– Анжелика Андреевна, он засмеялся и я его пустила. Как вы велели, – сказала Дашка и протяжно шмыгнула носом. – Он теперь под вешалкой сидит, ждет, когда вы его примете.

Недавно на улице похолодало прямо в течении дня. Дашка утром ушла на работу на рынок в осенней куртке и в тонких носках и к концу смены застыла до полусмерти. Долго-долго отогревалась в ванне, пила по совету Фроси чай с протертой клюквой, но, по-видимому, горячая вода и витамины так и не вытянули скопившийся в организме холод, о чем на следующий утро возвестил Дашкин оглушительный чих и трубный простуженный бас.

– Что-о? – по утрам рядовая иррациональность бытия иногда застает меня врасплох. Ригидность мышления нарастает с годами – никуда от этого не денешься. – Кого приму? Куда?

Почему-то подумалось о приеме в комсомол и о красной книжечке – комсомольском билете, которая до сих пор лежала у меня в папке вместе с остальными документами. Но принимать в комсомол кого-то, кто сидит под вешалкой…

– Даша, войди и объясни, пожалуйста, подробнее, – почти жалобно попросила я.

– Пришел человек, мужчина, на вид приличный, пальто дорогое и шапка, – Дашка добросовестно начала выгребать подробности из доступного ей пласта реальности. – И портфель. Все – не у нас на рынке купленное. И ботинки тонкие и чистые – видать, по Лиговке не шел, на своей машине приехал. Спрашивал про колдунью Анжелику Аполлонскую. Мол, очень надо повидаться. Я ему сказала про звезды Сад-аль-Забих, что колдунья из-за них не принимает. Он сразу же стал хохотать, я еще и договорить-то не успела. И потом сказал, что тоже любит и уважает Ходжу Насреддина, но увидеть вас ему все равно непременно надо. Я говорю: да спит она! – но в коридор пустила, как вы и велели, кто смеяться станет. Он говорит: готов ждать, пока Анжелика Андреевна соблаговолит меня принять. Так и выразился культурно, я не сама придумала. И сел под вешалкой. А я решила вам все же сказать, потому что чего он там сидит: Семен уже выпивши к нему приглядывается и Наталья шипит. Как бы после чего не вышло!

– О, Господи! – я спустила ноги с кровати и на ощупь сунула их в тапки. Один из тапков, естественно, оказался Хлопси или Мопси. Придавленная свинка истошно завизжала и спряталась под кровать. Дашка сочувственно хлюпнула носом, но мне некогда было жалеть обиженное животное. Я лихорадочно соображала.

Какой-то незнакомый мужик с утра в субботу явился ко мне по делу, причем не нашел ничего лучшего, чем спросить про колдунью Анжелику. Стало быть, мой адрес он разыскивал через… через опрос соседей? Через районное отделение милиции? Зачем же я ему сдалась?… Ну это я, положим, прямо сейчас и узнаю, но… Но он сидит под вешалкой в коридоре, черт его побери совсем! А это значит, что я до встречи с ним даже умыться не смогу! И в туалет сходить! Да еще Дашка здесь маячит, и выгнать ее нельзя, потому что он сразу же ее спросит… Стало быть, придется сейчас при ней одеваться и… Боже мой, а что это такое в зеркале отражается? Да это же моя рожа!

И тут Дашка меня добила.

– Наверное, мне не надо было… – опустив голову и ковыряя тапком потемневший паркет, сказала она. – Но к вам, Анжелика Андреевна, так редко мужчины ходют. Хоть вы же умница редкая и собой еще вполне. А этот такой весь из себя подходящий. И по возрасту. Вот мы с Фросей и подумали… Вы уж простите меня, дуру, если что…

Я тихо и злобно зашипела. Оказывается, здесь не чистая Дашкина самодеятельность, здесь, изволите ли видеть, – заговор. Шерочка с машерочкой – Дашка с Фросей.

Я натянула джемпер и подвернувшиеся мятые, но вроде бы чистые брюки и, тяжело вздохнув, сказала:

– Ладно, Даша, проехали. Зови сюда этого подходящего мужчину. Хватит ему уже под вешалкой сидеть.

Дашка не сдвинулась с места. На лице ее, как сопли под носом, застыло выражение тупого упорства, которое обычно можно увидеть на физиономиях региональных лидеров радикальных партий и мордах зрелых собак-боксеров.

– Что еще? – спросила я.

– Вы, Анжелика Андреевна, волосы расчешите и – вот.

– Что – вот?! – чувствуя, что закипаю, осведомилась я. Честное слово, даже жалко этого незнакомого мужика. Сейчас ведь попадет под холодный душ моего отрицательного обаяния и совершенно ни за что, ни про что.

