— Это было давно. Это было так давно, что никто уже не помнит, когда это было, да и было ли вообще.

И все же.

Случилось это в то время, когда все без исключения люди верили в существование чертей, вурдалаков, ведьм, русалок, леших и прочей злой и кровожадной нечисти. И, конечно же, нечистью этой кишела в те времена вся земля. Ведь люди тогда еще не знали, что только поверив во что-нибудь доброе и красивое, смогут они поколебать владычество злых душегубов и добротой этой населить свой удивительный край. А край тот действительно был прекрасен. Медленные обильные реки текли среди пологих холмов, золотые поля сменялись темными борами и светлыми березняками, где нежно розовели в изумрудной траве волнушки и сыроежки, и огоньки земляники стеснительно прятались под яркой зеленью бархатистых листьев.

А в самой середине огромного векового леса стоял в те времена черный терем, сложенный неведомо кем из неотесанных камней и огромных закопченных бревен. Клоки белого мертвого мха торчали из высоких стен, а в узких оконцах терема пряталась нелюдская темнота. К терему вели три дороги, но в колеях их зеленела трава и поднимались молодые березки. Потому что даже в самый светлый полдень никто из людей не решался ступить на эти дороги.

Черный и угрюмый днем, с наступлением ночи терем оживал. Крики и вопли слышались из его окон и далеко разносились по притихшей округе. Мелькал в окнах свет факелов и те жутковатые синие огоньки, которые видят путники на болотах. Иногда вываливались из окон и дверей странные, уродливые, полупрозрачные в неверном свете факелов тени и, страшно стеная, скрывались в густом лесу. То пировала, гуляла лесная, водяная и прочая нечисть.

Никакой отдельный человеческий рассудок не выдержал бы зрелища этого кровавого пира и вида его чудовищных гостей. Только все люди разом, собрав все свои страхи и унижения за сотни и тысячи лет, могли придумать и, значит, создать такое…

К утру гости разлетались, расползались, растворялись в розовой дымке зари, оставляя после себя вонь, грязь, лужи засохшей крови на усыпанном грязной соломой полу, да обгрызенные кости на столах и в потемневших от времени деревянных мисках с застывшим, невероятно отвратительным на вид и запах жиром.

В тереме оставалась лишь ведьма-хранительница. Она, как могла, убирала покои и, поминутно ворча и ругаясь, ссыпала мусор в огромную яму позади терема, над которой круглый год кружили вороны с железными клювами и карими беспощадными глазами.

Подметая пол смоченным в воде ольховым веником, рассыпая чистую солому, горько жаловалась хромая ведьма на свою несчастную, непочетную для честной лесной нечисти судьбу. И при этом тоскливо косилась в один из углов, да злобно скалила коричневые, обкрошившиеся зубы. Там в углу, на куче шкур и тряпья, отсыпался после шумной ночи худой и грязный ребенок – единственная дочь хромой ведьмы, ее боль и позор.

Ведьма ненавидела свою дочь.

– Эй, хватит дрыхнуть, проклятое отродье! – более ласковых слов девочка никогда не слыхала. Еще бы! Ведь это из-за дочери приходилось старой ведьме терпеть унизительную жизнь хоромной холопки, из-за дочери обрушилось на нее презрение бывших подруг – вольной лесной нечисти. Да и где уж девчонке жить в лесу! Сожжет ее летнее солнце, вымочит дождь, высушат и выморозят зимние холода… А главная беда – девчонка, родившаяся черненькой, мохнатенькой и даже по своему симпатичной, с остренькими зубками и коготками, год от году все больше становилась похожей на ненавистный человеческий род. И совсем, ну совсем не походила на старую ведьму!

И все же ведьма по своему любила дочь. И однажды, упившись на пиру кровавым вином да хмельной колдовской брагой, выскочила она из своего темного угла, легко, как в молодости, вспрыгнула на стол прямо перед бывшими товарками.

– И – еэх! – взвизгнула хромая ведьма. – Гордыня вас ест, что вы, мол, человеческого рода погубивцы! А зато ни у кого из вас нет такой дочки! А коли сотворили нас боги хоть и в отвратном, да женском обличье, что-то же имели они в виду! Плюю на вас и ваше презрение! – и старая ведьма смачно плюнула прямо на стол, в миски с недоеденными кушаньями.

Ох, и завертелись же остальные ведьмы, да и прочая нечисть лесная, водяная и полевая! Ох, и повыдергали же волос из и без того негустой ведьминой косицы! Особенно усердствовали русалки, утопленницы. Ведь были они когда-то обычными девками из окрестных деревень и лесных городищ, и как все девки мечтали о женихах да детишках…

К утру гости, натешившись, разбежались, а старая ведьма еще три дня варила из семи корней целебное варево, охая, прикладывала его к своим ранам и синякам, и вымещала свою бессильную злость на ни в чем не повинной девочке.

– Ох, и изведу я тебя, проклятую! – кричала она, грозя дочери огромной суковатой палкой. – И на что ты только такая уродилась! Кому ты только сгодишься! К нам тебе дороги нет, да и к людям тоже нет. Чем скорее за смертный край отправишься, тем лучше!

Девочка понимала, что мать никогда не приведет в исполнение свои угрозы, но все же дрожала от страха и пряталась в своем углу, пытаясь хоть ненадолго забыться. После ночных гуляний, во время которых она, конечно же, не могла уснуть, у нее раскалывалась голова, все тело болело от выпадавших все же на ее долю тумаков и колотушек, а на душе было так муторно и беспросветно, что иногда думалось:

– А и извела бы она меня в самом деле! Чем так жить…

Но кроме вонючих полутемных хором был в жизни ведьминой дочери еще и батюшка-лес, стоявший сразу за порогом и всегда готовый укрыть, утешить, убаюкать своей вековой, никогда не умолкающей песней.

В лесу девочка чувствовала себя гораздо лучше и свободнее, чем дома. Каждое утро она встречала в лесу и ее утренний бег напоминал скачки беззаботного солнечного зайчика. Тенистые дубравы сменялись залитыми солнцем полянами, бегучие ручьи стекали в заросшие кувшинками и лилиями лесные пруды. Студеные ключи с тихим шелестом пробивали вековую лесную постилку и в золотом песчаном воротничке являли лесным обитателям свою маленькую хрустальную шапочку, разливая целебные воды, приносящие облегчение от всех хворей, которые только есть на свете.

