Снова оказавшись на улице, Кешка не слишком печалился по этому поводу.

Весна уже вовсю обживала город, холод – главный враг уличной жизни, потерпел явное и окончательное поражение, и никаких опасений по поводу собственно существования юноша не испытывал. Сложнее было другое. Город – не место для одиночек, это Кешка усвоил твердо. Городские люди живут, кучкуясь по тем или иным признакам. Так принято, и не ему, Кешке, отменять или нарушать не им установленный закон. Но к какой же кучке он теперь принадлежит?

После разгрома сквота и прощания с бабой Дусей единство его жителей перестало существовать. Алекс и его люди, а также все похожие на них не только недоступны, но и опасны. Что же остается?

Кешка внимательно перебрал в памяти всех знакомых ему людей, образы которых хранились в его памяти, как в какой-нибудь компьютерной картотеке. Запах, походка, лицо, глаза крупным планом, характерные жесты, слова, фразы или целые монологи, которые по тем или иным причинам запомнились, произвели впечатление.

Блин… С ним было бы проще всего. В отличии от всех остальных городских жителей, он был почти понятен. Оби-идно!.. Застарелый запах немытого тела, запах того пойла, которое хлебал Блин и которое в конце концов и убило его… Смерть…

Евгений Константинович… Бегающие по клавишам сухие пальцы. Белая гвоздика на черном бархате. «В вас, молодой человек, есть нечто от зверя… Я хотел бы что-нибудь сделать для вас»…Музыка и куда-то уходящие люди со светлыми, нездешними лицами… Болезнь… Нет… Евгения Константиновича нет. Кешка помнит его запах, он не спутает его ни с каким другим, но разве можно в городе по запаху найти человека! Даже Друг, наверное, не сумел бы…

Федя… Бледно-зеленая жевательная резинка на широком подоконнике. Запах смущения и неудачи… неудача пахнет отсутствием силы и уверенности – можно так сказать? «Тебе бы надо учиться в школе…» Умный… Но он не смог помочь Гуттиэре. И Кешка не смог. У них общая неудача. Из этого ничего не выйдет…

Маневич… Запах непросохшей краски и клея… Боль, где-то глубоко-глубоко, так, что сам уже не помнит про нее, осталась только одна морщина на лице, но он ее не видит. За свою боль винит других. Неправильно. Не винит – видит их другими, испорченными. Крысами. Предлагал Кешке работать, пойти с ним. Работать – хорошо. Но пойти – куда? Туда, где люди – крысы? Кешка не готов, не может жить рядом с его болью. Его глаза, глаза художника, его ум, ум образованного человека – все это изменит глаза и ум Кешки. Он тоже увидит крыс. Кешка не хочет. Он хочет смотреть сам.

Пролистав до конца всю свою «картотеку», Кешка пришел к выводу, что нужно искать что-то еще. «Искать» – это Кешка уже понимал и умел. К тому же теперь ему было намного легче. Странно и причудливо, кусками, секторами, прилично разбираясь в чем-то одном, но даже не подозревая о существовании другого, оставляя незатронутыми огромные пласты и пространства, но теперь Кешка знал Город, чувствовал его.

Город, как и Лес, и Море, стал для него живым существом. Он слышал его дыхание, бурчание в его животе, угадывал его неповоротливые, чугунные мысли, чувствовал его довольство и гнев, радость и печаль. Кешка не полюбил Город. Он до сих пор был ошеломлен им. Особенно острой была мысль о том, что в отличии от Леса и Моря, люди сами породили это диковинное, чудовищное существо, создали его своими руками. Это заставляло как-то странно думать о людях. Когда Кешка долго размышлял в этом направлении, он неизбежно приходил к одной и той же неутешительной мысли: он, Кешка – не человек. Люди Алекса, по-видимому, тоже склонялись к этому мнению. Но весь сквот дружно утверждал обратное. Кто же прав? Сам Кешка теперь, пожалуй, причислил бы себя к людям, если бы не странная, волнующая способность людей создавать живые, таинственные Города (от жителей сквота Кешка знал, что городов на свете много и все они построены людьми).

