Глава 1

1

Магдебург

Костя Малышев развлекал почтеннейшую публику уже четвертый час. Начав с классических романсов и баллад Окуджавы, он понемногу перебрал все, что знал и умел наигрывать. Пяток песен уже были исполнены по нескольку раз. Десятиструнная хитарьера была далека по качеству даже от пятнадцатирублевых гитар советского периода. Струны несколько раз рвались, но, на его счастье, у Иоланты был запас. Перерывы Костя использовал, чтобы отдышаться и дать отдохнуть натруженному с непривычки горлу.

Императрица благосклонно слушала музыку, вышивая на пяльцах.

Здесь было принято при чтении стихов аккомпанировать себе на струнных инструментах, вызывая из них с помощью смычка или пальцев более-менее благозвучные трели. Самые известные барды и скальды могли вывести несложную мелодию, используя виолу или хитарьеру. До переплетения аккордов и перехода тональностей здесь еще не доходили.

Все великолепие своего музыкального, хотя и не очень выдающегося, образования Костя демонстрировал благодарным слушательницам, в душе сокрушаясь от той фальши, которая все чаще слетала со струн.

Но собравшимся в зале дамам было не до обсуждения ошибок при взятии аккордов. При особо ярких диссонансах они слегка поджимали губы, но манера исполнения была нова, песни незаезжены и, несмотря на акцент и странный диалект, исполнялись на родном языке императрицы. А то, что нравится госпоже, нравится и ее фрейлинам.

Когда можно было, Костя брал перерыв и просто наигрывал на гитаре мелодии. Грустные, веселые, сложные и простые.

При этом время от времени он бросал исподлобья взгляды на вышивающую рядом с Адельгейдой Иоланту, баронессу де Ги, как уже узнал он. Иногда ему казалось, что красавица тоже бросает исподтишка на него быстрые взгляды. Но словить ни одну из этих мимолетных стрел он не смог.

– А скажи-ка, скальд, ты тоже много где бывал? – Иоланта задала этот вопрос скучающим тоном на русском языке с милым акцентом. Правда, внимательный наблюдатель заметил бы, что перед тем, как задать вопрос, она несколько минут не вышивала, а только делала вид, что сосредоточена на иголке и натянутой холстине.

Костя кивнул. За свою жизнь он был практически во всех странах Европы. В основном благодаря программе «Посети четырнадцать стран за десять дней». Быть-то бывал, но о том, что он там видел, рассказывать было бессмысленно. Потому оставалось молчать или повествовать о тех краях, где не могли быть ни императрица, ни ее окружение.

– Конечно, сиятельная госпожа, чья красота затмевает лучи солнца. – Улугбек перед отъездом советовал почаще применять эпитеты при обращении к придворным и государям. До подобострастности, пришедшей во дворы европейских государей в поздние века, еще не дошло, потому эти обращения были новы и вызывали благосклонность.

– Я был на краю земли, там, где солнце начинает свой бег по небосклону каждый день, – начал Малышев, вспоминая свои командировки на Камчатку.

– Ну и как там? – заинтересованно спросила императрица.

– Живут там кочевые народы, не знающие городов и отвергающие их. Перегоняют свои бесчисленные стада по бескрайним степям. Доят кобылиц и пьют их молоко, а иногда воюют между собой за пастбища и за водопои.

– Ты, наверное, говоришь о половцах копченых? – презрительно скривила губы Адельгейда. Эти рассказы она слышала в детстве от своих нянюшек не раз.

– Простите, ваше величество, но это другие народы. Они называют себя монголами. А половцев я тоже видел.

– Вонючие кочевники – все, что ты увидел по пути к краю земли? – Иоланта не слышала о кочевниках, но уловила отсутствие интереса в устах госпожи и старалась переменить тему.

– Нет, конечно, о прекраснейшая из фрейлин. – Костя впервые открыто высказал комплимент Иоланте. На душе стало тепло и уютно, а девушка зарделась.

Чтобы не дать остальным обратить внимание на залившие щеки и шею баронессы красные пятна, Костя начал новое повествование. Говорил по-немецки он с трудом, потому старался вести разговоры на русском. Это не нравилось большинству дам, но устраивало императрицу, подходило Иоланте, а на остальных… Ну, в общем, Костя вел рассказ на русском языке.

– Чуть в стороне от монголов, на краю света, живут народы, которые называют свою страну Чайна. У них плодородная земля, на которой живут бессчетные сонмища людей. Они знают чтение, рисование, строят удивительные сооружения и делают такие прекрасные вещи, как ткань, невесомая, как перо, и мягкая, как кожа младенца, шутихи, способные раскрасить ночное небо в яркие цвета в праздник. Им ведома медицина, и человек не умирает от случайной раны, его лечат опытные врачеватели.

Адельгейда нахмурилась:

– То, что ты нам рассказываешь, странно и неправильно, скальд. – Августейшая собеседница нахмурила носик. – То, что их так много, как ты говоришь, а они еще не завоевали весь мир, говорит о том, что их все же меньше. Ну не больше же они Киевского княжества или Хузарского каганата? То, что они знают чтение… М-м-м. Они верят в Бога нашего Иисуса Христа и Деву Марию?

Костя честно признался:

– У них свои боги, моя госпожа.

– Вот, – удовлетворенно заключила императрица. – А все знают что если умеешь читать, но не веруешь в Господа нашего, то ждет тебя то, что пожинают распявшие Христа габреи, которым нет пристанища нигде в мире на весь их век.

Малышев мог бы возразить, сославшись на Венецию, Геную и Пизу, но благоразумно промолчал. Адельгейда между тем продолжала развенчивать Костино представление о мире и народах, его населяющих.

– Какие такие здания они могут соорудить, если самые величественные из зданий – это соборы, посвященные Господу нашему? Без веры в Него разве можно сотворить что достойное? А раз у них нет веры, то и здания их – швах, ерунда, не заслуживающая нашего внимания. Что же до врачевания, – она решила не использовать слабо знакомый термин «медицина», – то ежели Бог отмерил тебе мало, то столько ты и проживешь, а пытаться украсть что-то у судьбы – это язычество и колдовство.

– Разве что крови немного дурной спустить, – немного поколебавшись, добавила Иоланта, на что императрица после недолгого колебания согласно кивнула.

Костя только развел руками, признавая поражение в споре с прекраснейшей августейшей особой. Та гордо обвела зал победным взором. Фрейлины, из-за незнания языка упустившие суть спора, только хлопали глазами. Одна старая карга, баронесса фон Аушвиц, согласно шамкала беззубым ртом. Иоланта потупила взор и старательно делала вид, что полностью занята вышиванием. Адельгейда легонько вздохнула и кивнула Малышеву. Мол, плети дальше.

– А на самом краю земли, там, где плещутся волны океана, живут народы, которые не знают правителей. Зима там – холодная и длинная, лето – короткое и нежаркое. Земля успевает отмерзнуть только на глубину лопаты.

– Как же они живут там? Чем питаются? – В вопросах рассказчику наконец-то появилась заинтересованность.

– Летом живут они в юртах из звериных шкур, похожих на те, что используют кочевники половцы. А зимой рубят замерзшее море и строят себе дома изо льда, в которых палят костры из помета своих оленей, которых у них видимо-невидимо. Ловят рыбу и разводят оленей – тем и живут.

– А не мерзнут? В домах изо льда-то, – задала очередной вопрос начинавшая поджимать губы императрица.

Костя, не почувствовав подвоха, ответил:

– Нет, ваше величество. Они мажут лица жиром, никогда не снимают одежды и привыкли к холоду.

Адельгейда усмехнулась:

– Знаю я твоих замороженных, скальд. Эти народы живут на берегах Эстланда и за Холодным морем. К ним часто новгородцы на мен ездят, мед и холсты на шкуры менять.

Дочь Всеволода Старого вздохнула и подвела итог:

– Враль ты, скальд, враль и баечник. – Она еще раз вздохнула. – Но делать нечего. Если уж ты только сказки рассказывать горазд, которые я уже слышала, то хоть песни спой, что мне неведомы.

Малышев пожал плечами, согласно кивнул и взялся за хитарьеру.

По залу прокатился очередной струнный перебор.

2

На следующий день к обедне в замок вернулись с охоты германский император со свитой. Вместе со всеми приехал и стонущий и охающий Улугбек Карлович.

Генрих, оценивший состояние своего сказителя, разрешил последнему не присутствовать на обеде, который должен был начинаться через час после прибытия в замок.

Улугбек поблагодарил государя и, широко расставляя ноги, поплелся в комнатушку, выделенную заезжим полоцким гостям.

Захара не было. Молодой красноармеец, у которого кровь бурлила, использовал все свободное время, чтобы изучать замок и город. По утрам он возвращался слегка помятый, но довольный, как кот, объевшийся сметаной. Уроки с пышной Грэтхен пошли впрок: в путешествиях по Магдебургу, которые он предпринимал все чаще, Пригодько уже не нужна была помощь переводчиков. На бытовом уровне он вполне сносно изъяснялся с приказчиками в лавках и виночерпиями в харчевнях.

Горового также не было. Казак переживал вторую молодость, с азартом участвуя в тренировках замкового гарнизона, перенимая особенности боя в пешем строю при рыцарских атаках. К его радости, седоусые ветераны, проводившие учения, пригласили лихо управлявшегося с саблей иностранца на ристалище, где молодые оруженосцы и просто рыцарские сыновья постигали военную премудрость. Горового пригласили для смеха, ведь все знали, что северяне бесполезны в конной лаве. А уж навыки действий с длинным копьем или рубки на скаку с замаха – это для них как греческая грамота. К посрамлению местных, подъесаул с первой же попытки взял на копье мишенный щит и увернулся от ответного удара манекена. Когда же он на спор поднял на скаку копьем обруч с земли, то сам капитан замковой стражи рыцарь Конрад Гопперхильд соблаговолил похвалить иностранца. Теперь казак учил молодежь на ристалище древней казацкой забаве с рубкой лозы на скаку. У немцев получалось неплохо. Страдающему археологу встретился Малышев. Скальд императрицы вчера перестарался и ныне залечивал горло сырыми яйцами и теплым пивом, к вящему неудовольствию августейшей повелительницы и ее миловидной воспитанницы.

– Ну, как охота? – приветственно просипел Костя, подымаясь с лежанки, на которой коротал время до обеда.

Улугбек только отмахнулся:

– Что за охота – дурость одна. – Он неловко присел, охнул, схватился за спину и тут же лег на вторую лежанку, перевернувшись на живот. – Только вон весь зад себе сбил, пока по буеракам скакали.

Костя повел носом. За длительное путешествие они изрядно пропотели и, ввиду отсутствия гигиенических средств, попахивали все. По местным меркам, это был признак мужественности, но «полочане» при первой же возможности старались привести себя в порядок, простирнуть одежонку, поменять носки или портянки, помыться. Сейчас же к густому аромату мужского тела в небольшой комнатке добавился стойкий запах конского пота – дышать становилось практически невозможно.

– Так… Ты тут полежи, отдохни немножко, а я какой-нибудь чан попробую найти, а то амбре такое, что, думаю, блохи сдохнут… А куда ж мы без них? – промямлил Костя, подымаясь с уютной лежанки. Вчера они втроем перетряхнули все матрацы, заменили сено, постирали и высушили суровый холст, в который сено и запаковывалось. Сейчас тюфячок казался родным и очень удобным, а в комнате до прибытия Улугбека витал, кроме запаха немытых мужских тел, легкий аромат луговых трав.

Сомохов кивнул. После обратного пути он чувствовал себя совсем худо. Сказывались и ночная прогулка, и похмелье, не залеченное традиционным способом.

– Константин Павлович, вы еще мне где кувшинчик пивца захватите, если будет такая возможность, – вяло прохрипел ученый.

Малышев отправился на поиски.

3

К вечеру водные процедуры были закончены. Горячей воды хватило на всех.

Когда свежие, одетые в чистое русичи уселись в своей каморке у стола, Сомохов решился рассказать товарищам о том, что он видел во время ночевки в замке Гаубвиц.

Его повествование вызвало неоднозначную реакцию. Малышев высказался в том смысле, что императору видней, чем заниматься и кому поклоняться. Захар Генриха осуждал, но тоже был против каких бы то ни было действий. Только Горовой сплюнул и заявил, что с христопродавцем он и в сортире на соседнее очко не сядет.

Улугбек подвел черту под своим рассказом:

– Все дело в том, что нынче на Пасху в Пьяченце начинается церковный собор, на котором Адельгейда должна высказаться о богопротивных и сатанистских увлечениях своего супруга.

– Так он же вроде не сатане поклонялся, – неуверенно возразил Костя.

– Для местных теологов Иштар ли, Инанна ли, осел ли или телец золотой – суть есть одно и то же, – резонно заметил ученый, проводивший диспут, лежа на животе. – Сатанинское отродье и еретизм. По-хорошему, это действительно ересь. А то, что для поклонения выбрали не персонажа библейских легенд, а халдейскую богиню, неважно.

– Но императрица-то здесь, – уверенно вывел контраргумент Малышев. – И бежать вроде никуда не собирается. Может, и вырвет супругу пару волосин вечером из макушки, но уж точно на развод подавать не будет.

– Тем более что разводы пока еще не легитимны, – подтвердил Сомохов.

Горовой и Пригодько, слушавшие этот диалог молча, переглянулись. Казак замялся, но решил вставить свое мнение:

– Я… энта, сильно сумневаюся, что тут одни дьявольские поскребыши. – Казак подбирал слова. – Тут Пасха через неделю, так мне на кухне казали, шоб болей я мяса не пытау, да самой нядели.

Дальше развить тему гастрономии и приверженности обитателей замка чернокнижию и дьяволопоклонению им не дали.

В дверь постучали, и запыхавшийся слуга сказал, чтобы господа жонглеры изволили идти в залу, потому как их величества боятся заскучать.

4

Энцо Валиаджи нервно расхаживал по комнате. Равула в одежде слуги скромно стоял у входа. Угрюмый капилар в своем коричневом балахоне невозмутимо сидел за столом у окна и лениво жевал утиное крылышко.

Мастер Севера нервничал.

– Так ты говоришь, это те жонглеры, которых заприметили императрица и сам Генрих? – в третий раз переспрашивал он согнувшегося в поклоне Равулу.

Тот только кивал головой:

– Они-они, мой господин. Скромный раб Лучезарного облазил все лабазы в предместье, нашел новгородский лагерь и узнал, что ко двору были приглашены полоцкие купцы, ехавшие с ними в одном обозе от Любека. – Равула скосил глаза на оплетенную бутыль с вином, стоявшую на столе перед капиларом, но просить промочить горло не стал. – Я проследовал в замок, когда вы изволили быть на охоте… со свитой. Я сразу узнал их.

Энцо закружил по комнате еще быстрей.

– Что же им понадобилось при дворе? Может, они узнали тебя? – Он резко повернулся.

Слуга отрицательно покачал головой и подобострастно затряс худым кадыком:

– Они не могли. Равула у-у-у какой хитрый. – На всякий случай он отступил от стола капилара, который во время последней фразы медика бросил заинтересованный взгляд больших миндалевых глаз на шпиона. – Я видел толстого усача на ристалище, а сам был за забором. Певца, который схож лицом с нурманами, заметил у входа в донжон, а булгарин с вами на охоту ездил.

Валиаджи ударил по столу кулаком:

– Точно. Я сам его слушал. Еще удивился, что борода его жидкая и короткая.

Подал голос капилар:

– А четвертый?

Равула засуетился, не зная, в которую сторону кланяться. Наконец он выбрал срединное положение между находящимися в разных частях комнаты воином храма и мастером. Дрожа и постоянно сглатывая слюну, он промямлил:

– Я не видел четвертого, но слышал от слуг, что их четверо. Он, должно быть, в замке скрывается.

Энцо остановился, подумал и присел на край длинной лавки, составлявшей вместе со столом, ночным горшком, шкафом и двумя стульями всю обстановку комнаты.

– Что ж. Это многое меняет. Арестовать их сложно. Адельгейда может вступиться, а ее влияние на Генриха все еще значительно.

Капилар ухмыльнулся и запустил обглоданной утиной косточкой в ночной горшок, стоявший у входа. Попал. Ухмыльнулся еще шире и лениво протянул:

– Я залезу к ним в комнату ночью и зарежу всех. – Он ткнул рукой в сторону Равулы: – Этот слизняк покажет, где они живут.

Придворный лекарь отрицательно покачал головой:

– Нет. Это может не сработать. – Он задумался и, вероятней всего, принял решение. – В охране Храма у Хобурга были двое капиларов и несколько посвященных, мастер Аиеллу. – Энцо Валиаджи говорил, тщательно подбирая слова, стремясь ни словом, ни жестом не обидеть человека, являвшегося воином тайной охраны Храма.

Капилар Аиеллу в ответ только поморщился. Возражать он не стал, решив выслушать контрпредложение мастера Пиония.

Тот нервно теребил край хламиды. Собравшись, он жестом послал Равулу проверить, есть ли кто за дверью. Когда шпион вернулся и уверил, что подслушивать некому, Энцо начал излагать свою идею:

– Адельгейда нам что кость в горле. Император ее любит, даже если спит с шэнгу Эмили. А значит, если мы сможем убрать ее и врагов Лучезарного, то словим двух кроликов одной шапкой. – Он заводился. – Если кто-то на пиру отравит его супругу, то Генрих с него шкуру спустит, а чтобы тот сразу не сдох, на пытках буду присутствовать я, медик. Если, конечно, император не прикажет сразу отравителю снять голову с плеч.

Пионий довольно потер руки:

– Вот тогда мы и получим двух зайцев.

Капилар вытер жирные губы краем полотенца и заинтересованно взглянул на придворного медика:

– А вы способны нестандартно мыслить, уважаемый мастер. – Это была первая похвала из уст немногословного воина Храма. Энцо почувствовал, что начинает краснеть как мальчишка, которого похвалил требовательный наставник. Он сосредоточился, и тепло от похвалы капилара растаяло.

– Да. Я многому научился в Храме.

5

Вечером в зале императорского дворца было шумно и людно. Охотники хвалились добычей, беззастенчиво перевирая размеры убитых оленей, а остававшиеся при замке радовались, что снова попали в блеск и роскошь дворцовой жизни. Несмотря на приближение Пасхи и ужесточение поста, тут царили пир и веселье. Только вместо мяса на столах были жареные, копченые рыбины, заливное из щук, пироги с грибами и разные маринады и разносолы. Вино все так же текло рекой, а сальных шуточек если и убавилось, то самую малость.

Жонглеры из дальних земель попробовали развлечь публику, но Генрих отказался слушать бренчание на гитаре, а рассказы о дальних странах вновь подняла на смех Адельгейда. Потому «полочане» скромно присели к дальнему концу стола. Улугбека быстро перетянул поближе к себе Жерар Т'Ом, Горового пригласил за собственный столик капитан замковой охраны, впечатленный его подвигами на ристалище, а Захар тихонько исчез в лабиринтах коридоров, заприметив в одном из них сияние знакомых глазок. Сибиряк, в своей глуши имевший дело с женским полом только во время немногочисленных визитов на факторию, попав в место, где женщин было не меньше мужчин, вел себя как мартовский кот, пропадая неизвестно где целыми ночами и отсыпаясь днем.

Только Костя грустно сидел на лавке, тихонько наигрывая на хитарьере несложные мелодии.

Неожиданно рядом с ним опустился на стул невысокий суховатый человечек в широкой коричневой хламиде, из-под края которой выглядывал краешек дорогого бархатного жакета.

– Разрешите представиться, – начал не сильно ожидавший разрешения незнакомец, произнося немецкие слова с легким акцентом. – Энцо Валиаджи, придворный лекарь его императорского величества Генриха IV.

Костя кивнул. Где-то он уже видел его.

– Это не вас ли я видел в комнате императора? – наконец вспомнил он.

Медик улыбнулся:

– Абсолютно верно. Меня.

Костя поднялся и церемонно поклонился. Таким образом на его глазах представлялись друг другу дворяне.

– Константин Малышев, купец из Полоцка. Ныне жонглер при дворе его августейшего величества Генриха IV.

Лекарь замахал руками:

– Ну что вы, милейший. К чему церемонии. – Снизив голос до доверительного шепота, итальянец продолжил: – Мы с вами оба служим одному господину, значит, в некотором роде коллеги.

Наступила пауза. Первым ее нарушил Валиаджи:

– Я слышал, вы неплохо играете на этой хитарьере? Или как там называют эту лютню, которую вы держите на коленях?

Костя вынужден был согласиться. В пределах замка он, бесспорно, был лучшим гитаристом. Энцо, улыбаясь так, будто по меньшей мере встретил доброго знакомого, продолжал обволакивать Малышева своим обаянием.

– Это редкий дар, которого я, увы и ах, лишен. – Он поджал губу, выражая вселенскую горечь от того, что не умеет извлекать достойные звуки из этой лютни-переростка.

Малышев сочувственно покачал головой.

Может, с Захаром или Горовым такие разглагольствования и прошли бы, но фотограф рос в совершенно другое время и в другом окружении. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что придворный медик затеял этот разговор не ради обсуждения своих способностей. Русич приготовился слушать, но итальянец со свойственными ему косноязычием и несдержанностью в речах еще пять минут описывал свои потуги на ниве изучения музыкальных премудростей. К концу этой пятиминутки лекарь, похоже, и сам поверил, что всю жизнь мечтал научиться играть на гитаре. Эта мысль спутала и без того не очень стройное течение его сентенций, и Валиаджи затих.

– А что за типы крутятся около тех двух фрейлин? – Костя кивнул в сторону двух респектабельно одетых рыцарей, с глупым видом топтавшихся у стола хорошенькой фрейлины и ее подружки, которая, по его скудным сведениям, была наследницей крупного манора на юге Германии. Пара тертых рубак из свиты императора начали пир на мужском конце стола, но после здравиц перешли к женской половине.

Пока придворный лекарь собирался со своими мыслями, у Кости крепло убеждение, что собеседник что-то недоговаривает.

Кинув взгляд в указанном «полочанином» направлении, Валиаджи ушел от ответа:

– Да, поменялись нравы, нет того благородства отношений, что было при дворе Карла Великого. Только в итальянских городах и осталась чувственность отношений и ухаживаний, которую мы утеряли, возможно безвозвратно, после этих варварских разграблений великого римского наследия.

Малышев хмыкнул, но делать замечания итальянцу о том, что тот находится при дворе потомков тех самых варваров, не стал.

Энцо разглагольствовал дальше, вздохами и полунамеками вынуждая собеседника участвовать в разговоре, задавая вопросы.

– Что ж это за навыки, которые мы утеряли, любезнейший? – Костя произнес вопрос в тот момент, когда медик, раздосадованный эпохой и нравами, со скорбным лицом разливал по кубкам перед собой и Малышевым красное итальянское вино из подвалов императора.

Вино было настолько хорошим, что Костя даже пропустил ответ мимо ушей, так что придворному лекарю пришлось повторять свои знания об этикете минувших времен. Он долго говорил о бывшем величии Рима и его граждан, образованности, которую их потомки утратили, о нравах.

– Вот в стародавние времена было принято при светлейших дворах, когда на пиру благородные дворяне прислуживали, ну, там вино подливали, выбирали кусочки понежней… – Лекарь спохватился, что увлекся подробностями, и вернулся к теме: – Так вот, благородные господа прислуживали при столе дам, которые были им близки и по сердцу… Ну, таким образом и честь дамам оказывали, и удовольствие получали. Вон те увальни, видимо, пробуют сделать что-то подобное. Но неудачно. Как это по-немецки? Как свинья в лавке ремесленника, делающего глиняные плошки?

– Свинья в посудной лавке? – нашелся Малышев.

– Си-си, точно. Кабаны, только пятаки бородой прикрыли, – конфиденциально захихикал на ухо фотографу лекарь. – Не то что вы, например.

Пока Костя пробовал понять, к чему клонит медик императора, тот продолжил:

– Вы, видно сразу, образованный молодой человек, на лютне играете, даже меня, старика, за душу берет. Ведь раньше как было? Каждый праздник при столе сюзерена или его супруги, дабы выказать свое почтение и вассальную верность, десятки именитых дворян толпились. Кто свиную ножку поднесет, кто кубок наполнит. – Энцо всмотрелся в задумчивое лицо собутыльника и добавил: – А сейчас? Только эти два кабана похрюкивают у своей барышни. А говорят, такой обычай снова входит в моду.

Малышев задумался.

– А что делать нужно? – Придворный жонглер наконец сформулировал свой вопрос придворному лекарю.

Тот пожал плечами:

– Ну, вино подливать, воду для омовения пальцев подносить, блюда новые. – Лекарь неопределенно махнул рукой. – Быть рядом для разных поручений.

От перспективы находиться рядом с предметом своего влечения Костю слегка зашатало. Все его попытки хотя бы приблизиться к прекрасной воспитаннице императрицы заканчивались провалом, а возможность обменяться фразой или хотя бы словом оставалась очень далекой. Он залпом выпил стоявший перед ним кубок с вином. В голове слегка зашумело, но мысли быстро обрели четкость и ясность.

– Говоришь, снова в моду входит обычай?

Энцо кивнул:

– Да уж. Все новое – это хорошо забытое старое.

Костя помямлил, налил себе для храбрости еще вина и спросил Валиаджи:

– А как думаете, почтенный мастер, смог бы я прислуживать за столом государыни или ее воспитанницы?

Энцо постарался не выдать предательской дрожи пальцев. С непроницаемым лицом он скривил губы, будто думает по сути вопроса, и согласно кивнул:

– Думаю, да. Вы подчеркнете, какую честь оказала вам императрица, пригласив ко двору. – Он уже утвердительно замотал головой: – Да. Думаю, можете. Вы не из дворян, но из тех земель, откуда и Адельгейда. Не из кметов, смердов или ремесленников. А торговцы – это практически рыцари, только в делах мирных.

Малышев попробовал встать, но его придержал Валиаджи:

– Думаю, помощник из подручных виночерпия поможет вам разобраться, какие вина и яства надо подавать к столу. А то вы без опыта можете какой конфуз совершить.

Энцо кивнул в сторону ссутулившейся в углу фигуры, закутанной по самые уши в серую хламиду с длинными рукавами.

– Он в таких делах опытен, – добавил лекарь, видя, что жонглер начинает волноваться. – А я за вас при его и ее величествах похлопочу.

Костя, вперив взгляд в Иоланту, только кивнул.

Валиаджи поднялся, пожелал счастливого вечера и откланялся. Только очень наблюдательный человек мог заметить довольную улыбку в уголках его рта.

6

Когда Костя двинулся к столу императрицы, на него мало кто обратил внимание. Только Сомохов проводил удивленным взглядом выпрямившего спину фотографа, да Горовой, сидевший в обнимку с Конрадом Гопперхильдом, поднялся узнать, куда направляется товарищ. Услышав, что тот собирается прислуживать дамам, он только неопределенно хмыкнул. Но когда Малышев подошел к помосту, на котором были установлены столы германского государя с супругой и ближайшей свитой, то русич почувствовал, что в спину ему смотрят не только казак и археолог.

Подручный лекаря, взявшийся помочь Малышеву в деле постижения придворного этикета, держался чуть позади и вел себя незаметно. Лишь тихонько подсказывал, куда идти, что поднимать.

Обслуживали стол Адельгейды три служанки. Когда к помосту подошел заезжий «полочанин», они пришли в некоторое замешательство.

Костя на уже достаточно неплохом немецком попросил оказать ему честь, разрешив прислуживать при столе августейшей особы, государыни, которая приблизила его, простого купца, к свету дворцовой жизни. Императрица была несколько ошарашена такой просьбой.

Генрих находился уже в состоянии легкого опьянения, что не мешало ему участвовать одновременно в нескольких беседах за столом и постоянно поднимать кубки за здравие и в ответ на чьи-то пожелания. Он мельком окинул взглядом стоявшего перед помостом и склонившегося в поклоне Малышева и милостиво кивнул. Если жонглер желает прислуживать за столом – его право. Только пусть попробует при этом оказать непочтение тем, кому взялся прислуживать. Мигом загремит в казематы, на пару этажей ниже.

На разрешение мужа Адельгейда только вздохнула. Ее августейший супруг мог быть и более внимательным к тем, кто желает стать к ней поближе. Не иначе как права она в своих подозрениях. Верны слухи – не на охоту отправляется император, а в постель к молодой любовнице. Потому и не смотрит на нее Генрих. Даже, вон, жонглера за его дерзновенную просьбу не палачу отдал, а разрешил прислуживать. С другой стороны, просьба хоть и нестандартная, но попахивает чем-то оригинальным.

Мода на куртуазность еще не получила распространения в Европе. Но менестрели уже складывали свои первые песни о славных рыцарях и их прекрасных дамах, о сложных правилах поведения, достойных настоящих благородных кавалеров и королев их сердец и устремлений. Конечно, до тех времен, когда из преданий и сказок это превратится в правила поведения, еще оставались века, тем не менее первые почки уже прорезались на тоненьком древе рыцарского этикета.

Бывшая киевская княжна еще раз вздохнула и разрешающе кивнула замершему перед помостом жонглеру. Если тот желает, может прислуживать за ее столом. Правда, вероятней всего, этого полочанина влекло к столу не стремление оказать уважение венценосной чете, а совсем другое.

«Ишь как на Ланочку-то глазища выкатил», – мысленно констатировала Адельгейда, но виду не подала. Ничего. Пускай у малышки кавалер появится. Повздыхает, попоет – глядишь, и какой из благородных всадников внимание на нее обратит. Тут как с последним яблоком на столе – всегда к нему сразу несколько рук потянутся. Вот и устроится судьба воспитанницы.

Адельгейда против воли усмехнулась тому, как далеко зашла ее мысль.

Костя тем временем уже опробовал на себе обязанности слуги. Главное – следить, чтобы бокал был всегда полон да тарелка не пустовала. А так, что пожелает господин или, как в данном случае, госпожа, за тем и бежать нужно по столам отыскивать.

Иоланта пару раз окинула нового «прислужника» взглядом, и это запечатлелось в сознании русича особенно ярко. Настолько ярко, что нарушило исполнение прямых обязанностей.

Вот уж слуга в бок толкает, кубок наполненный протягивает. Костя оглянулся – куда посуду надо поставить? Слуга кивнул в сторону стола. Видя, что Малышев не следит за ситуацией, он сквозь зубы тихонько подсказал: «Императрице».

Костя спохватился, что начинает терять контроль над собой. Все-таки вина для храбрости многовато было выпито. Он подхватил кубок и с поклоном поставил его на стол перед Адельгейдой, обернулся поблагодарить своего помощника, но тот уже шел к выходу из зала. Походка слуги медика показалась ему смутно знакомой, да и голос уже его он где-то слышал.

«Наверное, на кухне, когда завтракал», – пронеслась в голове версия и сгинула в недрах памяти. Все устремления сейчас были направлены на сидевшую рядом с императрицей баронессу де Ги. Юная красавица демонстративно не обращала на него внимания, а на попытки Кости заговорить только поджимала губы и отворачивалась.

– Да здравствуй сто лет еще, государыня, да будут твои года наполнены счастьем и удачей! – загромыхал рядом знакомый голос. Кондрат Будимирович с громадным, окованным медью рогом в руках, пошатываясь, шел к помосту германских владык. Видно, темп потребления вина, навязанный бывшему сотнику размерами его столового сосуда, оказался для организма слишком велик. Киевского воеводу пошатывало. Но, несмотря на заметное опьянение, а может, и именно из-за этого, он стремился выразить свои верноподданнические чувства.

Размахивая рогом, он зашел на помост напротив императрицы.

Лоб воеводы напрягся, а борода встопорщилась. Он подбирал слова для следующей здравицы. В момент, когда на челе, перетружденном мыслями, появилось озарение, а уста сотника начали открываться для продолжения здравицы, коварные ноги нанесли их обладателю непоправимый удар. Они подогнулись. Говоря простым языком, грузный сотник киевского князя и посол при дворе германского императора спьяну навернулся с помоста. Шум был такой, будто сотню мешков с неизвестной еще здесь картошкой скинули с высоты в несколько метров. В то время как слуги подымали перестаравшегося в проявлении чувств Кондрата Будимировича, Адельгейда с трудом сдерживала смех.

Когда сконфуженный сотник отряхнулся и принял более-менее прямое положение, дочь Всеволода Старого встала, взяла со стола перед собой сосуд с вином и собственноручно поднесла его воеводе:

– Негоже, Кондрат Будимирович, после такой здравицы кубок не поднять.

Тот радостно осклабился, разухабисто схватился за тонкую ножку серебряного фужера, лихо опрокинул в глотку его содержимое, поднял высоко и перевернул вверх дном, чтобы показать, что ни грамма не пропало.

А затем рухнул прямо на еще не отошедших от него слуг.

Императрица, потом император, а затем и весь зал захохотали. Пир, несмотря на ужесточившийся перед Пасхой пост, становился нескучным.

7

Косте так и не удалось толком поговорить с Иолантой.

На все его попытки заговорить баронесса, помня утренний разговор с госпожой, только встряхивала выбившимися из-под чепца локонами и отворачивала голову. Что ей какой-то там купчишка, возомнивший себя миннезингером? Разве что кубок поднести да мелодию на хитарьере наиграть. Ее интерес должен быть на той стороне помоста, где собрались славные рыцари германского государства, маркграфы и бароны.

А сама помимо воли нет-нет да и поглядывала через плечо на суетящегося у стола Костю.

Ишь ты, он и повыше этих всадников, да и в плечах пошире. Был бы рыцарем хотя бы… Ведь, если присмотреться, благородные всадники все бородами заросли и пузатые, а как встанут на ноги, тому же жонглеру полоцкому только до плеча, а то и до груди достают. Не то что этот.

Иоланта оборвала свои мысли. Так до разных гадостей додуматься можно. Ну и что, что рост и плечи широкие, да улыбка белая, да руки мягкие, такие сильные… Иоланта разулыбалась, пока ее в бок не толкнула заметившая это императрица. Баронесса де Ги поперхнулась. Ну и что, что рост высокий. Вот у Ганса Дебила, которого они за жонглером с утра посылали, рост и плечи и повыше, и пошире, а толку? Дебил, одним словом. Полочанин, правда, еще и на хитарьере… Иоланта на этот раз уже сама одернула себя. Оказывается, она только об одном и думать может. Как деревенская простушка какая. Те тоже только о своих «бычках» могут говорить. Фу-у-у! Баронесса она или нет? Ну-ка напрягись.

Иоланта повернула голову к столу, за которым собрались маркграфы и бароны. Вот, например, барон де Жиро – статен, именит. Немного полноват в свои тридцать, но зато какая воинская слава! Борода в жиру топорщится? Так это признак мужской силы. Волосы длинные, засаленные? Так то говорит о неукротимости. Кого хочешь спроси, любой подтвердит! Правда, в бороде кусочки чеснока застряли от завтрака, да и зубы в боях барон подрастерял, но зато как лихо кубок за кубком пьет… Да-а-а… С таким пузом и немудрено. Иоланта поправила себя: не с пузом, а с таким могучим телом. Вот так правильней. И сидит недалеко от императора. И не женат, вдовец. Правда, о смерти жены какие-то слухи нехорошие.

Иоланта вздохнула – не получалось. Этот жонглер как-то привлекательнее казался.

Ладно.

Вот сидит баронет фон Ришвиц. Молодой, телом статен. Пониже жонглера полоцкого, но все равно – высок. В битве при Шауве ему гупиллоном лицо задели, так его нос картошкой сейчас на раздвоенный клюв похож. Грозен очень! Лицо красное, обветренное. Борода подстрижена по моде последней – следит за собой баронет. Ему еще искать невесту. Плащ бархатный весь в золотых фениксах, пояс золотой и к нему перевязь, тоже золотом шитая. Не знала бы, что рыцарь, за ремесленника можно принять. Те тоже на выход какой разве что не в перья страусиные наряжаются. Недостоин христианина такой расфуфыренный вид…

Иоланта снова вздохнула. Не получается выбрать принца мечты. Все мысли на этого проклятого жонглера, купчишку из земель гардарикских скатываются.

«Ну и ладно. Тогда вообще о женихах возможных думать не буду», – решила твердо баронесса де Ги и повернулась к стоявшему у стола Малышеву.

– Подай-ка ты мне вина, но только французского, а не итальянского, – с невозмутимым лицом заявила она Косте. Вино на столе было лишь итальянское, значит, за французским ему в подвал к виночерпию идти надо. А там, с глаз долой – из сердца вон. Иоланта улыбнулась, когда спина жонглера исчезла в лабиринте коридоров. Вот так вот правильно.

8

Захар проснулся поздно – солнце уже встало, и за окном вовсю заливались в замковом саду птахи. Но все равно получилось раньше всех в комнате. Вчера постный пир продолжался за полночь, так что остальные еще добрый час спать будут.

Сибиряк усмехнулся, глядя, как ворочается во сне фотограф. Вот ведь неплохой парень, а подфартило так втюриться. Да в кого, в баронессу местную. А здесь баронесса это даже главнее, чем дочка графа там, в России. Захар поправил себя – не графа, конечно, а, например, председателя облисполкома. Видел таких промысловик. Они все в кринолинах, рюшечки там, бархат. Когда один раз на праздник их учебку в клуб отпускали, то эти фифы стояли поособь. С такими же хрычами важными кадриль выходили отплясывать. Тьфу, одним словом.

Не то что его Грэтхен.

Красноармеец потянулся. Вот ведь подвезло, так подвезло. Там, у себя, он и двух слов связать не мог с девушкой. Да с лица простоват, да и одет без разных там вельветов. А тут, так прямо первый парень! Все девки дворовые пялятся. Вон Грэтхен, на что уж девушка ладная да славная, на него запала. Всю ночь вместе, значит, на…

Захар вспомнил жаркие объятия своей новой подружки, ее округлые формы, тонкую белую шею с дивной ямочкой. Ему здесь определенно нравилось. Просто не надо на таких, как эта баронесса, заглядываться. Он пробовал донести эту идею до Кости, да что толку. Одним словом, любовь зла, а вокруг козлы одни.

Пригодько тихонько встал, оделся в чистое высохшее белье и пошел на кухню. Неделя, может, и постная, торжественные молебны, крестный ход и все такое, но если по утрам живот не набить, то и день насмарку навроде.

Сибиряк ловко вкрутился в толпу слуг, сгрудившихся перед входом на кухню. Вместо привычного аромата поджариваемой рыбы и тминного аромата похлебок его встретил встревоженный гул голосов дворовых, оживленно обсуждавших что-то.

Немецкий язык стараниями Грэтхен и Улугбека Карловича у Захара за последнее время значительно окреп, но, видать, еще недостаточно. Как красноармеец ни вслушивался, понять, о чем речь, он не мог. Только уловил, что разговор крутится вокруг чьей-то смерти. Да несколько косых взглядов приметил. К таким зырканьям он начинал привыкать. Грэтхен была очень популярной девушкой, и нашлось немало обиженных ее выбором. Но до открытого выражения неудовольствия дело не доходило ввиду широченных плеч Захара и его подавляющего преимущества в весе и росте над любым из придворной шушеры.

Теперь же взгляды стали даже немного вызывающими.

Неожиданно кто-то тронул его за локоть. Почти неуловимое касание было произведено явно для привлечения внимания. Захар обернулся. Грэтхен, не глядя на него, прошествовала в уходящий к северному крылу коридор. Если бы не легкий толчок за секунду до этого, он бы подумал, что она и не заметила его. Помедлив пару секунд, Пригодько пустился ей вслед. В спину ледяными стрелами уперлись взгляды собравшихся.

Он догнал подружку не сразу. Швырнув миску с очистками под ноги, Грэтхен кинулась на шею «полочанину».

– Что ж вы наделали, тебя же на кусочки порежут! – заревела белугой очаровательная служанка.

– Да что случилось-то? – не понял причину такого бурного негодования сибиряк.

Грэтхен замахала руками:

– Он не знает, вы на него посмотрите, он здесь, передо мной стоит и строит из себя аббата Клюнийского! – Немочка оглядела притихшего Пригодько и, охнув, потянула его за рукав в боковую ветвь коридора. По дороге она жарко шептала скороговоркой. Захар понял, что начинает терять смысл монолога. Он решительно остановил Грэтхен и потребовал, чтобы она медленно и внятно объяснила ему, что происходит.

– Что происходит? Что происходит? – Грэтхен даже притопнула в гневе ножкой. – Весь двор с утра на углах, а он спрашивает, что происходит!

Немного остыв, она все-таки согласилась посвятить Захара в события последней ночи.

– Умер Кондратий, сотник государыни! Отравили, так лекарь сказал. – Служанка сделала театральную паузу. – А на пиру он из рук императрицы пил. Ну?

– Что – ну? – не понял Захар.

Грэтхен воздела руки, призывая небеса в свидетели, что уж она-то объяснила все этому стоеросовому дурню.

– Да то, что Адельгейда кубок взяла из рук того полочанина, что ей прислуживать полез вчера. А значит, как приедет император, съехавший с утра лис потравить, то потянут вас к катам на дыбу. Вот что!

Девушка еще пару минут пересказывала красноармейцу слухи и предположения, бродившие по кухне и двору. Внезапно она резко сменила тон и кинулась обниматься:

– Повяжут тебя, бычок мой ненаглядный. Поведут под белые ручки в сырые подвалы, будут руки-ноги выкручивать, пока не скажете, кто приказал императрицу отравить да на императора злоумышлять. – Грэтхен разревелась. – Останусь я одна-одинешенька. И некому меня утешить будет.

В последнем Захар сильно сомневался.

– А за себя не боишься? – спросил он.

Немка пожала плечами:

– А что я? Мое дело бабье.

Красноармеец задумался. Дело и правда пахло керосином.

– Идти мне надо, Грэтхен. – Захар развернулся к коридору, уходившему в сторону их комнаты. Уже на ходу он добавил: – Спасибо, красавица.

Вслед ему глядели заплаканные глаза. Только губы тихонько шепнули:

– Беги-беги, дурачок.

9

– Подъе-е-ем! – Пригодько ворвался в комнату, как сирена сбора на построение в казарме.

Только вместо спорого глума сыплющихся на пол босоногих красноармейцев его приветствовала одинокая подушка. Костя, уставший после бессонной ночи, запустил в причину шума тем, что было под рукой.

При повторной попытке разбудить товарищей в Захара полетел уже табурет.

Только через пять минут криков, мата и угроз применить воду «полочане» продрали глаза и расселись по топчанам.

Сибиряк был краток:

– Помер Кондрат Будимирович. Все думают, что это мы, то есть Костя его отравил.

– Нам-то гэта на кой? – не понял Горовой.

– Говорят, что мы государя и государыню отравить хотели, мелодиями и рассказами одурманили. Приедет Генрих, нас точно под замок и к палачам. На кухне так все говорят… Вот.

После таких слов задумались уже все.

Первым подал голос Улугбек. Он и Горовой были самыми опытными из присутствовавших, и ученый всегда чувствовал на себе ответственность за всех.

– Ситуация выглядит абсурдной. Думаю, нам стоит пойти к императору и объясниться.

Но Малышев не поддержал эту идею:

– Да уж. Объясниться… – Он передернул плечами. – Насколько я помню исторические заметки, нас к нему и на пушечный… на выстрел из лука не пустят. И я не хочу, чтоб мне под ногти засовывали иголки и растягивали на дыбе, а я должен буду излагать при этом свое виденье вчерашнего вечера. Бр-р-р.

Он очень ярко представил характерную картину допроса, сохранившуюся в памяти благодаря книгам о Средневековье.

Улугбек Карлович уверенно заявил:

– Все стереотипы о пытках, которые были распространены в эти века, – глупости и мракобесие.

Подумав, он решил немного развить эту тему:

– Да, на определенных этапах в некоторых странах применялись негуманные, по меркам просвещенного общества, средства допроса…

Костя перебил разошедшегося в ораторском пылу ученого:

– Это дыба и испанский сапожок?

Сомохов пожал плечами:

– Да, и это тоже. – Он постарался вернуться к теме своего заявления. – Но все-таки в большинстве случаев наши предки, а значит, окружающие нас люди, старались решать возникавшие вопросы методом логических рассуждений. И искали прежде всего несоответствие в поступках и заявлениях испрашиваемого. То есть несоответствие того, что говорит допрашиваемый, и того, что он делал. А здесь у нас позиции крепкие.

Малышев хмыкнул:

– Это насчет того, что мы приехали из Полоцка? Или, может, кто-нибудь из нас был в местном Алжире? Или, как вы его назвали, Улугбек Карлович?.. В далекой стране за Измайловым морем?

Ученый задумался.

Горовой молча складывал пожитки. Захар деловито запихнул остатки ужина в свой походный сидор и начал распаковывать пакеты с оружием.

– Позвольте, милейший, это вам зачем понадобилось? – не выдержал Сомохов. Он по-прежнему находился в легкой прострации и на возникшую активность окружающих поглядывал с некоторой долей философского пренебрежения. Но вид оружия в руках деловито шуршащего красноармейца пробудил его от расслабленности.

Захар промолчал.

За него ответил Малышев:

– Это правильно. Может, они сейчас за нами придут.

Сомохов вскипел:

– Ну уж нет. Я не позволю, слышите, не позволю устраивать бойню среди исторических личностей Германской Империи! Может, они будут города закладывать, библиотеки открывать! А вы их на тот свет отправите?

Костя посмотрел на разбушевавшегося ученого, как добрый родитель на непутевого отпрыска. В своих очках разошедшийся археолог и впрямь слегка напоминал гимназиста-переростка.

– Вы знаете, Улугбек Карлович, если мне предложат выбор: отправить на тот свет кого из местного бомонда или пожертвовать, ну, допустим, мизинцем на ноге, то я предпочту мизинец оставить…

Пригодько не понял, зато Горовой расхохотался.

– Костик дело кажеть, ваш бродие, ну что нам за дело да каких-то там немчур поганых? А ежели они нас тут зажучат, то без ружей можем и не выйти.

Улугбек Карлович поперхнулся. Такого пренебрежения историческими последствиями собственных поступков он не ожидал. Добил его Костя:

– Да к тому же мы же уже одного из местных авторитетов отправили в его… эту самую… Вальгаллу. – Он ухмыльнулся, глядя, как вытягивается лицо ученого. – Ну, того самого, который на пиратском корабле был, а его Захар славно так приметил.

– Ну, это же ради спасения, – промямлил археолог.

– Так то ж для того ж, – уверенно добавил казак, деловито проверяя спусковой механизм револьвера.

Они споро запаковали все вещи. Первым идти вызвался Пригодько, выучивший лабиринты местной архитектуры как в пределах замка, так и в городе. Вторым шел Горовой. Он, самый здоровый из отряда, хоть и уступал в росте Малышеву, был, несомненно, самой боеспособной единицей. За ним – Сомохов и Малышев.

Однако, как только они вышли из комнаты, где провели последние дни, в спину раздался повелительный окрик:

– Именем императора, стоять и не двигаться!

Из коридора к ним бежали человек пятнадцать стражников во главе с седоусым рыцарем.

На свое несчастье, ученый замешкался. Вместо того чтобы, как остальные трое, припустить по коридору, он остановился. Мгновение спустя в его грудь врезалась булава первого из преследователей.

– Брать живыми, – донеслось из-за спин.

Потерю Сомохова «полочане» заметили только через пару коридоров.

– Ах, вы ж! – рявкнул Горовой, разворачиваясь к преследователям.

Тройка беглецов уже выскочила к воротам, ведущим во внутренний двор замка. Оттуда – мимо полусонных стражников, через сторожевую башню, открытую днем в город, и – свобода.

Подъесаул заревел, как раненый бык, и повернул назад.

– Куда? – прохрипел Костя, проносясь мимо.

– Они ж, курвы, Улугбека Карловича взяли, – зарычал казак.

Малышев притормозил.

– Если нас здесь повяжут, а нас здесь точно повяжут, ни я, ни вы ему не поможем, Тимофей Михайлович.

Пудовые кулаки казака сжимались и разжимались с быстротой, которой бы позавидовал любой мастер восточных единоборств.

Костя выдал последний довод:

– Без Генриха его не казнят, а мы его ночью выручим. – Он уже уверенней потянул Горового за рукав. – Этого они от нас не ждут.

Казак вздохнул:

– Точно… Ночью. – Он повернулся к Малышеву: – Но этой ночью вярнемся. Мне без Карловича никак нельзя. Я ж за його головой, ежели чего.

Костя хмыкнул:

– Вернемся… Зуб даю.