В ветвях деревьев пели невидимые птицы. Девочка узнавала их по голосам и умела приветствовать каждую на ее родном языке. Лесные звери не боялись ведьмину дочь (ведь она была лишь наполовину человеком) и бесстрашно подходили к ней, обнюхивали ее, щекотали руки и босые ступни блестящими кожаными носами. Особенно интересовал их кошель на поясе, в котором девочка обычно приносила угощение.

Нечисть лесная с девочкой в разговор, по неписаному уговору, не вступала, но и не трогала ее. Лесовик не кружил, не заплетал тропинки, когда она бегала по ним, бесшумно, как зверь лесной, ступая маленькими босыми ногами. Водяной не тянул на дно, русалки не щекотали и не путали волосами, когда девочка плавала в лесных прудах, срывая кувшинки и ныряя с ловкостью выдры, чтобы руками поймать глупых, разжиревших от спокойной жизни карасей.

Однажды на берегу лесного ручья увидела дочь ведьмы маленького голубого старичка с белой пушистой бородой, похожей на пену, что скопляется у бобровых речных запруд. Старичок сидел на камне и, что-то приговаривая, кидал в ручей желтые опавшие листья.

– Ты кто? – спросила девочка, бесшумно подкравшись почти к самому камню. Старичок испуганно вскочил, заморгал голубыми глазами.

– Не бойся, – успокоила его девочка. – Я не человек. Я – дочь хромой ведьмы из черного терема.

– Ах, вот как, – старичок успокоился и принялся собирать рассыпанные листья. Девочка помогала ему. – Так вот ты какая, – медленно сказал он, разглядывая ее. – Я слышал о тебе, но представлял тебя иной… А тебя не отличишь от человека. Разве что волосы…

Девушки окрестных сел и городищ почти сплошь были белолицы, румяны, светлоглазы, белобровы, с русыми, в цвет прелой соломы волосами. У дочери же ведьмы падала на узкие плечи тяжелая копна смоляных нечесаных кудрей, а огромные глаза смотрели мрачно и пронзительно, презирая чужие тайны и запреты и не обещая добра.

– Эка, какая ты… серьезная… – протянул старичок и снова опустился на камень.

– Кто ты? – нетерпеливо повторила девочка и притопнула босой ногой.

– Я-то? Ручейник. К этому вот ручью приставлен. А тебя как зовут?

– Как зовут? – девочка задумалась, поскребла затылок грязной рукой. – А, вот – отродье проклятое!

– Ну, то ж разве имя! – огорчился старичок. – То прозвище бранное.

– А где ж его найти, имя-то? – простодушно поинтересовалась девочка.

– А вот я сейчас тебе придумаю имя, – воодушевился Ручейник. – Если никто до сей поры не озаботился, то почему не я? Будешь ты… будешь ты… Враной, вот так. Волосы у тебя воронову крылу в цвет – потому так. Врана. Нравится имя-то?

– Врана, – повторила девочка. – Ничего, жить можно. По-любому, так куда лучше выходит, чем «отродье проклятое». Спасибо тебе, Ручейник, за имя, – девочка поклонилась старичку. Тот смущенно потупил глаза и пощипывал пенную бороду.

– А что это ты делал? – девочка кивнула на уплывавшие по ручью осенние листья.

– На осень колдую, – охотно пояснил старичок. – Какая, значит, осень будет и скоро ли заморозки первые лягут.

– А как это?

– Э-э-э! – старичок погрозил девочке тоненьким пальчиком. – То наша колдовская тайна, никому, кроме нас, не ведомая.

– Ну и ладно! – притворно обиделась девочка. – Оставайся со своей колдовской тайной! – она повернулась, собираясь уходить.

– Погоди! – спохватился Ручейник. – Не уходи! Поговори со мной еще. Сюда редко кто заглядывает. Только звери глупые на водопой спускаются… Соскучился я по разумному слову…

– Ладно, – смягчилась девочка. – Я сейчас пойду, а потом еще к тебе загляну. Хорошо?

– Да, да, приходи, пожалуйста, Врана, в любой день приходи!

Девочка подняла плечи и свела густые брови – новое имя было непривычно, как новая одежка. Казалось, что старичок обращается к кому-то другому, стоящему рядом. Но рядом никого не было.

– Мама, – сказала девочка, вернувшись домой. – Не зови меня больше отродьем, зови Враной. Это имя мое.

– Эт-то что еще за чудеса?! – изумилась старая ведьма и тут же прыгнула вперед, вцепилась крючковатыми пальцами в худенькие плечи дочери. – С людьми снюхалась, тварь?! Говори, все равно узнаю!

– Н-нет! – побледнев, выкрикнула девочка. – Это голубой старичок, Ручейник…

– Ладно, коли так! – разом поверив, ведьма отшвырнула дочь. Та упала на кучу шкур и затряслась в беззвучных рыданиях.

– Врана! Это ж надо такое выдумать! – бормотала старая ведьма, ворочая чугуны у огромного очага.

Шли годы. Вековой лес не замечал и не считал их, как не считали их и все его дети. Только люди, отгородившись от леса бревенчатыми стенами своих городищ, пытались как-то отмечать облетевшие дни, весны, зимы, но часто сбивались и путались, потому что жизнь человеческая коротка, а случившееся при отцах или дедах мнилось такой немыслимой далью, что казалось глупым верить немногочисленным зарубкам.

Но годы все же шли. Ничего не менялось в черных хоромах. Все также хороводилась в них по ночам лесная нечисть, все также ворчала, убирая грязь и вынося объедки, старая ведьма.

Но незаметно для всех, как гриб красноголовик в лесной подстилке, подросла в темном углу, да на глухой опушке ведьмина дочь. Подросла, расцвела, и стала такой красавицей, что даже старая ведьма смотрела иногда с удивлением и не решалась больше тронуть ее, а только грозила издалека все той же суковатой палкой.

