Перемирие кончилось в начале августа. Оно продолжалось более двух месяцев, в которое время как французы, так и мы, усиливались вновь прибывавшими людьми, так что полки наши были комплектны к выступлению в поход. Корпуса были сильные. В одном корпусе Витгенштейна имелось более 30 000 пехоты. Он составлял авангард главной действующей армии, коей командование государь вверил Барклаю де Толли. Прочие корпуса соответствовали сему силой. Гвардейские полки были в отличном виде, конница отъелась и поправилась; словом, у нас явилась новая армия, укомплектованная из Варшавы баталионами и эскадронами, которые формировали Лобанов и Жандр, бывший адъютант великого князя.

Пруссаки также времени не теряли и укомплектовали разбитые полки свои. Они устроили по примеру нашему множество ополчения (Landwehr), которое не уступало ни в чем регулярному войску. Они сформировали еще несколько полков из охотников, людей достаточных, но вступивших в службу рядовыми из любви к отечеству, ибо в то время царствовал в Пруссии удивительный дух во всех сословиях. Студенты, ремесленники определялись в службу. Ополчения прусские были одеты наподобие русских, в синих полукафтаньях, а на фуражках имели медные кресты с надписью: «Für Konig und Vaterland». Кроме того, составили в Пруссии поголовное ополчение под названием Landsturm, которое состояло из всех оставшихся неспособных и старых людей (ибо никого более в деревнях не оставалось). Их вооружили пиками; они не были обмундированы, не знали никакой службы и не выходили никогда из своих селений. Пруссия, вооружившись таким образом, могла выставить без ландштурма в поле до 300 000 славного войска; пехота их была в особенности хороша. Такие силы были, конечно, несоразмерны народонаселению королевства, но это было последнее усилие Пруссии, после которого она бы более не восстала, если б война имела несчастливый исход.

С нашей стороны выступали из отдаленных губерний бесчисленные ополчения, которых, однако же, едва ли половина перешла за границу и четвертая доля возвратилась; причиной тому был дурной присмотр, который у нас обыкновенно имеют за людьми: они во множестве болели и умирали. Другая причина сих болезней была та, что ополчения проходили через губернии, где погибла французская армия и где она оставила заразу, опустошившую страну.

Наполеон тоже усиливался. К концу перемирия у него была многочисленная армия, но главные силы его состояли из пехоты, и мы всегда имели над ним преимущество конницы, преимущество, которым, однако, мы не умели пользоваться.

Во время перемирия обе стороны изощряли дипломатическое искусство для склонения Австрии на свою сторону, что давало большой перевес: ибо Австрия, пользуясь своим нейтралитетом, собрала также значительные силы, с которыми она была готова пристать к победителям. Австрийская армия стояла в Богемии. Во время перемирия дипломаты наши ездили в Прагу под предлогом лечения на теплых водах Теплицких, пользуясь тем для переговоров с Австрийским двором, который мы успели склонить к союзу. И мы двинулись с сильным войском в пределы Богемии для соединения с цесарской армией. Главная квартира Наполеона и главные силы его находились в Дрездене, где он укрепился.

Общий главнокомандующий, или генералиссимус, у союзников был австрийский фельдмаршал Шварценберг. Такое снисхождение государь согласился сделать цесарцам для удержания с ними союза. Шварценберг был родом чех или богемец, высокого роста, толстый, гордый, лично храбрый, но, как говорят и как последовавшие военные действия сие доказали, человек без военных дарований, нераспорядительный и нерешительный. Он не обладал теми качествами, которые должны ознаменовывать хорошего полководца.

План кампании у нас был следующий:

Прусский главнокомандующий Блюхер должен был с армией, состоявшей из пруссаков и русских, идти чрез Саксонию к Дрездену прямой дорогой, тогда как главные силы наши, соединясь с австрийской армией в Богемии, должны были под предводительством Шварценберга идти тоже к Дрездену по Теплицкой дороге. С главными силами нашими находились три государя, и русские войска в сем случае были все под начальством у союзных главнокомандующих.

Во время перемирия перешел на нашу сторону от Наполеона генерал Жомини, написавший известную книгу под названием Traité des grandes opérations militaires («О великих военных действиях»). Государь, приняв из менника с почестью, дал ему чин генерала в нашей службе, назначил к нему адъютантов и большое жалованье. Хотя книга его признавалась дельной военными людьми, но он сам не был таким, каким его полагали. Теория и практика предметы весьма различные, и если б Жомини не пользовался расположением государя, который иностранцев часто предпочитал русским, то на него не обращали бы внимания, и остался бы он в презрении.

Во время перемирия приехал еще к нам из Северной Америки французский генерал Моро, человек честных, благородных правил и искусный полководец; он надеялся видеть отечество свое под правлением Бурбонов, коих был приверженец. Союзные государи держали его при себе и следовали его советам.

Мы выступили в августе месяце из кантонир-квартир и в один или два перехода прибыли с конницей в Мюнстерберг. Кроссар назначен был великим князем для делания дислокаций и занятия лагерных мест. Этот сумасшедший человек представил себе по обыкновению, что он командует всеми союзными войсками и что неприятель на носу. Когда надобно было лагерь занимать, то он без памяти скакал по обширному полю на маленькой крестьянской лошади, у которой грива не росла, а хвост был солдатами отрезан; часто кляча его не подвигалась вперед, и когда он ее бил и шпорил, то она брыкалась. Мы с Даненбергом подталкивали ее сзади и смеялись над Царем Фараоном. Он водил кирасирские полки с одной горки на другую и морил лошадей их; не зная ни слова по-русски, он сзывал их по своему во все горло и кричал вместо Екатеринославский Екатериноорловский, вместо Его Величества полк куирасы-косудар, вместо Ее Величества полк куирасы-косударын. У него был в одно время бессменный ординарец Староингерманландского драгунского полка, которого он иначе звать не умел, как Ермолинский.

Наконец, перестали его слушаться, и пока он рыскал по лесам и по горам с одним казаком, товарищ мой Даненберг и я покойно расставляли войска. Когда же дело доходили до дислокации, то, едва умея различить на карте селение от речки, он держал квартирьера до ночи, бился, потел, смешивал, перековеркивал название селений и, наконец, ничего не приказывал, и дислокация составлялась нами; но так как он нам мешал и ответственность за промедление или неисправность легла бы на нас, а не на Кроссара, то мы принуждены были уезжать вперед и отправлять квартирьеров до его прибытия. Кроссар дело смекнул, и когда мы с половины дороги от него ускакивали, то он кликал нас и силился нагнать; но лошаденка его брыкалась, не подвигаясь вперед, а Кроссар терзался и кричал:

– Ah mon Dieu, mon Dieu! Ah Jésus, Marie, les grandes opérations sont maintenant au diable; ces messieurs vent se faire tourner par l’ennemi, ils vont être pris en flanc (тогда как французы находились от нас в 200 верстах).

Когда же Кроссар нагонял нас в городе или селении и находил уже всех квартирьеров разъехавшимися и дислокацию сделанной, то он оставался доволен и потчевал нас кофеем, который пил с утра до вечера.

Мы сказали Куруте, что Кроссар нам ничего делать не дает. Курута был на него недоволен, но ничего не мог сделать, потому что он был под покровительством великого князя. Он нам приказал стараться исполнять свою должность и делать дислокации без ведома нашего сумасбродного полковника. Хотя великий князь Куруту очень любил, целовал у него руки, слушался его и называл его своим наставником, но я сам слышал, как он однажды гонял и стращал почтенного наставника своего арестом за то, что старик забыл что-то приказать касательно движения войск и что Конная гвардия отстала с версту, тогда как великий князь любил ехать с нею вместе на переходах.

Когда мы прибыли в Мюнстерберг и когда войска были расставлены в лагере, я приехал на квартиру свою, которую назначили мне на этот раз не у аптекаря. Однако мне хотелось увидеть прежнюю молодую хозяйку свою, и я отправился к ней. Увидев меня, она смешалась; старики мне обрадовались и к радости же отнесли смятение дочери. После первых приветствий она повела меня в приемную комнату, принесла туда кофею и трубку, потом заперла все двери на ключ и на задвижки и села со мною на небольшое канапе или, лучше сказать, в большие кресла, в которых мы едва могли поместиться… Я не решился воспользоваться ее слабостью. Проведя таким образом около часа, я с нею расстался, обещаясь возвратиться в сумерки. В обещанное время я пришел к дому аптекаря и застал все семейство и дочь сидящими на скамье, на улице подле ворот. Какой-то провиантский офицер сидел подле нее и жал ее руку в своих. Отец тотчас стал мне рекомендовать будущего зятя своего. Несчастная не знала, куда ей деваться, а я в досаде ушел домой.

Спустя час после того пришел ко мне брат ее, мальчик лет 12-ти, с запиской, в которой она в самых страстных словах выражала свою привязанность ко мне, просила меня возвратиться и уверяла, что хотя по воле родителей рука ее и принадлежала тому офицеру, которого я видел, но что сердце ее мне принадлежало. Я послал ей в ответ через брата ее изустно жестокий отказ и лег спать. Пошел сильный дождь; ночью пробудил меня стук у дверей, и я узнал голос мальчика, который с плачем говорил, что ему не велено возвращаться без ответа. Я впустил его из жалости; он подал мне другую записку, в которой она заклинала меня всем возможным прийти к ней; но я безжалостно отказал и на другой день до рассвета переехал с главной квартирой Его Высочества в селение, отстоящее верстах в четырех от Мюнстерберга.

Мы тут дневали, и я имел случай ближе видеть Фридериксшу, которая несколько переходов провожала Константина Павловича. Она приятная женщина и недурна собою; ей тогда было за 25 лет, и она не имела уже той свежести, которой женщины часто пленяют более, чем правильными чертами лица.

Вновь прибывшие во время перемирия резервные эскадроны для укомплектования полков начали с первых переходов упадать; потому что лошади их, непривычные к большим переходам по каменистым дорогам и к бивуакам, стали худеть и ослабли. Однако эскадроны сии держались еще кое-как до Дрезденского сражения, после которого в полках убавилось от переходов много рядов.

После дневки войска двинулись в горы, отделяющие Шлезию от Богемии. Мы шли через городок Франкенштейн. День был прекрасный, впереди представлялись нам горы в самом величественном виде, по равнине со всех сторон тянулись густые колонны войск. Подобные картины никогда из памяти не изглаживаются. Мы поднялись на вершину гор и прошли мимо крепости Зильберберг на границе прусских владений в горах. Крепость сия имеет необыкновенный вид; ее считают неприступной; заложена же, кажется, Фридрихом Великим. В ней производились работы, когда мы мимо проходили. Мы шли каменистым ущельем, иногда по воде, и пришли ночевать в городок Варту. На следующий переход мы начали выходить на равнину и продолжали марш через Браунау, Гичин, Мельник, Будин, Лаун и Таттину. Дорогой купил я еще лошадь чалую, огромной величины, которую назвал Галиотом и которая служила мне до возвращения в Петербург.

