросила его Вельда. – Или поделимся?

Малыш долго думал, потом сунул в рот палец и сказал невнятно, но убедительно:

– Не-а. Не хотю. Оно гоелое. Я не гоелое люблу.

У Вельды возникла дикая мысль: попросить у рассудительного малыша объяснения происходящему, но она сдержалась.

К концу дня вернулся Анри, озабоченный, но почти спокойный.

Обратно шли посветлу, но путь, на удивление, показался длиннее. На подходе к станции Вельда уже совсем уговорила себя, что все, в чем она принимала участие на протяжении предидущих двух суток – это какая-то традиционная игра обитателей станции, может быть, ритуал, как-нибудь связанный со спецификой их работы. Когда все успокоится, Анри обязательно объяснит ей…

Последние деревья расступились перед возвращающейся колонной и… Вельда зажала руками рот, чтобы не закричать.

Кубик электростанции был выжжен дотла и зиял пустыми окнами, похожими на ослепшие, но подкрашенные черной тушью глаза. В лаборатории выбиты почти все окна, среди опавшей листвы валялись выброшенные со второго или третьего этажа обломки аппаратуры. В наименьшей степени пострадал детский городок. Теплицы сохранились, но все внутри погибло, оставшись без тепла, которое давала электростанция. Две коротко подстриженные женщины в кожаных брюках, похожие друг на друга как близнецы или родные сестры, привели откуда-то из леса коров и лошадей, и теперь они деловито ходили внутри погибших теплиц, доедая остатки зелени.

Колонна моментально и деловито рассыпалась. Похоже, каждый знал, что ему делать. Дети молча и спокойно всосались в почти неповрежденный кубик детского городка. Откуда-то из рабочего корпуса слышался низкий голос Анри, призывающий найти нечто, до зарезу ему необходимое.

Вельда остановила проходящего мимо микробиолога Квача, который тащил куда-то треснувший монитор:

– А что мне делать?

– Вам? – Квач удивился и поудобнее перехватил монитор. – Вам, милостивая государыня, нужно найти какое-нибудь тихое местечко и отдыхать, отдыхать…

– Но я вовсе не устала! – запротестовала Вельда. – И потом я хочу знать…

– Простите, простите, спешу! – Квач неуклюже поклонился и отправился дальше, волоча по земле разноцветные провода.

В тот же день к вечеру прилетел первый вертолет. Он завис над озером и Вельда поразилась его размерам – она никогда не видела таких огромных . Вертолет раскрыл свое объемистое брюхо (Вельда инстинктивно обхватила руками живот) и спустил на воду большой контейнер с четырьмя оранжевыми поплавками. За ним последовало еще несколько связанных между собой контейнеров поменьше. Вертолет начал подниматься, а сбоку от большого контейнера заработал мотор. Контейнер развернулся и медленно и важно поплыл к берегу. Двое мужчин в лодке направились ему навстречу.

– Что это такое? – спросила Вельда у подростка, который стоял на берегу рядом с ней и, как и она, глазел на разгрузку вертолета.

– Я думаю, электростанция, больше нечему, – авторитетно разъяснил подросток. Голос у него ломался. – Сейчас это самое главное. Все остальное – потом.

– А все остальное?..

– Вы не волнуйтесь, – подросток искоса, но очень внимательно разглядывал Вельду. Ее состояние явно вызывало его живой интерес. – За неделю все подвезут… Вам, может, прилечь надо? Так я во втором корпусе пять одеял собрал. Почти целые, чуть-чуть только обгорели. У меня сестренка – мерзлячка, бронхиты у нее… Ну, ей трех за глаза хватит. Принести вам?

– Нет, спасибо… – начала было Вельда, и вдруг оборвала сама себя. – А знаешь – тащи. А то у меня вещей теплых почти нет, а окна в комнате как не бывало…

– Я мигом! Стойте здесь! Хотя нет… Вы мне скажите номер, я вам туда поднесу. И скажите, пусть вам в первую очередь стекло вставят. Вам же переохлаждаться нельзя. Или вот что… Если там сейчас стекла будут, – мальчик кивнул на контейнерные бусы, которые мужчины на лодке баграми направляли к берегу. – Я вам сам сегодня же вечером вставлю. Не думайте, я умею… – торопливо добавил он. – Ну вы идите потихоньку, а я бегом…

– Чтоб я без тебя делала! – искренне сказала Вельда в простывший подростковый след и медленно пошла к корпусу.

Через неделю станция приобрела почти прежний вид, хотя и в жилых и в рабочем корпусах еще виднелись следы разгрома. После того, как заработала электростанция, вставили стекла и в корпусах появились тепло, свет и вода, спешка моментально прекратилась. Дальше все делали медленно, обстоятельно, со вкусом. Долго прикидывали, каким пластиком отделать обгоревшую стену, в каком углу установить вновь прибывший прибор, какой светильник подойдет к обстановке именно этой комнаты…

Анри присутствовал в пяти разных местах одновременно, вокруг него всегда было много людей, Вельда ждала, что он сам подойдет к ней… Но этого не происходило и однажды, заметив, что Анри уединился в одной из комнат лаборатории, Вельда протиснулась следом.

– Анри, вы можете уделить мне несколько минут?

– Конечно, Вельда! – Анри удивленно обернулся, подвинул стул. – Садитесь. Все эти дни мы с вами почти не виделись. Все были безумно заняты… Так чем могу быть полезен?

– Видите ли, Анри, я всего лишь хотела бы узнать, что все это значит?

– В каком смысле? – недоумение Анри казалось столь искренним, что Вельда вновь заподозрила себя в непроходимой тупости.

– Наверное все, кроме меня, все поняли, – печально сказала она. – Но я так и не знаю, что здесь произошло…

– Не знаете?! – Анри вскочил со стула и забегал по комнате. На лице его появилась неуверенная улыбка, потом пропала. – То есть, вы хотите сказать, что вам никто ничего не объяснил? – Вельда энергично кивнула. – Но почему же вы не спросили?! Никто не стал бы ничего от вас скрывать…

– Я пыталась… но, видно, как-то не так… А потом я просто ждала…

– Ждала – чего? – еще раз изумился Анри и, разом поняв, опустил глаза. – Бедная девочка… Простите меня. Я замотался… Но я и подумать не мог…То есть вы бежали ночью по лесу, жили в пещере, вместе со всеми приводили в порядок этот разгром… И все это абсолютно ничего не понимая? – Вельда кивнула еще раз. На этот раз радостно. Ей ужасно нравилось, что ситуация наконец-то начала проясняться. – Я восхищаюсь вами! – Анри щелкнул пальцами в знак своего восхищения. – Потрясающее присутствие духа. Вельда, вам кто-нибудь говорил, что вы очень сильный человек?

– Да, это мне говорили, – согласилась Вельда и подумала о том, что сейчас она совсем не отказалась бы немного побыть слабой. – Но, может быть, вы все-таки в двух словах объясните…

– Да, да, конечно… С чего бы начать?

– Сначала, если можно, – вежливо подсказала Вельда.

– Ну да, разумеется, – впервые со времени их знакомства иронию не уловил Анри. Обычно бывало наоборот. – Вероятно, вам хотелось бы узнать, кто разгромил станцию…

– И еще – кто прислал вертолеты с оборудованием и материалами для ее восстановления…

Анри с интересом взглянул на Вельду:

– Вы о чем-то догадались? У вас есть какие-то предположения?

– Да. Мне кажется, что и то, и другое сделали одни и те же люди.

Анри рассмеялся с тем открытым дружелюбием, которое было для него так нехарактерно, что, будучи явлено, неизменно обескураживало Вельду.

– Вельда, вы явно кокетничаете, когда говорите о своих интеллектуальных способностях… – Вельда приосанилась, мгновенно уверовав в правоту невероятной догадки. – Но все же вы неправы…

«У-у, противный», – хотелось сказать Вельде, но она сдержалась, почти испугавшись своего желания. Так она говорила Кларку, когда он дразнил ее. Анри не Кларк. Нельзя забывать об этом.

– Правительство поддерживает и финансирует наши… исследования, – продолжал Анри. – Разумеется, это делается негласно.

– Почему?

– Потому что иначе на следующий после огласки день правительству пришлось бы уйти в отставку. В лучшем случае…

– Но ведь вы… мы не делаем ничего плохого?

– Ничего, кроме отрицания и попытки разрушения сложившейся за три века системы общественной морали. За такие вещи всегда приходилось весьма дорого платить. Мы пока отделываемся малым…

– Кто разрушил станцию? – устало поинтересовалась Вельда. Речь Анри казалась ей похожей на теплые разноцветные носочки, которые Синди Веймахер вязала своему сыну Тому.

– Я не знаю.

– Что?!! – на этот раз Вельда разозлилась по-настоящему. – Анри Левин, за кого вы меня принимаете? За круглую идиотку?!! Я бросила все и пошла с вами, наплевав на мнение всех окружавших меня людей. Самое малое, на что я могу рассчитывать, это ваша откровенность. Будьте любезны объяснить мне, что здесь происходит, иначе я…

– Вельда, Вельда! Милая Вельда! – горячие как всегда руки Анри (что у него, все время жар, что ли? – мимоходом удивилась Вельда) неторопливо, но сильно поглаживали плечи молодой женщины. – Успокойтесь! Не надо никаких опрометчивых решений. Вы неправильно поняли меня, а я не сумел объяснить. Сядьте и выслушайте меня. Ведь вам нравится, как я рассказываю…

– Да, – Вельда кивнула почти против воли и тут же несмело улыбнулась. Анри облегченно вздохнул и убрал руки.

– Вот и хорошо. Вы долго находились в неизвестности, отчасти по моей вине, и сейчас можете повесить на меня все, что вам заблагорассудится. Я вовсе не принимаю вас за идиотку и в доказательство скажу , что меня смешат ваши попытки обвинить меня в том, что я чуть ли не силой вынудил вас отправиться со мной. Это было ваше и только ваше решение, и не родился еще тот Анри, который смог бы заставить вас изменить его. Но если вам сейчас угодно думать иначе, я готов принять на себя любую роль, какая вам больше по душе. Хотите, буду роковым злодеем?.. Лишь бы вам было хорошо… – улыбка Анри выглядела растерянной, а тон, которым была сказана последняя фраза, резко контрастировал со всем предыдущим. Вельда заколебалась, как всегда не зная, как реагировать на эти неожиданные перепады, а потом упрямо вздернула подбородок и уцепилась за те остатки рациональности, которые могла позволить себе беременная женщина в разговоре с эмоционально непредсказуемым мужчиной.

– Не путайте меня, Анри. Кто разрушил станцию?

– Хорошо, – Анри по обыкновению тяжело вздохнул и препротивнейше хрустнул пальцами. – Я сказал вам правду и действительно не знаю, кто конкретно это сделал. Нас многие ненавидят. Взгляните на происходящее глазами обыкновенного человека, например, кого-нибудь из ваших подруг. Кто мы такие? Безумные сектанты, кучка злобных отщепенцев, исповедующая чудовищные цели: люди должны болеть, рожать не самых жизнеспособных детей, стремиться к какому-то туманному и малопонятному прогрессу, который уже однажды поставил человечество на грань гибели. Причем это было бы не то розовое, благодушное и почти незаметное вымирание, с которым мы пытаемся бороться сегодня. Нет, та гибель шла по колено в крови, в чаду, в страданиях, болезнях, вони и нестерпимой ненависти всех ко всем… И эти безумные сектанты хотят опять вернуть человечество ко всему этому?! Уничтожить их! Как микробов, как отвратительное насекомое!

– Анри! Я боюсь! – всю жизнь Вельда в таких случаях прижимала ладони к щекам. Недавно жест изменился и сейчас большие вельдины ладони прикрыли округлившийся живот. – Вы так убедительно говорите обо всем… Это нечестно – я перестаю понимать, где же правда…

– Я и сам не всегда это понимаю…

– То есть вы сами не уверены в том, что делаете?! – в глазах Вельды плеснулся откровенный ужас, и Анри снова неуловимо изменился, словно актер, незаметно для зрителя поменявший маски.

– Правда заключается в том, что на сегодняшний день развитие человечества завершилось, – жестко сказал он. – Природа не терпит остановок. Вспомните школу. Когда шарик больше не имеет энергии, чтобы катиться по наклонной плоскости вверх, куда он катится?.. С философской точки зрения к происходящему можно относиться по-разному. Проблема в том, что вот уже лет двести никто не пишет и не читает философских трудов. А с практической точки зрения… с практической точки зрения я, лично я, Анри Левин, не могу спокойно сидеть и наблюдать, как заканчивается человеческая история. И к счастью, я не один такой!

Вельда почувствовала огромное облегчение. Такой Анри, сильный, умный и язвительный, нравился ей. Он знает, что происходит, и знает, что нужно предпринять, чтобы исправить ситуацию. Знание о том, кто собственно разрушил и восстановил станцию, на этом фоне вдруг показалось ненужным и даже излишним. Почти с неудовольствием Вельда выслушала продолжение рассказа.

– Правительство нашей страны… Вы знаете, сколько сейчас стран на нашей планете?

– Мы проходили в школе, но точно я не помню. Тридцать восемь? Сорок семь?

– Девятнадцать.

– Боже мой! А что же стало с остальными?

– Это сложный вопрос. В общем-то, с большинством из них ничего такого особенного не произошло, они просто перестали существовать… Правительства почти всех стран понимают сложившуюся ситуацию и по мере сил пытаются изменить или хотя бы стабилизировать ее, поддерживая существование и работу станций, подобных нашей.

– Неужели ни одно правительство не нашло в себе смелости выступить с открытой программой?

– Последним по счету был император древней Империи Тысячи Островов. Он разъяснил своим соотечественникам ситуацию и обнародовал программу национального спасения.

– И что с ним стало?

– Его объявили сумасшедшим, сторонников тайком перебили, а Империя обезлюдела и перестала существовать. Сейчас на земле много свободного места и избыток ресурсов…

– Анри! Я придумала! – Вельда с трудом удержалась , чтобы не захлопать в ладоши. – Надо провести еще одну рекламную компанию, вроде той, о которой вы мне рассказывали, только наоборот!

– Вы умница, Вельда, – грустно констатировал Анри. – Но это тоже было испробовано. Результата не было. Сегодняшние люди нелюбопытны, нечестолюбивы и больше всего на свете любят собственный уют и комфорт. Они не склонны к экспериментам. Тем более, что та, давняя рекламная компания предлагала людям более здоровую и красивую жизнь. А что можем предложить мы? Романтику борьбы и риска? Все, кого это привлекает, живут на станциях, аналогичных нашей. На наше счастье, в сегодняшних людях нет даже настоящей агрессивности, которая была так характерна для наших предков. Они, то есть мы, не умеем ненавидеть, и именно поэтому мы все еще живы. Неизменно кто-нибудь предупреждает нас или правительство о готовящемся налете, мы уходим, нас никто не преследует, а разрушители неизменно сохраняют почти нетронутым детский корпус и никогда не убивают животных. Они не хотят никого уничтожать, они хотят только остановить наши безумные, дьявольские исследования, образумить нас. Все это было бы даже смешным, если бы не было таким грустным. Оставшееся человечество земли, ваши друзья и подруги – все считают нас выродками, монстрами… Вам тяжело разговаривать с монстром, милая Вельда?

– Вы чего-то ждете от меня, Анри, – серьезно сказала Вельда. – Но я не могу попасть вам в тон, потому что этот тон все время меняется. Мне кажется, что у всех ваших слов есть второй или даже третий смысл. Но я могу понять только первый. Мне трудно, но интересно с вами – я ответила на ваш вопрос? Или суть его была в чем-то другом?

– Спасибо, Вельда, – сейчас Анри казался старше, чем обычно. – Ваша искренность согревает мне душу. Рядом с вами отдыхает и мой мозг, и мои чувства. Иногда я даже испытываю неловкость – мне кажется, что я использую вас. Это нелепо, я знаю, вы сильный человек и к тому же имеете одну из самых мощных психологических защит, какие я только видел. Ваше присутствие, разговор с вами для меня как ветерок в душный летний день…

– Анри, – Вельда оборвала собеседника, сделав над собой явное, видимое усилие. – Когда вы так… так изощренно говорите обо мне, я не знаю, что мне делать: то ли высмеивать вас, то ли плакать, то ли просить замолчать…

– Может быть, слушать? – предложил Анри. Вельда облегченно засмеялась.

– Нет, спокойно слушать я тоже не могу. Это… это волнует меня, – ладони молодой женщины снова инстинктивно обхватили живот и Анри заметил этот жест.

– Хорошо, – серьезно сказал он. – Я больше не буду волновать вас. Я не подумал. Прошу вас простить меня.

– Да ладно, чего там, – Вельда опять добилась своего, но отчего-то почувствовала себя разочарованной. – Наверное, это от беременности, – решила она. – Врач что-то там такое говорил про противоречивость желаний…

Анри сдержал данное им слово. Этот разговор действительно был последним. Впоследствии они изредка беседовали о погоде, о самочувствии Вельды или о делах станции. О своих делах Анри не говорил никогда. Свои дела он обсуждал с Мартой, со Стояном или с кем-то еще. Вельда снова замкнулась и, несмотря на все попытки станционных женщин «разговорить» ее, большую часть времени проводила в одиночестве. Иногда ей мучительно хотелось вернуться домой. Удерживало только одно: она знала, что и там теперь будет чужой. Никто не поймет ее, да и она уже не сможет смотреть на окружающий ее мир так, как раньше, до знакомства со станцией, с людьми, населяющими ее, с Анри…

Боже мой, до чего же хочется разорвать на мелкие клочки эту дурацкую книгу, которую он так внимательно читает!

– Нет, ну я же ясно помню! – словно в ответ на ее отчаяный призыв Анри оторвал глаза от книги и обвел возмущенным взглядом присутствующих. – Я закончил эту серию на прошлой неделе и все данные занес в программу. А теперь этот чертов ящик, – Анри с ненавистью взглянул на компьютер. – Убеждает меня, что ничего не было.

– Ну внеси данные еще раз, – рассудительно посоветовал Стоян.

– В том-то и чертовщина, что я не могу их найти!

– Так может их и вправду не было? – предположила Марта. – Ты замотался, решил, что…

– За кого ты меня принимаешь?! – чуть ли не взвизгнул Анри. – Я забыл о том, ставил я или не ставил эксперимент?!

– Успокойся, – Стоян сделал один шаг по направлению к Анри и словно исчерпал этим движением свое сочувствие. – Тебе надо отдохнуть и сходить к Эсмеральде. Она обеспечит тебе всестороннюю психологическую разгрузку. Я думаю, после этого отыщутся либо данные, либо сам пропавший эксперимент.

– Не делайте из меня дурака! – раздраженно проворчал Анри.

– А что ты сам-то предполагаешь? Испортился компьютер? Но это не объясняет пропажи твоих данных. На станции завелся шпион, который копается в твоих лабораторных журналах? Это просто смешно. Что же тогда?

– Я не знаю, – Анри устало прикрыл глаза.

– Я зайду проведаю дочь, – Марта отложила графики и решительно поднялась, одергивая халат на невысокой ладной фигурке. – Надеюсь, к вечеру ты остынешь и вернешься в рабочее состояние. У меня есть пара вопросов, которые я хотела бы обсудить с тобой…

– А я что-то проголодался. Пойду поем, – Стоян выразительно и фальшиво погладил свой впалый живот. – Кто-нибудь пойдет со мной?

– Нет, я посижу здесь, – откликнулся Анри. – Остыну, по выражению Марты.

Вельда промолчала. Да, собственно, приглашение Стояна и не относилось к ней.

Стоян учтиво приоткрыл дверь и пропустил Марту вперед. Потом вышел сам. Вельда пошевелилась в кресле, чтобы привлечь к себе внимание.

– Анри, вас что-то беспокоит? Я чувствую, что что-то происходит, но что именно – не понимаю. Наверное, у меня не хватает ума… – Вельда давно заметила, что ссылки на ее интеллектуальную недостаточность как-то мобилизуют Анри, и сейчас пользовалась этим сознательно. Последовавшая реакция почти испугала ее.

– А-а! – вскричал Анри, вскакивая с кресла и роняя на пол злополучную книгу. – Так вы тоже чувствуете?!

– Ч-что ч-чувствую? – робко осведомилась Вельда.

– Может быть, у меня правда мания преследования, – торопливо заговорил Анри, не глядя на Вельду. – Во всяком случае, именно это предполагает Марта. Но я не знаю… по всем данным, психически я абсолютно здоров… Я чувствую…у меня иногда возникает такое ощущение, будто кто-то стоит за моей спиной, наблюдает за тем, что я делаю…

– И кто же это такой? – с любопытством спросила Вельда.

– Не знаю! – истерически выкрикнул Анри, и молодая женщина твердо решила про себя, что ее собеседник и вправду нездоров. Должно быть, сказалось переутомление последних недель. Но, чтобы не обижать Анри недоверием, спросила еще:

– Но у вас есть какие-то доказательства?

К ее удивлению, Анри ответил:

– Да так, всякие мелочи. Каждая из них не стоит внимания, но все вместе… Пропавшие данные, о которых я сейчас говорил, из их числа. Были еще переворошенные кем-то каталоги, переключенные программы на компьютере, какие-то нелепые, непонятно откуда взявшиеся ошибки в сводках, которые к тому же очень трудно заметить…

– Это все происходит только с вами?

– Да нет же! Сводки, программы, каталоги – это же все общее, делается всеми и используется всеми. Но никто не обращает внимания… Случайность!

– Но, Анри, может быть, это и есть случайность?

– Я провел статистический анализ. Ввел туда все достоверно известные мне факты. Анализ показал, что случайностью здесь и не пахнет.

– Вы говорили об этом с… с друзьями?

– Да. Мне никто не верит, – Анри горестно взмахнул рукой. – Вы мало общаетесь со станционным народом, Вельда, и потому не знаете… Моя повышенная чувствительность уже давно стала на станции притчей во языцах. Именно из-за нее меня и посылают во внешний мир общаться с людьми из городов, как когда-то послали на встречу с вами. Я улавливаю оттенки чувств, настроений, и, хотя не всегда понимаю их, могу подстроиться, войти в резонанс…

– А, так вот в чем дело! – воскликнула Вельда. Обычно добродушное лицо ее выражало сейчас какое-то сумрачное, тревожное возбуждение. Руки перебирали подол шерстяного сарафана. – Я давно чувствовала эту вашу особенность, Анри, но не могла обозначить ее… А что такое «притча во языцах»?

– Понимаете, Вельда, в древнехристианской мифологии…

– А Эсмеральда? – не дослушав, снова спросила Вельда. – Она тоже не верит вам?

– Эсмеральда? – удивился Анри. – Она психолог. Мне как-то не приходило в голову… А вы знакомы с ней?

– Так вот, значит, что, – по-прежнему не слушая, продолжала Вельда. – Вы, Анри, значит, что-то вроде приемника. И где-то внутри у вас ручка настройки и регулятор громкости. И неважно, испытываете вы сами какое-нибудь чувство или нет…

– Вельда! – Анри приподнялся в кресле, с тревогой взглянул на молодую женщину. – Что вы такое говорите?