И как-то средь шумного пира, высоко подняв голову, прошла девушка по самому краю покоев, и вдруг замерли крики, смолкли вопли и стоны. И хоть не было на ней никаких украшений, и прикрывала ее только грубая холщовая рубаха, да густые, ниже пояса кудри, онемела нечисть лесная и водяная от такой невозможной, неправильной красоты, а потом заворчала, завизжала, застонала на разные голоса… И схватила хромая ведьма за руку свою дочь, подтолкнула ее в спину и шепнула:

– Беги! В лесу схоронись и до утра сюда не приходи!

Врана ничего не поняла, но мать послушалась, и больше на пирах не являлась…

Красоты своей она не знала, вечно хмурым и мрачным оставалось ее лицо, и вечно сведены были над тонким переносьем соболиные брови. По прежнему диким зверем рыскала она по лесу, бесстрашно взбиралась на самые верхушки вековых деревьев и часами качалась на тонких, грозивших обломиться ветвях. Или, сбросив рубаху, прямо с ветвей прыгала в пруд и долго, задержав дыхание, сидела на дне, широко раскрытыми глазами разглядывая суматошную водяную жизнь. А то, зажав в руке тлеющую головешку, цепляясь босыми ступнями, взбиралась на дупляные стволы и, засунув в древесную сердцевину тонкую смуглую руку, извлекала на свет душистые, сочащиеся темным медом соты.

Так текла ее жизнь, и она не знала ей края, не ведала ее цели и смысла. Старичок Ручейник, да незаметный, похожий на мшистый пенек лесовичок Онеша были ее единственными друзьями и собеседниками.

Люди редко заходили в лес. Собирали грибы и ягоды по закраинам да на старых вырубках, вязали хворост, торопясь уйти из леса до темноты. Дурной славой был славен лес, и лишь изредка залетали в него шальные охоты на пенных конях, со звонкими рогами. Возвращались иной раз с богатой добычей, и тогда долгими зимними вечерами, переиначивая и добавляя для красы, вспоминали и смаковали охотничьи подвиги, а то и терялись в лесных глубинках и закраинах, и тогда даже на погребальный костер нечего было положить неутешным родичам.

К людям, так походившим на нее, Врану не тянуло. Ей казалось, что она все знает про них. Иногда она выходила на окраину леса, к деревням, и наблюдала за людьми. Они целыми днями копались на своих клочках земли, ухаживали за скотиной, возились во дворах. Изредка собирались на улицах, пели, плясали, водили хороводы.

– Скучно у них, – думала Врана и только тоскливые, протяжные девичьи песни чем-то тревожили ее.

Как-то ранней осенью шли большие дожди и небывалый осенний паводок размыл-затопил прибрежную нору, укрывшуюся под корнями могучей старой ивы. Четверо большелобых сосунков-волчат жили в ней. Прислушиваясь к гулу дождя, они поднимали мягкие еще, бархатные уши и со страхом смотрели на воду, медленно, но неотвратимо вползавшую в их убежище. Загремел гром, полыхнула молния, завизжали от страха волчата, рванулись к выходу. Закружила, понесла их взбесившаяся река, заглушила их крики.

А далеко от реки, задыхаясь, сбивая лапы, бросив на бегу зайца-добычу, тенью неслась по грозовому лесу почуявшая беду мать-волчица. Тяжело поводя боками, клацая пастью взлетела на последний пригорок. И сразу же поняла: опоздала. Внизу кружил, ломал попавшие в него стволы и сучья мутный, безжалостный ко всему живому поток. Мать-волчица подняла к небу мокрую от дождя и слез морду и завыла, вторя реву ветра и шуму воды. И, уносимые течением, услышали ее плач два еще остававшихся в живых волчонка и ответили ей отчаянным, но никому уже не слышным визгом…

Врана сидела на берегу взбесившейся реки и кидала голыши в проплывавшие мимо бревна. Вдруг над водой показалась и снова скрылась чья-то голова. Не раздумывая, девушка выдрой скользнула в воду. Увертываясь от бревен и коряг, подплыла к тому месту, где видела звереныша, нырнула не закрывая глаз, подхватила холодный, обмякший комок…

Вернувшись домой, она обтерла волчонка тряпьем, насильно напоила горячим молоком и уложила на обрывок волчьей шкуры, поближе к очагу. Лишь после этого стащила мокрую рубаху и принялась сушить волосы.

– Что это ты еще за дрянь приволокла? – заворчала старая ведьма.

– Это мой волк, – ответила Врана, расчесывая волосы костяным гребнем.

– Хороший товарищ для тебя, – усмехнулась ведьма и больше ни о чем не расспрашивала девушку.

Белую оленуху изгнали из стада, когда она была совсем еще маленькой. Врана видела в этом не жестокость, а лишь справедливость.

– Тебя видно ночью, как огонь костра, – говорила девушка, лаская тощие бока белого олененка. – Твои сородичи не хотели рисковать жизнью других оленят и принесли тебя в жертву. Ты не должна гневаться на них.

Олененок слушал, прядая ушами и жадно подбирая губами куски ржаной лепешки, которую девушка крошила на ладонь.

Гораздо быстрее, чем подрастают и мужают человеческие дети, Белая Оленуха и Волк выросли в сильных и красивых зверей и повсюду ходили за Враной. Девушка разговаривала с ними и была уверена в том, что они понимают ее.

– Мы разные обликом, но одинаковые душой, – говорила она Ручейнику и Онеше, которые побаивались зубов Волка и копыт Оленухи. – Все мы дети этого леса.

Звуки рожков, крики людей, лай собак – все говорило о том, что в лес пришла большая охота. Волк ушел заблаговременно (иногда Вране казалось, что он чует охоты раньше, чем они начинаются). Девушка уже собралась было последовать его примеру, как вдруг до ее слуха донесся тревожный, призывный крик Белой Оленухи. Закрывая глаза от хлещущих по лицу ветвей, Врана побежала. И успела как раз вовремя. Ломая кусты, на поляну выскочила Белая Оленуха. В боку ее торчал обломок стрелы, на белоснежной шерсти расплывалось алое пятно.

«Рана не опасная, но бежать Оленуха не сможет,» – это Врана поняла сразу.