В Богемии народ совершенно розен от саксонского или вообще от германского. Богемцы более русские, чем немцы. Они называют себя чехами и говорят по-славянски. В народе заметна при грубости и смышленость, отличающая наших соотечественников. Они также имеют много обычаев, схожих с нашими.

По вступлении в Богемию пруссаки вспомнили старинную вражду свою с австрийцами и обращались там, как в неприятельском краю, отчего они более оставались в убытке. У нас же, русских, приказано было вести себя как можно скромнее, и потому мы часто переносили обиды от жителей и затем еще оставались виноватыми. Мы часто нуждались в квартирах и пище по недружественным распоряжениям австрийцев; когда же нужда заставляла нас посылать на фуражировку, то по людям нашим стреляли, а после нас же наказывали. Однако, когда наши выходили из терпения, то, невзирая на приказания начальства, они вступали в бой с вооруженными мужиками и австрийцами, стоявшими на залогах, и мы всегда имели верх и приводили союзников под караулом.

Женщины в Богемии красивы, но также были мало приветливы к нам, как и мужья их; я видел в Браунау одну девушку лет 19-ти такой красоты, какой едва ли где встречал.

Первые австрийские войска, которые мы увидели, были пехотные. Мы ожидали, по словам Кроссара, встретить отличную армию, но, напротив того, увидели несчастных солдат, одетых в грязные мундиры, бывшие некогда белыми. Амуниция была в небрежном виде, офицеры смотрели очень дурно, войско было невыученное, без большего порядка и совсем без духа. Кроссар утешал нас тем, что по одному полку не должно судить о всей армии; но когда мы увидали огромные колонны, или массы, австрийских полчищ, тогда уверились, что неошибочно было наше первое мнение о них. Австрийская пехота была плохая, особливо та, которая состояла из настоящих австрийцев. Гренадеры их все набраны из славян или кроатов, народ рослый, сильный и храбрый, но вместе с тем грубый и свирепый; в гренадерских полках нижние чины не говорят по-немецки, а по-славянски, тогда как офицеры у них из немцев и командные слова на немецком языке. Случалось, что офицеры не могли объясниться со своими людьми иначе как с помощью русского переводчика. Австрийская конница превосходнее пехоты, люди хорошо ездят и умеют беречь лошадей, хорошо одеты, но со всем тем дурно дерутся, от того что офицеры у них плохие и большей частью из низших сословий, как то ремесленников и пр. Австрийская артиллерия в сражении хорошо действует, хотя люди и офицеры одеты, как сапожники; мундиры их можно даже назвать шутовскими, к тому же они оборваны и засалены. В австрийской армии вообще нет ни духа, ни настоящего повиновения, и потому войска сии не могут быть надежными; хотя славяне и храбры, но под предводительством тех офицеров, которые ими начальствуют, лучший солдат никуда не будет годиться. На переходах люди отстают и уходят в селения по сторонам, где проживают во время похода, предаваясь грабежу; единственное извинение такого беглеца состоит в слове ich bin Marode, и с сим отзывом он как будто имеет право уклоняться от службы. Через сие самое случается то, что после трех или четырех трудных переходов недосчитываются половины полка. Беспорядки сии усиливаются в австрийских войсках, когда им не дадут покойно переночевать или отобедать. Вялое войско.

В австрийской армии есть славная конница, состоящая из венгерских гусар; они хорошо одеты и содержаны, знают в совершенстве аванпостную службу и храбры, офицеров имеют лихих, но войско сие не привержено к австрийскому двору. Венгры всегда были в ссоре с прочими цесарскими войсками и, напротив того, в дружбе с русскими. Есть также у австрийцев несколько баталионов отличных стрелков, которых называют sitbenburger, или семигорцы; они храбры, стреляют метко и имеют хороших офицеров, одеваются нарядно.

Австрийский император не имеет гвардии. Гренадеры заступают место телохранителей его. Гвардией же его называются две небольшие дружины, состоящие каждая из 30 или 40 человек богемцев и венгров из лучших дворянских фамилий. Они служат в звании рядовых, окружают государя своего и одеваются так же странно, как их царь, т. е. в серых мундирах, красных штанах и треугольных шляпах с зелеными султанами. Первая дружина называется Богемской гвардией, а вторая Венгерской. Они не знают никакой службы и составляют просто свиту императора, но свита сия придает двору более странности, чем пышности; ибо эти благородные гвардейцы большей частью не смотрят молодцами: подле толстого старика видишь 15-летнего мальчика, совершенные карикатуры. Но у императора Франца есть еще гвардия, состоящая из 150 человек и называющаяся Extragarde. Она составлена из старых инвалидных солдат, одетых с замечательным безвкусием. Инвалиды сии содержат внутренние караулы во дворце и служат также за столом у императора.

Одно из больших зол в австрийской армии – это обозы, коим нет конца. Когда австрийская армия истлела на переходах во Франции, то оставались одни обозы; колонны огромных крытых белых фур тащились по всем дорогам, грабили, разоряли край и останавливали движение войск; ибо с остановкой одной фуры останавливался весь обоз, так что русские начальники не находили другого средства на ночных переходах, как посылать одного офицера вперед к первой фуре, чтобы разговориться с австрийским начальником обоза, а между тем вынуть из колеса передней фуры чеку: колесо сваливалось, фура ложилась на бок, и вся колонна фурвезена останавливалась. Около заброшенной чеки собирался совет, который после долгих рассуждений, наконец, решался общими силами вставить новую чеку, между тем как наши войска и артиллерия обгоняли обозы. (Это сделал адъютант Ермолова Муромцов.)

Сих домообразных фур было несколько тысяч у австрийцев; большей частью они были пустые, а в других сидели офицерские и солдатские жены с ребятишками, собачками и с награбленными вещами. К сословию походных маркитантов у австрийцев принадлежат иногда и офицерские жены.

По соединении нашему с цесарской армией нам ве лено было надеть, наподобие австрийцев, веточку в шляпу или в кивер, что у них служит знаком похода (das Feld ze ichen). К великому князю прикомандировали несколько австрийских офицеров, которые бессменно при нем находились во все время войны. Из них старший был полковник Вернгард, флигель-адъютант Франца, человек храбрый, весьма любезный, умный и с хорошими познаниями; состоя при великом князе, он получил Георгиевский крест и Анну с бриллиантами, не оказав никакого отличия. Поручик Шиллер служил в каком-то австрийском кирасирском полку, был родом поляк из Галиции и состоял тоже при Его Высочестве. Третий был некто Гальзадо, родом испанец. Он числился в каком-то австрийском гренадерском полку; достоинства его и вся служба состояли в том, что по ночам на переходах он вынимал ножик из кармана и искусно насвистывал об острие разные песни, что забавляло великого князя. Еще было двое, но я их не знал, и они как-то скоро исчезли. В честь великого князя австрийцы назвали один из кирасирских полков своих полком Его Высочества Константина Павловича.

У нас были также пруссаки: прусского гвардейского уланского эскадрона поручик Панневиц, родом саксонец (он пристал к нам уже во Франции), прусского гвардейского казачьего эскадрона юнкер, которого после произвели в офицеры в прусский кирасирский полк Его Высочества, и поручик Готберг того же полка, славный, добрый и храбрый малый.

Штат великого князя так умножился, что мы уже не умещались в порядочном селении и составляли как бы особую главную квартиру.

Я забыл упомянуть еще об одном Шиндлере, который при Его Высочестве находился. Шиндлер родом венгр, родился во Франции, не получил ни воспитания, ни образования, служил то во французской, то в австрийской службах солдатом, отличился храбростью, был произведен в вахмистры, вышел в отставку и жил в Венгрии. После Лауценского сражения, перед самым перемирием, узнав, что войска наши недалеко от австрийской границы, он перешел к нам, явился к великому князю и просил службы в лейб-гвардии Уланском полку. Константину понравилась отчаянная наружность Шиндлера, и он принял его старшим вахмистром в полк, приказав ему при себе находиться. Шиндлер в самом деле был отчаянный в делах, кидался вперед, обирал пленных, сдирал с них медвежьи шапки и шил себе из них чапраки, продавал захваченных лошадей и тем поддерживал свою казну, ибо любил мотать. Кроме того, великий князь давал ему много денег и баловал его. Шиндлер был славный наездник, мастер бороться и всех приемов лихого и проворного бойца.

Однажды он был послан в разъезд с командой под начальством офицера для приведения языка. Подъехав к одному селению, наполненному французами, офицер хотел назад возвратиться, но Шиндлер просил его подождать в поле, а сам поехал в селение с одним уланом и стал стучаться в дверях у одного дома, в котором сидели французы. Он с ними толковал по-французски, пока они не отперли ему дверей; тогда он вскочил в комнату и, сделав выстрел из пистолета, схватил одного в медвежьей шапке и притащил его к разъездному офицеру. Французы были так изумлены нечаянностью, что не посмели за ним следовать.

Другой раз он защищал с четырьмя или пятью уланами переправу через реку против неприятельской команды, пока полк его переправлялся. Однажды он во время дела подскакал к французскому баталиону, который принял его за польского улана; пронесшись вдоль фронта всего баталиона, он закричал «Vive l’empereur Alexandre» и заколол крайнего человека; по нему пустили ружейный огонь, но ни одна пуля его не задела.

Шиндлер получил знак Георгиевского креста, после произведен был в корнеты, в поручики, и теперь, я думаю, что он должен быть штабс-ротмистр лейб-гвардии Уланского полка, имеет Владимира 4-й степени, золотую и Аннинскую сабли. В обращении он не имеет приличия, требуемого от офицера, грубоват, развратного поведения. Ни в какой службе, кроме нашей, не был бы он гвардейским офицером. Впрочем, Шиндлер добрый малый, смирен, когда не пьян; когда же пьян, то сам черт с ним не совладает. Будучи офицером, он никогда во фронте не служил, а все рыцарствовал и имел один исключительно право ездить с турецкой камышовой пикой, которую ему подарил Константин Павлович.

Хотя великий князь и назывался командиром отдельного гвардейского корпуса, но он исключительно привязался к 1-й кирасирской дивизии и был с ней неразлучен, особливо с Конной гвардией, которая состояла в 1-й бригаде дивизии. К сей дивизии прикомандирована была прусская кавалерийская гвардейская бригада, состоявшая из полка Garde de Corps (кавалергарды) и легкого гвардейского кавалерийского полка. Кавалергардами командовал полковник Ларош, храбрый, решительный, умный и старый служивый; полковым адъютантом был у него поручик Краут, человек приличный. Легким гвардейским кавалерийским полком командовал уланский майор Крафт, молодой человек с ужасными усами, всегда вытянутый, как говорят, à quatre épingles и несколько фанфарон.