– Вот, я вам косметическую салфетку последнего поколения принесла. У нас девочки на рынке прямо из Франции продавали. Освежает, мгновенный эффект плюс виртуальный лифтинг.

– Хорошо, Даша, спасибо. А что с ней делать-то? – спросила я, так как слово «лифтинг» ассоциировалось у меня только с «лифчиком». Благодаря телерекламе вспомнились также прокладки с крылышками.

– Просто протрите лицо.

Кивнув, я провела щеткой по волосам и разорвала красивую плотную упаковку салфетки последнего поколения.

– Теперь все? – осведомилась я. – Или еще что-нибудь?

– Брюки бы еще подгладить, – деловито оглядела меня Дашка, не заметившая моего сарказма. – Но в целом – гораздо лучше.

– Иди, Даша… – понизив голос почти до инфразвука, произнесла я. Подействовало. Ушла.

* * *

Когда он вошел, я стояла на стуле к нему спиной и открывала форточку. Форточки в нашем доме под стать всему остальному: давно рассохлись, открываются не сразу, а потом – решительно не закрываются. Ручки же их похожи на краники от старых самоваров и, если сунуться не глядя, могут защемить палец. Так что – процесс.

– Здравствуйте, Анджа, – послышалось от двери.

– Доброе утро. Проходите, я сейчас, – сказала я, открыла наконец форточку, поймала лицом несколько залетевших в окно крупных ноябрьских снежинок и обернулась на стуле, придерживаясь за ручку на раме.

Так мы и стояли некоторое время – он держался за дверную ручку, а я – за ручку на окне. В затылок летел снег, а босые ступни стремительно замерзали. Его же наоборот, по-видимому, пробила испарина. Свободной рукой он достал из кармана аккуратно сложенный платочек и вытер им лоб. Я прекрасно помнила этот умилительно торчащий платочек и знала, что в том же кармане должна лежать и маленькая пластмассовая расчесочка. Разменяв пятый десяток, люди не отказываются от подобных привычек. Должно быть, он расчесался ею раньше, сидя под вешалкой.

Анекдот: «У армянского радио спрашивают: Можно ли спать с открытой форточкой? Ответ: Можно, если больше не с кем.»

– Здравствуйте, Вадим. Мы с вами давно не виделись.

– Да. Семь лет.

К его чести – я знала, он не будет врать о том, что за эти годы я совершенно не изменилась. Он – не изменился действительно. Сколько ему сейчас лет? Наверное, около пятидесяти. Если вспомнить и сравнить, пожалуй, ему даже похорошело. Стал холеней и спокойней.

Семь лет назад (недавно я почему-то вспоминала об этом времени. Где и когда?) у нас с Вадимом, пожалуй, могло что-нибудь получиться. Если бы он меньше врал мне. Если бы в это же время отец Антонины не приехал знакомиться с дочерью. И еще десяток других «если бы»…

– Как вы нашли меня, Вадим?

– Очень просто. Как в нашей стране ищут людей? Через милицию, конечно. Должен вам сказать, что на этой «земле» вы – довольно известный человек, – он позволил себе улыбнуться.

– Ну да, вы же когда-то работали в органах. Старые связи?

– Давно нет. Гораздо проще.

Я не стала больше расспрашивать. Показалось – глупо. Какая разница? Он наконец оторвался от ручки, прикрыл дверь и подошел ко мне. Церемонно протянул руку, помогая сойти со стула. Удивленно пошевелил тонким носом.

– Косметическая салфетка последнего поколения, – вежливо объяснила я. – Свежесть и виртуальный лифтинг.

– Простите меня, Анджа, я сейчас уйду, – сказал Вадим. – Я понимаю, что вам надо умыться и все такое. Могу ли я пригласить вас сегодня вечером в ресторан?

«Зачем?» – хотелось поинтересоваться мне. Но я не стала этого делать, потому что есть правила этикета воспитанных людей, и они такого лобового вопроса не предусматривают. Можно вежливо отказаться, можно поблагодарить и согласиться. Любопытство мое было разбужено, и меня уже давно не приглашали в ресторан. Я поблагодарила и согласилась. Вадим сказал, что заедет за мной ровно в семь часов. Уходя, с удивлением взглянул на тупорылые бело-рыжие мордочки выглядывавших из-под кровати Хлопси и Топси, но ничего не сказал.

* * *

– Анджа, вы что, его выгнали?! – трагически вопросила из темноты Дашка, дождавшись меня из ванной. В свете дверной щели маячил голубоватый носик Фроси и носок ее же туфли. Тяжело загруженная вешалка семьи Кривцовых и кружащиеся в луче света пылинки придавали всему эпизоду повышенную сценичность.