– Иди в кусты, – сказала девушка и осторожно подтолкнула дрожащего крупной дрожью зверя. – Ляг там и лежи тихо. Я все улажу.

Треск сучьев, храп коней. Лица задних всадников не видны, впереди один – с черной бородой, в красном кафтане, в длинных сапогах из мягкой кожи.

«Кажется, это – князь,» – вспомнила Врана рассказы старой ведьмы.

– Глядите-ка – чудо! Белый олень обернулся девкой-чернавкой! – услышала девушка, но говорившего не увидела. Впилась взглядом в вспыхнувшие темным огнем глаза князя и в первый раз пожалела, что толком так и не научилась волхвовать.

– Кто ты? – красные губы князя шевелятся, а глаза разгораются, словно угли в очаге. – Из какой деревни?

– Я из лесу! – твердо говорит Врана. Может быть, все еще обойдется? Они поймут, что здесь нет оленя, а есть только девушка, и уйдут…

– Ха-ха-ха! – смеется князь. Зубы у него большие и белые.

«Как у Волка,» – думает девушка.

– Из леса она! Слыхали?! Эй, чернавка, я беру тебя с собой. Будешь жить на моем подворье. Янша, возьми ее к себе в седло!

– Я останусь здесь. А вы… вы уходите отсюда!

– Что?! Перечить?! – в углах тонких князевых губ вскипает слюна. – Взять ее!

«Взять – меня? Ну нет!»

В голове у Враны вспыхнуло пламя. Виски пронзила дикая боль. Чтобы удержаться на ногах, девушка выбросила вперед обе руки. Руки стали проводником желания и приказа, и сразу полегчало.

– Уходите! Уходите!! Уходите!!! – беззвучно повторяет она.

Вот уже заплясали, закосили глазами кони. Вот уже кто-то повернул назад. Еще, еще немного!

– Ведьма! – крик пронзительный, истошный, совсем не мужской. Разве с ними были женщины?

Кони понесли. С конями справиться легче, чем со всадниками. Князь оборачивается, грозит:

– Ты еще поплатишься за это! Клянусь!

– Ха-ха-ха! – несется ему вслед.

Врана хохотала долго, с облегчением, сквозь брызнувшие слезы, уперев руки в бока. Потом вытащила обломок стрелы из шкуры Белой Оленухи, развела костер, приготовила отвар из сушильного корня, промыла рану. Все это делала словно во сне. С трудом добрела до знакомого валуна, упала на мох, под каменный козырек, и заснула, словно умерла, без снов, без движений. Рядом, чутко вздрагивая от каждого звука, дремала Белая Оленуха.

В глухой чаще, где корни сплелись как змеи в смертельной схватке, а свет солнца никогда, даже в самый светлый полдень не достигал земли, нашел Врану лесовичок Онеша. Девушка сидела в развилке замшелого орешника и костяным гребнем расчесывала густые, струящиеся по плечам волосы.

– А, мохнатый пришел! – обрадовалась она, увидев Онешу. Потом выдернула из пряди застрявший там репейник и кинула его в лесовика, приглашая поиграть.

– Погоди баловать! – отмахнулся Онеша сухонькой лапкой. – Человек в лесу, у Ручейника в лощине.

– Подумаешь, человек! – фыркнула Врана. – Мне-то что за дело? Много их сюда ходит, отвадить бы… – она встала в развилке во весь рост и выгнулась дугой, запрокинув голову назад и касаясь распущенными волосами босых ног.

– Стреляный он, кровью истекает, – с досадой сказал Онеша. – Помрет скоро.

– Стреляный? – удивилась Врана. – А как же он в лес-то попал? В деревню надо было…

– Видать, нельзя ему в деревню, – вздохнул Онеша.

– С каких это пор?! – Врана уперла руки в бока и расхохоталась. – С каких это пор человеку нельзя в деревню, а в лес можно!

– Эх ты! – поморщился Онеша. – Волос долог, а ум короток. Ничего-то ты не знаешь…

– А чего ж ты тогда за мной в глухомань приперся, а? – лукаво спросила Врана, и сразу же нахмурилась, свела в линию густые черные брови. – Ладно языком балакать, пошли!

Девушка бесшумно спрыгнула на землю и зашагала сквозь бурелом так легко, словно перед ней лежала ровная лесная дорога. Онеша семенил сзади, тяжело вздыхал, шевелил черными губами и нервно почесывал мохнатую грудь молочно-голубыми коготками.

Человек лежал навзничь на берегу ручья. Старичок Ручейник, склонившись над ним, обмакивал в ручей кленовый лист и брызгал ему в лицо холодной водой.

– Без памяти уже. Кончается, – вздохнул он, заметив Врану с Онешей.

Девушка склонилась над раненым. Белое, без кровинки лицо, русая прядь прилипла ко лбу, ворот рубахи разорван. На рубахе – кровь, алая, в тон тесьме на вороте.

– Человек! – задумчиво сказала Врана, разглядывая твердую складку у посеревших губ, темные, чуть подрагивающие ресницы со светлыми кончиками. Печальный, полупрозрачный Ручейник и сгорбленный Онеша снизу вверх с надеждой смотрели на девушку.

– Эх, нечисть лесная, уроды лохматые! – сказала Врана. – Не положено ведь вам добрыми-то быть!

– Не положено! – вздохнул Ручейник.

– А что поделать? – развел лапки Онеша.

Девушка опустилась на колени рядом с лежащим человеком, взялась за надорванный ворот и решительно рванула вниз, раскрывая грудь. Несколько мгновений расширившимися глазами смотрела на три глубокие раны, две на груди, одна пониже, на животе.

– Кто стрелу вытащил?

– Он сам, наверное. Иначе ползти бы не смог…

Девушка протянула руки. Человек дернулся и коротко застонал.

– За метелью весна, за березой – сосна, за лесом река, за рекой – облака, за смертью жизнь, вернись – торопись, стань кровью густой, как травы весной, как ветер в полях, как луна в облаках, как пчелы в дупле, как зерна в земле…

Онеша с Ручейником внимательно прислушивались к бормотанию Враны и со страхом глядели на ее закрытые глаза, под веками которых ошалело метались глазные яблоки, на скрюченные дрожащие пальцы.