Тогдашние пруссаки вообще любили фанфаронничать, но в деле были храбры и дрались отчаянно. Полк сей состоял из пяти эскадронов, из коих один был гусарский, другой уланский, третий драгунский, четвертый казачий и пятый состоял из вольноопределяющихся. Хотя полк сей постоянно вел себя хорошо в деле, но по наружности не вселял к себе доверия. Лошаденки были плохие, люди не умели верхом ездить, одеты же были как бы с умышленным безвкусием. Гусары, сидя на клячах, хотели уподобляться венгерцам, шпорили лошадей, когда проезжали мимо окна, где выглядывала какая-нибудь женщина, но худая лошадка от того вперед не поднималась и, кружась на месте, только брыкалась. Казаки отпускали себе бороды, которые никак не шли пруссаку, утопающему во вьюке драгунского седла на изнуренной и замуштученной лошади. Вновь сформированные прусские казаки старались всё перенимать у наших казаков, почему и знались исключительно с нашими донцами, которые пили на счет пруссаков и после обкрадывали их или били. Эскадрон вольноопределяющихся был самый несчастный, ибо он состоял из людей лучшего звания, которые должны были сами ходить за своими лошадьми и не могли хорошо перенести всех трудностей похода. Эскадрон улан также перенимал у наших; они ужасно затянули себе тальи и перехват шапки; у них все было пересолено (outre), отчего они были смешны. Прусская конница вообще не принадлежала к числу отличных.

Между гвардейскими прусскими гусарами я знал одного поручика Лона (Lohn) с ужасными усами; он родом венгр и служил в английской службе, в уланах.

Прусской конной гвардейской артиллерией, состоявшей из семи орудий, командовал старый, толстый и лысый ротмистр; лицо у него было красное, как мак, и приятная улыбка скрывалась под его густыми белыми усами; на подбородке имел он также пучок белых волос. В прусской армии можно было обогатить свой альбом порядочным собранием карикатур.

Прусская гвардейская пехота состояла из двух или трех славных полков под командой храброго полковника Авенслебена и находилась под начальством Милорадовича. В сих полках я только знал поручика Кнобельсдорфа, коего отец был посланником в Турции.

По прибытии в город Таттину получено было повеление следовать как можно скорее к Дрездену. Витгенштейн, составлявший наш авангард, уже сражался под Пирной, несколько раз сбивал неприятеля и сам был отражен. Мы выступили немедленно, и я поехал с Даненбергом вперед для занятия лагерного места или квартир. Мы проехали через Лаун, Брикс, Биллин, Дукс, Теплиц, Кульм и стали подниматься на хребет гор, отделяющих Богемию от Саксонии. На самой вершине сих гор находилось селение Ноллендорф. Шоссе было очень хорошее, но по нему только и проехать можно было, потому что вправо и влево леса, крутизны и овраги. Сделав в тот день очень сильный переход, мы пришли ночевать в городок Готлейбе, лежащий несколько влево от большой дороги в ущелье и, кажется, на саксонской границе. Полки были расположены по селениям. На другой день мы прошли через селение Пегерсвальде в Грос-Котту.

Гвардейский корпус расположился лагерем, великий князь поместил квартиру свою в Грос-Котте; но едва он успел занять ее, как услышали перестрелку за селением. Лейб-гвардии Егерский полк был послан на подкрепление небольшого отряда из корпуса Витгенштейна, который тут находился и не в силах был удерживать внезапное нападение большего числа французов. Перестрелка усилилась, но между тем великий князь получил приказание следовать с гвардейским корпусом к Дрездену.

По прибытии нашем в Грос-Котту Курута послал меня в селение Отендорф для узнания дорог. Я нашел Отендорф полный нашими гвардейскими солдатами, которые грабили все без пощады. Хозяйка замка была женщина хорошей фамилии и случайно оказалась сестрой той, у которой я в Дрездене ночевал во время нашего отступления. Солдаты приходили даже в самый кабинет ее, и она бы не миновала горькой участи, хотя ей уже было 40 лет, если б я на то время не приехал. Солдаты разбежались по садам и по крестьянским избам; я за ними гнался несколько времени, но не мог ни одного поймать. Крестьяне около меня собрались; в домах их был крик: «разбой!» Уводили скот, уносили деньги, срывали чепцы у женщин, из перин пух выпускали (первая забава солдата на грабеже); словом, несчастное селение это громили до конца.

Обыватели показали мне один дом, который наполнен был солдатами; я велел их вызвать. Они вышли, неся в полах шинелей множество вещей и в портках столько же. Побранив их, я приказал им отдать награбленные вещи, и они опустили полы, из коих чего не посыпалось! Серьги, картофель, кольца, кофей, сахар, ложки, ножницы и проч. Женщины, увидев такое повиновение, бросились на солдат, полезли в карманы подштанников и с криком и слезами доставали оттуда деньги. Предоставив солдатам взять себе картофелю и хлеба, я отпустил их. Но один из них не дал себя обыскивать и бежал; я пересек ему дорогу в переулке и схватил его за ворот; так как он стал вырываться из моих рук, то я ударил его по уху, и он принужден был сдаться. Созвав крестьян, я приказал связать солдата, который был Измайловского полка, и посадил его в конюшню под обывательский караул. Окончив данное мне поручение, надобно было возвратиться в Грос-Котту, и я затруднялся, куда мне с арестантом деваться. Я призвал его и стращал, что его расстреляют в лагере за грабеж и неповиновение; солдат был старый и молодец собою; он мне отвечал:

– Ваше благородие, отпустите меня. Пускай лучше французская пуля мне в лоб попадет, чем русская. – И я освободил его.

Подъезжая к Грос-Котте, я услышал перестрелку: гвардейская пехота уже выступила, не дождавшись своих фуражиров, рассыпавшихся в с. Отендорфе; конница тянулась по большой дороге к Дрездену. Великий князь обогнал ее в коляске с Олсуфьевым, а Курута верхом ехал сзади шагом, окруженный адъютантами Его Высочества. Не слезая с лошади, я доложил ему об узнанных мною дорогах и поехал за ним.

Наступил вечер, пошел проливной дождь, поднялся сильный ветер. Около полуночи мы прибыли в какой-то городок, где отдохнули с час и поехали далее. Перед рассветом мы прибыли в селение, в котором великий князь ночевал. Даненберга и мои вьюки отстали; мы завели лошадей под сарай, положили им сена и легли подле них, но нам недолго позволили отдыхать: через полчаса казак с трудом разбудил нас и позвал к Куруте, который приказал нам немедленно ехать, чтобы принять лагерное место для гвардии от Барклая де Толли. Проливной дождь не прекращался, и рассвет едва только что показывался, когда мы нашли Барклая, стоявшего совершенно одного на пригорке. Многолюдной главной квартиры его тут не находилось, как часто бывает в подобных случаях; ни дождь, ни усталость, ни нерадение адъютантов – ничего не могло возмутить его спокойствия, и Барклай показался мне в то время необыкновенным человеком.

Австрийцы уже начали атаку на левом фланге, а Остерман-Толстой приступил к Пирне. Даненберг оставлен был для принятия лагерных мест, а меня послали к Ермолову, командовавшему Первой гвардейской пехотной дивизией, дабы привести его к Пирне, где он должен был соединиться с Остерманом-Толстым. Ермолов уже шел на позицию; я доложил ему о приказании главнокомандующего, а он послал меня отыскать Остермана и выехать к нему навстречу. Я поскакал каким-то ущельем и, по незнанию местоположения, приехал к большому селению, составляющему предместье Пирны.

Тут находилась какая-то егерская рота, состоявшая из оборванных рекрут под командой молодого офицера. Рота вела перестрелку с неприятелем, стоявшим на крутом обрыве, так что он был до головы закрыт, а наши совершенно открыты. Несчастные егеря наши из сил выбились, потому что несколько дней были без пищи и в трудах. Они имели уже большой урон и пускались в бегство; но офицер храбро кидался вперед с обнаженной саблей и останавливал их бранью и ударами, причем и на него изливались ругательные слова от рекрут, которые не менее того принуждены были снова возвращаться в огонь. У них мало уже оставалось патронов, когда я приехал. Огонь со стороны неприятеля был частый; наши же изредка стреляли и стояли тут единственно для того, чтобы неприятель не занял этого места, предавая себя неминуемой гибели без нанесения какого-либо вреда французам. Молодой офицер подошел ко мне и жаловался со слезами на глазах на своих солдат, говоря, что уже сам из сил выбился: причем объяснил мне, что принадлежит к корпусу Остермана и оставлен для прикрытия сего места, по-видимому, забыт и что Остерман сам с корпусом на горе сражается.

Я отыскал Остермана. Он сидел на барабане среди чистого поля; войска его стояли в колоннах. Когда я донес ему о своем поручении, он спросил мое имя и, узнав, что я Муравьев, стал выхвалять нашу фамилию, называя отца моего, братьев и родных, про которых он слышал: с некоторыми из них он был знаком, так как и со старшим братом моим, причем он, обратившись к окружавшим его, сказал, что Муравьевы должны служить для других примером по службе. После того, пожав мне руку, он приказал сказать Алексею Петровичу, что ожидает его с нетерпением; ибо советы Ермолова будут служить ему приказанием, хотя Ермолов в чине был и моложе его. Я выехал к Ермолову навстречу, и он соединился с Остерманом.

Наполеон находился с главной армией в Дрездене, где он укрепился. Союзные войска были расположены без всякого знания дела. Мы окружили ту часть города, которая находится на левом берегу Эльбы, так что правый фланг наш упирался к реке выше Дрездена, а левый упирался тоже к реке ниже города. Левый фланг состоял из австрийцев, у коих было много сил. Гренадеры их отчаянно бросались на французские батареи, защищавшие Грос-Гартен (городской сад). Несколько раз батареи сии были в руках австрийцев; артиллерия их быстро подавалась вперед, нагоняла отступавшего неприятеля, делала несколько выстрелов и продолжала таким образом преследование, так что бой начинался уже на улицах Дрездена. Но Наполеон воспользовался слишком явной ошибкой наших полководцев, ибо мы занимали наружную линию, а он внутреннюю. Силы наши были растянуты, и потому, если бы их было вдвое более чем у неприятеля, то на каждом пункте отдельно мы всегда оказались бы слабее французов. Наполеон, собрав войска свои, ударил ими в один пункт, пробил наши линии, отрезал один фланг от другого и остался победителем.

Он сперва не знал о скором появлении нашем под Дрезденом и ходил со своей гвардией по дороге в Шлезию с намерением атаковать Блюхера; но, осведомившись о приближении нашем к Дрездену, он поспешно возвратился.