Когда-то он спрашивал об этом у Аполлона. Как могут люди, такие маленькие, даже собравшись вместе, создать такое большое, дать ему жизнь? Кто это придумал?

– Никто не придумал, – терпеливо разъяснял Аполлон. – Так получилось само. Так было удобней, безопасней. Вот в твоем лесу (Аполлон всегда старался найти какие-нибудь близкие Кешке аналогии) муравьи ведь тоже строят муравейники. Отдельный муравей – дурак, а весь муравейник – очень сложная штука.

Да, – говорил Кешка.

Нет, – думал он, но слов было слишком мало, чтобы возразить, и «да» заменяло «спасибо» за внимание, за желание помочь, объяснить.

Муравейник сложен, но неизмеримо проще Города. И в муравейнике всегда есть матка, которая и начинает его строить сразу после того, как отпадут крылья. Потом ей помогают ее дети. Что ж тут похожего? А если похоже, то тем хуже для него, Кешки. Муравей не живет без муравейника, а он, Кешка, жил, и сейчас мог бы жить, если бы принял решение вернуться. Значит, он все-таки не муравей, то есть не человек., то есть….

В этом месте Кешка всегда путался, злился и прекращал думать. «Прекращать думать» – это тоже выглядело весьма интересно в кешкином исполнении, и наверняка заинтересовало бы соответствующих специалистов, если бы они как-нибудь сумели заглянуть в голову мальчика. Мыслительный процесс, то есть думание словами или образами, Кешка останавливал небольшим волевым усилием, напоминая этим заправского йога, поросшего мхом от продолжительных медитаций. Остановив «словесные» мысли (или, как называют это йоги, «внутренний диалог»), Кешка погружался в равномерное, чуть поблескивающее «недумательное» состояние, в котором, кроме продвинутых йогов, пребывают, по всей видимости, и большинство животных. В этом состоянии Кешка не осознавал себя как отдельное существо, личность, но все его органы чувств при этом продолжали полноценно функционировать, доставляя в расслабленный мозг цвета, звуки, запахи, ощущение прикосновений, тепла и холода. В таком состоянии Кешка мог дремать, бодрствовать, ходить, спасаться от опасности, добывать пищу, есть и пить , справлять естественные надобности. Единственно, чего он не мог, это сознательно общаться с людьми. Для этого «думание» надо было включить снова.

Как это ни странно, но Кешка, никогда в жизни даже не слышавший о магии, обладал сознанием в определенной степени магическим, и этим напоминал уже не зверей, но первобытного человека. Так, юноша совершенно искренне полагал, что, приняв решение отправиться на охоту и начав готовиться к ней, он тем самым уже вполне материально воздействует на свои будущие жертвы. Изменения в его жизни вызывают вполне отчетливые изменения в жизнях чужих, то есть процесс пошел одновременно с двух сторон, и дальше все будет зависеть только от того, кто лучше подготовится. Кешка к тому, чтобы убить и съесть желанную добычу, или добыча к тому, чтобы оборонить и сохранить свою жизнь.

Таким образом, приняв решение искать что-то новое, Кешка отдавал себе отчет в том, что в связи с этим решением все вокруг него тоже пришло в некое, вполне целенаправленное движение. И его успех зависел теперь лишь оттого, сумеет ли он в начавшемся круговороте событий выхватить и использовать нужные ему. Хватит ли у него на это силы, ловкости, храбрости и сообразительности. В последнем Кешка, честно взвесив свои шансы, очень сомневался. Но искренне надеялся на первое, второе и третье, ибо скромность была чужда ему также, как и хвастливость, а жизненная практика раз за разом подтверждала довольно быстро возникшие подозрения – по непонятному стечению обстоятельств сегодняшний Кешка был сильнее, ловчее и отважнее, чем большинство постоянных жителей города.

