НА ОБСУЖДЕНИЕ.

РАДОСТЬ ОСОЗНАННОГО НЕЗНАНИЯ

Я понял бы многие вещи, если бы мне их не объяснили.

Е. Лец

Если согласиться, что интервью - это не что иное, как умение задавать вопросы, то немедленно напрашивается вывод: нет на свете более гениальных интервьюеров, чем… дети. «Для чего в сыре дырки?», «Кто качает деревья?», «А есть ли у жука мысли?», «Можно ли достать такую большую газету, чтобы завернуть в нее живого верблюда?»

Четырехлетний ребенок, уверяют статистики, умудряется в среднем задать 437 вопросов в день. Откуда же эта умственная отвага неведения, свойственная маленьким исследователям жизни, которые еще не знают «незнания» и твердо уверены, что любое явление в мире должно тотчас получить свое объяснение? Вопросы липнут к их мыслям, как земля - к лопате садовника.

Мы посмеиваемся над твердой убежденностью карапуза, что лодырь - тот, кто делает лодки, а мельница - жена мельника. Но куда исчезает наша амбиция, когда мы слышим: «Вот ты говоришь - близорукий. При чем тут руки? Надо говорить - близоглазый» - или: «Разве правильно: ногти? Ногти у нас на ногах. А которые на руках - это рукти!» Дети - прирожденные этимологи. С двух лет каждый ребенок становится гениальным лингвистом, а к пяти-шести годам эту гениальность утрачивает, считал К. Чуковский.

По мнению некоторых ученых, уже к трем годам человек проходит едва ли не полпути своего умственного развития. Именно с этим возрастом и соотносится тот «взрыв творчества», который мы наблюдаем в детских рисунках, рассказах, играх и вопросах.

«Что такое бесконечность?», «Где конец у вселенной?», «Что я делаю, когда думаю?» Дети адресуют нам свои бесчисленные недоумения, пока мы сами не внушим им, что они для этого уже слишком взрослые. Стоит ли удивляться, что со временем ребяческая пытливость мало-помалу сходит на нет? Нечто подобное происходит и с плавательным рефлексом - способностью удерживаться на воде, присущей всем новорожденным в течение первых полутора месяцев жизни. Как тут не спросить себя: не поддерживая и не развивая врожденную способность «плавать», не учим ли мы тонуть? Воспоминания о детстве, быть может, не столько ностальгия по прошлому, сколько тоска о несостоявшемся будущем.

Кому у кого учиться - вопрос далеко не азбучный, равно как и проблема - чему учиться. «Кому у кого учиться писать - крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» - знаменитое выступление Льва Толстого впрямую касается той же темы.

Кому у кого учиться спрашивать?

Психология «почемучек» таит немало полезного для журналистов, преподавателей и даже философов. «Почему светит солнце?», «Как устроена память?», «Для чего мы спим?» - вот характерные заголовки разделов опубликованной в Англии «Энциклопедии незнания», своего рода собрания белых пятен науки. Среди авторов этой книги - десятки крупнейших ученых, в том числе и нобелевские лауреаты.

В наши дни говорить о сходстве между учеными и детьми - значит высказывать очевидные тривиальности. Ученый обречен быть вечным интервьюером, на чьи вопросы никто не в силах ответить, кроме самой природы. Она же столь не расположена к откровенности, что зачастую мы даже не знаем, чего же именно мы не знаем.

«Любого человека, будь то студент, будь то школьник, надо вводить в науку не сообщением ему готовых понятий… а прежде всего через понимание тех вопросов, ради решения которых человечество данную науку изобрело,- утверждает философ Э. Ильенков.- Педант преподаватель, вся деятельность коего сводится к тому, что он внушает своим ученикам «готовые ответы», готовые схемы… тем самым не только не развивает в своих учениках ума, но и способствует тому, чтобы этот ум заснул, атрофировался и там, где он уже независимо от него существует. Тем самым педант осуществляет не воспитание мыслящих людей, а занимается расширенным воспроизводством нового поколения педантов».