Генерал Моро лишился в сем сражении обеих ног от ядра. Его отнесли на руках в Лаун, где он умер. Австрийцы вывели в это сражение около 150 тысяч войск, с нашей стороны было их до 50 тысяч, а с прусской – до 20 тысяч. Когда наши фланги были отрезаны, то 30 тысяч австрийцев сдалось в плен. Они не выдержали трудов и не прекращавшегося ливня: по колена была грязь, в которой они оставили свои башмаки. Погода во все время сражения была ужасная, проливной дождь продолжался двое суток сряду, ружья не стреляли, на малое расстояние ничего не было видно, топкая и вязкая почва земли до того растворилась, что пехота двигалась с большим трудом, и на таком поле и под таким небом она должна была еще провести ночь! Раненым не было никакого спасения. Погоду сию могу сравнить только с той, которую мы испытали в 1812 году в России при отступлении нашем из Свенциян. Потеря наша в сражении под Дрезденом была большая, но остатки наши отступили в порядке, а австрийцы исчезли, и многие из них поодиночке разбежались, как офицеры, так и нижние чины.

Когда я привел Первую гвардейскую дивизию под командой Ермолова к Остерману, сражавшемуся в Пирне, то при этой дивизии находились квартирмейстерской части брат мой Александр и подпоручик Глазов.

Я поехал обратно к Куруте, но поле было так исчерчено дорогами, что я сбился с настоящей и попал в какую-то деревню, находившуюся недалеко от неприятеля. В эту деревню заехали также по ошибке разные обозы, вьюки и раненые. Все оттуда поспешили выбраться и с дракой теснились на улицах, ибо за самым селением были французы. Я также поторопился выехать из селения и спешил один по полю, где встретил несколько прусских стрелков, ведущих еще перестрелку с неприятелем. Наконец я выехал к Лубенскому гусарскому полку, которого два или три эскадрона возвращались с атаки и гнали человек 200 пленных (у них убили в сем сражении генерала Мелессино).

Я продолжал путь и увидел перед собою линии конницы. Дождь мешал мне различить, наша ли она или неприятельская. Хоть я видел, что она была обращена ко мне фронтом, но подумал, что могла быть и французская конница. Более всего усомнился я, когда увидел скачущего ко мне улана с опущенной пикой. Я уже схватился за эфес сабли, когда в улане сем узнал Шиндлера, который меня тоже принял за неприятеля. Мы вместе приехали к великому князю. Его Высочество со всею свитой находился в некотором волнении. За несколько минут до моего приезда 1-я кирасирская дивизия выстроилась, обнажив палаши, и сам Константин Павлович готовился с резервами идти в атаку на корпус неприятельской конницы, который у нас на фланге оказался, но, увидев наши силы, отступил. Через нас летали ядра, но сие недолго продолжалось, ибо скоро наступила ночь. Все разъехались. Днем ничего нельзя было видеть от дождя, подавно же ночью. Пылающие со всех сторон пожары увеличивали около нас темноту. Я зашел с Даненбергом в комнату, наполненную ранеными; мы хотели высушить платье у огня, но вместо того оба опустились на землю и уснули мертвым сном; но не более двух часов успели мы уснуть, как приехал за нами казак от Куруты с известием, что войска уже идут в поход. Мы застали великого князя, как он верхом садился. Рассвет показался, когда мы уже были на пути.

Главная часть нашей колонны состояла из кирасир, 1-я же гвардейская дивизия составляла ариергард. Неприятель следовал за нами, и ариергард наш удерживал его до самого Диполдисвалдау, откуда мы не останавливаясь пошли к Мариенбергу, городку, лежащему на границе Саксонии и Богемии у подошвы горы. В Мариенберге уже съехались все главные квартиры. На сем переходе видели мы австрийскую армию в разброде: тащились отдельно то по нескольку офицеров, то кирасиры; где гусары везли на волах пушки, где фуры, полные женщин, ребятишек и перин. Эти женщины были офицерские и солдатские жены, маркитантки, которые тогда рюмку водки продавали по одному червонцу. Я был так изнурен и голоден, что, увидев по дороге Малороссийский кирасирский полк на привале, решился отыскать малознакомого мне ротмистра барона Трухсеса и просить у него чего-нибудь поесть; он дал мне два или три сухаря. Я ехал особо впереди великого князя для принятия лагерного места.

Приехав в Мариенберг, я, прежде всего, отыскал квартиру Кроссара и зашел к нему. Во время сражения под Дрезденом Кроссар, по обыкновению своему, метался от одного генерала к другому, кричал, советовал, охрип и, наконец, высунув язык, пыхтел, как бешеная собака. Фигура его служила для всех посмешищем. Он был в треугольной шляпе, которой поля от дождя размокли, опустились и накрыли ему со всех сторон голову до плеч. Когда он скакал, то мокрые поля били его по лицу; когда же он хотел говорить, то открывал правой рукой небритую карикатуру свою, которая после опять закрывалась полями шляпы, из-под коей слышны только были вопли:

– Ah, Jesus Marie, les grandes opérations militaires sont au diable, je n’y vois plus rien!

Я застал его в Мариенберге, как обыкновенно его застать можно: в рубашке без порток, со стаканом кофею на столе, с намыленной бородой и бритвой в руках. Увидев меня, он много извинялся, что я застал его в таком положении, и хотел бежать на чердак, но я его удержал, и он успокоился. Не то было, когда к нему вошел квартирмейстерской части поручик Хомутов (которого он мало знал) за каким-то делом. Кроссар уронил бритву, носился по комнате и кричал. Он, наконец, упал в углу, накрылся буркой и пролежал в таком положении, пока Хомутов не ушел. Однако Кроссар обнадеживал меня, что он повезет меня еще в тот же день выбирать позицию для всей армии: так он мало знал о том, что происходило, ибо войска уже были расставлены и отдыхали. Ему не было дела тут вмешиваться; но, не желая дать ему чистый отказ, я скрылся от него на чердак. Он меня отыскал и упросил с ним ехать. Куда он меня ни возил! И по лесам, и по горам, находя одну позицию превосходнее другой. Он все скакал, я же ехал шагом, отчего он вынужден был часто останавливаться и дожидаться меня, ибо он боялся, чтобы я не оставил его. Однако я воспользовался удобной минутой, как он высматривал местность, пришпорил лошадь и ускакал.

На другой день, до рассвета, Курута послал меня и Даненберга с квартирьерами и фуражирами 1-й кирасирской дивизии к Теплицу, где приказал нам принять лагерное место для полков. Мы ехали в туманную погоду в горы, отделявшие нас от Богемии; дорога была ужасная, и мы не понимали, каким образом артиллерия и обозы пройдут этими местами между утесами. Если б неприятель стал с Мариенберга наседать на нас, то не должны ли мы тягости наши оставить в ущельях? Мы ехали, разговаривая с Даненбергом, и не приметили, как около 10 часов начали выезжать из гор, и перед нами стал показываться Теплиц. Но как мы удивились, когда, спускаясь с последней горы, услышали частые пушечные выстрелы, раздававшиеся в близком расстоянии. Сражение близ Теплица, за горами, где мы никак не полагали, чтобы мог находиться неприятель. Скоро мы увидели дым от орудий и, наконец, войска наши, коих было очень мало. Мы прискакали в Теплиц, в котором увидели много раненых солдат и офицеров 1-й гвардейской дивизии; но эти раненые не уподоблялись тем, которые часто встречаются в других сражениях: они шли с возможной бодростью, а те, которые еще не совершенно ослабли, перевязывались и возвращались в дело.

В Теплице была большая тревога; все убиралось, ибо ежечасно ожидали неприятеля. Гвардейские солдаты сказали нам, что сражение происходит верстах в пяти от города, что наших очень мало и что неприятель атакует в больших силах, что гвардия понесла очень большой урон и что от самой Пирны идут сражаясь и пробиваясь на штыках.

Оставив квартирьеров в Теплице, мы поскакали к селению Кульму, где происходило сражение, и явились к Ермолову, который тут начальствовал вместе с Остерманом. Ермолов расспрашивал нас, скоро ли к нему придет подкрепление, где находятся войска наши, государи и проч. Австрийцы, собрав части разбитой армии своей, вместо того чтобы подкрепить Ермолова, ушли, полагая все пропавшим. Остерман и Ермолов были отрезаны от главных сил, когда они дрались под Пирной. Узнав о поражении и отступлении союзников, они общим советом положили отступить к Теплицу по дороге через Петерсвальде и Ноллендорф, по которой пришли. Это было, кажется, 15 августа.

Едва успели они несколько отойти от Пирны и сделать привал, как из соседнего леса дали по ним залп. Они вмиг стали в ружье, и началась перестрелка, между тем как главный отряд пробивался по большой дороге на штыки через неприятельские массы, отрезавшие им дорогу еще накануне. Отряд их состоял из 1-й гвардейской дивизии (8000), двух эскадронов лейб-гусар (120 человек) и нескольких слабых баталионов, оставшихся от сильно пострадавшего корпуса Остермана. Вандам, командовавший неприятельским войском, имел до 40 тысяч людей. С неприятелем на плечах Остерман и Ермолов стали спускаться с гор и решили во что бы ни стало держаться и защищать Теплиц и то ущелье, из которого мы поодиночке выходили. Если б Вандам успел занять это ущелье, то дело наше было бы кончено. 17 августа Ермолов послал брата моего Александра вперед к Кульму по дороге к Теплицу для избрания позиции. Вскоре за тем он сам пришел и занял ее.

Сражение было уже в полном разгаре, когда я и Даненберг явились к Ермолову и просили у него позволения состоять при нем на время дела, ибо нам тогда в Теплице нечего было делать. Ермолов согласился, и мы при нем остались. Если б такой случай ныне представился, то я бы привел к Ермолову человек сто кирасирских квартирьеров, которые со мною были, и они принесли бы пользу; ибо тогда не только ста человекам, даже и малейшему усилению были бы рады. Я застал Ермолова вместе с Остерманом, который ему твердил:

– Приказывайте, а я исполнять буду.

Они стояли несколько влево от большой дороги; перед ними пылало селение (помнится мне, Дален). Селение Кульм лежало с версту впереди и было занято французами. Перед Даленом были рассыпаны наши стрелки; за Ермоловым стояло около пяти гвардейских баталионов в колоннах, и это было все, что у него оставалось в резерве, ибо прочие баталионы вели, несколько налево, жаркую перестрелку. Они сражались в тесной местности, пересеченной болотами и каменными стенками, стояли не цепью, а толпами и дрались отчаянно против превосходных сил. Тут и происходило настоящее дело. Артиллерия наша действовала по неприятельским колоннам, поддерживавшим своих стрелков. Конницы у нас было два эскадрона лейб-гусар, но весьма слабых, и один эскадрон австрийских легкоконных, которые неизвестно откуда взялись и стояли целый день с обнаженными палашами направо от большой дороги.

Мы держались у подошвы гор, а французские резервы стояли частью на полугоре, частью же на спуске близ подошвы гор. Орудия их действовали по нашим колоннам. На правом фланге нашем вовсе не было войск, кроме вышеупомянутого австрийского эскадрона. С этой стороны расстилалась обширная равнина, и прикрывала нас незначительная речка; у французов показывалось с этой стороны несколько конницы. Непонятно, зачем они не послали ее к нам во фланг. И пехота их легко могла бы предупредить нас сим путем в Теплице, отрезать или истребить; но кажется, что Вандам презрел малым числом наших, ибо он постоянно оставался в горах и пускал войско в бой только малыми частями. Сам он находился во время сражения на пригорке, окруженном лесом, на котором стояли развалины рыцарского замка. При сем замке происходил известный поединок между князем Щербатовым и Саксом, в котором Сакс остался на месте.

