– Кундышев, Константин Кириллович, – строго сказала Ленка, точнее, лейтенант Воробьева Елена Анатольевна, и взглянула поверх очков.
Старый Боян, сидящий на самом краешке стула, кивнул.
– Да или нет?
– Так точно, мон дженераль.
– Не паясничайте, Константин Кириллович. Не стоит… Год рождения 1932, место рождения Судан, город Хартум, территория советского посольства. С 1935 года жили в Союзе. Отец был уволен из дипломатического корпуса за пьянство и разврат, после чего быстро спился и в 1939 году умер. Жили с матерью, в 1941 году оказались в Белоруссии, поехали отдыхать в двоюродной бабушке. Идущий на восток эшелон был разбомблен фашистами, ваша мать погибла. Вы сначала беспризорничали, потом выступали в роли сыном 734 мотострелкового полка. В 1945 году, на территории Югославии исчезли из расположения приютившей вас части и, спустя два года, появились в Белграде в одной из дипломатических семей. Бездетная пара знала ваших родителей и в их память усыновила сироту. В Югославии закончили среднюю школу и, как бывший сын полка, вне конкурса поступили в Артилерийское училище в Петербурге. Через год вас оттуда с позором выгнали за систематическое воровство. В 1950 году в Туркестане… Мне продолжать излагать вашу увлекательную, как хороший приключенческий роман, биографию или…
– Или, товарищ старший лентенант! Или! – Боян снова энергично кивнул. – Только я одного не понял: вы это к чему ведете?
Хитрый старик уже давно просек напускной характер ленкиной строгости, да и табличку на кабинете успел прочесть, и теперь явно недоумевал и порядком нервничал: кому и зачем он мог понадобиться? Что именно всплыло? Как себя вести? На что соглашаться и отчего отпираться наотрез?
Его сомнения как раз и были частью ленкиной психологической атаки. С первого же взгляда она поняла, что напрямую «расколоть» Бояна невозможно. Оставалось одно: насильно погрузить его в прошлое и посмотреть, что получится.
– Все это я веду к тому, что «трудовая» биография ваша мне известна во всех подробностях. И сейчас в ваших интересах ответить на мои вопросы…
– Так вы, девушка, пока ничего не спрашивали, – кокетливо усмехнулся Боян. – Только как меня зовут…
Ленка не выдержала и чуть улыбнулась в ответ краем губ. Старый, беззубый вор оставался чертовски обаятельным. А каким же был в молодости…
– Ваша кличка – Боян? Я имею в виду, среди воров…
– Да какие сейчас воры! Где? – ностальгически вздохнул старик. – Ошалевшие какие-то. Отморозки, по-нынешнему. Законов не чтут, понятия не признают, настоящих специалистов никто не готовит, все – нахрапом, наскоком… Искусство исчезает…
Тут уж Ленка не выдержала и рассмеялась открыто.
– Я так поняла, что вы лично не одобряете перемены, которые вместе с перестройкой пришли в советское воровское сообщество… – Боян улыбнулся в ответ и Ленка тутже ринулась в атаку в образовавшуюся щель. – А Большой Иван был настоящим вором? Признавал законы?
Глазки Бояна вмиг стали цепкими, как стальные крючки.
– Зачем, гражданин начальник? – быстро спросил он. – Вы – инспектор по делам несовершеннолетних…
– Я хочу отыскать и по возможности спасти сына Большого Ивана, – быстро и серьезно отреагировала Ленка. – Дать ему возможность стать человеком. Мальчишка не виноват, что стал разменной монетой в давних разборках. Он и так слишком много перенес…
– Вы знаете, что и почему за ним тянется?
– Да, это я знаю. Но хочу узнать у вас о Большом Иване.
– Иван давно в могиле. Чем вам поможет…
– Мне самой решать. Говорите, что знаете!
– Хорошо, я скажу. С вами приятно иметь дело, гражданин начальник.
Ленка хотела вернуть Бояну комплимент, но, понятное дело, удержалась. Старик был умен и интересен. Значит, оставалась надежда узнать у него что-то стоящее.