Кровь из ран текла все медленнее и, наконец, перестала течь совсем. Лицо лежащего человека постепенно розовело. Врана открыла глаза и деловито вытерла об траву испачканные в крови пальцы.

– Кукушкина льна соберите! – приказала она лешему. – А ты, Ручейник, подумай, куда мы его теперь денем-то? К нам, сам понимаешь, нельзя, вмиг сгубят, здесь бросить – тоже пропадет…

– Избушка, однако, есть, – сказал вернувшийся с охапкой мха Онеша. – Развалюшка, конечно, но крыша-стены стоят. Очаг есть.

– Далеко? – спросила Врана.

– Да нет, не шибко. Однако… – Онеша с сомнением взглянул на рослого парня, распростертого у его ног.

– Ничего, авось дотащим! – усмехнулась Врана. – А ну, берись за ноги, нечисть лесная!

В покосившейся замшелой избушке Врана набросала на сырой топчан еловых веток, скинула плащ, оставшись в одной рубахе, и, уложив вместе с Онешей раненного, подложила ему под голову охапку слежавшегося, гниловато-теплого сена. Потом согнала с потолка нетопырей, расчистила очаг, вымела ольховым веником пол, развела огонь и подвесила на огромный крюк почерневший, ощетинившийся синеватой окалиной котел с ключевой водой. Онеша с Ручейником принесли по охапке кукушкина льна и куда-то исчезли.

Врана разорвала остатки рубахи незнакомца на длинные льняные полосы, и хотела уже приступить к промыванию ран и перевязке, когда он открыл синие, как осеннее небо глаза. Землистое лицо его сразу осветилось, а губы скривились от боли. Потом раненный пересилил себя и улыбнулся. Заглянул в сверкающие черным огнем очи Враны и тихо спросил:

– Кто ты?

И вдруг, впервые в жизни, дочь ведьмы смутилась и опустила пылающие глаза.

« Что сказать ему? – подумала она. – Что ответить? Кто я?»

Не найдя ответа, спросила сама:

– Кто ранил тебя? Если бы Ручейник не нашел тебя, Онеша не позвал меня, а я не остановила бы кровь, ты бы уже умер там, у лесного ручья. Как это получилось?

– Меня ранили люди князя. Хотели убить. Ты спасла меня. Почему? Кто это – Ручейник? Я шел по лесу, потом полз, потом ничего не помню… Где я? – раненный осторожно, почти не поворачивая головы, огляделся. – Погоня нашла меня? Это поруб? Княжье подворье? Но почему меня не убили? И – кто ты? Дворовая девушка? Но ты слишком красива. Наложница князя? Но твоя рубаха… Тебя тоже наказали? Почему ты молчишь?

– Я не знаю, что говорить. Я тебя почти не понимаю. Ты в избушке в лесу, недалеко от того ручья, где упал без памяти. Ручейник – это ручейник, а меня зовут Враной. Я живу вдали от людей, хоть и похожа на человека.

– Я – враг князя. Укрывая меня, ты подвергаешь опасности себя и тех, с кем ты живешь…

– Я лесной житель, но с князем у меня тоже есть свои счеты…

– Спасибо тебе, Врана. Я не хочу знать твои секреты, равно как и отягощать тебя своими…Что ты будешь делать теперь?

– Вообще-то я собиралась почистить и перевязать твои раны, – проворчала девушка. – Но тут ты пришел в себя… Делать это все равно надо, иначе может начать гнить, и я, пожалуй, опять тебя усыплю. Тебе не будет больно, да и мне спокойнее…

– Ты можешь усыпить меня, сделать так, чтобы я не чувствовал боли? – с интересом спросил незнакомец.

– Конечно, могу, – равнодушно подтвердила Врана, раскладывая льняные полосы и кукушкин лен на деревянном подносе. – Я же наполовину ведьма. Человеческим лекарям было бы не под силу остановить кровь из твоих ран, а настоящая ведьма никогда не стала бы пользовать человека, так что тебе вдвойне повезло, что Онеша позвал именно меня…

– Ты – ведьма?! – раненный не сразу поверил своим ушам и потому отреагировал весьма замедленно.

– Да, наполовину. Ты боишься меня? – Врана усмехнулась, вспомнив князя и его людей.

– Боюсь? Нет, конечно. Ты держала мою жизнь в своих руках и вернула ее мне… Но я всегда думал, что ведьмы… что они уродливы, а ты – самая прекрасная девушка из всех, кого я когда-либо видел. Поверь, повидал я немало…

– Я – самая прекрасная девушка? – недоверчиво переспросила Врана, на мгновение оторвавшись от своего занятия. Но тут же усмехнулась краем темно-алых губ. – А ведьмы, значит, уродливы? Жаль, не видал ты мою маменьку. Она бы не обманула твоих ожиданий… Ну ладно, хватит болтать, надо дело делать… – девушка склонилась над раненным, быстрыми пальцами еще раз пробежалась по краям ран.

И вдруг заметила, что на щеках незнакомца расцвели жаркие пятна румянца.

– Что, уже в жар кинуло? – встревожилась Врана. – Рановато вроде. Лихорадка еще и угнездиться не успела…

– Да нет, другое, – раненный досадливо помотал головой, но объяснять что-либо отказался.

– Ну, как знаешь, – Врана пожала плечами. – Давай тогда спать. Утро вечера мудренее – так, кажется, люди говорят? У нас-то, у нечисти, все как раз наоборот будет…

– Ты не нечисть… – прошептал незнакомец. – Ты самая прекрасная…

Есть много разных способов усыпить человека. Встречаются промеж них и такие, которые вовсе не требуют никаких прикосновений. Но дочь хромой ведьмы почему-то вдруг низко склонилась над раненным незнакомцем, вдохнула теплый запах его слипшихся от пота волос, и осторожно коснулась сомкнутыми губами сначала левого, а потом правого века. Синие глаза закрылись, дрогнули длинные ресницы, а пересохшие, потрескавшиеся губы прошептали:

– Милая ты моя ведьма…

* * *

– Милая ты моя ведьма, – Олег коснулся горячими губами моих век, потянулся, сунул босую ступню прямо в пламя костра и тут же отдернул ее. – А что было дальше?.. Подожди, давай я угадаю. Они поженились и жили долго и счастливо…Нет, так неинтересно. Или он умер от заражения крови? Опять нет. Вот – придумал! Он свергнул нехорошего князя и сам сел на его место. А она сначала жила с ним гражданским браком и была при нем чем-то вроде личного астролога, но потом из политических соображений он должен был жениться на заморской княжне, а она не захотела с этим мириться и ушла обратно в лес, а он никак не мог ее забыть, стал пить и куролесить, бил жену, нарожал несколько слабоумных детей, а потом…

– Олежка, я тебя убью!