– Нет, наоборот, – сказала я. – Он пригласил меня в ресторан. Сегодня вечером.

– Ой! – удивилась Дашка. – А как это вы так быстро договорились?

Видимо, даже на рынке у мужчин и женщин, встречающихся после долгой разлуки, принято чуть больше рефлектировать, чем вышло у нас с Вадимом. Я усмехнулась и не ответила. Дашка смутилась.

– Женщину ту, которая с сердцем, в больницу увезли, – помолчав, пожаловалась она. – Я врачей в кухне видела, как они руки мыли, и мужа ее с авоськой. Как ребятенок-то с мужиком остался?

– Да ничего страшного, – утешила я. – Некоторые мужчины с детьми не хуже женщин справляются. Да и соседка поможет.

– Не дай-то Бог! – с ужасом воскликнула Дашка, прижав ладони к щекам.

* * *

Светка немного полнее меня, и грудь у нее больше, но мы одного роста и потому большинство ее нарядов на мне смотрелось бы неплохо. Особенно учитывая, что в нашем возрасте нормальные женщины без задвигов на молодость уже ничего в обтяжку не носят.

Минут пятнадцать я размышляла о том, что можно было бы позвонить Светке на мобильник. Потом отбросила эту мысль, как недостойную. Вымыла голову, нашла почти нетронутый тюбик с помадой, коробочку с пудрой «Перламутровая», засохшую махровую тушь и успокоилась. На все случаи жизни у меня есть вполне приличный деловой костюм – брюки, жилет и пиджак. Куплен у Дашки на рынке два года назад, но и сейчас смотрится неплохо. А блузок целых три – на выбор. Я выбрала кремовую, из натурального шелка. Пока ее погладишь – и время придет.

Расчет оказался точным. Последнюю складку на упрямой блузке я уничтожила в восемнадцать пятнадцать. Еще полчаса ушло на окончательное умывание, расчесывание волос и макияж. Нельзя сказать, что результат в зеркале меня удовлетворил, но все же без отпечатка складок от наволочки на щеке я смотрелась несомненно лучше.

Не зная, чем занять себя в оставшиеся четверть часа, я включила телевизор и некоторое время с одобрением наблюдала, как мечется по экрану черноглазая героиня одного из бесчисленных латиноамериканских сериалов, разрываясь между возможностью отыскать потерянную двадцать лет назад дочь и лежащим в коме возлюбленным. В предложенных сценаристами обстоятельствах она вела себя вполне достойно.

Ровно в девятнадцать ноль-ноль в дверь позвонил Вадим.

Такое впечатление, что на улице он ожидал от меня каких-то вопросов или даже восклицаний и был разочарован тем, что их не последовало. Его машины я в темноте не разглядела. В салоне пахло деньгами, но на этот приятный и притягательный для многих запах я никогда не делала стойки. Наверное, я слишком труслива, ведь всю мою молодость и зрелость запах денег прочно связывался в окружающем мире с запахом опасности. Новое поколение, по идее, должно воспринимать сегодняшний мир и деньги, как его основополагающую часть, по-другому, более позитивно. И это правильно. Так в молодости я не понимала людей, которые заявляли, что ненавидят социализм. Презирать и уж тем более ненавидеть общественно-экономическую формацию, в которой тебе выпало жить, – как-то это странно и глуповато получается.

Сам Вадим явно готовился сказать мне комплимент, но, будучи человеком по-своему честным, лишь пробормотал что-то невразумительное. Заявлять, что я прекрасно выгляжу в моем возрасте, дешевом макияже и рыночном костюме – для этого Вадим был слишком умен и слишком хорошо меня знал. Говорят, что самые умные люди, не моргнув глазом, глотают самую глупую лесть, но мне кажется, что это все же не совсем так. Хотя, может быть, я и ошибаюсь – мне в жизни не так уж много льстили. А чтобы льстила я сама – вообще не припомню.

Ресторан был небольшим и достаточно уютным. Народу было немного. Музыка играла тихо и была мне абсолютно незнакома. На столиках стояли букетики каких-то цветов и не зажженные свечи. Официант, который принес нам меню, зажег свечу от зажигалки. Это показалось мне нарушением стиля – он должен был чиркнуть спичкой о коробок.

Мы с Вадимом немного светски поговорили о погоде и видах на урожай, а потом – заказ делал Вадим – начали приносить еду, которую я начала с удовольствием есть. И тут у Вадима, который как-то неопределенно ковырял вилкой в своей тарелке, появился долгожданный повод для комплимента.