Для начала он вслух проговорил и запомнил наизусть свою «лесную» историю. Кешка уже знал, что она производит на людей города сильное впечатление своей необычностью. Люди не живут в лесу, лесной человек – редкость. Но иногда они все же встречаются. По крайней мере, двое – о них почти всегда вспоминали люди города, услышав кешкину историю – Тарзан и Маугли.

Еще в каморе Кешка поинтересовался, нельзя ли ему как-нибудь встретиться и переговорить с ними. Васек и Валек, согнувшись, повалились на диван, словно скошенные внезапной кишечной коликой, а Поляк, улыбаясь, объяснил Кешке, что и тот и другой придуманы людьми, писателями, да еще к тому же все это было очень давно, и до наших дней ни Маугли, ни Тарзан не дожили бы, даже если бы и существовали на самом деле.

Пропустив мимо ушей первую часть объяснения, Кешка с грустью усвоил вторую. Маугли и Тарзан уже прожили свои жизни, и посоветоваться с ними по ряду важных и неотложных вопросов не представляется возможным. Но они были, и это само по себе уже как-то согревало кешкину душу. Хотя вопрос все же оставался: Как же попал в лес сам Кешка? Если он сам когда-то так решил, то почему ничего не помнит о принятом решении? Если за него решили другие, то где эти другие сейчас? И почему они когда-то приняли столь странное решение?

Кешкина речь, несомненно, развилась, но продолжала оставаться весьма своеобразной. Так, одна из ее особенностей заключалась в том, что узнав и усвоив какое-нибудь слово, Кешка начинал усиленно пользоваться им, вставляя во все возможные места во всевозможных сочетаниях. Примером было недавно усвоенное им словосочетание «принять решение». Удивительно, но Кешка почти никогда не употреблял слова откровенно неправильно, опираясь на некое, идущее из подсознания, «чувство языка», которое, в свою очередь, по-видимому, произрастало из опыта позабытого детства.

Итак, приняв решение искать, Кешка начал действовать.

Прокормиться в городе больше не составляло для него труда. Даже помойки он посещал теперь редко и с неохотой. Получивший в сквоте солидный кусок «теоретических знаний» о науке выживания, Кешка теперь легко и как-то даже весело (наверное, сказывалось звонкое дыхание весны) применял теорию к практике. Его фотографическая, точнее в данном случае магнитофонная, память позволяла при надобности воспроизводить целые куски «лекций» сквотских жителей.

– А на повороте с улицы Моисеенко, – вспоминал он чуть шепелявивший голос бабы Дуси. – Напротив, где рыбу раньше продавали, а теперь эти, на каблуках, как золотые караси за стеклом плавают и всякие штучки для богачей продают, так там столовая есть для бедных. Совсем за бесплатно. Вообще-то по талонам, но когда остается, так всех кормят. И хлеба уж завсегда дадут, если попросить….

Кешка легко нашел указанную столовую, дождался ее открытия, без труда и напряжения просидев на корточках под дверью четыре часа, вошел вместе с первыми посетителями и вкратце рассказал свою историю той из двух пожилых подавальщиц, которая показалась ему больше похожей на бабу Дусю. Как и ожидалось, подавальщица замахала руками от изумления, тут же пересказала историю Кешки товарке и, не колеблясь, наделила мальчика тарелкой дымящегося горохового супа.

Кешка поблагодарил, отошел к столику, дождался, пока суп остынет (как и все звери, он не мог есть горячее), и, не торопясь, съел его, улыбаясь поверх тарелки обеим подавальщицам. Улыбка Кешки по-прежнему довольно сильно напоминала улыбку его учителя, то есть попросту волчий оскал, но мальчик улыбался крайне редко и не знал об этом.

– …На вокзалах иногда подносил или грузил чего… Это я-то, мастер высшего класса… Вот до чего она, проклятая, доводит, чтоб ей ни дна, ни покрышки, – голос краснодеревщика Володи.