– Почему у вас нет детей, Анри? Не отвечайте – я знаю: вы хотите спасти сразу всех, в вас нет места для ваших собственных чувств, вы слишком много знаете, и я всегда чувствовала, насколько я сама по себе неинтересна для вас… хотя и симпатична , как может быть симпатичен подопытный кролик. На скольких еще людей из городов вы «настраивались», Анри? С кем еще «входили в резонанс»?

– Вельда! – в отчаянии воскликнул Анри. Смуглое лицо его побелело. – Чем я заслужил?…

– Я знаю, кто преследует вас, Анри, я догадалась, кто стоит за вашей спиной… Это вы, вы сами, Анри, вы сами преследуете себя, ваша отторгнутая вами часть… Ваша хваленая чувствительность наделила ее всеми чертами преследователя…

– Вельда! Зачем вы говорите мне все это?!

Внезапно и очевидно фокус вельдиной тревоги переместился снаружи вовнутрь. Лицо молодой женщины перекосила быстро исчезнувшая гримаса.

– Вельда! Вам плохо?! – Анри буквально выпрыгнул из кресла и присел на корточки рядом с креслом Вельды, стараясь заглянуть ей в лицо.

– Нет, все нормально, – Вельда выглядела как человек, не до конца очнувшийся ото сна. – Вот здесь…как будто сжимает…

– Давно? – Анри прерывисто вздохнул, как будто ему не хватало воздуху.

– Я не помню… Кажется, утром тоже…

– Вельда, не волнуйтесь, ради Бога. У вас начались роды.

– Да? А откуда вы знаете? – тупо осведомилась Вельда.

– Вставайте, обопритесь на меня. Я отведу вас к нашим медикам. Все будет хорошо.

– Я хочу к маме.

– Вельда, милая… – голос Анри прервался, но он овладел собой и продолжал твердо и уверенно. – Ваша мама далеко, а рожать вам придется прямо сейчас. Для этого понадобится вся ваша сила. Вы обязательно справитесь, и наши врачи помогут вам. Идемте.

Вынырнув из омута липкого полубеспамятства, Вельда вновь увидела склонившееся над ней лицо немолодой женщины. Влажная, холодная тряпка отерла лоб, возле губ возник поильник с дразняще торчащей соломинкой.

– Хочешь пить? – губы на расплывающемся лице стягивались и растягивались, как у резиновой игрушки. Слова, казалось, приходили откуда-то из верхнего угла комнаты. Пить хотелось ужасно, но Вельда отчего-то отрицательно помотала головой.

– Что со мной?

– Уже скоро, девочка, уже скоро, – повторила склонившаяся над ней женщина, но в глазах ее Вельда разглядела растерянность.

Она смежила саднящие, словно посыпанные песком веки и снова погрузилась в себя. Где-то в глубине пряталась боль и еще что-то, требовательное, тянущее, мешающее. – «А-а, так я же рожаю,» – вспомнила Вельда. Догадка эта, на удивление, не вызвала почти никаких чувств. Вельда ощущала себя бревном, которое когда-то было деревом, но сейчас уже почти забыло об этом. Не было ни страха, ни любопытства, ни желания что-либо делать.

Тем временем в комнате появился кто-то еще и два голоса приглушенно заговорили между собой.

– Я не знаю… я не вижу никакой патологии, – взволнованно говорил уже знакомый Вельде голос пожилой женщины, должно быть, акушерки. – Этого не может быть, но мне кажется, она просто не хочет рожать… Родовая деятельность слабеет. Я боюсь, что ребенок задохнется в путях… Попробуй что-нибудь сделать. Марсель только что был здесь, смотрел ее, сказал, что ничего не понимает, что надо было резать, но теперь уже поздно… Но ведь никаких показаний не было. Она аккуратно приходила на все обследования, и все было нормально… Если еще полчаса ничего не изменится, будем делать что-нибудь радикальное. Но ребенка тогда уже не спасти…

– И меня не надо, – равнодушно подумала Вельда. Слова акушерки не произвели на нее никакого впечатления. Ей казалось, что речь идет о ком-то другом.

Прямо над ней возник другой голос – молодой, требовательный, зовущий.

– Вельда, вы меня слышите? Если слышите, постарайтесь открыть глаза, – в голосе звучали какие-то нотки, напомнившие Вельде Анри. Приоткрыв глаза, она увидела склонившуюся над ней рыжую, буйно курчавую женщину. Вельда уже не раз видела ее на станции – необычная внешность привлекала внимание. – Вельда, слушайте меня! Меня зовут Эсмеральда. Я хочу помочь вам. И вам, и вашему ребенку угрожает опасность. Вы должны тужиться, работать, помочь ему появиться на свет. Вы понимаете меня?

– А зачем? – с трудом разлепив запекшиеся губы, прошептала Вельда.

– Вот видишь! – вскрикнула где-то акушерка.

– Вельда! – в голосе Эсмеральды зазвучал металл. – Ты должна! Ты не имеешь права решать за него…

– Я уже решала… – губы молодой женщины сложились в усмешку. Из трещинки на подбородок потекла струйка неестественно алой крови. – Никому не нужно…

– Вы неправы. Вы не в состоянии сейчас решить эту проблему. Об этом мы подумаем потом. А сейчас вы должны тужиться, рожать, дать жизнь вашему ребенку! – рыжие глаза Эсмеральды пылали, как костер в летнюю ночь. – Как помочь вам?

– Мама, – прошептала Вельда.

– Ваша мать далеко, но эта связь нерасторжима и мысленно она поддерживает вас. Она гордится вами, – на мгновение Эсмеральда отвернулась и бросила куда-то через плечо. – У нее есть здесь подруги? С кем она общалась на станции? – По-видимому, ответ акушерки состоял из жеста, потому что тут же последовал следующий вопрос. – Кто привел ее?

– Анри Левин.

– А, наш экстрасенс, – усмехнулась Эсмеральда. – Ну, он-то просто обязан был почувствовать такое сразу после самой роженицы…

« До роженицы, – мысленно сострила Вельда и мимоходом удивилась тому, что вообще может иронизировать в таком состоянии. – Анри… Если бы он пришел… Но это неприлично…Мы абсолютно чужие друг другу люди… Все чужие…И потом…я что-то сказала ему… – перед глазами мелькнуло побелевшее от боли лицо Анри. – Что-то такое невозможное…Он не придет… Никто не придет…»

– Пустите меня! – послышался тоненький голосок и какая-то возня у входа. – Пустите, я хочу посмотреть лялечку!

– Иди! Иди отсюда, ради бога! – раздался увещевающий голос акушерки. – Тебе нельзя сюда!

– Где моя лялечка?! – в голосе ребенка слышались слезы. – Я ей игрушки принес!

Невероятным усилием Вельда приподняла голову и увидела малыша, который тряс мешком с погремушками и безуспешно старался выпутаться из цепких рук акушерки. Это был тот самый, пещерный малыш. Она пыталась найти его раньше, приглядываясь к детишкам, которые возились на площадке у детского корпуса, но в неверном свете костра все выглядело иначе, и ей не удавалось узнать его. Но сейчас это был он, тот самый. За прошедшие месяцы он вытянулся и стал менее пухлым. И он не собирался сдаваться. Мешок с погремушками в его руках выглядел серьезным орудием.

– Пустите меня!!!

– Гвел, отпусти ребенка! – скомандовала Эсмеральда. – Пусть войдет.

– Нет! Нет! Вы что?! – Вельда отчаянно замотала головой. – Ему нельзя видеть! Уведите его!

Эсмеральда молча отступила назад и скрылась из поля зрения Вельды. Малыш, отпущенный на свободу, независимо встряхнулся, победно оглянулся на акушерку и деловито направился к ложу Вельды. Внимательно оглядевшись и оценив обстановку, он остановился у ее изголовья.

– Значит, лялечка еще у тебя в животе, так?

– Так, – Вельда кивнула.

– Хорошо, – малыш опустился на корточки и теперь она видела только хохолок на его макушке. – Я подожду. Только ты давай скорее, а то меня отпустили до тихого часа. А потом – нельзя. Я вот игрушки принес. Я уже большой – мне они не надо.

– Послушай, – Вельда собрала все силы, и голос ее звучал почти нормально. – Это все еще долго и неинтересно. Ты не успеешь. Давай, ты пойдешь поспишь, а потом опять придешь. А погремушки оставь.

– Да, да, – подтвердила невидимая Эсмеральда. – Тетя Вельда правильно говорит. Если ты сейчас вовремя придешь, тебя потом еще отпустят.

– А когда я приду, она уже будет? – тут же спросил малыш. По-видимому, он не выносил насилия, но был весьма склонен к компромиссам.

Вельда ждала новой поддержки от Эсмеральды, но та молчала.

– Будет, – вздохнув, пообещала Вельда.

– Ну, я пошел, – малышачья мордашка снова возникла рядом с Вельдой. Теплая, влажная ладошка погладила ее по щеке. – Не скучай, тетя Вельда, я еще приду. А погремушки помыть надо, – выдав последнее указание, малыш степенно удалился. По лицу Вельды текли слезы, мешаясь на подбородке с кровью из прокушенных губ. Эсмеральда что-то шептала акушерке.

– Ну ладно, милая, хватит реветь, давай работать, – грубовато сказала Гвел и ее сухие, крепкие руки стиснули бессильные ладони Вельды. – Когда я скажу, тужься изо всех сил…

Темнота казалась холодной и влажной, боль – яркой и пламенной, напоминающей о кудрях Эсмеральды. Время перестало существовать.

– Ну, ну же! – кричала Гвел, и ее резиновые губы кривились в зверином оскале, обнажая неправдоподобно белые зубы. По шоколадным вискам стекали струйки пота. – Она старается, но не может, – негромко, в сторону, кому-то. – Скажите Марселю, пусть идет мыться. Изабелла уже приготовила инструменты…– и снова на крик, терзая и без того измотанные до предела вельдины чувства. – Ну, давай! Попробуй еще!

– Гвел, перестаньте орать! – раздраженный голос Эсмеральды.

– Не учи меня! Кто-то должен орать. Ты же видишь – она молчит… Ну же, девочка, давай! Еще чуть-чуть!

Ничего… Ничего не будет… Все напрасно…

И вдруг неожиданное, сквозь боль и крики Гвел… Эсмеральда. Почему-то Вельда старалась услышать все, что она скажет. Говорит с кем-то новым. Но с кем? Пришел Марсель?

– Послушайте, Левин, ну что вы стоите под дверью, как нашкодивший мальчишка? Убирайтесь отсюда или зайдите и помогите, чем можете…

– Она не захочет видеть меня…

– Ей уже все равно, Левин, неужели вы не понимаете!.. И не смейте подходить к ней с таким лицом! Возьмите себя в руки! Вы – мужчина!

– Вельда! – лицо Анри над ней. Такое же белое, как было, когда она сказала ему… Что? Боже мой, зачем его пустили сюда?!

– Я…не…хочу…– Анри отпрянул, глаза расширились от испуга. – Чтобы ты…видел меня… такой…

– Вельда, милая!…

Голос Эсмеральды за спиной:

– Говорите с ней, Левин, говорите! Нельзя, чтобы она уходила, надо хотя бы продержать ее до Марселя. Говорите! Обещайте ей все, что угодно! Вы знаете, что она хочет услышать! Только вы знаете! Скажите ей это!

– Что, Эсмеральда, что?!

– Левин, не смейте паниковать! Говорите!

– Вельда, ты нужна нам! Вы оба нужны нам! Не уходи!

– К-креативность… – вспухшие губы снова сложились в жутковатую усмешку.

– Что за чепуха?! Левин, чувствуйте, черт бы вас побрал!

– Вельда, мне плевать на креативность! – взревел Анри. – Ты нужна мне! Мне! Я не могу без тебя! Останься!

Большое и неуклюжее тело Вельды содрогнулось от рыданий. Презрев все трубочки и проводочки, Анри прижал ее к себе. Рыдания перешли во что-то вроде судорог…

– Держи ее, Анри, держи! – взвизгнула Гвел. – Ийа-а! – словно споткнувшись на ровном полу, она всем телом надавила на вспухший живот Вельды. – Ий-а!

Вельда закричала. Вместе с ней закричал Анри, вопила Гвел, и тряс погремушками и топал ногами незаметно пробравшийся в палату малыш, которого просто некому было заметить и выгнать.

Не кричала только наконец-то появившаяся на свет лялечка. Гвел с аккуратностью профессионала тут же погасила собственный аффект и занялась младенцем.

– Живой? – деловито спросила снова возникшая откуда-то Эсмеральда.

– Задохся маленько, – также деловито ответила Гвел, проводившая с обмякшим тельцем какие-то непонятные манипуляции. – Ничего – оживим. Займись своим делом.

– Ага, – согласилась Эсмеральда и опытным взором окинула поле недавней битвы. – Роженица без сознания – это хорошо. Пусть отдохнет. Изабелла, Марсель – пронесло, вы не понадобились, можете быть свободны. Левин, похоже, в помощи нуждаетесь именно вы. Дать вам успокоительного?

– Господи, а это что такое?! – возопила Гвел, которая наконец добилась от новорожденного слабого писка и понесла его обмывать. – Эсмеральда, это ты его пустила!

– Что это такое? – строго спросила Эсмеральда, сдерживая смех при виде ванночки с физраствором для обмывания младенцев, в которой плавали разноцветные погремушки.

– А это я погремушки мою, – разъяснил малыш. – Чтобы микробы на лялечку не попали.

У Гвел оказалась легкая рука. Маленький Кларк, родившийся посуху, и бог весть сколько времени проболтавшийся в родовых путях, практически не имел никаких нарушений. На третий день после рождения он уже начал сосать, а еще через месяц Марсель, обследовавший малыша, сказал, что все рефлексы в норме и, учитывая особенности родового процесса, можно считать, что малыш родился в рубашке.

Самыми частыми посетителями Вельды в эти дни была Гвел, любительница серфов и печеных яблок Стефани и ее сын Митра, который и оказался тем самым малышом с рожком и погремушками. Во время этих посещений Митра не отходил от Кларка и проявлял по отношению к нему прямо-таки невероятную заботливость. Сначала обе женщины тревожились о том, как бы один малыш чем-нибудь не повредил другому, но постепенно, наблюдая за тем, с какой осторожностью Митра перебирает крошечные пальчики младенца и подносит погремушку к его кроватке, успокоились и даже доверяли ему поить Кларка из рожка. Митра был необыкновенно горд новой ролью и, по словам Стефани, извел весь детский городок рассказами о «своей лялечке».

В отсутствие Митры Стефани рассказала Вельде, что из-за перенесенной травмы сама она больше не сможет иметь детей, а Митра, болтливый и развитый не по годам, вот уже два года мечтает о братике.

– Если он не очень мешает тебе, пускай заходит, ладно? – у Стефани было круглое лицо и теплые коричневые глаза.

Глядя на нее, Вельда вспомнила о том, что сначала почти все жители станции казались ей некрасивыми. Сейчас она с трудом могла восстановить в памяти это впечатление.

– Конечно, пускай приходит. Мне с ним весело и интересно. И потом он всерьез помогает мне. И Кларк его любит. Не веришь? Вчера он ушел, когда Кларк спал, так тот проснулся и ревел целых полчаса. Посмотрит на меня, а потом вокруг и опять ревет. Явно искал Митру…

– Я ему скажу об этом, можно? Он будет гордиться…

– Он у тебя такой умный! Хорошо бы мой Кларк вырос таким…

– Ой, не говори! Он всех замучил своими вопросами. Ингрид говорит, что он один задает вопросов столько же, сколько целая группа…

– Наверное, у него очень высокая креативность, – щегольнула Вельда.

– Да-а? – Стефани быстро-быстро облизала языком темно-красные губы. – А ты в этом понимаешь? Ты училась психологии, да? Тогда объясни мне, а то Эсмеральду я просто боюсь, и твоего Анри тоже…

– А почему ты боишься Анри? – быстро спросила Вельда.

– Да он такой умный… – Стефани покрутила перед грудью указательные пальцы, как будто что-то наматывала на них. Вельда настолько отчетливо уловила ассоциативную связь этого жеста с обычной манерой речи Анри, что не удержалась и рассмеялась. – Ну, умный – это еще полбеды. Вон, у меня Митра есть. Но он же еще и чувствует… Это уже слишком! И Эсмеральда тоже. Только она обученная, а у Анри, видно, от природы. Неуютно с ними…

Вельда задумалась. Уютно, неуютно – в этих категориях она никогда не оценивала своих отношений с Анри. С Кларком ей было уютно. Они были похожи и всегда понимали друг друга. А Анри, весь окутанный каким-то тревожным сквозняком… Почему он не приходит? Вельда смутно помнила их последний, сумбурный разговор, и его участие в родах… С самим участием все ясно – он подчинялся командам Эсмеральды. Но почему он пришел? Ведь Эсмеральда не собиралась, да и не могла позвать его…

– Так ты будешь мне объяснять или нет? – Стефани нетерпеливо постучала согнутыми пальцами по вельдиному плечу.

– Да нет, – смутилась наконец Вельда. – Я и сама все это знаю только от Анри…

– Ну ладно, – Стефани, как и Митра, легко соглашалась на компромисс. – Тогда ты расспроси Анри, а потом скажешь мне…

– Когда же я его расспрошу? Он даже ни разу не приходил ко мне…

– Придет, куда он денется? – быстро откликнулась Стефани, и Вельда в который уже раз позавидовала легкости новой подруги. Когда-то и она сама была такой…

И Гвел, и Стефани приносили Вельде цветы из станционной оранжереи. В руках Анри тоже был цветок. Вельда никогда не видела таких.

– Какой красивый, – сказала она.

– Это орхидея, – сказал Анри. – Я украл ее у нашего садовника.

– Не надо было…

– Мне хотелось порадовать вас… Вельда…

– Не надо мне ничего объяснять, Анри, – Вельда чувствовала себя абсолютно готовой к этому разговору. Хорошо, что Анри не пришел сразу. Тогда она была слаба и нездорова. Сейчас здоровье полностью вернулось к ней. Обретенное материнство способствовало расцвету ее организма и укреплению ее личности. – Я все понимаю, и прошу вас простить меня за мою тогдашнюю неадекватность. Мало ли чего может наговорить женщина в родах… К тому же я не все помню.

– Вельда, я хотел говорить вовсе не об этом…

– Не надо ничего говорить. Я прекрасно понимаю, что все, что вы делали для меня в родовой палате, есть свидетельство профессионального мастерства Эсмеральды и вашей доброй воли по спасению утопающей… – Вельда очень гордилась этой фразой. Она придумала ее долгими зимними вечерами, когда Кларк уютно посапывал в своей кроватке, выучила ее перед зеркалом наизусть вместе с интонациями, и теперь произнесла безупречно верно, ни разу не запнувшись. Но перед ней стоял Анри, а не зеркало.

Он шагнул к ней и она поднялась ему навстречу. Он положил руки ей на плечи и заглянул в глаза. Они были почти одного роста. Сквозь шерстяную кофту она чувствовала жар от его вечно горячих ладоней.

– Я говорил правду, Вельда. И Эсмеральда тут ни при чем. Вы нужны мне.

Маленький Кларк захныкал в своей кроватке. Вельда вывернулась из рук Анри и метнулась к нему. Анри опустил голову.

– Я понимаю, что мои признания неуместны… сейчас, когда Кларк еще так мал… Я подожду…

– Чего вы подождете, Анри? – Вельда стояла, склонившись над кроваткой, и выбившаяся из прически прядь волос перечеркивала ее поднятое кверху лицо.

– Да, и вправду – чего? – Анри поднес ладони к лицу, длинные пальцы потерли лоб над бровями. – Простите меня. Это я неадекватен, а вовсе не вы. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, прекрасно.

– Кларк – спокойный малыш?

– Да, мы с ним ладим .

– Ну вот и хорошо. Я просто хотел узнать, как у вас дела. Теперь я, пожалуй, пойду.

– Спасибо за цветок, Анри. Он великолепен.

– Да, да. Вы позволите навестить вас еще?

– Да, пожалуйста, заходите, мы с Кларком всегда будем рады вам.

После ухода Анри Вельда вспомнила о тех романах, которые она любила читать в юности, до встречи с Кларком. Героиня такого романа на ее месте должна была бы упасть на кровать, содрогаясь от рыданий. Вельда усмехнулась, убедилась, что Кларк уснул и отправилась в прачечную гладить пеленки.

В следующий раз они увиделись с Анри только спустя три месяца, что казалось в условиях станции почти невероятным. Надо отдать должное Анри – он умел понимать намеки и, по-видимому, просто избегал Вельду.

Да и Вельда не очень стремилась увидеться с ним – Кларк отнимал почти все ее время. К тому же, благодаря Стефани и Митре, она стала более общительной, и Анри перестал быть единственным человеком, с которым она могла поговорить – новорожденный ребенок был благодарной темой для бесед со станционными женщинами. Спустя некоторое время она даже сама начала наносить визиты новым знакомым, не договариваясь с ними об этом заранее – вещь, абсолютно немыслимая в родном городке Вельды.

Освоившись с ролью матери, она начала задумываться о том, что в условиях станции, где абсолютно все были чем-то заняты, ей тоже надо было бы подобрать себе какое-нибудь дело. Стефани предложила ей поработать в детском корпусе, но непрестанно гудящие, визжащие и хохочущие малыши раздражали Вельду, а старшие, сдержанные и дисциплинированные, были ей непонятны и отчего-то казались опасными.

Тогда она и решила обратиться за советом к Анри.

Он был один в лаборатории (она специально выбрала такой момент – хотя предстоящий разговор был совершенно нейтральным, ей почему-то не хотелось присутствия свидетелей) и сидел, склонившись над столом Стояна. Лампа освещала одно его плечо и несколько прядей темных волос. Седые волоски в желтом свете лампы казались золотыми.

– Анри, я не очень помешаю вам? – спросила Вельда и сама почувствовала, как отчего-то дрогнул ее голос.

Он обернулся и она невольно поразилась тому, как плохо он выглядит. Сначала она приписала это резким теням от света лампы, но быстро поняла, что дело не в этом – Анри действительно невероятно осунулся и постарел за прошедшие месяцы.

– Анри, что с вами? – Вельда не хотела этого говорить. Один человек не должен лезть в дела другого, пока его об этом не попросят. – Вы так ужасно выглядите…

В родном городе Вельды и в других, в которых она бывала с друзьями или с Кларком, отсутствовало само понятие «плохо выглядеть». Там все, даже самые глубокие старики, выглядели хорошо. Бодро и жизнерадостно. До самой смерти, которая наступала обычно лет в 70.

Это был один из парадоксов нового мира. Несмотря на почти полное исчезновение болезней (с ними не то чтобы научились справляться, а просто исключили из популяции путем генетического отбора) и отменное здоровье почти всех жителей земли, продолжительность жизни людей практически не увеличилась. Люди умирали не от болезни и даже не от старости, а от какой-то исчерпанности жизненного ресурса. Их просто не тянуло жить дальше. В их жизни не было свершений, а лимит удовольствий и разнообразия исчерпывался раньше, чем изнашивалось великолепное, отлично сработанное природой и отбором тело. Они умирали так, как испокон веку умирали крестьяне всех времен и народов: сполна прожив свою однообразную, полную трудов и бедную радостями жизнь, вымывшись в бане, переодевшись в чистое, причастившись и простившись с близкими. И почти всегда знали о своей смерти заранее и успевали подготовиться к ней. Всего этого Вельда, разумеется, не знала.

– Вам неприятно?