– Анджа, я помню это еще с прежних времен – вас удивительно приятно кормить, и вообще – есть вместе с вами. Большинство так называемых воспитанных женщин за официальной, так сказать, едой откровенно жеманничают, а теперь еще – соблюдают посты или какие-то диеты. В общем – не еда, а маета какая-то. А вы просто получаете удовольствие и самим видом своим предлагаете его разделить.

– Конечно, – добродушно согласилась я. – Я такая. «Митьки», как известно, могут вообще не есть, но на халяву – едят много и жадно. Спасибо, Вадим, все очень вкусно.

– Это противоречие в вас – вы умеете получать удовольствие от жизни, и одновременно как-то сторонитесь всего… Ведь вы, как я понимаю, теперь живете одна?

– Да, мама умерла, Антонина выросла. Но я не страдаю от одиночества, если вы об этом. Со мной живут четыре морские свинки. И соседи.

– Да, эта потрясающая коммуналка… Старушка в восточных туфлях и какой-то заросший тип на костылях в тельняшке, как из черно-белого фильма… Именно с вами, Анджа, это как-то не связывается совсем. Вы ведь всегда были сугубой индивидуалисткой.

– Да, я всегда хотела, чтобы вокруг было тихо. Не выносила приемников, радио, громких разговоров. Желала, чтобы от меня отстали. Все. Весь мир. Но одновременно всегда знала: если он когда-нибудь это сделает, я тут же перестану существовать. Умру. Исчезну. Сольюсь с абсолютом. В этом смысле коммунальное бытие меня тонизирует.

Он подождал, пока я задам вопрос. Я молчала, и тем набирала очки. Он это понимал и досадовал. Я не могла и не хотела ему помогать.

– А я, знаете ли, давно бросил служить государству и занялся бизнесом, сказал, наконец, Вадим. – В некотором смысле даже преуспел, хотя, пожалуй, стать «новым русским» у меня так и не получилось. Вы ведь, должно быть, презираете «новых русских», Анджа?

– Господь с вами, Вадим! Я им, наоборот, в общем симпатизирую. У них есть кураж, энергия, желание делать. Построить дом, например. Последнее время даже интересные с архитектурной точки зрения проекты появились. Только отчего-то они всегда начинают стройку с огромного, и какого-то совершенно избыточного забора. Дом для поросенка должен быть крепостью! Бедные Наф-Нафы и Нуф-Нуфы, все боятся, что кто-то придет и отберет… Мне их искренне жаль, и я совершенно уверена, что так же искренне они пожалели бы меня, лишь одним взглядом окинув мое коммунальное житье. Бедная тетка, сказали бы они, не сумела вылезти, пока была молодая, отхватить себе богатого папика, вот и злобится теперь… Жаль ее! Так что можно сказать, что мы с новыми русскими заочно в приятственных отношениях.

– А на самом деле?

– А на самом деле если человек не может найти равновесия в себе, снаружи ему тоже обустроить его не удастся. Скорее всего. Но большинство неустанно пробует. Любой строительный супермаркет – тому иллюстрация…

И еще некоторое время мы вот так пикировались ни о чем – тонкие и полупрозрачные, как молодые астрофизики из научно-фантастических романов шестидесятых годов двадцатого века. Стругацкие и Ханлайн – господи, как давно это было! Давно и неправда, но звезды тогда все-таки были удивительно близко к земле… Потом, наконец, мы наелись и отяжелели. Вадиму надоело первому – он прикрыл глаза тяжелыми, не по росту и лицу, веками и опустил на колени, под скатерть кисти рук.

По его сценарию я должна была спросить: «Вадим, может быть, теперь вы объясните мне, зачем вы появились в моей жизни спустя почти восемь лет после нашей последней встречи?»

А что мне до его сценария? Я наелась и неплохо провела субботний вечер. Можно было бы еще потанцевать, но из прошлого я помнила, что танцевать с Вадимом мне не очень удобно: когда я даже на небольших каблуках, он получается ниже меня ростом. Сейчас, кажется, это не имеет вообще никакого значения, но я-то, как личность, формировалась не «сейчас». А чтобы кто-то другой, незнакомый, подошел и пригласил меня в ресторане или на танцплощадке – такого со мной и в молодости не случалось. Внешность не располагает. Даже на школьных вечерах мальчишки приглашали меня по договоренности между собой – в очередь, чтобы я не скучала и не злилась. Никаким особым гуманизмом они не страдали – просто я давала им списывать конспекты и решала задачи для всего класса.