Вокзал Кешка знал. Неподалеку от вокзала он жил с Блином, и сейчас ничего не забыл, превосходно ориентируясь в вокзальных тупиках и переходах. Его лицо и особенно повадки мало кому внушали сознательное доверие, но шустрые восточные люди, обладая какой-то внелогической прозорливостью, безошибочно улавливали тот простой факт, что Кешка попросту не умел обманывать, и по надобности охотно принимали кешкины предложения посторожить, загрузить или разгрузить. Сумрачный жилистый подросток со своей странноватой, тоже как бы нерусской речью вызывал шквал необидных насмешек и диковинных предположений. Расплачивались восточные люди чаще всего продуктами, иногда давали немного денег. Как-то раз подарили кепку с большим козырьком, в другой раз – почти совсем целую кожаную куртку со слегка надорванным по шву рукавом и тремя совсем небольшими, словно оплавленными по краю дырочками. Рукав Кешка зашил, а дырочки оставил, поскольку они ему совсем не мешали.

Потом пожилая подавальщица из бесплатной столовой познакомила Кешку с Валентиной. У Валентины была короткая стрижка, тонкие и сильные коричневые пальцы. Пахло от нее картонными коробками. Валентина говорила много и долго. Кешка записал все ее слова на свой «внутренний магнитофон», но даже потом так и не сумел в них разобраться. Главное он понял еще со слов подавальщицы – Валентина звала его к себе жить. Кешка пошел сразу и без всяких опасений.

Выходя из столовой, Кешка, не оборачиваясь, поймал на себе чей-то взгляд. Оглянулся и очень удивился. Прижавшись спиной к стене, справа от стойки, в самом темном углу зала, стоял тщедушный монашек Варсонофий. И явно следил за Кешкой. Кешка запомнил это, отвернулся и решительно зашагал следом за Валентиной.

В большой запущенной квартире жило трое взрослых, семеро детей, две собаки и три кота. Все вместе они производили очень много шума, котят и какой-то маловразумительной художественно-ремесленной продукции.

– Ты можешь остаться здесь и делать то, к чему у тебя лежит душа, – сказала Валентина..

Кешка немного подумал и вымыл пол.

Потом разнял дерущихся младших детей.

Потом сварил кашу и накормил животных.

Потом некоторое время смотрел, как старшая девочка, на вид кешкина ровесница, лепит из глины какую-то голову с невероятно злобным и тупым лицом.

Потом ему дали флейту, и он попробовал поиграть на ней вместе с другими детьми, которые играли на пианино, синтезаторе, расческе, трещотке и деревянных ложках.

Потом у него разболелась голова, и он ушел, пообещав Валентине, что придет еще.

– Ты привыкнешь и тогда поймешь, – пообещала Валентина.

Через неделю Валентина решила, что Кешка уже достаточно привык, и отвела его в школу. Миловидная женщина в кофточке с бахромой, едва достающая Кешке до плеча, спросила его, чем бы он хотел заняться.

– Как у вас надо, так я и буду, – сказал Кешка и огляделся.

Остальные ученики класса суетились где-то на уровне его талии. Все стены комнаты были увешаны какими-то поделками из кожи, соломки, бумаги и сухих растений. На полочках стояли разноцветные горшочки, чашечки, тарелочки и прочая керамическая мелочь.

– Не продать, – кивнул Кешка на ребячьи поделки. – Плохо. Не так надо. Я покажу, если хочете. Меня Маневич учил. У него покупать. Много.

Маленькая учительница растерянно взглянула на Валентину.

– Но, Кеша, мы делаем это вовсе не на продажу. Мы так учимся. Наши ученики так постигают мир. Взаимодействуя с различными материалами, искусствами, пропуская их через себя, мы создаем гармонию в своей душе….

– Душа, гармония – не знать. Что такое? – деловито спросил Кешка.

Учительница беспомощно развела руками.