– Что неприятно, Анри? – Вельда давно привыкла к тому, что понимает Анри через два раза на третий, а после откровений Стефани и вовсе перестала расстраиваться по этому поводу.

– Вам неприятно видеть меня… таким? Все люди, окружавшие вас с рождения, всегда выглядели хорошо…

Вельда рассмеялась. Анри удивленно взглянул на нее, но ничего не спросил.

– Я вспомнила, как несколько месяцев назад я измазала вам слезами, соплями и кровью всю рубашку, – пояснила Вельда. – Интересно, насколько хорошо я тогда выглядела?

Анри улыбнулся в ответ. Улыбка осветила его измученное лицо, и Вельда вдруг подумала о том, что на свете есть еще один тип человеческой красоты, о существовании которого она раньше не подозревала.

– Анри, вы сейчас кажетесь мне ужасно красивым, – с наивной искренностью сообщила она. – Я даже не понимаю – почему. Но все же – что с вами?

Прежде, чем Анри успел ответить на ее вопрос, в голове Вельды промелькнула мысль о том, что, может быть, Анри так страдает от разрыва с ней. В каком-то старом романе она читала о чем-то подобном. Догадка была дурацкой, лестной и страшной одновременно. От такого смешения разнородных чувств у Вельды даже закружилась голова. Ее мозг не привык к неоднозначности и плохо справлялся с ней.

– Вы великолепны, Вельда, – не гася улыбки, сказал Анри. – Такая смесь наивности, силы и великолепного психологического здоровья… Я по-хорошему завидую вам. Эсмеральда считает, что меня надо запереть в одиночную камеру с мягкими стенами и непрерывно терзать релаксирующей музыкой и программами аутогенной тренировки. Тогда я, возможно, выживу. Вы согласны с ней?

– Эсмеральда – хороший специалист, – осторожно сказала Вельда, не понявшая из слов Анри ничего, кроме того, что он сделал ей комплемент, как всегда – двусмысленый.

Анри расхохотался, чем очень напомнил Вельде себя прежнего.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – почти жалобно спросила она. Ощущение себя прежней – маленькой, глупой и ничего не понимающей – стремительно нарастало. В прошедшие после родов месяцы она почти изжила его, и вот несколько фраз, мимоходом брошенных Анри… «С ним неуютно,» – вспомнились слова Стефани.

Анри, как всегда, мгновенно уловил изменение состояния молодой женщины и тут же вернулся к полной и безоговорочной серьезности.

– Вы и так помогаете мне, Вельда. Помогаете самим своим присутствием. Верьте – сейчас я чувствую себя гораздо лучше, чем все последние недели. Вы могли бы лечить наложением рук, как древние врачи. – Вельда несмело улыбнулась. – Хотите попробовать? Подойдите сюда, положите ладони мне на голову…

Не всегда умея отделить шутки от действительных желаний, и зная за собой эту особенность, Вельда послушно подошла к креслу, в котором сидел Анри, и с глупой торжественностью возложила свои большие ладони на его взлохмаченные волосы. Анри замер, напомнив Вельде охотничью позу рыжего кота, который под окном ее родного дома в течение многих лет безуспешно ловил голубей.

– А что теперь?

– А теперь повторяйте за мной: я хочу, чтобы Анри поправился и всегда чувствовал себя хорошо…

– Я хочу… – договорить Вельда не успела. Анри прыснул смехом в поднесенные к лицу ладони и тут же, повернувшись вместе с креслом, перехватил за запястья вельдины руки.

– Вельда, милая, простите меня, ради бога. Я дурачусь как мальчишка, и дурачу вас, потому что вы все принимаете за чистую монету, но мне ужасно приятно, что вы, пусть и обманом, погладили меня по голове. Мне этого очень не хватало. Поверьте, сейчас я говорю серьезно. Спасибо вам, – с трудом преодолевая сопротивление молодой женщины, Анри поднес к губам вельдины руки и поцеловал сжатые кулаки.

Как раз в это время до Вельды дошла комичность происходящего и она рассмеялась. Анри сжался, как от удара, но Вельда не заметила этого.

– Вечно вы разыгрываете меня, Анри. Пользуетесь тем, что я глупее вас. Это нечестно. Но впрочем, именно поэтому я и пришла к вам. Я хочу найти себе какое-нибудь дело, и прошу у вас совета. Только не посылайте меня в детский корпус! – жалобно закончила она.

Анри потер ладонями лицо, словно удаляя ненужную больше маску.

– Да, конечно, садитесь, давайте обсудим это. А чем вы хотели бы заняться?

– Не знаю. Я не слишком умна, но в общем-то хороший исполнитель. Дома я занималась сначала интерьерным дизайном, а потом некоторое время работала администратором во всемирном центре планеризма. Там я и познакомилась с Кларком… – в этом месте Анри отвел взгляд, словно давая Вельде возможность справиться с горестными воспоминаниями, но, к его удивлению, она продолжала без малейшей паузы. – А вообще-то я могла бы научиться чему-нибудь еще. Хотя вы, Анри, и смеетесь над этим, но я действительно всегда была прилежной ученицей…

– Я не смеюсь, я восхищаюсь вами, Вельда, – возразил Анри. – Большинство людей земли, закончив школу и получив какую-нибудь специальность, не хочет больше ничему учиться…

– А чем занимаетесь вы сами, Анри? Я так и не смогла этого понять. И еще. Я хотела спросить вас об этом еще в прошлую встречу, но как-то не пришлось к слову: как поживает ваш таинственный преследователь? Вам удалось обнаружить его или хотя бы напасть на его след?

На смуглом лице Анри снова возник контраст, неизменно удивлявший и даже пугавший Вельду: улыбка на губах и устрашающая серьезность во взгляде.

– Зачем вы спрашиваете, Вельда? Поддерживаете светскую беседу или вам действительно хочется знать?

В подобных случаях, чтобы не запутаться в тонкостях, Вельда предпочитала говорить правду:

– Я немножко тяну время, потому что боюсь, что у вас не найдется для меня такого дела, с которым я могла бы справиться. И поэтому спрашиваю как бы между прочим. Но на самом деле мне ужасно интересно. То есть не то, конечно, куда там делся ваш журнал или какая-то программа, я помню, как это волновало вас, и поэтому для меня это тоже важно…

– Вельда, вы со своей искренностью прямо-таки находка для Эсмеральды, – усмехнулся Анри. – От меня она никогда не могла добиться ничего подобного. Говорит, что я рационализирую свои чувства.

– Вы с Эсмеральдой очень подходите друг другу, – грустно констатировала Вельда.

– В каком смысле – подходим?

– Вы оба такие умные, образованные…

– Ох, Вельда! – поморщился Анри. Похоже, этот комплемент действительно был неприятен ему. – Вы просто не знаете, какими были действительно умные, образованные люди. Мы с Эсмеральдой – догматики, закостеневшие в тех крупицах представления о мире, которые нам удалось постичь…

– О боже, Анри, нельзя ли попонятнее?

– Простите… И знаете что, Вельда? Я, пожалуй, расскажу вам. Иначе моя бедная голова просто разлетится на части. У вас есть время? Где Кларк?

– Его забрали к себе Митра и Стефани. Я думала о том, что разговор может быть долгим.

– Прекрасно… С чего бы начать?

– Только не рационализируйте, Анри. Эсмеральда считает это вредным, а я, несмотря на ваши выпады, имею очень высокое мнение об ее умственных способностях…

– Вельда! – рассмеялся Анри. – Количество граней вашей натуры иногда пугает меня…

– Да, и этим я напоминаю стакан. У меня много граней и в меня можно налить все, что угодно. Прошу вас… – последнюю фразу Вельда произнесла голосом Анри.

– Хорошо, я не буду рационализировать… Я так устал, Вельда! – Анри прикрыл рукой глаза, как будто свет лампы внезапно стал нестерпимо ярким для них.

У Вельды перехватило дыхание от какой-то пронзительной жалости, о самом существовании которой она до этого мига не подозревала. Она часто кого-нибудь жалела (и от той жалости щипало в носу и на лице появлялось характерное плаксивое выражение): мертвую бабочку, сломанный цветок, иногда – подругу, попавшую в трудное положение, и всегда – маленького Кларка, когда он плакал. Большого Кларка она не жалела никогда, даже когда он погиб. Мертвый Кларк не нуждался в жалости также, как и живой, пожалуй, его даже обидело бы, если бы она вдруг вздумала его жалеть. Но сейчас все было по-другому – она действительно жалела человека, который был сильнее и умнее ее. И от этой жалости что-то сжималось в груди и воздух становился сухим и вязким. А вдруг он тоже обидится? Но прежде, чем она успела что-нибудь сказать, Анри уже справился с собой и продолжал:

– Я сто раз все проверил и перепроверил. И будь у меня хоть тысячу раз мания преследования, факты остаются фактами.

– Какие факты, Анри?

– Кто-то или что-то не просто наблюдает за работой станции (я подчеркиваю – всей станции, а не только лично за мной), но и потихоньку саботирует ее.

– Что такое «саботирует»?

– Грубо говоря «препятствует», делает невозможной, снижает ценность и, в основном, достоверность полученных результатов.

– И что же – никто, кроме вас, этого не замечает?

– Все это очень умно и осторожно организовано. А мы… мы – тупые, понимаете, Вельда, мы все – тупые выродки и разучились сопоставлять факты!

– Успокойтесь, Анри! Вы же сами объясняли мне, что у станций много врагов, много людей, которые считают их деятельность ненужной и даже вредной. Так вот они и могли…

– Не могли! В том-то и дело! Именно это и сводит меня с ума… Слушайте, и постарайтесь понять. Наша задача, задача всех станций вообще – возвращение человечеству его творческого потенциала, а значит и самого желания творить, жить, выжить, черт побери! За всеми этими красивыми словами стоят вполне конкретные характеристики мышления: определенный уровень развития способности к анализу, синтезу, абстрагированию, обобщению, классификации и так далее. Так вот тот, кто организовал эту слежку и этот саботаж, по всем данным (подтвержденным компьютерным анализом) УЖЕ обладает в полной мере всеми этими характеристиками. То есть, получается, что он или они УЖЕ РЕШИЛИ НАШУ ЗАДАЧУ.

– Так это же здорово! – воскликнула Вельда. – И вам, Анри, нужно не сходить с ума, а искать их и пробовать с ними договориться. Ясно, что у них имеются какие-то цели, какие-то проблемы… Я, правда, не могу понять, зачем они мешают вам. Но у этого наверняка есть какая-то вполне конкретная причина…

– Вельда, радость моя, как мне приятно вас слушать…

– Вы говорите это так, словно я несу несусветную чушь…

– Нет, что вы, я и сам на вашем месте думал бы именно так. Просто обстоятельства сложились таким образом, что вы знаете меньше меня. Понимаете, Вельда, на земле осталось очень мало людей. И мое положение в иерархии событий по чистой случайности таково, что я знаю все места и группы, которые технически могли бы организовать нечто подобное. Про интеллектуальную сторону я уже говорил. То есть, говоря иными словами, я знаю всех, у кого есть хоть малейшая надежда подойти к решению, и знаю, что они этого решения не находили…Я все проверил…

– Что же это значит, Анри? Я не понимаю…

– Это значит, что неведомые ОНИ, обладающие вожделенным для нас решением, – НЕ ЛЮДИ.

Холмы за озером покрылись кричащей ярко-июньской зеленью, в которой растворились и словно исчезли аскетические очертания елей. На территории станции цвели яблони. Их аромат проникал повсюду и тревожил, как заноза на сгибе пальца. В воздухе скользили бело-розовые лепестки и словно призывали торопиться, ловить миг быстротечной цветочной красоты. Лепестки падали в фонтан и плыли и покачивались там, как маленькие лодочки.

– Смотри, лепестки похожи на снег, – сказала Вельда, опершись на край бассейна и пытаясь зачерпнуть ладонью воду вместе с лепестками.

– Нет, не как снег, – возразил Митра. – Все так говорят.

– Что значит – все?

– Все подходят к фонтану, смотрят и говорят: лепестки как снег.

– А как на самом деле?

– А на самом деле они похожи на стадо маленьких овечек, если смотреть на них с неба…

– Но ведь овечки не живут в воде.

– Как будто снег там живет! – огрызнулся Митра и тут же предложил другой вариант. – Ну тогда на стаю лебедей, которые останавливаются у нас на озере, когда летят осенью на юг… Я видел. Все спали, а я услышал, как Мария рассказывает Ингрид, и убежал. Это так красиво. Как будто долго был грязный, а потом вымылся душистым мылом и мама постелила чистые простыни… Белое на прозрачном…

– Ми-и-итра, – Вельда никогда не знала, как реагировать на неожиданные откровения малыша, и только тихо радовалась тому, что он проводит столько времени с Кларком.

– Вон идет дядя Анри, – сказал Митра. – Иди погуляй с ним. Я посмотрю как плавают лепестки, а если Кларк проснется, мы с ним поедем на детскую площадку. Хорошо? Да, а еще лепестки похожи на детские кроватки, в которые забыли положить младенцев…

– Анри…

– Вельда! Как хорошо, что я вас встретил! Вы с Кларком?

– Да, но Митра отправил меня погулять с вами.

– Какой замечательный малыш! Обязательно погуляем. Позвольте предложить вам руку?

– Да ну вас, Анри! Скажите мне лучше, почему никто не занимается с Митрой? Мне кажется, что он уже сейчас мог бы знать и понимать втрое больше…

– Митру специально оставили в покое. С ним просто некому заниматься, понимаете? Каждый из нас бессознательно будет стремиться изменить его по своему образу и подобию. Когда он начнет читать, я дам ему книги… Митра действительно уникален. Только бы удалось его вырастить…

– Удалось вырастить? В каком смысле?

– У него очень плохие почки. Марсель говорит, что нужна пересадка. Стефани готова быть донором, но Митра еще слишком мал. К тому же сейчас этого никто не делает и Марселю придется опираться только на описание. Риск очень велик…

– Господи! Какой ужас!

Всегда улыбающаяся Стефани. Единственный ребенок. Уникальный. Другого не будет. Плохие почки. Лепестки похожие на лебедей. Белое на прозрачном…

– Сейчас ему можно чем-нибудь помочь?

– Ему дают лекарства. Больше ничего. Только ждать. И будьте поласковее со Стефани. Ей нелегко.

– Да, конечно. Я ничего не знала…

– У нас не принято говорить об этом.

Да. Не принято. Никто не разу не спросил у нее, какой индекс жизнеспособности у Кларка. Что же все-таки такое кроветворная система? Надо будет спросить у Изабеллы.

– Как ваши дела, Анри?

Вот и детская площадка. Сюда придут Митра с Кларком. Песочница, изогнутая металлическая лестница для лазанья, похожая на старый космический корабль, перекладина, турники, кольца, брусья. По краю подстриженный кустарник цветет мелкими желтыми цветочками. Трава раннего лета – ее хочется погладить, а не скосить. Вельда передернула плечами, словно освобождаясь от надоевшей одежды.

– Анри, вы умеете крутить солнце?

– Крутить солнце? В каком смысле?

– А вот в таком! – Вельда огляделась, подбежала к перекладине, подпрыгнула, повисла и начала раскачиваться, сильно изгибаясь всем телом.

– Вельда! Вы уверены? – с тревогой воскликнул Анри, подходя ближе и становясь в позу страховки.

– Уверена! – задорно крикнула Вельда и вслед за тем три раза подряд сделала полный оборот. Спрыгнула на землю, тяжело дыша, оперлась на плечо Анри.

– Потрясающе! – искренне сказал Анри, поддерживая ее под локоть.

– Весна, Анри, весна! – Вельда вывернулась из его рук и согнулась пополам, опершись ладонями о колени. – А вы так можете?

– Нет. И никогда не мог, – с грустью констатировал Анри.

– Ерунда! – махнула рукой Вельда. – Бейте интеллектом.

– Наверное, Кларк старший был хорошим спортсменом, – задумчиво сказал Анри.

– Да, – тут же откликнулась Вельда. – Он был прекрасным гимнастом, хорошо фехтовал и неплохо толкал ядро.

– Как он погиб? – впервые кто-то на станции заговорил с Вельдой на эту тему.

– Он испытывал прогулочные катера. Мотор разорвался прямо у него в руках.

– Вы очень тоскуете по нему? – лицо Анри сделалось напряженным и упрямым, как у ребенка, который решил любой ценой надеть на штырек неподатливые кольца деревянной пирамидки.

– Нет. Сейчас нет. Маленький Кларк во многом примирил меня с этой потерей. Сын очень похож на него. Если бы его не было, все было бы гораздо хуже. Я приняла правильное решение. А вы помогли мне. Я очень благодарна вам… Анри! Давайте возьмем лодку, Кларка, Митру в качестве няньки и поедем на ту сторону озера в холмы. У вас такой вид… Вы похожи на кого-то из персонажей ваших любимых старинных книг…

– Очень страшный, да?

– Измученный до предела. Можно, я поглажу вас по головке? Эсмеральда сказала бы, что это гиперкомпенсация. Вы такой умный и такой озабоченный чем-то всемирным, что я чувствую себя рядом с вами просто кромешной и легкомысленной дурой. А тут еще весна… Вот я и компенсируюсь. В материнской роли… Ну как, на пользу мне эсмеральдины книжки? Это я ради Стефани стараюсь. Она сама их читать не может, я ей пересказываю…

– Погладьте еще, пожалуйста. Если вам не трудно…

Вельда забросила в лодку корзинку с едой, запрыгнула сама и оттолкнула лодку от пирса. Анри уже сидел на веслах, а Митра пристроился на корме рядом с Кларком, который спал в своей снятой с колес коляске.

Вельда нервничала, но сама себе в этом не признавалась. Она придумала это и уговорила Анри. Теперь все казалось ей странным. До последней минуты она уговаривала Стефани поехать вместе с ними. Стефани отказалась под каким-то смехотворным предлогом, но отпустила Митру.

Сейчас Митра сидел, разложив на коленях охапку цветов, травы и каких-то веточек. Рядом на скамейке лежал раскрытый определитель с картинками. Отыскав в книге картинку, соответствующую тому или иному цветку, Митра, прижимая одной рукой раскрытую книгу, а другой придерживаясь за борт, делал два шага вперед и подносил страницу к глазам Анри. Анри вслух читал название цветка. Митра удовлетворенно хмыкал, передавал цветок проснувшемуся Кларку, четко повторял название, а потом ловил момент, когда малыш, полюбовавшись цветком, тянул его в рот. Цветок тут же изымался и отправлялся за борт.

– Буль-буль, – говорил Митра, а Кларк заливисто смеялся, обнажая все три имеющихся в наличии зуба. Несмотря на многократное повторение, эта игра явно не надоедала ему.

– Анри, давайте я погребу, – нерешительно предложила Вельда.

– Бросьте, – ответ сквозь зубы и глаза, опущенные куда-то на дно лодки.

Гребля явно не доставляла Анри никакого удовольствия. Но, когда Вельда предложила поехать на катере, он сам отказался и заговорил о лодке.

– Наверное, он подумал, что катер будет напоминать мне о гибели Кларка, – решила Вельда и, пользуясь тем, что Анри смотрел вниз, осторожно разглядывала его.

Ужасно. И летом стало еще хуже. Куда же смотрят врачи? И Эсмеральда… Хотя, что они могут сделать с Анри, если он сам загоняет себя в такое состояние? Сколько часов в сутки он спит? Свет в лаборатории горит допоздна, а иногда и всю ночь напролет. Что он там делает? И эти его таинственные преследователи… Есть ли они на самом деле, или это плод его воображения? В течение лета он почти месяц провел в многочисленных коротких разъездах. Куда он ездил? Зачем?

– Хватит, Анри! Мне надоело смотреть на вашу страдающую физиономию. Садитесь на нос. В конце концов, я просто люблю грести, и не сидела на веслах почти два года…

– А еще вы любите крутить солнце… – улыбнулся Анри.

– И летать на планерах, и ездить на мотоцикле, и прыгать с трамплина и еще много чего! – с вызовом закончила Вельда. – И если вы видите в этом что-нибудь плохое, то лучше скажите мне сразу!

– Помилосердствуйте! – когда они менялись местами, Вельда задела щекой плечо Анри, и ей, как всегда, показалось, что у него жар.

– Анри, у вас нет температуры? – Вельда с наслаждением ощутила, как напрягаются мускулы рук. Лодка сразу пошла быстрее, а берег, казалось, застывший в вечерней неподвижности, начал, наконец, приближаться.

– Я весь горю, – с усмешкой согласился Анри. Избавившись от весел, он немедленно обрел присущее ему ироническое расположение духа.

– С чего это? – подозрительно спросила Вельда.

– От вашей близости…

Вельда откинула упавшую на лоб челку и с изумлением взглянула на Анри, но увидела лишь митрину книжку, как раз в этот момент возникшую у нее перед глазами.

– Короставник полевой, – машинально прочитала она. Анри расхохотался, а сзади ему вторил маленький Кларк, необыкновенно чутко реагировавший на чужое веселье.

Костер едва слышно потрескивал, и искры уносились в низкое, словно расстеленное на верхушках деревьев небо. Казалось, что крупные звезды можно срывать руками, как яблоки. Вельда сидела у костра на корточках и помешивала в котелке кашу, которой она собиралась кормить детей с утра. Анри лежал на траве, заложив руки за голову и смотрел в небо. Из палатки доносилось сонное бормотание Митры, который рассказывал сказку давно уснувшему Кларку.

– Анри, мне как-то не по себе, – призналась Вельда.

– Почему? Смотрите, какие великолепные звезды. Кажется, что до них можно дотянуться рукой. Забавно, много лет назад люди были уверены, что путь человечества лежит к звездам, в глубину Вселенной…

– Но ведь тогда и вправду были космические корабли. Мы проходили в школе…

– Да, конечно. Люди даже высадились на Луну, послали автоматические станции ко всем планетам Солнечной системы… Этим все и кончилось. Никого больше не тянуло в космос, последняя космическая программа была закрыта лет 300 назад.

– Почему? Вы знаете?

– Трудно сказать. Космические программы, в сущности, были продолжением войны амбиций наиболее развитых стран. А потом необходимость в них отпала…А жажда познания, которая, по мысли тогдашних философов, должна была отправить людей в космос … Я прочел много книг… Те люди представляли себе будущее совсем иначе…

– Как?

– Если сказать коротко: они боялись. Загрязненности планеты, перенаселения, новых и старых болезней – всего. И не видели выхода. Космическая экспансия в таких условиях выглядела вполне привлекательной. Представляете, человечество, упакованное в консервные банки-корабли, рассеивается по вселенной… Некоторые вещи сегодня выглядят очень смешными. Например, наши предки полагали, что развиваться у человека будет в основном мозг, и со временем люди превратятся во что-то вроде мозгов на колесиках. А все действия за них будут выполнять роботы или механические продолжения человеческих органов чувств.

– Какая глупость!

– Да, конечно. Они не учли того, что радость от процесса познания, на котором они почему-то зафиксировались, вполне сравнима с удовольствием от процесса гребли, например…

– Да. А вы с этим не согласны?

– Какая разница, согласен я или нет! История выбрала сама. Люди любят не только бороться, но и просто жить. Тогдашние теоретики, по-видимому, не учитывали этого.

– Я не люблю бороться!