Через десять секунд трое русичей, пинками разогнав разомлевших на мартовском солнце коротышек-стражников, вырвались в город. Вонючие узкие улочки легко укрыли троих одетых в скандинавские одежды пришельцев – во временной столице Германской империи было много иностранцев, и на бегущих, а потом и просто прогуливающихся варваров никто не обратил внимания.

10

Улугбек потерял сознание всего на несколько минут, но, когда его глаза снова обрели способность видеть окружающий мир, он почувствовал себя так, будто недавно родился. Ноги и руки ученого были туго связаны толстыми волосяными веревками, а рот закрывал кляп. В довершение всего, на голову придворному сказителю надели пыльный мешок, в котором дышать было практически невозможно. Археолог не видел, где находится, но чувствовал, что его довольно грубо волокут по лестницам и переходам, слабо беспокоясь о том, что во время транспортировки голова и копчик пленника больно бьются о выступы и углы.

Ученый попробовал привлечь внимание мычанием, но добился только чувствительного пинка. В груди все горело от чудовищною удара дубинкой.

До окончания своего вынужденного путешествия Сомохов старался не подавать признаков жизни. Через десять минут, за которые он успел насчитать минимум пять лестниц, задержанного доволокли до конечного пункта. Тело ныло, в ушах стоял гул от постоянных ударов о ступеньки. Ученого кинули в угол.

Тут же археолог почувствовал, как кто-то начал надевать на его ноги кандалы и заковывать руки в наручники. Невидимые враги споро переворачивали недвижимое тело, снимая волосяные веревки и заменяя их железными обручьями. Время от времени, чтобы пленник не расслаблялся, на спину обрушивался пинок или короткий удар. На счастье, палач или его подручный не отличался телосложением от типичных местных жителей, и удары носили скорее профилактический характер.

После того как «полочанина» растянули на цепях у стены, с головы его сняли мешок.

По запаху и сырости Сомохов уже догадался, что находится в подземелье. Теперь он мог в этом удостовериться.

Квадратный зал с низкими потолками, затянутыми разводами от воды и плесени. Темные углы, до которых не доходил свет от единственной лучины у входа. Две расплывшиеся личности с маленькими поросячьими глазками и мясницкими фартуками и знакомая фигура придворного лекаря за их спинами. У стеллажа, украшавшего собой всю стену, стоял маленький суховатый старичок с бодрыми горящими глазками. Короткая седая борода была ровно подстрижена, длинные руки незнакомца заканчивались тонкими сильными пальцами, которые впору было увидеть у музыканта.

Незнакомец представился:

– Иоганн Пыгнар. Главный дознаватель его императорского величества.

После представления дознаватель улыбнулся.

Сомохов попробовал хорохориться:

– По какому праву? Да что вы себе позволяете? Я государю буду жаловаться!

Дознаватель улыбнулся широкой добродушной улыбкой старика, которому приходится выслушивать реплики несмышленыша:

– Жаловаться вам, герр Сомохх, можно будет лично Господу Богу нашему, да и то, ежели Он удосужится вас выслушать.

Улугбек Карлович присмирел.

– Это ошибка какая-то. Я к отравлению киевлянина непричастен, – промямлил смутившийся археолог.

Дознаватель напрягся и кивнул головой. Одно из свиных рыл метнулось к небольшому столику в углу и зашуршало, готовя перья и чернила.

– Думал я подождать до прихода отца Анвульфия, но коль вы сами начали говорить… – Пыгнар сделал театральную паузу. – Пиши, Брого. Дознаваемый при задержании начал открещиваться от отравления Кондратия, сына Будимира, сотника и советника императрицы Адельгейды. Хотя никто ему не сообщал о смерти последнего и тем более о его отравлении.

Дознаватель сделал небольшую паузу, наблюдая, как лицо археолога теряет цвет, превращаясь в безликую белую маску.

– Что говорит о его знании об отравлении сотника Кондратия и несомненной сопричастности к этому.

Брого, старательно сопя, выводил скрипучим пером на пергаменте произнесенную фразу.

– Посему считаю необходимым применить к испытуемому форму допроса с пристрастием, дабы уличить его в расхождениях в словах и поступках и избавить зерно истины от сора злословия, – вычурно добавил Пыгнар, поворачиваясь к заерзавшему археологу. – Вы, северяне, говорят, очень крепкие мужи, к боли практически равнодушные.

Он прошелся вдоль стеллажа, походя перебирая развешанные на нем щипцы, колотушки, иглы и плоскогубцы.

– Любопытно будет посмотреть.

В дверь влетел запыхавшийся молодой монах.

– А вот и отец Анвульфий, любезнейший.

Улугбека от тона передернуло. Он проклял себя за длинный язык и решил молчать до тех пор, пока сможет выдержать.

Видимо, это желание нашло отражение на его лице, потому что Иоганн радостно осклабился и удовлетворенно кивнул:

– Это всегда приятно мастеру, когда ему приходится выкладываться и творить что-то неординарное ради достижения своей цели. Я вижу, вы готовы предоставить мне такую возможность.

Он кивнул одному из подручных:

– Начнем, пожалуй, с вот этой вот презабавной штучки.

…Через минуту из казематов донесся первый нечеловеческий вой. Главный дознаватель его императорского величества знал толк в своем деле.

11

Трое беглецов споро прошли через Магдебург – из района, где селились богатые купцы и придворные, до трущоб бедноты, где по ночам ошивались шваль и бандиты. По дороге Костя приобрел местную одежду. Хобургские наряды кидались в глаза, что вкупе с высоким ростом делало их слишком заметными.

Переждав до ночной стражи в одной из харчевен у городских стен, беглые русичи начали обсуждать свое незавидное положение и перспективы.

Первым высказался Горовой:

– А я ж казау, шо трэба тикать звидсюль. А не рассиживать с царом гэтым. – Казак глубоко вздохнул. Он был самой колоритной личностью среди «полочан» и выделялся в любом месте и в любом одеянии. – Зараз жа нас, мабуть, на усих шляхах по кардону шукать будуть.

Захар согласно кивнул. Своего мнения он не имел, но по молодости любил прислушиваться к старшим.

Костя подтянул поближе к себе кувшин пива, заказанный на всех. Финансы беглецов оставляли желать лучшего. На те деньги, что у них были, они могли позволить себе купить одного коня и сыто прожить неделю. Да и то только на фоне общей нищеты, пришедшей в Европу после нескольких голодных лет. Четыре года в Германии и Франции были неурожаи, и о нормальном существовании могли говорить только зажиточные купцы и экспортоориентированные ремесленники из крупных городов. По селам гулял мор. Урожай этого, тысяча девятьсот пятого года мог выправить общее нищенское положение, но до сбора его оставались практически вся весна и лето. Значит, просто попроситься на ночлег, рассчитывая на гостеприимство взамен на байки о дальних странах, им не удастся. А еда стоит денег.

Кроме того, Германия была одной из немногих стран с сильной центральной властью, а значит, избавиться от преследования императорских ищеек за пределами Магдебурга легко не получится.

Самым простым решением была бы попытка пробиться в Северную марку, земли западных славян. Этот регион начинался от реки Эльбы, то есть сразу за Магдебургом, и заканчивался берегом Одера и территорией Польши. Бодричи, которые не любили католическую империю, еще чтили своих богов. При удаче затем можно было бы проскользнуть через польские земли к Полоцку или Киеву. Но такой вариант, вероятней всего, пришел в голову не им одним. За день мимо харчевни, где они заняли дальний угол, пронеслись полтора десятка конных отрядов. Все в сторону Эльбы.

Можно было попробовать вдоль реки пробраться в земли Богемии. Чешский король был вассалом германского императора, но вел свою политику и искал своих преступников. Там было бы спокойней.

И наконец, можно вернуться, как пришли: вниз по Эльбе до Дании и морем в Новгород. Но и здесь, вероятно, их будут поджидать.

За те несколько дней, что они мирно провели при дворе, археолог умудрился достать и неплохо перерисовать карту местных земель. Вокруг этого лоскутка бумаги сейчас и сгрудились товарищи по несчастью.

После недолгого разбирательства с масштабами и названиями городов Костя предложил пробираться вдоль притоков Эльбы в глубь империи до Баварии и уже оттуда направиться в чешскую Богемию.

Немного смущало отсутствие активности в самом городе. Не бегала стража, не скакали рыцари, не трясли торговцев и праздных гуляк. Будто то, что «полочане» скрылись из города, было неопровержимым фактом. Других причин появления выездных отрядов на дороге к Северной марке выходцы из двадцатого века и представить не могли.

Но перед тем как бежать из Магдебурга, требовалось запастись транспортом и выручить Сомохова.

– Коня нам надобно, куда ж без коня-то? – сказал Горовой.

Никто не возражал. Правда, денег хватало на не лучшую лошадку. К рынку лошадников, который находился за пределами городских стен, пока еще не стемнело, послали молодого Захара. Он уже вполне сносно изъяснялся по-немецки, умел торговаться и не так выделялся среди местных. Вместе с телегой, или хотя бы седлом, если денег будет совсем не хватать, он будет ожидать остальных беглецов на франкфуртской дороге у пролеска через час после полуночи. Взяв полупустой кошель с последними серебряными марками, Пригодько обнялся с Горовым, пожал руку Малышеву и исчез в трущобах города.

На долю оставшихся в харчевне приходилась миссия по освобождению археолога.

План излагал Костя:

– Я лет пять назад увлекался учением древних японских воинов, нинджа или ниндзя, – начал он издалека. – Это были прекрасные воины, способные пробраться в защищаемый тысячью охранников замок и вынести оттуда все, что надо, или убить того, кого надо.

– Ворюги, что ль? – не понял Горовой.

– Да нет, что ты. Говорю же тебе, воины великие. Когда я обучался в додзе, учитель много читал о них. Даже учил по книжке.

– Ну и что, научил? – засомневался казак, скептически относившийся к премудростям войны, которые могли быть получены не на поле, а в кабинетах или из книг.

– Ну вот, например, красться как змея, – начал Малышев, но, увидев, как вытягивается лицо у подъесаула, поправился: – Могу бесшумно двигаться в ночи, гипнозу учили, как человека вырубить одним касанием. Да много чему.

– И что, умеешь все это? – все еще не верил подъесаул.

– Да не так чтобы часто пробовал, но я с тех пор столько книг прочитал, – завелся Костя. – У моей бабушки на чердаке любил, знаешь, усесться и тренироваться. Я такую книгу купил переводную! Ее один из наставников этих самых нинджа написал. Как дышать, чтобы силы беречь, как двигаться, как бить и бегать – все там было.

– Да видал я этих япошек, от земли вершок с кепкой, с косами бегают. Под Порт-Артуром за одного русского десяток ложили. Каб не гэты злодеюки с генштабу, так мы б усю Япон-мать-ее-ландию раком поставили. – Горовой уже скептически окинул взглядом притихшего Костю и добавил: – Вон у меня у сотне казак быу, пластун Мыколка Швыд, так той восемь языков из японских окопау вынес. А ты – нинжа, нинжа. Тьфу!

Костя засопел:

– Да ладно тебе. Вот увидишь. Я тоже могу.

Только нежелание портить отношения перед выполнением важной задачи заставило не разгореться этому спору далее. Это – да отсутствие пива в единственном заказаном ими кувшине. Решение перенесли на ночь, когда пойдут освобождать Сомохова. А пока «полочане» перетряхнули мешки, избавляясь от ненужного, достали одежду потемней и попробовали прикорнуть до полуночи. Молчаливых иностранцев в харчевне старались не беспокоить – а то, не ровен час, за запакованные в холстины мечи и секиры могут схватиться. Так они и провели следующие пять часов.

12

– Да я его, этого кобеля, я его… – Императрица потрясала пяльцами.

Она набрала воздуха в легкие, собираясь перечислять кары, но внезапно, будто что-то в ней сломалось, Адельгейда кулем села на пол и разрыдалась.

– Я его… – доносилось сквозь всхлипы.

Иоланта спрыгнула с лежанки и опустилась у ног госпожи и подруги.

– Я его… – твердила, рыдая, молодая обманутая жена.

Переливы всхлипов сменялись стенаниями и стонами.

– Я ничего ему сделать не смогу, – наконец выдавила она из себя, шмыгая носом. – Ну вот где он? Меня травят, последнего верного человека со света сживают, а он у этой потаскухи. Думает, своей охотой хоть кому-то здесь мозги может запудрить. Козел!

Иоланта, как могла, утешала.

– Ну и ладно. Подумаешь, изменил разок, – сказала она и уверенным тоном добавила: – Все они так делают. Это в натуре ихней.

Адельгейда положила голову на плечо своей хрупкой утешительницы:

– Да он же меня на руках носил. Клялся, божился. Он же ни на кого уже год не смотрел.

Иоланта поглаживала ее голову, баюкая и покачиваясь. Адельгейда понемногу приходила в себя.

– Я же только… Он же… – И уже возмущенно: – Какой же гад он!

Иоланта кивнула.

Адельгейда напряглась.

– Это же он меня отравить хотел! – Глаза императрицы налились слезами. – Через итальяшку своего. Знаем, какой из него медик. Отравитель! Этот купчишка перед тем, как к столу идти, с лекарем шептался. А потом исчез, как и не было!

Баронесса застыла, ладошкой сдерживая вскрик. Видимо, эта мысль пришла в голову не одной дочке Всеволода Старого. Адельгейда продолжала:

– Чтобы к этой шлюхе подзаборной, к этой козлиной баронеске ездить с моей могилки. А меня на погост свезти. Не получилось в этот раз, завтра еще попробует!

Она разревелась еще пуще.

– Что же делать-то?

Иоланта сглотнула. Нехорошая мысль лезла ей в голову, но избавиться от этого она не могла. Выдержав внутреннюю борьбу, воспитанница августейшей особы тихо прошептала:

– Бежать вам надо, ваше величество.

Рыдающая Адельгейда осеклась:

– Как бежать? Куда?

Она секунду подумала и уже серьезным тоном добавила:

– Папенька умер, братьям не до меня. Да и ехать к ним через поляков или угров. А они меня выдадут Генриху.

Иоланта замотала головой:

– Нет. Туда не надо.

Итальянка быстро и тихо зашептала то, что кипело и лилось из маленького, но отважного сердечка:

– Мой замок на границе владений маркграфини Матильды и Генриха. Тятенька был сам себе сюзерен, значит, и я не вассал.

И уже уверенней добавила:

– Я Генриху клятву не давала, а моей опекуншей стали вы. Уедем в Италию. Матильда поможет. С сыном Конрадом, королем Италии, у вашего мужа отношения плохие. Это все знают.

Иоланта говорила все быстрей и уверенней:

– Бросимся в ноги папе Урбану, он добрый, он не выдаст. Я баронетство под руку Матильды отдам, сейчас там Артуро, папин управляющий. Он на Библии клялся служить мне.

Глаза ее разгорались с каждым словом.

– Если надо, Ги может год держаться против любой армии…

Императрица слушала Иоланту зачарованно. Когда маленькая ломбардка закончила свою пламенную речь, Адельгейда задумчиво кивнула:

– Что ж. Наверное, к папе – это правильно.

И добавила, прищурив глаза в узенькие щелочки, от вида которых пробирало всех, кто хоть раз с ними сталкивался:

– Видно, не деться мне от этого… И у меня есть что ему сказать…

13

Когда темнота окончательно окутала своим покрывалом временную столицу Германской империи, а на темных улицах остались только припозднившиеся гуляки, дожидавшиеся их любители легкой поживы да одинокие караулы ночной стражи с их неизменными колотушками, у ворот внутреннего замка послышалось шуршание. Две тени, одна пошире, другая повыше, стараясь не шуметь замотанными в тряпки ногами, скользили к небольшой калитке, оставленной в стене для развода замковой стражи.

За два часа, проведенных напротив ворот, они разобрались в режиме караульной службы. Через минут десять подойдет прогуливающийся вокруг замка стражник, его встретит у калитки другой, они поменяются. Первый пойдет спать, а второй отправится вокруг замка. И так каждый час.

В первоначальном плане была попытка перелезть через стену и открыть ворота. Но то, что наружный периметр обходит только один человек, оказалось приятным сюрпризом. Вместо того чтобы красться тенями по замку, можно было вырубить обоих стражников, добыть их накидки и копья и за час освободить Улугбека. А потом, пользуясь накидками как пропуском, добраться до ворот и уйти из города. В своих силах ни Горовой, испытавший этих стражников в многочисленных схватках на учебном ристалище, ни Малышев, вспоминавший за время, проведенное в ожидании, ключевые моменты из книг о ниндзя, не сомневались.

Час назад из главных ворот выехала небольшая кавалькада из пяти всадников. У двоих под длинными плащами угадывались женские седла. Казак и фотограф молча отметили этот факт, но не сделали никаких выводов. Или любовницы придворных возвращаются домой, или сами благородные едут на свидание.

За время ожидания русичи проработали маршрут и стратегию поведения, а также способы проникновения в казематы. В идеале, они должны были убрать наружный караул, оглушить и связать, проникнуть в замок, забрать Сомохова, нейтрализовать очередного сменщика охраны и уйти через ворота в сторону Эльбы и Северной марки. Затем обойти город против часовой стрелки и выйти к месту, где их будет ждать Пригодько с лошадью.

Притаившись около большого куста жасмина, две тени с вымазанными сажей лицами (идея Малышева, получившая неожиданную поддержку Горового) вслушивались в темноту.

На их счастье, сегодня было новолуние. Единственный свет в ближайшей округе давал раскачивавшийся в железной люльке костер, освещавший главные ворота. Шагающий вдоль стены караульный, обходя темень углов, озарял себе дорогу факелом на длинной рукоятке. Светильники на выступах замковых башен зажжены не были.

Наконец послышались шаги по мелкой каменной крошке. Из-за поворота показался устало плетущийся стражник. Близость долгожданной смены заставляла его прибавить шагу, и к конечной точке своего пути он пришел минут на десять раньше, чем надо. Из темноты к нему метнулся Костя.

В тихой беседе перед появлением караульного они с Горовым распределили между собой обязанности в этой части операции: Малышев снимает стражника благодаря тайным техникам Востока, а казак следит за дверью, чтобы сменщик не появился и не поднял шум.

Русич возник перед недоумевающим немцем как демон из преисподней. Замазанное в чёрный цвет лицо, на котором яркими пятнами выделялись белки глаз, темные одежды, высокий рост и неожиданность появления вкупе с сонливым состоянием ввели германца в ступор. Малышев отнес произведенный эффект на счет примененной им по памяти техники «Черного аиста». При приближении он сделал несколько пассов руками, которые должны были подавить последнюю волю противника, заморозить его, но, вопреки ожиданию, пассы сработали с точностью до наоборот. Стоявший и пялившийся на демона стражник, увидев, что тот движется на него, бросил копье и, хрипя от страха что-то нечленораздельное, побежал вдоль стены. На свое несчастье, через несколько шагов немец споткнулся об корень и рухнул. При попытке подняться ополоумевшего от ужаса стража замковых ворот настиг Костя и оглушил мешочком с песком, предусмотрительно прихваченным на ночную операцию.

– Ну, ты и горазд, – прошептал Горовой, когда Малышев подтянул спеленутое тело к кусту.

Костя скромно потупил взор. Охранник повел себя не совсем так, как описывалось в книге, но результат был налицо, Малышев сделал вид, будто произошедшее полностью соответствовало его планам.

– А ты не верил. – Фотограф даже попробовал снисходительно похлопать казака по спине. – Нинджа брат, – великая сила!

За дверью, ведущей в замок, послышались шаги, раздался скрежет отодвигаемого засова, и в проеме нарисовалась фигура сменщика незадачливого стража.

– Смотри, как я его, – тихо шепнул Костя.

Он, как и в предыдущий раз, вынырнул перед воином и успел сделать жест «повиновения». Но в отличие от своего предшественника этот германец оказался не трусом. Узрев перед собой порождение ночи, он не задумываясь смело двинул его копьем.

На счастье Малышева, наконечник лишь скользнул по руке, совершавшей стойку «пылающей кобры», рассек кожу предплечья и скользнул под мышкой.

Костя совершенно по-детски ойкнул.

Мимо застывшего с копьем под подмышкой Малышева метнулась тень. Горовой с ходу воткнул кулак в открытый для крика рот стражника. Раздался хруст разлетающихся зубов. Тут же тишину разорвал звук еще одного удара, и немец кулем свалился под ноги.

Через три минуты, перевязав царапину Малышева и спеленав второго караульного, два «полочанина» в накидках и с копьями охраны вошли в стены замка.

Двор спал.

В конюшне еще возились при свете лучин конюхи, прихорашивая и вычесывая выездных лошадей своих господ, на кухне чем-то шуршали кухарки под присмотром главного повара. У сада хихикали и обнимались парочки дорвавшихся до свободы служанок и оруженосцев. Но все окна были темны, а на переходах изредка мелькали блики лучин, с которыми вышли до ветру придворные и одинокие стражники.

Император задержался в своем очередном охотничьем путешествии к замку Гаубвиц, а его супруга, императрица Адельгейда, ушла спать неожиданно рано.

Два стражника, выделявшихся габаритами, прошли двор безо всяких приключений и исчезли в темноте коридоров. Горовой знал дорогу в казематы – он как-то разыскивал там капитана гарнизона. Костя, стыдившийся своих результатов применения техники японских наемных убийц, молчал и полностью доверился подъесаулу.

Они свернули на неосвещенную лестницу, откуда несло плесенью и затхлым воздухом. Узкая, со стертыми каменными ступенями, видавшими не одну тысячу ног, она освещалась одинокой лучиной у начала и терялась в темноте подземелья. Спустившись вниз по осклизлым ступенькам, русичи уперлись в небольшую дверь, закрытую снаружи на засов. У двери на табурете, тихо посапывая, спал при мерцающем свете лучины очередной охранник.

Горовой с ходу вколотил шлем в плечи непроснувшегося немца. Через минуту последним куском веревки они связали бесчувственное тело, позаимствовав у него накидку и пояс с мечом. Запасливый казак забрал тощий кошель с несколькими монетами. Предстояло долгое путешествие, и лишние деньги не помешают.

Оттянув обмякшее тело подальше, Костя откинул засов и вошел в казематы. Сзади сопел Горовой.

Узкий коридор так же, как и лестницу, освещала одинокая лучина. Масло чадило и воняло, но света было достаточно, чтобы разглядеть четыре двери. Они вели в отдельные камеры, по две с каждой стороны. Из-под одной выбивался лучик света. Когда Костя и Тимофей Михайлович подошли к этой двери, им стало отчетливо слышно, как в соседней камере кто-то мягко и вкрадчиво говорит по-немецки. Отвечал ему по большей части нечленораздельный вой.

Костя вытянул из кармана свой револьвер. Десять выстрелов проложат дорогу и не в таких застенках.

Но Горовой жестом его остановил. Казак правой рукой тихонько вытянул из ножен полуторный меч новгородской работы, повесил за темляк на запястье левой свою саблю и ухватил этой же рукой пику стражника. Кивнул, показывая, что готов. Малышев толкнул дверь, и они вломились внутрь.

Квадратный зал пыточной был освещен лучиной. Аккуратный седой старичок факелом прижигал подмышки подвешенного у потолка Сомохова. У противоположной стены румяный толстяк в кожаном фартуке старательно разжигал небольшой переносной мангал. Второй толстячок, похожий на первого как брат, что-то втолковывал молодому монаху, сидевшему за столиком. Больше никого в комнате не было.

Когда до Кости дошло, чем на самом деле пахло в каморке, Горовой уже практически закончил: один из толстяков корчился на полу, пытаясь зажать обрубок руки и вопя во все горло, другого казак наколол, как жука, на пику. Но седой старичок оказался прытким. Он, прыгая по залу, как кузнечик, отбивался от сабли подъесаула факелом и длинными щипцами с зажатым в них углем. Улучив момент, когда немец оказался в углу, Горовой нырнул под щипцы и всадил саблю в брюхо дознавателю, обратным движением провернул рукоять и выдернул. На пол сначала рухнули кишки палача, затем и сам Иоганн Пыгнар.

Все это пятисекундное действо монах и Костя просмотрели с широко открытыми ртами.

Когда главный следователь забился на полу, подобно выброшенному на берег карпу, монах, застывший соляным столбом, зашелся в крике. Это был настоящий животный вой, полный безотчетного ужаса и безысходности. Такие вопли всегда вызывают хоть какую-то реакцию у окружающих. Кто-то лезет в драку, кто-то убегает, кто-то орет в ответ. Костя скорее рефлекторно, нежели сознательно ударил монаха по голове рукоятью револьвера. Резина ручки слегка смягчила удар, но для тщедушного, измотанного постами служителя церкви и этого оказалось достаточно. Он потерял сознание и откинулся к стене, у которой уже затихало бульканье из культи румяного толстячка с отрубленной рукой.

В этот раз Костя сумел сдержать внутри позывы желудка при виде вывороченных кишок и луж дымящейся крови. Даже вид истерзанного, забывшегося в бессознательном состоянии подвешенного товарища не вызывал такой реакции.

Горовой деловито обтер саблю, проверил, не пытается ли кто подняться, и повернулся к Улугбеку Карловичу. Мельком оценив вклад напарника по нападению в общее дело, он начал снимать тело несчастного ученого. Малышев поддерживал обмякшее тело археолога. Когда тот был уложен на плащ одного из румяных толстячков, заботливо оставленный перед началом пытки на крючке в углу, а теперь служивший своеобразной простыней, Горовой осмотрел товарища.

Сомохова пытали долго и умело. У него были вырваны с корнем ногти на левой руке, раздроблены пальцы на обеих ногах, вывихнуты на дыбе плечи и обожжены весь живот и внутренние стороны рук. Видимо, для придания большего эффекта ему оказывали медицинскую помощь время от времени. Возможно, даже делали перерывы в допросе, чтобы боль не стала притупляться.

Как ни пытались Горовой и Малышев привести ученого в себя, тот только стонал и плакал.

Казак, тихо ругаясь, вправил вывихнутые суставы, затем порвал на полосы край плаща и сделал плотные повязки на плечи изувеченного друга, стараясь не касаться обожженных мест. Оглядел кровоточащие руки. Встал, покрутился, оглядываясь.

– Что надо? – не выдержал молчания Костя.

Горовой развел руками и выдохнул:

– Бинтов бы яких ци шелку. Ну, марля, наконец, тоже б сошла.

Костя подошел к находящемуся без сознания монаху. Рывком подняв тяжелое бесчувственное тело, он отвернул край грубой холстины рясы. Из-под нее на свет выглянула довольно свежая льняная рубашка.

– Пойдет?

Казак замотал головой:

– Не, надобно только чистое, свежее, шоб без поту и пыли.

Костя стукнул себя по лбу и полез в рюкзак. Он вытянул свою аптечку, быстро разорвал упаковку со стерильными бинтами и распечатал пачку со стрептоцидом. Малышев впервые за вечер улыбнулся. Жаль, когда собирал аптечку, не знал, что мазь от ожогов понадобится.

Он растер таблетки стрептоцида, высыпал получившийся порошок на ожоги и раны Сомохова, потом аккуратно замотал бинтами.

Тот тихонько стонал в забытьи.

– Крепко они его, Тимофей Михайлович.

Казак заскрипел зубами:

– Ото ж курвы, рубил бы и рубил гадов.

Фотограф осмотрел пояса палача и его подручных, поснимал кошели и ценные вещи. Тимофей Михайлович за это время аккуратно завернул бесчувственное тело ученого в захваченную накидку, взвалил на плечо. Археолог снова застонал. Обожженный живот не давал ему покоя.

Казак, чертыхаясь, опустил Улугбека на стол и взял на руки, как новорожденного. Теперь Сомохову было не так больно.

Малышев забрал записи со стола монаха. Внезапно тщедушный писарь вскочил и ринулся к двери. Прежде чем фотограф успел что-либо предпринять, Горовой с Сомоховым на руках прыгнул за улепетывающим церковником, на лету впечатав в зад последнего крепкий пинок. Получив изрядное ускорение, монашек влетел в косяк двери и рухнул под ноги своим преследователям. В руке его мелькнуло железо. Подъесаул отпрыгнул, не отпуская бездыханного тела товарища. На его место встал Костя с новгородским мечом, купленным на деньги от продажи зажигалки в далеком Хобурге. Не различая никого вокруг, размахивая тонким стилетом, монашек ринулся на замершего в нерешительности Малышева. На ходу он пропищал что-то на латыни.

Взмах, нырок, короткий тычок мечом. Отточенная сталь как паутину прорвала холстину рясы, тщедушное тело и вышла острием за лопаткой. С тихим выдохом писарь-монах повис на мече ошеломленного Малышева.

– Кидай яго, и марш звидсюль, – сказал запыхавшийся казак. Его лицо сделалось красным. – Иди першим, потым я. Бяры кулямет, а то мечом ты нас до свету не выведешь.

Костя только ошарашенно кивнул. На него глядел остекленелыми глазами первый труп врага, человека, жизнь которого была отнята не кем-нибудь, а им самим с помощью остро отточенной стали. До этого он тоже дрался, стрелял, но все было как-то безлико и отстраненно, будто в кино и не с ним, – теперь же в руке его был окровавленный меч, орудие убийства, а у ног истекал алыми пузырями из развороченной грудной клетки труп с застывшим взглядом.

Прежде чем желчь подступила к глотке, а голова начала плавиться от нахлынувших чувств, в спину Кости нанесли крепкий пинок. Удар был неожиданным и очень действенным. Будь у него такая возможность, Горовой бы дал очумевшему фотографу пощечину, но руки были заняты.

Малышев оглянулся, чувство вины резко было вытеснено из сознания обидой и злобой.

– Шо зыришь? Трупяка не бачыу? – Подъесаул аж топнул ногой. – Ты яго ужо не вытянешь з того свету, а коли не начнешь двигаться, то уси разом туда отправимся.

После секундного замешательства фотограф кивнул, признавая правоту опытного товарища. Надо было двигаться наверх.

В коридор они вышли друг за другом. Спереди Малышев с закутанным в накидку автоматом «Суоми» в левой руке и обнаженным мечом в правой, тоже скрываемым в складках одеяния. За ним казак с ученым на руках. На его кисти на темляке висела сабля, за поясом торчал пистолет.

Не успели они дойти до двери, ведущей из казематов наверх, как послышались шаги спускающегося человека.

– Назад, – прошипел подъесаул. «Полочане» юркнули в камеру, из которой только что вышли, и плотно притворили дверь.

Горовой аккуратно положил тело ученого на стол и перехватил поудобней саблю, сделав глазами знак фотографу, чтобы тот обходился только мечом.

Ударом ноги открыв дверь, в пыточную вошел небольшой суховатый человечек в длинной мантии. Не дав незнакомцу и секунды на осмысление ситуации, Горовой ударом кулака в живот отправил вошедшего к дальней стене комнаты, а сам выпрыгнул наружу, пресекая отход возможного сопровождения. В коридоре больше никого не было.

– Ты кто? – спросил Костя у человечка, как только у того прошел приступ кашля.

Тот замахал руками.

Горовой лениво кинул через плечо:

– В расход, и тикаймо.

– Погоди, Тимофей. – Малышев пристальней вгляделся в лицо поверженного. – Это ж лекарь императорский, тот самый, что меня подбил к столу в услужение подойти.

Костя не выдержал и пнул вновь закашлявшего медика:

– У-у, вражина.

– Тем болей, – прогудел казак, занося саблю.

Со скоростью, которой и нельзя было ожидать от тщедушного кашляющего итальянца, медик откатился от «полочан»:

– Стойте! Погодите, ради Бога!

Костя ухмыльнулся. Среди всех, кого они отправили сегодня на тот свет, этот человек, по его мнению, должен был бы оказаться там первым.

– Это с чего же? – Казак был настроен недружелюбно.

С ужасом взирая то на саблю в руках подъесаула, то на залитые кровью лица обоих «полочан», лекарь затараторил. Немецкий язык на такой скорости и с ярким средиземноморским акцентом был непонятен ни Косте, ни тем более Горовому.

– Ша! Тишэй крышку! Разбалакался, как несушка над курятами.

Тот шмыгнул носом и заговорил медленней:

– Я Энцо Валиаджи, врач. Ваш друг при смерти. Если бы не я, он бы уже умер. В округе только я – хороший лекарь, остальные коновалы. Если ему не помочь, он умрет через день. Или через неделю. Я помогу, я сумею. Он будет жить! У меня мази, но их не хватит надолго. Но я еще сделаю. Я его на ноги поставлю!

В мольбе лекаря проскальзывали среди немецких фраз слова русского языка и обороты, запомненные им из речей киевских гридней. Костя и Тимофей Михайлович переглянулись – эту трясянку понимал даже неохочий до иностранных языков казак.

– А и то дело говорит, – недовольно пробасил подъесаул. Состояние товарища внушало ему большие опасения.

Костя рявкнул на лекаря:

– Кто тебе, суке, приказал отравить императрицу? Это ж твой прихвостень мне кубки подносил, я ж не дурной валенок. – Для придания вопросу весомости он даже занес руку с мечом, будто для удара.

Лекарь скрутился клубком, но было видно, что он начинает отходить от шока и уже контролирует свою речь. Опытный бродяга, он по интонации и поведению улавливал, когда люди хотят его убить, а когда только пугают.

– Это не я! Он у меня недавно! – Энцо поглядывал на меч в руках придворного жонглера и, как оказалось, совсем неплохо понимал и изъяснялся сам на той смеси немецкого, русского и малоросского наречий, на котором и спрашивали его «полочане», хотя давеча с Костей демонстративно говорил только на немецком, да еще и с акцентом. – Я не хотел вам плохого, только помочь! Вы же умный человек. Сразу видно. Вы мне сразу понравились. Только помочь, уверяю вас!

За время с момента, когда стало известно о попытке убийства императрицы, признанный отравителем фотограф перебрал многие варианты объяснения событий вчерашней ночи и уверился в том, что его подставил именно лекарь. Мысль, что подручный медика может вести собственную игру, даже не приходила в голову фотографу.

– А где этот… помощник?

Энцо понял, что меч правосудия готов пронестись мимо его головы.

– Он исчез, я сам не знаю! С утра нету. – На всякий случай он попытался закрепить мысли Малышева. – Он недавно у меня. Такой старательный, исполнительный, в этикете разбирается. Это он, он предложил с вами поговорить о том, чтобы вы у стола прислуживали.

Костя задумался. Врач им был нужен. Одной аптечкой не обойтись.

Но решил все Горовой.

– Добро. – Казак ткнул пальцем в лекаря: – Пойдешь спераду. У сим кажы, шо до городу едешь. Дом есць?

Лекарь закивал головой:

– Да, есть. Там, за городом.

– Ото добро. – Казак продолжил инструкцию: – Кажы, шо больного до дому вязешь, и мы для охороны. Коня табе дадут?

Лекарь кивнул.

– Что трэба для мазяу твоих?

Медик замахал руками:

– Все при мне. Если надо, куплю по дороге.

Подъесаул уже принял решение.

– Ото правильно. Пойдешь першим. Ежели шо, так Костя, – казак кивнул на притихшего Малышева, – Костя тебя первым того, на тот свет, значица.

Фотограф поднял автомат, но, подумав, погрозил лекарю привычным тому мечом. При виде огнестрельного оружия глаза медика нездорово блеснули, но Малышев отнес это на счет раскачивающейся лучины.

Казак поднял на руки тело Сомохова:

– Ну, с Богом!

Через пятнадцать минут из ворот замка вылетела кавалькада. Впереди на коне ехал медик его императорского величества, поводья от лошади которого зачем-то держал стражник, ехавший от него по левую руку. За ними в люльке, подвешенной между двумя лошадьми, ехал больной из придворных. А замыкал процессию здоровенный стражник из новеньких на кауром жеребце. К седлу его коня был привязан заводной конь. Лекарю пришлось изрядно поорать, стращая ленивых конюхов, не желавших седлать столько лошадей из конюшни императора в полночь. Только после того, как медик заявил, что это личный приказ Генриха, главный конюх, скрипя зубами, начал шевелиться.

Стража быстро закрыла ворота. Шел первый час ночи.

 

Глава 2

1

Когда за плечами беглецов остались бессонная ночь скачки и первые сорок миль, отделяющих их от Магдебурга, Горовой скомандовал становиться на привал.

Лошади, прихваченные из конюшни императора, пришлись как нельзя более кстати. Вскормленные на овсе, они могли скакать по пять часов подряд, неся седоков, вес которых превосходил вес обычного жителя Германской империи. К утру и эти германские скакуны, правда, подустали, но были способны продолжать движение, чего нельзя было сказать о седоках. Если Горовой сидел как влитой, то Захар сильно кренился набок, а Костя при каждом шаге своего зверебца тихо постанывал. Да и раненому надо было дать отдых.

Остановились на привал у пролеска, в пределах видимости небольшого монастыря.

Солнце только начало окрашивать вершины деревьев. Горовой, как самый дееспособный, споро нарубил сушняка, приволок корягу и разложил небольшой костерок, на котором через пяток минут уже деловито булькал небольшой котелок, захваченный с кухни домовитым сибиряком. Захар добавил в кипящую воду, захваченную из Магдебурга в купленном на лошадином рынке бурдюке, луковицу, соль и половину плошки пшена. Когда поднялась кашица, сыпанул каких-то сушеных кореньев, местного гастрономического дефицита.

– А сало где? Или мясо? – удивился Малышев.

– Так пост же. Скоромное нельзя, – ответил Пригодько.

Костя поднялся:

– Ты это… Какой, на фиг, пост?! Жрать хочется, а ты тут жидкой размазней нас кормить собрался?

Спор погасил Горовой:

– Захар дело гутарит. Пост – значит, пост. Не жрать мяса, молока, жира и хлеба белого.

Казак сделал паузу.

– Но мы-то сейчас где? – Он обвел взглядом сбившихся в кружок вокруг костра беглецов. – Мы сейчас в дороге. А в путешествии – что? Можно не поститься.

Он кивнул на свернувшегося в комок Сомохова, над которым колдовал Валиаджи со своими баночками.

– А уж болящему и вовсе положено. Для восстановления сил, значица.

Костя, получив отповедь по религиозной тематике, понял, что забыл, с кем его свела судьба. Религиозное воспитание, полученное казаком и сибиряком, сильно отличалось от того, что привила ему бабушка в дни, когда он гостил у нее в деревне.

Захар молча вынул из своего сидора завернутый в тряпицу кус сала. Аккуратно отрезал от него ломоть, покрошил и добавил в кашу. Над полянкой поплыл аппетитнейший аромат.

Перед едой казак заставил расседлать лошадей, протереть их от пота и грязи, выгулять, чтобы привести скакунов в норму.

«Как бегунов после забега», – пришло в голову Косте, не сталкивавшемуся еще за свою жизнь с таким видом транспорта, как лошадь.

На первый раз Горовой показал и Захару, и Косте, как ухаживать за животными, чтобы не испортить их.

– Добрые лошадки нам досталися, – любовно басил казак, поглаживая по носу каурого жеребца. – Таких лелеять надобнать. Как себя, а то и больше.

…Умяв кашу, беглецы продолжили путешествие, решив не останавливаться до полудня. Но через два часа Тимофей заявил, что кони устали и надо сделать еще один привал. Таким образом, к вечеру они проехали еще тридцать миль и уже могли надеяться на то, что возможные преследователи отстали.

2

Сомохову снился странный сон. В моменты, когда он на секунды приходил в себя, он видел склонившегося над ним медика из пыточной, который нюхательной солью и примочками держал его на грани сознания во время допроса. Иногда из-за его спины выглядывали лица друзей. Иногда – морды коней или деревья.

Улугбек пробовал рассказать им о странном сне, который посещает его каждый раз, когда он смыкает в забытьи веки. Но губы не слушались ученого, а руки были настолько ослаблены, что любая попытка пошевелиться лишала его сознания.

…Как только Сомохов впадал в забытье, ему начинало казаться, что стоит он на берегу лазурного моря. Мелкие волны тихо и нежно ласкают полосу песка, тянущуюся между выщербленной крошкой скал и бескрайней водной гладью. Голубое до рези в глазах небо без единого облачка. Крики чаек, запах моря и дурманящая свежесть летнего бриза.

Он одет в домотканую рубаху до колен, подпоясанную наборным ремнем с медными бляхами. На ногах легкие сандалии, украшенные вплетенными в кожу цветными нитями. Ветер крутит его курчавую бороду и длинные волосы, забранные за спиной в тугой пук. Сзади личная сотня палаванов крушит корпус большого корабля, выброшенного на берег. На душе легко и вольготно. Его путь из Карали был долог, но стоил того.

Видеть корабль посвященных на берегу, дотронуться до него – большая, небывалая редкость. За такое не жалко и посевов, потравленных странным потопом, залившим его страну.

Он задумался. Его ли эта страна? Два месяца назад здесь стоял форт посвященных. Теперь – только слой тины толщиной до двух локтей. Рассказывают, что волны достигали небес, а вода стояла посреди степи так высоко, что люди на лодках не могли достать веслом до тверди.

Когда пришла вода, он был на востоке. После того как он ушел от Инанны, разве мог он оставаться в городе, посвященном ей? Убить себя? Все равно смертные, поспорившие с Богами, не живут долго… Он ушел на войну. А когда вернулся, не было ни города, ни храмов, ни богини, сошедшей с небес, чтобы любить его, смертного.

Он смотрел, как палаваны рубят своими топорами крепкое кедровое дерево днища корабля. Они уже знали, что в корабле есть живые. Изнутри постоянно стучали и пробовали кричать. Чтобы выжить во вселенской буре, мореплаватели закрыли все люки и залили их воском. Теперь в перевернутом корабле им не хватало воздуха и света.

Наконец медь топоров сделала свое дело. Одна из досок обшивки просела, затем еще две по краю. В образовавшуюся щель изнутри выглянули лица людей.

Палаваны обернулись к вождю. Он кивнул, приказывая не трогать спасших. В щель уже протягивали полузадохнувшихся младенцев. Ни-цир не самое лучшее место на земле, но для покрытых синяками и собственной застарелой блевотиной полуживых мореплавателей это место казалось самым прекрасным кусочком Ойкумены. Они падали на землю и целовали ее, разгребая руками наносную тину, пересыпая колотый гравий меж пальцев и смеясь, как дети, впервые увидевшие солнце.

Палаваны напряглись. Среди тех, кто радостно катался по земле, половина была отмечена печатью посвящения. Если бы не команда вождя, они бы уже лежали с расколотыми головами… Или наоборот.

Сомохов, или тот, кем он стал, отметил, как привычно палаваны смыкаются плечом к плечу, ибо только тесной колонной можно противостоять молниеносным посвященным.

Последним из трюма вылез уже немолодой растрепанный жрец. На лбу его горел знак Нин-мах, а на плече – знак Солнца.

Тот, кем чувствовал себя Улугбек, вышел вперед. Из всей своей дружины только он отмечен светом Шамаша, значит, он первым и должен встречать гостя. Жрец был очень слаб. Цвет лица его приобрел землистый оттенок, руки слегка дрожали. В бороде, когда-то холеной, были видны крошки и кусочки зелени.

– Мир тебе, отмеченный богами, – хрипло просипел жрец. Говорил он на наречии, которого археолог не знал, но, странным образом, смысл сказанного был понятен без перевода.

Он кивнул.

– Мое имя Ут-Напиштим, я сын па-теси Атланора и младший жрец Аирзаару.

– Что нужно сыну Нин-ту в землях моих? – Он старался получить ответы на интересующие вопросы до того, как валяющиеся в бессилии посвященные смогут противостоять его дружине.

Жрец развел руками:

– Атланора больше нет. Боги прибрали то, что давали нам ранее, и ушли из Ойкумены.

Улугбек, или его странное альтер эго, сглотнул. Из уст жреца это были кощунственные слова… или слова правды.

– А это? – Отмеченный светом богов кивнул в сторону перевернутого корабля.

Жрец склонил бритую голову:

– Это те, кто остались в лоне юдоли и скорби. Последние посвященные, мастера, знахари… Несущие свет.

Ут-Напиштим поклонился и замолк.

Настала очередь хозяина местных земель держать ответную речь. Гнева он не испытывал. Длительная борьба, в которой чувства менялись, как ветер в проливе между островами. Только одна нехорошая мыслишка стрекотала мелкой злобной цикадой. Если боги ушли, если погиб Атланор, то куда же ушла Инанна, его Инанна? Человека, в тело которого сон забросил археолога, не беспокоила судьба матери, благопочтимой Нин-сун, которая родила полукровку-смертного в этот мир, дала силы и знания. Он был избранный. Свет Шамаша будет сиять над головой полубога, и этого достаточно. Жизнь его будет длинна, больше нескольких человеческих жизней. Но мать сама отпустила своего смертного сына. А от НЕЕ, от своей любви, человек ушел сам. Когда понял, что рано или поздно пока еще желанный любовник состарится и будет дряхлым подобием себя, а она все так же будет сиять. Видя, как покрываются морщинами друзья его юности, он и сам почувствовал запах тления. Все уйдут в землю. Рано или поздно. Только боги останутся.

Теперь же оказалось, что и боги уходят. Тот, кем чувствовал себя ученый, сжал в ладони жезл повиновения. Что ж, если он потерял и ее, его народ не должен потерять свою богиню.

– Я приветствую тебя, высокорожденный Ут-Напиштим. – Медленная и величавая речь властителя полилась из уст. – Меня зовут Гиль-Га-Меш. Я – царь этой земли. Я пригласил бы тебя и твоих людей ко мне в столицу, но воды потопа унесли ее.

Жрец поклонился:

– Со мной искусные мастера. Если ты позволишь, то мы построим тебе новую столицу.

Царь улыбнулся:

– Что ж. Я приму твое предложение, хотя думаю, что построить город могут только боги.

Жрец понял и улыбнулся в ответ:

– Что ж, пускай это будет последняя работа божьих рук* – прекрасное название для столицы.

Жрец отошел к группе женщин. Опытные заклинатели из тех, кто уже поднялся на ноги, кружились вокруг наиболее слабых и немощных. Жестом Гиль-Га-Меш приказал отойти палаванам. Свое дело они сделали, а остальным займутся сами спасенные.

…Сомохов очнулся ненадолго. Какой-то человек в серой хламиде с выбивавшимся из-под нее бархатном жакете заунывно пел, приплясывая вокруг него. Это было неожиданно, напомнив то, что он видел во сне. Та же мелодия лилась из уст незнакомца, те же мотивы, похожее притопывание. Тепло начало скапливаться в районе живота и мягкой волной разливаться вниз, к горящим ногам, и вверх, к пульсирующей сожженной груди. Жаркая волна накатила на него, поглощая, уволакивая вниз, в пучину, как морская волна сбивает неосторожного.

…Улугбек опять был Гиль-Га-Мешем. Он сидел у своего костра. Полог шатра был поднят, но запахи степных трав внутри затхлых плотных тканей не чувствовались. Царь сидел на корточках у костра и смотрел, как телохранитель жарит на тонких прутиках мясо.

Со стороны бивака подошла фигура. Из темноты к ней метнулись бесшумные тени. Спящий палаван – всегда палаван. Царь взмахнул рукой, и схваченного человека отпустили. Через секунду рядом с царем присел жрец Нин-ту, спасшийся из Города Семи тысяч каналов.

– Не спится, царь? – Голос подошедшего был хрипловатым.

Ночью в степи бывает прохладно, а одеты они были в то, что осталось на них после плаванья. Гиль-Га-Меш молчал.

– Спасибо, что дал нам место у себя, царь.

Сидящий на корточках нехотя открыл глаза, яркое пламя костра играло на начищенных секирах личной охраны, на боку котла, на наконечниках шнуров, которыми он подвязал сандалии.

– Ты нужен мне, Ут-Напиштим. – Царь говорил медленно, растягивая слова, предельно откровенно. – Нужен, потому что только ты и твои мастера могут дать мне то, что мне надо.

Жрец улыбнулся и покачал головой:

– Мы уже три месяца живем твоими планами, государь. Мы построили тебе столицу, царь. Теперь мы просим: отпусти нас.

Но Гиль-Га-Меш лишь покачал головой. Только теперь он заметил, что цикады создают такой шум, что о словах жреца он больше догадывается по движению губ.

– Я не отпущу вас, Ут-Напиштим. Ты знаешь почему, и ты знаешь, что мне надо.

Жрец нахмурился:

– Знания?

Царь кивнул головой:

– Да, знания. Знания богов. Боги строят города, а смертные живут в степи. Ты выстроил город, но я хочу получить все знания. Все, что ты вывез с Атланора.