– Это невозможно объяснить вот так, с ходу, – медленно произнесла Валентина. – Ты будешь учиться и постепенно поймешь… Кто, по-твоему, создал этот мир?

– Город? – уточнил Кешка.

– Не город. Лес, в котором ты жил, море, небо, звезды на нем…

– А что, все это тоже кто-то создавал? – обескуражено переспросил Кешка. – Я думать, всегда есть, всегда было… – Кешке вдруг стало нестерпимо страшно. Усилием воли он остановил свои ноги, которые так и норовили убежать. – Убежать – не понять! – сам себе сказал Кешка. – Еще страшнее. – Загадочный кто-то, который создал море… И Валентина, судя по-всему, накоротке знакома с ним… А эти, карапузы, суетящиеся вокруг… Они тоже…тоже знают?!

– Кто – создал? – хрипло спросил Кешка, проглотив застрявший в глотке комок.

– Бог, Господь Наш, – шепотом сказала молоденькая учительница. – Ты слышал о Боге?

Удивительно, но в сквоте, где большинство людей были по-своему верующими, Кешка не получил абсолютно никакого религиозного образования. Никто не взялся объяснить ему сложные взаимоотношения человека с религией в их историческом многообразии. А простая догматика, везде и всюду применяющаяся для этих целей, была сквотским жителям попросту неинтересна.

– Слышал. Много раз, – подтвердил Кешка. – Отстань, ради Бога. Господи, когда это кончится?! Бог его знает. Иди с Богом. Монах Варсонофий – служитель Божий. На Бога надейся, а сам не плошай… Еще много. Ты сказать – это он создал Лес, Море? Как так быть? Кто он? Человек?

Первый Кешкин урок в вальдорфской школе (а именно туда он попал) был уроком Закона Божьего. Кешка выслушал все очень внимательно, но не поверил ни единому слову. Не может быть, чтобы я такого не заметил, – так рассуждал Кешка сам с собой. – Если бы этот Бог был (а учительница говорит, что он везде есть), то я-то уж его точно выследил бы. Еще в лесу. Нету его там – никаких в этом сомнений быть не может. И про все это можно было бы забыть, если бы не одно обстоятельство. Монашек Варсонофий. Он говорил, что служит этому самому Богу. И он почему-то следил за Кешкой. Может быть, именно так проявляет себя Бог? Что-то здесь непросто, но учительнице и Валентине знать об этом ни к чему. В этом Кешка должен разобраться сам. Бог – церковь – иконка с женщиной и ребенком – Варсонофий – его интерес к Кешке. Странная цепочка получается. Одна из многих странностей Кешкиного городского бытия. Есть еще и другая цепочка. Алекс – Тимоти – Аполлон – Маневич – опять же Кешка. Все сложно. И еще: Дура – долг разделенной пищи и воды – Алекс, который убил Дуру и который кормил Кешку – долг крови – Кешка. Все очень сложно. Слишком много ручейков впадает в одну реку. Кешкин мозг не справляется со всеми этими сложностями, а тут еще Валентина и эта учительница долдонят о каких-то трех душах, которые живут непонятно где, непонятно как выглядят и, главное, непонятно что делают. А если цепочки вдруг начнут сматываться, то притянет Кешку (это правильно), но заодно и Валентину, и учительницу, и детенышей, которые вокруг них кучкуются (это совершенно недопустимо). Вывод один: надо уходить. Нельзя впутывать детенышей в дела, в которых сам Кешка не разобрался.

– Я пойду, – сказал Кешка учительнице. – Валентине передайте: сейчас к ней не приду больше. Потом. Может быть.

– Но почему, Кеша? – заволновалась учительница. – Мы чем-то обидели тебя?

– Нет! – усмехнулся Кешка. – Как вы мочь? Я сам. Есть дело. Разбираться надо. И с Богом вашим тоже.

– Разбираться – с Богом?! – мохнатенькие брови учительницы растерянно поползли вверх.

