— Это же кошмар, рабовладельческий строй, каменный век! — шумела Ольга в кабинете, где находились Нестор и Лара.

— Почему каменный век? — возразил Нестор. — На мой взгляд, очень даже неплохая система охраны социального статуса вдовы и ее детей. Даже конституцией узаконено наследование жены, и очень правильно.

— Правильно? Неплохая система? Да ты с ума сошел! Женщину принуждают к сожительству с нелюбимым мужчиной под страхом оказаться на улице без гроша за душой. Это правильно?

— Ой, можно подумать, они тут все строго по любви выходят замуж. И вообще их семейная жизнь — гладь и благодать. И потом — у них есть выбор.

— Ага. Хороший выбор, правда? Учитывая, что женщины здесь многодетные и не работают в большинстве своем, выбирать им очень легко.

— И все равно. По мне, так очень прогрессивное законодательство.

— Ты шутишь?

Ольга побледнела от возмущения. Вот ведь мужчины! Не видят корень проблемы!

— Нет. Суди сама — женщина в Гамбии гарантированно остается на обеспечении семьи со всеми правами в случае смерти мужа. А вот в развитом обществе никто ничего вдове не гарантирует.

— Только загвоздка в том, что при наследовании жены наследник получает и права на секс, что все-таки не есть очень хорошо, ты так не думаешь?

— Не хочет, пусть уходит. У нее есть выбор. А на Западе выбора нет.

— Ну ты преувеличиваешь. Там социальные пособия, пенсия, страховка, прочие блага. У европейской женщины есть право на наследство от мужа в любом случае, а у детей — от отца в случае его смерти, независимо, захотела их мать жить с братом отца или нет. А у гамбийской женщины такое право обеспечивается только ее покладистостью, получается.

— А ты о мужике подумала? Вот о том же Ландине? Легко ему на себя брать еще обоз из трех человек, кормить, поить? Ему это надо? Его ведь тоже принуждают.

— Но это ведь здешняя традиция, — вмешалась Лара, выпустив сигаретный дым.

Она сидела в углу и с интересом слушала их жаркий спор. Курила она редко, никогда — на улице, перед деревенскими жителями.

— И касается не только жены брата. Если женщина умирает и семья ее мужа не хочет или не может вырастить детей, их растит сестра. Если одна из сестер бедная, не может прокормить всех своих детей — заботу о части из них берет на себя более обеспеченная.

— О! Это несправедливо, — засмеялся Нестор. — Тогда и мужа должна брать на обеспечение сестра жены!

— Ну конечно, несправедливо.

Ольга злилась и теряла нить аргументов. Нестор явно подтрунивал над ней, но она так увлеклась, что не нащупала намеков иронии и шутки, утонув в предмете спора.

— При большей занятости в трудовом секторе мужчин, — продолжила она, как оратор на политической сцене, — при многоженстве, но не многомужестве, при малой вероятности женщине найти работу, при очень большой вероятности вдовцу остаться с другими своими женами, при вероятности жениться еще раз, не так уж несправедливо.

— Да ладно тебе! — бросил Нестор. — Нормальный закон. Охраняет общину и род, клан, земля в семье остается опять же.

— Нет, ты не понимаешь. Это натуральное насилие над женщиной, у которой фактически-то нет выбора. Она не выберет волю, ей там нечего есть. А в неволе она отрабатывает свой кусок хлеба телом, грубо, но так.

— Ты просто не жила в малообеспеченных слоях населения развитых стран. Вдове без образования, без работы, без страховки не позавидуешь.

— Сравнил! Они с голоду все равно не умрут.

— Возможно, но шоколадной жизни им тоже не видать. И у них нет выбора — остаться женой брата мужа на полном обеспечении. Уверяю тебя, предложи ты такое в любом бедном обществе, в какой-нибудь филиппинской глубинке — еще как согласятся, лишь бы полы за гроши не мыть и не убиваться из-за голодающих детей.

— Ребята, кончайте спорить, — примирительно произнесла Лара. — Не придете вы к согласию. Законы каждого общества хороши для этого общества. Ты, конечно, Нестор, преувеличиваешь проблемы европейской женщины. У них есть поддержка государства, хоть какая-то. Но для гамбийской женщины, ты прав, этот закон не так уж плох. Если бы не это, многие давно бы уже ушли в утиль вместе с детьми после смерти мужа, при феодальном-то обществе, как здесь! Никакого будущего у женщин нет и не было.