Жрец покачал головой:

– Я догадывался, что закончишь ты этим, царь.

Усталый служитель Нин-ту поднялся и сделал приглашающий жест:

– Пойдем, царь, я дам тебе действительно то, что надо тебе.

Гиль-Га-Меш поднялся с улыбкой. Что бы ни предложил ему жрец, это всегда будет меньше того, что просил он. Но выслушать его было можно.

Отказавшись от охраны, они вдвоем вышли в ночную степь.

Царь с интересом поглядывал на жреца, смело ступающего по земле безо всякой обуви, не боясь ни скорпионов, ни ядовитых гадов. Он даже не смотрел под ноги.

Сам полубог побаивался прогулок пешком. После того как одной ночью на ровном месте засосало под землю Эн-Киду, его друга и товарища, он не доверял открытым пространствам и темноте. Потому и решил строить город, а не зимний бивак с мазанками, покрытыми шкурами. С незапамятных времен его народ кочевал по степи. Иногда в местах летних стоянок они разводили грядки и сажали вкусные овощи. Иногда ловили рыбу в реках и море. Но каждый сезон они седлали лошадей, складывали шатры и ехали за Солнцем. Теперь пришло время остановить свой вечный бег. Если это понадобится Шамашу, он сам найдет свой народ.

Через полчаса они вышли к обрыву. Где-то внизу плескалось, мелькая бликами на воде, море. По скале гулял ветер, играя цветными шнурами его туники и заставляя вырываться из-под повязки тугие пряди волос.

Жрец остановился первым.

– Я знаю то, что нужно ТЕБЕ, царь.

Гиль-Га-Меш слушал заинтересованно. Ему уже ничего не надо было для себя. Он это знал, но знал ли это Ут-Напиштим?

– Говори, жрец.

Ут-Напиштим оценивающе окинул взглядом фигуру мужчины, стоявшего напротив. Хорошо бы сейчас скинуть этого чванливого царька с обрыва, вернуться молнией в лагерь, поднять посвященных и уйти в степь свободными, а не рабами – такие мысли роились в его голове. Но уж очень спокойным выглядел царь смертных. Об этом полукровке, отринутом Перворожденными, ходили легенды, на нем была печать Шамаша, а значит, печать Лучезарного. А он, жрец, уже не молод, устал. Если попытка нападения провалится, то спасшихся из Атланора казнят. Всех. А может, еще и будут пытать перед смертью. Нет, надо искать компромисс.

Жрец заговорил:

– Я не сказал тебе всего, царь. – Он сделал еще маленькую паузу. – Не все боги покинули Ойкумену. Та, которая важна для тебя, сейчас в Парванакре.

Гиль-Га-Меш встрепенулся:

– Ты о ком?

Ут-Напиштим улыбался. Сколько времени он потратил на то, чтобы разгадать мысли этого смертного, сына галла и демона-перевертыша.

– Я говорю о младшей Перворожденной, Ин-ан-не. – Решив не тянуть, жрец кидал все новую информацию. – Она была среди тех, кто уехал с Атланора до того, как город ушел под воду.

Царь взял себя в руки.

– Если ты так много знаешь обо мне, то должен знать, из-за чего я не ровня перворожденной Иштар?

Жрец кивнул:

– Я для того и позвал тебя.

Он вынул из широкого рукава длинную зеленую ветвь, странно сиявшую.

– Это ветвь жизни. Так это называли Перворожденные. Только высшие галла допускались до нее. – Жрец оценивал, как меняется лицо царя. – С ее помощью ты перестанешь стареть, проживешь сотни человеческих сроков и умрешь таким, какой ты сейчас. Тебя обойдут болезни смертных, их немощи и слабости. Ты станешь равным Перворожденным.

Гиль-Га-Меш замотал головой. Жрец настаивал. Его голос приобрел другие тона. Как кобра гипнотизирует своих жертв, слова служителя Пинту начали приобретать свистящие и шелестящие, как осенние листья, оттенки.

– Сотни раз того, что отведено тебе, – это очень, очень много. Ты найдешь ее, вымолишь прощение и будешь счастлив. Подумай, царь!

Царь протянул руку и взялся за пульсирующую ветвь.

Жрец продолжал:

– Ты можешь не спешить, ты всегда можешь активизировать ее. Только одно движение, и ты равен той, к которой стремишься… Отпусти нас!

Гиль-Га-Меш обернулся. Где-то там, за его спиной, спал город. Тысячи человек ворочались на непривычных ложах, вдыхая запах прелой соломы и пыль. Сотни детей при свете масляных лучин выводили стилами на восковых табличках непослушные значки, разучивая сложную клинопись. В зиккурате разогревали масло перед утренним жертвоприношением. Молодые подмастерья крутили в руках непривычные орудия труда, вспоминая то, о чем им говорили днем посвященные, сошедшие с последнего корабля Атланора.

Он сам не смог привыкнуть к городу и спал в шатре на окраине или просто на ложе из травы под открытым небом. Но остальные привыкали… Старались… Он сказал им, что они станут равными Перворожденным, уподобятся знанием богам, сошедшим с небес. А теперь у него был свой выбор: пройти этот путь первому и одному или вести всех за собой? И остаться одному.

Царь покрутил в руке ветвь. Призывный зеленый цвет сменился на ласковый салатный. Мощным движением он швырнул подарок в море у своих ног. Жрец за его спиной ахнул.

Гиль-Га-Меш обернулся и сказал не терпящим возражений тоном:

– Ты зря позвал меня сюда, Ут-Напиштим. Нам обоим лучше спать сейчас. Завтра будет еще много работы…

3

Когда Сомохов очнулся в следующий раз, он почувствовал себя значительно лучше.

Солнце радостно переливалось в выси, а небольшие пичужки во всю силу своих легких выводили гимны весне, любви и теплу. Улугбек постарался повернуться, но обожженные грудь и бок отозвались резкой болью. Ноги его были закутаны и обложены системой лубков, левая рука замотана в холстину по локоть, а грудь закрывала широкая полоса смоченной в какой-то мази ткани.

Он болтался в гамаке между двумя довольно резво скакавшими лошадками. Впереди мелькали спины других всадников, сзади тоже слышался топот лошадей.

Археолог попробовал привлечь к себе внимание, но его слабый крик никто не услышал.

Наконец всадник, ехавший перед его гамаком, приостановил коня и обернулся. На Улугбека глянуло запыленное усатое лицо Горового.

Заметив, что товарищ открыл глаза и даже пробует привлечь к себе внимание, казак приказал отряду остановиться. За трое суток беглецы проехали большой участок восточной Франции, въехали в Баварию. Вдоль ее границы теперь и лежал их путь.

От первоначальной попытки пробраться в Богемию отказались уже на второй день. Наутро после побега Горовой провел беседу с захваченным лекарем императора. Валиаджи поведал, что на границу с Северной маркой и Богемией уехали скорые гонцы и за головы «полочан» назначена приличная награда. Потому они предпочли более длинный, но и менее предсказуемый поход в глубь империи с тем, чтобы выйти через Альпы в Италию к Милану или Вероне. В коротком исполнении план выглядел так: вверх вдоль берегов Эльбы, потом вдоль одного из ее притоков, реки Зале, до города Йена, оттуда – к городу Бамбергу и вдоль реки Майн, мимо Нюрнберга, в направлении на Аугсбург. Потом на Инсбрук – и выйти в Италию в районе Больцано. До Ломбардии они в таком случае должны доехать через неделю, максимум через десять дней.

До сих пор план работал.

Преследователи, если император и послал их в этом направлении, себя не обнаруживали. В городках и замках, мимо которых проносились беглецы, на них только косились, но не выдвигали никаких требований.

Улугбек застонал, когда друзья начали аккуратно выгружать его из гамака.

Захар тут же принялся разжигать костер. Костя – деловито расседлывать и протирать лошадей, а возле ученого остался Горовой, заботливо подкладывавший тому под голову свернутый плащ. И еще лекарь императора Энцо Валиаджи.

Археолог всмотрелся. Лицо медикуса теперь украшал застарелый синяк, но это был тот самый человек, что продлевал его мучения в пыточной.

– Кто это? – прошептал ученый Тимофею, глазами показывая на лекаря, возившегося с завязками мешками.

– А, энтот? – Казак посмотрел на врача. – Энто лекарь, который тебя с того света тянет.

Увидев, что ученый пробует сказать ему что-то, подъесаул добавил:

– Знаю, шо гэта злодеюка быу с тыми, шо тебя на дыбу вешали. Но другого коновала не было, а ты уж дужа плохи быу. Каб не гэты да Божья воля, то, мабыць, ужо помер бы.

Улугбек сглотнул слюну. Итальянец развязал мешок, достал несколько баночек, чистые холстины и начал возиться с его левой ногой.

Сомохов спросил:

– Как вы меня освободили и где мы?

Казак пожал плечами:

– Як, як. Ножками, ручками слобонили. Можа де и сабелькой. – Он наблюдал, как умелые руки врача накладывают повязку на голени ученого. – А где? Дык, у Нямеччыне, знамо где. Не то Байерн, не то Алемания. У нас тут Костя показывает, куды ехать.

Силы больного были не безграничны, и вопросы оставили на потом. Подкрепившись жидким супом и копчеными рыбинами, беглецы снова сели на лошадей. До Альп было еще очень далеко.

4

Вечером беглецы остановились в маленьком селе Резенграу. Прошлую ночь они провели под открытым небом чуть дальше городка Йена. Речка Зале, служившая ориентиром, делала там большой крюк в сторону, что было неважно, если ты путешествуешь по воде, но очень заметно при конной скачке. Поэтому к городку Бамберг русичи пустились напрямик по старой римской дороге. Село, в котором «полочане» решили провести эту ночь, стояло на проезжем тракте и имело постоялый двор с хорошей репутацией. Заезжим иноземцам выделили одну из двух комнат на втором этаже, в которой уложили Сомохова с приставленным к нему врачом. При лекаре по очереди нес охрану один из троих здоровых «полочан». Даже несмотря на то, что Валиаджи на ночь связывали ноги и руки, все равно кто-то из русичей бодрствовал. В это раз была очередь красноармейца.

Только выехав из Магдебурга, беглецы поняли, что попали в настоящую Европу. Отъехав от торгового пути, лежавшего по Эльбе, они окунулись в глубинку, провинцию, как сказали бы в двадцатом веке.

Пригодько уже видел Европу в пределах Гамбурга, Любека и пустынного побережья Северной Германии. Теперь же их путь лежал по густозаселенной части империи, и то, что сибиряк наблюдал сегодня и вчера, ему сильно не понравилось. Во время скачки не привыкший к конным переходам промысловик не мог поддерживать разговор, но вечером излил на невольного слушателя все, что наболело за день.

– А что, лекарь, сейчас по всей Европе так бедно живут? – спросил он первое, что вертелось на языке.

Уж больно заброшенными виделись ему встреченные деревни. Маленькие дома, часто полуземлянки, тощая редкая скотина, ввалившиеся глаза встреченных крестьян и малое количество детей в селе наводили сибиряка на печальные мысли. На всех перекрестках толпились убогие и обездоленные. По дорогам тут и там бродили сгорбленные фигурки попрошаек.

– Да, герр воин, последние годы был большой неурожай, многие крестьянские дома разорились. – Медик наигранно взмахнул руками. – Что делать? Господь дал, Господь взял.

Захар обвел взглядом стол в комнате, на котором стояло блюдо с кашей и жареной рыбой, принесенной из кухни для оставшихся в «номере».

– Что-то я голодных в городах, через которые мы ехали, не видел?

– Если вы о бодричском Любекове или Гамбурге… – начал лекарь, за время совместного похода узнавший много о своих невольных попутчиках, – если вы об этих городах, то они живут не землей, а торговлей, а торгуют всегда много. Начался голод, пошли караваны с хлебом из Британии и Гардарики. Всегда при деле. А что касается Магдебурга, то где вы видели, чтобы в столице хлеба не было? После того как его императорское величество победил мятежников, много добра ушло в награду войску. Этим добром и живет Магдебург.

Захар хмыкнул, но от лекаря отстал. По своей натуре он не был излишне болтлив…

Во всех харчевнях христианской Европы блюли пост и скоромного не подавали. Но если кто-то из проезжих требовал у хозяина заведения белый хлеб, а не черный или мясо, а не репу с рыбой, трактирщики всегда шли навстречу. Вот и сейчас на вертеле жарили большую телячью лопатку, а из кухни доносился клекот готовящейся перловой каши и жарящихся подлещиков. На столах были выставлены блюда с вареной, протертой свеклой с сыром, плошки с кашей, деревянные блюда с рыбинами.

Оставив Захара присматривать за Сомоховым и стреноженным Валиаджи, Малышев и Пригодько пошли в общий зал – послушать новости и разузнать обстановку.

В зале собралась пестрая компания: пара купцов с подручными и приказчиками, четверка коробейников, несколько угрюмых типов с мрачными рожами, пяток зажиточных крестьян, монах и ремесленник с двумя подмастерьями. На вошедших никто и внимания не обращал. Кто праздновал удачную сделку, кто напивался от горя, кто присматривал себе занятие. Еще не успели принести товарищам заказанные кувшин с пивом и копченых лещей, как к их столику подсел монах.

Коричневая шерстяная сутана его изрядно пообносилась и кое-где обнажала белесую плоть священнослужителя. Но это не смущало монаха. Высокий, по местным меркам, и худой, он щеголял тем загаром, который можно получить зимой и летом, мотаясь на открытом воздухе. Сбитые сандалии бродячий служитель церкви подвесил к поясу, предпочтя в помещении сидеть босиком. На боку его был приторочен кожаный рундучок с крестом. Голову с заросшей тонзурой и кривой стрижкой украшало глуповатое на вид лицо, обветренное и темное от загара. Взгляд был открытым и хитрым одновременно. Нос картошкой довершал несуразный портрет.

– Не угостят ли достойные господа скромного служителя обители Святого Креста Гонворежского кубком доброго пива в обмен на скромные новости о мирских делах и благословение? – Монах был немного навеселе.

Он вылез из-за стола ремесленников и долго думал, куда подсесть: к крестьянам, сильно поизносившимся после голода последних лет, или к коробейникам. Но появление двух здоровенных вооруженных людей определило его выбор. Если разговорить этих увальней, то можно не только разжиться стаканчиком-другим, но и индульгенцию продать. На худой конец, можно и что-то интересное узнать о жизни при дворах сильных мира сего. Такую новость, за которую потом те же крестьяне будут подливать ему пива и подкладывать куски получше.

Горовой молча кивнул на свободный конец лавки. Гул в зале стоял необыкновенный. Коробейники здорово перебрали и уже начинали выяснять отношения. Пара типов пробовала изобразить игру в кости. Они призывно что-то кричали ремесленнику, но тот только отмахивался. Купцы жарко обсуждали сделку, время от времени заказывая к столу новое блюдо или кувшин.

Монах уселся.

– Меня зовут отец Джьякетто, милостивые господа, да пребудет с вами милость Господа и благословение Божьей Матери Йенской.

Костя что-то буркнул, делая вид, что называет свое имя в ответ. Монах если и заметил нежелание собеседников раскрывать собственные имена, то не подал виду. Он радостно плюхнулся на свободное место и потянулся к кувшину, еще раскачивавшемуся на столе, после того как его поднесла пышнотелая разносчица. Не давая никому вставить и слова, нежданный собеседник поведал «полочанам», что находится уже месяц в дороге, собирая милостыню на нужды своей обители. За последние годы благосостояние добрых христиан заметно пошатнулось, поэтому все большее количество братьев-монахов, вместо того, чтобы замаливать перед Господом нашим грехи мира, вынуждены бродить между обезлюдевшими селами и притихшими городками с кружкой для подаяния.

А подают мало. Все меньше осталось людей, приверженных заветам, способных отдать последнее на нужды церкви и ближнего своего. Забывают, что в Царствие Божьем воздастся им сторицей. Тщатся забыть земное, забывая о душе и прощении. Вот и неурожай из-за того, болезни разные.

Монах горестно вздохнул и плеснул себе в опустевший кубок еще пива. Пышнозадая девка поднесла плошку с копчеными рыбинами и чашку с вареной рубленой свеклой, сдобренной сыром и зеленью и залитой маслом. Не спрашивая разрешения, отец Джьякетто запустил руки чуть не по локоть в тарелку, набрал в пригоршню салата и начал аппетитно уплетать его, подставляя выуженный из-за пазухи ломоть черствой лепешки. При виде грязных рук монаха с обкусанными ногтями даже небрезгливый Горовой отказался от свеклы и приналег на рыбу. Почувствовав, что из заказанного им может ничего и не достаться, Костя и Тимофей ускорили темп поедания продуктов на столе, предварительно разлив по глубоким кубкам большую часть оставшегося пива.

Монах скептически хмыкнул, оценив попытки заезжих воинов сохранить свой ужин, и осуждающе покачал головой. После чего разразился длинной тирадой о том, что тот, кто забывает о церковной десятине или не желает жертвовать на церковь, отдаляется от Царства Небесного, а тот, кто жертвует на богоугодные нужды и чествует служителей церкви, тот приближает свое единение с Господом и после смерти попадет на небеса. При этом он активно жестикулировал одной рукой, а второй подгребал себе все то, до чего мог дотянуться на столе.

Горовой уже начал недовольно хмурить брови, а Костя даже вознамерился дать пинка навязчивому попрошайке в рясе, когда тот внезапно прекратил стенания и перешел от жалоб о забвении церкви в Германии до сведений, за которые его и пустили ко столу.

– Держу я путь, милостивые господа, в земли италийские, в славный город Пьяченцу. – Монах решил не тянуть с небольшим запасом новостей, уж очень недобрые складки появились на лбах добрых воинов. – Там собирает собор папа Урбан II. Говорят, будут четыреста архиепископов и епископов. Больше, чем во всей Германии.

Монах опустил очи долу.

– Да только, боюсь, пешком не успею я припасть к ногам наместника Господа нашего на земле, лицезреть и внимать ему. – Он горестно вздохнул, увидев, как казак пододвигает себе остатки блюда с рыбой, а Костя переливает в свой кубок последние капли пива. – Долог и опасен путь до городов итальянских.

– Что ж это за опасности? – Костя постарался подвести словоохотливого собеседника к тому, ради чего это все и затевалось.

Отец Джьякетто развел руками:

– Разве могут быть ведомы скромному иноку испытания, которые обрушит на его никчемную голову Создатель? – Он вздохнул, покрутил пустой кубок. – На дороге полно рыцарей, позабывших всякое христианское смирение и обирающих даже паломников до срама телесного. Разбойничьи разъезды, что ловят праздных и торговых людей. К каравану пристать дорого, а идти одному боязно.

Он с надеждой посмотрел на Горового:

– Может, разве что богобоязненные христиане возьмут на себя заботу о Божьем страннике?

Тимофей Михайлович поперхнулся:

– Хм. Даже и не знаю.

В разговор встрял Костя:

– Думаю, Божий человек не знает, куда мы едем. – Он выдержал короткую паузу. – А едем мы в земли Цюриха, везем нашего больного приятеля и его лекаря в его родные земли.

– A-a, – огорченно протянул монах. – А я принял вас за паломников, спешащих привезти немощного к молитве, творимой Папой Урбаном. Говорят, ввиду его необычной набожности и благочестия эти молитвы творят чудеса, исцеляя больных и страждущих. Извините.

Костя пожал плечами:

– Да ничего. Может, если не вылечит больного воздух родины, и вправду свезем его в Рим.

Монах оживился:

– Так и не стоит откладывать, уважаемые! Что до Пьяченцы, что до Цюриха – отсюда все едино! Ежели прямо завтра в путь, то в две недели доберемся до храмов, где заседает высокий совет. А там… – Он мечтательно закатил глаза. – Говорят, четыреста и более архиепископов, епископов и кардиналов. Святые люди! Только присутствие в таком месте будет действовать благотворно! Туда же будет прикован взгляд Божий. Значит, и благодать духа. Поспешим же, и нам воздастся!

Костя уже пожалел, что произнес свою последнюю фразу.

– Но мы все-таки обязаны добраться до гор Шварцвальда.

Монах покачал головой:

– Что ж. Понимаю. Каждому своя дорога.

Он еще посидел, собираясь с мыслями.

– Если завтра поедете к Бамбергу, то держитесь старой дороги. На новой, говорят, рыцарь Гумбольд фон Геррау разошелся. У него две дочки на выданье, так он теперь и купцов, и просто проезжих чуть не до исподнего раздевает, все на приданое собирает. А как поворот к монастырю Святого Духа проедете, то там лесок, в нем часто купеческие караваны исчезают. Это уже братья Торчеты и Черный Згыля безобразничают.

– А вот за это спасибо большое, отче, – склонил голову Малышев. – Эта информация для нас важная. Только вот непонятно, мы по земле немецкой давно идем. И дороги здесь все больше безопасные, а вы сразу о двух разбойниках говорите.

Монах замахал руками:

– Да о каких разбойниках? Что вы, добрые люди. Разбойники – это когда оберут и живота лишат случайные людишки, из-за дерева, да ночью. А фон Геррау и братья Торчеты – рыцари, на своих землях хозяева. Вы, видно, по императорскому шляху ехали, вдоль Эльбы, Майнца, Рейна. А если напрямки, тогда вы не с имперской мытней будете дело иметь, а с уездными суверенами. Решит Геррау, что мыт за ваш проезд – все ваше имущество, значит, так тому и быть!

Костя почесал голову, а Горовой, до которого смысл сказанного дошел чуть погодя, восхищенно крякнул:

– Эва оно как тут, понимаешь. – Казак закрутил ус. – Значит, ежели я замкам и землям хозяином стану, то могу скоко хош с проезжих драть?

Монах пристально глянул на подъесаула, отчего тот смутился.

– Ну, если ваш сюзерен не имеет ничего против, то да. Только сколько народу захочет тогда через ваши земли ездить?

Костя и Тимофей допили пиво. Осечка с незнанием местных юридических основ чуть не выдала их с потрохами. Оба они, не сговариваясь, решили помалкивать. Отец Джьякетто еще немного пораспространялся на общехристианские темы, но, увидев, что жертвования на храм не дождаться, вздохнул, попрощался и отправился к столикам коробейников.

…Спустя час после того, как «полочан» покинул словоохотливый монах, к столику русичей подошел хозяин гостиного двора.

– Не соблаговолят ли добрые путники уступить свою комнату приехавшим благородным господам и удовольствоваться сеновалом? – Хозяин выглядел немного не в своей тарелке, но практически не сомневался в согласии.

Как бы то ни было, воины ли, или ремесленники сидели перед ним, но во дворе находилась кавалькада благородных господ. А то, что простолюдины всегда уступят свое место благородным, даже не подлежало обсуждению. На крайний случай, всегда можно натравить прибывшего рыцаря или его оруженосцев на мирных ремесленников или даже, как сейчас, на больного с вооруженными слугами. Будь габариты слуг – а хозяин воспринимал Костю, Захара и Горового именно за прислугу, – будь габариты слуг не такими внушительными, хозяин просто бы приказал своим подручным выкинуть их вещи в сарай и освободить комнату.

Костя продолжал поедать вареную свеклу. Они только дождались второй миски с местным дежурным блюдом, после того как содержимому первой посудины был нанесен непоправимый урон словоохотливым монахом.

Хозяин нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Я вот не поняу, шо ен хоча? – Казак с вожделением посматривал на жареную телячью лопатку на соседнем столе, но крепился. Пост и гонка по буеракам – а на другое определение местные дороги не могли претендовать – сильно подорвали психологическое состояние Горового. Подъесаул стал вспыльчив и легко раздражался.

– Да вот, Тимофей Михайлович говорит, чтобы мы собрали вещи и освободили помещение. Там какие-то благородные пожаловали. Так им, видимо, одной комнаты маловато.

Казак обернулся к стоящему у стола хозяину и выдал длинную, но очень емкую тираду на родном языке. Костя даже заслушался. Столько непередаваемого фольклора и утраченного колорита было в этих скупых, чисто мужских выражениях! Он начал понимать Даля, стремившегося запечатлеть для истории все слова и выражения великого и могучего.

Малышев не переводил. При переводе на немецкий даже короткая и емкая фраза сразу бы превратилась в длинную, перегруженную деепричастиями и глаголами в повелительном наклонении речь, что привело бы к потере эмоциональной нагрузки. А создать аналог неродными словами он бы не смог. Потому Костя откинулся на лавке и стал ждать продолжения.

Хозяин если и не уловил оттенки и точные формулировки, то смысл ответа понял сразу. Он немного спал с лица. Конфликта не хотелось. Несколькими фразами он расписал прелести своего сеновала, даже пообещал скостить плату за ночлег. На это Горовой только фыркнул.

Немец развел руками. Он испробовал все, что можно. Если эти заносчивые мужланы забыли, кто они есть, то пусть сами разбираются со свитой господ.

Через двадцать секунд в зал ворвались трое одетых в полные кольчуги воинов. Поверх броней они были облачены в короткие зеленые плащи, в руках у всех были мечи в ножнах.

Горовой небрежно пододвинул саблю на колено, Костя поправил меч. Будто случайно его рука сдвинула плащ, открывая рукоятку револьвера. Трое в доспехах – это перебор даже для казака.

– Оба-на, да то ж Грицько! – внезапно расцвел Горовой.

Костя присмотрелся. И точно! Один из тех воинов, что ворвались в зал, был ему знаком. Он был телохранителем Кондрата Будимировича в его первое появление у новгородцев.

Казак вылез из-за стола и пошел навстречу киевлянам.

– Хлопцы? Шо тут робите? – Разговор велся на той смеси украинского и русского языков, которую тут не понимал никто, кроме самих говоривших и молчащего Малышева.

Дружинники замялись. Пыл, с которым они ворвались в зал, куда-то улетучился. Грицько был, по-видимому, за старшего. Двое остальных отступили и поглядывали на товарища, ожидая приказаний. Тот же явно опешил от такой встречи. За секунду на его лице отразились различные переживания. Потом киевлянин заметил Малышева. Грицько напрягся.

– А ты, Тимофей Михайлович, какими судьбами здесь?

Казак кивнул на стол, и троица, помявшись для приличия, присела на лавки. Через пять секунд на столе стояли два запотевших жбана с пивом и плошка с рыбинами. Но, вопреки ожиданиям, вошедшие к еде даже не притронулись.

– Да, то ты дывись, Грицько, – сказал казак, – якая исторыя з нами тута учынилася. Нас жа объявили, шо гэта мы Кондрата Будимировича-то травянули.

Косте аж зубы свело: так наивно вывалить то, от чего они пробовали скрыться! И кому? Тем, кто кровно заинтересован, чтобы убийц киевского сотника наказали.

Он приготовился к стычке. Но, вопреки ожиданию, киевские гридни пропустили мимо ушей эту информацию. Только у одного желваки заходили.

Грицько покатал в руке кубок:

– Так это вы тут комнаты заняли?

Казак замахал руками:

– Да шо там. Коли надо, то потеснимся, знамо дело.

Грицько замотал головой:

– Не надо. Солнце еще не село.

Он повернулся к хозяину, благоразумно державшемуся около дверей на кухню.

– Эй, хозяин! Ближайший постоялый двор далеко?

Тот замахал руками:

– Никак нет, благородные господа! До перекрестка тут мили две, а там – до пролеска, и дом Яцыка. Конечно, у этого христопродавца пиво пенное и с недоливом, да и мясо, бывает, попахивает котами… – Корчмарь спохватился. – Но в целом вполне приличное заведение. Да и комнат побольше моего. Там уж вам предоставят по отдельному топчану на каждого. Будьте уверены.

Грицько развернулся к Горовому:

– Ну вот. Враз доскачем.

Троица поднялась:

– Бывай, полочанин.

– Пока, хлопцы.

Только последний шепнул сквозь зубы:

– То надеюсь, встретимся когда.

Казак пожал плечами, когда за киевскими гриднями закрылась дверь:

– Странные какие-то. Спешат, что ли?

Костя покачал головой. Был бы в сознании Сомохов. С появлением киевских дружинников выплыло много вопросов. Почему киевские гридни, которые должны первыми жаждать крови полоцких купцов, вели себя так покладисто? Куда они спешат? Кого владелец постоялого двора принял за благородных?

– Эй, хозяин! – Костя решил не откладывать на потом решение хоть этого вопроса.

Содержатель гостиницы споро подошел.

– А с чего ты взял, что эти люди из благородных? Вроде ни на одном шпор и пояса золотого я не видел.

Тот помялся.

– Так ведь они при двух молодых вьюношах состояли. А те таковы, что, право слово, не надо даже шпоры высматривать. Сидят на коне так, что сразу видно: не из ремесленников или смердов каких, прости Господи!

Костя закивал головой. Понятно, мол.

Хозяин потоптался еще, понял, что вопросы кончились, и пошел к себе на кухню. Волнений и так через край с этими постояльцами.

А Малышев задумался.

5

На следующий день выехали рано. Даже по местным меркам.

До леска, где, по сведениям отца Джьякетто, исчезают купцы, было два часа неспешной рыси, и «полочане» решили пройти его до того, как местные феодалы выедут на свой своеобразный сбор налогов с проезжих.

Сомохову стало немного лучше. Он поел мясного бульона, пожевал хлебного мякиша и выпил молока с медом. Заклинания и мази Валиаджи творили чудеса. На щеках Улугбека вновь играл здоровый румянец. Только лубки с ног никто не снимал, да короста на груди и боку постоянно чесалась. Зато он начал отвечать на вопросы и осмысленно участвовать в разговоре. Правда, пока очень недолго.

С ночи на улице зарядил мелкий дождик. Учитывая, что еще стоял март (да-да, все еще март, кто бы мог подумать, что за полтора месяца можно перенестись на такое расстояние!?), погода была сносная. Костя даже удивился, что двадцатому веку приписывают глобальное потепление. В его время в марте еще сугробы везде, снег с неба падает. А они уже почти месяц в весне живут. Даже деревья все до одного листья распустили.

В провожатые до городка Бамберга они наняли паренька из местных. При повальной бедности все, что могло принести хоть немного денег, вызывало неподдельный интерес у любого жителя сельской глубинки Германской империи, так что за возможность провести маленький караван до следующего городка было развернуто форменное словесное сражение.

Победил в нем рыжеволосый шестнадцатилетний шалопай, утверждавший, что дважды бывал там с купеческими караванами и знает малохоженые дороги, на которые не заглядывают разъезды местных феодалов. Ему на время совместного похода выделили клячу, купленную Захаром. Сами полочане остались на лошадях, уведенных из конюшен императора.

Несмотря на уверения проводника в том, что дорога, по которой он их ведет, безопасна, как дорожка между домом и отхожим местом, на подъезде к повороту на обитель Святого Духа «полочане» достали из седельных сумок кожаные жилеты с нашитыми бляхами, доспехи, которыми они обзавелись в далеком отсюда Хобурге, и тяжелое оружие. Горовой, единственный из всех имевший копье и умевший обращаться с ним, выехал вместе с проводником в авангард. Захар с тяжелой свенской секирой занял место в центре около Сомохова и Валиаджи. На его седле в холщовом мешке висела винтовка. Замыкал процессию Малышев с автоматом «Суоми» в одной руке и мечом в другой.

Паренек-проводник болтал, не умолкая. Поняв, что добиться каких-нибудь рассказов от нанимателей-иностранцев ему не удастся, он вовсю расписывал местные достопримечательности, трепался о местных феодалах, их замках, неурожае, который небеса посылают на погрязшую в грехе землю, новом приходском священнике, назначенном из Рима взамен местного, женатого на дочке главы цеха бочарников Йены.

К леску подъехали, когда словоохотливый отрок распинался о том, как он собирался в дружину рыцаря Конрада фон Цаппельзина, но не прошел по конкурсу. Горовой, ехавший с ним рядом, внезапно остановил лошадь и приказал проводнику замолчать. Тот обиделся и затих.

– А что, Захар, не кажется тебе, что вроде кричат где и рог трубит? – обратился казак к подъехавшему Пригодько.

Тот прислушался.

– Точно, Тимофей Михайлович. – Сибиряк был помоложе и слух имел отменный. – Там дерутся, – он махнул в сторону от пути, по которому следовал их караван.

Подъесаул повернулся к проводнику, который обиженно надулся и сидел на лошади вполоборота.

– Что там? – Казак владел немецким вполне сносно, но все еще не мог избавиться от чудовищного акцента.

Паренек ожил.

– Там та дорога, новая, где Черный Згыля и Торчеты любят прохожих досматривать. – Он победно осмотрел подъехавших полочан. – Я же говорил, что знаю дороги, по которым они не ходят.

Казак помотал головой:

– Нехорошо гэта, не по-хрыстиански. – Он долго подбирал слова. – Там лиходеи кого-сь живота лишають, а мы в сторонке як бы.

Костя пожал плечами. Он не разделял устремлений подъесаула.

– Нам-то что? Пускай немцы между собой разбираются. Поехали!

Но Захар присоединился к Горовому:

– И то правда. Может, там люди хорошие сейчас гибнут. А мы стороной поедем?

Костя вспотел. Только всплеска героических настроений не хватало их маленькому отряду, обремененному раненым и предполагаемой погоней!

– Да вы что? У нас уже один в повязках. А если еще кого подранят? А если убьют? Да на кой вам это надо? На рысях через лес и вдоль Майнца до Макаронин. А там – море, фрукты. Всю жизнь мечтал побывать!

Но Горовой, похоже, уже принял решение.

– Мы с Захаром тильки едным глазком… Ежели шо, то сразу взад.

Костя выматерился.

Пригодько и Горовой повернули лошадей и скрылись в лесу. Чуть погодя, виновато взглянув на Малышева, вслед за ними полетел проводник. Паренек не мог упустить возможности посмотреть на настоящее сражение.

– Блин, не пожар, так наводнение, – прошептал Малышев, отворачивая коня в сторону небольшого подлеска.

– Там этих спайдерменов ждать будем, – добавил он не понимающему всех нюансов чужой речи Валиаджи. – Ослабь подпруги у лошадей, пусть пасутся, пока можно.

Надо было хоть с толком использовать эту вынужденную остановку.

6

К месту Пригодько и Горовой подъехали минут через пять. На опушке было протоптано много лесных троп, по которым лошади могли бы скакать при необходимости даже галопом.

С лету выскочить на место боя не дал опытный Горовой. Подъехав к поляне, на которой разворачивалось сражение, они сделали полукруг, забравшись в тыл нападавшим, и осторожно приблизились туда, откуда уже видно, кто воюет и с кем.

Новая дорога от старой отличалась только меньшим количеством лопухов у обочины. В месте, где произошло нападение, колея выныривала на небольшую полянку, заросшую по краям густыми кустами шиповника и малины. У края лужайки стоял развесистый дуб. Под сводами этого дерева сейчас и разворачивались основные события.

Небольшой возок с убитой лошадью стоял, приткнувшись к мощному стволу лесного великана. На возке попеременно то верещал, то трубил в рог худой молодой паренек с длинными белыми волосами. Еще один размахивал разряженным арбалетом, а возле убитой лошади держал оборону приземистый воин в полной кольчуге, с широким варяжским щитом, часто по незнанию называемым византийским. Воина атаковали два конных кряжистых тяжеловеса в схожих полных кольчугах до колен, но с короткими щитами и в шлемах-ведрах с узкими прорезями. Один размахивал длинным мечом, второй пробовал достать обороняющегося обломком копья или длинным цепом. Вокруг крутились еще несколько пехотинцев, одетых в разномастные брони, в том числе двое с луками и один с арбалетом. Чуть в стороне на поляне лежали трупы двух мертвых воинов в зеленых плащах. Один был зарублен, а второй нашпигован стрелами, как подушечка для булавок. Тут же валялись или ползли, придерживая раны и выпадающие внутренности, трое или четверо налетчиков.

За всем этим наблюдал высокий плотный усач в черном плаще. Он был экипирован в длинную цельную кольчугу с бляхами на груди, небольшой шлем с наносником, который держал на руке, и стальные наручья. Сидел усач на здоровенном черном жеребце, который грыз удила и пританцовывал на месте. Узкие щелочки глаз на старом обветренном лице матерого уголовника бесстрастно отслеживали перемещения громко ругавшихся и ухавших соратников, крутившихся на конях у подножия дуба. Усач изредка криком отдавал приказы суетившейся пехоте, не желавшей лезть на последнего из охранников возка.

– Этот в плаще – Черный Згыля, он старый рубака, – тихонько пояснял проводник слушавшему Горовому. – А те двое, то Торчеты, Арнольд и Хильбранд. Молодые еще, его племянники.

– Мать его, то ж Грицько, – взревел Тимофей Михайлович, всмотревшись в мелькнувшее из-за щита лицо последнего из еще стоявших на ногах охранников двух молодых пареньков, по-прежнему бестолково топтавшихся на возке.

На голос казака обернулся Черный Згыля. Остальные были слишком заняты огрызавшимся Грицьком и содержимым кошелей убитых киевлян.

– Бей! – заревел Горовой, толчком колен посылая лошадь из кустов.

Добрый скакун взял с места в галоп, а казак на ходу крутанул над головой копье. Он летел прямо на застывшего предводителя нападавших.

Згыля оценил угрозу и ухмыльнулся. Он был старше и опытнее, его доспехи были хороши (чего не скажешь о бляхах на груди казака), копье длинней и массивней. Предводитель налетчиков так же, как и казак, коленями развернул коня навстречу уже летевшему во весь опор подъесаулу. От кучки нападавших в сторону новых врагов повернули несколько пехотинцев.

Горовой несся, громко улюлюкая и постоянно крутя копье, так что было невозможно предусмотреть, куда ударит его наконечник. Он раскачивался в седле, то приседая, то прячась за шею скакуна. Это разительно отличалось от принятой в одиннадцатом веке тактики конного удара, так что Черный Згыля сразу отнес противника к разряду молодых безумцев с ветром в голове и без гроша за пазухой, болтавшихся по дорогам Европы в поисках легкой наживы и стремившихся побыстрей попасть на небеса или заслужить лавры героя. Усач прикрылся щитом, его жеребец с места выпрыгнул метров на пять и сразу пошел галопом. В отличие от казака, рыцарь держался в седле как влитой, тяжелое копье смотрело точно в грудь нового врага, не защищенного щитом.

Когда до сшибки оставалась лишь пара мгновений, из-за спины Горового раздался сухой выстрел. Девятиграммовый кусок свинца ударил старого разбойника в грудь, вышиб из седла и бросил на подбегавших пехотинцев. Эффект был потрясающий! Ошеломленные неожиданной смертью предводителя, простые мечники разбежались перед несущимся во весь опор казаком. Тот, поменяв цель атаки, ударом копья выбил одного из Торчетов. Это было легко, так как противник практически не двигался. Копье от удара разломилось, оставив в руках Горового только обломок в метр длиной. Второго из братьев отправил на тот свет еще один выстрел Захара.

Грицько, узнав в налетевшем всаднике земляка, ринулся в атаку, зарубив одного из зазевавшихся пехотинцев. Остальные разбойники, враз потерявшие троих руководителей, замялись и начали отступать к краю леса.

Горовой ревел «Ура!» и размахивал саблей, заставляя лошадь гарцевать и совершать прыжки между мечущимися без командования противниками. Кто-то должен был дрогнуть, и лучники побежали первыми. Арбалетчик, смешавшись, разрядил свое оружие в казака, но, на счастье «полочан», не попал. Когда же из леска показались конные, Захар, размахивающий секирой и тоже орущий «Ура», и проводник, вооруженный мечом из запасов сибиряка, разбойники и вовсе дрогнули и побежали.

Разошедшийся Грицько успел догнать еще одного, а второму отрубила руку сабля подъесаула. Довершил разгром все тот же Тимофей Михайлович, застрелив из револьвера лучника, попробовавшего под прикрытием леса натянуть тетиву. Звук огнестрельного оружия внес окончательную сумятицу в ряды грабителей, и отступление превратилось в повальное бегство без оглядки и с выкидыванием тяжелого, мешавшего бежать, оружия. Для придания большего эффекта подъесаул свистел и улюлюкал.

Захар, Горовой и проводник Ульрих еще немного погарцевали вдоль кромки леса, преследуя отступающих разбойников, но не решились заезжать глубоко в чащу и вернулись к поляне, убедившись, что бежавшие рядовые налетчики и не помышляют о возвращении и мести.

Когда «полочане» подъехали к повозке, стало понятно, что ситуация все еще прояснена не до конца. Грицько, зарубив несколько разбойников, все так же стоял, прикрывшись щитом. Один из пареньков, спрыгнув, натянул ворот арбалета и накладывал болт. Второй продолжал трубить.

– Шо такэ? – не понял казак враждебности спасённых.

Грицько осторожно высунул голову из-за края щита.

– Вы, курвы, моего сотника в Вирий отправили! – Он с трудом сдерживал негодование. – Каб не воинская клятва, то мы б вас со Сбоном и Миколкой еще в кабаке том порешили, за сотника нашего!

Киевлянин не выдержал и сплюнул через край щита.

– Еще спрашивает, курва!

Горовой непонимающе захлопал глазами.

– Я ж тобе казав, шо то не мы! На кой нам твоего сотника травити?

Но Грицько не вылезал из-за щита.

Ульрих аккуратно срезал кошели убитых, сдирал доспехи и оружие и складывал их на середине поляны. Захар тем временем словил трех лошадей руководителей разбойников и привязал их к дереву. Один из спасшихся пареньков наконец зарядил арбалет и неуверенно поводил им между снующим туда-сюда проводником, помогавшим ему Захаром и сидевшим на коне перед возком казаке.

– Ты, эта, хлопча, з самострэлам потишэй, – заметил подъесаул. – А то, не ровен час, нажмешь, и хтосци на тот свет пойде.

Паренек гордо вскинул голову и ответил неожиданным фальцетом:

– Значит, заслужил, отравитель!

Тимофей Михайлович ошарашенно замотал головой:

– Ей-те ж, да то ж княжна наша? А то, гляжу, штосьци знакомое. А шо, дык не докумекаю.

Грицько спешно прикрыл не в меру боевую императрицу.

– Кому императрица, а тебе, отравителю, так и смерть, – с пафосом заявила Адельгейда и спустила рычаг арбалета. Горовой нырнул за шею лошади, но стрелок из киевской княжны был никакой – стрела ушла почти вертикально в небо.

Грицько скрипнул зубами. Горовой отъехал подальше.

– Вы, эта, зря так! – Казаку слова убеждения давались с трудом. – Мы никого не травили.

Адельгейда вскипела:

– А кто, кто травил? Кто мне чашу поднес, от которой Кондрат помер?! Сколько вам Генрих дал за то, чтобы законную супругу на тот свет отправить?!

Императрица села на траву и разрыдалась. Все было настолько плохо и невыносимо, что Адельгейде хотелось наложить на себя руки. Сбоку спрыгнул с возка второй спасшийся паренек и принялся ее утешать, поглаживая по плечу и шепча слова утешения.

«Да то ж Иоланта Костикова», – автоматически отметил про себя Горовой. Золотые волосы баронессы выбились из-под мужского берета, да и формы тела были уж очень округлы для парня.

– А шо вы тут робице? – только и смог произнести казак.

В ответ раздалась причудливая мешанина русских, немецких и даже итальянских идиоматических выражений. Горовой большинства слов не знал, но общий смысл сказанного понял сразу.

– Я-то шо, – начал он оправдываться. – Нам травить кого на буй не нужно. Тильки ранком на ганак выйшли, так и стража до нас. Шо таке? Отравители, кажут. – Он почесал голову, подбирая слова. – Ну, и тикать мы. Да Улугбека повязали, еле-еле ослобонили. Вот.

Глаза императрицы сверкнули недобро.

– Врешь ведь все, увалень. – Она встала и расправила плечи. Несмотря на мужской наряд, выглядела сейчас она в большей степени императрицей, чем в те дни, когда принимала их в замке. – Врешь, выродок! Нас отравить муж мой хотел. Вас и послал. Знал, что поверю землякам. А вы, змеюки, как гады лесные в дом влезли и хозяина – за пяту. Тьфу на вас!

После пламенной речи девушка, подрастеряв остатки сил, снова опустилась на траву и разразилась плачем. Ее место тут же заняла Иоланта, вспомнившая все свои девичьи мысли насчет полоцкого трубадура, и потому особенно ярко выражавшая переполнявшие ее эмоции. Речь ее на чудесном ломбардском наречии лилась могучим потоком.

Горовой понял, что ему дам не переспорить, но оставить их у убитого коня и перевернутого возка да без охраны он не мог. Подозвав проводника, он наказал тому съездить за обозом и вести всех сюда.

Когда лошадь Ульриха скрылась в лесу, дочь Всеволода Старого разразилась длинной сентенцией, смысл которой сводился к тому, что вот уже и за стражей послали ироды полоцкие.

Казак выразительно плюнул под ноги и отъехал подальше. Уж больно старательно Адельгейда натягивала ворот своего арбалета. Со второго раза могла и лучше прицелиться. Грицько, подраненный в бою, только тяжело дышал из-за щита и хмуро переводил взгляд с Захара на Горового. Будь он один, без ревущих и ругающихся баб, варяг бы попробовал рвануть к лесу и скрыться, но с таким балластом оставалось только ждать развития событий.

Без средств передвижения (Захар отогнал трофейных лошадей к леску и стерег их) и без надежной охраны, беглая супруга германского императора и баронесса тоже вынуждены были ждать. Или прибытия мужниной погони, или достойного объяснения случившегося на пиру.

Через полчаса пришел обоз. Впереди несся Костя с винтовкой в руках, потом пара лошадей с привязанным в люльке Улугбеком, замыкал кавалькаду Захар и старавшийся быть незаметным Валиаджи.

Малышев скатился с коня:

– Как вы? – Вопрос относился в большей мере к стоявшей в гордой позе баронессе, нежели к ее госпоже, но дамы сделали вид, что не заметили вольности.

Убедившись, что из-за спин «полочан» не скачут рыцари германского императора, Адельгейда вскинула нос и величаво потребовала, чтобы им выдали лошадей и предоставили возможность ехать своей дорогой в сопровождении храброго Грицько, которому за сегодняшний бой она была намерена пожаловать титул рыцаря.

Баронесса де Ги не выдержала. С легким акцентом она на русском добавила, что государыня обращается не к отравителю, а к славному воину, вмешательство которого помогло им одержать победу над разбойниками. После небольшой паузы она сказала еще, что этот воин все еще может заслужить себе прощение и очиститься от подозрений, зарубив грязного вруна и убийцу, который стоит сейчас перед ними. Убийца этот служил, несомненно, вероломному мужу сей достойной дамы, типу отвратительному, христопродавцу и тайному еретику.

Горовой понял едва ли половину из этой речи, но Малышев довольно точно уловил смысл сказанного. Он скрипнул зубами от возмущения, но вместо эмоционального ответа и битья себя в грудь молча вытянул из задних рядов лекаря.

В отличие от поладившего с иностранными языками казака и переполненного чувствами и переживаниями Кости, Энцо Валиаджи сохранил свой разум незамутненным.

«Хочет она думать, что это Генрих ее травить приказал, пускай так оно и будет», – это хитрый итальянец понял еще во время сбивчивого рассказа проводника, прискакавшего к ним прямо из боя. Правда, надо было связать эту часть истории с тем, что он уже выложил «полочанам». Ну, с чем-чем, а с умением уговорить кого угодно у тертого выходца из города каналов проблем не было.

Лекарь шлепнулся на колени перед дамами и заговорил. Он плакал и каялся, просил и пресмыкался. Императрица сначала гневно смотрела на «полочан», потом увлеклась рассказом и перевела взгляд на итальянца. Тот опасливо скукожился: в руках у Адельгейды по-прежнему ходил ходуном заряженный арбалет.

Из слов медика следовало, что несколько дней назад его позвал к себе его величество государь. Генрих был хмур и зол. Может, думал о чем-то для себя неприятном, может, просто устал со вчерашнего. В ультимативной форме император приказал своему скромному медикусу сопровождать какого-то незнакомца, выдавая того за своего слугу. И ежели появится такая возможность, предложить его к столу супруги как знатока вин и искусного помощника. Когда же во время пира он, Валиаджи, случайно познакомился с господином жонглером, то есть, конечно, купцом из города «Полацьку», то случайно (как пить дать, право слово!) в разговоре рассказал тому о подзабытой традиции. Так как господин «Костья» решил идти к столу дам, скромный медикус, вспомнив, что в его распоряжении есть такой знаток вид и этикета, уступил своего сопровождающего в помощники герру Малышеву (опять же чисто из соображений помощи ближнему, такому милому и образованному молодому человеку!). Он не хотел ничего плохого, намеревался только помочь молодому симпатичному господину купцу.