Кешка почувствовал, что все остальные слова будут уже лишними, как сор, оставшийся после рубки дров. Молча кивнул, прощаясь, и вышел из невысоких дверей класса, слегка наклонив голову, когда проходил под притолокой. Учительница и сгрудившиеся вокруг нее дети смотрели ему вслед.

В Город пришла весна, за ней – лето, и словно ускорившись от тепла, Кешкина жизнь завертелась, как вертится во дворе щенок, пытающийся ухватить собственный хвост.

Караулил по ночам подворье католического храма, но сбежал, когда местный ксендз решил обучать его начаткам Закона Божьего. После демократичного сквотского обучения Кешкина душа не принимала никакой догматики. К тому же ксендзу явно не нравились вопросы, которые Кешка ему задавал. А Кешка, пользуясь случаем, всего лишь хотел прояснить для себя нравы, привычки и характер Бога. При этом он явно рассматривал Бога как дичь, которую впоследствии необходимо будет выследить, поймать и тщательно изучить вблизи. Ксендза возмущал такой практицизм и отсутствие благоговения. В конце концов, оба собеседника взаимно уверились в слабоумии друг друга и почли за благо расстаться.

Пару раз Кешка попадал в милицию. Там мордатые милиционеры выслушивали его рассказ, как увлекательную сказку, сопя и выкачивая глаза, потом куда-то звонили, писали направление, приезжали какие-то люди и Кешку забирали. Милиционеры сочувственно хлопали парня по плечам, желали успеха, обещали, что в детприемнике он поживет совсем немного, а в детдоме для умственно отсталых из него сделают человека. С милиционерами Кешка, памятуя советы насельников каморы, предпочитал не связываться, но и детдом для умственно отсталых в его планы тоже не входил. Поэтому Кешка сбегал за первым же после отделения милиции поворотом. Попытки воспрепятствовать его побегу казались Кешке страшно смешными. Отбежав метров на двести и схоронившись, он останавливался, чтобы вдосталь посмеяться. Смеяться и бежать Кешка не мог. Сбивалось дыхание.

И все было бы ничего, и сережки на ивах пылили желтым туманом, и по утрам на смятых пивных жестянках и стеклянных осколках прохладным потом проступала совсем уже летняя роса… Кешка гнал от себя тревожащее, актуальное, как дождь из дождевой тучи, знание, убеждал себя, что в чужестранстве Города стал сторожиться собственной тени, но ничего не помогало. Всем чутьем лесного жителя юноша знал – на него охотятся. Кто охотится, зачем – оставалось загадкой. Прожив в Городе больше полугода и кое-как изучив нравы населяющих его людей, Кешка знал достаточно, чтобы понимать – дело не в Алексе, точнее, не только в нем. Сбежала живая слабоумная игрушка, несостоявшийся телохранитель, раб – что ж с того? Обидно, конечно, при случае, если засветится, можно и показать – кто в доме хозяин, но устраивать охоту? Нет, и еще раз нет.

Покуда Кешка достаточно легко уходил, уловив лишь слабый запах опасности, на Кешкин вкус схожий с ароматом дикого чеснока. Классифицируя опасность как подлинную, Кешка даже не пытался ее изучать. Волчонок-подросток сунется исследовать лису или барсука, застигнутых в норе. Но полезет ли он изучать медведя в берлоге?

* * *

– Ну, а дальше ты и сама все знаешь, – тяжело вздохнув (от ленкиных сигарет в воздухе почти не осталось кислорода), сказала я. – Мы встретились буквально на пороге благотворительной столовой, которая расположена в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома. Кешка сам узнал меня, подошел и вполне внятно спросил про Антонину… Я привлекла тебя, попыталась принять участие в его судьбе. Как теперь выяснилось, безрезультатно…

– Кто может судить? – Ленка философски пожала плечами. – Но… вообще-то история, конечно, дикая, из серии «нарочно не придумаешь». Помесь «Веселых ребят» с приключениями Тарзана и дебильными детективами для мужиков, в которых несколько спецслужб по кругу гоняются друг за другом…

– Ну и что мы имеем с гуся? – спросила я. – Что говорит на сей счет ментовская интуиция?