— Странные вы, — пробормотала Ольга. — Вместо того чтобы предлагать бороться с этим, вы одобряете.

— Да ни с чем бороться не надо. Можешь помочь — помогай. Не можешь — уходи, — спокойно возразила Лара. — И мы с тобой это уже как-то обсуждали.

— Кстати, о Ландине. Можем мы ему подыскать работу здесь где-нибудь?

Лара улыбнулась. Ее восхищала способность Ольги в пылу собственных страстей и эмоций не забывать о вполне реальных насущных вопросах.

— Здесь — вряд ли. Но я поговорю с друзьями в Банжуле, там, где я работала, по-моему, один из водителей собирался уехать к жене в Англию, может, Ландина пристрою.

— В Англию? Она что, англичанка?

— Да нет, медсестра местная, устроилась там на работу, теперь его вызывает.

— Молодец женщина. Уж эта-то точно не станет ни за какого деверя выходить замуж в случае чего, что и требовалось доказать, — торжествующе заметила Ольга.

— Что требовалось?

Лара скептически посмотрела на Панову. Все никак не уймется, правозащитница.

— Дайте женщине образование, работу, и она сама прекрасно проживет и детей прокормит.

— То есть муж, по-твоему, уже не нужен будет?

— Нужен, но не в качестве способа выживания.

В тот вечер они повели Нестора в «Вуду», недавно открывшийся бар в получасе езды от Маракунды, куда они иногда ездили выпить пива и потрепаться с завсегдатаями бара. Бар открыла одна из проворных местных жительниц, которая умудрилась выбить у одной НПО микрокредит. Нехитрое по исполнению заведение стало первым и единственным баром в округе Маракунды. Даже Пол привозил сюда своих волонтеров выпить холодного пива. Баром заведение «Вуду» можно было назвать с большой натяжкой, но холодное пиво, кока-колу и молодое пальмовое вино здесь всегда можно было найти, пыльные плетеные табуреты имелись в наличии, вид на пальмовые плантации с одной стороны и море с другой открывался отличный, жареный арахис продавался в бесконечном количестве, иногда даже имелись чипсы и растворимый кофе с сухим молоком. Над стойкой бара возвышался плоский настил, укрывающий посетителей от дождя, но от ветра их ничего не спасало. И в те моменты, когда дул сильный ветер, пронзительная прохлада побуждала визитеров купить больше выпивки. И хотя это противоречило мусульманским правилам деревни, молодежь все же уже соблазнилась «Вуду» и проводила здесь все свободные часы, а авторитет хозяйки бара и ее щедроты властям деревни охраняли заведение от закрытия.

Местных женщин здесь никогда не бывало, но Лара пользовалась репутацией независимой и нетипичной африканки, а Ольга на правах иностранки могла делать все, что заблагорассудится.

Они уселись на высоких табуретах и взяли по пиву. После тяжелого дня пузырящийся глоток освежал и возвращал к жизни. С моря дул резкий ветер, но свежесть его опьяняла. Солнце уже погрузилось в дымку на горизонте, и океан стал серым, хмурым, неприветливым. Нестор завязал разговор с одним из знакомых, по случайности оказавшимся в баре, а Лара повернулась к Пановой:

— А для чего лично тебе нужен муж?

Вопрос Лары прозвучал ни с того ни с сего. Ольга даже не нашлась что ответить.

— С чего ты вдруг спросила?

— Ну сегодня ты сказала, что образованная женщина выйдет замуж не для выживания.

— Ну естественно! Что, мало на свете причин решить жить с кем-то вместе? Взаимные интересы, секс, взаимопонимание.

— Все это ерунда. Современная женщина уже перешагнула этот этап и вернулась к истокам — как бы выгоднее поместить себя как капитал, что в итоге ведет к тому же вопросу о выживании, просто о качественном выживании, а не о сухом куске хлеба. Чем выше уровень женщины в социальной иерархии, тем больше она боится продешевить.

— Боязнь продешевить начинается с возможности продажи себя, — тихо произнесла Ольга, сжав холодное горлышко бутылки «Джил Брю».

— Ха! — Лара рассмеялась. — Все мы продаем себя, разве ты не знала? Все наши отношения — это торговля знаниями, умениями, чувствами. Все мы хотим взамен получить по полной цене.