Забавно будет, если он теперь отвезет меня домой, поблагодарит за прекрасный вечер и, по своему прежнему обычаю, поцелует на прощание руку у парадной…

В ресторанном гардеробе Вадим достал расчесочку, а я посмотрела на вешалку и подумала об одном из упущений в своей жизни – у меня никогда не было шубы. «Анжелика, купи себе шубу, – помню, просила меня мать. – Ведь ты уже взрослая женщина. У женщины должна быть шуба.» – «Шубу (читай, шкуру убитого им зверя!) женщине должен набросить на плечи мужчина. А иначе получается профанация!» – я смеялась в ответ и тратила деньги на путешествия. В слякотные ленинградские зимы шуба тяжела и нерациональна. Особенно, если ездить на общественном транспорте. Но разве жизнь женщины в целом – имеет какое-то отношение к рациональности?

На стоянке Вадим открыл дверцу машины и приглашающе смотрел на меня. Я смотрела на машину. Она была большая и черная, похожая на модерновую резиновую калошу. Обычная бизнесменская машина: «мерседес в России – народный автомобиль». Но я вдруг почему-то насторожилась, еще пригляделась к ней и в тот же миг догадалась. Именно на этой машине в первый раз приезжала Алина. Ошибок быть не могло – Колян вслух назвал номера машины, и я их не то, чтобы запомнила, но узнала теперь. «Если машина та самая, – медленно, словами подумала я. – Стало быть Вадим… стало быть Вадим не мог быть никем иным, кроме как „человеком из мерседеса“».

* * *

– Нет, это все-таки ужасно! – Ирка перед зеркалом ручкой расчески гоняла по невысокому лбу челку, исполненную в стиле «блондаколор».

– Что именно ужасно, Ирочка? – спросила я, засыпая крупу и мелко покрошенную старую булку в кормушку для свинок.

– Ну, я, конечно, редко гляжусь в зеркало, мне некогда, но когда приходится, просто пугаюсь и себя ненавижу. Отвратительно! Не говорю про морщины, и про тусклые глаза, и про все это. Но ведь еще и как будто вся рожа медленно сползает с черепа вниз, и провисает внизу складками. И под глазами, как у собак сенбернаров. Так ведь когда-нибудь проснешься, поднимешь голову, а рожа на подушке останется. Смятая такая, серо-желтая…

Ирка, не будучи художником-сюрреалистом в душе, иногда из-за особенностей своего мышления выдает потрясающе сильные образы. Я легко представила только что описанное, поежилась и решила возразить, хотя вообще-то возражать такому не в моих правилах.

– Но, Ира, это же как раз обычно – не нравиться себе. Исключение – наоборот.

– Почему это – обычно?! – возмутилась Ирка. – Вот твоя Светка себе всегда нравится.

Про Светку я все знала, но Ирке объяснять не стала. Потому что неэтично. Объяснила по-другому.

– Ну смотри, Ирка, вот предположим человек, женщина, живет в среднем семьдесят лет. Первые десять лет жизни любой человечек так занят наблюдением за окружающим его миром и овладением потребными навыками, что о своей внешности практически не думает. Недосуг ему и ни к чему. Потом начинается подростковый период и годам к пятнадцати мнение о своей внешности уже сформировано. Оно есть, но какое оно? Вспомни!

– Ой, я себе тогда ужасно не нравилась! – быстро сказала Ирка. – Мне казалось, что у меня глаза как пуговицы, бюста нет, и волосы как пакля. Мне твои кудри нравились и любашина фигура…

– Ну вот, а мне не нравился мой нос с горбинкой и высокий рост. Любаша же считала себя слишком маленькой и толстой.

– Толстой?! – ахнула Ирка.

– Ну да. Кто-то на танцах сказал ей, что для ее роста у нее четыре килограмма лишних. Она все пыталась их согнать, но никак не получалось… Ну вот потом где-то годам к шестнадцати-восемнадцати некоторые девочки (но далеко не все!) начинают себе нравиться. У тебя это когда было?

– Ну, после Никитки… – Ирка даже слегка зарделась от смущения. – На меня тогда многие мужчины на фабрике внимание обращали. И старые, и молодые. Комплименты говорили, норовили пощупать, прижать где-нибудь в подсобке или на складе… И я сама понимала, что я, ну… ничего себе смотрюсь…

– Отлично! Значит, где-то ближе к двадцати годам нормальная женщина обретает некую уверенность в своей внешней привлекательности. Потом обычно до тридцати все нормально. Потом?

– Ой, после Люськи у меня почти сразу грудь обвисла и на животе складка появилась. Я даже пластинку с аэробикой купила. Помнишь, тогда продавалась? Там все в таких полосатых чулках? Ты еще смеялась, и говорила, что я и аэробика совместимы как корова и седло. Я обиделась, а ты сказала, что это комплимент, потому что с седлом великолепно совмещается лошадь, а корова, мол, гораздо более полезное и милое животное, а в Индии – вообще священное. И еще у них красивые глаза. А лошадей ты всегда боялась…

– Не помню… – с удивлением протянула я. Вот и думай после этого, когда говоришь: через сколько лет твое самое пустое слово отзовется?