– Убей меня, убей меня, Белка! Я с радостью приму смерть от твоих рук! Только сначала исполни мое последнее желание… Вот так, вот так… И еще вот так!

– Олежка, прекрати!

– Не прекращу! Никогда не прекращу! Да ты и сама не против…исполнить…мое…последнее…желание… Ведь…правда?..

– Правда, Олежка, правда…

Сырые березовые дрова отчаянно «стреляли», и целые созвездия искр уносились мимо черных еловых силуэтов в темно-синее небо. Под растянутым между двумя елями тентом было тепло, дымно и невероятно уютно. Я подложила себе под голову рюкзак, а умиротворенный Олежка снова разлегся поперек, ногами к костру, положив голову мне на живот.

– Нет, Белка, я серьезно – у тебя здорово получается. Может быть, тебе не на биологический надо было идти, а на филологический… или где там на писателей учат?

– Писатель – это состояние души. Этому нигде не учат.

– Брось, где-то точно учат. Я слышал. Вот, я вспомнил, так оно и называется: Литературный Институт… Ну, может, это не у нас, может в Москве где-то…

– Ничего, сойдет и так. Науку, хоть биологию, хоть историю – ее ведь тоже, в сущности, придумывают…

– Не ври, Белка. Историю придумывают только недобросовестные историки. Добросовестные ее изучают, воссоздают…

– Ерунда, нет никакой объективной истории. И не было никогда. Вот одно и то же сражение – взгляд генерала, взгляд солдата, взгляд местного жителя… Где же твое объективное сражение находится?

– Нужно синтезировать…

– А как это, интересно, ты можешь синтезировать две абсолютно противоположные истины? Эта битва – прорыв в будущее, гигантская победа… Эта же битва – боль, грязь, позор, горе и поражение…

– Но это уже не объективные факты, а разные оценки…

– А как отделить факты от оценок, если мы судим об истории, опираясь на мнения современников? Ведь любая фреска из жизни богов – это уже оценка… Да даже если бы это и было возможно, кому нужна эта самая история без оценок?!

– Послушай, Белка, ты все путаешь…

– Послушай, Олежка, а ты знаешь, что я… что я не предохраняюсь?

– Причем тут это?!.. О, ч-черт… Прости! Я не умею так быстро переключаться… Давай…Ну давай, я буду…

– Я не хочу, так неинтересно…

– Так как же тогда? Я не понимаю… Чего ты хочешь?

– Я и сама не знаю… А что ты сделаешь, если я…

– Женюсь на тебе. Ты родишь мне дочку, такую же красавицу и умницу, как ты сама…

– Я не красавица и не умница, и ты сам прекрасно это знаешь. Даже у нас на курсе полно девчонок куда умнее и красивее меня…

– Белка, мне плевать на всех остальных девчонок, и ты сама прекрасно это знаешь… Так вот, значит, ты родишь мне дочку, я буду гладить пеленки и заводиться оттого, что мне надо пойти в библиотеку, а ты будешь ходить в таком заляпанном халате (я помню, как ходила моя старшая сестра) и в ночной рубашке, чтобы легко было достать грудь и покормить маленького… И еще ты будешь злиться на меня, что я тебе мало помогаю, а у тебя совершенно нет свободного времени, чтобы поболтать с приятельницами. А сначала ты станешь похожа на такого большого круглого медвежонка… Во-от такого…

– Олежка, прекрати! Вытащи это! Оно холодное! И руки убери! Если дело не касается истории, то с тобой совершенно невозможно серьезно поговорить…

– Ну, такой уж я есть. Во мне совершенно нет романтики, я все вижу в сугубо прагматическом свете. Но может быть, именно поэтому из меня получится хороший историк. Тот самый, который будет не придумывать историю, а изучать ее… По крайней мере, я на это надеюсь… Как ты думаешь – получится?

– Конечно, получится. И насчет романтики ты совершенно не прав. Ты очень романтичный…

– Конечно, конечно. Я ж-жутко романтичный. И сейчас я расскажу тебе свою историко-романтическую историю. Только можно я твой свитер вот так подниму? И голову положу прямо сюда?

– Это еще зачем?! Мне так слушать неудобно.

– Зато мне рассказывать удобно. Не понимаешь? Во мне же романтичности мало, следовательно, я должен ее откуда-то брать, то есть из чего-то трансформировать. А из чего мне ее еще в таком положении трансформировать, как не из сексуальной энергии? Называется – сублимация. Ты вообще-то Фрейда читала?

– Откуда же мне его читать? Он же у нас вроде запрещенный.

– А мне приятель давал в самопальном переводе. Занятный мужик Фрейд. Правда, честно скажу, кроме самого этого факта, я мало что понял. Так что не расстраивайся… Помнишь, ты мне рассказывала про полоцкого князя Всеслава, про которого еще в «Слове о полку Игореве» сказано… Помнишь? Так вот как оно было на самом деле…

* * *

– Хруст веток спугнул Белку посреди самого что ни на есть интимного занятия. Она только-только собралась облегчиться, подняла на руку тяжелый подол, и хотела уже присесть, как вдруг…

– Кого там леший несет?! – чуть слышно прошептала Белка, отпустив подол, метнувшись в сторону и чуть не опрокинув ногой корзину, уже наполовину полную душистой, хотя и тронутой червяками и мучной росой малиной. – «И не надо было одной по ягоды идти! Купилась, дура, на маменькину жадность !» – выругала она себя.