— Любовь из другой категории. Определять цену любви как-то даже странно, противоестественно. Да, мы продаем свои знания, свои навыки, опыт, да, требуем за это хорошую цену, торгуемся, но это же не относится к нам самим как личностям? Это совсем другое, это не любовь.

— Ну ты романтик, Ольга! Да кто сейчас влюбляется просто так? У всех при этом на скрытом фронте идут бурные мозговые баталии: а того ли я полюбила, а что мне даст связь с ним, а зачем это надо, а безопасно ли это? Что, скажешь, нет?

— Ты говоришь о чем-то другом, возможно. К любви это не относится.

— Ой, пой мне песни, да, поверила. Ну вот скажи, влюбишься ты в продавца тухлой рыбы на местном рынке? Да ты его за километр обойдешь, твои рецепторы уже натренированы, как нюх у собаки, они запрограммированы на дичь только определенного калибра. Ты даже не осознаешь этого, а процесс отбора и оценки: а хорош ли покупатель твоей души, происходит вне контроля твоего сознания. И если первичный отбор клиент прошел успешно, ты можешь влюбиться. И тут уже начинается более сложный процесс, более тщательное взвешивание всех достоинств и недостатков. А все эти «упс, прошла любовь, завяли помидоры» — лишь результат затянувшегося торга. Один из участников сделки вдруг осознает, что продешевил в том или ином смысле. Я говорю не только о деньгах. В любые отношения ты всегда что-то вкладываешь, часть себя, и никогда ты не делаешь это бескорыстно, всегда ждешь, что получишь взамен нечто стоящее. Не получив или недополучив это «нечто», ты расторгаешь сделку, если духа хватает.

Ольга отвернулась. Звучало четко и аргументированно. Но как-то уж очень примитивно. Неужели все человеческие особи в итоге не так уж далеко ушли от своих предков, усложнив лишь требования?

— Молчишь?

Лара поправила волосы и отхлебнула большой глоток пива, которое стремительно теплело в руках.

— Все еще веришь в любовь? Или уже достаточно обожглась?

— Ни то ни другое, — пожала плечами Ольга.

— Неужели никогда не влюблялась?

— Раз сейчас одна, значит, не было ничего значимого.

— То есть не получила чего хотела. Дровишек для огня было недостаточно?

— Я ничего не ждала.

— Значит, ничего не давала. Только так.

— Мне непонятна твоя логика, Лара.

— Понятна, просто не хочешь признать. Одна, говоришь. В поисках, значит? Тренируешь рецепторы?

— Нет, не в поисках. Сам найдется, незачем мне его искать, тем более здесь. Думаешь, в поисках я бы забралась в такую глушь?

— Ага! Значит, все же признаешь, что здесь, в глуши, как ты сказала, шансов объявиться твоему избраннику нет? Значит, все-таки отбор? Иначе о какой спонтанной любви может идти речь?

Панова вяло улыбнулась. Спорить бесполезно. Похоже, Ларе доставляло огромное удовольствие одерживать победу в словесных дискуссиях с Ольгой, ну пусть себе радуется. То ли она изголодалась по беседам такого толка, то ли имела какие-то особые, непонятные для Ольги причины относиться к ней так, как относилась, но отношения у них складывались несколько странные. Лара старалась найти любой повод оказаться поближе к Ольге. Казалось, она даже стремится стать ей другом, разговорить ее, но при этом каждый раз подкалывала Ольгу, не упускала возможности ткнуть ее носом в ошибки, в ляпы, в заблуждения. Иногда в спорах ее голос аж дрожал от напряжения, особенно если речь шла о семейных отношениях. Бывали дни, когда Ольга могла поклясться, что Лара просто ненавидит ее, так она сверкала глазами. Но при этом Лара оберегала Панову. Странно, но факт. Она зорко следила, чтобы никто из местных не позволил себе лишнего, чтобы никто не вздумал даже насмехаться над неприспособленной тубаб. Она резко осаживала желающих поерничать на местном наречии, пользуясь тем, что неплохо понимала языки волоф и мандинка. Иногда доходило до абсурда: минуту назад они могли яростно спорить, и Ольга едва сдерживалась, чтобы не расплакаться, а в следующее мгновение Лара, услышав кем-нибудь оброненную фразу, комментарий о чудачке, белой леди босс, набрасывалась на обидчика.