– Ну, в общем, как я теперь понимаю, ты ляпнула с плеча, – мудро заметила Ирка. – А после, как ты всегда умеешь, зубы мне и заговорила… Но аэробикой этой я и вправду, как ты предсказывала, не занималась ни разу. А пластинку только недавно на антресолях видела…

– Прости, Ира, по-видимому, все так и было, – покаянно созналась я и поторопилась вернуться к прежней теме. – Но смотри дальше – после тридцати у обычной женщины опять начинаются тревоги: морщины, седые волосы, с фигурой что-то не так, то есть никакого удовольствия от смотрения в зеркало. Дальше опять же никто не молодеет. Можно также предположить, что с шестидесяти до семидесяти старушек волнует нечто иное, чем свой вид в зеркале. Хотя с теперешними тенденциями поручиться трудно… Ну и подведем баланс: из семидесяти прожитых лет женщина двадцать лет своей внешностью не интересуется, пятнадцать – более или менее ею удовлетворена, а остальные тридцать пять – категорически недовольна. Так что, получается, норма, а что – исключение?

– Умеешь ты, Анджа, мозги запудрить! – с раздражением воскликнула Ирка. – Тебя послушать, так все наперекосяк и выходит. Помню, как ты еще в детстве меня с толку сбивала, доказывала, что какой-то там бегун нипочем черепаху не перегонит…

– Это не я, Ирка, это Зенон, – вздохнула я. – Парадокс Зенона, «Геркулес и черепаха».

– Ну вот и я говорю: тебе про конкретное дело, а ты про черепаху какую-то! – Ирка в последний раз взбила челку и решительно отвернулась от зеркала. – Зачем звала-то, помнишь? Вот и давай, говори. Сам-то он тебе объяснил как-то? Ну, зачем вдруг придумал тебя в ресторан пригласить?

– Объяснил, – вздохнула я. Подобные объяснения только на Ирке с ее патологической доверчивостью и обкатывать. Потому я и позвала именно ее. – Он сказал, что случайно услышал в случайном разговоре, как называл мое полное имя какой-то его знакомый или знакомая. Анжелика Андреевна Аполлонская – и он сразу решил, что вряд ли в городе живут две женщины приблизительно одних лет с подобным набором, и подумал, что речь идет именно обо мне. Тут на него, понимаешь ли, нахлынули воспоминания, и ему ужасно захотелось меня увидеть. У него у самого сейчас в жизни не легкий период, но не в материальном, а в духовном смысле. И вот на этом фоне он вспомнил обо мне, как о цельном человеке, который всегда умел все разложить по полкам, и воспринял это как знак судьбы… Отыскать же мое нынешнее местопребывание, пользуясь наводкой знакомого, было делом техники. В общем, чушь, не выдерживающая никакой критики.

– Почему же чушь? – запрограммированным образом отреагировала Ирка. – Он и тогда, семь лет назад, был на тебя серьезно запавши. И теперь… Вадиму сейчас сколько? Около пятидесяти, да? Это же у мужиков действительно сложный возраст. Вроде еще по виду мужик, а вроде… вот уже и кончилось все. Они знаешь как переживают!… И… Какая ты все-таки холодная, Анджа! Можно же хотя бы иногда мужика понять и пожалеть!

– Угу, – сказала я. В общем-то, ничего другого от Ирки и не ожидалось. – А все эти совпадения – Федор, Алина, мерседес – тебя ни на какую мысль не наводят?

– Наводят, конечно! – удивилась Ирка. – Так же и должно быть. Называется «параллельные энергетические потоки». Это у вас с Вадимом. Закон кармы – не слыхала, что ли? И в книжке про «фэншуй» я читала, что…

– Ирка! Ты теперь – православная христианка, – строго напомнила я. – Фэншуй, карма и прочие потоки для тебя – бесовщина.

– А тебе-то какое дело?! – огрызнулась Ирка. – Ты – вообще некрещеная.

– Совершенно верно, – подтвердила я. – И как законченный вульгарный материалист, склонна все происходящее объяснять вполне посюсторонними причинами. И мне, понимаешь ли, странно, что тоска по мне и обострение экзистенциального кризиса случились у Вадима именно в эти дни – когда на меня вышла Алина, а мы организовали свое в меру дурацкое расследование гибели Федора. Не неделей раньше и не месяцем позже. Сдается мне, что одной кармой тут не обошлось… Зачем он, к примеру, встречался с Федором?

– А сам-то он что говорит? – поинтересовалась Ирка.

– Ничего, – вздохнула я.