Спустя час после приезда моего к Ермолову он посылал какое-то приказание на левый фланг. Мы с Даненбергом бросились, чтобы передать оное; но как Даненберг опередил меня, то я возвратился, не отскакав более 20 или 30 сажен. Возвратившись к Ермолову, я застал графа Остермана-Толстого только что раненого. Он не свалился с лошади, но отбитая ядром выше локтя рука его болталась. Он был бледен как смерть. Двое из окружавших поддерживали его на седле под мышками. Его отвезли назад, где отрезали ему руку. Однако он через несколько недель выздоровел. После графа Остермана Ермолов оставался главным начальником в сем сражении, где, в сущности, участвовала только его гвардейская дивизия, потому что 2-й корпус, изнуренный от трудов и много потерпевший в прежних делах, почти совершенно исчез.

У рассыпавшихся по кустам сзади людей гвардейцы отбирали патроны. Силы наши приметным образом уменьшались, а подкрепления ниоткуда не приходило. Неприятель начал сильно напирать; но Ермолов, разъезжая шагом среди огня, с необыкновенным хладнокровием одушевлял солдат, разговаривал с ними, объяснял им важность удерживаемого пункта, обнадеживал скорым появлением подкрепления и тем поддерживал в них дух.

Несколько раз посылал он в Теплиц узнавать, не идет ли Раевский к нему на помощь, но никто не показывался. Однако при выходе из ущелья засветились медные оклады касок наших кирасир, заиграли трубы, и вместе с сим просияла искра надежды в сердце каждого солдата. Конница наша тянулась из ущелья длинной колонной, коей одна часть заняла равнину, находившуюся на нашем правом фланге, и начала перестрелку с неприятельскими уланами, другая часть расположилась в полковых колоннах за тремя баталионами, оставшимися в резерве. Полки легкой гвардейской кавалерийской дивизии стали за той пехотой, которая вела перестрелку на оконечности нашего левого фланга.

Полки сии стояли без всякого действия под сильнейшим ружейным огнем, так что чрез несколько часов недоставало в каждом из оных по два эскадрона; много было побито офицеров. Наконец Вандам предпринял атаку, которой надеялся решить победу на свою сторону. Он собрал густые колонны и послал их на штыки взять батарею подполковника Бистрома, который с четырьмя орудиями храбро действовал целый день и наносил большой вред неприятелю. Французы опрокинули сперва пехоту нашу, которая побежала на легкую дивизию, потом они бросились к орудиям; тщетно стреляли по ним картечью, ничего не могло их остановить. Казалось, что в сию минуту все должно было рушиться, ибо коннице невозможно было в таких местах действовать.

Ермолов приказал 2-му баталиону лейб-гвардии Семеновского полка идти на защиту орудий. Никогда не видал я что-либо подобного тому, как баталион этот пошел на неприятеля. Небольшая колонна эта хладнокровно двинулась скорым шагом и в ногу. На лице каждого выражалось желание скорее столкнуться с французами. Они отбили орудия, перекололи французов, но лишились всех своих офицеров, кроме одного прапорщика Якушкина, который остался баталионным командиром.

Между тем приехал генерал Дибич, бывший генералом-квартирмейстером при Барклае. Увидев тесное положение наше, он поскакал к лейб-гвардии Драгунскому полку и велел ему за собою следовать; но драгуны не знали его в лицо, и никто с места не тронулся, пока он не показал звезды своей. Тогда он бросился вперед, закричав:

– За мною, драгуны!

Один драгун поскакал за ним, потом другой, третий, и наконец весь полк пустился в атаку в беспорядке. Ермолов, увидев сию атаку, которая сделалась без его приказания, послал брата моего Александра остановить драгун, но уже было поздно: драгуны опрокинули часть неприятельской пехоты, а другую загнали в болото. Некоторые из драгун завязли в болоте, другие же заскакали французам в тыл за селение Дален, вскакали в селение и выгнали к нам на чистое поле стрелков, которые, увидев, что их готовились встретить, остановились. Драгуны порубили их и присоединились к нам уже спереди.

Удачная атака сия восстановила бой с нашей стороны, ибо пехота наша оправилась и продолжала по-прежнему перестрелку. До вечера огонь был очень сильный на левом фланге, но особых покушений неприятель более не делал: он ожидал, может быть, чтобы мы более ослабли от потери людей. Начальник штаба Вандама, который был взят в плен, сказывал мне, что атака наших драгун причинила им много вреда и что в одном полку утратилось после этой атаки до 900 человек, а в другом до 1200.

Между тем как Ермолов держался с 6000 против 40 тысяч, государи в сопровождении своих главных квартир выбирались из ущелья, в котором остановилась вся артиллерия. Некоторые из них, любопытствуя, подъехали к большой дороге, чтобы видеть ход дела; другие же забрались на Шлосберг (высокая гора с рыцарским замком, лежащая недалеко от Теплица, от Кульма верстах в пяти) и оттуда любовались сражением, потом отправились в Теплиц, где заняли себе квартиры и отдыхали. Многие из них, однако, не остались без награды. Приехал и Милорадович, когда уже миновала критическая минута. Он, помнится мне, был тогда командиром всей гвардейской пехоты. По праву старшего он давал приказания Ермолову, который хотя и молчал, но внутри не мог не досадовать, видя эту налетную личность, совавшуюся в распоряжения, без которых обходились, когда была опасность все потерять. Барклай под конец также приехал и получил за успех дела, в котором он не был участником, Георгия 1-й степени.

В 9 часов вечера пришел гренадерский корпус Раевского, у которого было не более 8000 под ружьем. Хотя Ермолов и был дружен с Раевским, но он не позволил ему занять в ту ночь передовой для того, чтобы в этот знаменитый день не торжествовали другие войска, кроме одних гвардейцев 1-й дивизии, коим исключительно принадлежал успех. Сам он ездил по цепи, уговаривая людей своих терпеливо провести еще сию ночь в караулах.

Слава битвы 17 августа под Кульмом должна бы принадлежать одному Ермолову, но многие воспользовались сим случаем. Милорадович действовал под советами состоявшего при нем какого-то капитана Аракчеева Измайловского полка. Генералы главной квартиры также хлопотали, когда все кончилось; они хвастались своими подвигами и получили награды. Удивительно, что и генерал-интендант Канкрин не получил тоже 1-го Георгия за сие сражение; ибо он, помнится мне, в то время был в Теплице, а многие и в Праге находились.

Из моих знакомых ранен был в сражение под Кульмом Семеновского полка родственник мой Матвей Муравьев-Апостол. Прапорщик Чичерин примером своим ободрял солдат: он влез на пень, надел коротенький плащ свой на конец шпаги и, махая оной, созывал людей своих к бою, как смертоносная пуля поразила его сзади под лопатку плеча; лекаря не могли ее вынуть, и он через несколько недель умер в ужасных страданиях. Чичерин к наружной красоте присоединял отличные качества души. Того же полка был ранен прапорщик Хрущев. В лейб-уланах ранили Васильева, убили князя Эристова и многих других. В гвардейских егерях ранен был Ермолов; в Измайловском полку генерал-майор Храповицкий. Не было ни одного из сих полков, в котором бы не убыло из фронта от 20 до 30 офицеров, а людей от 900 до 1200. Посему можно судить, сколько оставалось под вечер людей в нашем небольшом отряде.

Сражение под Кульмом названо Фермопильским, потому что мы с малым числом войск держались против 40 тысяч, спасая тем весь союз. Прусский король, желая ознаменовать память сего дня, прислал в 1815 году 6000 крестов, сделанных наподобие Железного. Знаки сии не кавалерственные, а заменяют только медали. Их равно роздали генералам, офицерам и солдатам нашей гвардии, участвовавшим в сем сражении.

18 августа гвардия отдыхала, стоя в колоннах, а наши гренадеры продолжали дело артиллерийским огнем и ружейной перестрелкой, не напирая на неприятеля и не уступая места.

Между тем австрийцы, собравшиеся в Дуксе, снова присоединились к нам. Бесконечная белая колонна их вереницей тянулась еще от Теплица, когда голова ее скрывалась уже за высотами впереди нашего правого фланга, а наши гренадеры поднимались лесами в горы с левой стороны. С вечера 17 августа я уже возвратился к прибывшему великому князю.

Непонятно, почему Вандам, видя столь огромные силы, окружающие его, не отступил, а дождался, пока колонны сии, поравнявшись за горами с его тылом и заняв возвышения, поставили свою артиллерию, которая вскоре сбила неприятеля с позиции. При сем наша конница захватила несколько орудий, и тогда во всем французском корпусе сделалось колебание. Говорят, что Вандам сам закричал: «Sauve qui peut!» и с сим словом стрелки его оставили места свои, канониры бросили орудия, и все бросилось бежать в беспорядке на горы к Ноллендорфу. На пути побега они были встречены прусским генералом Клейстом, который в то время спускался с гор по шоссе. Пруссаки шли без предосторожностей и не ожидали себе навстречу французов. Пехота Клейста бросилась в сторону и скрылась в лесах; орудия хотели назад поворотить, но не успели. И лошади, и артиллеристы были частью переколоты польскими уланами, которым они препятствовали в побеге. Между тем мы сильно напирали сзади на укрывающегося неприятеля, так что из французской пехоты едва ли 2000 спаслось по лесам.

Многим еще неизвестно, случай ли привел Клейста в Ноллендорф, или распоряжение главнокомандующего. Я от некоторых слышал, что после поражения нашего под Дрезденом Барклай послал записку к Клейсту с приказанием идти к Ноллендорфу в тыл неприятелю; но сие невероятно: 1) потому что нельзя было предвидеть, чтобы Вандам отрезал Остермана с Ермоловым и чтобы произошло под Кульмом дело; 2) потому что Клейст шел без всякой осторожности, и когда он разминовался с неприятельскими уланами и встретился с Дибичем, то, обняв его, воскликнул: «Ach bester General, sind Sie auch gefangen!».

Когда неприятель тронулся бежать, я поскакал вперед по большой дороге с Алексеем Орловым, адъютантом великого князя. Несколько не доезжая Кульма, нас нагнал Кавалергардский полк. В левой стороне от дороги в кустах попряталось человек пятнадцать французов, которые, выстрелив по нам, хотели бежать. Несколько кавалергардов, отделившись от своего полка, поскакали за нами; я также поскакал за одним из них с обнаженной шпагой и кричал ему: «Rendez-vous!» Уходя он держал ружье свое на плече и не смел оборотиться ко мне лицом, а, приподнимая плечи, закрывал затылок свой ранцем; вместе с тем он обращал штык против меня, так что нельзя было подъехать к нему довольно близко, чтобы ударить шпагой. Наконец француз как-то поскользнулся на траве, и я в эту минуту, заехав к нему с боку, ударил его шпагой по лицу, после чего он упал.