После смерти Кондрата Будимировича «слуга», который прислуживал «Костье», исчез. А наутро «полочан» обвинили в том, что они хотели отравить венценосных особ. Мало того! Он, мастер Валиаджи, оказывается, обязан был присутствовать на допросе, чтобы предотвращать боль и смерть испытуемых. Это было для него гадко и невозможно! Он пробовал отказаться! Но приказ есть приказ… Лекарь вздохнул и огляделся. В окружавших его лицах проявлялись разные оттенки эмоций, но сочувствия он не заметил. Валиаджи еще раз деланно вздохнул. Что ж, теперь он полон решимости помочь достойным господам «полоцким» купцам в их бегстве из империи, ведь у него как бы открылись глаза! Теперь-то он понимает, что было нечто неправильное в том, о чем его просил император! Он-то, бедный верный слуга, решил, что господин просто пробует поставить соглядатая к жене, а оказалось … Ужасно! Ужасно! Он сам не смог бы оставаться у такого государя! И если разрешит светлейшая госпожа, скромный лекарь готов отправиться с ней в изгнание и оставаться при ее персоне сколь угодно долго, как раб или сторожевой пес!

Валиаджи лукавил. Он знал, что «полочане» не отпустят его, пока у них на руках раненый товарищ. Но своей речью он отвел от себя подозрения. Ведь останься он при императрице, за которой идет погоня, он бы подверг себя большому риску. Значит, должен быть невиновен.

Адельгейда задумалась. Эта речь подтверждала ее догадки, но вносила серьезные коррективы в список врагов и друзей. Баронесса де Ги тоже немного стушевалась и тихонько отошла за спину Грицька. Ей было стыдно за недавние потоки ругани.

Пока одна из беглянок думала, а вторая боролась с совестью, их последний охранник рухнул на землю. С момента окончания боя за разговорами, ожиданиями и разборками прошла уже уйма времени. А во время боя Грицько получил несколько порезов, из которых постоянно струилась кровь. Во время выступления венецианца никто не обратил внимания на то, что цвет лица киевлянина медленно меняется с нормального на бледно-розовый, а потом и вовсе на белый. Когда силы окончательно оставили дружинника, он просто упал под ноги своей госпоже.

– Энцо, быстро! – рявкнул Костя, но лекарь уже и сам ринулся к раненому.

Императрица испуганно дернула спусковой рычаг своего арбалета, и очередной болт ушел куда-то в лесную чащу. Казак, находившийся ближе всех к траектории полета стрелы, громко выругался.

Пока медик хлопотал над телом Грицька, беглая супруга величайшего государя в христианском мире и бывший фотограф быстро намечали план дальнейших действий. Для начала Адельгейда, согласившаяся считать «полочан» непричастными к попытке своего отравления, потребовала, чтобы дамам передали лошадей Черного Згыли и Торчетов, как законную военную добычу. На возражение Захара и Пригодько, что если это и чья-то добыча, то уж точно не императрицы и Грицька, гордая дочь Всеволода Старого опять задрала нос и заявила, что «полочане» подоспели к самому концу схватки, в которой ее охранники без труда расправились бы с разбойниками.

Костя выразительно посмотрел на трупы охранников и на бездыханного Грицька. Пригодько только тихо ругался сквозь зубы. За последний час его почтение к царственным особам сильно пошло на убыль.

Беглянка настаивала. Ей нужны были эти кони.

Поругавшись с полчаса и поняв, что «полочане» не считают ни лошадей, ни броню убитых добычей императрицы и не собираются их отдавать, Адельгейда заявила, что она милостиво согласна купить лошадей. Костя плюнул. Из-за спины вылез Горовой.

– Да на кой нам столько коней? – Казака угнетала сложившаяся обстановка. – Няхай беруть тых лошадок и едуть собе, куда йихалы.

Костя задумался. В качестве трофеев им достались огромные боевые кони убитых рыцарей. У хороших заводчиков специально выводили крупных тяжелых скакунов, которых с детства обучали ходить в бою, кусать чужого, бить копытом лежачего. В результате цена такого экземпляра достигала цены стада коров. Хорошие лошадки из конюшни немецкого двора тоже были неплохи, но сильно уступали в цене этим дестриерам. Правда, обратной стороной медали было то, что такие тяжеловесы не могли долго выдерживать темп быстрой скачки, как перекачанный борец не годится на роль стайера. А впереди еще оставались сотни километров пути. В идеале, «полочанам» стоило бы оставить себе всех лошадей, продать дестриеров в ближайшем городе и дальше скакать на обычных. Но бросить императрицу и прекрасную баронессу одних в лесу русичи не могли. Тем более без средств передвижения.

– Хорошо, мы оставим вам лошадей. – Такое решение было тяжелым, но могло когда-нибудь принести определенную выгоду. Да и глазки Иоланты стоили многого. – Только не боевых лошадей, а тех, которые под нами сейчас. Это добрые лошадки, смирные и резвые. Они вам подойдут лучше, чем эти злые жеребцы.

Императрица, дождавшись удобного момента, взяла быка за рога:

– Отлично, мы принимаем ваш дар. Пускай нам снарядят семь лошадей, и мы поедем.

Костя опешил:

– Как семь?

Адельгейда удивленно подняла бровь:

– Ну, по одной мне и баронессе, две – под раненого, одну – в возок и по одной – лекарю и проводнику. Вы же не позволите своей госпоже одной блудить в лесу?

Малышев вздохнул. Только дай слабину, протяни руку, глядишь – с тебя уже и плащ снимают.

– Лекарь нам тоже нужен. И проводник! Если желаете ехать, то, пожалуйста, пара лошадок в вашем распоряжении. – Его взгляд скользнул по Грицьку. – Обеих запряжете в возок, на котором поедете вы и раненый. А проводник и врач останутся с нами.

Костя бил наверняка. Даже сумасбродная дура не решится ехать через незнакомый лес с раненым на руках и в компании с малолетней подружкой. А императрицы все же редко бывают дурами.

Поколебавшись, Адельгейда предложила «полочанам» следовать вместе с ней в Италию. Вместе бежать от погони и удобней, и безопасней.

На деле, конечно, Костя думал, что пара женщин в дороге – это как камень на ноги, а уж если они и командовать пробуют, то это еще и нервотрепка. Но одна из этих двух была предметом его мечтаний, а вторая – землячкой, попавшей в беду. Отказываться было нельзя! Горовой только крякнул, выругался, демонстративно плюнул под ноги, но согласился. Захар молча принял решение старших, а Сомохов опять находился в полубреду.

Еще через полчаса, когда весеннее солнце уже стало касаться своим нижним краем верхушек деревьев, кавалькада тронулась в путь. Предстояло найти какой-нибудь ночлег до наступления полных сумерек. Теперь с ними были двое раненых и две представительницы высшего света, не привыкшие к еловым лапам вместо кровати, хотя и не избалованные батистовыми простынями и пуховыми подушками. Как заявила Адельгейда: коль скоро «полочане» теперь при ее обозе (Горового аж передернуло от этих слов), они обязаны подыскать приличное место для ночевки, а не такой гнилой сарай с гордым названием «постоялый двор», на котором они ночевали прошлой ночью по милости Грицька.

Костя понял, что темп их бегства может критически снизиться, но отступать было некуда.

7

Пошел уже третий день после того, как «полочане» стали частью отряда беглой императрицы. На их счастье, опасения Кости по поводу новых спутниц не оправдались, вернее, оправдались не полностью. Скорость передвижения значительно упала, зато выросли финансовые возможности: при расставании с супругом Адельгейда не забыла забрать с собой в качестве моральной компенсации пару мешков с золотом и свои драгоценности. Теперь беглецы ночевали на лучших постоялых дворах, отменно питались, пили дорогие вина. В ближайшем городке Бамберге «полочане» продали двух из трех дестриеров и выручили приличные деньги, около двадцати безантов, что было почти вдвое меньше того, что могли бы они получить за тех же лошадей в Магдебурге, но очень много за пару минут боя.

Там Бамберге, местный кузнец за ночь подогнал кольчуги с убитых разбойников по размеру Горового, Кости и Захара. Правда, после переделки они сильно потеряли в длине, так как нижняя часть, закрывавшая разбойников до колен, пошла на вставки на рукава и спину. Таким образом, например, кольчуга, достававшая Згыле до колен, казаку едва прикрывала середину бедра. Чтобы обезопасить бока и колени, «полочане» на деньги от продажи лошадей купили легкие брони, доходившие им до икр и одевавшиеся поверх кольчуги. Выглядел такой доспех как длинная рубаха из кожаных чешуек и назывался мастером «клавен». Учитывая, что под кольчугу надевались рубахи из толстой кожи в теплую пору или шерстяные рубахи в холод, лето для доспешных «полочан» обещало стать очень жаркой частью года. Чтобы укрыть сталь от дождя и солнца, русичи подобрали у портного военные плащи длиной до колен и с прорезями для рук.

Разомлев от удачной торговли, кузнец, переехавший сюда из Нюрнберга, разоткровенничался и показал щедрым гостям свои новые разработки, среди которых были составные поножи и первые саботоны. К сожалению, размеров, которые бы подошли кому-то из «полочан», не нашлось. Зато купили два рыцарских копья для Горового и по деревянному скандинавскому щиту без рисунка для Кости и Захара. Для Тимофея Михайловича после долгих выборов подобрали рыцарский продолговатый щит, обитый сталью, с вырезом под копье. При облачении в кольчугу казак становился не таким юрким, как обычно, и ему требовалась защита от чужих копий.

Русичи попробовали у кузнеца подобрать и шлемы, которых у мастера было множество. Большая часть их была обычной колоколовидной формы с фиксированными и съемными наносниками, у некоторых был гребень или дополнительно наклепанные ребра жесткости. К сожалению, под головы «полочан» подходили только или самые большие шлемы-ведра, или совсем простые «тюбетейки», едва прикрывавшие макушку. Казак, видевший доспехи у рыцарей, потребовал принести специальную шапочку, называвшуюся батватом, которую подкладывали между головой и сталью защитного головного убора. Без нее после удара по голове человек чувствовал себя попавшим в небольшой колокол. Мастер принес самые тонкие. Но оказалось, что с ними на головы русичей не налезает ни один из отобранных шлемов. После колебаний решили взять по простой толстой кожаной шапке.

Последнего дестриера отдали Горовому. Казак долго выбирал, какую из лошадей оставить себе, и решился в пользу скакуна Черного Згыли. Здоровенного черного жеребца-пятилетку казак назвал Орликом и кормил с руки морковкой. Уже через день они были почти друзьями.

В первую ночь после того, как «полочане» присоединились к императрице, они ночевали на сельском постоялом дворе. Вторую ночь провозились у кузнеца в Бамберге. Таким образом, поговорить с Иолантой Малышеву удалось только на третьи сутки. Днем беседа был практически невозможна из-за того, что баронесса не отходила от своей госпожи. С важным видом дамы сидели на возке с Грицьком и Сомоховым, проводя время в беседах с ранеными. Но вечером третьего дня, остановившись на постоялом дворе в шестидесяти километрах от Бамберга, Адельгейда сказалась больной и осталась спать у себя в комнате. Иоланта де Ги вместе с лекарем, с которым много болтала по дороге, выслушивая рассказы о виденном им в Византии и Малой Азии, спустилась в общую залу на ужин.

Как и ранее, обе женщины были одеты в мужские одежды, скрыв природные формы длинными плащами и широкополыми шляпами. Слишком любопытных отваживали закованные в кольчугу наемники-северяне исполинского роста, сопровождавшие двух молодых благородных «юношей» в их путешествии. Типичная история для того времени: два племянника сопровождают больного дядюшку, роль которого исполнял Сомохов, к святым местам в Италию. А в свите господ есть место и лекарю, и четверым наемникам-охранникам, один из которых ранен в схватке с разбойниками.

Проводника Ульриха, который благополучно довел их до Бамберга, отпустили с премией. В разборках, проходивших на русском языке, он все равно ничего не понял, а хорошая прибавка к обещанной сумме была гарантией его дальнейшего молчания. Ульрих был парень сметливый и поклялся держать язык за зубами. Горовой подарил мальчишке один из мечей, захваченных на поле битвы, и плащ Черного Згыли. Подросток уехал домой абсолютно счастливым.

В отличие от предыдущих более скромных мест, выбираемых для ночлега, постоялый двор «Золотая шпора» был очень фешенебельным, по местным меркам. Здесь в каждой комнате стояли кувшины с водой, ночные горшки, и для отдыха предлагались не набитые старой соломой матрасы, брошенные на пол, а срубленные из грубых досок кровати, устланные не очень грязными перинами, полными свежим, пахнувшим летом сеном. Хозяин клялся, что меняет сено раз в неделю. О том, как часто он стирает матрасы, владелец тактично промолчал.

Пол в главной зале был не глинобитный, а дощатый. На вертеле у камина мог бы поместиться целый теленок. Да и публика была приличная: чинные купцы, пара толстых монахов с золочеными крестами, мастер ювелирного цеха с подручными.

При выборе заведения Костя протестовал против мест, где могли оказаться люди из тех, что имели возможность побывать при дворе. Уж лучше с клопами и крестьянами, чем на перине, но с теми, кто сумеет опознать императрицу. Однако Адельгейда умела настоять на своем: она слишком много потеряла, устала, а в этих клоповниках слишком шумно и полно соглядатаев. Среди же почтенной публики шпионам не место.

Странная логика! Тем не менее поле битвы осталось за супругой Генриха IV. На счастье, венценосная беглянка не стремилась блистать в общей зале, предпочитая в мужском костюме проводить время в своей комнате. А на дороге при встрече с другими путешественниками она держалась молча и неприметно, в отличие от той же баронессы де Ги, которая стреляла глазками и при малейшей опасности грозно раздувала ноздри, как боевой конь. В таких случаях Захар и Горовой прикрывали собой возок, а Костя выезжал к встречным на разведку.

Теперь в заполненной дымом от камина общей зале сибиряк и казак своими телами загораживали угол с Валиаджи и Иолантой. Малышев начал ужин в компании своих товарищей, но спустя полчаса не выдержал и подсел к столику, за которым сидели Иоланта и Энцо.

При приближении Кости лекарь, рассказывавший какую-то байку улыбающейся баронессе, затих и занялся своим карпом в сметане. Иоланта запнулась и напряглась, спина ее выпрямилась, лицо приняло гордое и неприступное выражение. Она старательно дистанцировалась от полоцкого жонглера, дабы пресечь на корню все возможные размышления и фантазии последнего на ее счет. Все-таки верно сказала Адельгейда, дочь барона – это дочь барона. И в пару себе надо подбирать ровню. После того как выяснилось, что к отравлению жонглеры не имели отношения, дамы начали общаться со своими новыми попутчиками. Однако если «полочане» обращались к императрице и ее спутнице уважительно, но как к равной, то беглянки снисходили до разговора со своими новыми попутчиками тоже уважительно, но как к верным слугам. Это было заметно. Но только не для человека, чувства которого, притихшие во время побега, снова ожили при приближении к объекту мечтаний.

Иоланта мучилась от оказываемых Костей знаков внимания. Они были приятны и своевременны по большей части, вроде поданной руки или поднесенной фляги с водой. Но девушка четко определила для себя степень участия приблудного жонглера в своей судьбе и старалась ограничивать свои помыслы именно этими границами. А вот Косте, похоже, начало сносить крышу. Если в окружении замковой суеты, блеска двора он еще четко осознавал свое неравенство в существовавшей иерархии, то при совместном бегстве у Малышева мало-помалу начали размываться грани дозволенного поведения. Тянуло на скабрезные анекдоты и другие элементы ухаживания, характерные для двадцатого века.

Костя присел за стол Иоланты и замялся. Надо было начинать разговор, но все стандартные фразы типа «Оба-на, а вы не слышали историю…» или «Как дела?» в данной ситуации были неуместны.

Фотограф крутил в руках кубок с вином, прихваченный для смелости, и старался придумать тему для разговора. Валиаджи молчал, предоставляя слово подошедшему, а красавица хмурила брови. Это вкупе с гордым взглядом и выпрямленной спиной лишало неудачливого воздыхателя последних остатков красноречия.

– Прекрасная погода, – наконец нашелся он.

Де Ги красноречиво глянула на двери заведения, в которые как раз сейчас входил абсолютно мокрый от дождя путник. Костя поправился:

– Какая прекрасная погода утром была, а к вечеру – как отрезало.

Валиаджи, стараясь поддержать разговор, поддакнул, но баронесса все так же хмуро смотрела на фотографа, не стремясь продолжать беседу.

Малышев решил сделать ход конем.

– А этот плащ вам очень идет, ваша светлость. – Русич галантно склонил голову и получил пинка по ноге.

Если подсевший «полочанин» стремился разговорить баронессу, то теперь он добился желаемого. Девушка зло зашипела, прикрывая рот ладошкой:

– Идиот! Какая светлость?! Ты меня еще по имени назови! – Может, до шпионских ухищрений просвещенной эпохи в Германии одиннадцатого века и не дошли, но элементарные правила конспирации знали. – Я – Ольбрехт, ты – Свен, безмозглая дубина!

Малышев сгорал от стыда. Сам же и объяснял женщинам, почему необходимо обращаться друг к другу вымышленными именами, и сам же попался, как желторотый юнец! Конспираторы!

Урок пошел впрок. Костя выпил залпом припасенное вино, и тут его прорвало:

– Ольбрехт, ты прекрасно выглядишь! – Фотограф чувствовал, что его заносит, но сдержаться не мог. – Ты очаровательно выглядишь, приятель! После того как я впервые увидел тебя, там, в Маг… М-м-м. Дома. Я не могу больше спать.

Его несло все дальше. Дорвавшийся до предела мечтаний поклонник уже не видел, как меняется лицо той, к кому обращена была пламенная речь. Слова переполняли его и выплескивались наружу:

– Я забыл сон, покой и умиротворение! Каждый момент, когда я не вижу вас, для меня полон мук и терзаний! Я готов быть возле ваших ног, быть рабом вашим, вашей тенью! Только бы быть рядом с вами, прекраснейшая из смертных!

Разговор велся на русском языке, которого не должен был знать итальянец, но которым владели и баронесса, и Малышев. Тон, однако же, был достаточно прозрачен, и деликатный Валиаджи попробовал встать из-за стола. И встал бы, если бы не маленькая, но крепкая ручка баронессы. После признаний жонглера юная ломбардка еще более вскинула голову и закусила губы. От этого ли, или от мужского наряда, сидевшего на ней все-таки мешковато, Иоланта стала похожа на готовящегося к схватке боевого петушка.

Пока Костя вздыхал, подбирая слова для следующей тирады, красавица гневно ответила:

– Странно мне слышать от вас такие речи, любезный Свен! Выгадать время, в которое девушка не может ответить на ТАКОЕ так, как ей подобает, когда за нее некому заступиться и защитить ее честь! Вы, кто обязался быть мне опорой и обороной, подступаетесь ко мне с такими речами! – Она, уже не сдерживаясь, ударила кулачком по столу. – Чего вы ждете после таких слов? Что я, урожденная… благородный… – Она запуталась. – A-a! Что я, баронесса, кинусь на шею какому-то безродному купцу без гроша в кармане? Иностранцу? Или дам вам другое подтверждение любви? Как же вам не стыдно подступать к девушке с такими предложениями в момент, когда она не может вам достойно ответить? Стыд вам! А еще христианин!

Она замолкла, и слова, подобранные Костей, замерли у него на языке. Все стало предельно ясно. Никаких полунамеков и экивоков. За «какого-то»? Малышев почувствовал, что начинает краснеть. Он поднялся:

– Что ж! Не сказать я не мог. Прошу меня простить за дерзкие мысли. – Русич поклонился. – Я действительно недостоин! Забудьте, попробуйте забыть все то, что я сейчас сказал. В свою очередь, я также попытаюсь это сделать.

Костя еще помялся, исподлобья кидая затравленные взгляды на вытянувшуюся в струнку баронессу. Валиаджи старательно делал вид, что все, что его интересует, так это хвостик карпа. Наконец Малышев вздохнул, поклонился и пошел к своему столу.

Баронесса еще посидела с десяток минут и упорхнула наверх в комнаты. За ней ушли Валиаджи и присматривавший за ним Горовой.

В зале за столом остались только Захар и Костя. Последний молчал с того самого момента, как вернулся от угла, занимаемого баронессой.

– Ну как? – поинтересовался для проформы сибиряк. Даже ему, с его небольшим опытом, было понятно, что поход Малышева закончился плачевно, но надо же было как-то поддерживать беседу. – Как сходил?

Костя поднял отсутствующий взгляд на Пригодько, все так же молча нашарил на столе кринку с пивом и налил себе полный кубок.

– Как сходил-то? – настаивал упрямый красноармеец. Ему не важен был ответ. Главное – разговорить замкнувшегося фотографа, а там, может, и успокоятся нервишки-то. А то вон какой бледный сидит.

Малышев выпил пиво, снова налил, снова выпил, пододвинул к себе кубок Пригодько, налил тому.

– Пить будешь? – внезапно хрипло спросил неудавшийся ухажер.

– Чего?

Костя, продолжавший с завидной скоростью опустошать кувшины с пивом, поднял на Пригодько ставший уже мутноватым взор.

– Спра-а-ашиваю, пить будешь? Или я один тут все выпью?

Захар понял.

– A-a. Ну, ясен пень, буду! Что же ты, в одиночку лакать будешь? – Он чокнулся с начинавшим снова обретать нормальный вид Малышевым. – На что ж друзья-то? Коли в такую минуту и выпить не с кем?

Костя кивнул. Как бы там ни было, а жизнь не должна стоять на месте. Выдумал невесть что, теперь вот мордой в говно. А ведь и заслужил! Ну, ничего! Все проходит, и это пройдет.

С такой позитивной и жизнеутверждающей мыслью он подозвал слугу и заказал еще пару кувшинов зимнего пива. Спешить ему было некуда, да и жалеть некого. А вот выпить было с кем. И то хорошо…

8

От Бамберга началась та часть их пути, которая пролегала вдоль реки Майн. Снова потянулись оживленные берега. Ранняя весна пришла и сюда. Зеленели рощи и поля, щебетали птахи, по ночам стрекотали цикады и квакали жабы.

Идиллическую картинку средневековой Германии немного портили покосившиеся деревни и неухоженные замки. Прошлой весной здесь проходили войска Генриха IV, укрощая непокорных феодалов. Многие крестьяне тех земель, хозяева которых подняли мятеж, не дожили до весны, разоренные конфискациями в пользу императора и его бравых вояк. Победители забирали редких коров, выгребали последний ячмень и семенную пшеницу из закромов сел, находившихся на мятежных территориях. Так всегда – за свои права борется господин, а страдают его подданные, будь то ополчение с косами, вышедшее против закованных в броню дружин, или распухшие с голоду пейзане, варившие похлебки из соломы с крыш и кожаных поясов.

Русичи философски взирали на окружавшую их картину. Для Горового виды войны и послевоенного мира были не внове, Захару после мора двадцатых годов немецкая действительность не казалась необычной, а Косте было все равно. Он старался дистанцироваться от возка с попутчицами, много времени проводил в передовом разъезде, осматривая дорогу и прилегавшие к ней места.

В основном обозе важно ехал на лошадке из дворцовых конюшен Горовой. В полной броне, со щитом, в накинутом поверх клавине и боевом плаще, он был бы похож на рыцаря, если бы не отсутствие золотого пояса – необходимого атрибута рыцарства. За казаком ехал Захар, тоже в броне, но без щита. Он вез притороченные к седлу винтовку с одной стороны и копья подъесаула – с другой. Тимофей Михайлович порывался везти копья сам, но Адельгейда настояла на том, что если с копьями будет Захар, то он будет выглядеть как оруженосец, а они все – как свита рыцаря. Что, в общем, им на руку.

За конными Горовым и Пригодько ехал возок с ранеными и девушками, к возку были привязаны запасные кони и Орлик. Казак берег своего боевого коня. Правил повозкой Энцо Валиаджи, понемногу входивший в доверие у маленького коллектива. Итальянца все еще связывали на ночь, но уже не чурались при вечерних разговорах, сажали за стол рядом и часто задавали вопросы. Лекарь улыбался, много рассказывал и по мере сил старался узнать как можно больше нового о тех, с кем его свела судьба.

Костя на своем коне скакал впереди, высматривая возможные засады или другие осложнения в виде чиновников с имперскими сержантами или местных феодалов. Встреча с теми и другими могла обернуться ненужным выяснением личностей, которые и русичи и дамы стремились сохранить в тайне как можно дольше.

В течение двух следующих дней, во время которых беглецы двигались в объезд Нюрнберга, им встречались только крестьяне или мелкие торговцы. Первые выглядели жалко на своих доведенных до крайней степени истощения лошадках, вторые сами побаивались большого конного отряда с вооруженной охраной.

Будущую столицу оружейного искусства Германии объехали по большой дуге. Столицей провинции был город Регенсбург, но между ним и Нюрнбергом было хорошее сообщение, и если новость о побеге дошла сюда, то и в городе кузнецов уже небезопасно.

На небольшом совете было принято решение сократить пребывание в Баварии до минимума и постараться пробраться в Италию через Алеманию и швейцарские кантоны. На этом настаивала императрица, утверждая, что перехватить их у Аугсбурга будет очень просто, а ушлые горцы через свои перевалы за небольшие деньги проведут кого хочешь. Издревле, мол, контрабандой промышляют, да и немцев там недолюбливают.

Сомохов, пришедший в себя, согласился с таким предложением. Только попросил увеличить темп похода. Оставив Нюрнберг с его потрясающими кузнечными рядами по левую руку, беглецы снова выбрались к руслу Майна, но только затем, чтобы через полдня оставить реку и к вечеру по хорошей дороге добраться до Дуная. Именно при подъеме к его истокам им через полтора дня открылись красоты Шварцвальда, предгорья Альп.

Здесь было меньше ставленников и приверженцев немецкого императора, меньше дорог, законов и замков, зато больше чистого воздуха, не тронутых плугом луговых земель. Вдали засверкали снежными покровами пики гор. Это начиналась Швейцария. До образования конфедерации швейцарских кантонов, или общин, оставалось почти триста лет, но народы, населявшие эти земли, уже ощущали себя единым целым.

Костя, наслышанный о красотах Альп и великолепии швейцарских долин, не отрываясь смотрел по сторонам. Улугбек, которому мази Валиаджи явно шли на пользу, с первыми порывами горного воздуха потребовал коня и пересел в седло. В возке остался набирающийся сил Грицько. У украинца серьезно воспалилось плечо, Малышеву даже пришлось потратить пару таблеток аспирина, чтобы быстро сбить температуру. Валиаджи при этом неотрывно следил за возящимся с пластиковой бутылью фирмы «Байер» фотографом. Потом итальянец выпросил себе одну таблетку, долго нюхал ее и пробовал на язык. Энцо на привале вскрыл нарыв на плече последнего из охранников беглой императрицы, промыл рану настоем трав и плотно забинтовал. Дружинник от потери крови находился в забытьи, из которого выходил на привалах и ночевках, через силу ел и снова впадал в бессознательное состояние. Валиаджи, старательно лечивший раненого киевлянина, заявил, что так и должно быть: болезнь отступает. И точно, вскоре украинец порозовел, начал требовать больше еды и даже попробовал встать.

Альпы были великолепны. В одиннадцатом веке они выглядели так, будто сошли с рекламы упаковки еще не открытого шоколада: аккуратные луга неестественно зеленого цвета, ярко-синее небо, большие коровы с грустными глазами и колоритные типы в тирольских шапочках. От своих потомков в двадцатом веке они отличались только тотальной бедностью (сколько коров можно выпасти на горных кручах?) и, как следствие, полным отсутствием полных людей на улочках редких сел. Типичные для Германии зажиточные бюргеры с брюшком и с кувшином домашнего пива, сидящие на завалинке своего дома, здесь не встречались. Только заросшие по уши козопасы и погонщики коров.

На чужих здесь посматривали с опаской. Но как только кавалькада проезжала мимо и пастухи понимали, что опасности иноземцы не представляют, их взгляды менялись с настороженно-враждебных на оценивающе-прикидывающие.

После третьей или четвертой группы сбившихся в кучу пастухов не выдержал Пригодько.

– Че-то они пялятся на нас? – спросил Захар у «местного» Валиаджи, кивая на заинтересованных горцев. Те что-то бурно обсуждали за их спинами: при подъезде конных они сгрудились покучней, демонстративно вытащив топорики на длинных рукоятях. Но, убедившись, что опасность миновала, не стали расходиться. Сибиряк был в меньшей степени ошеломлен Альпами, горы он видел на Урале, а коров недолюбливал и считал бодливыми. У него вся семья кормилась охотой, поэтому животноводство потомственному промысловику казалось глупым времяпрепровождением. К надсмотрщикам за животными красноармеец и вовсе относился с легким презрением, но только что виденные пастухи отличались от мирных скотоводов долин, как дикий волк от мирной овчарки.

Валиаджи ответил:

– Местные племена очень бедны. Горы дают мало еды. – Он подбирал слова, чтобы его итальянский акцент был понятен всем. – Чтобы жить, они не только выращивают животных… – Лекарь сделал паузу: – Они еще носят через границу вещи, которые можно дешево купить в Италии и дорого продать в Германии: вино, ткани. И не любят имперских дозоров. Но если тропы заносит и открыты только большие перевалы, им нечего есть, и они могут, – бывший придворный медик замялся, подбирая слова, – как бы это сказать, преступать законы… грабить путников. Да!

Валиаджи засмеялся.

– Сейчас они думают, стоит ли пойти за нами самим или лучше позвать охотников из деревни.

После таких слов очарование окружающих мест начало сходить на нет.

Горовой крякнул:

– Гы, дык пущай полезуть, я тута один усих тых голопупых разгоню!

Энцо покачал головой:

– А здесь они не полезут. Это их земля. Дождутся места, где мы будем невозможны для охраны. Как это? – Лекарь, когда начинал волноваться, быстро забывал немецкий. – Когда будем открыты для атаки. Например, незнакомое ущелье или перевал. Впрочем, до Цюриха вряд ли решатся. Здесь еще крепко стоит имперский закон. А вот дальше…

Казак мотнул головой:

– Знамо. Слыхали. Ниче, дойдем до гор, а там поглядим, – он оценивающе глянул через плечо, – кто кого йысты будя… Казало теля, на воука глядючы.

Последнюю фразу он прибавил шепотом.

Адельгейда разделяла оптимизм Горового. Она утверждала, что переход будет спокойным. Иоланта, набравшаяся неизвестно откуда сведений и терминов, с готовностью кивала, добавляя, что весна началась давно и перевалы открыты. При этом она многозначительно посматривала на окружающих, словно обвиняя любого несогласного в трусости.

Косте приходилось, скрипя зубами, соглашаться с такими доводами, благо, действительно, на дорогах перестали встречаться конные рыцари или вооруженные отряды городской стражи. Значит, вероятность встречи с возможной погоней была сведена на нет.

По словам редких одиночек-коробейников, до Цюриха дорога считалась очень спокойной, а дальше без проводника все равно делать нечего. А при найме провожатого заодно и оговаривается размер откупа местной общине.

Цюрих они объехали. Городок был небольшой, но опрятный: невысокие добротные стены, пара надворотных башен. Типичный маленький немецкий городок. Только рядом не стоял замок феодала.

Не вникая в хитросплетения местной политики и архитектуры, беглецы заехали в первое же встречное село и спросили проводника. Дальше они намеревались пройти до знаменитого перевала Сен-Готард и спуститься в долину к озеру Комо и итальянским городам Бергамо и Милану.

Желающих услужить иностранцам нашлось немало, но все обещали провести только до долины перед перевалом. Там, мол, свои проводники. Вознаграждение за свои услуги тоже назвали сразу и торговаться отказались. Жили здесь бедно, но цену себе знали. Старейшина заявил, что они простые, но свободные крестьяне, их дело растить коров, а не торговаться. Довести добрых путешественников до Сен-Готарда – пожалуйста, три полновесных марки или пять золотых флоринов. Флоринов не было, но подошли любекские марки. Им в проводники определили трех молодых мужчин. Как понял их ломаный немецкий Костя, эти трое были сыновьями старейшины. Из оружия у каждого было по здоровенному кинжалу и по топорику. Закутанные в шкуры и бородатые, они напоминали скорее ваххабитов из двадцатого века, нежели жителей Швейцарии.

Несмотря на грозный внешний вид, все трое оказались общительными парнями, знавшими местность вдоль и поперек. На привалах они жадно вслушивались в речь путников, смеялись понятым шуткам и старались быть полезными: находили хворост в местных чащобах, предлагали удобные стоянки. Правда, к их удивлению, на ночлеги под открытым небом путешественники не соглашались. Адельгейда требовала хоть какую, но крышу над головой. После долгого совещания братья вывели кавалькаду с узких, ведомых только местным троп на вполне приличную дорогу, которая через пару километров привела к небольшому селу с постоялым двором. Выяснилось, что гостиница здесь «старого» образца: все путники ночуют в одной общей зале, разделенной какими-то тряпками на закутки, занимаемые разными людьми. Императрица и ее новая охрана оккупировали большую часть залы, сильно потеснив пару заезжих купцов и возвращавшегося с торга ремесленника с его подручными.

Сами горцы долго отказывались ночевать в гостинице.

«Плохой дом», – мямлили дети Альп и порывались остаться на сеновале или подождать путешественников за селом на холмах. Только после обещания халявной выпивки гордые, но бедные горцы согласились на ночевку в одном из закутков. Стресс от своего первого пребывания в гостинице они снимали долго и старательно. Таким образом, за полночь из трактира при постоялом дворе неслись протяжные казачьи песни с аккомпанементом, отстукиваемым на крепких столах широкими швейцарскими лапищами. Репертуар был обширным, от напевов группы «Любэ» до «Барыни». Временами русскую речь прерывали веселые немецкие народные песенки с характерным тирольским переливом в конце. Так что музыки путешественникам хватало, чего не скажешь о густой швейцарской браге, которую местные называли элем. Эля постоянно было мало. Швейцарцы оказались настоящими бездонными бочками, удивив даже Горового.

В первом часу ночи дверь заведения, открытая в любое время суток, впустила в общую залу еще одного посетителя, при виде которого новоиспеченные швейцарские друзья «полочан» почтительно сняли шапки и поклонились. Захар к тому времени уже спал за столом, Малышев тупо пялился в заросшую мхом стенку. Кроме местных, на диво легко перенесших брагу, только Горовой обратил внимание на вошедшего. А посмотреть стоило.

Маленького роста, но крепко сбитый, уже в годах, пришелец был одет в скромную кожаную безрукавку, всю промасленную и в кружочках, выдавленных доспехами. За спиной он нес мешок, судя по звяканью, вероятно, содержавший латы или кольчугу, которые надевались поверх, а в руке держал длиннющий двуручный меч, заботливо укутанный в промасленную холстину. Устало кивнув собравшимся, он занял место у самой двери на кухню, положив меч на свободную скамью рядом.

– Кто это? – тихо спросил казак одного из братьев-проводников, кивнувшего вошедшему незнакомцу.

Хмельной старший из братьев только удивленно выкатил глаза. Типа, что это за человек, который не может узнать Самого? Эту мысль он попробовал довести до сознания подъесаула заплетающимся языком, но, по пьяному делу, для общения выбрал неизвестный Горовому горский диалект итальянского языка. Увидев, что собеседник не понимает его, горец вздохнул, уронил голову на руки и захрапел. Видимо, эмоции от неожиданной встречи с какой-то местной знаменитостью подорвали его силы.

Объяснять, кто пришел на постоялый двор, взялся средний из братьев. Пока вошедший под восторженные возгласы и здравицы уплетал запрещенную по случаю поста копченую курицу, поднесенную лично хозяином, средний сын старейшины на ломаном немецком рассказывал такому же хмельному подъесаулу:

– Это… дер гросс персона… Гр-р-рос-с-с! Видный… известный человек в горах! Каждый город его уважает и знает! Мастер! Кондотьер! – Он уважительно закатил глаза. – Из наших, из горцев. Долго странствовал, вернулся. У дома Тапарелла главой охраны был! В долине его тоже знают… Стефан Вон Берген его зовут.

Горовой недоумевал. Чтобы так чествовать какого-то наемника?

– Ну и что?

Швейцарец икнул. Необходимость объяснять очевидное была ему в тягость, но не похвастаться знакомством с такой известной в местных кругах персоной он не мог.

– Он был главой ополчения свободных кантонов два года назад, когда наши против императорского бейлифа пошли. Тогда наши лесники из Ури свобод требовать стали. Их поддержали бурги из Вальдштеттена и Швица. Люцерна обещала помощь прислать. Ха-ха… Наместник императора из Цюриха с малым отрядом вышел. Думал, при виде его все разбегутся. Да так и остался в горах. А мы от Папы письмо получили. Вот, помню, наш бург и решил свобод древних, как и все, требовать. Да уж …

Швейцарец отхлебнул из кубка, вспомнил, с чего начал повествование, и вернулся к теме:

– Так, тогда он, Стефан, сам в первых рядах сражался! Доблестный, доблестный воин! Ик! – Швейцарец икнул. Чтобы унять пришедшую не вовремя напасть, он опрокинул в себя еще полкувшина браги, на этот раз не прибегая к помощи кубка. – Известный воин, славный! Под Шелли против трех рыцарей бился! Пешим! Двоих зарубил, одного покалечил! Того рыцаря потом община на выкуп отдала за большие деньги…

Казак уже уважительно посмотрел на все так же уплетавшего мясные деликатесы Вон Бергена.

Тот, заметив негорскую одежду казака, напрягся, но, увидев приветствия сопровождавших его людей, кивнул в ответ и продолжил ужин.

– И что… Его император за восстание не повесил? – Малышев, уловив интересный разговор, вышел на минутку из сомнамбулического пьяного состояния.

Рыжий проводник затряс возмущенно головой:

– Кто ж его выдаст? За его голову награда назначена, да только будет эта награда еще долго у императорского бейлифа лежать! Мы своих не сдаем, а чужаки здесь не ходят!

«Полочан» за чужих простодушный сын альпийских гор уж не считал.

За это и выпили… Потом еще раз – за свободу кантонов и за то, чтобы деньги не переводились… Потом еще за что-то…

…Наутро голова не болела. Было ли причиной тому местное пойло или чистейший горный воздух, но и «полочане», и проводники встали поутру так, будто и не сидели допоздна за кувшинами, а спали, как добропорядочные граждане.

Проснулись с рассветом, чтобы затемно дойти до перевала, но оказалось, что к утру в гостинице посетителей поубавилось. Ремесленник уехал еще ночью, почти сразу после того, как отгулявшие гости отправились спать. По словам хозяина заведения, цеховик двинулся в сторону Цюриха, хотя и приехал оттуда. Такая странная новость сделала сборы короткими, а дневные привалы и вовсе сократила до получаса. В полдень русичи переоделись в броню, расчехлили оружие и, под недоуменными взглядами местных, построились в боевой порядок. Теперь ехать и пробираться по кручам стало намного тяжелей, но вернулось чувство защищенности. Даже императрица натянула тетиву своего арбалета, хотя предусмотрительный Горовой и настоял на том, чтобы болты к этому оружию оставались в туле.

К деревне, закрывавшей единственную дорогу на перевал, добрались только к вечеру.

Маленькое живописное село состояло из двух десятков шале и часовенки. В отличие от встреченных ранее, здесь стоял вполне сносный частокол, имелась даже надвратная башенка. На вопросы русичей один из братьев-проводников пояснил, что село это независимое, не платит дань ни местному феодалу, ни племенным вождям. Только церковную десятину. Получили они это право лет сто назад и доблестно его отстаивают. Оберегать свой суверенитет местным жителям было проще из-за того, что с двух сторон место подпирали высоченные горы, с третьей – подходила из ущелья узкая дорожка, по которой и добрались путники. А в горы вела и вовсе тропинка, превращавшаяся в едва видимую ниточку. По словам опять же проводника, на самом перевале есть каменная кладка и деревянный мост, который в случае опасности можно легко разломать. По дороге к селу путники несколько раз видели на скалах местных жителей. Швейцарцы гордо пояснили, что это стража перевала, и не будь с ними проводников знакомых, путников мог бы встретить небольшой камнепад.

Впрочем, прием был не настолько теплым, как можно было бы надеяться. Глава селения, седоватый, еще не старый крепыш в потертом бархатном жилете, одетом поверх шерстяной хламиды, сухо поздоровался с проводниками путешественников. Спросил, как дела у их отца. После короткого обмена любезностями глава местного самоуправления посетовал на залежавшиеся на перевале снега и посоветовал поворачивать назад. Ошеломленным путникам он предложил сделать крюк к северу и перейти в Италию через другие перевалы.

Когда Малышев попросился хотя бы переночевать, старейшина уперся, долго мотал головой и тряс бородой, но в конце концов сдался, согласившись пустить их в гостиный дом на ночь за полмарки. Ни постоялого двора, ни трактира в селении не было.

Под хмурыми взглядами окруживших их горцев беглецы зашли в предоставленное им жилище. Желанная Италия была близка, как никогда, но странные заявления местных путали им все планы. Крюк по Швейцарии был не просто небезопасен, он мог стать фатальным, если уехавший в Цюрих ремесленник что-то пронюхал или узнал кого-то из свиты императрицы. За беглецами могли пожаловать как рыцари Генриха, так и муниципальная гвардия городка. В любом случае дело могло закончиться выяснением личностей и, как следствие, выдачей всех в руки обиженного и разгневанного государя Священной Римской империи.

Подумать было о чем.

Но предположений насчет того, что могло стать причиной такого поведения местных, ни у кого не было. Троица горцев, поняв, что иностранцев не пустят за перевал, сразу предложила услуги по сопровождению их до любого места в Альпах за символическую плату – марка серебром. Беглецами была взята ночь на раздумье. А пока все остались ночевать у «гостеприимных» жителей перевала.

Вечером Костя заявил, что под лежачий камень и вода не течет, взял бурдюк с брагой, припасенной в дорогу и хранимой на крайний случай, и пошел к местным выяснять, что почем. С собой он захватил самого смышленого из проводников, младшего из братьев по имени Боги. Через час они вернулись с полным объяснением всей сложившейся ситуации.

Оказывается, епископ Бергамский, правивший за перевалом, пожелал установить пошлину за пользование дорогой. Действительно, что толку с того, что жители Сен-Готарда водят путешественников туда и обратно? Если все равно все пути ведут через земли епископа? Вот и был послан рыцарь Энцо Риацци с отрядом лучников, с тем чтобы установить на спуске с перевала пункт сбора мыта и построить сторожевую башню. А деньги должны были собирать со всех, в том числе и с жителей Сен-Готарда, до этого дня свободно путешествовавших в итальянские долины. Местные жители возмутились от такого произвола и отказались пропускать к себе представителей епископа и всех тех, кто приходил со стороны Италии, угрожая подсечь опоры деревянного моста, единственного ведущего на перевал. Сейчас конфликт находился в состоянии вялого противостояния: итальянцы караулили спуск в долину, а местные не давали прохода никому со стороны Италии. Переговоры зашли в тупик, и выхода не было видно в ближайшей перспективе, так как идти на уступки Риацци никто не уполномочивал, а отступить или поехать к епископу рыцарю мешало врожденное упрямство, позднее названное рыцарской честью.

Ситуация выглядела аховой для путешественников еще и потому, что швейцарцы спустили на лучников, попробовавших пробраться ночью наверх, небольшой камнепад, завалив пару самых смелых, а те в ответ подкараулили и подстрелили одного из оборонявшихся. Стороны теперь требовали справедливости, кричали о коварстве противника и отказывались начинать переговоры. Лучники понемногу обирали местных итальянских крестьян, постепенно нагнетая обстановку в долине, но и швейцарцы проедали свои запасы, которые не пополнялись теперь ни контрабандой, ни транзитом.

– Что делать будем? – задал риторический вопрос Малышев.

Вариантов было названо два: пробираться назад в обход на другой перевал или остаться и ночью попробовать с боем прорваться в Италию. И тот и другой могли закончиться неприятностями, но второй еще и портил отношения с дружественными местными жителями. Кроме того, не было никаких гарантий, что прорубающие себе дорогу из Швейцарии путники будут встречены с распростертыми объятиями епископскими лучниками, имевшими склонность стрелять по всему, что показывалось на горной тропе. Да и пробраться через перевал без знающих данную местность людей было бы трудно. А нынешние проводники вряд ли согласятся помогать тем, кто собирается напасть на их соотечественников.

Горовой настаивал на маневре. Он лучше всех понимал рискованность попытки прорыва по незнакомой горной местности с малым отрядом через хорошо укрепленных на склонах местных. Захар согласился с опытным товарищем, Костя тоже склонялся к этому мнению, но неожиданно для всех подала голос императрица. Бледная от долгой, изматывающей поездки, она посетовала на трусость доставшихся ей в попутчики воинов, высмеяла их опасения и заявила, что люди епископа с радостью помогут беглецам, стоит только ей представиться. И вообще, когда Италия так близко, было бы глупо крутиться по германской Швейцарии, где их вот-вот может настигнуть погоня!

Завтра сочельник, и в любом случае ни проводники, ни швейцарцы работать не будут. По словам Адельгейды, это самый удачный день для того, чтобы попытаться с оружием в руках достигнуть подножия Альп. И горе тем, кто встанет у них на пути!

Однако ночь внесла коррективы в планы беглецов. С рассветом на окраине села послышались крики и звуки боя. Спустя буквально несколько секунд по долине разнесся звук набата, и на улицах стало тесно от бородатых детей гор с дубинами, топориками и короткими пиками. Поднятое ополчение деловито разбирало места на стенах селения, женщины тянули пучки стрел, подростки с ведрами, полными воды, деловито сновали по подходам, выбирая пожароопасные места.

Причин, вызвавших такую вспышку активности среди местного населения, не наблюдалось.

– А что, батя, тут, никак, гражданская оборона началась? – Костя схватил за руку спешившего мимо него. Местный ополченец, седобородый сорокалетний коротышка со связкой копий и увесистой дубиной попробовал вырваться из рук фотографа, но натруженные веслом мозолистые ладони выходца из двадцатого века оказались покрепче. Да и дорогая и редкая кольчуга русича говорила о том, что они люди опытные и с военным делом знакомые, а значит, опасные для сопротивления.

Взглядом исподлобья оценив качество меча на поясе схватившего его иноземца и величину секиры Захара, тоже выскочившего на шум, местный начал что-то мычать и жестикулировать.

– Че сказал-то? – не понял местного диалекта Пригодько.

– Да хрен его разберет. Лопочет что-то непонятное. – Костя, не отпуская ополченца, оглянулся в поисках возможного переводчика. На его счастье, один из братьев-проводников, озабоченный отсутствием средств к поправлению здоровья поутру после вчерашнего, болтался недалеко.

– Эй, друже, ну-ка подскажи, что случилось? А то мы из этого монолога ничегошеньки не поймем! – Малышев дружелюбно улыбался.

Если это пожаловала стража германского бейлифа за беглецами, то сельчане могут уже очень скоро разобраться, что к чему. Вряд ли община будет защищать незнакомых иностранцев, у которых проблемы с германским императором. Скорее всего, выдадут и награду попросят. Но пока они не разобрались, можно попробовать дать стрекача, благо все внимание охраны занято спуском в долину.

Подошел проводник. Остановленный ополченец затрещал что-то подошедшему соотечественнику на той странной смеси итальянского, благородной латыни, ломбардского диалекта и немецкого языка, которая так и не стала единым швейцарским языком.

Проводник степенно выслушал, отрыгнул и, знаком показав Косте, что больше задержанный не нужен и его можно отпустить, начал излагать услышанное:

– Тут поутру к воротам люди подъехали… Кричат, что люди они бейлифа императора германского Конрада фон Вигенсдорфа. Требовали, чтобы открыли ворота и дали обыскать селенье. Кричат, что, по их сведениям, здесь находится преступник против короны.

Костя сглотнул слюну. Сзади Улугбек тихо пересказывал услышанное только что подошедшему в полной боевой выкладке Тимофею Михайловичу. Тот рыкнул и потянулся за мечом.

Проводник продолжил:

– Глава общины сказал, что земли здесь свободные, но волю государя чтут. Но открыть не откроют. Люди бейлифа пусть сперва присягнут, что прибыли только за преступником, пусть снимут оружие. А рыцарь кричит… – Проводник хохотнул. – Сейчас торгуются, ругаются.