– А ты его что, не спросила?! – вылупилась на меня подруга.

– Господи, Ирка! – воскликнула я. – Да, рассуди сама, как я его могла спросить, не выдавая всей истории?! Он-то ведь мне все про свою тоску загибал…

– Да, ты права, – задумчиво согласилась Ирка. – Наверное, не так уж ему хорошо с этой Алиной… Нынешние молодые девки, они ведь только с виду да на ощупь мягкие… А душа-то у них жесткая, как наждак…

Я едва слышно простонала сквозь стиснутые зубы. Иногда, чтобы общаться с Иркой, приходится весьма сильно напрягать волевые механизмы.

– Ира! – серьезно сказала я. – Вспомни факты. Тоскующий ныне Вадим бросил свою старую и, судя по всему, не очень здоровую жену почти сразу после смерти их общей дочери от передозировки наркотиков. Потом он ушел из органов, успешно занялся бизнесом, разбогател и на вырученные деньги прикупил себе в постель молоденькую провинциальную модельку Алину. Наверняка по поводу ее ума и тонкости духовного устройства он не обольщался с самого начала. Думаю даже, что Алина в результате оказалась более смышленой и обучаемой, чем он предполагал. Тебе все еще его жалко?

– Гм-м… нет, пожалуй… Ты так все обернула… – Ирка почесала нос и с подкупающей откровенностью спросила. – Так кого же тут по-твоему надо жалеть? Эту твою Алину, что ли?

– А жалеть – обязательно? – обреченно поинтересовалась я.

– Ну это только ты можешь совсем без чувств жить, – отпарировала Ирка. – Другие не могут.

– Тогда жалей детей Федора, – разрешила я.

– Хорошо, – согласилась Ирка. – А теперь объясни мне, как ты сама все это понимаешь.

– Я думаю, что Вадим для начала хотел узнать, что мне известно.

– А он вместе с женой действует или врозь?

– Полагаю, что врозь. Алина, скорее всего, ничего о его визите ко мне не знает.

– А ты ей расскажешь? Ты вообще собираешься еще с ними обоими встречаться?

– Вадим, расставаясь, просил о встрече. Алина тоже прощалась так, как будто собиралась проявиться еще раз. Наверное, мне пока удобно общаться с ними поврозь. В случае чего, устрою им очную ставку…

– Анджа, а это не опасно? – подумав, спросила Ирка. – Федора-то убили. И на рынке я так и не поняла, кто это был… Кого мужик-то испугался?

– Ну, Ирочка, жизнь вообще опасная штука, – я пожала плечами. – Абсолютно смертельная к тому же. И раз уж я сказала «а»…

– Ну – тогда с Богом! Дети ведь и вправду не виноваты! – сказала Ирка и перекрестилась на репродукцию картины Врубеля «Сирень», которая висела у меня на стене.

Я сделала спокойное лицо и заставила себя промолчать.

* * *

В дальнейшем события некоторое время развивались почти пасторально по форме и странно муторно по ощущениям. Вадим приглашал меня в театр или в филармонию, пару раз мы ужинали в ресторанах. Обычно, заезжая за мной, он ждал в прихожей, а после проведенного вместе вечера провожал меня до парадной. Несколько раз, по моему приглашению, поднимался наверх и оставался на чашку кофе. Мы разговаривали, как пишут в книгах – «обо всем на свете». В наших разговорах было много позавчерашней правды и много слов, липучих, как собачьи слюни.

Дашка, внимательно и даже истово наблюдавшая за развитием моей «личной жизни», из самых добрых чувств предложила мне небольшое мошенничество: она, Дашка, испечет пироги, а я приглашу Вадима и выдам их за свое произведение. Когда я отказалась предстать перед Вадимом великой кулинаркой, девушка искренне расстроилась и почти два дня со мной не заговаривала. Наталья и Зоя от души сплетничали за моей спиной и пытались вытащить из Дашки и Фроси, которых считали моими доверенными лицами, какие-нибудь подробности. Семен один раз предложил Вадиму в коридоре выпить «за счастье всех людей». Вадим вежливо отказался, умудрившись при этом не вызвать агрессии инвалида, а в следующий раз принес бутылку хорошей водки и попросил меня передать ее Семену «в знак крепкой мужской солидарности». Я своей волей решила, что Семен без вадимовой солидарности вполне обойдется, и убрала бутылку в шкаф в своей комнате. Ведь не Вадиму же потом с пьяным афганцем общаться… Браток Леша не имел вербальных возможностей, чтобы обсудить новости моей жизни, но иногда в кухне почти весело подмигивал мне. Кажется, происходящее ему нравилось. Круче всех насельников неожиданно оказался Аркадий. За пятнадцать минут беседы он сумел снять с Вадима спонсорскую помощь на покупку новой ударной установки для его интернатского ансамбля из нервно-больных детей. Когда он после отдал мне товарный чек и какую-то мутную расписку на бланке интерната: «Передайте Вадиму Викторовичу…» – я просто рот раскрыла от изумления.