Никакое образование невозможно без встречной тяги к самообразованию. Телевидение открывает для себя эту истину по мере того, как осознает свою миссию в современной культуре.

- Что нужно, чтобы зазвучала музыка? - обращается педадог к первоклассникам.

- Дирижер… Оркестр…

- Ну, вот я - дирижер, вы - оркестр. Этого достаточно?… Нет?…

- Инструмент… Композитор…- Даже самые робкие тянут руку.

На экране - урок музыки в одном из классов обычной московской школы. Ведет урок Д. Кабалевский. Вот он садится за рояль вполоборота к ребятам.

- Чтобы исполнить музыкальное произведение, надо учиться. А чтобы слушать, учиться надо? Подумайте…

Класс погружается в размышление.

В последние годы создатели учебных и научно-популярных передач все чаще стремятся вовлечь телезрителя в сам процесс добывания знаний. Догадываются ли они, что подобного рода попытки возвращают нас к давней- античной - традиции? Принцип диалогической педагогики восходит еще к платоновской академии и аристотелевскому лицею, к беседам Сократа и Эпикура, когда занятия строились в форме живого общения, а учебной аудиторией могли стать городская площадь или берег моря. И не вправе ли мы предположить - отчего бы не высказать такую догадку? - что освоение телевидением экранного диалога есть своего рода приобщение зрителя к диалектике (слово, которым древние греки называли искусство спора как формы совместной интеллектуальной деятельности).

Каковы в современной науке критерии того, что истинно и что ложно? Как она относится к явлениям, не имеющим пока достоверного научного объяснения? Что такое «чудо» с позиции ученого?

Очередная передача телерубрики «Жизнь науки» предлагает нам дискуссию между физиком-теоретиком и поэтом. Классическая дуэль - встреча «физика» и «лирика».

- …Мое понимание чуда не должно выходить за рамки законов природы, которые мы считаем бесспорными,- постулирует физик.- Наука начинается с того, что устанавливает границы уже завоеванного и того, что с ее точки зрения совершенно немыслимо.

- Но человек не может жить без таинственного,- возражает оппонент.- И хотя ваш физический космос мне очень нравится, нравится именно своей строгостью,- мир, который я создаю как поэт, свободнее. Мне кажется, интуиция художника может быть иногда плодотворной и для науки.

- Долг ученого - отделять поэтические догадки от бесспорно доказанных утверждений.

- А разве мало примеров, когда ошибочная теория эвристически оказывалась полезной? Например, астрология… Мысль о том, что мы являемся частью космоса…

Каждый участник дискуссии выступает от имени истины. Но точки зрения разные, а истина - одна. Какую же пользу способен извлечь телезритель из подобного рода экранных споров?

Если у тебя есть яблоко и у меня есть яблоко и мы обменяемся этими яблоками, то у каждого будет по яблоку. Но если у меня есть идея и у тебя есть идея и мы обменяемся нашими идеями, то у каждого будет по две идеи. Это хрестоматийное наблюдение вполне приложимо к многим теледискуссиям. Смысл их, надо думать, вовсе не в том, чтобы один оппонент перед камерой сумел переубедить другого и оба пришли к взаимному согласию (такое и в науке бывает не часто). Телевизионная дискуссия - драматизированное введение в суть проблемы, возможность познакомить зрителя с противостоящими аргументами. «Ничейного результата» в хорошо проведенной дискуссии для телезрителя быть не может.

Само собой разумеется, «круглый стол» - особая форма общения, со своими правилами игры. Но всегда ли мы умеем вести себя за таким «столом», соблюдать эти правила? Способны ли изложить, например, аргументы противника с той же степенью убедительности, с какой он это делает сам, и лишь затем перейти к своему возражению? Искусство спора - искусство редкое. Подчас оппонент бывает озабочен не столько тем, чтобы он был прав, сколько тем, чтобы прав был он. Иной участник дискуссии не может позволить себе уступить «по должности». В таких случаях борьба мнений превращается в борьбу самомнений.