Из-за угла показались спешившие к ним местные жители. Впереди, поддерживая полы длинного праздничного сюрко, перепрыгивая лужи, оставшиеся от вечернего дождя, шествовал староста селения. За ним плотной группкой топали несколько вооруженных детин, а сзади плелись хмурые толстяки из числа самых авторитетных жителей селения.

При виде вооруженных швейцарцев Горовой достал из-за спины щит, Захар и Костя заняли место чуть сзади, памятуя уроки в гостеприимном Хобурге. Все держали ладони на рукоятках сабли, секиры и меча, соответственно. При виде подготовленных странных иностранцев некоторые из швейцарцев тоже подтянули поближе свое оружие, но сталь никто не обнажил, а староста демонстративно шагнул вперед, разведя в стороны руки.

– Вы хотеть… – От волнения дородный глава селения слегка путал немецкие глаголы. – Вы вчера хотеть идти за перевал?

Швейцарец запнулся, подыскивая слова. Горовой, стоявший ближе всех к подошедшим, степенно кивнул.

– Мы вас пропустим. Пустим в долину, дадим сопровождающих и проводим до самой заставы епископских лучников. – Староста наконец справился с волнением и начал говорить, не коверкая речь.

Сомохов уточнил:

– Мы за это обязаны будем вам как-то помочь?

Толстяк отмахнулся:

– Ерунда! Ничего такого… Если вы сумеете пройти через заставу этих кровопийц, не знаю, мечом, золотом или бумагой какой, то возьмете с собой в долину несколько наших граждан.

Улугбек вопросительно поднял брови, но староста не стал ничего больше пояснять, решив, по-видимому, что сказал достаточно.

– Что это за люди?

Глава местной общины невозмутимо пожал плечами:

– Не вам одним неохота встречаться с бейлифом. Вы, сразу видно, люди благородные. Наверняка сумеете договориться с этим чертовым выродком, закупорившим нам дорогу в низину. Мы вас пропустим, а вы проведете через их заставу наших друзей. – Он доверительно кивнул за спину. – Пока мы будем торговаться с германцами, может и полдня пройти. Но ворота открыть все равно придется. И вам, и нам надо, чтобы к тому моменту здесь никого лишнего не было.

Улугбек кивнул:

– Хорошо, кого бы вы нам ни дали – это не наше дело.

Позы у швейцарцев стали не такие напряженные, на лицах некоторых промелькнули даже улыбки. Археолог уточнил:

– Когда можно будет двигаться и где те, кто пойдет с нами?

Староста удивленно поднял брови.

– Сейчас и выходите. – Он обернулся, и из толпы к ним вышли двое невысоких крепышей в низко надвинутых на глаза шапах. – А вот они пойдут с вами.

Невысокие и крепкие, с закутанными в грубую домотканую шерсть плащей лицами, новые попутчики выглядели бы абсолютно одинаковыми, если б не рукоятка длинного двуручного меча, торчавшая из-за спины одного. Сам меч был закутан в промасленную холстину. Второй держал руки на рукояти топорика, висевшего на поясе.

К уху Горового нагнулся Костя и тихо зашептал:

– А это не тот Рембо, с которым вы давеча пьянствовали?

Горовой никак не отреагировал на незнакомое имя «Рембо», но суть уловил. На вопрос Кости он только пожал плечами – мол, какая разница. Малышев был вынужден согласиться. Действительно, это еще вопрос, какую из этих двух компаний сейчас больше ищут в империи. Может статься, что меч швейцарца будет отнюдь не лишним.

9

Через час отряд уже шел в горы. Подготовка заняла бы значительно меньше времени, если бы императрица не заявила, что на пустой желудок она в путь не двинется. Пришлось дожидаться, пока проснувшиеся служки не изготовят нехитрый горский завтрак, состоявший из нескольких блюд из баранины и сыра.

Братья-проводники, получив в деревне оговоренную плату и сверх того еще чуть-чуть, прощались с русичами, как с родными. Захару даже подарили бурдюк из желудка овцы, который наполнили на дорожку местным крепким напитком, напоминавшим по вкусу болгарскую чачу. Расчувствовавшись, горцы предлагали приезжать еще, гостить у них столько, сколько угодно. Даже намекнули, что от любого врага прикроют, у них, мол, можно пересидеть, ежели что. Горовой обещал подумать.

Впереди, рядом с молча шагавшим проводником, ехал конный подъесаул. Чуть позади тянулась повозка с раненым Грицьком, беглой императрицей и ее воспитанницей. Потом пешком шли вооруженные до зубов Костя и Захар. Сибиряк держал в руках кол, с помощью которого тормозили повозку на спусках. Замыкал кавалькаду опасно кренившийся в седле Улугбек, державший на длинном поводу остальных лошадей. На одной из них сидел лекарь со связанными за спиной руками. Рядом с повозкой невозмутимо вышагивал пеший швейцарец с двуручным мечом, в котором Костя узнал того самого Вон Бергена, о котором рассказывали в прошлую ночь словоохотливые собутыльники. Проводники, увидев то, что один из путников, которых предстоит перевести через перевал, будет передвигаться связанным, промолчали, а сами «полочане» данный вопрос обсуждать не собирались.

Старая римская дорога, местами сохранившая еще кирпичное покрытие и кладку водосливов, была достаточно широкой для того, чтобы по ней могли двигаться пять человек в ряд. Но путники шли гуськом, стараясь держаться подальше от обрыва, чтобы из низины не было понятно, сколько людей покинуло село. По словам местных жителей, вся дорога уже практически очистилась от снежного покрова, но ближе к вершине снег еще лежал и вряд ли растает, поэтому у каждого за спиной был приторочен тюк с зимней одеждой.

В полдень сделали привал, переоделись во все теплое и к вечеру достигли перевала. Дни уже стояли длинные, и можно было попробовать начать спуск, но проводник с топориком авторитетно заявил, что преследователи, даже если их уже впустили в деревню, в горы в темень не сунутся. Значит, можно ночевать на этой стороне, чтобы с рассветом начать переход и спуск в долину.

Спали плохо. На такой высоте дул промозглый ветер, кидая изредка в лицо горсти снежной пыли, царапавшей щеки не хуже наждачной бумаги, так что даже разведенный из захваченного сушняка костер не мог толком прогреть отвыкшие от холода тела.

Императрица в начале подъема отказалась закутать лицо, по примеру местных, в холстину и теперь мучилась в закрытой повозке из-за обожженойной кожи. Рядом пыталась утешить ее маленькая баронесса. Подле самого возка, на ночь снятого с шасси, и развели костер, у которого коротали время до утра «полочане» и их новые попутчики.

Утром проснулись рано. Горы имеют непривычную для жителей низин особенность: рассвет и закат здесь наступают сразу. Раз – и темно. Бах – и снова день! Когда лучи солнца начали заливать макушку горы, отражаясь в лежащем снеге миллионами искр и слепя глаза так, что можно было без слез смотреть только под ноги, отряд поднялся в последний переход. Идти предстояло около часа. Сама вершина не произвела на русичей особого впечатления – только шальные порывы ветра и белоснежный наст.

Через сорок минут показалась и застава. Когда путники уже практически перешли на итальянскую сторону, проводник с мечом буркнул Улугбеку что-то на местном наречии и ткнул рукой в сторону села. Приглядевшись, «полочане» смогли различить два десятка точек, быстро поднимавшихся от деревни в сторону перевала. Преследователи не решились двигаться ночью и дождались дневного света.

При спуске в долину беглецы миновали заставу местной общины. Здесь горная дорога, и так-то не очень широкая, делала резкий поворот. Природа постаралась, создав два крутых уступа, нависавших над узкой тропой и образовавших, таким образом, идеальное место для обороны. На скале был сложена небольшая башенка с запасом камней, а дорогу пересекала широкая стена с крепкими воротами, у створок которой со стороны селенья сидело на земле около десятка местных жителей, вооруженных луками и длинными пиками. У подножия башни горел костер, на котором охрана перевала готовила себе нехитрую снедь.

Проводник с топориком перебросился парой слов с главой пограничной заставы, и ворота немедленно отворили. После чего швейцарец объяснил Горовому, которого за внушительный внешний вид все принимали за главу отряда, что его функции здесь заканчиваются, а вниз в долину их поведет брат Стефано. Безымянный горец кивнул в сторону молчавшего второго проводника, во время этих слов деловито проверявшего крепление ножен своего меча на плечной перевязи.

Спуск не занял много времени. Через час после того, как за спинами беглецов закрылись ворота горной заставы, взорам «полочан» открылся широкий земляной вал, перекрывавший дорогу. Земляную насыпь украшал невысокий частокол из неструганых бревен. На валу у небольшого проема в ограде, скучая и позевывая, сидел немолодой солдат с длинным луком и небольшим копьем. Увидев незнакомцев, он моментально исчез, а за насыпной стеной послышались крики и лязг железа.

Русичи благоразумно остановились в пределах видимости, но не стали подходить ближе, чем на прицельный полет стрелы. На спуске дорога значительно расширилась, что позволяло ехать по трое в ряд. При подходе к заставе епископских стрелков все, кто был способен держать оружие, облачились в броню и вынули огнестрельное оружие. Мечи и копья оставили на виду, но в ножнах и в чехлах. После небольшого совещания Захар передал Косте автомат «Суоми», а сам повесил на луку седла винтовку подъесаула. Улугбек и Горовой проверили револьверы.

Наконец над временной крепостью показалась голова в шлеме, украшенном высоким плюмажем. В одиннадцатом веке привычка венчать боевые шлемы перьями страусов и скульптурами еще не вошла в повсеместную моду, но всегда найдется первопроходец. Рыцарь епископа Бергамского Энцо Риацци был щеголем. Одновременно с главой заставы из-за стен показались наконечники стрел и копий. Это проснувшиеся лучники готовились к отражению возможной внешней агрессии. При первой же угрозе все два десятка воинов заняли свои боевые посты у частокола.

При ближайшем рассмотрении земляная насыпь оказалась не прямой. В этом месте горная дорога выходила на небольшое плато, на котором рыцарь и решил по приказу своего сюзерена создать мытную башню. Но каменные балки и валуны, деревянные брусы и керамическая плитка, заказанные у купцов, все еще находились на складах поставщиков, а мастера-каменщики пребывали у двора виллы Бонаццо, где проводил раннюю весну епископ. Пока не наведен порядок на перевале, пока не заключено соглашение с бородатыми горцами, никто ничего не будет строить. Слишком дорогим получался проект, чтобы рисковать такими деньгами. Вот и стоял лагерем рыцарь епископа Бергамского, томились скукой закаленные в стычках с генуэзцами и миланцами усатые лучники, а неуступчивые жители окрестных селений затягивали потуже шнуры на своих штанах, не имея возможности зарабатывать деньги привычной контрабандой и провозом путников.

В первые дни осады Риацци просто разворачивал обратно путников и обозы купцов: пусть старейшины общины придут и договорятся, а пока нет соглашения, возвращают деньги, взятые за бесполезный переход через перевал. Когда поток желавших спуститься в долину понемногу иссяк, так же как и солиды, захваченные рыцарем в поход, славные воины города Бергамо начали задумываться о том, чем им самим придется питаться до тех пор, пока не окончится осада непримиримых горцев. Местные крестьяне, пережившие очередную голодную зиму, отказывались выдавать солдатам продукты. Попытки военной экспроприации быстро привели к тому, что содержимое небогатых кладовых переместилось в тайники, до которых не могли дотянуться руки оголодалых стрелков. Да и чем могли поделиться измотанные шестилетним неурожаем сервы? Продуктовый караван из епископских закромов не спешил… Пришлось лучникам в буквальном смысле промышлять разбоем. Одной из ночей пять стрелков поднялись в горы и украли десяток овец у швейцарской общины. Пастуха, попытавшегося оказать сопротивление, избили. К счастью для него, среди лучников не было никого, кто бы сумел собрать ночью и без собак всех разбредшихся овец, потому и ограничились налетчики только десятком. После этого притихшая было борьба вспыхнула с новой силой. Когда через неделю итальянцы попробовали повторить вылазку за провиантом, их встретили стрелами и камнями. Двух раненых любителей баранины отправили на повозке в Бергамо, но долго ликовать местным не пришлось – следующей ночью пара наемников-генуэзцев забралась на скалы и подстрелила одного из ополченцев общины.

Когда Риацци увидел кавалькаду, он решил, что его мольбы услышаны и упрямые горцы пошли на попятную. В выходном плюмаже на открытом шлеме, с ярким щитом и копьем, верхом на коне он встречал подъезжавших всадников. Но торжество и довольство на его лице быстро уступили место разочарованию, а затем и любопытству. Всадники были одеты и вели себя не так, как дикие дети гор. Среди них наверняка даже был рыцарь – судя по великолепному вороному дестриеру и обилию дорогих кольчуг, которыми могли похвастать в таком количестве разве что норманнские дружины. Гарцуя на своем коне так, чтобы можно было свободно разглядывать из-за частокола подъезжавших, рыцарь приготовился ждать – кто бы ни спускался с горы, гости не обнажали оружие, не кричали. Значит, будут говорить. А раз будут говорить, то, видимо, не чувствуют за собой силы, значит, можно будет скрасить долгое и невыгодное ожидание. Ведь сборов за проезд на земли епископа еще никто не отменял. Сейчас итальянец не собирался никого поворачивать обратно, уж больно жалко смотрелись вымотанные долгим ожиданием собственные воины. Если горцы начали снова водить путников через перевал, то и ему подобает начать делать то, ради чего его и послал сюда сюзерен… Пускай и без договора с горской общиной.

Риацци ухмыльнулся.

«Полочане», оговорив стратегию своего поведения заранее, пока не доставали никакого оружия, кроме огнестрельного, которое казалось местным скорее непонятными украшениями, нежели вещами, способными нанести смертельный вред человеку. На коротком расстоянии лучники, прикрытые редутом, могли расстреливать русичей без угрозы для себя, поэтому о прорыве с использованием холодного оружия не было и речи. Но если уж дело дойдет до открытого боя, договорились применять порох и свинец без оглядки.

Императрица и баронесса остались в возке, который было невозможно переместить через вал без значительных усилий. Рядом с ними на коне сидел связанный Валиаджи. Итальянец был верхом на смирной коняжке, но, чтобы не получить удара в спину, руки ему, на всякий случай, не освободили. По мере сил за лекарем присматривал Грицько.

Выскочивший лучник бергамцев проводил русичей к защитным укреплениям. Земляная насыпь была устроена таким образом, что подъезжавшие путники оказывались между двумя валами. При атаке с горы итальянцы могли обстреливать находящихся внизу между валами нападавших, оставаясь под прикрытием деревянного частокола. В середине защитной линии были устроены распашные ворота. Всадников остановили перед воротами. За их створками была устроена небольшая насыпь. Сейчас на этой насыпи гарцевал славный рыцарь бергамского епископа в нетерпеливом ожидании.

Вперед выехал Горовой. Как единственный имеющий богатый боевой опыт, он стал командиром маленького отряда. Крупный, в богатой кольчуге, он внушал уважение любому встречному. А для переговоров рядом ехал Улугбек, неплохо освоивший ту смесь благородной латыни и каких-то варварских наречий, которая впоследствии даст рождение современному итальянскому языку.

– Кто вы? Куда следуете? – задал первые вопросы Риацци, когда окончательно убедился, что подъехавшие всадники не могут быть жителями итальянских долин или обычным купеческим караваном с норманнской охраной.

Пока подъесаул закованной башней молча сидел на своем Орлике, сбоку ему тихо переводил ученый.

– Скажи ему, шо мы путники. Домой едем, – буркнул казак.

Улугбек перевел.

Рыцарь за частоколом кивнул:

– Бьене. – Он посмотрел на одежду и доспехи казака, мельком прошелся взглядом по остальным. Понятно: рыцарь и вооруженные слуги в пути. Только вот не похожи они на итальянцев, даже языка не знают. Значит, чужие здесь. А что чужое, то легко может стать своим, особенно если ребра начинают подпирать позвоночник. Видимо, эти нехитрые мысли легко читались на обветренном лице посланника епископа Бергамского, потому что Улугбек поспешил добавить:

– Мы едем в Пьяченцу ко двору понтифика.

Риацци кивнул:

– Хорошо. – Он сделал знак стрелкам на валу, те опустили натянутые луки, правда, не убирая стрел с тетив. – Может кто-либо поручиться за вас в благословенной Ломбардии или в нижней Италии?

Улугбек покачал головой:

– К сожалению, нет. Мы не знаем никого здесь.

– О! Хорошо! – Риацци еще раз оценивающе скользнул по доспехам и коню Горового. – Вы должны знать, что мы находимся здесь по велению епископа Бергамского, которому и принадлежат здешние земли.

Он примирительно развел руками:

– К сожалению, я не знаю вас, но верю, что вы – мирные люди и путешествуете с благими намерениями. Но пропустить вас в охраняемую мною цитадель с оружием, к сожалению, не могу. Сложите мечи и копья, проезжайте, мы составим подорожную для вашего дальнейшего пути и пропустим вас с миром.

Стоявший молча проводник незаметно ухмыльнулся.

Улугбек повернулся к своим товарищам. Костя демонстративно подтянул автомат. Захар кивнул в знак того, что понял.

Горовой, Малышев и Пригодько медленно отцепили ножны, опустили копье Тимофея Михайловича, секиру Захара. Швейцарец попробовал что-то сказать ученому, но, наткнувшись на предупреждающий взгляд археолога, пожал плечами и смолчал. Он, так же как и все, снял перевязь с мечом и положил ее на землю.

Ворота скрипнули и начали открываться.

Внутрь заезжали гуськом: сначала Горовой, потом Улугбек, проводник, затем Костя и Захар.

Двое лучников выбежали наружу и быстро подобрали уложенное на земле оружие.

– Я рад приветствовать вас на земле верного сына церкви епископа Бергамского Адольфо. Я его карающая длань на этих землях, рыцарь Энцо Риацци. Эти достойные воины – лучники его стражи.

Все поклонились.

– Мы – путники из далекого города Полоцка, что находится в землях Гардарики. Путешествуем к светлейшему двору, дабы узреть свет истинной веры.

Рыцарь ухмыльнулся. Ну, везет, так везет.

– Что же, свет веры – благая цель. Я рад указать вам дорогу и пропустить к такому уже близкому окончанию вашего путешествия. – Он сошел с коня и подошел к молодому, но уже обрюзгшему монаху, приставленному к неграмотному рыцарю кастеляном епископа. – Но пока брат Верзилий выписывает вам подорожную по землям епископа…

Толстеющий монах начал быстро разворачивать какие-то обрывки пергамента и чистить перо.

– Пока брат выписывает вам подорожную, не соблаговолите ли внести сборы за проезд по землям Бергамского епископства?

Улугбек согласно кивнул:

– Конечно. Сколько мы должны?

Риацци с улыбкой махнул рукой:

– О чем разговор? Всего лишь сто пятьдесят византийских безантов за всех, кто здесь находится, и можете ехать дальше.

Он уже открыто ухмылялся, глядя на вытянувшееся лицо археолога.

– Поверьте, это – ничтожная сумма за такую благую цель.

Лучники открыто заржали. Нечасто в последнее время им доводилось видеть такой спектакль. Да и рыцарь – парень нескупой, сколько бы ни содрал с этих заморских остолопов, а поделится со своими верными воинами. Значит, быть вечером пирушке!

Улугбек развел руками:

– Но это очень большие деньги! У нас их нет.

Итальянец всплеснул руками:

– Разве? Ай-я-яй! Вы поехали в такую даль, а деньги на проездные сборы забыли? – Его тон из шутливо-елейного вдруг стал жестким и требовательным. – А может, вы не собирались платить за проезд по землям епископа? Может, вы желали удержать деньги, которые должны причитаться нашему епископу? Утаить то, что должно будет пойти на дела церкви? Тогда вы не добрые путники, а язычники и враги для каждого доброго католика!

Во время этих слов стрелки демонстративно подняли и снова натянули луки.

Кольцо вокруг пятерых путешественников начало сужаться.

Энцо Риацци поднял руку:

– Впрочем, верю, что деньги для уплаты вы не взяли только по причине незнания. – Он согласно кивнул. – Что ж, это все равно не освобождает вас от их уплаты.

Улугбек примирительно заявил:

– Мы можем вернуться?

Рыцарь покачал головой в притворном сочувствии:

– К сожалению, нет. Вы уже на землях доброго Бергамо.

Глава мытной заставы радостно поднял глаза.

По мере сил Улугбек старался переводить его речь. Костя открыто ухмылялся, простодушный Захар, не понимая хитросплетений вычурного юмора, таращил глаза, а Горовой закипал.

Итальянец продолжил:

– Скажите синьору рыцарю, что у него отличный конь. Лошадка сойдет в качестве уплаты за сорок безантов. Плюс седла, лошади слуг и повозка, итого: всего на сотню. Если он добавит доспехи и оружие, то как раз только на сто сорок и наберется. – Риацци ухмыльнулся: – Но я сегодня добрый. Отдаст все это, и пускай себе едет с Богом!

Когда Улугбек перевел все сказанное, казак окончательно взорвался:

– Ах ты, макаронина сраная! – В руках подъесаула появился револьвер. Рыцарь удивленно поднял брови: может, путник попробует предложить странную безделицу в качестве уплаты?

При виде взбешенного казака Костя и Захар взялись за оружие. Щелкнул предохранитель автомата. Лучники с интересом глядели, как странные путешественники похватались за короткие металлические дубинки. Кидаться они ими собрались, что ли?

Громко рявкнул револьвер Горового. У ухмылявшегося рыцаря выстрелом снесло полголовы и шлем с плюмажем. Одновременно бухнула винтовка: Захар прострелил очередному неудачнику ногу, а Костя, осилив технику, вдавил спусковой крючок «Суоми». Трескучей очередью снесло трех лучников с вала, отправив на небеса одного и серьезно ранив двух. На этом передовое изделие финского автоматостроения тысяча девятьсот тридцать девятого года в очередной раз заклинило. Видимо, использованное Пригодько для смазывания этого оружия коровье масло не отвечало требованиям производителя. Другого же у сибиряка не было. Улугбек, запутавшись рукой в кармане, безуспешно вырывал свой револьвер из штанов.

– Ах ты ж, благодетель херов! – Казак направил Орлика на опешивших воинов епископа. Чуть отойдя от шока, за ним с ревом бросился швейцарский проводник, на ходу отобравший свой меч и саблю подъесаула у застывшего соляным столбом стрелка.

Тактика обезглавливания командования противника, вкупе с необычностью оружия нападавших, принесла свои плоды. Изумление столпившихся в предчувствии легкой добычи лучников было настолько велико, что большинство из них даже позабыло на несколько секунд о полунатянутых луках. Только когда Горовой, разрядив револьвер, подхватил из рук проводника саблю, в «полочан» полетели первые стрелы. Ветераны епископской стражи были серьезно деморализованы громом, едким дымом и орущим подъесаулом. Только этим можно было объяснить тот факт, что большинство стрел, выпущенных с короткого расстояния, летели куда угодно, только не в цель. Да и трофейные кольчуги не подвели: пара стрел бессильно тюкнулись в доспехи казака, одна чиркнула по груди методично отстреливавшего оборонявшихся Захара, еще две вошли в шею лошади Кости, с матом дергавшего затвор автомата. На счастье фотографа, конь тут же пал, прикрыв тушей своего седока от остальных стрел. Большинство опомнившихся итальянцев выбрали своей целью именно Малышева, как самого громкого противника, сразившего одним махом сразу троих их товарищей.

Сопротивление было недолгим. Брат Верзилий, отойдя от шока, вызванного применением огнестрельного оружия, и унюхав серный запах пороха, не нашел ничего лучше, чем заорать во все горло «Дьябло!», чем окончательно развалил не самую упорную оборону бергамцев. После чего славный писарь епископа подхватил полы монашеской сутаны и припустил в сторону долины, высоко вскидывая ноги. Чуть погодя за ним врассыпную побежали оставшиеся воины таможенного поста.

«Полочане» их преследовать не стали. На поле боя осталось около десятка тел с обезглавленным вождем и куча брошенного оружия. Как ни спешили дальше императрица и ее спутники, а пришлось вытерпеть еще одну заминку, вызванную необходимостью перевязать незначительные раны и собрать наиболее ценные трофеи. Убитых было только двое – рыцарь и один из рядовых, зато раненых – целых шестеро. Денег у воинов епископа не оказалось, но между трупами валялись пара неплохих алебард, пяток луков и десяток коротких мечей. Валиаджи и Улугбек оказали помощь двум легкораненым стрелкам, догадавшимся во время выстрелов лечь на землю и не оказывать сопротивления. Как только им остановили кровь и глаза итальянцев обрели осмысленное выражение, ученый отдал на их попечение остальных тяжелораненых противников.

Спустя примерно час после окончания схватки отряд пустился в дальнейший путь. На этот раз огнестрельное оружие попрятали в чехлы, а мечи и секиры благоразумно выставили на всеобщее обозрение.

На счастье путешественников, убежавшие лучники не стали задерживаться в ближайшей деревне, а бросились сразу ко двору своего сюзерена. Таким образом, даже если епископ немедленно вышлет преследование за теми, кто осмелился напасть на его заставу, в запасе оставалось около двенадцати часов. За это время конные русичи рассчитывали покинуть пределы Бергамского манора.

В полдень сделали привал. Императрица потребовала себе горячей еды, но Улугбек и Малышев сумели убедить киевскую княжну, что разводить костер и готовить кипяток времени нет. По словам швейцарского проводника, до Пьяченцы оставался дневной переход. На небольшом совещании решили, что ввиду возможной погони как со стороны германского императора, так и со стороны епископа отряд будет двигаться без остановок, избегая, по мере возможности, людных мест. Если получится, то путешествие продолжат и ночью.

Стефан Вон Берген, проводив их в долину, указал наиболее приметные ориентиры на пути к Пьяченце и покинул беглецов. Изначально договаривались, что он выведет их через перевал, а «полочане» обеспечат ему преодоление заставы. В той или иной мере каждая из сторон выполнила свои обещания, и расставались они вполне довольные друг другом. Швейцарец решил двигаться в сторону Венеции, а русичи уходили правее, к Бургундии.

Перед тем как расстаться, Костя и Стефан немного тихо переговорили.

Когда фигура проводника с его длинным мечом исчезла за горизонтом, Улугбек поинтересовался у Малышева, о чем был их разговор.

Тот отмахнулся:

– Сказал, что будет в Венеции и Генуе хирд наемный сбивать. Типа отряд из норманнов из корабельных дружин и свободных людей. Говорит, человек сорок наберет и будет наниматься. На воинов всегда есть спрос. Города Италии, да и местные благородные часто между собой воюют и готовы заплатить знающим людям за помощь. Приглашал к себе, когда довезем дам до места. Говорил, с таким оружием мы на тройную долю рассчитывать можем.

Сомохов присвистнул:

– Ну а ты что сказал?

Костя пожал плечами:

– А что я? Сказал, что подумаю. Все равно он свою шайку раньше, чем через месяц не соберет. А к тому времени еще фиг знает что может с нами случиться.

Сомохов улыбнулся:

– Ну что ж. По крайней мере, это первое достойное предложение работы в этом мире. Жаль только, что не по профилю.

Костя усмехнулся:

– Да уж. На археологов тут спрос невысок. Да и мне на должность придворного фотографа рассчитывать не придется.

Оба невесело рассмеялись.

 

Глава 3

1

К своим сорока годам Джакомо Босиери достиг немалого. Четвертый сын и седьмой ребенок в пусть и старой, и знатной, но не богатой семье миланских патрициев, он не мог рассчитывать на что-то большее, чем монастырская стезя. Старший сын унаследовал виноградники и поля наследного майората, двое средних, избрав стезю военных, ушли искать счастье в непостоянных капризах бога Марса, а младшего в семье по традиции отдали церкви. Молодой и честолюбивый, он проложил себе неплохой путь из монастыря Остии до центра церковной мысли в Клюни и теперь – до подножия собора Святого Петра в Ватикане.

Джакомо мог свысока посматривать на окружающих, находясь в фокусе католического мира, соприкасаясь с великими мира сего. Мог… Но не делал этого. И уже пять лет был правой рукой и личным секретарем папы Урбана II. Думать так же, как и свой патрон, он стал почти сразу же. Набожный и образованный, честолюбивый и смиренный, Босиери взошел по стопам своего учителя в альковы учения единственной истинной церкви, достойной заветов Его.

Для Джакомо шестидесятишестилетний папа стал не только достойным отцом-настоятелем, но и учителем в миру и в церкви. Все чаще за последние годы, говоря о деятельности главного священника мира, Джакомо употреблял слово «мы» вместо «он»: мы думаем, мы собираемся. Ему даже казалось, что в уголках сознания его наставника уже не осталось потаенных мест, как и для Папы не осталась таких мест в сознании Джакомо…

Казалось так… Но только до вчерашней вечерней молитвы. Вчера в часовне монастыря Иоанна Крестителя Джакомо понял, как тяжела тиара наместника Господа на бренной земле. Целый день они провели на стройке базилики Сан-Совино, потом в прениях с приехавшими собратьями из Иль-Франса и Лотарингии, вечером была встреча с видными ломбардцами, устроенная семьей Фарнезе, – все это время папа был неутомим, расточал благословения и много говорил. И только к ночи, когда понтифик остался в кругу близких, глава престола Святого Петра стал тем, кем он уже давно являлся: усталым, замученным подагрой стариком. Теперь согбенная фигура немолодого Урбана казалась одинокой в окружении дородных французских и итальянских кардиналов, прибывших на Собор в славный город Пьяченцу. Время заседаний близилось к концу, а дела, с которыми желал разобраться глава католической церкви на этой встрече, только множились. Опять не появились на Соборе представители империи. То, что они признали Урбана и отреклись от Клемента, уже было шагом вперед, но сделать за первым шагом второй епископы и кардиналы Германии категорически отказывались. Даже Адемар Монтейльский, епископ де Пюи, соратник и друг нынешнего папы, остался у себя по ту сторону Альп. Набравший силы Генрих карал что маркграфов, что церковников с одинаковой жестокостью, напоминая, что «божье – богу, а кесарево – кесарю». А выступать против императора было чревато. Не то чтобы германский император открыто преследовал приехавших на Соборы, но просто во время отлучки в землях епископств происходили немотивированные восстания черни или нападения соседей, до этого вполне мирных. Приезжал такой епископ из Италии домой, а замок или монастырь в руинах, город присягнул новому сюзерену, посевы на землях церкви сожжены. И правды не доищешься.

Соответственно, речи, подготовленные для жителей империи, пропали невыслушанными. Ведь что за смысл говорить с итальянцами о попраниях веры в Германии, если от этого никаких изменений в Германии не произойдет?

Без толку выступили на Соборе послы каталонского короля. Папа мог только сетовать вместе с ними и молиться, когда слушал рассказы о притеснениях христиан Кордовы, об ущемлениях границ христианских, о все новых набегах берберов Африканского побережья. У папы не было флота, чтобы послать его на помощь, не было закованных в кольчуги рыцарей, чтобы укрепить рубежи и замки на перевалах. И вовсе без толку просидели Собор посланники Византии, приехавшие просить помощи против сельджуков.

Хитра Восточная империя! Если только можно, готова платить столько, сколько нужно, лишь бы чужими руками каштаны из огня тягать. Ушлые греки еще заработают, а потерянное войско не вернешь. Так пусть лучше рискуют дети других народов, чтобы матерям Византии никогда больше не испытать горечь Манцикерта.

Рад бы помочь папа и тем и другим против последователей Магомета, но где силы взять? Тосканцы и ломбардцы слишком заняты своими проблемами, маркграфиня Матильда Тосканская еще помнит стяги Генриха на стенах своих городов, ей не до того, чтобы хоть кого отпустить в чужие страны. Венеция воюет с Генуей, христианские галеры жгут и топят одна другую, сицилийские норманны заняты в войне с той же Византией и на Балканах и в Средиземном море. Да и кого послать на помощь, если помощь нужна, прежде всего, самому престолу Святого Петра?! Вот закончит Генрих со своими мятежами, вспомнит того, кто речами и надеждами сеял зерна сомнений в умах его вассалов. Кто тогда защитит народ Рима и священников Ватикана?

Теряет величие церковь, теряет мощь и влияние, которых она добилась при Григории VII. Что делать, если самыми верными папе остались только дикие новообращенные варвары-северяне, все еще орущие «Один» в бою, да стареющая Матильда Тосканская, вынужденная восстанавливать былое величие неравным браком? Попытка поднять против германского императора Лотарингию и Баварию не удалась, и можно будет ожидать, что через год в Северную Италию польются полчища закованных в кольчуги немецких рыцарей. Если не сам Генрих, то его сын Конрад опять зальют земли Италии кровью ее детей… Один раз норманны Гюискара выгнали немцев из Рима. Смогут ли они это сделать еще раз? Если Генрих подготовится – а он уж будет стараться, – то вряд ли…

Молился папа Урбан II, молились епископы и кардиналы, молился Джакомо. Чтобы дал Святой Дух в руки наместника Божьего меч, способный разогнать тьму, собиравшуюся над соборами и храмами Рима, или хотя бы чтобы пустил лучик надежды, способный развеять тучи сомнений в голове понтифика. Чтобы появились новый Мессия или угодная Богу Цель, способные объединить пошатнувшийся католический мир в минуту опасности.

2

Василис Варбокис, посол великой Византийской империи при дворе главы католического мира, улыбнулся. Улыбнулся, когда готов был скрежетать зубами и грязно ругаться. Опять эти немытые варвары, утверждавшие, что они наследники величия Рима, сетуя на занятость Урбана II, отказали ему в аудиенции. И это после горы золота и каменьев, канувших в бездонных карманах этих откормленных скопцов! Только ручки потирают и глаза закатывают. А он обязан притворно вздыхать и понимающе кивать в ответ на предложения подождать еще. Подождать момента, когда глава маленького куска римских трущоб и десятка соборов уделит ему, посланнику величайшей империи, пару минут своего драгоценного времени. Цель визита казалась самому Варбокису глупостью. Просить помощи? У кого? Даже если Урбан очень захочет, кто придет под его знамена? Римское ополчение, сброд миланских окраин, сицилийские норманны и… все? Венецианцы не решатся идти против сельджуков, генуэзцы слабы, Франция погрязла во внутренних раздорах, бургундцы и северные норманны слишком заняты Германской империей. Кто остался? Глупая миссия! Даже Григорий не смог собрать достойную армию в помощь христианскому соседу, что же говорить о его бледной тени?

Басилевс перестраховывался. Уже сейчас армия Византии больше и боеспособней, чем армии всех христианских королей. Беда империи в том, что она растянула на десятки тысяч километров свои границы, на которые постоянно посягают завистливые и жадные соседи-варвары. Сельджуки – только часть из них. Опасная, может быть самая опасная, но только часть. Есть еще ослабленные, но все еще способные потрепать нервы хазары, Киевский каганат, который бросает в крайности: от братской любви до ненависти и набегов. Германцы, богемцы, дикие норманны – все готовы вцепиться в глотку исполину, стоящему по обе стороны Босфора. Слишком много золота собралось в подвалах Константинополя.

Василис выпустил воздух, успокоился. На глаза попалась шкатулка дорогого красного дерева, подарок басилевса. Посол ухмыльнулся, вспоминая наставления государя.

Алексий Комнин – величайший хитрец, достойнейший из богопомазанников, да будут годы его правления долги и удачливы. К любой встрече европейских монархов или католических лидеров из далекого Константинополя ехали посольства. У каждого королевского двора – по посланнику, у каждого Собора – по торговцу-греку. Император должен знать, чем дышит Европа. И чуть у кого из пограничных соседей появляется желание пощупать за мошну жирного соседа, как в дело вступают «обстоятельства»: у монарха обнаруживаются тайные враги, совершающие переворот или покушение, сосед или мятежный вассал получает «ниоткуда» деньги, нанимает подкрепление и начинает внутреннюю бучу, или просто король умирает при невыясненных обстоятельствах от несварения желудка. За подобными событиями чаще всего стояли скромные представители известных торговых домов Византии. К моменту, когда местные власти начинали искать виноватых, посланники империи были уже на пути домой. В любом случае это дешевле, чем собирать армию, перебрасывать ее, кормить.

Василис поморщился, когда за посланниками папской администрации, все еще бормочущими какие-то отговорки, закрылась дверь. Вот ведь вонь развели. Не моются годами, одежду не меняют, все думают этим стать ближе к Богу! Разве это путь? Только в глазах слезится…

Просьба басилевса была проста: нужна армия для защиты от неверных. У Комнина хватало сил, чтобы сдерживать орды мусульман вдали от берегов Босфора, но не для того, чтобы перейти в контрнаступление. Это было очень рискованно. Дети тех, кто погиб в горах Малой Азии двадцать лет назад, требовали мести, но просто посылать армию в степь глупо, а чтобы захватить и удержать ту же Антиохию или Эдессу, потребуется столько усилий, что придется отзывать войска из других мест, в результате чего станет небезопасно на остальных границах. Ведь стоит только ослабить гарнизоны на тех же Балканах, как берсерки-северяне вцепятся в побережье. Патовая ситуация, вдвойне отягощенная расколом церквей.

Василис поморщился еще раз. Святоши эти хуже безземельных рыцарей, наполнивших просторы Европы. Вторым нужны только земли и деньги, а первые еще прикрываются словами из Библии. Пока докопаешься, что надо какому-нибудь толстому епископу, уйму времени на осведомителей изведешь. А ведь игнорировать никак нельзя, уж очень много власти подмяли под себя церковники. В Византии есть басилевс, есть Святая Православная церковь. Одни правят и защищают границы, вторые молятся. Кесарю – кесарево! А здесь? Каждый феодал с кем-то на ножах. Внутри государства десятки партий, готовые вцепиться в глотки друг другу! Епископы начинают военные походы во главе собственных армий! Перепуталось все – где духовная власть, а где светская. Правильно все-таки Григорий VII начал возвращать буйных пастырей душ в лоно их прямого предназначения. А то иной из церковных служителей больше на наемника похож! В кольчугах, бархате, рядом – сыновья и внуки, за спиной – вассалы и собственная дружина. И это слуга Божий, который обязан молиться за всех нас перед ликом Его? Тьфу! Святости ни на медную монету.

Василис присел на край лавки. Невысокий и грузный, он испытывал усталость от нервного длительного хождения по комнатам дома, снятого как временное пристанище для делегации. Что ж! Еще неделя этого сборища, и можно будет возвращаться в родные места с сообщением, что опять католики впустую проговорили месяц. Только Пасху переждать.

3

Пасха удалась: крестный ход, пение хора, торжественная ночная литургия – все соответствовало представлению большинства о том, как должно выглядеть самое важное воскресенье в году для настоящего католика. А с утра застолье, дававшее возможность измотанному постом телу почувствовать себя снова живым и полным сил. Для благородных – гуси, телячьи лопатки, кабаньи окорока. Для простонародья – каша с салом, счервленная вяленая солонина, овощной суп с сухариками на той же солонине и сыр. И никакой рыбы, даже в приморских селах! А после – кувшины с вином и гулянье до вечера!

Пьяченца гуляла с размахом. В этом году в их городе второй по значимости церковный праздник отмечали многие высшие сановники церкви, а значит, в карманах торговцев, ремесленников и корчмарей появились звонкие монеты, подзабытые за голодную зиму. А раз есть деньги, то нашлись и яства, столь желанные после долгих дней поста. Вина из солнечной Флоренции текли рекой, и к утру понедельника даже охрана городских ворот спала беспробудным сном, что, впрочем, не было такой уж редкостью и в будние дни.

Тем больше было возмущение капитана ночной стражи, когда его бесцеремонно растолкали под утро. Не разбираясь, он взашей вытолкал сержанта, разбил о закрывшуюся за ним дверь свой ночной горшок, длинно и сочно выругался, но все-таки под конец поинтересовался, какого дьявола его разбудили. Ответ привыкшего к выходкам начальника седоусого отставника заставил капитана подскочить на набитом соломой и блохами матрасе. По словам опухшего от вчерашнего помощника, у ворот стояла кавалькада из нескольких всадников, один из которых заявил, что он, тьфу ты, что она – императрица Священной Римской империи Адельгейда. Вздорная немка требовала впустить ее и проводить к месту, где сейчас находится папа Урбан.

Через десять минут редкие проснувшиеся граждане славного города Пьяченцы с ужасом взирали на невиданное: по улицам в одних штанах-бре и незавязанной котте, шнуруя на ходу модные шоссы с разрезом, несся капитан ночной стражи города, по ходу движения постоянно чертыхаясь и злословя. За ним семенил стражник. Не успели первые добрые хозяйки, вышедшие за свежим хлебом и пивом для своих благоверных, посудачить у городского фонтана о том, что вынудило грузного выпивоху в такой ранний час следовать на место работы, как со стороны Северных ворот к монастырю Святого Иоанна пронесся десяток конных всадников с капитаном во главе. Еще через двадцать минут его святейшество Урбан II, милостью Божьей глава всей Католической церкви, уже принимал в маленьком зале прибывших и слушал рассказ из уст плачущей императрицы германской о страшном духовном падении виднейшего и могущественнейшего монарха современности.

Адельгейда рыдала и причитала, но слова слетали с ее уст только самые нужные. По мере повествования и папе, и присутствовавшим здесь епископам стала очевидна глубина падения погрязшего в грехах и запутавшегося императора Генриха. Супруга его рассказала обо всем: о связях с дьяволом, сатанинских шабашах и черных мессах, на которые муж сам звал ее, об идолопоклонении, хулении на Господа нашего, презрении церкви и ее заповедей, поддержке и распространении неугодных церкви писем и пасквилей на видных служителей веры, участии в нападениях на земли монастырей и краже монастырского имущества.

Даже последнему писарю было понятно, что дай папа ход всему тому, что он сейчас услышал, даже интердиктом может не отделаться Генрих. За такое простолюдина или ремесленника ждал бы костер на торговой площади.

Лицо Урбана мрачнело по мере повествования гостьи.

– Что ж, заблудшая сестра моя, помню и храню я письмо твое, полученное нами в городе Констанце на Соборе, проведенном церковью в прошлом году. Помню, и ранят до сих пор меня слова, прочитанные в нем. – Старый папа обвел тяжелым взглядом собравшихся в комнате. – Тогда зачитал я письмо твое, где ты перечисляла святотатства мужа своего, только самым близким и верным детям матери нашей церкви. Просил оставить в тайне.

Наместник престола Святого Петра продолжил:

– Тогда не знал я глубины падения того, кто должен защищать чистоту и оплот веры. Теперь вижу, и скорбит душа моя, что не сумел усмотреть я заразы, ползущей в дом наш. – Папа встал с кресла и подошел к коленопреклоненной императрице. – И рад я безмерно, что послушала ты совета моего, бросила узы христоотвратного супруга своего и лично явилась пред очи наши высказать все то, что рассказала в письме том.

Иоланта уставилась на свою подругу и воспитательницу, «полочане» заерзали. Оказывается, Адельгейда давно готовилась к побегу, даже переписку вела.

Урбан приобнял и поднял с колен раскаявшуюся грешницу. Он уже знал, что сделает.

Знал, что может получить, знал, чем это может закончиться.

Что бы ни говорил с амвона Папа Римский, в чем бы ни обвинял императора заглазно, какие бы письма ни показывал, без главного свидетеля это все было пустым звуком. Но даже с ним, вернее, с нею слишком уж все гладко получается. Зная о противостоянии престола Святого Петра и германского императора, после таких обвинений можно было заподозрить сговор между папой и сбежавшей женой немецкого государя. А если похожие слухи пойдут, то и эффект от признаний мал окажется, а то и не будет его вовсе. Одно дело раскрыть подлую сущность христопродавца, и совсем другое – очернить монарха самой могучей страны Европы. Если не предоставить убедительнейшие аргументы и доказательства, то неизбежно последующая за такими обличениями война станет последней для нынешнего главы Святого престола.

После первого письма Адельгейды, полученного год назад, Урбан просчитал шансы на победу, свои и чужие: маркграфы отойдут от отлученного, так было всегда, города Италии и Германии вряд ли выступят против церкви, останется только германская армия и наемники, часть которых находится сейчас при сыне Генриха Конраде на севере Италии. Конрад, в отличие от своего отца, очень набожен, да и обижен на родителя. Можно и нужно поговорить с ним! Плюс сицилийцы, северные норманны. Надо еще с Раймондом Тулузским договориться, и останется Генрих один. В Германии его, конечно, не взять, но в Италию он уже не сунется.

И в течение года, прошедшего с Собора в Констанце, патриарх не сидел без дела. Генрих не жалует сына – что ж, тайно собравшиеся представители Милана, Кремоны, Лоди и Пьяченцы уже провозгласили Конрада итальянским королем. Пока тайно, но сын уже не сможет отступиться. За корону он не только отца, желавшего, по слухам, жить вечно, он за корону всю Германию в ад отправит.

Но чем дольше рассказывала беглянка и выступали один за другим свидетели, приехавшие в ее свите, тем больше в сознании Урбана II проблема борьбы с императором начинала отходить на второй план. Его волновала рисуемая перед ним картина. Ведь не на пустом месте возникла такая ситуация, при которой император предает церковь и уходит в лоно сатанистов. Знает ведь, что душу бессмертную теряет, значит, что-то такое получает, от чего не страшно ему! И не один он в Германии такой. В памяти наместника начали всплывать нехорошие воспоминания и слухи, дошедшие до него из разных источников. Крепнет в Европе ересь, растет число пожелавших связать себя с нечистым. Кроме Германии полно таких на юге Франции. Доходили сведения о сектах в Британии, даже в Италии появились какие-то тайные ложи, собиравшиеся ночью и творившие безобразия. Ведет свою работу проклятый! А они вчера весь день софистикой занимались, спорили. Эх! Когда на Европу такая туча двигается, те, кто должны быть руками Господа на земле грешной, обсуждают теологические нюансы, полемизируют о трактовках Ветхого Завета и записях святых угодников.

Потяжелел взор главы Католической церкви, сжались в кулаки руки, заострился орлиный нос. С годами только тело дряхлеет, душа же расцветает. Как бабочка покидает кокон тела, ползавшего по бренной земле, христианин обязан, стремясь к моменту встречи с Создателем, обрести душу, достойную страданий Спасителя. А кто еще должен обладать достоинствами духовными, как не наместник? Лучшие качества развил в себе за годы жизни Урбан. Надо Господу, чтобы слуга Его был быстр в решениях, – и годы тренировок дают возможность контролировать себя в любых ситуациях, принимать правильные решения с ходу. Надо помнить все, что слышал, – и память в старости лучше, чем у молодых послушников.

Сейчас мозг папы работал как мельничные жернова, перерабатывая всю получаемую информацию, а уста продолжали спрашивать о том, что могла забыть сказать беглая супруга еретика. Кто помогает императору? Кто попал под влияние проклятого? Кто духом крепок еще на землях немецких? Откуда такая зараза пришла? Как долго Адельгейда подозревала мужа? Кто доволен, кто недоволен на землях Германии?

Лилась речь, мелькали страницы истории, сжимались и разжимались кулаки епископов и кардиналов, почувствовавших свою причастность к великому. Допрос продолжался до обеда, когда уставшую Адельгейду и ее спутников передали на проверку братьям-экзорцистам. А папа удалился готовиться к послеобеденному выступлению в Палаццо Комунале перед церковными легатами Собора. Сегодня будет его день! День торжества веры!

Только оставшись наедине с собой, Урбан перевел дух. Сегодня он наконец сможет повернуть все вспять. За делами мирскими он чуть не проглядел то, ради чего и поставлен был на земле. Да, опасен государь величайшей страны, отринувший Бога из сердца своего, но стократ более опасная угроза подкралась незаметно, ударила в самое сердце, если уже и властители земные предпочитают церкви посулы нечистого. Но время еще есть! Если права императрица и вся ересь идет с берегов Босфора, из Азии, то ошиблись те, кто считает битву проигранной для католической веры!

Папа заскрежетал зубами, но быстро взял себя в руки и упал на колени перед распятьем. Молиться! Молиться и просить о силах, столь нужных ему в эти минуты. Силах, способных дать защитникам веры возможность низринуть противников Христа за пределы Ойкумены. Найти и растоптать гнездо ереси, где бы оно ни было! Даже если для этого надо будет идти на край света.