– А вот здесь вы, простите меня, врете! Если бы это было так, вы никогда не оказались бы на станции…

– Да, пожалуй… – согласилась Вельда и надолго задумалась.

Где-то в ветвях дерева над их головой стрекотал кузнечик. В прибрежных зарослях камыша шла негромкая ночная жизнь со всеми ее таинственными шорохами, шелестами и писками. Сотни и тысячи невидимых людям существ охотились, удирали, заботились о потомстве, ели, любили, рождались и умирали.

– Мы уйдем, а все это останется таким же, как было до нас, – негромко сказал Анри.

– Ну, уходить нам еще рано, – заметила Вельда. – Еще только недавно стемнело. Впереди вся ночь.

– Я не про нас с вами. Я про всех людей, про человечество, – Вельда шумно вздохнула. – Интересно, кто придет за нами?

– А откуда вы знаете, что они придут?

– Они уже пришли – вот в чем дело… – в негромком голосе Анри не было ни страха, ни удивления, ни печали – вообще ничего, голая констатация факта.

– Анри! – Вельда поежилась. – Анри, мне страшно. Идите сюда. Вы меня напугали, вы и успокаивайте. Мне кажется, что сейчас сюда придут эти ваши…

– Болезненные галлюцинации, не так ли? Так классифицируют подобное эсмеральдины книжки?

– Я не знаю, – раздраженно сказала Вельда. – Я ничего не знаю. Я просто боюсь!

– Не бойтесь, Вельда! – Анри пружинисто поднялся, подошел к сидящей у костра женщине и остановился за ее спиной. – Никто сюда не придет. А если придет – я сумею защитить вас.

– Неужели? – Вельда запрокинула голову и снизу вверх взглянула на Анри. Лицо мужчины оставалось серьезным. – Вы будете бить их креативностью?

– Посмотрим. Ведь я тоже состою не только из отсутствующей у меня креативности и стремления к познанию. Здесь женщина и дети. Я отвечаю за вас и, в случае чего, буду драться как лев.

Вельда молча и испытующе глядела на Анри, ища следы его всегдашней саркастической улыбки. Не находила, и это все больше тревожило ее.

– Анри, что происходит? Я, как всегда, не понимаю вас.

– Я сам не понимаю себя, Вельда.

– Как я должна вести себя в подобных обстоятельствах?

– Вы ждете от меня инструкции?

– Да, – кратко и честно ответила Вельда.

– И вы готовы подчиниться ей?

– Да, если это не будет что-нибудь совсем уж безумное.

– Вельда, теперь вы, в свою очередь, напугали меня. Мы оба боимся. Что будем делать?

– Анри, перестаньте меня дразнить. Я сижу возле костра, но меня всю трясет от ваших шуточек…

– Вы думаете, я шучу? – спросил Анри с нескрываемым удивлением.

– Конечно, а как же иначе объяснить весь наш разговор?

– Вельда! – негромко и очень серьезно сказал Анри. – Вы можете считать меня параноиком, бездарным шутником и вообще кем угодно, но я прошу, я умоляю вас… я безнадежен в разрешении подобных ситуаций… пожалуйста, говорите, поступайте так, как вам хочется… не бойтесь обидеть или удивить меня… делайте то, что считаете нужным и правильным…

– Анри, я не понимаю…

– Я прошу вас, Вельда! Хотите, я стану перед вами на колени? – и Анри действительно опустился на траву позади молодой женщины. Вельда инстинктивно подалась вперед и жар пламени опахнул ее и без того разгоряченное лицо. – Если хотите прогнать меня – прогоняйте, я уйду. Хотите объяснить мне, кто я такой – я выслушаю вас. Хотите уйти сама, чтобы больше не выслушивать эти безумные речи, идите – я пожелаю вам спокойной ночи… Вы сказали, что подчинитесь любой моей инструкции и этим действительно безумно напугали меня. Есть много ситуаций, в которых я счел бы это разумным или даже потребовал бы этого… Но здесь, сейчас я этого не хочу… не могу…Помогите же мне, Вельда! Пожалейте меня…

– Хорошо, – Вельда медленно обернулась к Анри и близко-близко увидела его черные глаза с огненными точками посередине.

Отражение костра в зрачках металось из стороны в сторону и выглядело маленьким и строптивым живым существом. Вельда подняла руку и осторожно провела пальцами по щеке, губам, подбородку Анри. Горячие сухие губы слегка дрогнули в подобии поцелуя. Они оба боятся того, что сейчас должно произойти между ними – теперь Вельда верила в это. Но почему? Невнятное, болезненное чувство в груди нарастало, мешая вздохнуть. Что же это такое? Она хочет быть с Анри? Но откуда тогда страх, неуверенность, боль? С Кларком все было иначе… легко, радостно, понятно…

– С Кларком все было иначе… – прошептал Анри, словно отражение ее собственных мыслей. Или она говорила вслух?

– Анри…не надо… – черные круги вокруг черных глаз, глубокие складки-морщины вниз от крыльев носа, сжатые, словно от боли, губы, – Вельда рассматривала лицо Анри так, словно они расставались навеки, и она хотела запомнить, вобрать в себя его черты.

– Вельда, родная… – его лицо, руки, голос, все его существо превратилось в большой и неуверенный знак вопроса.

– Да, Анри, да…

Анри был немыслимо, невозможно нежен. Его руки касались ее, возбуждая не столько желание, сколько воспоминания о прохладе озерной воды, ласке речного ветра и шелковистой прозрачности луга, поросшего мятликом и тимофеевкой. Вельде все время хотелось плакать и она с трудом сдерживалась, опасаясь, что он решит, будто чем-нибудь обидел ее. Смуглая кожа Анри пахла сушеными яблоками.

– Вельда, будьте моей! – прошептал он. Теперь Вельда с трудом удержалась от смеха. В этом был весь Анри – в момент наивысшей близости обращаться к ней с официальным предложением, да еще и на «вы»… Весь – клубок противоречий, всегда между двух полюсов – ирония и сумрачная серьезность, сила и слабость, жесткий рационализм и странное, пугающее умение рисовать воображаемые образы. И нежность, которую невозможно было даже представить. Почти причиняющая боль…

– Да, Анри, да, – еще раз повторила она.

Потом она положила голову ему на грудь и слушала, как он дышит. Дышал Анри тяжело, и сердце бешено колотилось прямо под ее щекой. Она ощущала его быстрые, неровные толчки. Вельда подняла лицо и, отбросив упавшую на глаза прядь, вопросительно взглянула на Анри. Он осторожно отстранил ее, обнял правой рукой, а ее правую ладонь, поцеловав, положил себе на грудь, прямо на сердце.

– Спасибо, – сказал Анри.

– Я никогда не думала, что это… может быть…так… – прошептала Вельда.

К рассвету звезды поднялись выше и они оказались в самом центре звездного шатра. Предрассветный ветерок холодил кожу. Они лежали на влажном от росы одеяле возле почти погасшего костра и смотрели в небо. На востоке медленно разгоралось бледное зарево, а над холмами, сумрачно нависающими над озером, еще царила непроглядная ночь.

– Звезды утром похожи на уличные фонари, – заметил Анри. – Уже рассвело, а они еще светят… Белые светлячки на розовом небе.

– А где вы видели уличные фонари, Анри? – вяло поинтересовалась Вельда. – У нас в городе их нет – только светильники на домах.

– Я бывал во многих городах.

– Зачем, Анри? Что вы вообще делаете? Эти эксперименты, программы, я знаю – это не основная ваша деятельность. Каково ваше место в сложившейся иерархии событий? – Анри удивленно поднял брови, но потом, по-видимому, вспомнил, что Вельда повторяет его собственную фразу, и улыбнулся.

– Как по-дурацки звучат многие наши сентенции, когда мы слышим их от кого-нибудь другого, – вздохнул он. – Вы это хотели продемонстрировать мне?

– Я хотела бы получить ответ…

– Ну хорошо… Все станции, подобные нашей, связаны между собой. Вы понимаете, это нужно для того, чтобы координировать исследования, обмениваться успехами и неудачами. Кроме того, необходима связь с правительствами стран – хозяев станций. Для выполнения всех этих функций существует некий коллегиальный орган, состоящий из девяти человек. Условно его можно назвать координационным советом. Я – один из его членов.

– Это нечестно! – с обидой воскликнула Вельда, отодвинулась от Анри и попыталась высвободиться из его объятий. Анри со смехом снова привлек ее к себе.

– Вас не интересуют члены координационного совета?

– Нет… но я думала, это такие старички… – Вельда понимала, что ведет себя глупо, но у нее отчего-то возникло такое чувство, как будто Анри в чем-то обманул ее. И она определенно испытывала неловкость при мысли о том, что вот этот самый человек только что был близок с ней, а еще несколько месяцев назад, вымазанный ее кровью, вопил вместе с ней в родильной палате.

– Зачем я вам, Анри?

– Вы мне необходимы. Я совсем не могу обходиться без вас. И больше не собираюсь от вас прятаться. Я как раз хотел предложить вам работать вместе со мной. Чем вы сейчас занимаетесь?

– Я?… Ну, я помогаю садовнику в оранжерее…

– Старый Гэджик удивительная брюзга!

– Ничего, мы с ним ладим… Но, Анри, это смешно! Что я, я! буду делать в лаборатории?

– Вы будете помогать мне. Чем именно – разберемся по ходу дела. Я уже говорил вам, что вы не то неудачно кокетничаете, не то действительно недооцениваете свои умственные способности. И потом – вы единственный человек на земле, который верит мне, хотя бы частично, и не считает мои измышления плодом больного воображения. Вы думаете, это мало значит для меня?

Вельда кивнула. Такой Анри был понятен ей. Она ему нужна – и она у него будет. Четко поставленная цель и энергичное продвижение вперед. Ее это вполне устраивало, она даже любила прятаться за чьей-нибудь спиной и никогда не стремилась быть лидером. Анри хочет решать сам – ну что ж, пусть решает. Все-таки член совета, ему и положено иметь голову на плечах. Из-за какого-то стечения интеллектуальных и эмоциональных событий ему нужна вот такая Вельда. Эсмеральда бы это в два счета объяснила. Вельда это объяснить не может, но в принципе понимает и принимает ситуацию… Но все-таки непонятно… почему он так странно вел себя пару часов назад? А что ты (ты!)вообще можешь понимать в поступках членов координационного совета? – одернула себя Вельда.

– Анри, мне надо одеться, умыться, развести костер… Скоро проснутся дети…

– Да. Я пойду погуляю, ты приведи себя в порядок, а потом я вернусь и разведу костер…

– Да нет, лежите… лежи, Анри, я вовсе не прогоняю тебя, – смутилась Вельда. Явная готовность Анри подчиняться снова опрокидывала все ее логические построения. – Просто уже пора…

– Н-нда, пожалуй, – многозначительно протянул Анри, глядя куда-то поверх вельдиного плеча.

Вельда обернулась и увидела лохматую голову Митры, высунувшуюся из палатки. Невольно вскрикнув, она прижалась к Анри и спрятала лицо у него на груди. Анри натянуто улыбался. Некоторое время Митра внимательно изучал ситуацию, потом выбрался из палатки целиком и сказал:

– Я понял. Вы всю ночь рассказывали друг другу сказки. Кларк еще спит, а я захотел в туалет. Сейчас я схожу, а потом еще немного посплю…

Сделав свои дела, он снова заполз в палатку и, обернувшись, попросил:

– Застегни меня, Анри, у меня отсюда не получается.

Анри покорно поднялся и пошел к палатке. Митра внимательно наблюдал за ним, пока он шел, а потом сказал:

– Люди без одежды похожи на корешки, – и исчез окончательно. Анри, с яркими пятнами румянца на скулах, некоторое время молча обдумывал неожиданное сравнение. – Хорошо промытые, – добавил из палатки голос Митры.

Вельда меленько захихикала.

– Уд-дивительный ребенок! – с чувством произнес Анри.

Стоян, Марта и остальные сотрудники лаборатории восприняли появление Вельды как очередную причуду Анри, не нуждающуюся ни в каких других объяснениях. Ее даже никто ни о чем не спросил. Вельда была готова к такому приему и не особенно расстраивалась по этому поводу.

– Да как ты вообще с ними общаешься? – удивлялась Стефани. – Они же слова по-человечески сказать не могут. Все время что-то из себя изображают…

– Да они, вроде бы, и не изображают, – добродушно возражала Вельда. – Они вроде бы живут так. Ну и пусть их. Мне-то что? Никто меня не обижает, все вежливые, предупредительные. А что до другого… Так зачем мне набиваться в подруги к Эсмеральде, к примеру, если я все равно ничего не пойму из того, что она мне будет говорить…

– А почему ты говоришь об Эсмеральде? – с какой-то непонятной настороженностью спросила Стефани.

– Просто так, к примеру. А в чем дело?

– Ни в чем, – Стефани неопределенно махнула рукой и перевела разговор на другую тему. – А как ты с Анри?..

– Нормально, – спокойно ответила Вельда. – Я ему для чего-то нужна. По крайней мере, он так говорит…

– Ну а ты-то? Ты-то сама? – соболиные бровки Стефани удивленно взлетели вверх.

– А что я? – Вельда пожала округлыми плечами. – Ты же знаешь, я не мастер рассуждать на такие темы…

– Ну что ты-то к нему чувствуешь?

– Мне его жалко, – подумав, ответила Вельда. – И еще мне очень нравится, что он такой умный. Получается, что если мы вместе, то это каким-то образом оправдывает мою собственную глупость.

– Ну знаешь! – возмущенно воскликнула Стефани.– Ты, наверное, всяких книжек перечитала! Чушь какая-то! А почему это тебе его жалко? Это ему впору нас с тобой пожалеть. У тебя муж погиб, у меня один ребенок, да и тот – Митра! – имя сына Стефани произнесла с совершенно непередаваемым выражением, и Вельда впервые подумала о том, что Стефани должно быть очень нелегко с Митрой. Уж больно он необычный. Такой ребенок подошел бы Эсмеральде…

– А почему у Эсмеральды нет детей?

– Как нет? – удивилась Стефани. – У нее два сына. Один уже подросток, его легко отличить, он почти такой же рыжий, как она сама. Другой, наверное, похож на отца.

– А отец?

– Эсмеральда пришла сюда вдвоем со старшим сыном. Младший родился уже здесь. У нас не принято расспрашивать. Анри, наверное, знает…

– Анри? Почему Анри?

– Да так… как-нибудь… случайно… – откровенно заюлила Стефани. Вельда не стала настаивать. Она была нелюбопытна и решила потом, как-нибудь, при случае спросить у Анри.

Случай представился скоро. Гуляя в парке с Кларком и Анри, они нос к носу столкнулись с Эсмеральдой. Она учила младшего сына кататься на двухколесном велосипеде.

– Никак! – Эсмеральда откинула назад огненные волосы и отерла пот со лба тыльной стороной ладони. – Второй день бьюсь, ни черта не понимает!

– Давай я попробую, – предложил Анри. Эсмеральда с готовностью передала ему велосипед. – Эрик, садись и держи руль. Ноги можешь на педали не ставить. Твоя задача – держать равновесие. Поехали!

Женщины остались одни, если не считать булькающего в коляске Кларка.

– Как он? – Эсмеральда кивнула на малыша. – Я спрашивала у Марселя весной. Он сказал – в порядке.

– Да, – согласилась Вельда. – Все хорошо.

– Слава богам, что обошлось, – усмехнулась Эсмеральда. – Вы тогда здорово всех нас напугали.

– Мне жаль…

– Ничего. Вам-то самой больше всех и досталось. Но я тогда была поражена. Первый раз увидела такое – женщина своей волей остановила процесс родов. Я думала – это совсем биологическое…

– Вряд ли это была моя сознательная воля…

– Ну не совсем, конечно, я не это имела в виду. Сейчас я вам объясню…

– Не надо, – Вельда, как могла, смягчила отказ улыбкой. – Не стоит. Я все равно ничего не пойму.

– Почему вы так думаете? – Эсмеральда внимательно посмотрела на Вельду, словно только что разглядела в ней что-то принципиально новое.

Вельда молча, улыбаясь покачала головой. В конце дорожки показался Анри, почти бегущий за велосипедом. Эрик сам держал равновесие, хотя и не крутил педали.

– – Я уже могу с горки ехать и не падать, – еще издали закричал он.

Эсмеральда улыбнулась сыну, потом обернулась к Вельде и сказала задумчиво и чуть печально: « Анри – удивительный человек, Вельда. Таких немного. Берегите его.»

Эрик с велосипедом и задохнувшийся от быстрой ходьбы Анри остановились рядом с ними.

– Ты видела? – требовательно спросил мальчик. – Он меня совсем не держал.

– Да, я видела, – подтвердила Эсмеральда. – Твое обучение явно пошло на лад. Спасибо, Левин.

– Не стоит благодарности, – церемонно расшаркался Анри. Они обменялись непонятными для Вельды взглядами, а потом Анри решительно взялся за ручку коляски Кларка.

– Поехали! – бодро сказал он и помахал Эрику. – Желаю всяческих успехов!

Некоторое время они шли молча. Анри первый раз в жизни катил коляску Кларка. Вельда, мимоходом удивившись этому, тут же забыла о столь несущественной детали и размышляла над прощальными словами Эсмеральды.

Эсмеральда просила… да нет, пожалуй, приказала ей беречь Анри. Что бы это могло значить? От чего, как и, главное, зачем она должна его беречь? Я мало знаю об Анри, – сказала себе Вельда. – И поэтому не понимаю. Надо попробовать с другого конца. Я хорошо знала Кларка. Если бы кто-нибудь сказал мне: береги его! – что бы это значило?

Вельда вспомнила Кларка, почти увидела его. Улыбающийся, сильный, понятный. Беречь? Разве можно уберечь от случайности? Что же такое имела в виду Эсмеральда? Не ясно. Ладно. Можно попробовать выяснить другое.

– Анри, – Вельда постаралась заглянуть в темные, непроницаемые глаза. – Вы с Эсмеральдой?…

– Да, – тут же ответил Анри, словно ждал этого вопроса. – У нас ничего не вышло. Два догматика в одной постели – это слишком. Каждый из нас имел свою сложившуюся картину мира, мы постоянно доказывали друг другу свою правоту и вскоре стали безумно раздражать друг друга. И все кончилось.

– Ага, – согласилась Вельда и попробовала себе представить Анри в постели с Эсмеральдой. Ничего не получалось. Воображаемые Анри с Эсмеральдой сидели на противоположных концах кровати, завернувшись в простыни и что-то друг другу с жаром доказывали. Рыжие кудри Эсмеральды стекали на обнаженные плечи . Из-под кудрей, как муравьи из муравейника, разбегались веснушки. Вельда рассмеялась.

– Анри, а у Эсмеральды на плечах есть веснушки?

– Гм-м… есть… А почему ты спрашиваешь?

– Не знаю, – беспечно ответила Вельда. – Так представилось… А я – догматик? У меня раньше тоже была сложившаяся картина мира…

– А теперь?

– А теперь у меня вместо картины мира – ты.

– Не пугай меня…

– А чего ты, собственно, боишься? Ответственности?

– Да. И еще того, что я передам тебе свою неуверенность.

– Не бойся, – решительно возразила Вельда. – Я твоей неуверенности в упор не вижу. Мне нравится думать, что ты знаешь, что делаешь, и черта с два ты меня переубедишь. Я знаю, что кто-то должен знать, и мне удобно считать, что этот кто-то – ты. Наверное, я все-таки – догматик.

Вечером Анри допоздна засиделся в лаборатории и Вельда, уложив Кларка, пришла его навестить, как всегда захватив с собой кофе и бутерброды. Закончив обязательные дела, Анри занимался любимым делом – составлял список гипотез происхождения таинственных «их». Вельда сама себе удивлялась – ей было практически все равно, являются ли «они» симптомом душевной болезни Анри, или он ищет что-то действительно материальное. И тот и другой варианты были достаточно пугающими, и с тем и с другим она примирилась. Дома, в родном городке все это выглядело бы шокирующим, но здесь, на станции, где нет ни одного человека с обычной, нормальной судьбой… А что такое «нормальная судьба»? Вельда поймала себя на мысли о том, что само это понятие стало для нее расплывчатым и неопределенным. Рядом с Анри, в ауре его постоянной противоречивости расплывчатыми становились многие вещи. Пусть так – Вельда способна была согласиться и с этим.

– Ты поможешь мне? – спросил Анри. Его темные глаза переливались нефтяным радужным светом, не то от возбуждения, не то от начинающейся лихорадки.

– Конечно, помогу, – флегматично согласилась Вельда, разливая кофе в пластиковые стаканчики. – А что я должна сделать?

– Для начала послушай меня и выскажи свое мнение…

– Какое может быть у меня мнение… – начала было Вельда, но Анри возмущенно фыркнул и знаком велел ей закрыть эту тему.

– Я рассуждал так: сначала надо просмотреть варианты наиболее очевидные, и только проанализировав и отбросив их, можно приступать ко всякой там экзотике.

– И какие же варианты кажутся тебе очевидными? – включилась Вельда, откусив половину бутерброда и удобно устроившись в самом большом кресле лаборатории. Она сидела, подвернув под себя ноги и напоминала неядовитую древесную змею, пообедавшую и свернувшуюся в клубок. Анри даже показалось, что ее серые глаза смотрят на него не мигая.

– Ну, разумеется, первая мысль, которая пришла мне в голову, была о том, что наши загадочные компаньоны есть воспрянувшие остатки каких-то генетических экспериментов четырехсотлетней давности. Тогда делали много странных и даже страшных вещей, и что, если какой-то их побочный продукт выжил, неожиданным образом видоизменился и… Но вся эта идея не выдерживает никакой, даже самой слабой критики. Практически мне даже не понадобилось ни с кем советоваться, вполне достаточно имеющихся у нас материалов… Итак: практически все результаты экспериментов были абсолютно летальны. Выжившие экземпляры требовали для поддержания своей жизнедеятельности сложнейших аппаратурных комплексов, которые просто нельзя было приобрести или построить незаметно. Никаких данных о существовании подобных центров после введения в большинстве стран программы пренатальной диагностики не имеется. Нет даже подозрений или легенд. Все это требовало огромных средств и полностью утеряло смысл. А временной промежуток в 300 лет делает подобные предположения и вовсе абсурдными. Если бы что-нибудь где-нибудь существовало, за это время оно как-нибудь да засветилось бы перед мировым сообществом. Значит, это не годится. Кем бы или чем бы «они» не были – они появились или, по крайней мере, начали действовать совсем недавно.

Следующая гипотеза, которую я рассмотрел, была такова: в результате какого-то (неизвестного нам) стечения обстоятельств стали разумными какие-нибудь животные. Один из тех видов, которые люди издавна считали высокоорганизованными. В моем списке значились собаки, медведи, слоны, дельфины, муравьи, пчелы и лошади. Слоны, медведи и дельфины отпадали сразу – за все годы существования станции ни одно из этих животных никогда не находилось на ее территории…

– Жаль, – Вельда рассмеялась.

– В чем дело? – недовольно спросил Анри.

– Я просто представила, как это было бы здорово: на станцию приходит слон, просовывает хобот в окно и перепрограммирует твой компьютер…

– Не смейся, пожалуйста, это сбивает меня с мысли.

– Хорошо, не буду, продолжай.