Но вот любопытное обстоятельство: запальчивость спорящих, в азарте осыпающих друг друга градом полемических зуботычин, неуместная на каком-нибудь высоком симпозиуме, нисколько не противопоказана телевидению. Когда во время словесной баталии о пришельцах из космоса писатель Казанцев выскакивает на середину студии и, потрясая бородой, кричит своим оппонентам: «Джордано Бруно сожгли на костре, но меня вам сжечь не удастся!» - драма идей выступает почти что как драма людей.

Телевизионная дискуссия - своего рода спектакль, где каждый играющий самого себя оказывается в глазах телезрителя невольным носителем амплуа: увлекающегося романтика или невозмутимого эрудита, трезвого педанта или неисправимого скептика.

В поединке, развернувшемся на экране на этот раз, образ педанта, судя по всему, отводился физику.

- У меня очень неблагодарная роль: я все время стараюсь вас опустить на землю,- посетовал он.- Но разумный консерватизм в науке необходим.

- Да, вы все неизвестные явления пытаетесь свести к известным! - горячился поэт.- Ну не скучная ли это должность - отрицать все необычное?

Разговор, на взгляд иного зрителя достаточно легкомысленный, касался кардинальных вопросов научного мышления - его логики и методологии.

- Настоящий ученый, увидев что-либо, «сверхъестественное», обязан прежде всего исключить обман зрения или гипноз,- настаивал физик.- Подобного рода феномены должны исследоваться консилиумом специалистов - физиков, биологов, психиатров. И, разумеется, иллюзионистов. Причем им следует отводить одно из ведущих мест.

- Если присутствие фокусника - условие научного опыта, тогда почему бы и на ускорители не приглашать иллюзионистов в качестве экспертов или консультантов?

- Видите ли, циклотрон не заинтересован в том, чтобы обмануть экспериментатора. А когда в своих опытах в качестве измерительных приборов вы имеете дело с людьми… Уверяю вас, что если бы Отелло смотрел нашу передачу, он более серьезно отнесся бы к доказательствам неверности Дездемоны и, наверное, она не погибла бы так трагически… Нет-нет, наука должна исходить из отсутствия чуда. И нам, ученым, приходится этот скучный взгляд постоянно подчеркивать.

Слово, как известно, принадлежит наполовину тому, кто говорит, наполовину - тому, кто слушает. Это особенно справедливо по отношению к слову в споре. Столкновение точек зрения перед телекамерой порождает цепную реакцию реплик по ту сторону экрана, превращая свидетелей обсуждения в его заинтересованных соучастников. Домашние прения закипают в десятках тысяч квартир. Убийственные аргументы и разящие контрдоводы рождаются перед телевизором даже в случае, если зритель наблюдает за дискуссией в одиночестве.

Надо ли удивляться, что в момент экранного поединка «физика» с «лириком» нечто подобное происходило и в сознании автора этой книги? Разумный консерватизм в науке, конечно, необходим, говорил он-, себе в ответ на суровое замечание физика. Но как установить пределы такой разумности? «Наука должна исходить из отсутствия чуда»… Но разве вчерашнее чудо не становится нынешней явью, чтобы назавтра, возможно, опять обернуться загадкой?

Как- то один из ученых, согласившихся принять участие в телевизионной беседе о проблемах сегодняшней космологии, попросил привезти на студию экспонат с выставки экспериментальной скульптуры. Это был кусок старого, ржавого фонаря и кольцо с ключами -композиция, названная автором «Ночной сторож». Ученый интерпретировал ее как «познающий дух» - у него с десяток ключей, но, даже если бы ключей было бесконечное множество, все равно" их не хватило бы для решения всех проблем познания, потому что для этого понадобилось бы бесконечное время.

Познающий дух - антипод обыденного сознания.

Но, может быть, эти два начала - постоянные действующие лица любой подобного рода теледискуссии, сколько бы ни насчитывала она участников и какой бы проблеме ни была посвящена?