– Большой Иван с детства воровал. Отец его куда-то в самом начале войны подевался, мать еще раньше умерла. Какое-то время он жил с дядькой, одесситом, и с его тремя детьми. Я его после видал. Какой тот жид Ивану дядька – я так и не понял. Иван – огромный, светловолосый, нос картошкой – настоящий русак, а одессит – чернявый, носавый, все снаружи написано. И тарахтит все время, как пулемет «максим» в фильме про Чапаева… В общем, от дядьки и его семейства Иван быстро соскучился, сбежал, добрался до Луги и после уж жил с ворами.
Скажу, что крест-татуировка у Ивана был еще до всего… рос вместе с ним.
Специальность он у нас приобрел хорошую, редкую, можно сказать. Железнодорожный грузовой вор. Вскрывал и грабил товарные вагоны. Целое искусство, скажу я вам. Выбрать вагон, пломбы снять, охрану отвлечь, вынести все так, чтобы никто ничего не заметил и до поры не узнал, на какой такой станции все произошло. Тут еще Ивану и сила его немерянная помогала. Ну, и сноровка, конечно, немало значит. Однако, главное в каждом деле – талант. У Ивана он был. Однажды на спор вывел к цыганам за одну ночь из вагона шесть лошадей, которых из Краснодара на племя везли. Охрану усыпил… У нас потом еще долго про это рассказывали…
После, году, наверное, в шестьдесят пятом, приезжал к нему из Одессы тот самый дядька. Как уж он Ивана разыскал, как они встретились, сказать не могу. Но, вроде бы, радовались оба. Большой Иван принимал родственника по полной программе – рестораны, икра, гостиницы шикарные, девочки и все такое. Даже в театр пару раз сводил…
А вот потом, когда родственник уже уехал, Ивана как будто бы подменил кто. Стал он вдруг о Боге талдычить, в церковь захаживать, с какими-то старухами на Лиговке сошелся. Книжки какие-то стал приносить. Божественные, да еще по истории. Однажды, помню, мне заявил, что все мы, и воры, и мужики, и те, кто наверху, одинаково грешно живем и за то Россию Бог карает. Я его вроде бы тогда спросил: «А праведник – кто?»
А он мне ответил: «Праведниками наши дети будут. Когда заря взойдет»
Я расхохотался ему в лицо и говорю: «Насчет зари коммунизма – это ты не по адресу, у нас, у воров, сам знаешь, партячеек не водится. А что до детей, то ты не забыл ли: у настоящего вора семьи не бывает»
Думал я, он на меня с кулаками за оскорбление полезет, а он вдруг сел и заплакал как ребенок. Тут-то я и понял: кончился Большой Иван.
И вправду: время прошло и он изчез. Слухи потом разные ходили. Будто бы ему клад какой-то невозможный достался. Будто бы он умом тронулся и в монастырь послушником ушел. Будто бы женился на вокзальной буфетчице Марье и с ней на целину уехал… Я все это мимо ушей пропускал, одно знал: правильного вора Ивана больше нет и не будет никогда…
– А когда же вы в Кешке Иванова сына признали? Вот тогда, когда он от Алекса убегал?
– Да нет, так не сказать. Меня едва ль не сначала что-то в нем царапало… Похож ведь Кешка на Ивана, очень похож. Я Ивана-то как раз таким пацаном и узнал… Да и потом, когда уж Кешка рубашку в каморе переодевал, я крест-то этот увидел… но подумал: «не может быть, не бывает такого…» А уж тогда-то на крыше – наверняка!
– Кто догадался, узнал про то, что такое наследственная татуировка Ивана и его сына?
– Это уж потом, Алекс. По своим каналам.
– Что теперь нужно Алексу от Кешки? Ведь очевидно, что мальчик ничего не знает и не помнит.
– Ну, может быть, что-нибудь и вспомнит, если поднажать. Так Алекс думает. Ну, и хочет его на всякий случай под рукой держать. Убивать не собирается, если вы про это. Разумеется, до тех пор, пока все не узнает.
– А вы? Вы сами, Боян, что думаете по этому поводу?
– Я думаю, что, если Кешка жив, то память к нему рано или поздно вернется. Может быть, уже вернулась. Но вот знает ли он что-нибудь про крест? Ведь Большой Иван, как я понял, не умер в своей постели, а погиб внезапно, не оставив никаких распоряжений…
– Да это так, – Ленка качнула головой. – Но все равно спасибо. Вы кое-что для меня прояснили…
* * *
Женечка Сайко отзанималась со мною уже полтора часа назад, но уходить не спешила, напросилась на чай, и таращилась на Олега так, что становилось смешно и неприлично. Олег тоже заинтересованно переводил глаза с женечкиных безразмерных ног на ворот розовой рубашки, расстегнутый на две пуговицы. И там, и там было на что посмотреть.