Молился священник неистово, долго, изматывающе, за себя, за всех верных христиан, за край и земли родные. Молился один, шепча знакомые слова, добавляя от себя просьбы и клятвы. Уже отослали обратно карету от ломбардской торговой гильдии, разошлись по кельям кардиналы, ушли спать молодые послушники, задремал у двери верный Джакомо, а у папы в келье горела лампада и слышались слова на латыни. Но за час до полуночи Урбан почувствовал, как привычное тепло затопило низ живота, поднялось к плечам, заструилось по ладоням. Благодать снизошла на коленопреклоненного патриарха, он наконец понял, что его молитвы слышат, а значит, и будет помощь…

4

К счастью для «полочан», братья-экзорцисты во вчерашнем вечернем обследовании не были настроены агрессивно. Только стандартная форма, без средневековых излишеств. Для начала констатация, что допрашиваемые не реагируют на святую воду, святые мощи, религиозные песнопения и в разговоре ведут себя как истинные христиане. Допрос велся на ломаном немецком языке. Причем дознаватели сбивались то на латынь, то на итальянский, а допрашиваемые – на русский и русский матерный. Последнее было только раз, когда молодой монашек предложил закончить проверку испытанием водой или огнем. В первом случае испытуемого в мешке топят в воде. Если он выбирается из мешка или всплывает другим способом, то, значит, ему помогали нечистые силы. Во втором варианте, испытуемого прогоняют между двух костров, что само по себе не очень здорово, так как проход должен быть не больше двух локтей, а высота костров не меньше десяти локтей. Дослушать, что ожидает выжившего, «полочанам» и императрице не дал седой монах, возглавлявший комиссию. Одним только взглядом он заставил примолкнуть не в меру разошедшегося энтузиаста из числа молодых братьев. После чего заявил допрашиваемым, что печати дьявола на них нет, а значит, до особого распоряжения его святейшества они свободны в пределах территории обители.

Лечь спать им предложили в специальной странноприимной зале, где стояло много лавок, отделенных друг от друга занавесками из некрашеного холста. Для венценосной гостьи братья-монахи переместили других обитателей этой ночлежки на сеновал и в подсобные помещения. Чего-то большего мужская монастырская обитель не смогла найти даже для императрицы. В случае, если разрешит его святейшество, в дальнейшем ее величество, возможно, поселят в одной из вилл местных богатых семейств, но, пока идет следствие, ей и ее спутникам придется довольствоваться этой скромной залой.

На ужин гостям дали круг сыра и половинку жареного барашка, принесенного вместе с кувшином сильно разбавленного красного вина. Во дворе, куда выходили двери жилья, всю ночь дежурили десятка полтора стражников папской гвардии из числа франков, горцев Шварцвальда, Гельвеции и норманн. Для верности с ними всегда были двое или трое монахов. Так что, хотя открытую стражу к гостям папы не приставляли, русичи себя чувствовали под постоянным присмотром. В целом не страшно, но немного нервировало. Впрочем, после гонки и допроса все так устали, что спали без задних ног.

Утром показания беглецов были повторены в присутствии большого количества епископов и кардиналов Рима. На этот раз Урбан II молча сидел в стороне, укрывшись в тени нефа, а весь опрос велся сановниками церкви. Те же вопросы, те же ответы.

«Полочане», Валиаджи и понемногу возвращавшийся к нужной кондиции Грицько тоже находились в зале, но они так и не были вызваны. В отличие от вчерашнего, на этот раз процедура, за исключением вопросов, велась на латыни, так что, кроме Сомохова, отлично знавшего этот язык, для Малышева, Горового и Пригодько весь процесс был абсолютно непонятным. Сомохов пробовал прокомментировать услышанное, но получил предупреждение от монаха, следившего за порядком, и был вынужден замолчать. По мере сил «полочане» старались уловить характер развития событий по буре эмоций, бродившей по залу, и мимике на лице Улугбека.

В целом речь Адельгейды произвела эффект разорвавшейся бомбы. До этого довольно рутинная, встреча сановников церкви становилась все более эмоциональной. Половина зала после окончания выступления и допроса беглянки потребовала объявить отлучение германскому императору, членам его семьи и даже всей стране. Некоторые кардиналы из папского окружения предлагали ограничиться только Генрихом.

Черту под прениями подвел сам властитель Святого престола. Вчера еще дряхлый, разбитый болезнями и заботами, старец Урбан II возвышался на переносном кресле, как грозный монарх на троне предков. Его речь на латыни изобиловала рублеными фразами, сменами интонаций и смысловых оттенков. Когда папа закончил говорить, в зале наступила тишина, продолжавшаяся без малого три минуты. После чего церковники склонили головы в знак повиновения и послушания. По залу прокатился общий вздох. Решение было принято и озвучено: интердикт для государя, но не для государства. Все стадо не должно страдать из-за одной овцы!

Как ни странно, на этом заседание не было окончено. Адельгейду вывели из залы в сопровождении ее молодой спутницы Иоланты де Ги и трех монахинь из обители Святой Елены, спешно призванных в Пьяченцу. В ближайшие дни до особого распоряжения императрица будет заключена в монастырь без права покидать его по своему усмотрению. Лицо дочери Всеволода Старого было грустным, и видно было, что поворотом дела молодая беглая супруга уже отлученного от церкви христопродавца расстроена до такого состояния, что готова разреветься на глазах у всех. Поддерживаемая под локоть соратницей, она, шатаясь, покинула продолжавшееся собрание.

К счастью для «полочан», про них на время забыли. Поэтому дальнейшие события стали известны им не по рассказам сказителей и проповедников. Благодаря собственной удаче они сами стали очевидцами действия, которое в дальнейшем перевернет весь существующий цивилизованный мир, поделив его на два враждующих лагеря.

В зал по приглашению почтенного прелата вошла процессия из четырех человек. В отличие от сановников церкви, одетых по примеру бывшего клюнийца Урбана в одежду из шерстяных тканей, вошедшие предпочитали тогам и шапам парчовые плащи-мантели, одетые поверх выходных красных сюрко с короткими рукавами из блестящего бодкэна. Короткие стрижки, бритые подбородки, украшенные витыми перстнями пальцы рук, расшитые красными и золотыми нитями мягкие полусапожки – все говорило о происхождении этих господ. В голодное и лишенное еще излишеств время так в Европе могли одеваться только греки. Наследники великой греко-римской античности, они выставляли напоказ свое отличие от остальных, предпочитая скорее отстаивать свое право на исключительность, нежели поступаться комфортом и привычками.

Впрочем, в момент, когда византийцы появились в главной зале, они меньше всего походили на чванливых снобов. При необходимости греки становились на редкость покладистыми и сговорчивыми, легко входя в доверие и располагая к себе любых собеседников. Риторика культивировалась в школах Константинополя наравне с воинским и мореплавательским искусством, а умение вести закулисные игры во всех хитросплетениях политических интриг тогдашней Европы достигалось годами обучения и тренировок.

Послы далекого басилевса прошли эти школы с отличием.

Вчера, после того как в полночь посланник из папской канцелярии заявился к Варбокису с сообщением, что Собор выслушает обращение императора Комнина завтра, Василис разработал речь, провел репетицию с товарищами. Теперь оставалось только довести задумки до исполнения.

– Братья христиане! – Посол начал речь так, будто его душат рыдания и только воля дает ему силы говорить. По мере выступления его голос то становился тигле, то крепчал, то вибрировал, то срывался. С первых минут все в зале прекратили свои разговоры и внимали каждому слову искусного оратора. – Я говорю с вами не только от лица императора Алексия Комнина или добрых жителей Константинополя, но и от лица всех тех несчастных христиан, которые сейчас томятся в захваченном Леванте под гнетом коварных тюрков. От имени матерей, которые боятся приобщать своих детей к Слову Божию, от имени пастырей, которые скрываются с прихожанами в катакомбах, как первые христиане Рима, от имени тех, кто не может прикоснуться к святыням христианским, находящимся под пятой у потомков Магомета.

Грек сделал паузу, давая возможность присутствовавшим оценить весь трагизм ситуации. Как хороший актер, он вел свое выступление на отличной латыни, языке, известном каждому из высших церковных иерархов.

– Я пришел к вам не как посол Византии, а как один из тех христиан, которые живут рядом с болезнью, поедающей мир и способной дойти и до тех, кто еще вчера не слышал о ней. Я говорю о вас, благородные отцы своих паств, служители и проводники добрых католиков в Италии, Германии и франконских землях.

Глаза его заволокла печаль и боль.

– Разве дело для христианина убивать других христиан, лишая себя надежды на Царствие Небесное? Разве может добрый католик сидеть и смотреть, как все ближе ползет к его стопам, к его дому, близким и друзьям зараза, имя которой Змей Богопротивный, рекомый Муслинизм, или Магометанство?! Должен ли добрый католик, забыв старые разногласия, стать плечом к плечу с братом христианином и вымести заразу от дверей христианского мира, как добрый хозяин выметает метлой змею, лезущую на двор жилища?! А ежели змея желает вернуться, то и голову ей отрубить? Не так ли должен он поступить?

Пылающим взором обвел Василис притихших епископов и замершего от эмоционального выступления папу.

– Не скорбящим и не просителем пришел я в обитель сию, а только с предложением. Как друг, брат и соратник. Встаньте, народы, забудьте на время мелкие склоки, идите и остановите того, кто готовит уже названия для ваших городов и одежды для ваших Сейчас! Ибо когда падет Константинополь, то враг хлынет по Европе, как вода из поднявшейся реки заливает пашни! Не жителям Константинополя, но себе помогите! Не наших детей, а своих неродившихся внуков спасите от сей участи!

В умолкшем зале посол поклонился и отошел к усевшимся в кресла для почетных гостей остальным членам делегации.

С ответной речью вышел один из кардиналов.

Он что-то мямлил, разводил руками, сетовал. Даже без перевода Сомохова Малышеву и Горовому было понятно, что византийцев собираются отправить ни с чем. Пригодько тихо исчез: сибиряку были непонятны проблемы монахов, и, в отличие от своих товарищей, он предпочел исследовать место своего нового пребывания, а не сидеть среди набившихся в зал епископов и настоятелей монастырей.

Одухотворение понемногу сходило с лица Варбокиса. То сияние, которое исходило от него после окончания выступления, вытеснялось выражением разочарования по мере того, как становилось понятно, что помощи от католической Европы Константинополь не дождется. Когда же кардинал с труднопроизносимым итальянским именем начал по новой рассказывать о проблемах Ватикана, то даже последнему клирику в зале было ясно, что посольство отправляют домой выслушанным, но неуслышанным.

И тут встал папа.

Урбан II за ночь помолодел лет на десять. Удар, который полчаса назад нанесла в адрес его злейшего и давнего врага собственная жена, подарил возможность понтифику взглянуть и на другие проблемы мира. Речь грека всколыхнула то, что давно лежало в душе, но не находило выхода. Обрисованная посланником басилевса ситуация стояла перед глазами, как увиденная воочию. И главе католического мира стало страшно. Как и вчера, когда он понял, что устами молодой императрицы говорят не месть или обида, а невозможность утаить увиденное и услышанное. Когда осознал, что за его спиной в сердце христианского мира проползла змея, жалившая прямо в сердце. Тогда он только догадывался, откуда эта змея. Теперь знал точно!

– Братья! – Слова с трудом слетали с уст престарелого главы Католической церкви, но с каждым произнесенным словом речь обретала твердость, а выражения – силу гранита. Черты лица патриарха каменели, а жесты становились все более точными и уверенными. – Братья! – Он молчал, давая возможность тем, кто отвлекся от нити дискуссии, вернуться в зал не только телом, но и мыслями. – То, что сказал нам посланник кесаря Византийского, тронуло меня. Тронуло и заставило задуматься. – Все затихли. Смолкли последние посторонние звуки. Только внимание, только широко открытые глаза. – Я услышал то, что мне давно шептало сердце, о чем беспрестанно спрашивал я себя и Бога в молитвах своих.

Понтифик сделал паузу.

– Верно ли мы поступаем, оставляя братьев наших, пусть и имеющих с нами теологические разногласия, но все же братьев нам по вере? Оставляем их? – Урбан умолк.

Греки заинтересованно заерзали на своих лавках.

– Прав кесарь, идет зараза, а мы погрязли в суете, и как свиньям тяжело увидеть дальше своего рыла, так и нам стало трудно узреть то, что находится дальше следующего дня нашей суетной юдоли! Так грешник тешит себя надеждой, что еще замолит свой грех, так падшие не находят прощения, потому что не находят времени на то, чтобы осмыслить свои грехи и постараться стать ближе к Богу! Что произошло сегодня?

Зал молчал. Молчали сбившиеся в кучку у входа монахи, молчали настоятели церквей и монастырей, епископы и кардиналы.

– Сегодня мы вынесли интердикт тому, кто обязан защищать нас! Государь Священной империи отлучен! Кто может быть следующим? Как сказал посол, змея уже вползла в дом наш! А мы и не заметили! Иноверцы склоняют в свою сторону слабых, нечестивцы сеют заразу! До чего дошла церковь, если христиане не могут удержать свои святыни и отдают их иноверцам? Разве можем мы считать себя христианами, если будем знать, что не сделали всего, что могли, а сделали меньше? Что скажу я, что скажете вы Господу, когда призовет Он вас на суд? Что были заняты?

Папа обреченно поник головой.

– Посол, скажи кесарю, что я, папа Урбан II, милостью Божьей глава Церкви и Святого престола, обещаю ему помощь военную. Такую, какую в силах предоставить. Через год, максимум через два, мои легаты поведут к его городу христианское войско. С помощью Божьей мы остановим заразу! И решим наши старые разногласия…

Варбокис поклонился, смущенный и растроганный одновременно. Он уже не ждал и возможности выступить, а тут! И выступление, и ответная речь папы! А главное – обещанная христианская армия. На фоне этого даже не стоит придавать значения последней фразе Урбана.

Взволнованный посол подошел к папе, преклонил колено, поцеловал перстень и получил благословение из рук главы церкви. После чего посольство в полном составе покинуло помещение для заседаний.

Зал сдержанно гудел. В один день, после целой череды софистических заседаний, увидеть воочию интердикт, пусть еще и не вступивший в силу (для придания официального статуса необходимо прочитать его с амвона собора), затем выступление послов самого басилевса, а после, как апогей дня, выступление самого папы с таким эпохальным заявлением. Ведь это может быть началом объединения двух распавшихся частей великого целого. Сорок лет, как восточная и западная христианские церкви живут отдельно, но после такого… После такого, возможно, бывшие половинки вновь сольются в одну единую церковь, равной которой не будет в пределах цивилизованного мира. После короткой благодарственной молитвы заседание было приостановлено на перерыв.

5

– Ну и дела! – Малышев не выдержал первым. – Это что же получается? Мы присутствовали при начале крестовых походов?

Вопрос относился к Сомохову, задумчиво грызшему ноготь. Ученый провел все утро в необъяснимо приподнятом настроении, был взволнован, но о причинах такого состояния умалчивал. Теперь становилось понятно, что археолог предвидел такой поворот дел.

– Что же ты, ваш благородие, нас не упредил-то? – Казак тоже почувствовал, что ученый утаил от них то, что знал о развитии событий. – Нам бы спокойней было бы, кабы ведать, шо вчерась нас на дыбу не поведут.

Улугбек пожал плечами:

– А я, собственно, не уверен был, что нас с дыбой не начнут допрашивать. – Археолог развел руками. – Вы должны понять. Если бы я рассказал все, что знаю о текущих событиях, то при допросе с пристрастием из нас могли бы выбить такое, что от костра уже никто б не отвертелся. Обвинили бы в чернокнижии, да много чего могли приплести, а так уж только я мог попасться. Меньше людей вовлечено в историю – меньше шансов на провал.

Малышев покачал головой осуждающе:

– Ну, не скажи. Если впереди пакость какая светит, то всегда лучше, если над ней не один человек думает, а несколько. – Но для обид времени не оставалось. – Так слушай, что – это действительно начало крестовых походов?

Улугбек мялся, но совместными усилиями казак и фотограф его разговорили. Так как вся беседа велась на русском языке, быть услышанными они не боялись.

– Видите ли, – начал ученый. – Как таковой, термин «крестовый поход» появился в обиходе только веке в семнадцатом. Теперь принято это называть «паломничеством по святым местам». Да и не уверен я. В той истории, которую я изучал, считается, что, например, императрица Адельгейда сбежала значительно раньше. По крайней мере, она упоминается при описании выступлений на Соборе, который был в городе Констанца почти год назад. А сбежала-то она только в этом году! Так что я уже и не знаю, насколько трактовки и даты, которые я учил, соответствуют реалиям.

Костя помолчал, подумал, потом хлопнул смущенного археолога по плечу и дружески хмыкнул:

– Ладно. Но на будущее старайся хотя бы предупреждать. А то проедем мимо, а рядом Да Винчи «Мону Лизу» рисует. – Он еще раз хмыкнул. – Кстати, не выходят из головы твои слова… Ни фига себе паломничество они здесь представляют! С огнем и мечом!

Сомохов согласился:

– Да, это немного отличается от того, что под этим понятием подразумевают у нас. Но сейчас путешествия в святые места сопряжены с большим риском. Правда, за такой риск церковь и великие блага предлагает. За отпущение грехов деньги платить надо, а тут съездил в Яго-де-Кампостелу – и сто лет покаяния тебе снято! А за…

– Чего? – не понял подъесаул.

Чтобы не привлекать ненужного внимания со стороны взбудораженного церковного сообщества, они отошли в сторону монастырского сада. У этого места был только один недостаток – слишком близкое расположение к кухне. Для голодных с утра русичей это было настоящим испытанием.

– Так шо там за покаяния?

Сомохов, остановленный на середине фразы и вынужденный объяснять очевидное, вспыхнул. Лектор с большим стажем, он терпеть не мог, когда его перебивали.

– Разве можно встревать в речь, уважаемый? Когда придет время вопросов, я позволю вам узнать то, что вас интересует, а пока попрошу не мешать мне!

Казак насупился, но от вопроса не отказался:

– Так шо там с гисторией? Будут нас еще катувати, ци усе?

Сомохов еще похмурился, но при виде сосредоточенного лица подъесаула не выдержал и так рассмеялся, что даже Малышев и Горовой улыбнулись.

Насмеявшись, ученый виновато развел руками:

– К сожалению, я могу рассказать, да и то приблизительно, только о главных событиях этой эпохи. Ну, примерное начало первого крестового похода, о его основных лидерах еще… А про истории жизни трех провинциальных купцов из далекого Полоцка в летописях упоминаний нет…

Малышев попробовал встрять:

– Так что нам с того, кто куда тут собирается? Нам ведь в эту, как ее там… Адессу, что ли? Там ведь машинка будет, которая нас сюда затащила?

Сомохов улыбнулся:

– Вот именно. Туда. Но…

Он сделал театральную паузу.

– Ну, и шо за но? – не понял Горовой.

Улугбек продолжил:

– А «но» в том, что первый крестовый поход начнется именно с захвата города Эдесса. Так что теперь, после сегодняшнего заседания Собора, а вернее, после официального объявления сбора паломников и призыва к походу на Иерусалим, который будет произнесен в этом году в городке Клермон, у нас появилась возможность примкнуть к походу и явиться в логово тех, кто виновен в том, что мы здесь, не одинокими странниками, а в составе рати победителей.

Сомохов запнулся.

– Только ждать долговато, – сказал он. – Лучше успеть до начала похода, пока кровью Азию не залили. Да и после Эдессы ничего путного у крестоносцев не вышло, так что тут надо будет четко отслеживать исторические события, чтобы не пойти на дно со всем крестовым воинством… Зато какие вехи исторические! Какие личности!

Малышев нашел все-таки возможность подпортить сладостное настроение воспарившего в мечтах археолога.

– А они не смоются с аппаратом, как из-под Хобурга? Там они это очень быстро забацали.

Улугбек Карлович задумался, но через секунду встряхнул головой:

– Да что там гадать… Жизнь покажет! А пока постараемся не пропустить начало эпохи христианских завоеваний!

Костя ухмыльнулся:

– Садимся на хвост!

6

Вечером, когда в зале отшумели обсуждения ученой братией последних событий, после длительной молитвы, призванной благословить новое начинание, после обильного ужина, переросшего в небольшой пир по поводу последних событий, обитель погрузилась в сон.

Север Италии всегда славился своими вечерами, когда большое багровое солнце, тая как медовый леденец, садится в лазурное море или ласкает края бескрайних полей с виноградниками, играет пурпурными каплями на стенках бокалов доброго вина, баюкает уставшее после напряженного дня тело и душу. В отличие от более южных районов Ломбардии, в Пьяченце весна, даже ранняя, была короткой, легко уступала место лету, которое отличалось мягким и незлобным нравом, не загонявшим в полдень всех жителей в глубину патио или поближе к фонтанам, как это происходило на юге или на Сицилии. Если и бывало жарко в северных долинах, то только в июле, все остальное время, с апреля и до середины июля и с середины августа до конца октября, солнце щедро поливало эту плодородную землю своими лучами, но не убивало все то, что на ней находилось. Да! Встречались в Италии уголки и более благоприятные, та же Флоренция, например. Но для уснувших без задних ног «полочан» и крутившейся за занавеской на узком деревянном ложе императрицы не было сейчас на свете уголка прекрасней!

Обитель провалилась в сон как-то сразу и повсеместно. Спали, завернувшись в шерстяные рясы, послушники и монахи монастыря Святого Иоанна, сопели переевшие буженины под хреном епископы, натягивая до подбородка одеяла из мягкого камлота, елозили, предвкушая грозные события, на своих простынях из тирлена избранные римские кардиналы. Задремав под треск первых цикад, молодой стражник папской гвардии грезил о плаще капитана. Причмокивал, выпивая во сне квартовую кружку вина, его матерый благородный командир. Даже молившийся на всенощной старый настоятель маленькой церквушки, всю ночь решивший простоять перед распятием, привалившись к скамье, забылся, во сне продолжая усердно возносить осанну…

Только серая тень единственного бодрствующего человека скользила вдоль монастырского забора с внешней стороны. Заклятие сна требовало много усилий, а Валиаджи был серьезно ослаблен. Охрана монастыря не выпускала лекаря, прибывшего с германской императрицей, поэтому мастер Пионий решился применить знание, обладателем которого он стал по милости богини, имя которой он сейчас нашептывал вполголоса.

– Архви. – Голос лекаря был слегка простужен, да и вечерняя роса, из-за которой его плащ намок по нижнему подолу и набухли сапоги, не добавляла энтузиазма. Если бы не крайняя необходимость, то Энцо скорее предпочел бы погреться у жаровни в странноприимной зале обители, чем ворожить, изматывая себя длинными заклятиями, и красться по кустам в ночи.

– Лучезарный с тобой, – отозвались за неприметным бугорком на призывы мастера.

Валиаджи приник к земле:

– Кто ты?

Бугорок зашевелился, принимая привычные человеческие очертания. Теперь на застывшего лекаря смотрели широкие миндалевидные глаза с характерным разрезом. Рта говорящего еще не было видно. Процесс трансформации всегда вызывал у Энцо ужас, сравнимый только с видом змей, которых итальянец боялся с детства. Когда преобразование закончилось и мастер смог унять дрожь, способную прорезаться в голосе, лекарь и капилар присели у куста бузины. Предстоял нелегкий разговор.

– Я не мог прийти раньше, досточтимый мастер. – Воин подтянул ноги под себя, усевшись поудобней. Небрежным движением он закрутился в длинный маскировочный плащ, сливавшийся с окружавшей обстановкой, где бы капилар ни находился. Секрет создания такой ткани был утерян, поэтому плащи воинов ночи были таким же сокровищем для последователей Архви, как и установки посвящения.

Валиаджи уважительно опустился поодаль, чтобы ненароком не помять драгоценный плащ собеседника. Было холодно, да и промок итальянец основательно, но не физический дискомфорт вызывал в нем нездоровую дрожь. Здесь и сейчас происходила оценка его действий за последнее время, а значит, совершалась очередная оценка и его самого.

– Я оставлял знаки по всему пути следования.

Аиэллу кивнул:

– Я знаю, я видел их все.

Затянувшееся молчание капилара было как приговор. Наконец, капилар открыл рот:

– Я шел по следам, оставленным вами, и не понимал. Не мог понять, почему вы не зарежете или не отравите этих… беглецов?

Тон сказанного был однозначен.

Лекарь понял, что от содержания ответа на этот вопрос зависит продолжительность оставленного ему жизненного пути. Валиаджи сглотнул пересохшим горлом. Воин продолжил задавать вопросы тем бесцветным, лишенным эмоций голосом, который вызывает у спрашиваемых судороги и ужас:

– Вы были среди макеро, помеченных к смерти, в течение двух недель. За это время можно многое успеть, особенно если ты один из мастеров, несущих свет знания.

Теперь уже все стало обозначено предельно четко. Ни тон, ни расслабленная поза, в которой пребывал капилар, уже не могли ввести в заблуждение. Агенту читали обвинение. И читал его судья, обвинитель и возможный палач. Выполнение простого задания слишком затянулось. Такие задержки могут привести к репрессиям, чистке рядов. И эта чистка, по-видимому, уже началась.

Лекаря затрясло. Несильный озноб, который в другой ситуации он бы объяснил дождем и промозглостью, сейчас только добавил смятения. Вокруг силуэта сидевшего Аиэллу слегка задрожал воздух, таким образом, что Валиаджи на секунду показалось, что перед ним жуткая гигантская рептилия, вся покрытая чешуей. Два миндалевых глаза чудища, не мигая, глядели на замершего итальянца. Энцо мотнул головой, и наваждение исчезло.

– Я могу все объяснить, досточтимый! Я ВСЕ могу объяснить! – Лекаря колотило, как в лихорадке.

Капилар кивнул, приглашая собеседника продолжить. Тот сглотнул, дрожь не проходила.

– Я был связан по ночам, связан и не мог ничего сделать. Только днем. – Он старался заглянуть в неподвижно смотревшие в одну точку глаза воина храма. – Что я мог сделать днем? Они всегда рядом, с оружием, наготове… Если бы я только начал заклинать… Вы же знаете! Это всегда чувствуется. Меня бы на куски! Это… Это страшные люди! Мощные, быстрые! При мне они трех рыцарей на куски разрубили. А рыцари были с полными копьями и на своей земле!

Энцо привирал. Он мог творить заговоры, но боялся, что пришельцы смогут очнуться от транса. В боевом отношении любой из них мог лишить его жизни. А после того как отряд пополнился еще и императрицей со свитой, он уже не был уверен, что сможет днем заставить весь отряд уснуть или впасть в бессознательное состояние.

Капилар поднял взгляд на трясущегося лекаря. За минуты, проведенные под кустом бузины, Валиаджи разом потерял несколько лет жизни. Теперь он казался уже потрепанным стариком, разменявшим последний десяток лет.

– Вы отравитель. Искусный отравитель… Что вам мешало?

Лекарь расхохотался. Громко и истерично.

– Что мешало? – Он запнулся, наткнувшись на застывшее лицо капилара. – У меня просто не было нужных ингредиентов. Чем я мог отравить такой отряд? Беленой? Мухоморами? У меня было при себе немного яда, но только для себя, если меня разоблачат!

Лекарь опять лукавил. Дозы яда хватило бы на двух-трех человек, но в таком случае остальные бы легко смогли понять, от кого исходит угроза, и отомстить. Бежать же от конных в незнакомой стране было еще опасней.

Итальянец усилием воли старался подавить дрожь в голосе.

– Но я н-не дал им сбежать от бдительного ока. Я не мог убить их, но я следовал за ними и оставлял следы, по которым в-вы и нашли нас. Они устали, обессилены. – Валиаджи говорил все быстрей и все громче. – Мы можем напасть на них и вырезать спящих. Этой ночью они не связали меня, ведь вокруг охрана обители, и я смог наконец-то использовать песни Иштар. Это старое верное заклятие, от него, пока я жив, их сможет освободить только смерть. Пока же они будут спать снами праведников, они и все люди в монастыре.

Капилар удивленно нахмурился, если это слово подходило для застывшего, как маска, лица стража храма.

– Почему вы, досточтимый, сами не перерезали им глотки?

Медик, исподлобья следивший за изменениями состояния воина, развел руками:

– Я н-не очень с кинжалом. С пинцетом еще куда ни шло. Могу тихо пустить кровь. Но по очереди зарезать четырех человек? Я боюсь, мне не справиться. – Он спохватился: – Я боюсь, что не смогу выполнить все как надо, как сможет это исполнить славный капилар, и проклятые макеро исчезнут, напуганные.

Капилар, по-видимому удовлетворенный ответом, кивнул:

– Хорошо… Вы можете принимать решения. Если у вас есть опасения, мы сделаем это.

Аиэллу слегка привстал, сделав легкое движение рукой, будто муху смахивал с плеча. Валиаджи услышал еле заметный шорох за спиной. Обернувшись, он еще успел заметить, как два неприметных холмика принимают форму и очертания людей.

– Эт-т-то?

Капилар осклабился:

– Теперь нас четверо, по одному на каждого макеро… Думаю, досточтимый, с одним-то спящим вы справитесь?

7

Тимофей Михайлович шел по родной Горловке.

Под ногами хрустели, перекатываясь, камешки, поднималась станичная пыль. Перевешивались через забор ветви яблонь и вишен, а чуть дальше, чтобы не могли достать с дороги, желтели тугие головки подсолнечника. У витого из лозы забора на завалинках из оструганных бревен и чурбаков сидели старики, шамкая беззубыми ртами в вечных пересудах. Голозадая ребятня с визгом и гомоном в окружении стаи заливавшихся лаем шавок гнала с горы колесо, не давая тому остановиться и упасть… Синее-синее небо без единого облачка… Высоко, где-то около ворот в Вирий, заливался песней одинокий жаворонок.

Тимофей Михайлович степенно кивнул скинувшим картузы ветеранам. Музгари ли, казаки ли реестровые, все смолкали и кланялись подъесаулу. Уважают сельчане Пригодько. Как тот переехал с дедовского хутора на новое подворье у окраины Горловки, так еще чурались. А нонче за своего приняли, за советом, бывает, ходят как к старшему.

Вот и родной плетень. Одноухий Сирко от самых ворот прыгает вокруг, похрипывая радостно. Старый пес уже несколько лет как потерял голос. Белые стены, соломенная крыша в два ската, низкое крыльцо с ганком из битого жернова, который привезли Тимофею дружбаны с сотни. Двор он еще в первый год замостил булыжниками, как в столице, не переняв сельской традиции выкладывать подворье нарезными чурбачками. Булыжник крепче, такое покрытие стоять будет сотню лет, по осени и весне, когда все вокруг утопает в грязи, по двору можно было ходить босиком, без опасности увязнуть по колено в непролазной топи. В глубине – два хлева, в одном похрюкивают хаврошки, во втором мычат две коровы, пара телят и племенной бык, гордость хозяина. Отдельно, боком к дороге, стоит конюшня. Кроме тимофеевского Орлика там еще молодая кобылка, пара меринов для хозяйственных нужд и четверо жеребят. Как подрастут, два будут конями для сыновей, а два на продажу цыганам пойдут. Квохчут куры, гордо на плетне восседает рыжий петух Тишка, забияка и знатный топтун.

Горовой степенно заходит в сенцы, снимает форменную фуражку, открывает двери в хату. У печи на скамье стругает ложку дедка Хивря. Весь седой как лунь, он еще вполне споро справляется с нехитрым хозяйством, командуя двумя внуками и невесткой. Младший, Семка, радостно взвизгивает и кидается к отцу, старшой, Игнат, тоже рад, но уже сдерживает эмоции. Он встает из-за стола, поправляет рубаху.

– А где мамка-то? – шепчет подъесаул, гладя по непослушным вихрам младшего.

– А я здесь, Тима. – Голос доносится из-за спины.

Тимофей Михайлович пробует развернуться. Но что-то тяжелое навалилось на спину, не дает.

– Галю!

Рывком, как в бою, подъесаул выкидывает колено и, упершись плечом, выкручивается.

Серая тварь в черном балдахине до пят хохочет, глядя на его изумленное лицо. Капюшон закрывает глаза, видны только разинутый в беззубой усмешке смеющийся рот с кривыми деснами и подбородок, покрытый щетиной и бородавками. Костлявая рука крепко сжимает маленькую косу.

Смех смолкает… Тимофей уже стоит не в ридной хате, а на холме, поросшем бурьяном. Пахнет пыльный ковыль, гуляет по разом вспотевшей шее ветер.

– Обмануть меня вздумал, казак? – шипит беззубая костяная баба. – Сбежать?!

Тварь прыгает к нему, заглядывая в лицо провалами пустых глазниц, жадные сухие, перетянутые старческими жилами руки опускают страшное оружие для замаха. Тимофей Михайлович чувствует как каменеют, наливаются свинцом ноги, опускаются руки. Хочется дернуться, бежать, уворачиваться, очень-очень хочется. До боли. Его трясет, а исчадье с занесенной косой все хрипит, ухмыляясь, ему в лицо:

– Ты никогда не уйдешь от меня! Нигде! Я ж свое возьму всегда! ВСЕГДА!

«Смерть? Смерть!» – только и проносится в голове, как костяная баба без замаха бьет его под бок своим оружием. Руки подъесаула, вместо того чтобы отвести лезвие, бессильно повисают вдоль тела. И только пятками, носками, взглядом он пробует отодвинуться, отвернуться, сбежать.

…Лавки, предложенные монахами своим заезжим гостям в качестве ночного ложа, были нешироки даже для субтильных жителей одиннадцатого века. Горовой же со своим весом в восемьдесят пять килограммов был тяжелее местных раза в два. Так что неудивительно, что во сне он элементарно навернулся со скамьи. Странно было то, что после того, как упал, стукнувшись пребольно об угол соседней скамьи, Тимофей Михайлович проснулся. Ведь песня Иштар – старое и верное заклятие. После него любой спит четыре часа – как праведник, так и грешник, больной ли, здоровый, уставший ли или полный сил, человек засыпает и спит как младенец, причмокивая и видя во сне приятные несложные картинки. Эту песню лекари использовали для того, чтобы дать отдых немощным, помочь набраться сил тем, кому они понадобятся, дать передышку занятым.

Казак проснулся. Не было костлявой, не было родной Горловки, зато болел ушибленный бок, и ныли рассаженные о пол плечо и колено. Голова была чумной, как после графина водки под один хлеб или после полуведра местного вина. Клонило в сон, но от мысли, что, заснув, он может опять встретиться со смертью, подъесаула передернуло. Он рывком поднялся и потянулся. У входа стоял бак с дождевой водой, и Тимофей двинулся туда. По дороге в полумраке он отметил про себя, что одна из лавок, предназначенных для сна «полочан», пустует.

«Лекарюка, зараза, сбег!» – отметил лениво казак, но предпринимать ничего не стал. Если и сбежал медик, то это дело монастырской стражи. Ни казака, ни кого другого из русичей не выпустят. На этот счет очень ясно выразился капитан папской гвардии. Он заявил, что и императрица, и ее сопровождающие – дорогие гости в монастыре и могут в сопровождении гвардейцев передвигаться по всей территории, но выходить за пределы обители им нельзя.

Немного поплескавшись в воде и придя в себя, подъесаул обратил внимание, что воины, должные оберегать покой обители и стеречь венценосную гостью и ее сопровождение, поголовно спят. Кто присев на корточки, кто прислонившись к стене, а кто и просто прилегши на двор.

– Од теж, порядочки, – крякнул Горовой, но будить никого не стал. Чувствуя себя немного не в своей тарелке оттого, что находится фактически под стражей, Тимофей Михайлович отнюдь не стремился облегчить жизнь своим надзирателям.

От воды полегчало в голове, мысли обрели связность, но еще слегка пошатывало.

– Ишь ты, какая гадость-то приснится, – сам себе пробубнил казак.

Спать уже не хотелось. Разминая руки и рассматривая спавших гвардейцев папы, подъесаул прошелся по двору.

«А что, если наутек ломануться? На коней, пока спят, с саблями наголо?» Вид лежащих вповалку охранников навевал фантазии… Но такие мысли надо было гнать.

«Не-а, вроде и не враги вокруг, так, проверка, подержали, да и отпустят… Да и бежать если, куда податься?»

Он прошелся до монастырской кухни. Отсутствие какого-либо движения настораживало. Даже дворовые собаки и те, поскуливая во сне, не вылезали из конур.

«Что-то нездорово спят». Горовой попробовал пихнуть одного из гвардейцев, но тот только замычал и перевернулся на другой бок.

Подъесаул быстро вернулся ко входу в залу для паломников, где ночевали императрица и ее спутники. Окружавшая обстановка ему не нравилась, значит, существовала какая-то опасность. А если существует опасность, то лучше ее встречать с оружием в руках.

Горовой попробовал растолкать Малышева или Пригодько, но те больше походили на мертвых, чем на спящих. На чувствительные пинки они даже не мычали в ответ. От Улугбека и Грицька было еще мало проку, значит, оставался он один.

Горовой перекрестился, быстро надел кольчугу, проверил револьвер и саблю. Что бы ни вызвало такую странную сонливость у людей, находившихся в обители, на него это уже не действовало. Теперь он готов был охранять своих товарищей хоть до утра.

Горовой верил, что любая ночная напасть проходит с первым криком петуха. А это значит – Тимофей Михайлович прикинул время, – ждать ему не больше пяти часов. Он присел в тени, отбрасываемой открытой дверью залы.

«Ну, ничога, и дольше по засадам сиживали, – подъесаул перекрестился на купол часовни. – Попа бы какого словить да рядом посадить, чтобы молитвы читал».

Казак немного поразмышлял, стоит ли идти искать священнослужителя или лучше остаться возле товарищей, которые не могут себя защитить. В конце концов решил, что если бы священники не реагировали на ту заразу, которая уложила всех в монастыре, то они бы уже подняли тревогу. А значит, лучше держаться своих и верить только в себя. На всякий случай, он пару раз прочел одними губами «Отче наш» и «Богородицу» , перекрестил револьвер и саблю и затих, устроившись поудобней. Перед тем как залечь в засаду, казак подвесил на дворе горящую лучину и разжег масляный фонарь, лежавший рядом с одним из гвардейцев. Теперь двор был пусть и слабо, но освещен. Горовой перехватил саблю в правую руку, револьвер в левую и, читая молитвы, присел. Еще в детстве, когда дело доходило до драки, казак научился не бояться никого, но решил, что в ситуации, когда попахивает чертовщиной, молитва лишней не будет.

Ждать долго не пришлось. Через двадцать минут от стены, примыкавшей к саду, отделилась темная фигура. Бесшумно скользя, пришелец подобрался ко входу в обитель, закрыл дверь в монастырь, подпер ее колом, прихваченным у конюшни, и повернулся к зданию, где находилось помещение для паломников. Слабый свет лучины мог только примерно обрисовать его контуры, но Горовой видел, что вошедший явно не отличался габаритами от остальных жителей этого века: небольшого роста, тщедушный, но ловкий и гибкий.

На знак ночного лазутчика от стены отделились еще две тени. В отличие от первого, они выбрали путь вдоль стены и ворот к зданию часовни, по дороге несколько раз нагибаясь над спящими охранниками. В руках одного что-то блеснуло в свете луны.

«Курвы, постовых режут», – догадался Горовой. Подымать крик было поздно. То, чего он боялся, уже случилось.

После того как с охраной у дверей было покончено, троица двинулась к дверям в гостиницу. По пути они профессионально разошлись веером, быстро и бесшумно пробежав весь двор.

Горовой замер.

Тихо скрипнула половица порога. В проеме двери, оставленной Тимофеем приоткрытой, мелькнул силуэт. Рывок вошедшего внутрь помещения был так стремителен, что казак даже не успел спустить курок. Следом за первым появилась вторая тень, но тут уже подъесаул не оплошал. Выстрел грянул подобно грому, тело пришельца буквально вынесло на улицу. Не давая опомниться, Горовой ринулся на первого из ночных убийц.

Освещение двора было тусклым, но все же свет лучины и редкие проблески луны были намного ярче, чем просто кромешная темнота комнаты, в которой сейчас соревновались в ловкости казак и подосланный убийца. Удар саблей подъесаула со свистом рассек пустоту. Как ни был он быстр, пришелец успел отпрыгнуть в глубину комнаты. Казак рубанул еще раз, и тоже мимо. Увернувшись, серая тень незнакомца взмахнула рукой, и тут же русич ощутил тупой удар в область печени. На его счастье, кольчуга выдержала.

В руке противника вертелась короткая веревка с чем-то блестящим на конце. Из-под надвинутого на лоб капюшона поблескивали странные кошачьи глаза. Тимофей пригнулся. Его всегда удивляло, что в секунды, которые обычно длится схватка или бой, умудряется втиснуться столько мгновений, иногда, кажется, растянутых на годы жизни.

Противник слегка согнул колени, отводя руку со своим странным оружием за спину.

– Н-н-на, курва! – Не желая состязаться в скорости реакции с исчадьем ада, Горовой выстрелил. Но враг, пусть и незнакомый с оружием двадцатого века, понял, что движение противника не сулило ему ничего хорошего, и быстро метнулся в сторону двери. На ходу он, выгнувшись, взмахнул рукой, и уже Горовой продемонстрировал чудеса эквилибристики, мгновенно распластавшись вдоль стены. По груди что-то хлестко ударило, раскроив одежды, как портняцкими ножницами. Но ударило вскользь, так и не одолев стальной кольчуги.

В проеме двери мелькнула тень – и все…

Запыхавшийся казак выждал секунду и выпрыгнул на улицу с револьвером наготове.

Никого… Только открытые ворота. Не было ни трупа второго убийцы, ни следов первого и третьего. Казак вернулся назад к двери, ожидая повторного нападения, но даже намека на угрозу не было… Тихо… Будто все ему приснилось.

Сбоку скрипнула дверь обители, подпертая колом. Кто-то ломился наружу. Выждав еще с полминуты, казак, не опуская саблю, метнулся к запертым воротам в покои послушников и выбил подпорку. Из здания вывалились двое монахов. Один что-то заверещал на итальянском, на что казак только пожал плечами. Второй, седой и немолодой, с каким-то коромыслом в руках, догадался спросить по-немецки:

– Что случилось?

Тимофей Михайлович оглянулся. Он и сам не мог толком описать то, что произошло. Дыхание было еще немного сбито, но это прошло через полминуты. Отдышавшись, Горовой постарался подобрать слова из чужого языка для терпеливо ожидавших ответ около него монахов:

– Буди обитель, поп. На императрицу убийцы напали. – Этой речью казак исчерпал весь свой запас иностранных слов. Для полноты картины он добавил несколько фраз на родном языке и ткнул рукой в сторону тел охранников. Русских слов монахи не поняли, но смысл сказанного на удивление легко уловили. Молодой послушник тут же нырнул обратно в обитель, вереща что-то, а второй, с коромыслом, двинулся к воротам, на ходу раздавая тычки спавшим охранникам из тех, мимо которых не прошли странные убийцы в серых балахонах. Из коридора, который вел в спальные кельи монастыря, послышался топот множества ног. У сарая зашевелились просыпавшиеся гвардейцы.

Казак присел на перевязь для лошадей. Что бы ни околдовало их, ввергнув всех в странный сон, – после нападения оно отпустило… И то хорошо.

8

К утру подсчитали потери. Всего было найдено зарезанными четверо гвардейцев. Все – пышноусые ветераны, видевшие не одно сражение, чувствовавшие опасность нутром и тем самым местом, которое они всегда сберегали в боях. Все были зарезаны во сне, как овцы или телята на бойне.

Несмотря на заверения монахов и рассказ Горового, капитан гвардейцев обвинил в убийстве своих людей единственного не спящего ночью, заезжего человека из отряда беглой императрицы, то есть подъесаула. Кто-то ведь должен был открыть двери обители, запертые изнутри. Тимофею Михайловичу даже пришлось посидеть под стражей до тех пор, пока в монастырском саду послушники не нашли тело лекаря, приехавшего с Адельгейдой. Кто-то перерезал ему глотку и оставил труп на видном месте. По словам послушников, на коре дерева, под которым лежало тело, был вырезан знак дракона, без сомнения богомерзкого и дьявольского создания. По-видимому, Валиаджи и впустил ночных убийц на территорию монастыря, околдовав или опоив снадобьями охрану и свиту императрицы. Но что-то пошло не так, на одного из тех, кто должен был спать, колдовство не подействовало, и все закончилось тем, чем и закончилось. Враги бежали. В отместку за убитого собрата, а казак уверял, что убил одного из ночных татей, пришельцы зарезали своего сообщника.

Улугбек, поправлявшийся понемногу, с помощью Захара сходил к месту, где нашли тело Валиаджи. На коре яблони действительно был вырезан знак. Только, по словам ученого, символ походил больше на большую ящерицу-варана, живущую в пустынях средней Азии и Ирана.

Как бы то ни было, с казака сняли обвинения и официально попросили прощения. Лицо капитана гвардейцев было при этом пунцовым, и один ус постоянно дергался. Но стоявший рядом епископ из ближайшего окружения папы следил, чтобы с уст потомственного миланского патриция прозвучали слова извинений. Для Урбана было важно сохранить хорошие отношения с августейшей особой.

После ухода извинившегося капитана и его гвардейцев настала очередь Адельгейды.

Пережив неудавшееся покушение – а сомнения в том, что ночные убийцы были посланы именно за Адельгейдой, ни у кого не возникало, – императрица много думала. Папа предлагал защитить бывшую супругу владыки Германии (после интердикта любой католик освобожден от всех клятв отлученному, в том числе и от брачных обязательств). Но жить при папском дворе, постоянно кочуя по Европе в окружении людей, исповедующих обет безбрачия, было для Адельгейды сущим наказанием. Возвращаться же в Киевское княжество – не к кому: отец и мать умерли, двоюродные братья друг другу вот-вот глотки перегрызут… Замуж Евпраксии, за свою короткую жизнь поменявшей уже двух мужей, снова идти не хотелось. Но выбора не было… Папа обещал похлопотать, чтобы путь ее до Киева был безопасен, так что вскорости ждало ее путешествие на далекую родину, уже изрядно забытую.

А пока, по протекции Урбана, Адельгейду принимала в свои объятия обитель Святой Марии Магдалены. Женский монастырь, посвященный святой, прошедшей путь от уличной блудницы, узревшей свет истинной веры, до одной из сподвижниц Христа, находился в Северной Италии. Устав тамошний не был отягощен запретами и добровольными ограничениями. Таким образом, княжна, не привыкшая испытывать тяготы лишений, могла вести богоугодный образ жизни, не изматывая себя бичеванием и постоянными постами или обетами молчания. Учитывая местоположение монастыря, Адельгейда могла надеяться, что ее подруга и воспитанница, решившая возвратиться в родной Ги, будет навещать ее. А взнос за проживание и покаяние (на что ушла часть драгоценностей, увезенных запасливой киевской княжной из императорского дворца) должен был сделать эту обитель одной из богатейших в округе. Часть сокровищ новая послушница благоразумно оставила на хранение подруге, часть поместила в местное отделение венецианского торгового дома Данделло. В обители бывшая германская императрица должна была находиться до тех пор, пока посланники папы не договорятся о проезде ее на родину. Самый короткий путь – не самый безопасный, потому предстояли переговоры с уграми. Пока суть да дело, пока вернутся послы из далекой Венгрии, пройдет полгода, а то и год. Так что Адельгейда собиралась устраиваться надолго и с комфортом.

Но перед тем, как ехать на новое место своего дальнейшего пребывания, бывшая императрица хотела отблагодарить тех, кого судьба определила ей в невольные спутники и помощники. Чтобы оградить и ее, и папу от разных досужих домыслов, Адельгейде выделили целый дом, стоявший в глубине монастырского сада. В обычное время там жили богатые послушники и влиятельные гости монастырской обители. Находилось здание чуть на отшибе, поэтому для безопасности венценосной гостьи вокруг дома топтались около полутора десятков гвардейцев.

Через день после покушения дочь Всеволода Старого, переехавшая в новые покои, призвала к себе своих спутников. Когда «полочане» вошли в залу, где она принимала гостей, там уже находились, помимо самой императрицы и баронессы, пять епископов, один кардинал и десяток монахов. При приближении русичей разговоры стихли.

– Подойди, славный воин, – властно произнесла Адельгейда, милостиво кивнул топчущемуся за спинами товарищей Горовому.

В теперешней даме, одетой в нарядные одежды и увитой драгоценными каменьями, как лоза винограда спелыми плодами, уже нельзя было узнать ту запуганную беглянку, переодетую пареньком.