Психология обыденного сознания («здравый смысл») формируется в нашем повседневном и многократно проверенном опыте. «Собственно говоря, обыденное сознание и представляет собой непосредственное стихийное отражение этого опыта в головах людей»,- констатирует Б. Грушин, упоминая не только об освященных веками традициях и обычаях, но и об аксиомах практического рассудка, которые мы называем «народной мудростью».

По существу, обыденным сознанием наделен каждый, кто способен мыслить здраво. Это сознание массовое, что и отличает его от теоретической деятельности особой группы людей - ученых, чьи представления о природе и обществе образуют более или менее законченную систему научных суждений.

Обусловленный обиходной житейской практикой «здравый смысл» исходит из общепринятого и неоспоримого. Стремление к стереотипизации для него естественно так же, как смена суток. Без этого не могли бы осуществляться никакие нормы социальной жизни. Повседневное взаимопонимание оказалось бы попросту невозможным, не опирайся мы на «сами собой разумеющиеся» представления.

Но обыденное сознание «беспроблемно». Оно не выносит противоречий. Очевидное для него всегда наиболее вероятное, а «кто же этого не знает?» и «все так думают» - неотразимые аргументы.

Когда Кэтрин Райт позвонила редактору местной газеты, чтобы прочитать телеграмму, полученную от братьев, совершивших первые три полета на аэроплане, тот лишь весело рассмеялся: «Меня на этом не проведете - математически доказано, что человек не может летать». Уже после того, как такие полеты стали обычными, официальное мнение утверждало: почту по воздуху еще, может быть, будут возить, но пассажиров - никогда! Железнодорожное ведомство отвергло паровоз Стефенсона на том основании, что при больших скоростях колеса начнут скользить. Когда практика не подтвердила этого довода, было высказано новое опасение: а смогут ли пассажиры выдержать столь высокие скорости? После открытия железнодорожного сообщения между Москвой и Петербургом не нашлось добровольцев, готовых купить билеты: по мнению публики, это означало бы ехать за свои же деньги в собственную могилу. Администрация решила возить бесплатно. Трое суток все пассажиры так и ездили. Первые испытания парохода вызвали столь незначительный интерес, что Фултон и Ливингстон вынуждены были сами писать газетные отчеты об этом событии…

Конечно, неверно было бы рассматривать обыденное сознание как недостоверное, ложное, пока оно действует на своей территории и на доступной ему глубине залегания сфер реальности. Другое дело, когда критерии, выработанные применительно к собственной географии (древние египтяне полагали, что все реки текут на север), переносятся в совершенно иные области. «.Здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования»,- подчеркивал Ф. Энгельс.

Но разве не ту же картину можно наблюдать и при восприятии явлений культуры? Классические литературные персонажи и исторические фигуры, понятые в плане житейской логики, то и дело подвергаются ею безжалостной ампутации. Натура мятежного Гамлета становится тогда символом анемичной рефлексии, именуемой гамлетизмом. Противоречивая фигура Макиавелли, реформатора по призванию, вырождается в одиозное понятие беспринципного макиавеллизма. Учение Эпикура обретает обратный смысл в расхожем представлении об эпикуреизме. Но был ли Эпикур эпикурейцем? Такого рода вопросами «здравый человеческий рассудок» не задается, ибо для него непереносима сама идея, что не все очевидно, что очевидно.

Даже ученые, для которых требование научной корректности- условие непреложное, не в силах избежать этой общей участи. И не только когда берутся судить о сферах, к которым по своей профессии непричастны, но - куда более озадачивающее обстоятельство! - подчас и в той области, где сами же являются безоговорочными авторитетами. «Если бы Белл был более сведущ в электричестве, он никогда бы не изобрел телефон!» - воскликнул знаменитый электрик Фармер, который буквально лишился сна, узнав о вопиющем изобретении. «Подобные явления надо отрицать, и нельзя опускаться до попыток их объяснить»,- заявил французский академик Фоден, ознакомившись с запротоколированным свидетельством нескольких сот жителей города Жульяна в Гаскони, наблюдавших падение камня с неба. Циолковский, будучи давно признанным авторитетом, открыл эффект «воздушной подушки». Все сочли это полным абсурдом. От имени науки отвергались громоотводы, противооспенная прививка, гипнотическое внушение…

Не приходится сомневаться, что во всех упомянутых случаях ученые были убеждены, что «наука должна исходить из отсутствия чуда».