— Умный, да? Думаешь, она не понимает и можно говорить что угодно? Как трусливая ящерица, что прячется под камнями, ты прячешься за ширмой своего языка? А в лицо сказать смелости нет? Вот заброшу я тебя в чужую страну, одного, посмотрю, как запрыгаешь. И дня не продержишься. Так что имей уважение к этой белой, она для ваших же людей старается.

Вскоре это усвоили все местные и в присутствии Лары старались о Пановой говорить только уважительно. Впрочем, к ней и так относились неплохо, она не была матерью Терезой и плохо разбиралась в местных обычаях, но к африканцам относилась без пренебрежения, всегда с готовностью помогала, и видно было, что старалась ради дела, хоть и без пламенного фанатизма миссионеров. Это как раз и делало ее в глазах местного персонала нормальным человеком — они не любили фанатизма, за фанатизмом всегда крылось что-то смутное, странное, Панова же казалась им вполне вменяемой, человеком, с которым можно договориться.

Другое дело — Лара. Лара хоть и была африканкой и выросла в глубинке Гвинеи-Бисау, все же казалась им темной лошадкой. Она двигалась, как они, разговаривала на английском со странным акцентом, возможно, перенятым от той общины, в которой выросла, она имела африканское тело, но не совсем африканскую душу. Она не сближалась ни с кем, вела независимый образ жизни, в делах общины не принимала участия, то есть вела себя как иностранка, хотя по рождению таковой не являлась. Племена Западной Африки тесно переплетались между собой, и государственные границы, обозначенные когда-то колонизаторами, не играли для них большой роли. О докторе Виере никто ничего не знал, кроме тех крупиц информации, что она запускала время от времени в любопытные уши. Было известно, что ее вырастили в школе миссионеров на островах Биссагос, что в архипелаге Бижагос. Острова эти были маленькими, с малочисленным населением, а потому встретить людей тех племен было большой редкостью. Доктор Виера практически ничего не знала о фермерстве и мало любила работу на земле. Зато что касается школы, преподавания — здесь она показывала весьма глубокие познания, не характерные для врача. Она иногда встречалась с директором местной школы Маракунды, но была недовольна его работой. Закончилось тем, что она организовала воскресную школу для девочек, поговорила с каждой из мамаш, чтобы отпускали дочек на пару часов под навес недалеко от клиники, и учила их там всяким премудростям типа основ математики, английского, читала разные истории. Нашла себе и помощницу — одну из местных молодых учительниц, которая прониклась ее идеей и получала небольшую доплату из кармана Лары. В итоге через месяц доктор Виера могла спокойно перекладывать на нее основную часть обязанностей и была очень довольна, что идея получила поддержку деревни.

Это было нетипично для западноафриканской женщины, такие среди местного населения хоть и встречались, но очень редко, их считали белыми воронами. Типичная западноафриканская женщина либо торговала на рынке, либо занималась огородом, домом и растила детей. Женщин-врачей практически не было. Глава деревни, алкалу Саджо, поначалу с подозрением отнесся к воскресной школе Лары, несколько раз посылал туда «разведчиков» послушать, чему учат девочек, рассказать ему. Не найдя ничего криминального и противоречащего устоям их племени, он успокоился. К тому же Лара всегда безотказно ходила по домам, если вызывали, и лечила всех, кому требовалась медицинская помощь, но кто не хотел идти в больницу.

Таким образом она завоевала положение уважаемого врача, но все же оставалась для них чужачкой. Ее приглашали на все мероприятия, но никто не решился присесть рядом с ней и завести разговор просто ни о чем — слишком недоступной казалась она для обыденных сплетен. Ее советов слушались, но откровенничать опасались.

С прибытием мадам Ольги жители с удивлением заметили, что Лара относится к ней иначе, чем к другим. В чем именно было дело, никто не понял, но, признав их особые отношения, местные решили не встревать и просто соблюдали правила гостеприимства.