– Наибольшее подозрение вызывали, конечно, муравьи. Они живут везде, их никто не замечает, и никогда никто толком не знал, как же на самом деле функционирует муравейник и что выполняет роль координирующего центра…

– Анри, ты что – серьезно все это говоришь?

– Абсолютно, а что?

– Ну, то есть ты допускаешь, или допускал… что по станции бегают какие-то разумные муравьи и что-то такое делают, и все понимают и на самом деле они уже умнее людей…

– Ты не поняла, – Анри говорил ровно и всячески подчеркивал свое терпение, но Вельда видела, что он уже на пределе. – Каждый отдельный муравей ненамного умнее клеток человеческого организма. Нельзя же говорить об уме, допустим, эритроцитов, селезенки, или островков Лангерганса. Если что-то и могло подвергнуться преобразованиям, то это муравьиное сообщество в целом, которое (и это было известно уже давно) в каком-то смысле представляет собой единый организм. По крайней мере имеет единый управляющий центр – это уж наверняка.

– Ну а что такое этот управляющий центр? Такой здоровый муравей в муравейнике, или какая-то особая архитектура сосновых иголок, из которых этот самый муравейник сложен?

– Я же тебе говорил – никто этого толком никогда не понимал. То есть были всякие гипотезы, конечно, биополе там и всякое другое, но ни одну из них никому доказать не удавалось.

– Так значит, по твоему надо искать муравьиное гнездо где-нибудь невдалеке от компьютера, а потом как-нибудь пытаться вступить в контакт с населяющими его муравьями? Как они, кстати, между собой общаются?

– С помощью запахов… Ты выслушаешь меня сегодня или нет?

– Так я же и так слушаю, – искренне удивилась Вельда. – И очень внимательно.

– Прежде, чем вступать в контакт с окружающими станцию муравейниками, я немного поразмышлял. Это никогда не вредно, ты согласна? Так вот, нет никаких данных, что за последние несколько сотен лет муравьи как-нибудь видоизменялись. А любое существенное эволюционное преобразование, чего бы оно ни касалось, сопровождается изменением фенотипа.

– Да ну? Кто бы мог подумать! – усмехнулась Вельда. – А что это значит?

– Фенотип – это, грубо говоря, совокупность внешних признаков организма.

– А почему бы им не поумнеть, оставшись внешне такими же?

– Потому что в генотипе любого вида все взаимосвязано. Нет таких хромосом, их участков или даже отдельных генов, ответственных за «ум». Если бы муравьи, пчелы, или любые другие животные стали разумными, обязательно что-нибудь изменилось бы и в их облике и во внешней стороне их жизни. Ничего похожего с лесными муравейниками не произошло.

– Но, может быть, где-нибудь появились какие-нибудь другие, изменившиеся муравьи, но их никто никогда не видел. Допустим, они прячутся…

– Да, это в принципе возможно. Но этот путь ведет в тупик. С равной долей вероятности мы можем предположить, что от нас прячется кто угодно: муравьи, собаки, сойки, дождевые червяки или даже популяция видоизменившихся и сбежавших со станции стульев… Затруднения возникли бы, пожалуй, только у слонов. Да и то только в том случае, если в программу видоизменения не входило измельчание и переход на иную кормовую базу… И тогда я стал думать дальше…

Вельда чувствовала себя весьма неуютно. Ей хотелось возразить Анри, но именно в этот раз она почему-то не решалась это сделать. Все получалось как-то странно. Анри сам признал, что предложенный Вельдой вариант развития событий возможен, но оттого, что он не просчитывается логически, Анри как бы сбросил его со счетов и продолжает рассуждать так, как будто его и не было. Но ведь эти самые дождевые червяки вполне могут существовать и тогда все дальнейшие размышления и действия просто бессмысленны. Значит, надо либо найти способ проверить этот вариант, либо все время иметь его в виду. Но Анри… Ого! – Вельда почувствовала что-то вроде ожога от простой и в то же время невероятной догадки. – Все это могло значить только одно: Анри был прав и вовсе не кокетничал, когда говорил об ограниченности собственного мышления. Он сам знает об этом и предупреждал Вельду. Она не поверила ему тогда и вот, убедилась сейчас… Но то, что она наконец заметила это, в свою очередь, означает, что… На этом месте своих размышлений Вельда поставила аккуратную бетонную стену темно-серого цвета. Достаточно! – сказала она себе. – Знать не хочу и думать не желаю на эту тему! – и она снова вернулась к тому, что говорил Анри.

– … Таким образом получается, что все, что я смог придумать, есть абсолютно невероятная ерунда, – грустно закончил Анри. – И вот парадокс: что-то есть, но это что-то ничем быть не может. Как его решить? Был такой народ: древние греки, так вот они…

– Анри, а те старые книги, которые ты так любишь читать? Неужели те люди никогда не размышляли на подобные темы? Ты же говорил мне, размышлять было чуть ли не самым их любимым занятием. Может быть, там есть какие-нибудь догадки, которые нам уже и не могут прийти в голову, если верить твоим словам о том, что за последние лет 300 все мы здорово поглупели?

– Вельда, – Анри с удивлением взглянул на молодую женщину. – С тобой что-то происходит…

– Что такое? – забеспокоилась Вельда.

– Ты замечаешь, что теперь ты говоришь совершенно иначе, чем тогда, когда мы с тобой познакомились? Изменились не только слова, изменился сам стиль речи…

– Наверное, все меняются, попав из городов на станцию…

– Нет, уверяю тебя, далеко не все. Наоборот, большинство людей остаются подчеркнуто такими же, ищут себе в этом убежище и подгоняют под себя тот маленький кусочек окружающей среды, который им удалось завоевать. Возьми Стефани… Другие на станции только дети.

– Наверное, ты прав, – подумав, согласилась Вельда. – Но тогда остается предположить, что это ты на меня так влияешь. Или Митра. Или Кларк. Или вы все вместе.

– Почему тебе всегда хочется спихнуть все на кого-то другого? Даже если речь идет о достоинствах?

– Спроси у Эсмеральды.

– Тебя… ты что, ревнуешь?

– Да нет, что ты! – Вельда расхохоталась. Вообще-то она смеялась крайне редко, ограничиваясь улыбкой, но предположение Анри действительно насмешило ее. – Я вообще не знаю, что такое ревность. Я же из города, а в городах не ревнуют. Ты разве забыл? Ревность – это пережиток тех времен, когда люди были больными и некрасивыми, и если кому-нибудь удавалось урвать кусочек послаще, то он сидел и дрожал от страха, что сейчас придут и отнимут. Тем более, что действительно могли отнять. Я правильно излагаю?

– Откуда у тебя… такое понимание событий?

– Ну, я немножко занимаюсь самообразованием. Твой компьютер подключен к обучающим сетям и… Я ведь должна заботиться о том, чтобы тебе со мной не было скучно! Мне очень нравятся исторические программы… Послушай, Анри, а ты что, когда-нибудь… испытывал ревность?

– Да, – помедлив, сказал Анри.

– Вот здорово! И кого же ты ревновал? Эсмеральду?

– Нет, тебя.

– Меня?! – Вельда вытаращила глаза от изумления. – К кому?

– К Кларку. Я имею в виду Кларка-старшего.

– Как это? – Вельда по-прежнему ничего не понимала. – Ведь Кларк мертв. И когда я была с ним, мы с тобой даже не знали друг друга…

– Видишь ли, Вельда, – грустно усмехнулся Анри. – Даже в самых хороших обучающих программах нет исчерпывающих сведений. Особенно если речь идет о чувствах…

– Ну ладно, – отступила Вельда, с некоторой тревогой наблюдая за тем, как ходят желваки на скулах Анри. – Может быть, мы когда-нибудь еще поговорим об этом, Потом… Мы, кажется, говорили о книгах…

– Да… То есть нет. Я искал, но ничего не нашел в книгах. Понимаешь, те люди… У них одновременно наличествовали и мания величия, и комплекс неполноценности. Они ужасно боялись, не верили в то, что сумеют найти выход, и в то же время считали себя венцом природы и даже помыслить не могли о том, что в природе может быть что-нибудь после и помимо них. Все, что я нашел, сводится в конце концов к самому человеку. Те же мутанты или результаты генетических экспериментов. Потом еще роботы. Чрезвычайно забавные рассказы о том, как всяческие машины безумно усложняются, становятся разумными и захватывают власть над людьми. Люди очень гордились своими машинами и считали их очень сложными. Им, видимо, как-то не приходила в голову мысль, что любая одноклеточная водоросль на много порядков совершеннее любой их машины и, следуя их логике, гораздо скорее может стать разумной… Ну, еще, конечно, пришельцы с других планет. Всякие разные. Страшно доброжелательные и наоборот, одержимые жаждой убийства и уничтожения. Но таких деликатных, как у нас, мне что-то не встретилось. И вообще… Знаешь, это даже страшно, хотя и прошло столько лет. Тогдашние люди совершенно однозначно видели Землю ПОСЛЕ себя. Они видели ее УМИРАЮЩЕЙ. Атомная война, экологическая катастрофа, взрыв на Солнце и всякое другое – но в целом мысль одна и та же: после людей земля существовать не будет. Так что, как ты понимаешь, вопрос, актуальный для нас сейчас, для них просто не стоял. Им просто ни к чему было размышлять на эту тему… Да, еще были разумные вирусы. То есть, они вроде и не были разумными, а просто проникали в мозг человека и…

– Анри, а может это ты сам? – Вельду даже мороз продрал по коже от мелькнувшей догадки.

– Что – я сам?

– Ну, ты сам все это делаешь. А потом не помнишь. Болезнь такая или еще что-нибудь.

– А, вот ты о чем, – грустно усмехнулся Анри. – Об этом я думал давно, сразу после того, как ты меня с грязью перемешала и отправилась рожать. Ты же мне тогда почти то же самое говорила – помнишь? – Вельда смущенно опустила глаза и ничего не сказала. – Я потом ездил в диагностический центр. Как у нас диагностика поставлена – сама знаешь. На том стоим. Так вот меня там только что на молекулы не разобрали, но абсолютно ничего постороннего не обнаружили. Всего один Анри, никакого раздвоения… Как бы я хотел, чтобы все оказалось так просто! Я болен, пусть безнадежно, смертельно, или сошел с ума, или где-то принимаю черное за белое… Как бы я хотел, чтобы все было именно так!

Умом Вельда понимала Анри, но все ее чувства протестовали. Как было бы хорошо, если бы я был смертельно болен… Какая чушь!

– Знаешь, Анри, допей-ка кофе и пойдем спать, – рассудительно сказала она. – Все равно сегодня уже больше ничего не придумаем.

Ночью Вельде приснился сон. Ей снилось, что со всех сторон к станции собираются медведи. Они шли на задних лапах, а передние как-то необыкновенно по-дурацки болтались перед их мохнатой грудью. И, хотя медведи были еще довольно далеко, Вельда почему-то отчетливо видела их злобные красноватые глазки. Вельда всматривалась в их приближение из окна лаборатории и думала о том, что если вместе с ними идут детеныши, то дело еще можно поправить… Но детенышей не было – из сумрачного леса на аккуратные дорожки станции выходили все новые и новые матерые самцы, с толстыми крепкими задами и узкими мордами.

Все пропало! – поняла Вельда и все же побежала закрывать на засов все двери и окна, хотя и знала, что не успеет, не сможет. Мимоходом взглянула в окно и оторопела: из леса, раскачиваясь, выбежали стулья. Медведи уселись на них, окружив здание лаборатории и принялись ждать. Многие из них закинули одну мохнатую ногу на другую. Некоторые сосали переднюю лапу. И от этого невозможного, невероятного зрелища сидящих на стульях медведей у Вельды, наконец, началась истерика…

– Вельда, родная, милая, что с тобой?! – Анри прижимал ее к себе, отстранял, тряс за плечи, но она не просыпалась, продолжая рыдать во сне, в котором один из медведей вдруг превратился в Анри, поднялся со стула и неторопливой походкой направился к входной двери. – Он же знает код замка! Все погибло! – мелькнула шальная мысль, и в тот же миг она оказалась в руках (лапах?) Анри (медведя?), который с тревогой заглядывал ей в глаза, гладил и целовал обнаженные плечи.

– А-а-а!!! Уйди!!! – завопила Вельда.

Тут же заплакал в соседней комнате проснувшийся Кларк. Его плач окончательно разбудил Вельду. Не глядя на Анри, она соскочила с кровати и, шлепая по полу босыми ногами, побежала к ребенку.

Жизнь продолжалась и после этого вечера и этой ночи. Она длилась, как осенние дожди и зимние снегопады, как летние вечера и весенние песни ручьев. Длилась, даря успокоение и радость, ссоры и неприятности, и в конце концов практически перестала отличаться от той жизни, которую Вельда покинула после гибели Кларка-старшего. Если и было какое-то отличие, то оно заключалось в Кларке-младшем. Само его присутствие удивляло и даже иногда пугало Вельду. Порой она смотрела на сына с немым туповатым изумлением, словно силилась и не могла понять, что же он такое, откуда взялся и как надо поступить в сложившейся ситуации. Она легко справлялась со всеми сложностями ухода за ребенком ( да, честно говоря, их было и не слишком много, потому что Кларк был спокойным ребенком и не доставлял особых хлопот), но постичь до конца тот простой факт, что вот, у нее есть сын, и это не просто существо, за которым надо ухаживать и заботиться о нем, но еще и отдельная, совершенно уникальная именно для нее сущность (она – мать!), и все это требует какого-то особого отношения и осмысления – в этом она каждый раз путалась и в результате злилась сама на себя. Иногда ей казалось, что она больше любила Кларка до его рождения. Гвел посматривала на ее отношение к Кларку с откровенной тревогой, что-то выразительно бормотала себе под нос, а однажды не выдержала и после очередного осмотра, когда Кларк уже отправился в игровую, спросила напрямик:

– Слушай, девочка, а ты вообще-то его любишь? – и тут же добавила, жалобно искривив тугие лиловые губы. – Прости на недобром слове, конечно, но как-то из головы у меня не идет, как ты его рожать-то не хотела, да и теперь вот гляжу и…

– И что же вы видите, Гвел? Скажите откровенно, это важно для меня…

– Куда уж важнее, – пробормотала Гвел и яростно поскребла голову сквозь тугие седеющие кудри. – Вижу я, что ты будто до сих пор удивляешься: что же это такое? И откуда же оно взялось? – Вельда несколько раз энергично кивнула. – Чего я вижу – это вопрос десятый. А чего ты чувствуешь-то?

– Я? – Вельда прилежно задумалась, несколько раз провела указательным пальцем по губам и подбородку, словно стараясь вспомнить что-то позабытое. – Он похож на Кларка, моего мужа. Мне это приятно. Мне кажется, что я выполнила какой-то долг. А что делать дальше – не знаю. Я не чувствую себя матерью. Анри говорит, что, поскольку мы вымираем, у нас все инстинкты подавлены или извращены…

– Это пусть твой Анри сам и вымирает, – презрительно возразила Гвел. – А тебе и Кларку твоему еще жить и жить…

– Все равно, – упрямо сказала Вельда. – Я знаю, что так не должно быть. Но не знаю – как.

– А чего тебе хочется-то? – Гвел смотрела на молодую женщину с откровенным сочувствием и явно не осуждала ее. На глаза Вельде навернулись слезы.

– Мне хочется назад, к Кларку, – тихо прошептала она, опустив голову. – Там все было легко, понятно, красиво…

– Эх, девочка! – Гвел неожиданно приподнялась и сгребла Вельду в охапку. Долго сдерживаемые слезы сами собой полились из глаз молодой женщины. От Гвел пахло нагретой резиной. Вельда знала, что акушерка всегда носит в нагрудном кармане стетоскоп, но все равно это было смешно, потому что именно этот запах ассоциировался у Вельды с резиновой упругостью Гвел. – Куда ж денешься-то – обратно не повернешь… Мужа своего ты, видать, сильно любила… недолюбила, получается, и сыну отдать боишься, как бы тот, большой Кларк не обиделся… Отдай, не бойся, ему было бы приятно. Сама говоришь – похож он на него… А с этим, с блажным нашим – тяжело тебе? Измучил тебя?

– Анри? – удивилась Вельда, приподняв заплаканное лицо. – Измучил? Да нет, что вы, Гвел! Он такой нежный, что мне даже иногда неловко…

– Ну вот, вот, – проворчала Гвел, ласково похлопывая Вельду по спине. Абсолютно также она хлопала по попкам младенцев. – Нежностью-то замучить куда как просто… Особенно если у самого мозги набекрень…

– Гвел, – Вельда отстранилась и серьезно взглянула на акушерку. – Гвел, скажите мне: вы тоже считаете, что у Анри… что-то с головой?

– Тоже считаете? А еще-то кто так считает? Ты сама?

– Я не знаю. Я иногда думаю – так, иногда – иначе.

– Вот и я тоже – когда как. Но рыжая говорит: все в порядке. Ей-то, вроде, виднее. – Вельда не стала уточнять, кого Гвел имеет в виду под словом «рыжая».

– Наверное, я устала, Гвел, но сама не хочу себе в этом признаться. Мне хочется определенности – любой, пусть самой печальной.

– А что он-то? Зеленых человечков ловит? Или с дятлами перестукивается?

– Большинство его идей мне не очень понятны…

– Ты не думай – он мужик головастый. Не зря он по всем этим советам-то шастает. Рыжая знает: и среди тех он не из последних будет. Ну, а с головой, сама знаешь: от больших дел большие помехи бывают. И вот что я тебе еще скажу: ему самому в себе тесно. Оттого и с тобой сошелся, и выдумывает всякое…

– Как это – самому в себе тесно?

– Ну, как объяснить? Вроде одежды, понимаешь? Вот тебе твоя впору, а надень-ка мою юбку… руками держать придется или веревкой подвязывать. Или если тебя в брючки мартины запихать… Вот так же и человек в душе своей. Одному душа впору, он в ней и ладно и оборотисто себя чувствует. И другим с ним хорошо и весело. Должно, твой Кларк был такой. – Вельда опять закивала. – А другому – велика, он ее все в складочку собрать норовит или ушить где – вроде, так и было. А все равно видать, и сидит неловко, набекрень как-то. Ну, а есть кому мала, они все из себя на волю рвутся. Вот Анри Левин такой. И ума ему своего мало, и возможностей, и людей на земле мало, и счастья для всех…

– Точно, точно! – нешуточно обрадовалась Вельда. – Как вы это хорошо сказали, Гвел! А что же мне-то делать?

– А ничего не делать, – добродушно усмехнулась Гвел и, как ребенку, вытерла щеки Вельды тыльной стороной своей большой квадратной ладони. – Терпи, пока можешь. Вон, рыжая когда-то не выдержала, извел он ее своими устремлениями, до сих пор шипят иногда друг на дружку, как две гадюки на одном участке… Ну, ты-то посильнее рыжей будешь…

– Я?! – недоверчиво переспросила Вельда.

– А я что ли? В тебе сила какая-то нутряная, немерянная, ты и сама про нее, небось, не знаешь. А Анри-то Левин почуял. Он все чует. И нет чтоб примириться или порадоваться: вот, и то могу, и это. Многим ли дано? Так нет же, на стенку лезет: отчего это я понять не могу, чего чувствую, и почувствовать не могу, о чем думаю…

– Гвел, я поняла! – неожиданно Вельда вскочила, оперлась ладонями о стол и почти нависла над акушеркой. – Он всех этих своих пришельцев или еще кого придумал, чтоб было интереснее, а теперь изо всех сил хочет их почувствовать. Чтобы замкнуть кольцо, расширить свой мир. Это вроде того, чтобы в тесную юбку клин вставить. Была мала, стала – впору. Так?

– Ну, девочка, это ты что-то мудреное говоришь. Тебе виднее, чего у него там конкретно-то в башке крутится. Ты лучше вот что для себя реши: нужно ли тебе, чтоб он тебя вот так-то при себе держал, как объект непонятый и заодно резервуар для всех его бредней. По нутру ли тебе? И Кларку маленькому не во вред ли?

– Не знаю. Анри Кларка любит, играет с ним… иногда. А меня… я так и не знаю, зачем я Анри. Мы живем вместе, спим, едим, я что-то делаю для него по его работе, и он говорит, что это для него очень важно, но я не знаю… Мне все время кажется, что это не все, что должно быть еще что-то, и у меня просто не хватает ума понять, догадаться…

– А с Кларком – было? – спросила Гвел и ждала ответа, внимательно наблюдая за Вельдой.

– Не знаю, ничего не знаю, – Вельда снова села и закрыла руками лицо.

– Вот этим ты от всех и отличаешься! – наставительно сказала Гвел. – Все у нас все знают, а ты – ничего.

Мелодичная трель звонка вклинилась в их разговор. Гвел нажала кнопку переговорного устройства.

– Гвел! Добрый день! – негромкий, но словно наэлектризованный голос Анри заполнил комнату, выгнал из нее умиротворенно спокойную атмосферу детской. – Вельда не у тебя?

– У меня, у меня, – проворчала Гвел. – А что тебе неймется-то?

– Пожалуйста, Вельда, приходи в лабораторию, – напрямую обратился Анри. Вельда и Гвел переглянулись. Обе знали, что Анри нарушал неписанные правила этикета только в самых крайних случаях. – Немедленно. Сейчас. Я прошу тебя.

– Я, наверное, пойду… – неуверенно сказала Вельда, обращаясь к Гвел.

– Беги, беги, как же! – усмехнулась акушерка, отключив вызов. – Небось. Жирного зеленого человечка отловил, тебя ждет – показать.

– Ну, мало ли что, – Вельда неопределенно покрутила кистью.

– Мало ли, – согласилась Гвел. – Беги. Пора уже. Души, они яйцами размножаются…

– Яйцами? Души? – удивленно переспросила Вельда. На лице ее обозначилась неуверенная готовность к улыбке.

– Ну да. Чтобы родиться, надо не только созреть, но и проклюнуться. Вылупиться. А это не сразу.

Не говоря ни слова, Вельда поднялась и…

Д Н Е В Н И К

(написан от руки аккуратным округлым подчерком, каким испокон веку пишут девочки-отличницы)

Душно. Душно. Душно. Как будто где-то внутри что-то созрело и вот-вот взорвется, вылезет наружу. Нет, вылезет – это неправильно. Явится… Опять не так, надо без сокращений, еще полнее, в архаическом, исконном варианте – ЯВИТ СЕБЯ. Явит себя. Кому? Не мне, не только мне – миру. Странное ощущение, в чем-то – повод для гордыни, в чем-то – унижение. Ты – сосуд, взрастивший нечто, тебя превосходящее, и по опорожнении будешь отброшена в сторону… Этого никогда не понять мужчине или нерожавшей женщине. Но я не жду ребенка. Что же со мной?

Веселое ослепление юности минуло, исчезло, растворилось как мед и масло в горячем молоке (это отвратительное пойло употребляют на станции как лечебное средство от простуды), ушло вместе с гибелью Кларка. Странное желание – нанизывать глаголы, как бусы… подбирая более точный? Нет, удовольствие доставляет сам процесс, сама возможность выбирать. Раньше я не подозревала, что глаголов так много, мне хватало совсем небольшого их количества для обозначения тех действий, которые совершала я и окружавшие меня люди. Что изменилось?