Казак опасливо приблизился. Воспитанный в семье, где почитание царской фамилии было почти такой же религией, как и православие, Тимофей Михайлович побаивался важной и взбалмошной императрицы и старался не оставаться с ней наедине ни при каких обстоятельствах.

– Славный воин, вот уже второй раз за последнее время твой меч спасает нашу жизнь от рук окружающих нас врагов. – Адельгейда бросила короткий взгляд на стоящих вокруг нее гвардейцев папы. После покушения Урбан настоял на том, чтобы около императрицы постоянно находились несколько вооруженных кнехтов и пара монахов из числа тех, кого специально подготовили для борьбы с дьяволом и его пособниками. Сохранить жизнь важнейшей свидетельницы до того, как папа повторит свой интердикт германскому государю с амвона в Ватикане, было для него сейчас важнее, чем даже собственная жизнь.

Гордо восседающая киевлянка продолжила:

– Я уже фактически не императрица – после отлучения моего бывшего супруга, избравшего для себя богомерзкий путь соглашения с искусителем. – Голос Адельгейды предательски дрогнул. Она ухватилась за руку сидевшей рядом баронессы де Ги. – Но я все еще княжна, или, как здесь принято говорить, принцесса Киевская, и маркграфиня. Значит, в моей силе раздавать те почести, которых вы достойны, славный воин.

Она перевела дух.

Казак засопел, он топтался на месте, явно не зная, как нужно себя вести в такой ситуации. Наконец ватными руками он стянул с головы неизменную фуражку и промычал что-то маловразумительное.

Адельгейда продолжила:

– Видя вашу беспримерную храбрость в защите нашего живота и интересов, я, пусть и лишенная власти и регалий императрицы, но все еще венценосная особа, жалую вас, славный воин Тимофей, званием рыцаря. – Она взмахнула рукой. Из-за занавески появился прихрамывающий Грицько с подносом в руках. – И жалую вам эти знаки рыцарского отличия: пояс с золотой пряжкой и рыцарские шпоры.

Подъесаул открыл рот… К слову сказать, кроме императрицы, баронессы и верного Грицька были изумлены все.

Первым опомнился Улугбек.

– Благодари, благодари государыню, дубина, – зашептал ученый театральным шепотом.

Горовой бухнулся на колени. В руках он мял терявшую форму фуражку, на глазах простодушного казака стояли слезы. Что-то мыча, пытаясь поцеловать руку, он все старался выразить, как благодарен и рад, счастлив, но слова все терялись где-то на подходе к горлу. Прикажи ему в эту секунду императрица вынуть меч и заколоться, подъесаул сделал бы это с радостью и верноподданнической улыбкой на устах.

Беглая государыня усмехнулась:

– Встаньте, славный воин. Не пристало людям такой храбрости на коленях елозить.

Казак медленно поднялся.

Адельгейда потянулась к стоящему рядом священнослужителю в красной сутане:

– Свои регалии вы получите завтра, после того, как пройдете обряд посвящения в рыцари. Получите не из моих рук, а из рук достойных мужей, таких же славных воинов, как и вы. – Княжна опять улыбнулась. – Но кроме этого звания, подтвержденного пергаментом, заверенным самим кардиналом Гвидорно, примите этот скромный дар, способный утешить вас в трудную минуту и напомнить о том, из чьих рук вы получили свое звание.

Императрица встала и протянула вновь бухнувшемуся на колени Горовому массивный золотой перстень с красным камнем.

– К сожалению, я не могу пожаловать вас ни майоратом, который бы вы могли передать детям, ни даже маленьким земельным наделом. – Адельгейда сделала паузу. – Но верю, что человеку такой храбрости и воинской выучки не составит труда добыть себе и то и другое.

Она еще раз поклонилась и села, давая знать присутствующим, что аудиенция закончена. Костя и Улугбек подхватили с двух сторон готового снова пасть на колени Горового и, кланяясь, покинули залу.

Уже в коридоре их догнал один из епископов, находившихся при Адельгейде.

Статный, с длинными усами и порубленным шрамами лицом, он явно не всю жизнь шел по иерархической лестнице служения Богу. Заслонив проход «полочанам», он оценивающе окинул взглядом приходящего в себя казака и что-то тихо прошептал по-итальянски.

– А? – не понял Горовой, к которому, по-видимому, и были обращены произнесенные слова.

Церковник слегка поморщился, но перешел на корявый немецкий:

– Я есть епископ Коибри, Армульдо. Вы готовится к посвящению всю ночь… от… сейчас… прямо сейчас. Завтра посвящение… В рыцари только с чистым сердцем. – Епископ, неподобающе для своей речи, выругался. Необходимость подбирать слова вызывала в нем огромное раздражение, не сопоставимое с саном и окружением.

Все так же сквернословя, он рыкнул на русичей:

– Оставьте своего господина, я теперь буду его готовить… учить… наставлять! – Епископ принял остальных «полочан» за простых слуг воина, сопровождавших императрицу. – Пошли прочь!

Костя, насупившись, уже собрался объясниться с зарвавшимся рыцарем в сутане, но его локоть крепко прихватил Сомохов:

– Пойдемте, Костя. – Голос ученого подействовал на Малышева как ушат холодной воды. Казак понемногу приходил в себя, за его разум уже не надо было опасаться. – Тут и без нас справятся.

И уже тише Улугбек Карлович добавил:

– Нам только ссоры с местными священниками не хватало.

Костя скрипнул зубами, но подчинился. Поклонившись и оставив Горового на попечение чванливого епископа, по дороге прихватив Захара, взиравшего на происходившее чистым и наивным, не замутненным рассуждениями взором, они вышли из дома, отданного на время в распоряжение императрицы и баронессы.

9

Всю ночь Горовой провел коленопреклоненным в молитвах перед алтарем часовни монастыря Иоанна Крестителя, одной из старейших в Северной Италии. После ночной службы, на которой он присутствовал скорее в качестве простого наблюдателя, Тимофея оставили на ночь в святом месте одного: молиться и готовиться к важнейшему событию следующего дня. Наутро там же его должны были исповедовать и допустить до Святого причастия.

…Рыцарем не рождался никто. Даже король или император, родившись на свет владетельным сеньором, должен был заслужить право на золотые шпоры и перевязь. С малых лет мальчиков готовили к тому, чтобы когда-нибудь на них возложат лезвие меча и торжественно произнесут слова посвящения. С трех лет дети начинали фехтовать, держаться на коне. Потом – искусство конного боя, битва щитовая в строю и один на один, владение копьем, булавой, длинным мечом, боевым молотом и секирой. Всему этому старались обучить вдали от мамкиного глаза, дабы чрезмерная забота не подточила мужеское начало, – оттого появился обычай отдавать детей на воспитание в оруженосцы. Даже термин такой прижился – «воспитанник». Когда-то подобное практиковали скандинавы. Грозные викинги, отдавая своих наследников на воспитание соседу, выработали практику, по которой тот, кто берет чужого ребенка, становится в подчиненное положение по отношению к тому, чей это сын. В одиннадцатом веке до таких нюансов не доходили. Соседи просто поручали друг другу своих сыновей до достижения совершеннолетия, скрепляя союз, прекращая вражду или просто желая преподать наследнику школу жизни. Так что сын графа мог воспитываться простым рыцарем, а сын рыцаря – быть воспитанником самого короля.

Процедура получения рыцарского звания, долгожданная для многих, обставлялась самыми разными обычаями и процедурами. Через некоторые из них предстояло пройти подъесаулу, на старости лет удостоившемуся чести получить желанное для большинства благородных мужчин звание из рук княжны.

Конечно, в рыцари часто посвящали на поле боя, под впечатлением от произошедшего, вручая звание, как награду доблести. В таком случае достаточно было хлопнуть по плечу клинком в присутствии свидетелей и произнести слова посвящения. Но это происходило куда реже, чем хотелось бы молодым соискателям славы. Излишняя ретивость оруженосца в бою обычно оборачивалась смертью последнего, потому как рыцарь на то и рыцарь, что он и опытней, и физически сильней. Да и не след лезть желторотому поперед опытного бойца. Таким образом, большинство получало долгожданную награду уже в мирное время, пройдя весь путь обучения. Был и еще один важный фактор – финансовый. Самое главное препятствие для большинства претендентов на золотые шпоры состояло в том, что в рыцари было тяжело попасть без должного финансового обеспечения. Главное достояние и мерило достатка для рыцаря – конь. Причем это должен быть не обычный коняжка или ломовой битюг, а специально обученный, с младых лет холеный дестриер. Каждый экземпляр на счету – такой скакун в бою сам следит, чтобы под брюхо не подпустить врага, он мощнее и выше обычных лошадей, он обучен кусаться и топтать врагов, прибегать на свист, в бою управляется только коленями ездока. Дестриеров разводили в специальных конюшнях, обучали несколько лет и приучали к хозяину всю оставшуюся жизнь. И стоил такой конь часто больше, чем стадо коров. Таким образом, перед тем как посвящать в рыцари, считалось хорошим тоном, чтобы не выставить в плохом свете того, кому собираешься сделать добро, осведомляться заранее о достатке претендента.

Чтобы рыцарю не пришлось разъезжать по свету на крестьянском мерине, на смех каждому встречному, или и того хуже – ходить пешком, да еще в дерюге вместо кольчуги!

У Горового такая лошадь была, это уже знали в обители. Орлик был дорогим и хорошо обученным жеребцом лет пяти от роду. По стати и той злобе, которую он изливал на всех, кого не считал хозяином или другом, легко определялась его принадлежность к элитной породе.

С доспехами тоже было все в порядке.

В Европе кольчуга оставалась большой редкостью. В основном в качестве доспехов использовали бронзовые и стальные кирасы на манер римских, называемых тораксами. Такая же броня, но кожаная, используемая воинами победней, называлась лорикой. Искусство плетения кольчуги было почти полностью утрачено в темные века в германских странах, но сохранилось в скандинавских и на Руси, называемой чаще на скандинавский манер Гардарикой. Кольчуга была легче тяжелого цельного доспеха, проветривалась, гнулась и легко подгонялась под нового владельца или – под новые габариты хозяина. Кираса же делалась под определенные антропометрические данные, что с течением времени приводило к определенным неудобствам.

Проблема при изготовлении кольчуги была в том, что каждое кольцо выковывалось кузнецом вручную, а это занимало уйму времени. Немного проще было создать броню, у которой вместо колец в качестве наборных элементов использовались пластины или чешуйки, но такой доспех, опять же, весил значительно больше кольчуги и был более уязвим.

Цена брони, будь то кольчуга, пластинчатый доспех или кираса, была непомерно высокой для рядового обывателя. Таким образом, на трофейные кольчуги русичей большинство местных рыцарей поглядывало с завистью. У Горового же броня была практически полной. Для комплекта не хватало только шлема, которые делались всегда под заказчика, и нескольких копий для конного боя.

Не было ничего, что бы помешало претенденту, выбранному бывшей императрицей, а ныне княжной, начать процедуру подготовки к посвящению. Для начала – недельный, а то и месячный пост. Но в нынешней ситуации церковное окружение Адельгейды разрешило пренебречь этим пунктом. Затем – ночное бдение, молитвы, исповедь и благословение. Пока Горовой проходил эту часть своей подготовки, во дворе послушники из монастырской братии вытянули большую бадью для стирки и наполнили ее горячей водой.

К восходу солнца ко входу в часовню, где нес ночное бдение казак, собрались практически все свободные от службы гвардейцы и рыцари, состоявшие в свитах приехавших епископов. Каждая группка сдержано гомонила, обсуждая претендента, его достоинства, заслуги, происхождение. Перемыв косточки «полоцкому выскочке», удостоившемуся чести получить звание из рук пускай и бывшей, но все-таки императрицы, острословы перескакивали на одежды и поведение благородного сословия, слухи и сплетни, которыми всегда полны дворы церковных и мирских владык.

Особняком держалась группа священнослужителей во главе с кардиналом в ярко-красной мантии, окруживших кресло, в котором княжна и бывшая супруга германского государя ожидала начала церемонии.

Через час после рассвета ворота часовни открылись, и из них появился осунувшийся от недосыпания и волнения Горовой. Он был одет в длинный коричневый плащ с глубоким капюшоном, скрывавшим лицо. Появление русича было встречено громкими возгласами наиболее молодой части рыцарства и рядовых гвардейцев. Около десятка самых именитых из присутствующих воинов подошли и стали у бадьи, к которой монахи подвели уставшего Тимофея Михайловича. Под взглядами собравшихся его заставили залезть в остывшую уже воду, и под все те же возгласы рыцарства тщательно, с золой и конскими скребками, отмыли посвящаемого. Мыли казака, не снимая с него верхней одежды. После такой ванны его окружили несколько монахов с холстинами и, прикрыв от окружающих своеобразными занавесками, споро переодели в чистые одежды: простую некрашеную рубаху и шерстяные штаны-бре. После чего претендент под песнопения певчих, выстроившихся у входа в обитель, прошел к поднявшемуся и ожидающему его кардиналу Гвидорно. Шествовал он под аркой из десятков обнаженных мечей, которые держали рыцари, устроившие узкий коридор до расстеленного на земле ковра.

Там с мечом в руках стоял кардинал.

В самом дальнем углу двора собрались челядь и рядовые монахи. Во времена дефицита любых зрелищ весть о том, что в обители будет проходить посвящение в рыцари, произвела настоящий фурор. Любопытные толпились даже в монастырском саду и у ворот, откуда их отгоняли папские гвардейцы. У входа на кухню примостились Улугбек, все еще хромавший Грицько и Захар. Костя, названный будущим оруженосцем новоиспеченного рыцаря, находился недалеко от кардинала с доспехами подъесаула. Захар держал за повод оседланного Орлика, которого решили поставить подальше от толпы из-за буйного характера жеребца, норовившего хватануть зубами любого незнакомца. Трофейный конь признавал только самого подъесаула и Захара, который много времени в походе проводил рядом с казаком и к запаху которого конь уже привык.

Горовой в новых чистых одеждах взошел на ковер и стал перед кардиналом. Все утро помимо молитв и исповеди он посвятил тому, чтобы выучить слова и порядок процедуры посвящения, в премудрости которого его милостиво вводил епископ Коибри Армульдо.

Едва посвящаемый ступил на ковер, умолкли крики воинов, шум простонародья и пение мальчиков церковного хора. В наступившей тишине он, как и учили, поклонился собравшимся священнослужителям, затем – сидевшей княжне, потом – стоявшим особняком рыцарям. После чего к нему подбежал Малышев. С помощью новоиспеченного оруженосца и под присмотром Армульдо Горовой облачился в свои доспехи, подпоясался. После этого ковер покинули все, кроме самого посвящаемого и кардинала Гвидорно.

Казака слегка трясло. Такое случалось и раньше, когда ему вручали первый крест на плацу перед всем полком. Вручал светлейший князь в окружении генералов и незнакомых полковников. Тогда храбрый казак чуть не грохнулся в обморок. В похожем состоянии он был и сейчас. Преодолев начинавшееся заикание, Тимофей медленно опустился на колени, осенив себя крестом на латинский (католический) манер – с этим здесь было строго. Отстаивать обычаи православия Горовой не решился, здраво рассудив, что Богу, в общем-то, все равно, как христианин будет креститься. Под взглядом кардинала он начал выговаривать слова клятвы. Малознакомые слова чужой речи, слетая с языка, причудливым образом трансформировали окружающую Тимофея действительность, вызывая в мозгу бравого казака воспоминания о дне встречи с августейшим членом царской семьи. Лицо кардинала в глазах подъесаула стало расплываться, приобретая черты сиятельного князя. Почувствовав, что начинает «млеть», казак усилием воли постарался сосредоточиться на словах клятвы, четко и громко выговаривая заученные слова.

– Что бормочет-то? – Малышева, после того как его роль была выполнена, оттеснили к остальным «полочанам», и ему было плохо слышно, что говорит Горовой. Он понимал отдельные слова, но смысл предложений в целом не улавливал, несмотря на то что клятву Тимофей произносил на немецком языке.

Улугбек Карлович тихонько ответил:

– Да так… Клянется защищать веру, не щадя жизни. Быть опорой вдов, заступником сирот и спасителем угнетенных…

Костя усмехнулся:

– Ну, прям комсомол, мать его!

На него зашикали стоявшие рядом монахи, а один из стражников даже недвусмысленно положил руку на рукоять меча, и русич понял, что смешки и отпускание реплик во время торжественных мероприятий здесь не приветствуются.

Горовой меж тем закончил с клятвой и склонил голову. Кардинал кивнул. Из-за его спины молодой послушник поднес блюдо, на котором лежали аккуратно разложенные регалии будущего защитника обездоленных: золоченые шпоры, перевязь и меч. Второй послушник поднес чашу со святой водой.

Под вновь зазвучавшие церковные пения Гвидорно медленно прочел слова молитвы, после чего обмакнул пальцы в святую воду и начертал знак креста на рукояти меча, шпорах и перевязи. Древняя латынь звучала торжественно… Малышев, редко посещавший церковь, буквально кожей ощутил, как от незнакомых ритмов фраз, произнесенных этим небольшим священником в красной мантии, у него в груди заворочалось что-то давно забытое, а по спине как будто полилась теплая вода. Как в детстве… Что-то мягкое и нежное защемило в сердце. Захотелось смеяться, как после удачного косячка. Против воли, нарушая торжественность ситуации, он заулыбался, но вскоре заметил, что практически все кругом тоже не могут сдержать умильных улыбок. Будто не на коленопреклоненного воина смотрят, а на двухмесячное дитя.

– Благодать… – шепнул сбоку Захар. Костя растерянно кивнул. Именно то слово.

От кардинала, от Горового, от часовни буквально струились потоки мягкой энергии, наполняя душу радостью и миром. Очень хотелось подпеть певчим, выводящим торжественный и красивый псалом, но Малышев не знал ни единого слова из этой молитвы.

«Надо будет выучить… И в церковь, костел то есть, почаще ходить», – мелькнула здравая мысль.

Он перекрестился….

Кардинал отдал благословленный меч коленопреклоненному казаку и торжественно повязал перевязь на его шее, как символ его будущей службы богоугодным делам и интересам церкви. После чего прочитал над ним молитву и дал свое благословение.

Теперь настала очередь княжны. В своем самом лучшем платье из красного бархата с золотым шитьем, увитая нитями драгоценного жемчуга и каменьями, она казалась настоящей императрицей. Торжественно приняв из рук все еще стоящего на коленях Горового его же меч, она выслушала слова новой присяги. На ломаной латыни, заученной от Армульдо, казак клялся быть верным рыцарству и своему сеньору, то есть – сеньоре, чтить ее интересы как свои, защищать ее жизнь, добро и земли, не щадя ни себя, ни своего имущества.

С милостивой улыбкой Адельгейда подняла меч. Может, потому, что для хрупкой женщины это было слишком тяжелое оружие, а может, кардинал решил придать вес словам разведенной царственной особы, но, подступив сбоку, Гвидорно положил свои руки поверх рук княжны, обхватив рукоять меча совместно с Адельгейдой. Та благодарно кивнула.

Громко и четко выговаривая слова, она объявила, что отныне воин Тимофей, сын Михаила, из города Полоцка является рыцарем христианским Тимо из Полоцка, «во имя Бога, святого Михаила и святого Георгия». После чего с помощью кардинала нанесла казаку два символических удара «коле» по плечам мечом.

– Вручаю тебе этот меч, сеньор рыцарь! – Кардинал, выполнив свою часть, отступил, и княжна стояла перед подъесаулом одна. – Будьте его достойны!

Ответом ей кроме слов благодарности со стороны Горового был рев торжествующих рыцарей и даже некоторых послушников и монахов. Под этот несмолкаемый шум, Тимофей Михайлович Горовой, подъесаул Кубанского войска, ныне посвященный рыцарь Тимо из Полоцка, сел на коня верхом, принял из рук Захара и Кости щит и копье и медленно поднял полученное оружие над головой.

Двор ответил еще одним торжествующим ревом. Одним христианским рыцарем на земле стало больше.

10

Во время небольшого пира, устроенного обителью для новопосвященного рыцаря, Горовой как равный сидел среди «благородной» части собрания, смущаясь непонятных ему шуток и веселого поведения окружающих. Несмотря на то что многие из пирующих были облачены в церковные одежды, вели они себя практически так же, как и феодалы в замке у Генриха IV: пили, жрали, ругались и горланили песни. Разве что прислуживали за столом не разбитные девки, а послушники, да свалившихся под стол было немного меньше.

Меню оказалось достаточно скромным: преобладали рыбные блюда, и на столе была даже каша, которую придворные императора считали едой для крестьян. Маленькие жареные клецки с сыром в луковой подливке, тонко нарезанные ломтики теста – что-то вроде лапши, проваренные с кореньями и подававшиеся под густой мясной подливкой, фаршированная рыба под кислым соусом, маринованный лук и тонко нарезанные копчености, считавшиеся большим деликатесом, – все это уплеталось под кислое вино и веселую беседу… Пока количество вина не превысило норму, после которой вместо разговоров «об жисть» за столом зазвучали песни и ругань.

К чести священнослужителей, иерархи церкви покинули праздник еще в середине, сославшись на обеты и собственное здоровье. В конце застолья в зале остались только рыцари из окружения епископов, громко славившие новоприобретенного товарища, и несколько омирщвленных епископов, вроде церковника-рыцаря Коибри Армульдо, которые по складу жизни были больше воинами, чем священниками. Они даже участвовали в битвах, иногда, правда, заменяя меч и копье на шестопер и боевой молот, «дабы не проливать кровь врага».

Церковь смотрела на такое поведение своих сынов сквозь пальцы, пока последние направляли рыцарские замашки на защиту ее интересов и не проявляли открытого пренебрежения к ее законам. Такие «священники» водили собственные армии на помощь христианам Испании, понемногу освобождая Пиренейский полуостров от гнета мусульман, длившегося без малого четыреста лет и получившего впоследствии название Реконкиста, участвовали в войнах с германским императором, занимались переговорами и выкупом пленных христиан у исламских владык. В то время главным авторитетом в церковной среде на почве борьбы с неверными был епископ из города Пюи Адемар, завоевавший славу себе и своему «разбрызгивателю святой воды», как он звал свой боевой цеп, на полях Леона и Кастилии.

– А что, казаче, мне сейчас как оруженосцу за твоим столом прислуживать, так, что ли? – Малышев наконец-то пробился к захмелевшему казаку и задал давно запавший в душу вопрос. – Может, и до сортиру вас, ясновельможный пан, велите носить?

То, что в сознании местного населения один из товарищей теперь поднялся по иерархической лестнице на более высокую ступень, сильно беспокоило Малышева. Как же так? Он здесь самый продвинутый, хотя бы в отношении времени, из которого попал сюда, а в рыцари первым вылез Горовой! С другой стороны, хорошо, что его хоть не в сервы записали, а то бы копал сейчас репу и вшей вычесывал.

Тимофей Михайлович повел плечами. Новое свое положение он понимал слабо, но методом аналогий пришел к умозаключению, что если все рыцари – люди военные, то его, как-никак, скорее всего, произвели в офицеры. Теперь оставалось понять: нынешнее звание выше или ниже тамошнего, есаульского? А если он теперь из офицеров, то где его рота? Вокруг только пьяные хари, лопочущие даже не на немецком, который он уже начал понемногу понимать, а на какой-то тарабарщине латинской. Горовой повернулся к хмельному Косте, покачивавшемуся около его скамьи. «Вот, еще и этот нажрался!» – лениво подумал подъесаул.

– Иди ты, Костик, водички попей, да охолонись малость, – тихо прошептал казак. – Мне с твоего услужения, как собаке с лишней блохи, – ни пользы, ни заразы.

Костя тупо икнул.

– А что я в офицерье местное выбился, так то до головы не бери. – Казак доверительно подмигнул и крутанул ус. – Даст Бог, через годок все вы там будете. Разе шо Улугбек Карлович до военного дела незручный. Так он и в других академиях учился, знамо дело, толк все равно выйдет!

Казак похлопал по плечу набычившегося фотографа.

– А зараз гуляй, хлопче, а то вон как надулся – все жилы бачно! Гуляй, не злуйся, буде у тебя у хате свято.

Все это было сказано таким миролюбивым тоном, что обижаться было просто невозможно. Даже в пьяном состоянии не было к чему придраться. И то, что Горовой понимает чувства его, да и то, что, став рыцарем, не загордился казак, вызвало такую волну умиления у Малышева, что он тут же полез лобызаться с подъесаулом. За это дело рыцарь даже жбанок вина раздавил со своим новым оруженосцем. Тут праздник для Малышева закончился. Захар и Улугбек аккуратно оттянули его в отведенную им комнату и оставили спать.

Веселье продолжалось почти до самого утра. Тех, кто уже не мог стоять на ногах, включая все-таки захмелевшего виновника торжества, перенесли в свободные кельи в жилой части обители.

11

На рассвете в келью Горового постучали. Какой-то очень смелый человек забарабанил в дверь рыцаря Тимо из Полоцка.

Когда Тимофей Михайлович, сдерживая ругань, открыл дверь, то увидел стоявшего на пороге опухшего Малышева. Костя был изрядно помят, здорово качался и слегка дрожал. Утренний ли это озноб или похмельный синдром, Горовой выяснять не стал.

– Ну? – Ни ругать, ни бить того, кто приперся будить его в такую рань, Горовой не стал.

Костя по-детски шмыгнул носом.

– Ты это, Михалыч… Не обижайся на меня, ладно? – Он потер свекольного цвета опухшую физиономию. – Я тут перебрал слегка, ну и того… вихлянуло маленько…

Тимофей Михайлович вздохнул – вот вечно так с этими молокососами. Нажрутся, поругаются, а потом кто извиняться, кто стреляться.

– Да ладно, Костик, иди, поспи, нечего там вспоминать.

Лицо еще не протрезвевшего до конца фотографа просветлело.

– Так что – забыто? А, друже?

Горовой махнул рукой:

– Да и не было ничего, иди выспись, оруженосец. Тебе еще Орлика чистить поутру.

Малышев хмыкнул. На душе стало легче.

– Да чего уже там. Почищу как-нибудь.

Горовой закрыл за фотографом дверь. Вот вечно так. Наворотят, потом страдают. Интеллигенция, одним словом!

…К обеду Адельгейда вызвала к себе Горового и Улугбека Карловича. Остальных «полочан» пришедшая монахиня не упомянула, так что и Костя, и Захар остались в странноприимной зале обители.

В отличие от вчерашнего вечера, бывшая императрица облачена была в «домашнее». Скромное бордовое сюрко, одинаково популярное и у мужчин и у женщин, с короткими рукавами выглядело неярко, но, чтобы подчеркнуть свое происхождение, теперь княжна украсила себя ожерельем с яркими рубинами и золотым обручьем в форме искусно переплетенных змей. Гостей она принимала с своем новом временном пристанище. В главной зале маленького домика, отданного под нужды высокой гостьи, Адельгейда устроила светский будуар. Здесь толпились желавшие приобщиться к свету знатности рыцари, двое иерархов, даже один кардинал. Посреди всей этой кутерьмы, расточая улыбки и остроты, находились хозяйки: княжна Евпраксия-Адельгейда и ее воспитанница баронесса Иоланта Ги, или, как она любила себя величать на франконский манер, баронесса де Ги.

– Садитесь, герр рыцарь, не пристало вам стоять как нашкодившему сорванцу, – пригласила бывшая императрица Горового. Стоявшая за спиной молчаливая монашка с глухим капюшоном только недовольно поджала губы. Приставленная к взбалмошной беглянке для соблюдения приличий, она еще в первый час их совместного пребывания попробовала обуздать скверный характер своей подопечной. Но там, где не смог добиться успеха германский государь, монашка и подавно не имела никаких шансов. Получив словесный отлуп, она теперь могла только мимикой осуждать поведение будущей венценосной послушницы, но в открытую полемику больше не ввязывалась.

– Познакомьтесь, это преподобная Броамульда, настоятельница монашеской обители, где мне предстоит провести какую-то часть жизни. – Голос княжны слегка дрогнул. – Но мне ли пенять на Божий промысел? Я в окружении друзей, обитель будет рядом с майоратом моей лучшей подруги. Вот, и оставшиеся грехи я уж как-нибудь замолю…

Княжна перевела дух.

– Завтра светлейший понтифик Урбан Второй отбывает со двором в Пюи к епископу Адемару. – Она поправила выбившийся из-под чепца локон. – А я, соответственно, с баронессой отъезжаю на новое местожительство…

Адельгейда слегка напряглась и сказала собственно то, ради чего и позвала с утра новоиспеченного рыцаря.

– Я знаю, что у вас есть свои планы. Вы прибыли издалека и собираетесь ехать еще дальше. Но я прошу вас сопроводить меня и баронессу. – Она слегка поклонилась. – Я могла бы потребовать этого, как ваш сеньор… Тем не менее я всего лишь прошу вас. Со мной будет охрана из папских гвардейцев, однако я бы хотела видеть рядом тех, кому доверяю полностью. Вас, герр рыцарь. Вас и ваших товарищей.

Улугбек Карлович поклонился, но не успел он и рот открыть, как казак бухнулся на колени. Сурового подъесаула, а нынче рыцаря Тимо из Полоцка, разрывали противоречивые чувства.

– Да я за вас, матушка, да порву всех на веник! – наконец выдохнул он.

Княжна улыбнулась:

– Нет. Никого рвать не надо. Только проводить меня и баронессу. Думаю, это не займет много времени.

Улугбеку осталось только кивнуть. Решение было принято без его участия.

12

Окрестности Иерусалима. 1095 год

В небольшой церкви уже немолодой, маленького роста человек устало опустился на колени перед сложенным из каменных плит невысоким постаментом. Служба уже окончилась, немногочисленные паломники, из числа приехавших раньше, замолив грехи и прикоснувшись к святыне, ушли дальше по своему пути, кто к Иордану, кто и к Голгофе. Но старик шел к своей цели в одиночку, без сопровождения воинственной хорасанской кавалерии, выделявшейся для охраны паломников шейхом Илази, сыном достойного Уртука ибн Ахсаби, да пребудет он в покое, иерусалимского наместника. Он шел один, пришел к своей цели в одиночку, и идти дальше ему было некуда.

Старик молился истово, долго шевеля потрескавшимися губами и выговаривая каждое слово, время от времени клал земные поклоны, прикладываясь обожженным лбом к прохладному камню пола. Солнце немилосердно спалило всю землю вокруг храма, раскалив белый сухой песок до состояния сковороды, но босые пятки путешественника во время его похода никогда не замечали этого. Теперь же пол церкви приятно холодил тело, заставляя его впадать в состояние послеполуденной неги и рождая в голове причудливые образы, способные оказаться как виденьями Божьими, так и просто фрагментами сна.

Старый шерстяной плащ, подпоясанный веревкой, прохудившиеся штаны, холщовая рубаха. Озверелые разбойники-бедуины, обыкновенно не пропускавшие ни одного паломника без мзды, не покусились на такой трофей. Старик шел к своей цели больше четырех лет, пешком пройдя весь путь от родного Амьена до Святого града, через земли германцев, булгар, прошагав Восточную империю и наделы бесчисленных сельджукских беев. Теперь его поход был закончен. И тело, не знавшее покоя уже много лет, запруживало чувство выполненного долга, столь сладкое, как может быть только прохладный шербет в июльскую жару.

Старик молился. Его сердце пело осанну, душа трепетала. Постепенно окружавшая прохлада обволокла его члены приятной негой, как мягкие волны родной речки принимают в свое лоно усталое тело путника. Он не любил мыться или купаться в речках и озерах. Посвятив большую часть своей жизни богоугодному отшельничеству, на старости лет паломник добился почетного прозвища Пустынник. Некоторые называли его Отшельник, но самому старику больше нравилось прозвище Пустынник. Он предпочитал его даже больше, чем свое нареченное имя Петр.

Вечер за воротами храма нехотя уступил ночи, и багровое, будто выкупанное в крови, солнце послушно отдало небосвод яркому, игрушечному месяцу, освещавшему окрестности Благословенного города не хуже своего старшего собрата. Усталый служка прикорнул в закутке у двери храма. Ворота церкви никогда не запирались, но устав требовал постоянного присутствия кого-нибудь из клира в храме. Служка, разморенный дневной жарой и ослабленный постом, просто не мог бороться с подступившей, расслаблявшей тело прохладой. Тем более что бояться было нечего. Убранство храма было более чем скромным, чтобы не вводить в соблазн полудиких берберов, почитавших пророка Иссу, но не считавших зазорным разорять храмы, посвященные ему. Днем никто из них, конечно, не станет ничего делать, опасаясь мести всемогущего шаха, но ночью все волки серы, а каждый грабитель – дикий бедуин, на которых списывали все грабежи и разорения. Все ценное в храме на ночь убиралось в закрестье.

Один перед алтарем, старик на мгновение смежил веки. Тело, высушенное солнцем, воздержанием и долгими пешими переходами, послушно прильнуло к полу. Руки привычно разошлись в стороны. Так он мог лежать часами, стремясь обрести единение с Богом… с собой… Старик молился.

Служка уже спал, а игривый месяц давно предпочел сон неблагодарному делу освещения пустых улиц, когда веки впавшего в священный экстаз паломника затрепетали. Это было то странное состояние, которое тяжело представить, если сам не ощущал его, – смесь единения с миром и озарения абсолютным знанием, – состояние, которое хочется сохранить в сердце и нести остальным…

Старик очнулся. Он очнулся, хотя твердо знал, что его тело сейчас спит.

В храме было светло. Мягкие лучи, похожие на лунные, томно обволакивали все вокруг, проникая в каждый закуток, играя бликами на окладах икон.

Взор паломника был устремлен не на это… Напротив него на самом каменном постаменте сидел седовласый пожилой человек. Если бы не горделивая, уверенная осанка незнакомца, Петр причислил бы его к старикам, но странный человек не был похож на тех, чей конец уже близок.

– Ты кто? – тихо вопросил Пустынник и сам испугался своего вопроса.

Вопрошаемый улыбнулся. Улыбка была доброй. В груди паломника шевельнулось давно забытое ощущение – так же на него в свое время смотрел отец, когда маленький Петр, играя, ковырялся в земле.

– Отец?

Улыбка седовласого человека стала шире. Губы его шевельнулись, и Петр услышал.

– Ты шел ко мне столько лет и не узнал меня? – В вопросе не было сарказма, только констатация.

Петр попробовал вскочить, но ноги, такие послушные недавно, не смогли сделать и шага. Усилием он повернул голову и увидел… себя, лежавшего у алтаря.

– Боже? Господи! Я…

Седовласый улыбнулся и покачал головой:

– Тихо, тихо, Петр. Не спеши…

Он медленно встал и подошел к распростертой ниц фигуре отшельника.

– Когда придет твое время, ты сам мне все расскажешь… Но только тогда, а сейчас, – седовласый сделал паузу, – сейчас слушай.

Отшельник замер. Образы, обрывки мыслей кружились в голове, причудливым хороводом меняя реальность.

Убеленный сединами незнакомец продолжил:

– Придет время, и ты присоединишься ко мне… Но сейчас, Петр, ты нужен мне здесь.

Старик выдавил:

– Я слушаю, Господи.

Тот задумался, оценивая склоненного паломника из далекой земли.

– Я хочу, чтобы ты завтра поутру ушел из города. Ты пойдешь к Акре. Явишься туда за неделю. Через семь дней из гавани отходит венецианский корабль. Называется «Звезда». На нем для тебя куплено место, лишь скажешь шкиперу, что ты Петр. Ты сядешь на корабль и через две недели будешь в Венеции. Оттуда ты последуешь в город Пюи. Это в Германии. Найдешь там и поговоришь с одним моим человеком. Ты слышишь меня?

Петр кивнул:

– Да, Господи!

– Слушай дальше. Этого человека зовут Урбан. Он – глава Католической церкви. Передашь ему письмо, которое поутру будет у настоятеля этого храма. Я ясно говорю?

Старик прошептал:

– Да, Господи!

Седовласый улыбнулся:

– Умница! И запомни, ты должен успеть до конца июля! Ты сумеешь?

В глазах его собеседника заплясал давно угасший огонь.

– Я сумею, Господи! Я все сумею!

В ответ он получил широкую улыбку.

– Вот и хорошо! – Просвечивающаяся рука слегка стукнула все так же коленопреклоненного паломника кончиком пальца по лбу. – А теперь спи! Тебе понадобятся силы.

Петр улыбнулся в ответ…

Наутро изумленный настоятель храма передал странному оборванцу с горящими глазами невесть как оказавшийся пакет, который настоятель нашел, проснувшись, на своей подушке. Не меньше был удивлен и хозяин судна, когда вместо купца или богатого паломника на борт судна поднялся бормотавший молитвы нищий.

Через день судно уже летело под всеми парусами в сторону Италии. А на носу его тихо молился старый, одетый в лохматый шерстяной плащ, подпоясанный одной веревкой старик с горящими глазами.

 

Глава 4

1

Улочки Милана никогда не бывают пустыми. Может, в каком маленьком городке под утро и случаются такие моменты, когда город замирает в абсолютной тишине. Может, и есть такие города. Может, даже есть такие города в благословенной Италии. Но это не про Милан. Здесь всегда – шум, возня, повозки, мусор и вонь нечистот.

Такие мысли роились в голове одинокого всадника, пробиравшегося по изогнутой улочке в нижнем городе. Все состоятельные семьи на лето убирались из этой клоаки за город, на маленькие виллы, а кто побогаче, то и к ласковому морю. Только этот упрямец сидит в городе сиднем. Вот и тащись…

Ближе к центру улочка слегка расширилась. Кварталы купцов начали сменять палаццо знати, и лошадь одинокого всадника перешла на легкую рысь. За полчаса он даже встретил двух муниципальных мусорщиков, чистивших заполненные водосливы. Еще через десять минут его остановил ретивый патруль городской стражи, но, проверив подорожную, капрал пожелал счастливого пути и отпустил путника.

Спустя короткое время всадник остановил лошадь у черного входа белоснежного, еще римской постройки, двухэтажного дворца. Как и было условлено, всадник трижды ударил в запертую дверь, подождал, ударил дважды, снова подождал и ударил один раз.

С той стороны ждали. Дверь неслышно отворилась на смазанных петлях. На пороге выросла здоровенная фигура. После молчаливого изучения гостя страж двери жестом пригласил входить.

Через десяток коридоров и три проверки, оставшись без оружия, ремня, шнурков и перевязи, путник вошел в небольшую залу. Высокий камин, облицованный цветными керамическими плитками с лепными сценками, широкий мягкий персидский ковер, мебель сандалового дерева, узкие, забранные в венецианские свинцовые переплеты окна со стеклянной мозаикой – все выдавало в обитателе этой комнаты одного из тех, кого принято причислять к сливкам общества.

Высокий лысый шестидесятилетний мужчина при виде вошедшего гостя только небрежно поправил полы одежды. Несмотря на две жаровни на высоких ножках, от которых по комнате волнами расплывался жар, и пылавший углями камин, мужчина мерз. Когда-то крепкое горячее тело ныне не могли согреть ни вино, ни огонь костра. Он кутался в длинный нарядный пелиссон, подбитый дорогими гардариканскими мехами. Иссушенные костлявые пальцы нервно теребили край яркой золотистой скатерти, покрывавшей низкий столик. На столешнице, скрадывая ожидание хозяина, стояла высокая восточная курительница, называвшаяся еще кальяном.

Вошедшему человеку не дали представиться.

– Принес? – спросил хозяин дрожащим от слабости голосом.

– Как вы и просили. – Гость скинул капюшон, и миндалевидные раскосые глаза сверкнули в отблесках алых углей камина.

Хозяин дворца требовательно замахал руками:

– Давай-давай же, искуситель! – Он даже рванулся к нарочито не торопившемуся посланнику. – Я уже не могу ждать.

Прибывший быстро достал из походной сумы небольшой сверток, который тут же выхватили у него из рук. Владелец дома буквально разорвал плотную холщовую упаковку, зубами отгрыз пергамент и засыпал содержимое пакета в кальян. Через минуту первые кольца дыма с характерным запахом поползли под потолок комнаты.

– Как я устал, – медленно и лениво прошептал обладатель шикарного пелиссона, выпуская очередной клуб дыма. – Ты должен был приехать еще неделю назад.

– Я задержался. Очень сожалею. – В голосе приехавшего гонца не было раскаяния ни на грош.

– Ладно уж.

Вошедший присел на свободное кресло, подвинул к себе стоявший на столике поднос с целиком зажаренной уткой и налил вина. Глаза хозяина дома начали медленно стекленеть.

– Я к вам с одним важным делом, мастер.

Усилием воли тот, к кому обращался вошедший, поднял глаза.

– У мастера Севера не получилось выполнить одно важное задание. Боюсь, тяжесть его теперь падет на вас.

Итальянец лениво выдохнул:

– Завтра, дорогой друг, все – завтра. Сегодня я уже занят…

Гонец усмехнулся и принялся за утиную грудку.

2

Наутро двор понтифика и вся курия отбыли в городок Пюи, расположенный по ту сторону Альп, где Урбана должен был встретить верный друг и соратник епископ Адемар Монтейльский. Епископ был из южной знати, посвятил большую часть жизни делу укрепления церкви, в том числе и своим мечом. Армия, вернее сказать, отряд этого священнослужителя воевал на землях Кастилии и Леона, много лет помогая испанским христианам в их борьбе с мавританскими соседями. Он считался одним из главных знатоков мусульманского военного искусства. Но основной причиной визита понтифика было то, что Адемар являлся одним из немногих христианских воителей, кто в последнее время посетил Святую Землю. Восемь лет назад он совершил паломничество в Иерусалим. С тех пор равновесие сил в Азии немного сдвинулось, но специфику предстоявшего похода мог описать только он.

Для помощи басилевсу Урбан II планировал привлечь часть итальянских рыцарей и верных Риму сицилийских норманн. Если при этом к походу присоединится часть франков и бургундцев, то армия христиан может достичь десяти тысяч человек. А это уже внушительная сила, по меркам Европы.

Если Урбан за что-то брался, то делал это качественно. Для агитации французов папа со свитой планировал после Пюи снова двинуться на юг и встретиться с графом Раймундом Тулузским, жившим в Комта Венессин, на берегах Роны. Потом Урбан II отправится в Клюни, где и будет выработан порядок ведения похода, его маршрут и сроки.

Это надлежало сделать до осеннего сбора урожая, потому все делали без малейшего промедления. Еще в четыре утра начали грузиться на повозки первые сундуки, а к полудню в Пьяченце уже не осталось никого из свиты римского понтифика.

Бывшей германской императрице, в отличие от главы католического мира, спешить было некуда. До полудня княжна хандрила и валялась в постели. После продолжительного позднего завтрака она решила лично проследить, как пакуют ее багаж, состоявший к окончанию бегства из двух баулов и небольшого сундучка, а к моменту выезда из Пьяченцы разросшегося до шести больших сундуков и четырех кожаных баулов. Процесс упаковки гардероба занял остаток дня. Ввиду приближавшейся ночи решено было отбыть из гостеприимной Пьяченцы на следующее утро.

Однако и на следующий день выбраться из ворот обители удалось только к обеду.

Впереди ехали четверо приданных для охраны гвардейцев в дорожной одежде, то есть без кирас, шлемов, но с мечами на поясе. Все четверо были из сицилийских норманн – крепкие, суровые бородачи. Затем – крытая повозка, запряженная четверкой лошадей. В этом своеобразном доме на колесах размещались сама княжна, баронесса, две монахини и мать-настоятельница. На козлах сидел оправившийся от ран Грицько. Возле повозки ехал командир гвардейцев рыцарь Кармине Паскариелло из свиты папы, новоположенный рыцарь Тимо, его оруженосец Костя, ученый человек Улугбек и не то слуга, не то великовозрастный паж Захар. Замыкали процессию двое гвардейцев, оруженосец итальянца по имени Марко и двое слуг с гужевыми лошадьми, которые везли для путешественников запас провизии и пару бочонков с вином, дегустацией которого Кармине занимался все свободное время.

Впереди было путешествие, которое даже в самые слякотные недели апреля не должно была занять более семи дней. Паскариелло убеждал, что сумеет справиться за три дня.

К вечеру кавалькада выбирала для ночлега одну из бесчисленных маленьких деревушек с обязательным постоялым двором, а днем делала привалы на свежем воздухе, поедая разогретые блюда, взятые с собой на все в тех же постоялых дворах. Ранняя весна с ее слякотью и бездорожьем, на счастье путников, уже прошла. Теперь же старые римские дороги, изредка ремонтируемые местными общинами, находились практически в идеальном состоянии.

На четвертый день путешествия отряд добрался до небольшого села Дерепиньяни, около которого и раскинулась территория общины Святой Марии Магдалены.

Прощание Адельгейды и маленькой Иоланты было долгим, слезливым и полным обещаний и клятв. О содержании разговора остальные путешественники могли только догадываться. Но плач и горячая речь были слышны и за пределами повозки.

Перед тем как за ее спиной закрылись стены обители, бывшая императрица подозвала к себе «своего» рыцаря. Тимофей Михайлович, для которого Адельгейда (после объяснений Улугбека Карловича) навсегда осталась светлейшей княжной, быстро слез с лошади и подошел к стоявшей на пороге обители венценосной послушнице и рыдавшей на ее плече подруге, баронессе де Ги.

– Славный рыцарь, – начала свою короткую речь дочь Всеволода Старого. По мере сил она старалась сдерживать рвавшийся наружу плач. – Славный воин. На протяжении последних недель ты доказал, что достоин своего нового звания.

Адельгейда вздохнула.

– Я уже думала, что не обременю тебя еще одной просьбой, но иногда судьба выше желаний смертных. – Бывшая императрица патетически вздернула подбородок и скрестила на груди руки. – Своим последним приказом я, твой сеньор, требую… хотя нет, прошу тебя, рыцарь, сопроводить и оберегать мою подругу, баронессу де Ги, до ее владений. А также проследить, чтобы при вхождении в права сюзерена не пострадали ее интересы.

Девушка тихо добавила уже неофициальным тоном:

– После этого я освобождаю вас от вассальной присяги мне. Спасибо вам за ту помощь, что вы и ваши товарищи мне оказали. И… можете быть свободны. – Помедлив, она добавила: – Не думаю, что моя просьба займет у вас много времени.

Казак поклонился:

– Усе зроблю як надо, ваше величество. Костьми лягу!

Адельгейда усмехнулась:

– Спасибо вам… И не надо костьми. Надеюсь, мы с вами еще как-нибудь встретимся.

Через минуту ворота за бывшей императрицей Германской империи закрылись. Постояв минуту, кавалькада повернула назад.

После того как венценосная послушница и монахини добрались до обители, гвардейцы и рыцарь Паскариелло отбыли в сторону Альп, спеша догнать свиту понтифика, а «полочане», Грицько и Иоланта де Ги двинулись в сторону побережья. Городок Ги, давший название майорату отца баронессы, находился примерно в двух днях пути от обители.

3

В долинах Италии царил май. Солнце, достаточно высокое, чтобы прогреть землю, но еще не ставшее безжалостным полуденным убийцей, щедро одаривало каждый квадратный дюйм благословенных полей и лугов, еще помнивших легионы Цезаря и орды вестготов. То тут, то там по пути конного эскорта встречались сохранившие колорит и неповторимость деревушки с их незабываемым очарованием старины. От величественных храмов Рима осталось уже не так много: лишь тонкие арки акведуков, облицованные резным мрамором фонтаны, каменная и кирпичная плитка мостовых – все это говорило о той истории, которую многие в этой стране стремились побыстрее забыть. Так же как их знаменитые предки выстраивали храмы и капища, средневековые ваятели стремились затмить прошлое новоделами. На заросшие лозой искусные барельефы нимф и сатиров смотрели со своих постаментов полными скорби глазами святые угодники. Напротив полуразрушенных храмов Афины и Аполлона высились купола соборов и церквей, на постройку которых часто уходил камень, выломанный из основания этих самых языческих храмов. В кустах шиповника у дороги можно было рассмотреть смутные силуэты языческих капищ, стыдливо замаскированных под дорожные часовни.

В коротком марш-броске от Альп до Пьяченцы, когда русичи в основном передвигались по ночам и вдали от населенных пунктов, лицезреть эту красоту у них не было ни возможности, ни сил. Зато сейчас, получив временную передышку, путешественники сполна наслаждались солнечной погодой и красотами окружавшего их мира.

Во время поездки Улугбек Карлович по мере сил делился своими знаниями, порой вызывая удивление и дополнительные вопросы даже у представительницы местного населения.