Поверх откровенной биологии Олег рассказывал о раскопках, а Женечка на уливление свободно сыпала всякими ацтекско-инкскими терминами и названиями. Теночтитланы и Кецалькоатли сыпались с ее перламутрово блестящих губок так же естественно, как названия косметических фирм и имена рок-исполнителей в ее же беседе с Антониной.
«Специально подготовилась, что ли? – думала я, стервозно не желая еще больше зауважать Женечку за широту исторической эрудиции. – Но откуда она могла узнать? Нет, просто разносторонняя девочка. Новое поколение, выросшее с свободном, демократическом мире. „Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…“
Если честно, то у меня не очень получалось.
Когда Олег по ее просьбе налил Женечке третью чашку чая, мне захотелось спросить: «Девочка, а ты писать не хочешь?»
Антонина почувствовала мое настроение и попыталась увести гостью к себе в комнату. После прошлых занятий это легко удавалось. Нынче – не прошло. Тоня говорила в пустоту. Женечка просто не могла оторвать от Олега сливово поблескивающих глазок. Я попыталась увидеть его ее глазами и тихо заскрипела зубами.
– Олег, нам надо поговорить. О деле, – я решительно поднялась.
Антонина сверкнула торжествующей улыбкой.
– Прямо сейчас? – Олег поморщился. Он явно не жалел о грядущей разлуке с Женечкой Сайко, ему было просто неудобно за мою бестактность. Если бы полученное мною воспитание позволяло мне ругаться матом, я бы непременно выругалась.
– Ну я тогда пойду? – спросила Женечка у Олега.
Антонина распахнула дверь в прихожую и застыла на пороге.
В коридоре Олег подал Жене пальто и, кажется, поцеловал запястье, прощаясь. Запястья и щиколотки у Женечки были толстоваты. Это следовало признать.
– До свидания, Анжелика Андреевна, – звонко воскликнула Женечка. – Спасибо. До следующего урока.
Я пробормотала что-то невразумительное и ушла в ванную.
* * *
– О чем это ты так срочно хотела поговорить, Белка?
– Разумеется, об истории, – сказала я. – А что, с тобой теперь можно поговорить еще о чем-нибудь?
– Вполне. Попробуй.
– Я лучше не буду пробовать, чтобы потом не разочаровываться. Сейчас я расскажу тебе историю, похожую на приключенческий роман. Но тем не менее она произошла и происходит на самом деле… А ты мне скажешь все, что ты об этом думаешь… Несколько лет назад на берегу Белого моря жил самый настоящий мальчик-маугли. Когда-то его звали Кешкой, но сам он давно забыл об этом…
…
Где-то в последней трети рассказа Олег вскочил с дивана и забегал по комнате, вцепившись руками в волосы и напоминая несколько увеличенного в размерах ученого из кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию». Приключенческая, лирическая и естественно-научная часть кешкиной истории, как и следовало ожидать, не произвели на него никакого впечатления.
– Крест Евфросинии Полоцкой! В руках каких-то богомольных воров и слабоумных мальчиков! – громко восклицал Олег. – Это же с ума сойти можно! Дикость! Надо немедленно…
– Никто не знает, в чьих руках крест сейчас, – уточнила я. – Скорее всего по прежнему ни в чьих, ибо утаить такую находку весьма трудно. После того, как крест пропал из оккупированного немцами Могилева, его никто и никогда не видел. Но мальчик Кешка с его уснувшей памятью – это потенциальный живой ключ к кресту.
– Вот что, – подумав, заявил Олег. – Твои папки пропали неизвестно куда и быстро найти их вряд ли удастся. Промедление же в этом деле смерти подобно. Так что вы со своей Ленкой пока гадайте, куда мог подеваться мальчик, и старайтесь отыскать его следы, а я немедленно иду в архивы, попытаюсь найти какие-нибудь подробности об исчезновении креста…
– Тебя не пустят в архив. Ты – гражданин Мексики, иностранец.
– У меня двойное гражданство. К тому же у вас сейчас абсолютно все можно сделать за деньги. Слава Богу, валюта у меня еще есть.