Увлекшись глаголами, я не замечаю существительных, пускаю их жизнь на самотек.»Ослепление»? Почему это слово? Все та же гордыня, которая для сохранения самоуважения требует рассматривать все минувшее как заблуждение, недостойное более… Кого недостойное? Еще не так давно я сама говорила об этом Анри: что плохого можно найти в молодости, веселье, красоте, здоровье? Что плохого в желании человека (человечества) растянуть обладание этими радостями на всю человеческую жизнь? Обладание или иллюзия обладания – вот в чем вопрос. И на него нет ответа, кроме самой жизни, которую каждый проживает так… Как? Слишком много вопросов и все альтернативы ответов банальны. И мучительно хочется прорваться за эту банальность, за картонность вымышленных персонажей, которыми каждый из нас населяет не только книги и визорные программы, но и саму жизнь, являясь одновременно и плохим сценаристом, и плохим режиссером, и посредственным оператором, и единственным гениальным артистом (внутренняя претензия каждого – но не все осознают ее) в этом затянувшемся и уже надоевшем большинству спектакле.

И опять-таки имеющиеся выходы известны и банальны – признать равную много-гранно-стаканную гениальность партнеров или примириться с собственной посредственностью в игре.

И все время, все время кажется (еще одна иллюзия?), что вот еще чуть-чуть, и удастся вырваться, разорвать замкнутый круг, пусть через боль, страх, потери, но вдохнуть полной грудью. И воздух вдруг окажется чистым, таким, от которого кружится голова и радужные кольца бегут перед глазами поверх пасторального (обязательно!) пейзажа. Ведь где-то же видели древние художники эти прозрачные воздуся, кудрявые деревья, не имеющие видовой принадлежности, камни, исполненные животной неги и коров с человечьими глазами… Видели! Где? – «На обратной стороне собственной сетчатки,» – так говорит Эсмеральда. – « Мы сейчас живем в древнем раю. Вы когда-нибудь задумывались об этом, коллеги?» – так говорит Анри.

Они неправы. Рай подразумевает, по крайней мере, отсутствие сомнений в собственном существовании. В чем-то древние были ближе к нему. Приближаясь, удаляемся? Кажется, это соответствует какому-то там закону. …Жизнь, которую каждый проживает так… Значит, на вопрос Как? – ответ: в соответствии с законом? И неважно, кто и что под этим законом понимает (раньше люди были удивительно разнообразны в измышлениях на эту тему), главное – признать принципиальную неизбежность. А если я не согласна? Ну что ж, тогда придется выдумать собственный закон, и подчиняться ему. И все снова уложится в предложенную закономерность. А как же без закона? Может быть, в этом смысл эволюции человека? От неизбежности законов к их… не неизбежности? – как-то странно звучит и почему-то не подобрать синонима. Отсутствие – это ведь совсем не то. Избежность? На каком-то этапе перестало быть необходимым выполнение уложения «око за око, зуб за зуб», и это стало едва ли не самой главной победой человечества за всю его историю. Потом перестало быть действенным, нет, не так, – стало «избежным» правило «бей чужих». И что потом? Нет, все это – для вечерних бдений Анри. Мне бы с собой разобраться. А можно ли разобраться с собой, не «разобравшись» с миром?

Какая глупость – даты в личных дневниках, делающие их похожими на лабораторные журналы… Наивная попытка вписать свою жизнь в историю? Или желание убедить себя в том, что жизнь течет в соответствии… неважно с чем, просто – в соответствии. Хотя бы с календарем.

У каждого человека свой жизненный календарь. Как можно забыть, или не считаться с этим? «Это было через два месяца после того, как погиб Кларк», «Весна в тот год пришла, когда моему сыну исполнилось 3 месяца», «этот разговор состоялся через неделю после того, как мы с Анри первый раз были близки»… И причем тут даты?

«Календарь был нужен людям, чтобы вести сельскохозяйственные работы», – это опять Анри. Все замечательно, но личный дневник это не вспашка и не посевная. Само его наличие подразумевает присутствие некой иной, внутренней хронологии жизни человека, которую ему по тем или иным причинам хочется запечатлеть на бумаге или еще на чем-нибудь… Ну вот, опять я оправдываюсь. Доказываю свою правоту, хотя меня никто не просит об этом. Так и в жизни. Я чувствую необходимость доказывать необходимость (отличный оборот – не правда ли?) всего, что я делаю, думаю и даже чувствую. Это возникло только здесь, на станции… Не ври! – «Почему ты хочешь все свалить на других?»(Анри – и здесь он прав.)… Это было во мне и раньше. Просто в моем городе никто (включая Кларка!) не стал бы этого слушать, и уж тем более никто не запрашивал. А здесь ничего – слушают. А Анри и сам этим регулярно занимается. Кому же я все это доказываю? Собственной неуверенности? – «Дешевый психоанализ!» – так охарактеризовала бы это Эсмеральда. Почему я ее все время цитирую? Опять перекладывание ответственности? Нет! Я чувствую к ней благодарность. Без нее у меня могло бы не быть сына. Я знаю. Гвел, Анри, я сама – все мы действовали в поле Эсмеральды. Без нее мог действовать только Марсель. А если бы он вступил в игру, Кларк не родился бы. Я благодарна, обязана ей самым большим счастьем моей жизни, и одновременно я осмеливаюсь с ней спорить, быть несогласной – я все время пробую эту ситуацию на зуб. Она мне непонятна. Этому меня в школе не учили.

В моей жизни нет злобы и нет тепла. Она холодна как лунный свет. Так я вижу. Давным-давно, как будто в другой жизни: зима, Кларка-маленького еще нет, он у меня в животе, ночь, не уснуть и совсем невмоготу оставаться одной в комнате, в кровати…

Ночь холодная и прозрачная, звезды на небе словно связаны нитями-лучиками в сплошной прихотливый узор. И – светло. Полная, белая луна светит так, что все деревья отбрасывают отчетливые, темно-фиолетовые тени. С неба льется голубой свет и заливает все вокруг. И меня. Я стою, словно под заклятьем и чувствую, что это близко мне, что эта лунная холодная сила – моя. Трещит от мороза кора, где-то хрустит, проминаясь под чьими-то осторожными лапами, снег, снежинки медленно падают с ветвей и вспыхивают в лунном свете разноцветными искрами. Моя кожа впитывает лунный свет также, как другие впитывают свет солнца. По всему телу словно бегают крошечные иголочки. Это не холод. Холода я не чувствую. Причудливый, голубой мир. Ночная тайна, принявшая меня как свою. Кларк затих в животе, словно еще теснее свернулся в клубочек и чего-то ждет. Я медленно иду по лесу и невидимые снежинки тают на моем лице. Снег хрустит под моими ногами. Прогалы в лесу словно освещены спрятаными в ветвях фонарями. Луна следует за мной. Это ее мир и я в ее власти. Мне не причинят вреда.

На экране монитора – какая-то чехарда символов. У Анри дрожат руки. Кисти худые и нервные, когда пальцы бегают по клавиатуре – видны расходящиеся веером жилочки, а поверх, словно фрагмент рыбачьей сети, наброшена плетенка голубых вен.

На экране – знак подтверждения. Во всех возможных вариантах. Да, да, да. Анри стирает его, а он появляется снова, словно кто-то невидимый пишет на доске мелом. Детская игра. С кем?

– Что это, Анри? – спрашиваю я.

– Я задал вопрос. Я задавал его много раз, – Анри как будто бредит. Заметил ли он, что я пришла? – ОНИ ответили.

Мне почему-то не страшно. Я давно ждала этого и, как всегда, не понимаю, что же я вижу: кризис болезни Анри, или первый контакт с таинственными «ими».

– Что ты спросил на этот раз?

– Играете ли вы?

– Вопрос слишком многозначен…

– Кто знает, может быть, на иные вопросы ОНИ отвечать не умеют .

Где-то, когда-то существовал народ, который поклонялся смеху собственного бога…

Светильник горит на минимальной мощности и почти ничего не освещает – уголок подушки, выставленный локоть руки, подложенной под голову, скула, половина брови, отблеск на роговице глаза. Пахнет глицинией – любимый запах Анри. Сам цветок стоит далеко, на подоконнике, в обрамлении занавесей и оконного переплета, но волны тончайшего лилового запаха плавают по всей комнате.

– Тебе трудно любить меня? – голос у Анри негромкий, но плотный и одновременно упругий, и слова в нем упакованы бочками друг к другу, как катышки в пенопласте. Он всегда спрашивает удивительные вещи. И я покорно удивляюсь:

– Почему трудно?

– Ты привыкла любить людей, совершенных как античные статуи. Кларк, и наверняка кто-то до него… Они были насельниками Эдема…

– Я не понимаю тебя. Но мне с тобой хорошо. Чего ты от меня хочешь?

– Я и сам не знаю. Чего-то несбыточного. Нельзя требовать от человека, чтобы он отказался от идеала в пользу чего-то болезненно несовершенного. А я, чуть ли не силой втащив тебя в свой мир, получается, требую именно этого…

– Ты ничего не требуешь от меня, Анри. Не обольщайся. Это я использую тебя. В интересах саморазвития. Во всех смыслах. Смотри. Не закрывай глаза, смотри…

Кожа у Анри смуглая, сухая и необыкновенно тонкая. Если неосторожно провести ногтем, то сразу может выступить кровь. Он прав и не прав. Мне не тяжело, мне неловко с ним. Он почти не откликается на ласку, так, как это делали другие мужчины, которых я знала, только иногда начинает говорить задыхающимся шепотом, и тогда говорит такие безумные вещи, что мне становится страшно за него. Его ласки не удовлетворяют меня, хотя и очень приятны. Так могли бы любить друг друга Эльф и Дюймовочка из старой сказки. Я не знаю, как сказать об этом Анри. И надо ли говорить?

Больше всего мне нравится засыпать рядом с ним. Он долго не спит и обязательно кладет ладонь мне на плечо, на грудь или на бедро. Его ладонь всегда очень горячая и ничего не весит, как будто он все время держит ее на весу. Смешное ощущение какого-то диагностического датчика. Стоит мне пошевелиться или вздрогнуть, он сразу открывает глаза и, ничего не спрашивая, ласкает так осторожно, что хочется плакать и смеяться одновременно. Он может защитить меня от моих снов, от сумеречной стороны моей души. Это невозможно, эту часть жизни каждый человек проживает в одиночку, но рядом с ним все не так. Может быть, все это оттого, что Анри и вправду болен? Мой сумеречный Принц, ты спасаешь меня, но как помочь тебе самому?

Кларк говорит: Анри. И больше ничего не добавляет. Митра говорит: дядя Анри и тетя Вельда. Мне не нравится. Но Стефани говорит: так надо. Я спросила у Анри: может быть, он хочет, чтобы Кларк называл его отцом? Анри сказал: ни в коем случае, его отец – Кларк-старший. Я думала, он обиделся, но он пояснил. Он хочет, чтобы я рассказывала Кларку об отце, чтобы ребенку было до конца понятно, почему ему рассказывают об этом мужчине, и он хочет, чтобы Кларк-младший вырос похожим на Кларка-старшего. Первую часть я поняла, ему кажется, он займет место Кларка, просто воспользовавшись его отсутствием – Анри очень честен, и не может позволить себе такого. Однажды он спросил меня: Если бы Кларк был жив, и мы встретились, ты ведь и не заметила бы моего существования? Я долго не могла ничего ответить, потому что не знала, а потом подумала и ответила: Той Вельде, которая была с Кларком, ты попросту не понравился бы. Не заметить тебя нельзя. Она просто постаралась бы поменьше с тобой общаться. Но сейчас я – совсем другая Вельда. Анри опустил глаза и очень противно захрустел пальцами. И я поняла, что он все время боялся, что как и с Кларком-младшим, просто воспользовался случаем… И что я тоже так считаю… Мне, как всегда, стало жаль его. Он удивительный человек – как холодный вечер конденсирует туман над нагревшимися за день лугами, так и Анри умеет извлекать боль прямо из среды, создавать ее из ничего, из пространства, из разности температур.

А вот второе – непонятно. Зачем Анри нужно, чтобы Кларк-младший был похож на отца? Он и так похож на него. Фотография Кларка лежит в моем столе. Когда-то Анри спросил, не хочу ли я повесить ее на стену, он не будет против. Я сказала: обойдешься, и посоветовала ему полечиться у Эсмеральды от обострения мазохизма. Он долго и облегченно смеялся. Недавно я смотрела на эту фотографию, и думала о том, как сын похож на отца, а Анри подошел сзади и сказал: «Я видел несколько фотографий Кларка. На что бы он не смотрел, в его глазах всегда отражалось небо.» – И я поняла, как это удивительно точно, и заплакала, а Анри обнял меня, посадил к себе на колени и долго укачивал как маленькую. Мне было очень приятно, и после этого я стала замечать, что в глазах Кларка-сына тоже всегда отражается небо.

Кларк проснулся раньше нас и прибежал к нам в кровать. Мне нравится поднимать его над собой на вытянутых руках и смотреть на него снизу вверх. Он вытягивается в струнку и замирает, только глазенки блестят. Но Кларку больше нравится, когда так делает Анри. Он забирается на него верхом, сгибает руки Анри, кладет их ладонями вверх, сам ложится на них грудью и командует: поехали! Анри пытается отказаться, говорит, что он слабенький, я предлагаю свои услуги, но Кларк неумолим: «Нет, ты сильный, сильный!» – пищит он, и Анри покорно выжимает его вверх, хотя это явно не доставляет ему никакого удовольствия.

– Пойди посмотри, что там на улице, – просит Анри, Кларк бежит к окну, шлепая босыми пятками, а Анри пытается отдышаться.

– Унылая серая мокрость, – говорит Кларк, приподняв штору, и уходит к себе, одеваться. Через некоторое время он наденет на себя все, что найдет, задом наперед, шиворот-навыворот, ноги в рукава и так далее, и, очень гордый собой, придет обратно. И мне будет очень трудно убедить его, что в этом состоянии нельзя идти в детский корпус, и надо кое-что совсем чуть-чуть подправить. Зато он подчиняется любым командам Митры, подчиняется так, как будто Митра дрессировщик, а он – проходящий выучку щенок. Иногда это даже злит меня.

Некоторое время мы лежим молча. Я думаю о том, что Митра все же сильно влияет на Кларка и я ничего не могу с этим поделать. Прошлой осенью Митра научился читать и – пропал. Кларк чуть ли не единственный, с кем он сейчас регулярно общается. Однажды я решилась спросить Стефани: как ты с ним?

– Я беру его на руки, – сказала Стефани, – прижимаю к себе, пою ему песни. Или он рассказывает мне. Тогда я молчу.

– Так и надо, – сказала я. – Ты очень умная.

Стефани засмеялась и я впервые услышала, что у нее очень горький смех. Точнее, не горький, а с горчинкой, как жженый сахар, который я очень любила в детстве.

– Ты не должен делать того, чего не хочешь, – говорю я Анри. – Ты уделяешь Кларку достаточно внимания и вполне можешь не потакать его капризам.

– Кларк-отец делал бы для него больше, – грустно возразил Анри, а мне вдруг пришла в голову замечательная мысль.

– Хочешь, я рожу ребенка от тебя?

Нормальный вопрос. Нормальное положение – женщина живет с мужчиной, они близки, любят друг друга, не собираются расставаться. На станции, в отличии от города, деторождение поощряется. Я в хорошей форме, у меня отличный индекс. Ну, и надо же как-то внести личный вклад в борьбу с вымиранием человечества. Не словом, а делом… Все нормально… Но когда это у Анри были нормальные реакции? Таким белым я видела его только в родовой палате. И дыхание снова стало прерывистым и словно через силу, как тогда, когда он подбрасывает Кларка к потолку.

– Мы…поговорим…об этом…когда-нибудь…в другой раз…

Мне оставалось только пожать плечами. Что-нибудь выяснять у Анри бесполезно. Он все равно не скажет больше того, что собирается. К счастью, я не слишком любопытна. А жаль, что он вроде бы не согласен, – это здорово отвлекло бы его…

Теперь Анри регулярно общается с НИМИ. А я по-прежнему ничего не понимаю. Если ОНИ есть на самом деле, то почему все так странно, зыбко и условно, как в детской игре? Анри злится, когда видит мои сомнения (я ничего не говорю ему, но он, конечно, все чувствует). Я стараюсь держаться, потому что, как бы там ни было, кто-нибудь должен поддерживать его, иначе… иначе ему будет незачем сюда возвращаться. Что я говорю? Выходит, я уверена в болезни Анри? То есть предаю его… Если бы я могла с кем-нибудь посоветоваться… Но с кем? С Эсмеральдой? Но здесь все слишком сложно. Как бы ни прошел разговор, я не сумею потом отделить зерна от плевел, чтобы подвести ему итог и сделать выводы…

Все происходящее похоже на фарс. Если бы Анри был не Анри, а кто-нибудь другой, я подумала бы, что он меня разыгрывает. И если бы он не превратился в тень самого себя…

Мне трудно писать об этом. Как будто игра в кубики или в мозаику, где главный кубик потерян. Узор не складывается ни с какой позиции. Только бессмысленное мельтешение красок.

Игра в вопросы-ответы неизвестно с кем. Каждый вечер мы серьезно обсуждаем полученную информацию. Информации мало. О себе ОНИ практически ничего не сообщают. Зато спрашивают Анри. Он отвечает и каждый вечер меняет гипотезы относительно ИХ происхождения.

Мне лично больше всего нравятся разумные вирусы, которые живут у Анри в мозгах, где-нибудь между гипофизом и турецким седлом. «А Машенька из кузовка и говорит: Высоко сижу, далеко гляжу, не садись на пенек, не ешь пирожок…»

Чувствую себя абсолютно по-идиотски. Надо быть аналитиком, да нет, не аналитиком – психиатром, чтобы уметь спокойно выслушивать подобное. Да еще и задавать наводящие вопросы.

– А потом, доктор, тот синенький, который живет под кроватью, говорит тому зелененькому, который живет в вентиляционной трубе…

– А на кого, как вам кажется, похож его голос? Не напоминает ли он голос вашей матери, когда вы были маленьким?

Занятно, все болезни исчезли, а психические остались. Хорошо хоть теперь не передаются по наследству. А кто недавно предлагал Анри родить ребенка? Кошмар! Анри говорит, это слово из двух частей – кош-мар. Кош (родственное слово каша) – урожай. Марь, Мара – богиня смерти, смерть. Кош-мар – гибель урожая, а, значит, с большой долей вероятности, и самого древнего земледельца.

Информация о НИХ ( в цитатах и размышлениях):

«Удивительно не сбылись все человеческие пророчества. Люди вовсе не погубили Землю, а, наоборот, оставляют ее после себя прибранной и ухоженной, как аккуратные гости, тихо уходящие на рассвете и застилающие за собой кровать.»

«Насколько много вы знаете о нас, людях?»

«Все»

«Но все – это почти то же самое, что ничего»

Знак подтверждения.

«Ваши цели?»

« У нас нет целей в вашем понимании этого слова»

«Каковы ваши возможности?»

«Отсутствует возможность изложить ответ в доступных вам терминах»

«Можете ли вы уничтожить остатки человечества?»

Знак подтверждения.

«Почему вы этого не делаете?»

«Можно подождать. В своем сегодняшнем виде люди не представляют опасности для планеты. Есть возможность не форсировать ваш уход»

«Вам присуща агрессивность?»

«В человеческом понимании этого термина – нет».

«Почему вы скрываетесь от нас?»

«Мы этого не делаем»

«Какова ваша природа?»

«Очевидна»

«Почему вы пошли на контакт именно со мной?»

«Вы единственный настаивали на этом»

«Почему вы блокируете работу станции?»

«Мы не заинтересованы в ее работе. Пусть история человечества завершится.»

«Что вы предпримете, если она не завершится?»

«Нет достаточных данных для рассмотрения этого варианта»

«Почему вы не говорите, кто вы?»

« Не ясно, какой ответ вы хотите получить. Формулируйте.»

«Вы – творения рук человека?»

«Нет»

«Природы?»

«Уточните термин применительно к творческим функциям и наличию рук»

И так до бесконечности. Можно подумать, что ОНИ издеваются, если бы все это не было столь изнурительно серьезным для Анри. Однажды вместо ответа на появившийся неизвестно откуда вопрос :

«Каково соотношение понятий „банальность“ и „стабильность“«? (Анри не было в лаборатории, а я все равно не знала, как на него ответить) – я написала:

К вечеру строчек оказалось уже четыре:

Анри взглянул на строчки с нескрываемым удивлением. Но он может и сыграть. Стояна, вроде бы, в лаборатории не было. Неужели у НИХ есть чувство юмора?

Сначала Анри караулил их в лаборатории. Потом перестал. Однажды я застала его стоящим на стуле и щепочкой счищающим пыль с верхней полки в кофейное блюдечко. Раньше, чем я по-настоящему испугалась, он объяснил мне, что засыплет этой пылью клавиатуру и таким образом узнает, прикасался ли к ней кто-нибудь в его отсутствие. Никто, как и следовало ожидать, к его компьютеру не прикасался, а пыль лежала там до тех пор, пока ее не сдуло сквозняком. Послания «от НИХ» исправно появлялись.

«Какими вы видите нас?»

«Все люди делятся на хищников, убивающих другие живые существа, сапрофитов, поедающих мертвые ткани, и поедателей растений, тех, кого вы сами называете вегетарианцами» – сообщили ОНИ.

«Все ясно, – возликовал Анри. – ОНИ – растения. Только растения могли бы взять этот признак определяющим для классификации».

Митра строит для Кларка песочный город. Все делает по правилам: роет яму, укладывает камни в фундамент, делает костяк из веточек, потом засыпает получившуюся конструкцию песком. Кларк внимательно наблюдает. Если бы город строила я, он давно уже все разрушил бы. Но Митра – его бог, а богу нельзя мешать, особенно в процессе творения…

– Митра, – спрашиваю я. – А вот если бы на земле были еще какие-нибудь разумные существа, кроме людей. И они были бы могущественны и свободны, и сильнее людей…

– Органической природы или неорганической? – прервал меня Митра.

– Не знаю. И никто не знает. Люди их никогда не видели, но знают, что они есть. И они могут с людьми общаться, а люди их все равно не видят. Или не замечают. Кем или чем они могли бы быть?

– Облаками, – тут же ответил Митра. – Они могущественны и свободны. И способны к агрегации. А каждая капелька воды может выполнять роль нервной клетки. И связь между ними – тоже не проблема, потому что молекулы воды – это диполи, а атмосферные электромагнитные поля…

– Хватит, Митра, хватит! – я замахала руками, а Митра тут же замолчал, и во взгляде его была такая привычная покорность судьбе… Бедный мальчишка! Лучше бы я его дослушала. Но жалость Митра не приемлет. Только понимание и компромиссы. Бедная Стефани!

Понятно, почему он столько возится с Кларком. Кларк слушает его, и никогда не просит замолчать. Это очень важно для Митры. И наверное полезно для Кларка. Эсмеральда недавно тестировала его, сказала мне много всего малопонятного. Основной вывод я поняла так: Кларк – обычный. И очень чувствительный (Эсмеральда сказала: высокий уровень развития эмоциональной сферы), как будто он сын Анри. Эсмеральда сказала: сигнальная наследственность. И вид у нее при этом был такой, как будто бы это что-то объясняет.

Митра, когда был совсем маленький, выстраивал такие почемучные умодробительные цепочки.