В Кульме я дождался великого князя и поехал за ним шагом. Выезжая из селения, я увидел в переулке брошенный французский ящик с зарядами, увернутыми в пакле, которая горела. Намереваясь выхватить гранату с дымящейся паклей, я подъехал к самому ящику, но, подумав, что рискованный и малополезный подвиг этот останется в безгласности, поспешил отскочить и едва успел за стену скрыться, как ящик взорвало с ужасным треском. Великий князь был недалеко оттуда; он сам только что за сию стену заехал, и если бы он несколькими секундами опоздал, то не избежал бы со всей свитой последствий взрыва.

Я ехал с Курутой и разговаривал с ним о ходе дела; мы считали брошенные неприятелем орудия по дороге и насчитали их уже большое количество, когда я дал Куруте заметить, что орудия эти с синими лафетами и потому должны быть русские. Пока мы их рассматривали, наскакал на нас Клейст, который полагал себя в плену. Корпус его весь рассыпался по лесам, а на большой дороге осталась вся его артиллерия с побитой прислугой и маркитанты, которых разграбили. Тут же случился и один русский полковой казенный денежный ящик, который был раскрыт, но ничего в нем не было тронуто. Этот ящик, как и многие русские повозки, отбившиеся от своих полков после поражения под Дрезденом, пристали к Клейсту и потерпели общую участь его корпуса.

Кавалергардского полка ротмистр Гревс был послан со своим эскадроном на гору к Ноллендорфу. Великий князь уже назад воротился, я же поехал с Гревсом вперед. Мы удивились, увидев двух французских солдат с ружьями, вылезающих из колокольни; но то были не французы, а русские пленные, бежавшие от французов; так они, по крайней мере, объяснились, говоря, что оделись во французские мундиры и скрылись в колокольне, дожидаясь нашего появления.

В виду нашем опомнившиеся прусские егеря Клейста захватили в плен неприятельскую роту, которая скрывалась в лесу, но при этом случае первыми выстрелами французов был убит прусский капитан.

Так как неприятеля не было нигде более видно, то мы с Гревсом возвратились к своему месту.

При начале преследования я был свидетелем, как сдался в плен начальник штаба Вандама. Он вышел из леса, окруженный многими офицерами, и все преклонили колена перед Милорадовичем, который великодушно простил им и был весьма рад сделать театральную сцену. После сей сдачи я ехал несколько времени рядом с начальником штаба Вандама и имел случай расспрашивать его о силах французов и проч. Мне не удалось видеть Вандама, который был также взят в плен. Говорили, что он начал было важничать в Теплице, но что великий князь его унял. Когда его повезли, то в Лауне жители приняли его каменьями, так что фельдъегерь, с ним ехавший, едва мог отделаться от них. Вандам известен был в Германии по своей жестокости; он грабил более других французских маршалов и делал жителям насилия всякого рода. Вандама привезли в Москву, где дворянство наше принимало его с почетом и позволяло ему говорить всякие наглости в обществе. Впоследствии, кажется, отвезли его в Пензу.

Пребывая в Теплице, многие из членов главной квартиры заботились о приписании себе чести победы, тогда как настоящий победитель, Ермолов, оставался с войском на поле сражения и мало беспокоился о том, что говорили.

Не одни генералы домогались названия победителей; два полковника того же добивались. Первый был Кроссар, который уверял, что причиной выигрыша сражения была атака Раевского с гренадерами с левого фланга нашей позиции. Он уверял, что эта атака была сделана по его совету, тогда как его везде принимали, как шута, и что для сей атаки были еще с вечера приведены войска, да другой и не могло там быть. Видя, что никто его не выслушивал, Кроссар обратился к начальнику штаба Вандама и уверял его, что атака Раевского точно была причиной нашей победы, накормил его и стал повсюду водить, заставляя его за себя заступаться; но как и то средство ему не помогло, то он стал ко мне приставать со своими убеждениями, так что я едва мог от него отвязаться. Другой претендент был подполковник квартирмейстерской части Дист, родом голландец. Он прежде многих из товарищей своих главной квартиры приехал к Кульмскому сражению и, видя, что место необходимо было удержать, поскакал назад к Барклаю и доложил ему о своем мнении, утверждая, что Ермолов непременно должен до последнего человека держаться под Кульмом. По уставу Георгиевского ордена он дается и за благой совет: на этом основании назначили Дисту Георгиевский крест 4-й степени, в сущности, за то только, что он советовал разбить неприятеля; но Ермолов остановил дело и требовал, чтобы Дисту дали крест не иначе, как по решению кавалерской думы. Собирали думу, которая решила, что Дисту креста не следует; но Барклай остался этим решением недоволен и сделал о Дисте особое представление государю, который пожаловал ему Георгия 4-й степени, вопреки мнению Ермолова, настоящего героя сего дня.

Квартирмейстерской части подполковник Зуев по приказанию Алексея Петровича представил меня и Даненберга к чинам. Между тем Курута представил нас Его Высочеству к Владимирским крестам. Неизвестно, по какой причине Константину Павловичу надумалось в представлении оставить мне крест, а Даненбергу дать чин, так что я за Кульмское сражение получил чин и крест, а Даненберг два раза один и тот же чин. С этого времени служба моя приняла другой оборот. Я стал получать награды и в скором времени, хотя я не перегнал товарищей своих, по крайней мере, от многих более не отставал.

Шиндлер получил за Кульмское сражение Георгиевский солдатский крест, и я ему в подарок отдал тот крест, который я на пути из Петербурга снял с двоюродного брата моего Мордвинова.

После Кульмского сражения великий князь жил в Теплице в одном дворце с австрийским императором, а государь занимал дом напротив дворца через площадь. Мы квартировали с Даненбергом в небольшой комнате вместе с Мёнье. К нам приходил иногда ночевать Шиндлер, который был уже произведен в офицеры, причем он учил меня борьбе – искусство, в котором он был изощрен, как и в гимнастике, коей правила были ему хорошо знакомы.

Не знаю, по каким причинам меня с Даненбергом назначили состоять при Милорадовиче, который квартировал в селении верстах в двух от Теплица. Итак, я опять попался под начальство полковника Черкасова; но я его мало видел, а зависел более от флигель-адъютанта полковника Сипягина, который был начальником штаба при гвардейском корпусе у Милорадовича. Тут я познакомился с одним его адъютантом, Акуловым, прекрасным молодым человеком, который был после убит в сражении под Лейпцигом. С ним я однажды отправился в полночь на гору Шлосберг, где находились известные развалины рыцарского замка недалеко от Теплица; мы вместе выходили эту романическую местность, перебывав во всех углах и доступных местах замечательных руин. Положение замка Шлосберг очаровательно. Он построен на горе, коей покатости обсажены плодовитыми деревьями, сливами и грушами. Среди этой красивой рощи извиваются остатки старинной вымощенной дороги, подымающейся зигзагами к воротам замка. На стенах замка видно множество надписей, начертанных посетителями. Здание окружено рвом, которого подземельные ходы проводят сквозь гору наружу. Кроме того, во рву поделаны казематы с небольшими в сторону от них подземными же комнатами, где встречаются человеческие кости и железные в стенах кольца. Во времена рыцарства тут приковывали людей и закладывали стеной сии тесные комнаты, в которых узники погибали своею смертью.

Как в Теплице, так и в деревне, где мы жили, обходилось не без нужды в пище, потому что в городе располагались все наши союзные главные квартиры, от многолюдства коих ничего нельзя было на рынке достать в покупку, селения же были все заняты войсками, и многие из нас питались грушами и сливами, в изобилии произраставшими на поле Кульмского сражения, на Шлосберге и почти повсюду. Мы должны были посылать людей своих с фуражирами в отдаленные селения, откуда им удавалось привозить понемногу хлеба, причем случались драки, а иногда жители стреляли по нашим фуражирам.

Мы также терпели недостаток в курительном табаке, которого нельзя было купить в Теплице, потому что табак на откупе у императора, и к торговле табаком приставлены особенные чиновники. Табак, выдававшийся австрийским войскам, хранился в магазине, находившемся в каком-то тесном переулке, куда товар сей привозили на огромных фурах. Табак сей очень дурен, гнилой, завернут в бумаге пачками, залепленными глиной. Все это смотрит настоящей казенщиной. Австрийцы выдавали этот табак своим войскам, а нашим позволили покупать его, но еще с условием, чтобы покупщик имел на то ассигновку из городской ратуши; табак же продавался по сущей безделице. Наши солдаты, смекнув дело, пустились в промысел: они приходили из лагеря в город за ассигновками, скупали множество казенного табаку и по возвращении устраивали в лагерях лавочки, где табак продавался уже по вольной цене, т. е. втрое и вчетверо дороже. Австрийцы и пруссаки, которые ленились ходить в город, приходили покупать австрийский императорский табак по русской таксе, но торг этот был вскоре запрещен. Солдаты наши открыли еще другой промысел: на улице с лавками, на толкучем рынке, где они толпой роились, они уносили вещи из лавок и продавали их прохожим за полцены, так что на улицах торговали более чем в самих лавках.

Теплицкие горячие ванны были отданы австрийским императором нашим солдатам для купания или пользования, но ванны сии в короткое время были обращены в прачечные, ибо солдаты вместо того, чтобы купаться в сей воде, воспользовались готовой горячей водой и стали в ней белье мыть. Я попытался купаться в этих водах, но не мог пользоваться теми выгодами, которые от них прежде получались. Заметно было, что ванны и комнаты были некогда хорошо отделаны, но тут уже надсмотрщиков не было, и ванны остались на произвол судьбы. Двери комнат были выломлены, не было никакой прислуги, и купальни теряли от того свою ценность.

Нередко случались драки между нашими солдатами и австрийскими. Мимо идущие пруссаки всегда вступались в драку за наших, так как и наши вступались за пруссаков; победив общего неприятеля, австрийцев, они отправлялись в кабак, где пруссаки обыкновенно потчевали русских, и когда наши порядком напивались, то они принимались за пруссаков и, в свою очередь, колотили новых камрадов, своих угостителей.