Ольга не стала продолжать спор. Конечно, в чем-то Лара была права. Но не это заботило ее. Разговор вновь навел на мысли о Денисе. Интересно, что сказала бы Лара, узнав историю с Динарой? Наверняка съязвила бы что-нибудь о мужских инстинктах и чрезмерной принципиальности Ольги. Сама Лара никогда не заводила разговор о своих отношениях с мужчинами, словно их вовсе не было в ее жизни. Ольгу так и подмывало затронуть эту тему, но она не решалась. Зато сама то и дело думала о Денисе. Чем он сейчас занимается? Что решил делать с Динарой и ребенком? Он не писал ей, а спросить о его судьбе было не у кого. Раны Ольга немного зализала, если можно было так выразиться, но полностью не излечилась. Вернее, совершенно не излечилась. Родионов по-прежнему занимал все ее существо, хотя с оценками она осторожничала даже перед самой собой. И радовалась, что далеко от него. Что расстояние помогает ей быть сильной. Смешно даже, как она цеплялась за эти слова — быть сильной. Что значило быть сильной? Убежать за тридевять земель в поисках независимости? Это быть сильной? Отвернуться от любимого, не простив ему ошибки, это быть сильной? Ничего не добиться в карьере, зато радостно согласиться на сомнительную сделку, смысл которой ей до сих пор был неясен, тоже проявление силы? Не говоря уж о матери. Но эта тема — табу. О ней Ольга не желала даже внутренних споров.

Лара пила пиво и наблюдала за игрой мимики на лице Ольги.

— Не хочешь набрать ракушек? — спросила она беззаботным тоном.

— Что?

Ольга с трудом отвлеклась от своих мыслей.

— Пошли к берегу. Отлив, на берегу должно быть много ракушек.

Ракушки были страстью Лары, это Панова заметила еще с первого визита к ней домой. Повсюду были расставлены аппликации из ракушек разного цвета и величины, она собирала их в огромные стеклянные вазы, так что раковины виднелись сквозь прозрачное стекло, создавая затейливую мозаику форм и оттенков. Ольге ракушки нравились, но никогда до такой степени, чтобы заполнять ими весь дом. Впрочем, у Лары при боязни глубины тем не менее была страсть ко всему, что связано было с водой. Изображения рек и водопадов, фотографии бушующего моря, морские раковины, кусочки кораллов и даже высушенные водоросли. Всего этого добра в ее обители было очень много. Объясняла она свое хобби просто — нравится. Ни с чем не связывала, разве что с жизнью на острове. Тоска по детству? По чему-то несбывшемуся, далекому? Она также любила сидеть у реки, даже больше, чем у моря. Река завораживала ее. Иногда Лара звала с собой Ольгу, чаще ходила одна. Когда Пановой доводилось быть рядом с ней в эти минуты, она поражалась, как менялось лицо Лары, смягчалось, расслаблялось, становилось трогательным и нежным. Так бывает, когда взрослая уже девушка прижимается к груди обожаемой матери и вновь превращается в ребенка.

— Смотри, — говорила Лара с безмятежной улыбкой, — эта река сегодня в хорошем настроении. Она играет на порогах, плещется у берегов, журчит и сверкает легкой рябью. Когда река хмурая, она совсем другая. Тогда она резко выбрасывает брызги воды на берега и засасывает в свои воронки все плывущее по ней. Но сегодня с ней можно делать что угодно. Сегодня она полна позитивной энергии. Я обожаю реку. Иногда мне кажется, что я могу в ней раствориться. У тебя такого не бывает? Странно. А у меня очень часто. Словно, если я поплыву по реке, я сольюсь с ней и стану такой же… такой же свободной. Ведь нет ничего свободнее воды, правда? А в речной воде есть какая-то загадка. И каждый день разная.

Ольга не понимала. Для нее река не менялась. Она не различала ее игры. И еще больше она не постигала, как в одной женщине могут умещаться такие разные личности — резкая, бескомпромиссная, порой жестокая в суждениях доктор Виера и нежная, романтичная, верившая в мифы о реках и свободу речной воды Лара.

Они набрали ракушек и вернулись к бару. Нестор к тому времени уже успел хорошенько захмелеть, и было самое время увозить его обратно в Маракунду. Дома Ольга разложила собранные ракушки на столе. Люди гадают на костях, на фасолинках, не погадать ли ей на морских ракушках? Она собрала их в пригоршню, поднесла к губам, прошептала вопрос и выбросила на стол. Но то ли она устала, то ли воображения не хватало, но ничего определенного в белой мозаике она не увидела. Ракушки молчали.