– «У вас…?» – переспросила я. Олег меня не услышал.
– Позвоню коллегам в Могилев, в Москву, в Полоцк, в Германию, наконец, – бормотал он себе под нос. – Если я только заикнусь, что есть след креста Евфросинии, все европейские историки землю носом рыть станут…
– Ты понял, что этим же вопросом с недавних пор интересуется ФСБ?
– Понял, конечно. Неплохо было бы с этим твоим Вадимом встретиться…
– Зачем?! – изумилась я.
– Как зачем?! – в свою очередь удивился Олег. – Обменяться информацией.
«Неужели Мексика настолько демократическая страна?» – подумала я, но вслух ничего не сказала.
Сведения, собранные Олегом в архивах и записанные Анджеликой с его слов.
Предупреждение, которое оставил мастер Богша, изготовивший крест:
« А кто же осмелится на такое (вынести, украсть или продать крест из Полоцкого Софийского собора – прим. авт.)… либо князь, либо епископ, либо игуменья, либо другой какой человек, да будет на нем это проклятие.»
После Октябрьской революции реликвия была вынесена из собора, хранилась в финотделах, в музейных запасниках, в кабинетах служащих НКВД. Перед самой войной оказалась в бронированной комнате-сейфе Могилевского обкома партии. В эти годы город Могилев готовился стать столицей Белоруссии вместо Минска, и в него свозились ценности из многих церквей и музеев республики.
Началась война.
Существует официальная (германская) версия пропажи креста , откровенно похожая на легенду.
По уже оккупированному фашистами Могилеву мимо бывшего обкома партии прогуливался немецкий офицер. Лучи заходящего солнца под каким-то особым углом легли на зарешеченное окно здания, вызвав волнующее изумрудное сияние.
Офицер забил тревогу. После недолгих поисков комнату обнаружили, бронированную дверь вскрыли. И тогда перед глазами служащих печально известной команды Розенберга (Немецкие специалисты, историки и искусствоведы, прекрасно разбиравшиеся в подлинной стоимости произведений искусства. Во время войны они описывали и вагонами вывозили ценности из России – прим. авт.) вдруг возник клад, о котором они и помыслить не могли. Даже по приблизительной описи (точной нет до сих пор) здесь, помимо креста Ефросинии, находилась коллекция икон XVII-XVIII веков, золотой крест и символические серебряные ключи, подаренные Могилеву Екатериной Второй, серебряная булава Сигизмунда Ш, золотые и серебряные кубки, которыми пользовались Петр Великий и царь Алексей Михайлович, золотые пластины, огромная (до 10 тыс. наименований) коллекция золотых и серебряных монет, предметы быта Александра Македонского и даже коллекция золотых украшений из раскопок Помпеи.
Розенберговцы переписали ценности и вывезли их в Германию.
После войны в Германии и нигде в мире ценности из Могилевского сейфа так и не появились.
После окончания холодной войны белорусские искуствоведы пытались отыскать следы креста в США, в частных коллекциях, в том числе и в коллекции Моргана, где, как долго считалось и покоится реликвия. Вернулись ни с чем. След креста Ефросинии обнаружен не был. Сокровища как сквозь землю провалились. Ни один из шедевров «могилевского сбора» так и не появился ни на западных аукционах, ни в государственных или частных каталогах.
Вторая версия. Советская.
Сокровища успели-таки вывезти из осажденного немцами Могилева. В пользу этой версии говорит то, что, согласно сведениям очевидцев и участников событий, обком партии эвакуировали в первую очередь. Вывезли все, до последней скрепки, и оставили фрицам несметные сокровища?!
Кроме того, о состоявшейся эвакуации сообщает и ушедший в Могилевское ополчение Иван Никулин, бывший директор Могилевского краеведческого музея.
Согласно этой версии машина с содержимым сейфа выехала из Могилева под охраной сотрудников НКГБ 13 июля 1941 года и через Горки, Смоленск, Можайск двинулась на Москву.
Однако и в Москве могилевские ценности после войны не обнаружились.
Интерпол никаких сведений о кресте Ефросинии и послевоенном местонахождении предметов из «могилевского сбора» не имеет. Искусствоведы Германии сами дорого дали бы за подобные сведения. В архивах Розенберга следов сейфа с сокровищами тоже не отыскалось.