Случилось однажды, что один гвардейский артиллерист, высокого роста и молодец собою, сидел за обедом в харчевне, где он волочился за служанкой. Вошел австрийский офицер, который также волочился за этой девкой. Заметив расположение ее к артиллеристу, он обнажил саблю свою и, ударив нашего, легко ранил его. Артиллерист вырвал у него саблю из рук, бросил ее под стол и продолжал начатый им обед, но разъяренный цесарец вторично бросился на артиллериста, который толчками выпроводил его на улицу. Случившиеся тут русские офицеры, в успокоение австрийца, отдали нашего солдата под караул часовому лейб-гвардии Павловского полка, который стоял при ящике у ворот квартиры артиллерийского генерала Сухозанета, в доме которого все это происшествие случилось. (В Теплице в каждом доме есть трактир, потому что туда приезжает много посетителей для пользования на водах.) Наш артиллерист спокойно сидел за часовым; взбешенный же австриец побежал на гауптвахту квартиры фельдмаршала Шварценберга и привел оттуда команду огромных гренадер в медвежьих шапках; их были 19 человек, 20-й был их офицер, 21-й барабанщик и 22-й побитый офицер, который гордо шел впереди отряда и, дойдя до нашего часового, указал гренадерскому офицеру артиллериста. Тот смело подошел, оттолкнув часового, который случился молодой солдат; затем он хотел арестанта взять за ворот, но получил от него такую пощечину, что на ногах перевернулся.

– Как ты смеешь, проклятый немец, часового трогать? – сказал он ему. – Часовой-то дурак, а был бы я на часах, то просадил бы в тебя штык.

Австрийские гренадеры приступили к нашему артиллеристу, вытащили его на средину улицы и атаковали по всем правилам тактики. Собралось множество народа, но артиллерист не робел; он разгонял толпу, через которую поминутно летали австрийские шапки. Уже нескольких гренадер привел он в такое состояние, что они не могли более драться, и многим из них разбили лица в кровь; но, наконец, упал под повторенными ударами прикладов, которыми его безжалостно били в голову. Он получил также одну рану штыком в бок.

Австрийцы, победив его, нагнулись, чтобы поднять нашего артиллериста и тащить его к себе в караульню; но он как бы ожил и, вскочив весь в крови, схватил обеими руками два ружья за штыки, один штык перегнул пополам, другой же сорвал с ружья и стал им защищаться, ранил офицера и нескольких солдат, но не мог долее устоять против такого большого числа людей, однако пробился еще сквозь толпу и, скрывшись в подъезде дома, прислонился к стене. Австрийцы преследовали, окружили и снова начинали бить его прикладами по голове; но артиллерист, схватив двух из них за галстуки и закрутив их, стал душить врагов своих, несмотря на то, что его продолжали бить. Он, наконец, упал, держа двоих за горло полумертвыми.

Прибежавшие на шум русские офицеры отбили артиллериста. Его принесли без памяти в горницу, голова у него была прошиблена в нескольких местах, и он имел другие раны на теле. Австрийцы возвратились с подбитыми скулами, в крови, без шапок, а иные без ружей. Случившиеся тут офицеры наши дали несколько червонцев раненому артиллеристу, который нисколько не унывал, когда очнулся. Австрийцы часто отплачивали нам в селениях, где у них повсюду были расставлены залоги. Они стреляли по нашим обезоруженным фуражирам, и более одного раза случилось, что убивали их.

Однажды брат мой Александр был послан в Ноллендорф на рекогносцировку. Он проезжал недалеко от нашего лагеря, мимо селения, и увидел человек сто преображенских солдат, вооруженных дубьем, которые спешили в то селение.

– Куда вы, ребята? – спросил их брат.

– Ваше благородие, цесарцы убили одного нашего; он у них в селении лежит; мы его в лагерь принести хотим.

Александр, остановив их, в порыве мщения, сам повел в деревню, где при въезде увидел человек 20 австрийцев, которые на него приложились и кричали ему, чтобы он не подъезжал ближе; но брат махнул им платком и закричал, чтобы они ружья отставили, чему они повиновались. Тогда брат вошел в селение с преображенцами, взял убитого, всех цесарцев и представил их к генералу Розену, шефу Преображенского полка. Не знаю, что с сими австрийцами сделали; но вероятно то, что государь приказал отпустить их без наказания.

Войска находились в необходимости посылать фуражиров, ибо терпели большой недостаток в провианте, неисправно доставляемом от австрийского правительства, отчего происходила в хлебе нужда, вызывавшая насильственные меры и беспорядки.

Вскоре после Кульмского сражения получено было известие, что Блюхер совершенно разбил французов на Кацбахе, взяв у них много орудий и людей в плен. Итак, счастье начало в нашу пользу клониться после целого ряда неудачных сражений.

Дрезденские дожди до такой степени расстроили рану брата Михайлы, что он не в состоянии был сидеть верхом и ходить, и его из Теплица отправили в Прагу, где он пролежал с месяц с Матвеем Муравьевым-Апостолом и Чичериным, оба Семеновского полка и раненые. Потом брат Михайла поехал в Петербург, оттуда на Кавказские воды и более в армию не возвращался. В то же время довелось мне проститься и со старшим братом, которого командировали в отряд к графу Матвею Ивановичу Платову. Итак, мы должны были расстаться, разъехаться все врознь, и Бог знает, когда друг друга опять увидеть. Проводив часть ночи вместе, мы простились и разошлись каждый в свою сторону.

В Теплице сделано несколько парадов. Первый из них был на другой день сражения под Кульмом, когда в слабых гвардейских баталионах взводами командовали унтер-офицеры. Другой парад был при пожаловании государем георгиевских знамен в гвардию. Гул от залпов артиллерии и пехоты, при сем случае произведенных, раздался в горах до Ноллендорфа, где стояли австрийские передовые войска, которые от того встревожились и, полагая, что под Кульмом опять дерутся, стали в ружье. Третий парад был сделан кирасирам на самом поле сражения. Так как я в то время состоял при Милорадовиче, то мне там дела не было, и я взобрался на Шлосберг, откуда любовался движению эскадронов. Говорили, что парад этот был очень неприятен для тех, которые в нем участвовали, по зловонию от мертвых тел, которые еще не все были убраны. Полагали, что под Кульмом легло до 4 тысяч человек. Дни были жаркие, и даже те тела, которые успели похоронить, испускали смрад, потому что их вскорости едва засыпали песком.

Милорадович получил приказание двинуться к Ноллендорфу. Мне положительно неизвестно, с каким намерением было предпринято это движение; но думали, что Шварценберг намеревался другой раз атаковать Дрезден. Передовые посты наши подвинулись к Петерс-вальдау, а мы пришли в Ноллендорф, где простояли не более одних или двух суток, нуждаясь во всем. Тут я в первый раз курил хмель за неимением табаку. Сипягин много суетился на сем переходе, с целью придать более важности званию своему начальника штаба; Даненберга и меня он несколько раз посылал с пустыми поручениями взад и вперед на равнину.

Неприятель несколько раз тревожил нас небольшими перестрелками в лесах, на левом спуске с гор.

По возвращении Милорадовича к Кульму, нас снова перевели к Его Высочеству, чему мы были очень рады.

Так как конница наша нуждалась в кормах около Теплица, то ее поставили на кантонир-квартиры в шести или семи милях от Теплица назад, несколько влево от Пражской дороги. Мы занимали богатые места, и в короткое время конница наша поправилась.

Великий князь стоял в прекрасном замке, окруженном городками, селениями, садами и рыцарскими древними замками, из коих Газенберг отличался от других вышиной одной башни и местоположением своим.

Адъютант князя Голицына Башмаков, ездивший в г. Лейтмериц (что было от нас в трех милях), видел там вновь прибывшее из России Нижегородское ополчение и отца моего, который был начальником штаба при графе Толстом, командовавшим сим ополчением. Батюшка расспрашивал его обо мне и поручил сказать, что желал бы со мною видеться. Я немедленно выпросился у Куруты на три дня и поехал с моим слугой Николаем верхом; но, прибыв в Лейтмериц, я не застал там отца, который уже выступил к Ауссигу. Я отправился нагонять его через городок Ловозиц, известный по сражению в Семилетнюю войну между Фридрихом II и австрийцами. Я продолжал путь свой по берегу Эльбы, бесподобными местами. Обозы ополченных занимали всю дорогу. Странно было видеть бородатых мужиков, имеющих на голове уланские серые шапки и еще с короткими черными султанами. Я спрашивал встречавшихся офицеров, не знают ли они полковника Муравьева? Все его знали. С бьющимся сердцем приближался я к Ауссигу и с особенной радостью въехал ввечеру в городок, в котором отец находился. Вмиг отыскал я квартиру его, но не застал его дома: он разводил передовые посты. Часа через два батюшка возвратился. Мы поужинали и легли спать.

На другой день люди его пришли к нему жаловаться, что австрийцы заняли его конюшню. Я тотчас же сошел вниз, вытолкал австрийцев с их лошадьми и прогнал их офицера, чему батюшка весьма удивился, потому что он еще не видел австрийцев и не знал, как с ними должно было обращаться. Ополченные смотрели удивленными глазами на войска союзных держав. Отец, желая похвалиться своими войсками, показал мне сперва своих ополченных крестьян, а после того артиллерийскую конную роту полковника Ховена, которая в самом деле была в отличном состоянии.

Ввечеру представил он меня графу Толстому, который принял меня ласково.

Отец мой выехал из Москвы с князем Урусовым в Нижний Новгород в то время, когда французы подходили к Москве. При нем находилось человек десять молодых людей, которых он учил и приготовлял на службу. В то время формировались в Нижнем Новгороде ополчения под командой графа Толстого. Желание моего отца было вступить в службу, но князь Урусов, слабый, старый и упрямый, противился тому. Он сердился на батюшку и грозил лишить его наследства, если он вступит в службу и оставит его. Сам отец не имел почти никакого состояния, однако желание участвовать в войне все превозмогло, и его приняли на службу из отставных подполковников полковником по армии. При сем случае он определил на службу и окружил себя своими учениками, коих произвели в свиту по квартирмейстерской части офицерами. В числе их были: Бурцов, Филиппович, Беспальцев, Кек, граф Бутурлин и Рочфорт.

Батюшка обладал необыкновенным трудолюбием и от того не упускал никогда обязанностей своих по службе, коей он принес большую пользу, ибо из окружавших графа Толстого он единственный был деловой, так что дело на нем лежало. Граф был человек благородный, но довольно бестолковый; он видел слабости моего отца, замечал ему, но на него одного полагался, и можно сказать, что ополчения были сформированы заботами батюшки. Рассказывают, что еще при сборе оных однажды дворянство отказалось было служить, и все сказались больными. Тогда отец поспешно отправился в собрание дворян и, обнажив среди них саблю, произнес такую энергическую и даже грозную речь, что всё вмиг изменилось, больные выздоровели и вступили в службу.

В другой раз пензенские ополченцы взбунтовались, перерезали своих офицеров и, назначив своих, разграбили какой-то город, стали разбивать кабаки и собирались идти на Пензу. Батюшка отправился с пензенским конным ополченным полком и въехал один в город Арзамас к бунтовщикам, которые, увидев такую решительность, оробели, выслушали речь отца моего, выдали сперва заключенных офицеров своих, а потом начальников бунта и просили прощения. Их до 200 пересекли кнутом и отправили в Сибирь; а прочим, коих было до 6 тысяч, отец мой тотчас приказал выступить в поход, и они после того сделались совершенно покорными. По переходу ополчений за границу, отец мой исключительно распоряжался ими. Их с места выступило до 70 тысяч, но за границу перешло не более 35 тысяч; прочие люди пострадали от повальной болезни, опустошавшей те губернии, через которые французы отступали, и остались в госпиталях.