– Формальная логика, подруга, – возразила Ленка. – Формальная логика. Из имеющейся у нас на сегодняшний день информации получается, что несчастным беспамятным подростком с совершенно непонятными целями интересуются по крайней мере три структуры: 1) бандиты под предводительством некоего Алекса; 2) ФСБ и 3) Русская православная церковь…

– Что-о?

– Что слышала. Но это если допустить, что монашек Варсонофий является подлинным служителем культа и представляет именно церковь, а не какую-то другую организацию, – невозмутимо уточнила Ленка. – Теперь давай разберемся. В каких случаях все это может быть оправдано и иметь хоть какое-то разумное объяснение?

– Если Кешка был единственным свидетелем какого-то жуткого преступления и никто не знает, помнит он об этом или нет, – я тут же выдала первую версию, которую почерпнула из увиденного накануне телевизионного фильма.

– Да. Бандитов и даже ФСБ это объясняет, – согласилась Ленка. – Но церковь? Кешка за всю свою жизнь даже близко не подходил ни к чему христианско-православному.

– Его отец был верующим. Может быть, икона, которую он хранит, все-таки имеет какую-то ценность?

– И профессиональный художник Аполлон, который ее видел, этого не понял? Нет, не годится. Еще!

– Может быть, все дело в его отце. Ведь во время последней встречи старик Боян признал в Кешке какого-то «Большого Ивана». И кешкиного отца, я это точно помню, Карачаров называл тоже Иваном. Кем, спрашивается, был этот Иван до того, как уже не слишком молодым, как я понимаю, человеком поселился на берегу Белого Моря? Вдруг он был вором в законе и украл это… как его называется… «общак» – вот! А теперь все они Кешку ловят и отслеживают, потому что думают – он от отца знает, где тот хранится. А церковь… а церкви Иван, когда к Богу обратился, долю обещал. Ну, предположим, на восстановление какого-нибудь монастыря…

– Ну подруга, у тебя и фантазия! – восхитилась Ленка. – Только подумай вот о чем: советский воровской общак двадцать лет назад – это живые деньги. Не счета в швейцарском банке, как у сицилийской мафии, и не золотые кирпичи. Наличные деньги, которые в любой момент можно пустить в ход на благо воровской братве. Помнишь их, такие красненькие и синенькие, с профилем Ленина? Ну и кому они теперь нужны, чтобы за ними гоняться?… Хотя, конечно, встретиться и поговорить с этим Бояном было бы очень не вредно…

Подумав, я вынуждена была согласится с Ленкиной правотой.

– Есть еще история Полоцка, которой они тоже почему-то интересуются, – вспомнила я чуть погодя. – Предположительно в связи с Кешкой…

– Да, – согласилась Ленка. – Вот именно здесь и будем искать ключ. Потому что Кешка, судя по всему, действительно ничего не помнит. Что бы это ни было… Значит, история твоего Всеслава. История Полоцка. Здесь тебе и карты в руки. Папок у тебя больше нет, но кое-что ты наверняка помнишь. Учти, ключ должен быть очевидным, чем-то таким, что в этой истории сразу бросается в глаза. Иначе они бы (я имею в виду твоего драгоценного Вадима) на тебя просто не вышли… Думай, Анджа, а я, со своей стороны, попытаюсь разыскать и расколоть Бояна.

После ленкиного ухода я прокрутила всю историю с самого начала, немного задержалась на Беломорском берегу, где провел последние годы своей жизни и погиб Большой Иван, и… минут через пятнадцать напряженных размышлений и воспоминаний тот самый ключ был у меня в руках.

Легче мне от этого не стало. И даже немедленно звонить Ленке и «радовать» ее моей дедуктивной находкой не хотелось.

За жизнь мальчика Кешки я не дала бы в тот момент и ломаного гроша.