В течение двух дней путники проследовали через четыре небольшие деревушки и два городка. Грамота, подписанная папой, открывала любые ворота и отменяла необходимость оплачивать порой весьма ощутимые взносы за право проезда. Впрочем, стража, состоявшая по большей части из жителей этих же населенных пунктов, не сильно-то и требовала мыт с пятерки вооруженных всадников с рыцарем во главе, сопровождавших даму явно благородного происхождения.

Баронесса, после некоторого раздумья, предложила своим спутникам отдохнуть как следует в ее замке до тех пор, пока господа купцы сами не определятся, куда они направятся далее. По ее мнению, такая передышка пойдет им на пользу после утомительного рейда из далекой Гардарики до центра мира. Да и присутствие пятерки (кроме «полочан» приглашение относилась и к хмурому Грицько) таких славных воинов в гарнизоне замка поможет в первое время новой хозяйке освоиться в родной вотчине.

Пока наследница майората находилась при дворе германского императора, ее замок, кроме благородного Артуро, старого соратника отца, охраняла суровая репутация Генриха. Германец всегда платил своим врагам по счетам и любил обижаться по любому поводу. Теперь, после побега, протекторат прекращал свое существование, и появлялись все те проблемы, которые могут быть у маленького государства, окруженного большими и сильными соседями. Баронесса эту ситуацию назвала так: «Овечка среди стада волков».

На небольшом совещании большинством голосов предложение Иоланты де Ги было принято. Костя сказал «да» не раздумывая. Он хотел быть ближе к предмету своих мечтаний, пускай даже не надеясь на успех. Захар устал и тоже брякнул «да». Он был не против поваляться на сене, отъесться и выспаться впрок. Тимофей Михайлович тоже согласился, так как дал обещание Адельгейде и старался сделать все, чтобы спать с чувством выполненного долга. Но неожиданно для всех воспротивился Сомохов. Ученый заявил, что любая задержка – это остановка в выполнении их плана. Скоро на Востоке начнется буря под названием Первый крестовый поход, и тогда все путешествия будут возможны только в составе той или иной армии.

После недолгой дискуссии и последовавшим за ней голосованием победил план большинства.

Грицька никто не спрашивал. Киевский дружинник ехал чуть позади общей группы, да и современный русский язык был для него трудноват. Но он сам объявил, что пробудет с баронессой столько, сколько надо, а потом поедет в Царьград, или, как его здесь звали, Константинополь, наниматься к тамошнему кесарю в дружину. На том и порешили. Несмотря на протестующие жесты Сомохова, рыцарь Тимо с товарищами приняли предложение баронессы погостить у нее в замке.

К вечеру третьего дня, после того как русичи расстались с бывшей императрицей, взорам путешественников открылся небольшой городишко. У края леса, вырубленного около городских стен, но широко раскинувшегося уже в двухстах метрах от главных ворот, на холме находилась одинокая каменная башня, окруженная по периметру высокой двойной стеной на земляном валу. Для большей безопасности вокруг был прорыт неглубокий ров, заполненный сейчас тиной и несколькими выводками гусей.

При виде городка и замка баронесса сначала громко взвизгнула, затем захлопала в ладоши. Спустя секунду детский восторг прошел. Иоланта гордо повернулась и, слегка подбоченившись, сказала:

– Сеньоры, добро пожаловать в Ги! – Глаза маленькой красавицы лучились от счастья. – Надеюсь, вам понравится здесь так же, как и мне!

4

Что можно было сказать с полной уверенностью, так это то, что в замке их приезда никто не ожидал. Откидной мост был опущен, когда усталая кавалькада подъехала к единственным воротам замка. У самого моста, присев на обросший мохом валун, дремал молоденький стражник в помятой и нечищеной кирасе и с массивным бердышом в руках. По-видимому, лучики садившегося в мягкие облака солнышка сделали свое «черное» дело. А может, виноват был прислоненный к валуну небольшой глиняный кувшин с отбитой ручкой. Поставленный сторожить подъезд к замку страж никак не среагировал на шестерых всадников, не спеша подъехавших к вверенному ему объекту. Так и удалось бы баронессе и ее спутникам добраться до ворот вотчины незамеченными, если бы не выводок гусей, мирно ковырявшихся в тине оборонительного рва и рвавших травку у ног стражника. При виде чужаков несколько гусаков растопырили крылья и, как заправские сторожевые собаки, понеслись на приближавшихся к ним лошадей, а остальные подняли такой шум, что дремавший охранник кубарем скатился со своего нагретого места, по пути потеряв кожаную шапку и уронив бердыш. Увидев незнакомцев, он по-детски ойкнул, подпрыгнул и исчез в небольшой калитке. Тут же створки ворот, до этого момента приоткрытые, захлопнулись. Через пару мгновений, когда баронесса уже подъехала к воротам, а особо ретивые гусаки, получив тупым концом копья по шеям, ретировались в ров, во внутреннем дворике замка поднялся переполох, крики, суетливая возня и гам.

Иоланта де Ги и ее спутники терпеливо ждали.

Наконец над стеной появились грозные физиономии в помятых и местами поржавелых шлемах.

– Это кому это дома не сидится? – Вопрос, надлежавший изображать гнев, получился у молодого стражника довольно негрозным. Голос бывшего пахаря или свинопаса предательски дал петуха в самом конце, чем свел на нет весь тон.

Баронесса не выдержала и рассмеялась. Ее хорошего настроения от увиденного родного дома ничто не могло испортить.

– Открывай, дуралей! – выдавила она через силу. – Я – ваша хозяйка, баронесса Иоланта де Ги! Открывай и позови Артуро!

Физиономии исчезли, но открывать ворота явно не спешили. За стеной послышались спор, крики. Когда стихло, с небольшой деревянной надстройки над воротами, должной служить надвратной башней, свесилась седая голова. Надтреснутый и простуженный голос тихо сказал:

– Извините, сеньора, может, это и правда вы. Но может так статься, что кто-то чужой пробует пробраться в ваш замок, назвавшись вашим именем и прознав об отсутствии в замке кастеляна и Артуро с большей частью дружины. – Старик на мгновение задумался.– Найдется ли у вас чем подтвердить свои слова?

Радость сошла с лица баронессы, уступив место гневу, багровыми пятнами расползавшемуся от щек по шее.

– Да кто ты такой, смерд, чтобы спрашивать у меня? Да я вас всех… выпороть… из дружины… – Докончить фразу баронесса не смогла, ярость буквально перехватила ее горло.

Старик продолжил:

– И все же, сеньора. Может, у вас есть фамильный перстень де Ги? Старый барон его никогда с руки не снимал, да потом, говорят, дочке-то и отдал…

Баронесса просияла. Она вскинула правую руку:

– Так вот же он! – Девушка пошевелила для наглядности пальцами.

Старик из надвратной башни близоруко сощурил глаза, но потом был вынужден признать очевидное:

– Староват я стал, ваша милость. Не могу рассмотреть. А из тех, кто сейчас в замке, только я, пожалуй, и смогу узнать этот перстень. – Он задумался. – Велите, будьте милостивы, своим всадникам отойти на сотню шагов от ворот, я спущусь и посмотрю.

Баронесса согласно кивнула.

– Эй! – Юная владетельная сеньора повернулась к молчаливо наблюдавшим перепалку русичам. – Отгоните своих лошадей на сотню шагов назад.

Костя осмелился возразить:

– Так вы ведь одна останетесь. Это может быть небезопасно.

Баронесса легкомысленно передернула плечиками:

– Я – сеньора этого замка! Я командую в этих землях. Когда я говорю отойти, надо дать шпор своей лошади или мулу и скакать, пока я не скажу «хватит»! – Она уже нетерпеливо тряхнула головой. – Быстро!

Малышев пожал плечами и развернул лошадь. После секундной запинки за ним последовали остальные. Только Захар демонстративно положил на луку седла винтовку, да Горовой тихо прошептал Сомохову:

– Ан вот и зря броню-то не вздели…

Когда лошади «полочан» и Грицько отскакали на добрых сто метров от так и оставшегося опущенным моста, из маленькой дверки в воротах вскользнул небольшой старичок. Слегка прихрамывая, он засеменил к гордо восседавшей на своей кобылке баронессе и взял за ее руку. Процесс изучения перстня занял не более минуты, за которую русичи буквально извелись, то горяча коней, то хватаясь за оружие, так как количество вооруженных копьями и арбалетами людей на стенах замка росло.

Закончив рассматривать фамильную драгоценность, старичок торопливо сорвал с головы потрепанную кожаную шапчонку, облобызал руку Иоланте, отчего та брезгливо сморщилась, и прокричал что-то в сторону замка.

Горовой открыто схватился за револьвер, а Костя снял винтовку с предохранителя.

Ворота скрипнули и начали открываться. Одновременно за стенами раздался громогласный рев. Через минуту на мост высыпало около трех десятков оборванцев в разномастных одежках, лишь часть из которых была вооружена самым разнообразным оружием. Вся толпа вопила и кидала вверх свои засаленные шапки и чепчики, так как среди встречавших баронессу была почти треть представительниц женского пола.

Горовой сплюнул:

– Кажись, приняли. – Не удержавшись, рыцарь Тимо добавил: – Вот те раз! То стрелять готовы, то орут, будто свинью режут!

Костя улыбнулся.

Глаза баронессы снова лучились счастьем. Медленно и чинно, в окружении ликовавшей челяди, она въехала в ворота родного замка. Чуть погодя, в задних рядах прислуги и стражи, в ворота въехали и пятеро всадников.

Когда толпа понемногу отступила от лошади баронессы, вперед вышел невысокий толстяк в замызганной тунике с широким кожаным поясом.

Поклонившись, он представился:

– Меня зовут Вальет Бонифаззи, но вы можете звать меня Пепо, уважаемая государыня. – Толстяк еще раз поклонился. – Я – конюший вашего замка. Благородный Артуро с дружиной уехал к замку рыцаря Падалино, вашего ленника. С ним же кастелян замка Маурисио Беллини. В их отсутствие я здесь буду за старшего. Счастлив приветствовать вас в родных стенах.

Баронесса кивнула. Что делать в таких ситуациях, она явно не знала. Выручил свою новую хозяйку сам конюший – жестом он подозвал слуг, велев принять лошадей у благородных господ. Следом подбежали улыбчивые служанки, желавшие провести блистательных сеньоров, приехавших с госпожой, в комнаты для гостей. Саму хозяйку окружили две молоденькие дворовые девки, с готовностью похватавшие нехитрый багаж. Они и повели Иоланту в ее новые покои. Сам конюший, извинившись перед госпожой, побежал на кухню распоряжаться насчет обеда.

Пока возбужденные слуги чистили лошадей и снимали с них седла и багаж, «полочане», забрав оружие и броню, проследовали в свои новые апартаменты. Горового, безошибочно определив в нем рыцаря по поясу с золотым шитьем, отвели в комнату на втором этаже донжона, выделив для него одного целую комнату. Из обстановки там присутствовали деревянная кровать с набитым сеном матрасом, кривой столик с кувшином и тазом для омовений, один табурет и сундук для личных вещей господина. Оруженосца Костю после прояснения его статуса вместе с ученым человеком Сомоховым девушки-служанки попробовали отвести за кухню в пристройку к замковой стене, где жили слуги и челядь. На требования Малышева разместить их поближе к Горовому служанки только отмахнулись: там комнаты для дружины и знатных гостей, а вы-де по статусу должны жить пониже. С этим Костя и Улугбек Карлович решили разобраться позднее, так как выяснилось, что Захара вообще ведут на сеновал за конюшней, где положено было ночевать слугам. После легкой перепалки вещи Захара сложили в комнату, отведенную фотографу и археологу, а сами русичи пустились искать Горового.

Казака нашли около кухни, где вовсю кипели приготовления к обеду, посвященному приезду хозяйки. Шипели на сковородах аппетитные куски мяса, кипел соус со странным шафрановым ароматом. Отдельно жарили лук и подливу из тончайших кусочков чеснока, буквально растворявшихся в кипящем масле. Симпатичные служанки ощипывали свежих курочек, а молодой увалень торопливо натирал цельную телячью ногу, подвешенную в углу.

Постояв и поглотав слюни, гости потянулись искать хозяйку замка. Местное население, набранное в ближайших селах, принадлежавших баронессе, говорило в основном на местном ломбардском диалекте, не понимая ни немецко-норманнского языка империи, ни латыни, ни языка Центральной Италии. На все вопросы встреченные слуги только разводили руками и улыбались.

Потолкавшись во дворе, «полочане» и вылезший из своей комнатки Грицько двинулись на второй этаж разыскивать конюшего или саму хозяйку. У входа в башню бывшие сельские пентюхи, выряженные в кожаные и стеганые куртки и должные изображать стражу, попробовали задержать гостей, что-то лопоча на родном наречии. Но Горовой по вновь обретенной офицерской привычке только гаркнул что-то нечленораздельное, и всю прыть охраны как ветром сдуло. Проследовав в донжон, русичи буквально сразу натолкнулись на толстяка конюшего. Улыбаясь и приветливо помахивая рукой, он проводил дорогих гостей госпожи в главную залу, где и должен был состояться первый обед баронессы в ее родном доме.

Сама Иоланта появилась спустя десять минут. Время ожидания рыцарь Тимо, его товарищи и киевский дружинник посвятили изучению гобеленов, обильно украшавших стены залы наравне со слегка ржавыми произведениями оружейного искусства прошлых веков и многочисленными рогами убитых оленей и туров. Рядом два паренька пробовали развести огонь в здоровенном камине, а пожилая тетка в замызганном переднике скоблила столы и насыпала сено в углы на каменный пол. Узкие окна-бойницы были затянуты какими-то мутными пузырями, отчего даже в яркий солнечный день в зале стоял полумрак и горели лучины и факелы, а в углах ощущалась неистребимая сырость.

Когда только затеплился первый огонек в камине, начали вносить блюда. Самой баронессе, как и положено по статусу, поставили золотой набор из тонкого блюда византийской чеканки, высокого кубка и ножа с ручкой из слоновой кости, высоко ценившейся еще со времен Римской империи. Рыцарю вынесли такой же по отделке, но серебряный комплект, остальным подали неплохие керамические плошки, кубки и деревянные ложки. Ножи слуги обязаны были носить при себе.

Тотчас после появления госпожи в сопровождении служанок с другой стороны залы вкатился толстяк конюший с неизменной улыбкой на лице.

– Понравились ли вам, госпожа, покои ваши?

Иоланта милостиво кивнула.

Бонифаззи расплылся в улыбке:

– Я прикажу немедленно подавать обед, ваша светлость.

Конюший исчез, но через минуту в залу начали входить слуги с подносами.

К удивлению «полочан», первыми на столе появились большие блюда с просовой кашей, затем поднос с местным аналогом винегрета, но с овечьим сыром и оливковым маслом, блюда с тушеной репой, капустой и морковью, маринованные перцы с начинкой из того же сыра. Костя тихо предположил, что мясо, по-видимому, будет основным блюдом, а это закуски. С голода и на закуски налегли с душой, так что вскоре за столом не стало ничего слышно, кроме чавканья. Баронесса, взволнованная возвращением, ела неохотно и мало.

Толстяк конюший изредка появлялся у входа, улыбался и тут же исчезал.

Следом за легкими закусками в залу внесли бочонок со сладким вином и блюдо с жареной рыбой, которой здесь ввиду близости моря было изобилие. Чуть погодя сразу двое слуг втащили большой котел с густым овощным супом. Есть его, как оказалось, полагалось с сухариками.

Измотанные путешествием гости с удовольствием вкушали горячую пищу. Супец оказался постным, но приправленным какими-то пахучими травами и достаточно острым. Вкус был, конечно, на любителя, но после месяцев, проведенных исключительно на твердой пище, суп показался приятным разнообразием.

К удивлению русичей, после «первого» слуги вынесли большие тазы с плававшими в них дольками лимона.

– Чтой-то компотец жидковатый у них? – высказал общее мнение Захар, брезгливо осматривавший одинокую дольку лимона посреди большого таза.

Горовой потянулся за кубком, но его остановил Сомохов:

– Погодите, Тимофей Михайлович. – Голос ученого был слегка удивленным, но спокойным. – Если я не ошибаюсь, то данные тазы предназначены для того, чтобы мы вымыли руки.

Горовой поскреб затылок. Иоланта удивленно переводила взгляд с тазов на дверь, в которой исчез конюший, и молчала. Шепот своих гостей она не понимала в той мере, в какой хотелось. Прислушиваться же считала недостойным занятием для хозяйки.

– Дык я не поняу? А де мясо, га? – подвел черту казак.

Пока «полочане» переговаривались, в дверном проеме нарисовалась фигура конюшего.

– Эй, любезнейший! Мастер Бонифаззи! – Малышев силился вспомнить прозвище конюшего. – Пипо!

Тот обернулся:

– Пепо… Меня зовут Пепо. К вашим услугам.

Лицо добряка излучало полнейшее благодушие.

– Послушайте, любезный. Э-э-э… – Костя замялся.

Но на помощь пришел Горовой, сформулировав общий вопрос четко и внятно:

– Где мясо, кур-р-рва?! – Он ткнул пальцем в блюдо с винегретом. – Что це за х…я? Мы с дороги, не жрамши, а ты нас, как козлов на огороде, морквой силковать збираешси?

Конюший смутился. Его лицо было настолько сконфуженным, что пришлось вмешаться Сомохову:

– Послушайте, любезнейший, мы, видите ли, были свидетелями, как на кухне готовят большое количество мясных блюд… А мы, право слово, как верно заметил мой товарищ, прямо с дороги, да и поста сейчас нет.

Конюший перевел беспомощный взгляд на баронессу, но та только грозно сдвинула брови, подтверждая, что негодование приехавших с ней людей является лишь отражением ее гнева.

– Так это же… – заблеял конюший. – Это все для дружины сеньора Артуро. Он к вечеру должен вернуться. Будет пир, посвященный вашему приезду. Мы не делали запасов. Кладовые пусты. Только то, что сейчас на кухне…

Иоланта кивнула:

– Ну что же. Раз это к моему приезду, то и несите. Думаю, дружина потерпит.

Вальет Бонифаззи нашел в себе силы слабо протестовать:

– Но ведь… Сеньор Артуро, если посчитает, что мало осталось для дружины… Он с меня..:

Последнее замечание окончательно вывело баронессу из себя:

– Ты что? Его боишься больше моего гнева? – Толстяк обреченно замотал головой. – А ну бегом на кухню, и жаркое сюда!

Она окинула взглядом просветлевшие лица своих попутчиков.

– И вина лучшего бочонок. – Подумав секунду, добавила: – И на двор два бочонка вина всем, кроме стражи. Они сегодня и так как мухи.

Конюший вздохнул и побежал на кухню.

5

После сытного обеда, ввиду приближавшейся ночи, хозяйка замка пожелала осмотреть свои владения.

Архитектурное решение здешнего замка, по уверениям всезнающего Улугбека Карловича, не отличалось оригинальностью от большинства замков этого времени. Центральное место занимала громадная по сравнению с остальными строениями башня-донжон. Вокруг нее находились хозяйственные пристройки: конюшня, кузница, жилища для слуг и семей дружины, кухня и сеновал, который вместе с кузницей традиционно ставили подальше от донжона. Все здания были из добротного камня, еще не старой кладки. Все это было построено пятьдесят лет назад дедушкой нынешней хозяйки замка и достроено ее отцом.

Территория замка занимала площадь около пяти тысяч квадратных метров. Наружные укрепления, сделанные из того же добротного камня, были выведены на высоту семь метров, а местами достигали и десяти. По углам были поставлены круглые башни с наружными деревянными галереями, нависавшими над нападавшими. Башни назывались по частям света: северная, западная, южная и восточная. Главный вход прикрывали башенки-близнецы, расположенные по обе стороны от подъемного моста, и деревянная надвратная башня, называвшаяся здесь на франкский манер «бретеш». С нее удобно было выливать на головы агрессоров кипяток, смолу и бросать валуны.

Для поставок продовольствия (чтобы не держать открытым мост) существовал отдельный вход, расположенный в северной башне на высоте семи метров над землей. К этой дверце в отвесной стене с земли вела узкая деревянная дорожка на столбах. По словам конюшего, бочонки с вином и туши животных втягивались внутрь специальными подъемными механизмами, которые заказал в свое время отец баронессы. При ближайшем рассмотрении этими чудо-механизмами оказались примитивные лебедки. Такой вход назывался потерной. Почему в мирное время подъемный мост был опущен, конюший объяснить не мог, мыча что-то нечленораздельное. Как поняли «полочане», дворовые просто ленились таскать по крутой лестнице тяжелые грузы, предпочитая держать мост опущенным.

Вокруг замка, опять же по словам мастера Бонифаззи, ранее имелся частокол, но с годами он пришел в негодность, и благородный Артуро не стал проводить его ремонт, разобрав остатки на дрова и стройматериал для нужд замка.

Более двух часов этой экскурсии потратили на осмотр самого донжона. Основание, вымеренное Костей, было порядка пятнадцати на шестнадцать метров. Стояла главная башня на естественном холме, что вкупе с собственной высотой в двадцать метров делало здание просто исполинским на фоне малоэтажной повсеместной застройки. Сам донжон состоял из четырех этажей. На первом находились кладовые, содержавшие припасы замка, арсенал и тюрьма, на этот раз абсолютно пустая. На втором – приемный зал, кордегардия, или зал стражи, и часовня. Тут же были четыре каморки – апартаменты рыцарей и знатных гостей хозяина. На третьем этаже располагались сокровищница и личные комнаты хозяина и его детей, а на четвертом в случае войны размещался гарнизон замка – лучники и простые воины. Подниматься со второго этажа на верхние приходилось по узкой кованой винтовой лестнице, закрученной по часовой стрелке таким образом, чтобы в случае нападения на донжон центральный столб лестницы оказался бы справа от потенциальных агрессоров, что существенно ограничивало замахи их мечей. С другой стороны, тот, кто держал бы здесь оборону, прикрыв левый бок, мог действовать как мечом, так и булавой или даже копьем.

Вторая такая же лестница вела прямиком из подвала первого этажа на четвертый, что обеспечивало находившимся в донжоне доступ к пищевым запасам даже в случае потери второго или третьего этажа. Входом со двора в главную башню служила узкая деревянная лестница без перил, которая вела сразу на второй этаж в комнату стражи. В случае осады, когда враг прорывался во внутренний двор, намеренно обрушить такую лестницу защитникам не составляло никакого труда.

– А где запасы воды в замке? – спросил Костя конюшего, который имел такой вид, будто все достоинства замка были его личной заслугой. Вальет Бонифаззи только удивленно вскинул брови. Типа, не знать такого?!

– В замке находятся три источника. Два выведены в колодцы: один в подвале донжона, второй во дворе замка около кухни. Третий выходит в ров вокруг замка. – Конюший поклонился баронессе, которая с удовольствием выслушивала все подробности о своей вотчине. – Ваш дедушка, ваша светлость, знал толк в обороне.

По словам конюшего, во время правления отца Иоланты барона Гримма де Ги гарнизон замка состоял из ста лучников, в которые записывали всю пехоту, тридцати конных копейщиков и двадцати пеших мечников, составлявших основной гарнизон замка. Плюс еще войска вассалов: рыцари Падалино и Андреа Тралди являлись на зов со своими копьями (это человек пятнадцать профессиональных рубак) и приводили двадцать – двадцать пять пехотинцев.

Городок Ги, имея численность населения около тысячи человек, мог выставить до трех сотен ополчения. От описания нынешнего гарнизона конюший отказался, предложив подождать благородного Артуро.

Проведя в этакой импровизированной экскурсии майский вечер, баронесса и русичи отправились ужинать. На этот раз мастер Бонифаззи не артачился и накрыл стол, как и подобает: с запеченными гусями, тончайшими ломтями копченостей и лучшим двадцатилетним вином.

Не успели гости сиятельной хозяйки перейти к уже знакомому им овощному супу, который здесь подавали в конце застолья, как у моста замка, поднятого на ночь по требованию Иоланты де Ги, затрубили. Мастер Вальет Бонифаззи, топтавшийся у стола, суматошно рванулся к выходу из залы, что-то опасливо бормоча. Следом, чуть помедлив для приличия, к прибывшим вышла и сама Иоланта. Сзади следовали ее гости.

На выяснение того, кто же это приехал, и последующее опускание моста стражники потратили почти двадцать минут. За это время юная баронесса заняла приличествующее ее званию положение наверху лестницы, которая вела в донжон, а ее гости, как телохранители, расположились ниже.

Как и предполагалось, прибыл благородный Артуро, хранитель замка и соратник Гримма де Ги, с частью дружины. Первым во внутренний дворик въехал, как это и положено, предводитель. На вороном коне сидел еще не старый крепыш. Распущенные длинные волосы, прикрытые на затылке небольшой шапочкой, седым водопадом падали на малиновый военный плащ, прикрывавший дорогие доспехи, состоявшие из цельного чешуйчатого мавританского джасерана и высокого конусовидного шлема. Шитая золотом перевязь и широкий пояс с золочеными пластинами подчеркивали высокое положение их владельца. Суровое, обветренное лицо шрамами напоминало о десятках сражений, длинные седые усы и бритый на византийский манер подбородок выделяли Артуро среди остальных воинов, предпочитавших не брить бороду.

Взор, который хранитель замка бросил на стоявшего рядом с баронессой Горового, был достаточно красноречив. Недавнему почти полноправному хозяину окрестностей явно не понравилась ситуация, при которой он вынужден будет подчиняться кому бы то ни было.

Очевидно, уже предупрежденный конюшим, он молча слез с коня, пока остальная часть дружины, въехав во двор, радостным ликованием приветствовала свою новую хозяйку. Бросив поводья коня подбежавшему оруженосцу, рыцарь медленно пошел в сторону баронессы, расточавшей со своего возвышения улыбки и милостивые кивки в ответ на здравицы и возгласы со стороны рядовых воинов.

– Позвольте мне приветствовать вас в замке, отданном на мое попечение, благородная сеньора, – начал Артуро. Голос у него был глухой и низкий. Сам Артуро, как рассказала Иоланта де Ги, происходил из всадников Леона, далекого пиренейского государства, и вошел в дружину отца баронессы, когда тот сражался против мавров Кордовы. Манор дона Артуро Оскара Убейдо д'Кобос находился в горах на спорных территориях и был захвачен неверными еще сто лет тому назад. С тех пор предки его служили при дворе королей Кастилии и Леона. Пока сам Артуро не перешел под руку барона де Ги, с которым и находился до самой смерти последнего в очередной войне.

Суровый ветеран, чьи года давно перешагнули через шестидесятилетнюю отметку, склонил голову:

– Добрый Вальет Бонифаззи предупредил меня о вашем приезде, и я постарался прибыть в замок как можно быстрее. – Рыцарь говорил на немецко-норманнском языке. – Еще раньше ко мне прибыл гонец от папского нунция, чтобы я приготовился принять новую хозяйку. Как видите, я преуспел не во всем. Я рад видеть, что вы добрались в добром здравии. Тем не менее прошу вас показать мне фамильный перстень, который я так часто видел на руке вашего отца. Думаю, вы не сочтете это оскорблением.

Иоланта кивнула и гордо подняла руку, сжатую в кулачок. На среднем пальце красовалась тусклая фамильная печатка.

Испанец несколько секунд изучал изображение на перстне, после чего медленно с трудом встал на одно колено.

– Простите мне мою нескромность, но я был поставлен блюсти здесь ваши интересы и рад, что смог сделать это! Вы – баронесса де Ги. Теперь замок, люди и владения поступают в полное ваше распоряжение.

Старый рыцарь стоял на колене немного дольше, чем того требовал ритуал. Видимо, раны прошлых сражений давали о себе знать.

С трудом вновь обретя вертикальное положение с помощью двух таких же седоусых ветеранов из приехавшей дружины, д'Кобос хмуро улыбнулся:

– Боюсь, вы приехали очень вовремя. Еще немного, и я просто не смог бы выполнять обязанности хранителя замка. – Он устало развел руками. – К сожалению, годы не остались ко мне милосердны.

Юная баронесса прошмыгнула мимо замерших «полочан» и положила свою ручку на широкую, одетую в кожаную перчатку с металлическими бляхами руку хранителя замка:

– Благородный сеньор, вы удержали все то, что просил вас сберечь мой отец и ваш господин! Я буду рада, если вы останетесь и дальше хранителем этого замка и славного города Ги! Вы наш верный друг и соратник!

Седоусый Артуро был очевидно растроган.

– Если смогу быть чем-то полезным…

Иоланта перебила его:

– Вы меня на коленях качали. Господь Бог призвал к Себе моего отца под знамена Своего небесного воинства, но оставил мне вас. – Она приняла официальную позу. – Прошу вас быть при мне и помогать мне вашим бесценным опытом и добрым словом, сколько сами сочтете нужным. Считайте Ги своим домом, как считаю его я!

Глаза ветерана заблестели.

Он попробовал опять упасть на колено, но рука баронессы удержала его:

– Ни к чему! Вы мне как отец, я вам как дочь! Вы больше меня смыслите в том, что необходимо делать мне как хозяйке такого манора, так что помогайте, советуйте и наставляйте, как делал бы это мой отец!

Артуро, у которого от волнения, по-видимому, перехватило дыхание, склонил голову.

– А теперь, – баронесса повернулась к замершей во дворе дружине, – все в залу, там ждут уже бочонки лучшего вина и румяные бока жареных уточек! Я рада приветствовать славную дружину!

От обрушившегося на окрестности замка рева повзлетали в воздух все окрестные вороны, своим карканьем внося в торжествующие крики свою ноту ликования и гама.

6

Наутро рыцарь Артуро самолично пожелал сообщить хозяйке о положении дел в пределах манора. Он предлагал еще провести «экскурсию» по замку и, выяснив, что вчера это уже сделал конюший, очень расстроился. Видимо, достоинства замка были ему близки, так же, впрочем, как и насущные его проблемы.

На импровизированном совещании баронесса пригласила присутствовать рыцаря Тимо, которого она иногда именовала, на ломбардский манер, Таимо, и ученого человека Улугбека. Служанка, сообщившая об этом гостям, вызвала серьезную обиду со стороны Кости Малышева, который рассчитывал, что в стенах замка он со своей любимой будет проводить больше времени, чем в дороге или при дворце государя Германской империи.

Кроме Иоланты, двух русичей и рыцарей в зале присутствовали конюший Пепо, два ветерана-дружинника, Марко Бона и Джевьязо Колли, – они служили еще при отце баронессы – и пожилой аскетичный отец Франческо, представлявший церковную власть. А также вчерашний дедок, который был командиром местных лучников. Старичка звали Салваторе Бокетти. Когда-то он был конным лучником из копья Гримма де Ги, но с годами получил под свое командование всех пехотинцев барона. Не было среди собравшихся только ведавшего сбором налогов кастеляна замка, Маурисио Беллини, который остался в городе в своем доме, готовя отчет для прибывшей госпожи.

Начал речь хранитель замка:

– У нас сейчас здесь не самая хорошая жизнь, госпожа. Ваш отец был знатным рыцарем и содержал прекрасную дружину. Но после того как его призвал Господь, большая часть воинов ушла. Остались далеко не лучшие. Есть ветераны, но большинство – вчерашние пейзане, которые не хотят репу выращивать. Из сотни таких после первого же боя останется не больше десятка. – Старый рыцарь криво усмехнулся. – А у нас нет и сотни.

Благородный Артуро прошелся вдоль стола, за которым и сидели все участники.

– А начал я разговор с дружины, ваша светлость, из-за того, что время сейчас для Ги как никогда неспокойное. Вчера я ездил к вашим вассалам, проверял их готовность, договаривался о знаках на случай угрозы. – Хранитель перевел дух. – После того как мне принесли весть о том, что длань императора больше не простирается над нашими головами, в городе появились соглядатаи, пришлые людишки, вынюхивающие все и вся. Боюсь, уже все знают о том, что мы слабы. В Генуе сразу несколько фамилий готовы отгрызть от баронетства по селению, миланскому архиепископу надо для своих бастардов короны присмотреть. Из наших соседей только Бургундии нет до нас дела. Слишком много у них сейчас своих проблем.

Испанец говорил медленно, по-старчески растягивая слова и проглатывая окончания. Когда он ходил вдоль стола, было видно, что левая рука его почти не слушается, так же как и левая нога. Но упрямый ветеран старательно нагружал свои больные конечности, заставляя их выполнять часто непосильную нагрузку. Горовой слышал, как с утра рыцарь разминался во дворе с одним из молодых дружинников схваткой на затупленных мечах.

Сеньор Артуро, или, как его здесь часто называли, мэтре Артуро, подвел черту под своим выступлением:

– Ваша светлость! За последние годы я сделал ремонт замковых укреплений, но многое из того, что планировал ваш отец, еще не сделано. Нет барбакана, не выведены до нужного уровня сторожевые башни, нет контрфорсов. Из ста лучников, бывших в гарнизоне при вашем отце, осталось только шестьдесят. Из тридцати конных копейщиков – только двадцать. Причем боевые лошади есть лишь у пятнадцати. Алебардщиков и мечников нет. Из тех, кто есть, только десяток видели кишки врага. Простите, ваша светлость, – поправился разошедшийся докладчик при виде сморщенного носика баронессы. – Скоро горожане решат, что от дружины толку меньше, чем от городского ополчения, и пошлют гонцов к архиепископу Миланскому или к бургундцам.

Иоланта хмурилась. Горовой, мало что уловивший из эмоциональной речи испанца, только поглядывал на реакцию ученого, надеясь на синхронный перевод, но Сомохов решил, что его реплики будут лишними.

Наконец баронесса выдавила из себя вопрос:

– А что же вы не предпринимаете ничего для того, чтобы было как при папеньке?

Испанец вспыхнул. Его спина, до этого по-старчески пригнутая, горделиво выпрямилась:

– Я бы мог набрать людей, купить лошадей, построить все… Но где взять деньги? – Он наклонился к госпоже: – Где взять деньги, если все сборы, весь мыт мы посылали вам в Магдебург?

Баронесса подпрыгнула на кресле:

– Как посылали? К кому?

Мэтре Артуро покачал головой:

– Я понимаю. Молодая госпожа, свет, блеск. Надо выглядеть достойно. Вокруг столько блистательных партий… Но у нас уже нечем платить за камень для ремонта стен. Скоро придется разбирать сеновал.

Баронесса непонимающе трясла головой:

– Подождите! Подождите… Артуро, здесь какая-то ошибка! – Она подняла на старика хранителя свои глазки. – Я НИКОГДА не получала никаких денег со своей земли. Все, что я имела при дворе, было пожаловано мне императрицей!

Если сказать, что этой фразой она обескуражила Артуро, – значит не сказать ничего. Старик буквально поперхнулся на половине пути между бойницей в стене и краем стола (докладывая состояние дел, он в возбуждении накручивал по залу круги).

– Как вас понимать, ваша светлость? – Д'Кобос пододвинул стул и, под тихий шепот перевода Сомохова, внявшего требовательным тычкам Горового, присел на краешек. – Как вас понимать? А куда же мы деньги слали все эти годы?

Баронесса, вынужденная оправдываться в том, чего она не совершала, только очумело развела руками. Ветераны, молча слушавшие своего командира, сдержанно загудели, отец Франческо начал тихо молиться.

– Куда же… – Старик-хранитель тряс головой, приводя мысли в порядок. – Каждый год, перед Пасхой, от вас приезжали люди с грамотой. Одни и те же люди. Ваш кастелян всегда отправлял с ними весь мыт, который я собирал в Ги и в майорате. Маурисио и сейчас проверяет все свои книги, чтобы то, что он отправил две недели назад, сошлось с его подсчетами… Как же так?

Баронесса развела руками:

– Но я никогда не получала ничего! Рыцарь подскочил на ноги:

– Коня мне, поднять людей!

Оба присутствующих дружинника бросились к дверям. Через минуту на дворе послышались крики, ругань и конское ржанье. Осунувшийся и бледный д'Кобос повернулся к своей госпоже:

– Через час я привезу кастеляна. Думаю, он прояснит нам все…

Иоланта только согласно кивнула. Что еще оставалось делать?

Из комнаты старый рыцарь выскочил практически бегом.

…Вернулись они часа через три и без кастеляна.

Встречать Артуро баронесса вышла во двор.

При виде ее старый воин просто сполз с коня и бухнулся на колени:

– Простите, ваша светлость, не понял, не мог даже… – Старик держался, но видно было, что сегодня один из самых плохих дней в его жизни. – Я и помыслить на него не мог…

Иоланта, в некоторой мере подготовленная Сомоховым, старалась казаться спокойной:

– Кастеляна нет?

– Нет! Нет его…

Рыцаря била нервная дрожь от стыда и гнева.

– Вчера уехал, поздно, через час после того, как из замка прискакал гонец. Сказал – в замок, с докладом новой госпоже… – Артуро заскрежетал зубами. Свою речь он говорил тихо, так, чтобы было слышно только самой баронессе. – Говорило мне сердце – не верь венецианцу! А его ваш отец из плена мавританского выручил… Я разослал людей по дорогам. Если где ехал, то найдут. Там, здесь – кто-нибудь да видел. К вечеру вернутся, а я пока погоню буду готовить. Мы его, если надо, и в Сицилии сыщем! У мавров в Кордобе выловим! Лично буду вешать!

Иоланта де Ги выглядела несколько растерянной. Только приехала в родное имение, и тут же на нее навалились проблемы.

– А что, кастелян… Как его? Беллини? Только он ведал сбором мыта?

Д'Кобос мотнул гривой седых волос:

– Нет, ваша светлость, деньги собирали мои люди. Но кастелян следил за их сохранностью. Только у него был ключ от сокровищницы. Только он отмеривал ежегодные посылки вам, ко дворцу императора… – Он снова заскрежетал зубами. – Если бы я только мог предположить… Я бы эту змею…

Иоланта утешающее подняла ладонь:

– Полно, благородный Артуро! Будем молить Господа нашего, чтобы вы сумели перехватить этого беглого вора, так долго бывшего среди наших близких друзей.

Рыцарь стоял потупив взор.

Иоланта вздохнула:

– Ступайте. А нам остается надеяться, что Господь даст нам возможность наказать того, кто предал наше доверие.

Артуро медленно, по-старчески подтягивая ногу, побрел в сторону своих апартаментов.

7

Утром совещание о состоянии дел во владениях баронессы де Ги продолжилось в том же составе участников. После рассвета с разрешения Иоланты взломали вход в сокровищницу. Широкую дубовую дверь, обшитую железными полосами, буквально разлупили в щепу трое самых крепких дружинников. Как и ожидалось, за дверью новая владелица замка не обнаружила ничего.

Ситуацию осложняло еще то, что кастелян взял налоги с горожан и селений на полгода вперед, аргументируя это подготовкой ко встрече с новой владелицей. Земли, обескровленные долгими неурожайными годами, при попытке изъять что-нибудь еще могли взбунтоваться. А та дружина, которая была теперь при замке, справиться с ополчением городка уже бы не смогла.

На счастье, стараниями д'Кобоса стражники и воины гарнизона получили все им причитающееся. Хоть с этим можно было жить спокойно.

На совещании баронесса сообщила свое решение не взимать дополнительных налогов. Чтобы содержать замок и кормить дружину, Иоланта решила продать часть своих драгоценностей, полученных перед расставанием в подарок от своей подруги Адельгейды.

Для оценки этих драгоценностей из Милана выписали ювелиров двух венецианских торговых домов. Пока же баронесса решила посмотреть на свой город и встретиться со старейшинами кузнечного и кожевенного цехов, которые находились на территории Ги. Кроме того, на воскресенье были вызваны рыцари Падалино и Тралди со своими семьями, должные, по старой традиции, принести вассальные клятвы новой госпоже. Планировалось, что этим мероприятием закончится вхождение новой хозяйки манора в свои права.

Пока гонцы седлали лошадей, а Иоланта выбирала из своего нехитрого туалета, что надеть на первую встречу с подданными, «полочане» устроили небольшое совещание в комнате Горового.

Первым взял слово Сомохов.

– Нам здесь уже нечего делать. Старый испанец не позволит обидеть дочку своего бывшего господина. Деньги у баронессы после продажи рубинов императрицы будут. Нечего нам здесь без дела болтаться, господа. Если сейчас выйти к Венеции, то успеем попасть в Эдессу до начала крестового похода. Значит, можем успеть найти врагов и перебраться в свое время. – Он почесался. Чистоплотного ученого очень беспокоило состояние его гардероба и шевелюры. – Мне уже надоели эти блохи. Мало того, что мы здесь в грязи по уши сидим, так в следующем году в Малой Азии начнется такой переполох, что поклонники Архви сами сбегут, не дожидаясь нас. Что мы тогда будем делать? Всю оставшуюся жизнь местных вшей кормить?

Захар согласно кивал.

Против решения о немедленном походе высказался Малышев:

– Улугбек Карлович, вот вы говорите – в Венецию. Там – в Малую Азию. А на какие шиши? – Он демонстративно хлопнул себя по карману. – Путешествия нынче уж больно дороги, а у нас местной валюты – кот наплакал. Если только Тимофей Михайлович не согласится продать Орлика своего да перстень, подаренный императрицей?

Горовой, услышав такое предложение, бессознательно схватился за руку, на которой он носил пожалованное государыней колечко с камнем. То, как рыцарь Тимо отреагировал на предложение Кости, снимало все вопросы. Казак очень гордился августейшим подарком и ценил его, пожалуй, дороже всего.

Денег не было и не предвиделось.

О такой стороне вопроса в Гардарике, большей частью имевшей натуральное хозяйство, они не задумывались. Потом был поход в составе купеческого каравана, где о содержании заботились новгородские руководители, потом – бегство из немецкой столицы, во время которого было просто не до денег.

Теперь финансовый вопрос вставал ребром. Цивилизованная часть Европы любила золото и серебро, а ими похвастаться русичи не могли. Остатков денег, полученных в результате выгодного торга в далеком Хобурге, могло хватить только на дорогу до побережья Средиземного моря, дальше же надо было изыскивать средства.

Сомохов отмахнулся от такой проблемы:

– Наймемся охранниками. Рыцарь с подручными всегда найдут покупателя на меч.

Костя усмехнулся:

– А ты бы нанял вместо своих верных, проверенных охранников пришлых, непонятно откуда, костоломов? – Он следил за реакцией ученого. – За нас ведь никто не поручится. Ярлов знакомых нет… Я бы таких к себе на судно не взял. Да и нет у нас навыка боя на море. Как вспомню ругских пиратов, так и холодею. Палуба ходит, паруса хлопают, все мокрое, скользкое, а на тебя враг прет… Бр-р-р! Из меня тогда слабый солдат был.

Ученый скривился, по-видимому считая замечание несущественным, но Костю поддержал Горовой:

– А вот тутачки Костя дело кажить. Неча нам робить в Венеции той без кассы. Здесь нам и место, и ежу дають, много не пытають. Поглядим, кто чым дыша, можа, где чего и перехватим. А там и в Азию ту, туда ее в бок.

Осмелился подать голос Захар:

– Во-во. Че переться-то от стола? Пущай жирком обрастем, а то все носимся, как волки по весне. Месячишко подождем, может, и придумаем чего.

Горовой привел еще один довод остаться:

– Да и слово я княжне давал за баронеской малой приглядеть. А тут одни огорчения для нее. Не по-людски зараз отседова уезжать.

Сомохов только рукой махнул:

– Придет время, поймете, что я прав был. – Он вздохнул. – Да поздно будет.

Костя, убедившись, что никто его не пробует больше увести от объекта его мечтаний, примирительно предложил:

– А пока предлагаю прикинуть, как заработать здесь денег. А то проблема финансов может стать перед нами вполне серьезно.

На том и порешили.

Баронесса предложила своим товарищам по путешествию сопровождать ее в ходе посещения Ги. Седой Артуро недовольно морщился: старому рыцарю не нравились варвары-северяне, приехавшие с новой госпожой, но противиться воле не решился.

Городок встретил свою новую госпожу распахнутыми воротами, перед которыми стояла толпа знатных жителей Ги во главе с бургомистром. При приближении отряда баронессы, в котором кроме нее и «полочан» было около десятка дружинников во главе с д'Кобосом, жители Ги разразились приветственными криками. Самые заводные даже подбрасывали свои колпаки и береты в воздух, чем привели в ужас многочисленное воронье с окрестных помоек.

Селение производило благоприятное впечатление. Традиционные узкие улочки были вымощены деревянными чурбачками, плотно пригнанными друг к другу, а главная площадь и торговый ряд даже сохранили еще с римских времен булыжное покрытие. Центром города был небольшой плац, на одной стороне которого стоял местный собор Святого Иоанна Крестителя, а на другой – ратуша, где размещались и стража, и суд, и приемная бургомистра, и арсенал городского ополчения.

По сторонам площади стояли дома наиболее состоятельных жителей городка. Население насчитывало чуть меньше тысячи человек, но было по большей части достаточно зажиточным. Доход давали цеха кузнечного дела, имевшие в том числе и оружейные мастерские, кожевенные цеха, из-за вони, которую они создавали, вынесенные на окраину, противоположную замку. Кроме того, Ги был торговым центром для окрестного сельского населения, а на воскресную ярмарку сюда съезжались купцы даже из Генуи, Милана и Бургундского герцогства, скупавшие урожаи местных деревень. Кроме двух цехов, продукция которых расходилась по всей Италии, в Ги существовали пара красилен для выделки кожи, две мясобойни, перерабатывавшие мясо для закупщиков из Генуи (миланцы просто гнали животных к себе), пяток харчевен и постоялых дворов, десяток лавок самой разной направленности – от суконных до торговавших специями. Кроме собора гичане построили еще пять церквей (по количеству улиц).

Все это рассказали и показали баронессе во время импровизированной «экскурсии». Сама Иоланта заинтересованно поддакивала и время от времени задавала уточняющие вопросы, чем вызывала новый всплеск эмоций у пожилого добродушного толстяка-бургомистра. На новую госпожу встречные жители смотрели как на икону в церкви – с трепетом и экстазом. К ее приезду улицы убрали от нечистот, вылизали фонтан на главной площади, подновили городские ворота. Стража блестела начищенными кирасами и алебардами, чем выгодно отличалась от чумазого голодранца, встреченного баронессой и ее спутниками по приезде у ворот замка.

По окончании экскурсии новую госпожу и ее спутников пригласили в ратушу на обед с видными жителями города. Иоланта благосклонно приняла предложение, чем привела верхушку местного бомонда в полный восторг. Костя отметил про себя, что, судя по всему, бургомистр и хранитель замка недолюбливали друг друга. Кроме того, бургомистр Энрико Товальятелла не был тем румяным добродушным простаком, каким он желал казаться своей госпоже. Несколько раз он совсем не дружелюбно рыкал на своих подчиненных, а раз даже устроил вполголоса разнос какому-то важному горожанину. Рядом же с баронессой он просто истекал елеем и нескончаемым потоком комплиментов.

Обед, вернее сказать, ранний ужин городской общине удался. Кроме хозяйки манора, рыцаря Тимо и Артуро на нем присутствовали около полутора десятков граждан Ги, которых очень взволновало данное мероприятие. Это было видно по надутым, красным от волнения лицам и выпяченным вперед солидным животам. За обедом Товальятелла произносил тосты за новую госпожу, желал ей всяких благ и удачи, а Иоланта де Ги благодарила за прием и надеялась обрести в присутствовавших не только подданных, но и верных друзей. Костя отметил, что от такой речи благородный Артуро поморщился, но смолчал. Когда Малышев пихнул в бок Сомохова и указал на реакцию хранителя замка, тот знаком показал, что видел ее и принял к сведению.

Для дружины и гостей баронессы, а также рядовых мастеров цехов накрыли столы перед ратушей. Стража обнесла это место небольшим заборчиком и следила, чтобы местный сброд не пробовал втиснуться за столы для избранных.

Ближе к вечеру баронесса напомнила всем присутствовавшим на трапезе, что в воскресенье она будет принимать вассальную клятву у города. За всех жителей будут клясться два десятка наиболее видных жителей и оба ее вассала из числа рыцарей.

Бургомистр очень расстроился, услыхав о сроках. После речи госпожи он начал просить ее перенести попозже день присяги, с тем чтобы город смог приготовить соответствующие подарки своей новой госпоже. Заинтригованная баронесса легкомысленно согласилась, чем вызвала очередную мину недовольства на лице благородного Артуро.

Закончилось народное гулянье только с заходом солнца.