«А почему небо синее?»

«Потому что через него космос просвечивает.»

«А как просвечивает?»

«Ну, атмосфера все лучи другого цвета задерживает, а синие пропускает.

«А почему она синие пропускает?»

И так до тех пор, пока интервьюируемый не выходил из себя или не сбегал. Я спрашивала его: Зачем ты это делаешь? Чтобы всех разозлить?

Он говорил: Нет. Я знаю, что где-то в конце есть самый главный вопрос, и после него все сразу станет ясно. Но мне никак до него не дойти.

Тогда я смеялась, а теперь понимаю, что он прав. До главного вопроса, а тем более до главного ответа ох, как нелегко добраться…

После этого разговора я не раз ловила себя на том, что с подозрением смотрю на облачное небо и гораздо больше, чем раньше, полюбила ясную погоду.

– Ты заметила, что твоя подруга Стефани за последний год здорово поумнела? – спросил Анри.

– Она и раньше была умная, – дипломатично сказала я. – Но, конечно, Митра кого хочешь…

– Знаешь, я, наверное ошибался. Помнишь, когда рассказывал тебе, что человеческие таланты появлялись из-за отсутствия искусственного отбора. А ты еще сказала, что среди больных дураков столько же, сколько среди здоровых… Так вот, ты была права, а я – нет. Сейчас я думаю, что люди приобретали некие утраченные ныне качества (сейчас мне не хотелось бы вешать на них ярлыки) в борьбе друг за друга.

– Ты говоришь о ревности? – идея Анри показалась мне более чем спорной.

– Нет, конечно, нет. Я говорю о том, как Стефани борется за Митру. И Марсель, который из-за него уже прочитал тысячу книг и извел несколько десятков кроликов, и я постоянно думаю о том, чем бы еще «накормить» его мозги. И все мы меняемся… А ты борешься за меня, против моих галлюцинаций. Ты ведь считаешь ИХ галлюцинациями, правда?

– Я не знаю…

ПИСЬМО

(Вложено в дневник вместе с засохшим и обесцветившимся колокольчиком, написано тем же самым округлым подчерком)

Сейчас осень, но между нами, как всегда, лежит хрусткая и прозрачная апрельская недоговоренность. Наверное, что-то подобное есть в любых отношениях, потому что одному человеку не дано до конца понять другого. И в этой тусклой банальности спрятана львиная доля счастья и не меньшая доля боли людских соприкосновений.

Иногда возникает иллюзия, что вот еще чуть-чуть и удастся прорваться через этот прозрачный, но искажающий все пропорции ледок, и кровавые порезы на душе и ладонях (своих и чужих) кажутся совсем невеликой платой за это обещание живого тепла.

Изгнание из рая, если оно в действительности состоялось, больше подарило людям, чем отняло у них – ты никогда не задумывался об этом? Бог умер в тот именно миг, когда изгнал Адама и Еву, потому что он больше не был им нужен. Они получили от него в наследство поистине неоценимый дар – дар творения, и тут же использовали его, зачав детей и напридумывав себе подходящих богов, накрепко укоренившись в том мире, куда их забросила судьба, которой нет никакого дела до чьей-либо воли, даже если это воля бога. Христианский бог слишком человечен, чтобы быть истинным богом – вот истинное богохульство, не правда ли?

Человеческое несовершенство позволяет творить чудеса. Природа совершенна и потому в чудесах не нуждается. Ты ощущал это утром в лесу, когда опавшие листья покрыты узором изморози, а в воздухе как будто комариным звоном висит тонкий запах изнанки отшумевшего лета? В хрупкой настороженности муравья, в высокомерном молчании старых елей, в пушистой беззащитности весенней пролески?

Подлинная красота природы в том, что она не нуждается в оправданиях разума. Бесценный дар любого человека – творить чудеса. Бессильные фарисеи всегда пытались отдать его на откуп лишь избранным, но Жизнь всегда смеялась над их жалкими потугами. Единственное истинное причастие – это желание и смелость творить. Человек творит любовью. Любовь, пусть на короткое время, дает людям способность воплощения идеала. Любовь может творить, начиная с любого места и используя практически любой подручный материал – вот истинное чудо.

Когда я в твоих объятиях, ты мой бог, мой король, мое солнышко. Мы делим сопричасность тайне. А что еще стоит делить? Постель, платяной шкаф, кастрюлю с супом? Все это имеет смысл, лишь освещенное лучами чуда. Солнце должно что-то освещать. Но без солнца мир мертв. Сколько людей живут в мертвом мире лишь потому, что у них не хватает смелости. Они не могут поверить в свою способность творить чудеса и поэтому верят во что угодно. В чью-то (или свою) избранность, в собственное несовершенство, в грехи и даже в чью-то способность искупить их за них. Вот как далеко простирается их страх. Они боятся открыть себя миру, должно быть, опасаясь, что наружу вырвется нечто, не слишком приятное для созерцания. Так оно, видимо, и есть, а что еще может созреть в душной темнице, без доступа света и свежего воздуха? Отважный Фрейд показал миру, что скопилось в его собственной душе за многие века европейского христианства. В качестве компенсации он убедил современников, что в их душах существует тот же самый паноптикум. Современники прослезились, поверили и – вот чудо, точнее, античудо – решили, что так и должно быть, что это – норма, и даже завели специальных лицедеев-психоаналитиков, которые за деньги убеждают людей, что вот так именно и выглядит изнанка нормальной человеческой души, и надо принять это и смириться с этим также, как христианин смиряется с тем, что он есть червь, и счастье его и сама жизнь в руце божьей, а взамен все они получают временное избавление от страха и ответственности перед Жизнью, которая, по-видимому, и есть бог, и Любовью, которая есть часть Жизни, посланная людям для освоения. И нет им судьи.

И нет смысла искать на земле уголок или учение, в котором царит что-либо иное. Искать его можно лишь внутри себя, и это издавна постигли мудрецы от буддизма, но столь тяжким было это знание, что они опять-таки оставили его избранным, тем, кого сочли наиболее сильными, и освободили от него всех остальных, а избранных освободили от всех прочих человеческих обязанностей, обессмыслив тем самым все величие своей находки.

Легенды всех народов говорят о том, что издавна, наряду с человеческим, существовал другой, волшебный мир. Потом волшебный мир умер. Его гибель совпала с тем мигом истории человечества, когда люди окончательно отделили от себя возможность творить бескорыстные чудеса. Чудеса просто так. Когда это стало неприличным также, как появление в обществе без одежды.

Волшебный мир не умер. Он никогда и не существовал отдельно от людей. Отделились лишь воспоминания о нем – таково было требование времени, так своеобразно понимали целомудрие души последующие учения, завладевшие вниманием человечества. Все чудеса люди совершали сами. Но забыли об этом, как щадяще исчезают воспоминания о слишком острой боли или слишком большом счастье. Люди забыли, чтобы можно было жить дальше. Но волшебный мир живет в каждом из нас. И если его позвать, он отзовется.

И каждый человек, который любил или любит, знает об этом.

Я сформулировала вопрос и отправила его в информационную сеть:

Что делали люди прошлого (до внедрения в практику индекса Мишина-Берга), если они чувствовали себя ни на что негодными и никому не нужными неудачниками?

Довольно быстро пришел ответ:

Исходя из имеющихся возможностей, пытались выйти из данного состояния.

Восхитительно.

Еще одна осень. Капли воды висят на голых ветках вместе с ягодами шиповника. Красноватые ветви кустов усыпаны белыми шариками, которые так здорово лопаются, если раздавить их каблуком на асфальте или хлопнуть об чей-нибудь лоб. Короткоухий бурый кролик под кустом грызет кочерыжку. Старый Гэджик давно приручает их, но летом они игнорируют его попытки и никогда не приходят на территорию станции. Кролики живут под корнями деревьев на берегу озера и по вечерам смешно сидят столбиками у входа в свои норки.

Стефани сидит на качающейся скамейке под пластиковой крышей и читает книгу. Лицо по самые глаза скрыто дутым воротником куртки, в пушистых волосах цвета зимнего шиповника блестят те же капли, что на кустах, только помельче. Никогда до этого я не видела книги в руках Стефани.

– Почему ты здесь? – спрашиваю я.

– Я люблю осень, – отвечает Стефани. – И еще весну, лето и зиму, – серьезно добавляет она, словно опасаясь кого-то обидеть. – Но осень мобилизующе действует на мозги. Летом слишком жарко, зимой холодно и хочется сделать из одеяла берлогу и сосать лапу. А весной надо бегать между деревьями, пить березовый сок и думать о любви. Осень – естественное время для размышлений.

– Здорово, – соглашаюсь я и вспоминаю слова Анри о том, что Стефани изменилась. – Я хочу, чтобы ты выслушала меня и дала совет.

Я рассказала ей все и спросила, как она думает, с кем же на самом деле общается Анри.

– Может быть, сам с собой? – предположила Стефани.

Я сказала ей, что я сама тоже про это думала, но Анри ездил к диагностам и аналитикам, и они разобрали его на молекулы, но ничего не нашли.

– Может, они и вправду есть?

– Но это же чепуха! Откуда они берутся? Как попадают в лабораторию или в компьютерную сеть? Откуда получают информацию? Почему общаются только с Анри? Почему никто и никогда о них ничего не слышал и самих их не видел?

Стефани немножко подумала, пососала пухлую нижнюю губу, наморщила нос, решительно захлопнула книгу и изрекла:

– Ну, тогда остается только один вариант. Раз Анри проверили, значит, ОНИ – это ты.

– Ну спасибо, подруга, – только и смогла сказать я.

Я никогда не хотела ничего решать. Мне всегда было удобнее, когда решали другие. Я люблю подчиняться. Подчиниться хорошему умному человеку – это же доставляет удовольствие, кто как, а я всегда это знала и понимала. Когда мне было десять лет, мои родители расстались и я должна была решать, с кем останусь я. Родители прошли группы разводящихся пар и там их научили, что детям нужно предоставлять выбор. Мне его предоставили. Не знаю, как там другим детям, но мне этот выбор был совершенно не нужен. Я хотела, чтобы они решили за меня, а я бы потом могла их осуждать.

Много лет спустя я встретила Кларка. И когда он пришел зарегистрировать свой планер, и я взглянула ему в глаза, я сразу поняла – это тот человек, которого я всегда ждала. И он это понял. И ждал меня после окончания рабочего дня, а потом мы гуляли весь вечер и всю ночь, и любили друг друга на морском берегу и прямо в прибое, и чуть не захлебнулись, а утром решили, что мы непременно поженимся и родим двоих детей – мальчика и девочку. Кларк готов был все решать за меня, его было очень много. Много всего: смеха, силы, тепла, белых зубов, смуглой кожи, соленого ветра, солнца и радости. И я так радовалась, и даже гордилась собой, что вот, все так удачно устроилось и больше не надо ни о чем думать – дальше все пойдет само собой.

А потом все кончилось и мне снова пришлось решать. Решать судьбу нашего сына. И опять все было устроено так благородно, что мне предоставили выбор, которого я не хотела. И я уже решила, когда появился Анри и принялся проповедовать о гибели человеческой цивилизации. Уже решила… И все-таки отправилась за ним, за его голосом, умом, эрудицией, интеллектом, понадеявшись, что вот он-то уж все знает наперед, во всем разбирается, все может решить… Тогда я еще ничего не знала про зеленых человечков и разумные вирусы… И даже тогда, на берегу у костра он предоставил решение мне…

Но есть и другой Анри. Тот, который определяет направления работы в лаборатории. Тот, который руководил эвакуацией станции. Тот, которого я видела на видеозаписи какого-то заседания совета. Я ничего не поняла из того, что они там обсуждали, и мнение Анри мне было также непонятно, как и мнение остальных, но я видела, КАК он говорил об этом. Так говорят люди, которые могут решать. Не только за себя, но и за других. За меня?

«Человек, которому мала душа» – так сказала Гвел.

«Жирненькие зеленые человечки» – из ее же репертуара.

Где правда? Когда я научусь думать и чувствовать сама, не перекладывая ответственность на других? И научусь ли когда-нибудь вообще?

Анри доказывает ИМ, что человечество жизнеспособно и имеет право на существование. Проводит дни в подборе доказательств и материалов, в поиске формулировок. Вот здесь ужасно похоже, что доказывает он – себе. Что вот, мол, недаром стараюсь – дело того стоит. Я молчу. ОНИ, наоборот, довольно активно реагируют на его посылы.

«Разве прогресс человечества не поставил планету на грань гибели?

Разве возврат на путь прогресса гарантирован от нового возникновения опасных тенденций?

Разве человечество, как вид, избавилось от своей видовой агрессивности?

Что мешает вам признать сложившуюся ситуацию благоприятной? Что угрожает лично вам? Что угрожает людям, связанным с вами принятыми у вас формами межличностных отношений (дружба, любовь и т.д.)?

Признаете ли вы, что время существования любого биологического вида конечно? Или считаете, что для людей должно быть сделано исключение? На каком основании?»

Анри ищет основания. В общем-то, я впервые вижу, КАК он может работать. Выглядит это жутковато. Иногда я буквально слышу, как скрипят его мозги. Вечером (или, точнее, ближе к утру, когда заканчивается его рабочий день) никакая ванна и никакой массаж не могут заставить его расслабиться. Я наблюдаю за всем этим со смешанным чувством.

Если принять, что все это и правда работа во благо человечества (кто знает, что придет ИМ в голову (да и есть ли у НИХ голова?), если ОНИ решат, что вымирание человечества слишком затянулось…), то тогда подвижнической деятельностью Анри можно только восхищаться. Никто не верит, никто не поддерживает, никто даже не замечает, и только он один, стиснув зубы… Отличный сюжет для романа.

Но если все это только его бред… Когда я думаю об этом, мне противно. Противен Анри, противна и я сама. Я должна что-то решить. Хотя бы для себя. Либо-либо. Нельзя ТАК относиться к одному и тому же человеку. Это нечестно. В первую очередь по отношению к нему.

ЛИСТОК, ОТПЕЧАТАННЫЙ НА ПРИНТЕРЕ

(вложен в дневник)

«Несмотря на ваши попытки саботажа, дела на станциях сдвинулись с мертвой точки, и вы наверняка знаете об этом. И все же объясню. Похоже, что мы действительно исходили из неверной предпосылки, считая идеологическую наполненность человеческой жизни лишь надстройкой над такими базовыми, как нам представлялось, вещами, каковыми являются стремление к познанию, инстинкт самосохранения, жажда удовольствий. В действительности дело, по-видимому, обстоит иначе. Приверженность человека идее и его борьба за нее опиралась на самый базовый из всех известных биологических законов – закон сохранения рода и, в конечном итоге, вида. Даже не опиралась, а являлась в развитом человеческом обществе его прямым заменителем. Только базовым характером этой закономерности можно объяснить тот широко известный, но труднообъяснимый во все времена факт, что под знамена бредовых и даже просто бесчеловечных идей вставали образованнейшие и порядочнейшие люди той эпохи. Процветающая индивидуализация, а потом и тотальная деидеологизация человечества разрушили этот универсальный механизм и тем самым нанесли сокрушительный удар по самому стволу существования вида. Люди перестали нуждаться друг в друге не с физиологической, не с материальной, а именно с идеологической точки зрения. Дарвин предполагал, что существование РАЗНОприспособленных к среде особей есть условие и следствие совместной деятельности мутаций и естественного отбора. Это так, но это еще и УСЛОВИЕ САМОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ ВИДА. У человека способом существования разноприспособленных были идеи, которые позволяли людям вступать во взаимодействие между собой и с окружающим человека миром. Они же позволяли виду „человек“ проводить экспансионистскую политику. В ужасе от ее последствий мы создали сообщество РАВНОприспособленных особей и тем самым, не догадываясь об этом, подвели черту под самим существованием вида.

Но сумев один раз исправить свои ошибки, мы сумеем это сделать и еще раз. Станции создавались как своеобразные питомники для проверки гипотезы о творческом характере рожденных без отбора детей. Гипотеза не подтвердилась. Но сами станции – сообщества РАЗНОприспособленных и процесс «брожения» уже начался. Люди на станциях вступают между собой в отношения, немыслимые в городах, и задаются вопросами, которые в городах никого не интересуют. Особенно это заметно во взаимоотношениях поколений и у детей станции. Я вижу динамику и грядущие результаты этого процесса и готов представить их вам в любом удобном для вас виде.»

– Что сделать для тебя?

– Для меня? – Анри приподнялся на локте и удивленно округлил глаза. – Ничего не надо. Мне и так хорошо.

– Анри, но так же нельзя. Тебе же должно чего-нибудь хотеться. Не может такого быть, чтобы я тебя удовлетворяла совершенно и окончательно.

– Совершенно и окончательно – это ты очень точно сказала.

– Перестань меня дразнить, а то я сейчас заплачу…

– Ради бога, не надо. Когда ты плачешь, мне хочется выпрыгнуть с третьего этажа, голым, зимой, в колючие кусты барбариса…

– Б-р-р! Не надо. Мне тебя уже жалко.

– Правильно, пожалей меня. Только жалей меня долго, медленно и тщательно… А чего хочешь ты?

– Чтобы тебе было хорошо.

– Но мне и так хорошо – я же уже сказал…

Люди становятся самими собой, только сражаясь за других… Это имел в виду Анри или что-то другое? Когда человек вышел из-под влияния естественного отбора, инстинкты ослабли. Но человеку по-прежнему нужно было защищать себя, своих детей, род. Инстинкты видоизменились. Они прикрылись идеями, которые выполняли ту же функцию. Только поэтому люди могли «за идею» отдать собственную жизнь, жизнь своих детей. Идеи – всего лишь мимикрия инстинктов. Пока человек рос, он впитывал идеи своего окружения, а потом переносил это на своих детей и воспитывал их, думая о том, что передает им свою мудрость, а на самом деле повинуясь заменителю инстинктов. А потом все это было разрушено… А может, все было как раз наоборот? И сначала исчезла надобность в идеях, и именно поэтому люди смогли найти именно такой выход из созданной ими же самими ловушки цивилизации. Люди, свободные и от идей и от инстинктов. Люди уходящие… Выход, ведущий в никуда…

Я не понимаю, что со мной происходит. Меня тянет куда-то, и в то же время хочется забиться в угол и оттуда щелкать на всех зубами. В голове постоянно крутятся обрывки каких-то полумыслей, получувств, полуидей. Они как бабочки поденки – до сумерек водят над водой белые хороводы, а с заходом солнца падают на воду и умирают. А утром рождаются новые и опять время их жизни – один день. Это больно. Я как будто стою на берегу и наблюдаю. Но ничего не могу изменить. Каждая картина, каждая прочитанная строчка рождает целый сноп ассоциаций, аллюзий, которые, сплетаясь между собой, образуют причудливую сеть, накинутую на вроде бы знакомый мне мир. И я перестаю узнавать его. И перестаю узнавать себя. Мне стыдно, потому что мои проблемы кажутся мне надуманными по сравнению с совершенно реальными несчастьями Стефани, Анри, Митры. Я словно белка в колесе кручусь на одном месте и не могу найти выхода. Наверное, все дело в том, что я глупа. Анри, Эсмеральда, Гвел – все они думают, что это не так, и много раз говорили мне об этом. Иногда я верю им. Но сейчас мне кажется, что они ошибаются.

«Ваши доводы представляются вполне логичными, а выводы – обоснованными. Факты, имеющиеся у нас, подтверждают их. Это тревожит нас.»

«Что вы собираетесь предпринять?»

«Мы колеблемся в выборе решения. Нужна дополнительная информация.»

«Какого рода? Я готов вам ее предоставить»

«Мы затрудняемся в формулировке, но имеем возможность оценить вашу готовность»

«Что это значит?»

«Ввиду вновь полученной информации мы вынуждены принять одно из двух решений: либо по-прежнему оставаться наблюдателями процесса, либо вмешаться в него.»

«Что значит – вмешаться в процесс?»

«Способы и детали не имеют значения. Это будет решено в рабочем порядке. Нам не присущи ни гуманизм, ни жестокость, в вашем понимании этих терминов.»

«Присущи ли вам вообще какие-нибудь чувства?»

«Да, из имеющихся у вас понятий нам присуще чувство адекватности.»

«Дальнейшее существование человечества кажется вам неадекватным?»

«Мы еще не приняли окончательного решения.»

«Я понимаю, ЧТО вас пугает. В истории человечества, если она вам известна, действительно было немало черных страниц. Но у меня есть основания полагать, что люди изменились, пройдя через этот, последний кризис. Возможно, мы, наконец, вылупились и превратились из жадных и жестоких личинок в настоящих людей. Мы многое потеряли на этом пути, но может быть нам удастся вновь обрести потерянное. Что вы думаете о сотрудничестве с людьми?»

«Оно представляется маловероятным»

Холодно. И очень хочется назад. В мой родной городок, где все было просто и понятно. В комнату, где была кровать с лиловым покрывалом и пуховым одеялом под ним. Туда, где был Кларк, и подруги, и планеры, и вечеринки, и визорные программы, в которых все было хорошо, и никто не вымирал, и не боролся с миражами. Где все живут спокойно и весело, и нет никакой всемирной ответственности, и все известно наперед, до самой смерти.

Но ничего этого нет и не будет. Нет городка, вместо него – станция. Нет кровати с пуховым одеялом и самое главное – нет Кларка. Но есть Кларк-маленький и есть Анри. Но нет и Вельды, которая жила там. Есть Вельда, которая помнит. А было ли то, что я помню? Может быть, все это я придумала теперь, задним числом? Ведь есть же миф о счастливом детстве, легенды об Эдеме… Вот и я себе придумала такой маленький Эдемчик, по которому могла бы проливать крокодильи слезы. Ведь, в конце концов, я же сбежала оттуда! Черта с два ты бы сбежала, если бы не погиб Кларк!

Как все запутанно. И не у кого спросить. Неужели человек обязательно должен быть одиноким? Я не хочу! Мое тело, мой разум – я словно заперта в них. На земле больше нет тюрем и все-таки они есть. И их столько же сколько людей живет на этой планете. Никогда человеческой близости, в чем бы она ни выражалась, не пересечь невидимых границ, которые отделяют одну душу от другой. Может быть, таинственные ОНИ решили эту проблему?

Я принимаю противоположные решения вслед друг за другом, меня сегодня огорчает то, чему я радовалась вчера, один и тот же предмет то обескураживает меня, то приводит в состояние бессмысленного восторга… Может быть, я заразилась от Анри? Но ведь душевные болезни, вроде бы, не заразны. Или, по выражению Гвел, у меня проклевывается душа?

– Я не умею «крутить колесо», и прыгать на доске в прибое, и летать на планерах… – ни с того, ни с сего говорит Анри.

– Ну и что? – недоумеваю я. – Ты – это ты, почему ты обязан…

– Я должен развлекать тебя!

Удивительная новость. Кто бы мог подумать, что на свете существует подобное долженствование. Но в мире Анри оно есть. И я должна с этим считаться.

– Ну что ж, развлекай.

– Но я не знаю – как! – в голосе Анри – почти отчаяние. – Я никогда не делал ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать.

– А что же, по-твоему, мне интересно? – разговор начинал по настоящему занимать меня. Пусть таким, прикладным, путем, но все же интересно узнать, что о тебе думают.