– А зачем ему этот чек? – начерно уяснив происходящее, поинтересовалась я.

– Как же! – удивился Аркадий. – Благотворительность фирмы важна для начисления налогообложения. Чем больше подтвержденная документами сумма, тем меньше налоги.

Услышав такое, я в который уже раз подумала, что, может, с диагнозом Аркадия кто-то и погорячился…

Любочка, которая все еще жила у Дашки, вела себя на удивление тихо, и даже одеваться старалась так, чтобы не бросаться в глаза в коммунальном коридоре. Она делилась с Зоей какими-то кулинарными рецептами и со знанием дела рассуждала о болезнях детей. Сделав умные комплименты портновскому мастерству Натальи, заказала ей блузку и юбку вполне классического покроя. Однажды я встретила Любочку возле ванной в дашкиной футболке с утятами (на миниатюрной молодой женщине эта футболка смотрелась платьем-миди), без косметики и залитой лаком прически, и в первый раз увидела, что без налета древнейшей профессии она могла бы быть очень даже милой и привлекательной. Браток, возможно, повеселел именно с вселением Любочки, а Семен стал бриться почти каждый день и регулярно менять носки. Только Фрося и Аркадий остались равнодушны к Любочкиным чарам. Аркадий, подозреваю, был голубоват по природе, а старушка зыркала в сторону подселенки неодобрительным оком, однако, молчала.

Дашка, как и следовало ожидать, не могла долго дуться, и вскоре снова приступила ко мне с осторожными расспросами. Ей явно очень хотелось свести меня с Вадимом. В ее мозгу возникали и явственно отпечатывались на плосковатой физиономии уютные картины истинно коммунарского бытия: она встречается с Виктором Николаевичем, я – с Вадимом Викторовичем, возможно, мы даже по вечерам вчетвером пьем чай с Дашкиными пирогами и говорим «об умном»…

Впервые со времени моего вселения в лиговскую коммуналку мне стало душно. Что-то такое неопределенное висело внутри ее полутемных пространств и мешало дышать полной грудью. Кроме меня, это по-видимому чувствовали еще Машка и Кирилл, которые почти совсем перестали бывать дома и после школы пропадали неизвестно где. Впрочем, однажды, выходя из комнаты, я опять боковым зрением заметила Машку, выскальзывающую из комнаты Натальи и прижимающую к груди какую-то тряпку. На разборки у меня просто не хватило куража. Наталья молчит, а мне что – больше всех надо?

Материальное воплощение этих соллогубовских «недотыкомок» проявилось на поверхности сущностью глупой и почти комичной. Однажды, когда я собиралась «на свидание» с Вадимом, оказалось, что полы моего единственного пальто, висящего в коридоре на вешалке, неаккуратно изрезаны на узкие полосы портновскими ножницами. Кто это сделал? Я просто терялась в догадках. Дети? Любочка? Рехнувшаяся Наталья? Аркадий в никем не замеченном обострении? Никому ничего не сказав, я отменила поход в театр с Вадимом, сославшись на головную боль, и на следующий день купила себе новое пальто, которое стала вешать в платяной шкаф у себя в комнате. После некоторое время с интересом заглядывала в сапоги и переворачивала их перед тем, как надеть. Ожидала чего-нибудь вроде лягушки или вбитого гвоздя. Но – почему?

* * *

Иногда я выхожу из квартиры и просто иду куда-нибудь. На улицах – самое темное время года – расцветает холодный ноябрьский цветок почти сплошных петербургских сумерек, подсвеченный изнутри искрами неоновых реклам. Словно гигантская хищная росянка, Лиговка приспосабливается к меняющимся временам и, с туповатой медлительностью поворачивая венчик, ведет учет комарам, которых ей предстоит переварить.

Ложась вечером спать, я подолгу не могу заснуть или, наоборот, просыпаюсь задолго до позднего рассвета и лежа слушаю, как шебуршатся в своей клетке свинки, ветер играет жестью подоконника или проезжают по проспекту ночные машины. Потом я встаю, убираю занавеску, впускаю в окно Луну. Она входит не торопясь, по праву. Лиговка – лунная окраина. Тени на ее улицах прочерчены сажей. У многих лиговских жителей под утро – бессонница. Они лежат во тьме и думают свою думу. И от их мыслей взъерошивается ледяная вода залива, падают звезды и седеет и покрывается испариной тяжелый невский камень.