Малина нынче выдалась крупная, ядреная, гнула в лощинах кусты и осыпалась в мох маленькими кровавыми гроздьями. Все девки отсобирались еще седмицу назад, снесли положенный урок на княжье подворье, насушили ягод в исподе печи, натомили с медом. Теперь ягода хоть и красива по прежнему, но уже отходит, подмочена дождями, в сушку не идет. Белка ходила со всеми, два раза приносила полный, не считая утряски, кузов. Но матери все мало – «а что, дочка, есть ли еще ягода-то в лощине у Голубого ключа… Всю ли девки собрали?..» Не надо было поддаваться, или хоть Лёну хорошеньше поуговаривать, зазвать с собой… Вдвоем все же сподручней… «Бережливость девку красит»… А вот сейчас как изведет лихо лихое, так и красить будет некого…

Идет как будто тихо, шагов не слыхать, только ветка случайная хрустнула. А теперь и вовсе будто затаился… Ка-ак скакнет сейчас! Кто скакнет-то? Люди городские, особенно мужики, по лесу куда громше ходят. Может, охотник мерянский? Или зверь лесной?

Зверей Белка не боялась. Да и чего их пугаться на исходе лета? Зверь летом сытый, тихий, людей за корм не держит, да у Белки-то и зла к ним никакого нет. А звери это завсегда чуют – оружный человек или безоружный, со злом или с добром в лес пришел. Да зверь и сам первый с дороги свернет, чтоб с человеком не встретиться… Вот и теперь, ушел вроде… Должно быть, лесной хозяин был, малиной лакомился… Напугал, косолапый, помешал дело исполнить… Ну да ладно, слава богам, что так все обошлось. Лихой-то человек любого зверя страшнее, и что зимой, что летом… Вон там под рябинкой вроде место удобное…

– Ой, лихо-лишенько!!

– Тихо ты, девка! Чего орешь-то? Кикимору, что ль, увидала? Вроде и рогов на мне нет, и шерсти…

Прямо за облюбованной рябинкой, в укромном распадке стоял высокий, кареглазый… тоже прячется, что ли? От кого же? От нее, от Белки?.. С чего бы это? Карие глаза, волосы не с рыжиной, а с краснотой даже, цвета зимнего боярышника… вроде из кривичей, но что-то такое в лице, в высоких скулах жесткое, чужое, как у пришлецов-варягов…и лицо-то вроде знакомое…И взгляд этот вприщур… Мать Лада! Откуда ж здесь-то?! Один, без ближних!! И в таких обносках, в каких и псарь по подворью не ходит… Ох, лихо-лишенько!

– Пойду я, добрый человек… Малинки вот набрала, и пойду… – неуклюже присев, не то подобрав корзину, не то поклонившись, Белка попятилась, на ощупь хватаясь за кусты, и не замечая, как колючки вонзаются в ладони.

Подальше, подальше от чужих тайн! Пока не приметил, не запомнил…

– Постой! Чего побелела-то ? Неужто я тебе таким страшным кажусь? Или уже обижал кто? – незнакомец нахмурился. – Чего ж тогда одна, без подружек в лес-то поперлась?

– Признала я тебя, княже, – низко опустив голову, прошептала Белка.

– А-а! Так вот дело-то в чем! – серьезно сказал незнакомец. – А откуда ж ты князя так накоротке ведаешь, что его во мне признала? Встречают ведь по одеже, князя наособицу, а на мне порты-то вовсе не княжеские, а если поглядеть, так и другие отличия найдутся…

– А я не на одежу, я на лицо смотрю, – чуть осмелела Белка. Приглядевшись, заметила, что и вправду – и волосы у незнакомца, перетянутые сзади в жгут, куда длиннее, чем у молодого князя, да и лицо как бы чуть посуше…

«Не князь! – облегченно вздохнула Белка. – Похож просто. И сам про то знает, потому и усмехается в усы. А усы-то еще толком и не выросли…» – И хотя какая-то тревога еще оставалась, заговорила свободнее.

– А князя Всеслава я не раз и не два на подворье видала. Один раз он даже со мной разговор разговаривал, красавицей назвал и грибы мои в лукошке похвалил. Тут-то я тебя… то есть его, и вовсе хорошо разглядела. Матушка моя по белому льняному шитью мастерица, так ее-то и вовсе к старой княгине в покои приглашали узор разъяснить. Княгинины швейки у нее учились. А я и с матушкой ходила и… по всякому девичьему делу…

– Зазноба, что ли, у тебя среди княжьих людей? – понимающе ухмыльнулся незнакомец.

– Вот еще! Только мне и делов! – фыркнула Белка, вспомнив наставления матери. Род незнакомцев неясен, но порядочная девка на выданье должна уметь себя перед каждым поставить. – До парней бегать! Пусть они сами до меня добиваются! А я девушка серьезная, сижу у маменьки с папенькой в светлице, кудель пряду, да шитье лажу, да по хозяйству кручусь…

– Да погоди ты себя хвалить! – откровенно развеселился незнакомец. – Я ж к тебе сватов не засылаю!

– А и нужны мне твои сваты! – тут же, уловив насмешку, вспылила Белка. – Да мой батюшка твоих сватов и на двор не пустил бы! Вот еще – старшую да любимую дочь за какого-то оборванца лесного отдавать!

– Ох, и лиха ты, девка! – покачал головой незнакомец. – То князем величаешь, то оборванцем лесным…

– А ты не дразнись! – отступила Белка. Батюшка, когда в настроении был, звал свою старшенькую (и вправду больше остальных любимую) дочь Вьюжкой, в рассуждении того, что понесет, закружит, завоет, и тут же – отпустит, развеется, заблестит на солнышке, ровно и не было ничего.

– Да ладно, не буду я к тебе свататься… А то, что высоко себя ставишь и в обиду не даешь – так оно и правильно. Видно, и вправду любит, да бережет тебя отец… Только как же одну-то в лес пустил?

– Да то маменька все, – капризно скривилась Белка и тут же доверчиво продолжала. – Я уж ей два полных короба принесла, а ей все мало. Сходи, да сходи… А Лёна, подружка, как раз вчерась белье полоскала, на мостках поскользнулась, да спину надорвала…

– Бедняга! – посочувствовал незнакомец. – Ну ничего, Лада милостива, отлежится… Собачьим салом полезно растереть. И еще, если синяки есть, то шалфея заварить, и где болит – прикладывать…

– А ты что – ворожейка, что ли? – с нескрываемым изумлением спросила Белка.