– Ну, тебе наверное нравятся многие виды времяпрепровождения, связанные с физической нагрузкой, а я ее терпеть не могу. Какие-то виды спорта (ты как-то перечисляла), а я как назло – никудышный спортсмен. Ты здоровая молодая женщина, и наверняка эротика всегда занимала немалое место в твоей жизни, но секс со мной тоже не относится к числу увлекательных приключений, тут я не обольщаюсь…

Анри впервые сам заговорил на эту тему и мне очень захотелось перебить его, заострить внимание на этом пункте его занудных умозаключений.

– Прежде чем утверждать что-либо по этому вопросу, неплохо было бы спросить меня. Ты не находишь? Да и вообще – когда ты так говоришь, я чувствую себя бабочкой, которую третьеклассник приготовляет для своей энтомологической коллекции.

– Прости, больше не буду. Но раньше тебе нравилось.

– А ведь и правда – нравилось, – нешуточно удивилась я, вдруг осознав правоту Анри. Что бы это значило?

– Ура! Эврика! – вдруг воскликнул Анри и необыкновенно театрально и фальшиво хлопнул себя ладонью по лбу. Как будто комара хотел убить, но в последний момент пожалел, и не убил, а искалечил. – Спорт – это близко к походам, путешествиям… Хочешь, мы отправимся в путешествие? Ненадолго, на несколько дней. Ты, наверное, засиделась здесь, на станции?

– Да нет, не особенно. Но ты это серьезно? Куда же мы поедем? Или полетим?

– Куда угодно! – с какой-то детской гордостью заявил Анри. – Я покажу тебе все, что ты захочешь.

– Но это же очень дорого, Анри. Геликоптер для нас двоих… Или ты думаешь присоединиться к кому-то?

– Нет, Вельда, только мы… – теперь Анри выглядел смущенным. – Так сложилось, что я… я могу позволить себе это…Ты же знаешь, мои личные потребности очень невелики, а…

– Брось, Анри, в чем ты оправдываешься, подумай сам!

– Да, конечно, это глупо, прости меня. Ты полетишь со мной?

– А Кларк?

– Стефани и Митра охотно присмотрят за ним несколько дней.

Я, конечно, согласилась и не могла сдержать своих восторгов. Давным-давно я мечтала о таком путешествии. С Кларком мы ездили кое-куда, но недалеко. Кларк не очень любил дальние странствия, он говорил, что ему очень хорошо дома, под одеялом, и на берегу океана, невдалеке от которого стоял наш дом… Анри, как всегда, поймал мои воспоминания о Кларке и скорчил снобски-скорбную физиономию, которую он всегда одевает, как маску, в подобных случаях.

– Не надо, Анри, – сказала я. – Я очень-очень хочу развлечься, – и поцеловала его куда-то в ухо.

Нет смысла писать о том, что мы видели. Ведь это не отчет, и не доклад. Я часто слышала и читала во многих книгах о «впечатлении», которое что-то на кого-то производило. В этих описаниях меня всегда удивляло одно и то же: то, что это впечатление как-то укладывалось в слова. И нигде ни слова о том, что вот, мол, сказал, что мог, остальное осталось где-то за кадром чувства-подсознания-ощущения… Даже не все слова используют: в целом, впечатление тоскливое, или, наоборот, оптимистичное. Бывают же на свете целостные личности…

Анри, похоже, очень много думал над «культурной программой» и хорошо знал, что именно он хочет мне показать. Все основные моменты слились у меня в одну большую ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ, которую я в целом теперь представляю себе так: нечто, стоящее на средней высоты холме, обязательно с колоннами и благородными пропорциями частей, на фоне непозднего заката (или нераннего восхода), со ступенями, трещинами, резьбой и патиной времени, покрывающей все, что вообще в принципе может быть ею покрыто.

То, что осталось во мне, к сожалению, плохо поддается словам и почему-то плохо переносит вмешательство глаголов.

Белые меловые обрывы, сверкающие на солнце, и яркая, с каким-то пурпурным отблеском зелень на британских берегах.

Брошенные северные города, поросшие невысокими соснами и занесенные непонятно откуда взявшимся песком. Тяжелые, постоянно беременные не то дождем, не то снегом облака отбрасывают на эти руины какие-то странные переменчивые тени.

Обед в тропическом ресторанчике, в котором сквозь решетчатую крышу свисали листья бананов, а гвеноны с белыми грудками и красными носами таскали лакомства со столиков. Обед, во время которого Анри напился вместе с каким-то местным шоколадно-лиловым чудиком, и излагал ему свои планы спасения человеческой цивилизации, и чудик во всем соглашался с ним, а Анри плакал, и говорил, что он один его понимает и больше никто, и чудик тоже расчувствовался и подарил Анри серебряное кольцо из своего плоского носа, но тут Анри заснул прямо на столике, и гвеноны обчистили его карманы и облизали пальцы и лицо, измазанные соком, а мы с чудиком пошли гулять, и у него были такие потрясающие мускулы под упругой шоколадной кожей, и весь он был похож на резиновый сапог самого большого размера, а я все время вспоминала Гвел и смеялась, а он тоже смеялся и говорил, что никогда не видел такой красивой и веселой женщины, как я, и муж у меня тоже замечательный, и необыкновенно умный, но он совершенно не обидится, потому что люди, когда спят, совершенно ни на что не обижаются, и это очень смешно, если как следует подумать над этим вопросом, а он лично, как хозяин ресторанчика, обожает думать над вопросами фруктовых салатов и в этом деле ему нет равных, потому что если сделать суфле из анона и положить его на карамболевую звезду, и подать к этому рыбный салат, заправленный комбавой и рэмбутеном… И мне захотелось немедленно все это попробовать и мы вернулись в ресторанчик, где за столиком спал Анри, а рядом с ним, прямо на листе, в котором подавали мясо, свернулась клубочком гвенона, допившая его пальмовое вино, и взяли все необходимое, и снова пошли на берег, где чудик угощал меня до самого утра, и я была вся в его кулинарном искусстве, но мне все равно было мало, и это было чудесно, а потом он плакал, когда мы расставались, и по его резиновым щекам катились крупные мутные слезы…

Какая-то многочасовая конференция, на которой Анри был в черном костюме и похож на грача. Он пожимал кому-то руки, и все очень уважительно с ним говорили, а он непринужденно держал в левой руке бокал с шампанским и представлял меня как свою жену. Мне все время хотелось возразить, но я почему-то этого не делала, хотя знала, что достаточно было бы не намека даже, а одного единственного протестующего полужеста и Анри сразу все понял бы, и все было бы иначе. Потом Анри долго и непонятно говорил с трибуны и все внимательно слушали и задавали вопросы, а я думала о том, что никакой он не сумасшедший, раз такие серьезные пожилые люди его уважают, и видят смысл в его словах, потому что иначе хотя бы кто-нибудь из них тоже заметил бы…Но тогда получалось, что где-то точат зубы на человечество непонятные ОНИ, а это было как раз то, о чем я категорически не хотела думать, и я просто смотрела на Анри, и думала о том, какой он умный и по-своему красивый, и эта его отчаянная красота почему-то пугала меня, но я все равно верила в то, что он со всем разберется и все будет хорошо…

И если кто-нибудь может охарактеризовать все эти «впечатления» одним или даже несколькими словами, то я преклоняюсь перед этим человеком…

ОНИ кажутся чем-то обескураженными. Кажется, ИХ диалог с Анри в чем-то зашел в тупик. А может быть, появились какие-то новые факты или соображения. Анри настаивает на личной встрече. ОНИ сначала категорически отказывались, а потом вроде бы согласились. Анри носится по станции, почти не касаясь земли. Условием встречи ОНИ поставили предоставление тех самых данных, которые могли бы подтвердить возможность и целесообразность дальнейшего существования человеческого вида в рамках неразрушительных тенденций. То есть, другими словами, Анри должен доказать ИМ, что люди «перевоспитались» и при этом остались жизнеспособными. Мне это кажется глупым и даже унизительным, но Анри совершенно не склонен советоваться со мной по данному вопросу. Он собирает эти чертовы данные почти что из воздуха, и скрип его мозгов по вечерам отчетливо слышен в пустынной лаборатории. К утру он начинает бешено злиться на то, что мозги его работают недостаточно изощренно и не особенно склонны выдавать оригинальные ходы мысли. В эти моменты он клянет предков, Мишина, Берга и отсутствие креативности, и лучше к нему в это время не приближаться. Потом он валится на кровать, иногда даже не раздеваясь, а через два-три часа вскакивает как ошпаренный, выпивает кофейник кофе, и все начинается сначала.

Я не пристаю к нему и даже не пытаюсь разобраться в его полубезумных умозаключениях – плодах ночных бдений. Если ОНИ есть и что-то можно сделать – Анри это сделает, в этом у меня нет сомнений. Я могу только делать массаж, заваривать кофе и согревать его в постели (похоже, у него от волнения вообще отказала терморегуляция, и теперь ему всегда холодно, а руки и ноги просто ледяные). С другими Анри еще как-то держится, но со мной разговаривает как настоящий сумасшедший. То есть начинает фразы со своих обычных вежливо-великосветских оборотов, но не заканчивает, а бросает на полуслове, иногда даже хватаясь руками за горло, как будто что-то душит его.

– Если тебя не затруднит, скажи мне, что ты думаешь…

– Могу ли я попросить тебя оказать мне любезность в том плане, чтобы ты не… и так далее.

Дневник помогает держаться мне самой. На бумаге все выглядит не таким страшным. А на самом деле я тоже схожу с ума и…

КОНЕЦ ДНЕВНИКА

– Это состоится завтра! – торжественно произнес Анри, глядя прямо перед собой, на свои вытянутые руки со слегка дрожащими пальцами.

– Что состоится? – робко поинтересовалась Вельда, гадая, не говорит ли Анри сам с собой.

– Встреча. Наконец-то мы хотя бы узнаем, кто ОНИ такие.

– Они согласились? – Вельда не смогла скрыть своего удивления. ИХ согласие было как присутствие фамильного замкового привидения на торжественном обеде.

– Да, встреча состоится завтра. Где-то в Сибири. ОНИ дали координаты. Ты будешь смеяться, но я почему-то знал, что ОНИ выберут для встречи именно этот регион… Геликоптер уже на месте, я составил программу для автопилота, так что можно будет лететь всю ночь. Сейчас я все соберу и отправляюсь. Пожелай мне удачи.

Анри был на удивление спокоен. Даже слегка заторможен, если учесть его предидущую бешеную активность. От нервозности и неадекватности последних недель не осталось и следа. Только черные круги вокруг глаз и неровное, сбивающееся дыхание выдавали его состояние.

– Что сказать тем, кто будет спрашивать о тебе?

– Я предупредил всех, что должен ненадолго отлучиться. Никто не будет беспокоиться.

– А я?

– Я хочу, чтобы ты беспокоилась обо мне. Мне это приятно. Я эгоист?

– Да, конечно. Это обычно – именно эгоисты стремятся в одиночку спасти мир.

– Понимаешь, ОНИ сами поставили это условие. На встречу должен явиться именно я и только я. ОНИ имели дело со мной и, должно быть, как-то по-своему ко мне привыкли. Настроились на мой стиль мышления, аргументации. Впрочем, как последовательные поклонники чувства адекватности, ОНИ уточнили, что я могу и не прийти. В том случае, если не найду достаточно убедительных и исчерпывающих аргументов, чтобы вести разговор. Зачем попусту тратить время? Так что мою неявку ОНИ воспримут не как невежливость, а как подчинение принципу целесообразности. Но я готов и явлюсь…

– Все будет хорошо, – прошептала Вельда и, обхватив руками шею Анри, прижалась щекой к его щеке.

Щека Анри была сухой, холодной и колючей. Вельда поежилась. Она испытывала страх и облегчение одновременно. Наконец-то что-то решится. Если бы она еще могла посмотреть сама. Но Анри берет с собой аппаратуру и, если ОНИ позволят, она все увидит потом…

Вместо того, чтобы отправляться за уже упакованным грузом, Анри как-то излишне осторожно присел на стул. Вельда, уже распахнувшая дверь в коридор, обернулась и недоуменно подняла брови.

– В чем дело, Анри?

– Сейчас… – прошептал Анри. Губы его приобрели неживой лиловый оттенок, а пальцы судорожно цеплялись за спинку стула. Подавив крик, Вельда кинулась к нему.

– Кладовка в лаборатории…рюкзак…правый карман…шприц-ампула…розовая наклейка…быстро…– проговорил Анри, скаля зубы при произнесении каждого слова. Кроме губ и языка не двигался не один мускул его словно бы скованного панцырем тела. Вельда выбежала из комнаты и вскоре вернулась, таща за собой нетяжелый, но весьма объемный рюкзак. Анри сидел на полу, обхватив руками колени. По вискам его стекали струйки пота. Дышал он шумно, широко открытым ртом.

Вельда сорвала упаковку со шприца, с трудом разжала руки Анри, закатала рукав, перетянула скрученным бинтом плечо, нащупала почти невидную вену, вонзила иглу. Анри даже не вздрогнул. Уселась на пол, уложила Анри, примостила на коленях его голову. Осторожно гладила темные, слипшиеся от пота волосы.

Губы оставались лиловыми, но глаза через некоторое время открылись, и вместо мутной пелены боли в них появился вполне живой осмысленный блеск.

– Что я должна сделать, Анри? – облегченно вздохнув, спросила Вельда. Все это время она, одной рукой гладя волосы Анри, кусала пальцы другой, чтобы не разреветься и не поддаться панике. За эти нестерпимо долгие минуты она с удивлением успела убедиться, что вполне верит в существование ИХ, готовых в любую минуту уничтожить человечество. И оценила ту ответственность, которую взвалил на себя Анри, всегда веривший в их существование, и еще поняла, что значит для нее сам Анри, и то, что в любую минуту она могла его потерять…

В общем, это были очень насыщенные минуты. Такие минуты выпадают в жизни практически каждого человека и откладываются на дно самого главного ящика человеческой памяти, как линейка и весы в торговой лавке, как мерило истинной ценности вещей в повседневной сутолоке и клубке жизни, когда подлинная важность событий и чувств как пылью засыпана суетой и невидна самому человеку, когда…

– Что я должна сделать, Анри? – все вернулось на свои места. Анри вновь распоряжается ситуацией. Сейчас он скажет, что делать, а Вельда выполнит все его указания…

– Лететь придется тебе…

– Но что я?!…

– Выслушай меня. Мне трудно говорить, поэтому не перебивай. Ты должна погрузить в геликоптер этот рюкзак, и еще одну пластмассовую синюю коробку, которая стояла рядом с ним. Там аппаратура и материалы, которые мне удалось собрать и осмыслить. Если я к тому времени буду жив, я скажу тебе, как этим пользоваться, если нет, ты догадаешься сама. Ты неплохо разбираешься в технике, а там нет ничего сложного. Меня, живого или мертвого, ты тоже возьмешь с собой в геликоптер, потому что иначе ОНИ не будут с тобой иметь дело. Я постараюсь помочь тебе, но если у меня не выйдет, тебе придется тащить меня самой. Если привлечь кого-то еще, то на объяснения уйдет время, которого у нас нет. Перенести встречу мы не можем. Автопилот запрограммирован, поэтому об этом ты можешь не беспокоиться. К тому же ты, кажется, умеешь им управлять…

– Что с тобой, Анри?

– Сердце. Кризис в сорок шесть лет. Мне сорок пять. Я думал, у меня еще есть время. Я ошибся…

– Анри… Я никогда не спрашивала тебя… Каков твой индекс?

– Тридцать восемь… Ты разочарована? Теперь ты понимаешь, почему у меня нет детей?

– Это глупо, Анри. Ты выступаешь против законов, которым подчиняешься сам. В этом нет логики. Ты один из самых умных людей на земле, но кое в чем ты глуп, как павлин. Когда ты придешь в себя и вся эта история кончится, я рожу от тебя ребенка.

– Спасибо тебе на добром слове. Но вся эта история кончится вместе со мной. Если я сумасшедший. И будет продолжаться после меня, если с головой у меня все в порядке.

– Не смей так говорить. Я не хочу этого слышать. Где еще лекарство?

– В нашей комнате, в моем ящике, в дальнем левом углу. Промежуток между уколами должен быть не меньше часа. Если я потеряю сознание, можешь вколоть ампулу с голубой наклейкой. Это может помочь.

– Что еще?

– Все. Все эти лекарства делал друг Марселя, со средиземноморской станции. Если я вдруг выживу, можно будет заказать ему еще.

– Может быть, позвать Марселя?

– Нет, это только увеличит количество суеты и волнений. Марсель все равно не придумает ничего дополнительного, его конек – хирургия. Но он постарается задержать меня на станции… А этого никак нельзя допустить…

– Анри…А тебе…тебе и сейчас кажется, что они есть?

– Да, Вельда, да… Прости. Но сейчас нужно делать то, что нужно.

– Анри! – вдруг встрепенулась Вельда. – А Кларк? Он сейчас спит. Я же не могу оставить его одного!

– Конечно, нет. Попроси кого-нибудь…

– А если оставлять кому-то, то мне же придется как-то объяснять… Стефани с Митрой нет на станции, если только Гвел… Но она сразу догадается…

– Значит, берем Кларка с собой, – решил Анри.

Вельда испытала какое-то противоестественное облегчение. Все, кто ей дорог, соберутся в одном месте. И пусть один из них при смерти, а другого она подвергает какой-то совершенно неведомой опасности, но все равно – это хорошо. Все в жизни повторяется… Не-ет!!!

До геликоптера Анри дошел почти сам, опираясь на плечо Вельды. Влез на сиденье и почти сразу же потерял сознание. Не то от боли, не то просто от прекращения волевого усилия. Вельда, закусив губу, вколола ему ампулу с голубой наклейкой и побежала за Кларком. Уже почти стемнело, Кларк зевал и никак не мог понять, в какую же новую игру они играют и почему Анри спит вместо того, чтобы управлять геликоптером.

Сама Вельда находилась в каком-то полусознательном состоянии. Руки, ноги и даже язык действовали как-то помимо нее. Внутри, совершенно отдельно от производимых действий, бушевали противоречивые мысли и желания. Больше всего ей хотелось наплевать на это бредовое приключение, позвать Гвел, Изабеллу, Марселя, уложить Анри в кровать с холодными и чистыми белыми простынями, передать все лечебные заботы в руки медиков, а самой просто сидеть рядом с ним и держать его руку в своей, передавая ему всю свою любовь и надобность в нем. И одновременно ей хотелось раз и навсегда покончить с НИМИ, расставить все точки над i, сорвать наконец этот безумный занавес таинственности, что бы там за ним не находилось…

Когда геликоптер взлетел, Кларк пытался смотреть вниз, но в сгустившейся темноте ничего не было видно, и он снова заснул, свернувшись клубочком на заднем сиденьи, притулившись боком к рюкзаку.

Анри, напротив, очнулся, но вроде бы не до конца. Он говорил, роняя слова в словно им одним видимую пустоту, говорил монотонно и глядя куда-то в сторону. Сначала Вельда прислушивалась к его словам, потом перестала, погрузившись в свои мысли, и успокаиваясь самим фактом. Говорит, значит – жив.

– Я понял, – заявил Анри, очнувшись от беспамятства. – Я не мог понять этого раньше, потому что иначе видел всю сцену. Теперь я хочу, чтобы ты знала. Ты и сама поймешь, но я хочу, чтобы ты услышала это от меня.

Ты только не удивляйся и не бойся. Нужно, чтобы ты услышала это сейчас, а то потом ты можешь не понять и что-то не так сделать.

Это ты нужна им, а не я. Так было задумано с самого начала. Меня использовали только как вспомогательный объект, для подготовки материалов, мои связи и все такое. Теперь я не нужен и должен выйти из игры. Не бойся, ИМ все равно, что со мной будет, поэтому я могу и выжить. Но ОНИ убили Кларка. Потому что иначе им было до тебя не добраться. Его гибель была твоей инициацией, а я – просто сопровождающим в пути. Как Данте у Вергилия. То есть наоборот, Вергилий у Данте. Или еще как-то. Не важно. Я видел, что ты меняешься, но не знал, что это значит. Я всегда оставался в плену своих схем. И никак не связывал твои изменения с их деятельностью. Такая своеобразная мания величия. Я считал ИХ СВОЕЙ болезнью, понимаешь? Нечто вроде монополизма. Я не мог взглянуть шире, и никто не мог, но это не оправдывает меня. Я должен был догадаться и защитить тебя. Или хотя бы подготовить… Но я был слеп, ничего не понимал и вообразил себя спасителем человечества. Любая цена, которую мне придется заплатить, слишком мала. За такую оплошность…

– Анри, родной, успокойся, – Вельда обтерла лицо Анри мокрой тряпкой, потом на мгновение прижалась губами к его лбу. – Я все сделаю, все будет хорошо, успокойся. ОНИ найдутся, мы с НИМИ договоримся… Все будет хорошо. А мы с тобой будем жить долго и счастливо. Я тебя никому не отдам. Ты самый умный и самый красивый мужчина на земле. А то что сумасшедший, так это ничего страшного – так даже интереснее. Никогда не летала ночью на вертолетах…

Вельду клонило в сон, что после бессонной ночи выглядело вполне естественным. Анри лежал на снятых с геликоптера сидениях и иногда бредил, а иногда погружался в милосердное забытье. Кларк строил запруду на маленьком ручье, который протекал по краю поляны. Распакованный рюкзак и синяя коробка чужеродно зияли на покрытой холодной осенней росой траве. Недавно опавшие листья еще не успели побуреть и пестрили в глазах, как абстрактная живопись.

Вельда в который уже раз полусонно и тревожно оглядывалась вокруг. Где же ОНИ? И как она ИХ узнает? Что ОНИ такое? Хотелось бы, чтобы ИХ приход не был неожиданным.

– Мама, а что мы здесь будем делать? – спросил Кларк.

– Мы тут ждем, – лаконично ответила Вельда.

– Ждем – кого? – не унимался Кларк.

– Того, кто придет, – как ни странно, но этот ответ удовлетворил малыша, и он снова занялся своей плотиной.

Белые облака над головой. Слишком быстро они бегут. Черные ели на краю поляны и огромные паутины, соединяющие их, унизанные сверкающими капельками. Как-то странно шевелятся верхние еловые лапы. Вроде ветра совсем нет… Вниз, с косогора, на котором приземлился геликоптер, видно неспешное течение черной, усыпанной осенними листьями речки, белые стволы склонившихся к ней берез, а дальше синеющие холмы, поросшие лесом и утренняя осенняя дымка над ними, которая как-то странно шевелится и вроде бы живет какой-то своей особой жизнью…

– Хватит! – Вельда решительно закрыла саднящие глаза. – Надо хотя бы немного поспать. Захотят поговорить – разбудят. А то я уже совсем ничего не соображаю…

– Здравствуйте! – отчетливо сказал Кларк и выпрямился на скользком берегу своего ручья.

Вельда ошалело взглянула на сына. В его глазах отражалось небо. Как у Кларка. Чувствительный, как Анри. Сигнальная наследственность. Мой сын. Вельда огляделась. Также бегут облака, приглушенно шумят сосны, неспешно течет река, вялый осенний муравей тянет сосновую иголку. Замерли на концах ловчих нитей пауки.

– С кем ты здороваешься?

– Мама! Неужели ты не видишь? – звонко и удивленно откликнулся Кларк. – Они же пришли!