Такого рода странности, по мнению американского историка науки Т. Куна, объясняются конкуренцией между парадигмами - сложившимися в научном сообществе определенными моделями постановки проблем и их возможных решений. Парадигмы избавляют ученого от необходимости постоянно пересматривать исходные принципы своей деятельности или тратить время на доказательство «окончательно доказанных утверждений». Так что неспособность иной раз признать свои заблуждения коренится не в том, что ученому не чуждо ничто человеческое,- она основана, скорее, на убеждении, что принятая парадигма, отождествляемая с научным подходом в целом, способна в конце концов разрешить любые познавательные проблемы, заслуживающие того, чтобы ими стоило заниматься.

Но познающий дух - это дух сомнения.

«От ложного знания к истинному незнанию» - гласит известный лозунг звенигородской школы молекулярной биологии. Не напоминает ли он нам, что само развитие науки - непрерывно возобновляемая дискуссия, а модель познания - круглый стол?

Выражая общественное мнение и воздействуя на него, телевидение, по существу, имеет дело со сферой двойного подданства. Общественное мнение, констатируют социологи, формируется под влиянием двух источников: теоретических воззрений, которыми мы обязаны современной науке, и все тех же стереотипов обыденного сознания. Оба компонента пребывают здесь во взвешенном состоянии, как в микстуре, которую взбалтывают перед употреблением.

В какую же сторону меняется эта внутренняя динамика под воздействием телевидения? В первую очередь это зависит от уровня, на котором создатели программ ведут разговор со зрителем. Ориентация на мыслящего зрителя предполагает овладение всеми творческими ресурсами экранного диалога.

«Цель наша - заставить людей думать,- говорит ведущий популярной телерубрики «Очевидное - невероятное» профессор С. Капица.- Мы считаем необходимым обращаться и обращаемся к нерешенным проблемам. Но всегда стараемся… подчеркивать, что наука - система открытая, что она не завершена… Да, проблема есть, но ответа на нее мы пока не знаем. И, может быть, уже большой шаг вперед то, что мы можем хотя бы сформулировать тот или иной вопрос… Гораздо страшнее дать истину в конечной инстанции, которая такой не является».

Значение познавательных телепередач не сводится к популяризации знаний или утолению нашей тяги к самообразованию. Столкновение точек зрения на экране формирует у зрителя аналитический тип мышления, приучает внимательнее выслушивать доводы оппонентов, воспитывает терпимость к чужому мнению.

Кто не замечал, до чего нам порой свойственно озлобляться, когда нас вынуждают усомниться в том, что казалось нам ясным, взглянуть на знакомое явление с неожиданной стороны? Не имея под рукой ответа на все вопросы, мы начинаем испытывать неприятное ощущение «Необходимо приучать себя быть готовым к встрече с открывающейся глазам неопределенностью. Ведь она обещает не только радость поиска, но и новое постижение неисчерпаемой истины,- говорит эстонский космолог, философ и физик Г. Наан.-Мне кажется, что если бы нам удалось воспитать в себе эту радость осознанного незнания, многие даже чисто человеческие проблемы решались бы легче».

Радость осознанного незнания - этика познающего духа.

Эта формула, пожалуй, более чем какая-либо иная выражает высокий смысл познавательных телепрограмм

Явившись на свет как порождение научно-технической революции, телевидение у нас на глазах становится одним из непременных условий ее развития. Оно не престо знакомит с педагогическими экспериментами, демонстрирующими «обучение через творчество», но и само приступает к осуществлению невиданного по размаху эксперимента, исходный принцип которого - диалог.