Чтобы мужчина, да в травознайстве советы давал… Воинские раны – то да, в этом каждый парень себя знатоком мнит, а вот чтобы подружке болящей…

– А не то, мать у тебя – лекарка, травознайка… Правильно сгадала? – Белка радостно улыбнулась своей смыслености. Точно ведь – живут в лесу мать с сыном. Она травы собирает, настои варит, болящих пользует, а он при ней вырос и всякую премудрость лекарскую поневоле превзошел…

– Нет у меня родичей никого, – грустно взглянул на Белку незнакомец. – Воспитанник я.

– Чей воспитанник? – хотела было спросить Белка, но не спросила, осадила на полном скаку девичье любопытство, потому что почуяла – этого ей знать не следовало. И тут же вспомнила о другом. – Я, пожалуй, домой пойду. Одни мы тут , мне с тобой и разговоры разговаривать не след, и батюшка меня за то заругал бы, а то и за косы оттаскал…

– Да непохожа ты что-то на деву-паю-паиньку, – резонно заметил парень. – И о долге своем девичьем, да и о батюшке только ко времени вспоминаешь. А я ж тебе зарок дал – сватов слать не буду, так что можешь говорить спокойно… вот как с Лёной-подружкой…

– С тобой… как с подружкой?! – опешила Белка. Нет, парень явно не был обычным… Да что там – странный, очень странный парень повстречался ей в лесу! И на князя-то молодого как похож! Просто до жути похож! Ой, лихо-лишенько!

* * *

– Я поняла, я поняла! Значит, по-твоему выходит, что один из близнецов – князь Всеслав – вырос в тереме, а другой – у чародейки. Так?… Ну и кому из нас надо было стать писателем?

– Тебе, моя Белка, конечно, тебе! А я буду всю жизнь изучать историю… и тебя… Вот так… Я тебя всю хочу изучить…

– Оле-ежка…

* * *

Когда мы с Олегом вошли во двор, уже начинало темнеть. В чахлом палисаднике, среди пыльных и обломанных детворой кустов сирени стояла обшарпанная скамейка, которую обычно красили весной, во время ленинского субботника, но в этом году почему-то забыли. На краешке скамейки, сдвинув колени, обтянутые коричневой шерстяной юбкой, сидела пожилая женщина со строгим темным лицом. На ее коленях покоилась черная сумка из кожзаменителя с потрескавшимися ручками. Из сумки выглядывала дрожащая большеглазая собачонка с мохнатыми ушами. Женщина смотрела прямо перед собой и иногда рассеянно поглаживала собачонку. Мы с Олегом проследовали через палисадник к моей парадной.

– Знаешь, у нее такой вид, – прошептала я. – Как будто ее забыла здесь пролетавшая мимо летающая тарелка.

– Какая тарелка?! – Олежкины брови состроились удивленным домиком. Потом он обернулся, внимательно поглядел на женщину и кивнул. – Да. Она совершенно чужая. Наверное, надо спросить, не нужно ли ей чем-нибудь помочь…Может быть, она захлопнула дверь, или дома что-то случилось или еще что-нибудь в этом роде…

– Да ты что?! Чем ты ей поможешь? – в свою очередь изумилась я. – Я ведь просто так сказала. Забавно они выглядят. А так – она вроде бы живет вон в той парадной. Я собачонку видела…

Не слушая меня, Олег направился к скамейке.

– Здравствуйте. Может быть, мы можем что-то сделать для вас?

Странно, но удивление на лице пожилой женщины так и не возникло. Похоже, что она восприняла обращение Олега чуть ли не как должное.

– Спасибо вам, молодой человек. У нас все в относительном порядке. Мы с Чарли просто гуляем. Видите ли, все дело в том, что Чарли ужасно труслив, и на улице не хочет никуда от меня отходить. Все время просится на руки. Но ведь нельзя целый день сидеть в квартире…

– Я понял. В таком случае – удачной прогулки, – серьезно сказал Олег, наклонился и хотел потрепать пушистые ушки собачонки. Чарли оскалился и попытался тяпнуть протянутые пальцы.

Женщина укоризненно покачала головой.

– Трусость не способствует развитию хорошего характера… – сказала она. – Но вам это не грозит. Вы отважный юноша. И вы и ваша избранница – удивительно красивая пара. Дай вам Бог сберечь то, что у вас есть. Еще раз благодарю.

Олег щелкнул каблуками резиновых кедов и наклонил голову, как делал какой-то артист в фильме про белогвардейцев. Получилось очень смешно. Но ни женщина, ни сам Олег, по-моему, этого не заметили.

– Слышала, Белка, мы с тобой – очень красивая пара! – сказал мне Олег на лестнице, пристраивая на перилах рюкзак и сгребая меня в охапку.

– Это ты красивый, а я – так себе! – уворачиваясь от поцелуев, я нагло напрашивалась на комплименты.

– Ты самая красивая, самая родная, самая лучшая, – послушно пробормотал Олег, ловя мои ускользающие губы. – Я тебя люблю! Ты – моя женщина!

– Я – твоя женщина?! – удивленно вывернулась я.

– Конечно, – уверенно проговорил Олег, серьезно глядя мне прямо в глаза. – Единственная. Самая лучшая женщина на свете.

– А ты ночевать останешься? Завтра вместе пойдем к первой паре. А то я без тебя опять просплю…

– Ага! Твоя мама опять положит меня на раскладушке в кухне, и я буду всю ночь сходить с ума. Там же все тобой пахнет…

– А я к тебе приду…

– Ага, а ты слышала, как скрипит эта чертова раскладушка?!

– Ну, можно же с нее слезть. Там же в кухне еще мебель есть… А еще можно, как будто бы я пошла в ванну, а ты захотел в туалет, а потом нечаянно ошибся дверью…

– Белка, ну не дразнись…

– А ты останешься?

– После того, что ты мне наобещала?! Конечно, останусь…