Граф Толстой, при отличных свойствах души его, был мало способен для командования, почему отец мой управлял всеми делами в его корпусе. Генерал-лейтенант Николай Селиверстович Муромцов был дивизионным начальником в ополчении и в большом доверии у графа Толстого. Человек он был пустой и много мешал порядливому ходу распоряжений, почему батюшка не мог иметь к нему уважения. Михаил Николаевич Новиков занимал место дежурного штаб-офицера. Хотя он еще был молод, но дворянство пензенское выбрало его в свои предводители. Новиков не получил особенного воспитания, но сам образовался чтением и обращением в обществе. Он был умен, правил благородных и обладал даром слова. Он имел обширные сведения о России, должность свою исправлял отличным образом и был в хороших отношениях с батюшкой.

Из окружавших графа Толстого я видел следующих: адъютанта его Филимонова – чистая Москва, и стихотворец, и сплетник, и любезный малый, и сердечкин; его любили в обществе, но не на деле; адъютантов Муромцова и Керестури (сын доктора в Москве, хитрая и умная особа). Квартирмейстерской части прапорщик граф Бутурлин попал в близкие к графу Толстому со своим неразлучным пестуном англичанином Рочфортом, который также был прапорщиком свиты. При Бутурлине находился также французский эмигрант Жиле, которого приняли в нашу службу штабс-капитаном; он был человек добрый, но принадлежал к числу дармоедов, наполнявших наши главные квартиры. В 1816 году, когда, отправляясь в Пермь, я навестил отца в деревне, Жиле приезжал просить его о представлениях к наградам за прошлое время. Заметив у него в петлице медаль за 1812 год, которую ему вовсе не следовало носить, я с него снял этот знак. То же самое сделал князь Волконский в присутствии многих офицеров с воспитанником Жиле, графом Бутурлиным, который также надел было эту медаль.

После трех дней пребывания в Ауссиге, я поехал назад. Отцу нечего было дать мне, кроме двадцати пяти рублей серебром, и в сих деньгах состояло тогда все мое богатство. Проезжая мимо Ловозица назад, я истратил часть оных на покупку подков, коими запасся: в подковах был большой недостаток в армии, отчего я однажды лишился уже хорошей лошади, которую должен был бросить.

Подъезжая к замку, в котором стоял Константин Павлович, я узнал, что он выступил в поход и что все войска ушли, но куда именно, никто не мог мне объяснить. Я поехал по направлению, в которое пошли войска, расспрашивая поселян. В тот день сделал я очень большой переход. Вечер застал меня в Лауне. Тут я съехался с одним офицером Астраханского гренадерского полка Сухаревым, который, вылечившись от ран, отыскивал свой полк. Мы поехали с ним вместе и поздно приехали в какое-то местечко, в котором было множество австрийцев, так что я не имел надежды подучить квартиру для ночлега, но Сухарев вывел меня из затруднения.

– Я все вам в ратуше достану, – сказал он, – только не показывайте бургмейстеру, что вы по-немецки знаете; а то он разговорится с вами, и мы принуждены будем ночевать на чистом воздухе.

Я послушался его, молчал и был свидетелем его разговора с градоначальником. Сухарев ни слова по-немецки не знал, а немцы таких офицеров боялись. Однако же он растолковался с бургмейстером и, покричав на него, получил хорошую квартиру, на которой мы ночевали. На другой день я с Сухаревым расстался и нагнал великого князя в каком-то большом селении на дневке.

Пока я ездил к отцу, войска получили повеление немедленно выступить в Саксонию, на Мариенбург, и идти через Хемниц и Альтенбург к Лейпцигу. Мы продолжали поход по данному маршруту и опять шли по чудесной Саксонии, где гостеприимство и образование жителей заменили дурной прием, который мы испытывали в Богемии.

Вступив в Саксонию, австрийцы бесщадно грабили жителей. Австрийцев было большое количество, армия их была сильнее прусской в сложности с нашей, но они теряли много народа на переходах по слабой дисциплине в их войске. В ненастную погоду солдаты и даже офицеры отставали от своих полков и рассыпались по окрест лежащим селениям.

Мы шли к Лейпцигу и опять пришли в тот же Пегау, о котором я упоминал, описывая сражение под Люценом. Из Пегау пришли мы ночевать к селению, коего имени не помню. По заведенному порядку, Даненберг и я были посланы для занятия лагерного места близ сего селения. Никакой опасности не могло еще быть, потому что французы были в Лейпциге, который от нас находился верстах в 30, а впереди нас был в авангарде граф Витгенштейн с двумя корпусами и несколько партизан наших и прусских. Нам же не приказано было наблюдать особенной осторожности при назначении лагеря, а занять его как обыкновенно водилось, т. е. выбрать место близкое к воде и селению и расположить полки в колоннах по старшинству их.

Мы сдавали места квартирьерам, как вдруг прилетел сумасшедший Кроссар, который где-то прослышал, что мы готовимся идти в бой.

– Что вы делаете? – закричал он. – Вы хотите, чтобы вся наша армия погибла! В этом селении надобно поставить баталион пехоты, в том два, здесь две роты, тут два полка кирасир, там полуэскадрон гусар, тут шесть орудий и пр., и тогда пускай неприятель на нас наткнется.

Что было делать с этим сумасбродом? Мы с Даненбергом уехали, Кроссар же до самых сумерек скакал с квартирьерами по полю, по деревням и не мог с ними объясниться, потому что не знал по-русски. Уже мы слышали трубы приближающейся конницы, а лагерь еще не был разбит, и мы бы остались виновными в глазах великого князя; но, к счастью нашему, Курута вперед приехал. Мы ему рассказали причины, помешавшие нам исполнить свой долг, и показали ему Кроссара, еще бесновавшегося по чистому полю. Конницу успели поставить без квартирьеров; великий же князь, не доходя места, своротил с дороги и поехал в назначенное для него селение. Это было октября 3-го дня.

1-го или 2-го числа на полях Лейпцига происходили сильные кавалерийские дела, в которых участвовали наши и прусские войска, причем пехоты вовсе не было ни с той, ни с другой стороны. Конница с обеих сторон смешалась и в тесноте рубилась. Уподобляли битву сию сечам древних.

Бывший адъютант великого князя, Конной гвардии полковник князь Кудашев, командуя отрядом, был партизаном; он был ранен в сих делах, отчего и умер. О нем много сожалели.

3-го числа ввечеру получена была диспозиция к генеральному сражению от Барклая де Толли. Радость была всеобщая. Наполеон собрал около Лейпцига свою армию, в коей считалось до 150 тысяч человек, в том числе много артиллерии и довольное количество конницы. Наша диспозиция к атаке, вероятно сделанная австрийским фельдмаршалом Шварценбергом, была такая же, как под Дрезденом, т. е. мы окружали с трех сторон неприятеля и одержали под Лейпцигом победу только оттого, что у нас было 300 тысяч под ружьем; но так как многие корпуса опоздали прийти в назначенное время и русские, прежде всех прибывшие, остались без связи с прочими войсками, то неприятель, сначала атаковавший нас, едва было не разбил нашу армию. Общая линия наша занимала около двадцати верст в длину, почему неприятелю удобно было ударять со всеми силами своими в слабейшее место, что и случилось 4 октября.

По диспозиции Шварценберга, линии наши имели фигуру подковы, коей левый фланг с юга был занят австрийским корпусом под командой генерала Коллоредо; к нему справа примыкал Витгенштейн, к Витгенштейну гренадерский корпус Раевского, за ними стояли великий князь и Милорадович с резервами; к Раевскому примыкал прусский корпус генерала Клейста, к Клейсту австрийский корпус генерала Бубны, подле Бубны стоял граф Бенингсен с восточной стороны; после него находился казачий корпус Платова под командой генерал-майора Кайсарова, при коем состоял брат мой Александр. К Кайсарову примыкала прусская армия под командой генерала Блюхера с северной стороны, а подле Блюхера стояла, на самом конце правого фланга, шведская армия под начальством наследного принца шведского Бернадота, у коего была одна английская артиллерийская рота не с орудиями, но с вновь изобретенными конгревовскими ракетами, которыми они надеялись истребить французскую армию.

Витгенштейн и Раевский первые пришли на свое место 4 октября и вступили в дело против всех сил неприятеля, невзирая на то, что к флангам их еще не примкнули союзные войска. Вскоре к Витгенштейну из нашего резерва послали в подкрепление легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию и гвардейскую артиллерию.

4 октября великий князь и Милорадович выступили с резервами и стали приближаться к полю сражения. Сперва увидели мы вдали дым от орудий, потом услышали гром их, и нас остановили верстах в трех, не доходя места, назначенного нам в сражении. Мы стояли в колоннах, конница и пехота, на обширной равнине. От происходившего сражения отделяла нас болотистая вязкая речка, через которую был только один худой мостик.

Государь с главной квартирой, имея в конвое лейб-гвардии Казачий полк, прибыл к корпусам Раевского и Витгенштейна, которые дрались, и остановился за оными на высоте, подле старого редута, построенного еще шведским королем Густавом Адольфом, в Тридцатилетнюю войну тут же сражавшимся.

Перед Витгенштейном и Раевским было небольшое озеро или пруд, на правой стороне которого находилось селение Госсе (Hosse), занятое нашими стрелками. Через сей пруд была переправа в одном только месте, по весьма дурному мостику; за сим мостиком равнина несколько возвышалась, и возвышение сие было занято неприятелем. Впереди мостика поставили 60 орудий гвардейской артиллерии нашей, подкрепленной несколькими баталионами пехоты и легкой гвардейской кавалерийской дивизии. Эта артиллерия долго уже действовала, как она была внезапно атакована массой конницы.

Наша конница не могла устоять против столь превосходного числа и была опрокинута. Артиллерия, имея в тылу озеро, не могла отступить и вся осталась в руках у неприятеля, который начал уже рубить артиллеристов. Раевский был ранен, но, невзирая на то, перевязался и остался в сражении. Ермолов переехал было за пруд, не имея при себе никаких войск, ибо дивизия его стояла с резервами; но, видя общее поражение, ему ничего не оставалось более делать, как самому спасаться. Он поскакал назад и на мостике едва не был сброшен в воду ящиками, которые на оном теснились, так что он с трудом успел добраться до своего места.

Между тем государь, который находился в опасности быть схваченным, послал конвойный лейб-казачий полк свой в атаку. Казаки храбро ударили на неприятельскую конницу, опрокинули ее, отбили орудия, дали время разбитой нашей коннице оправиться, также и пехоте, которую сильно было помяли, и преследовали французов до картечных выстрелов неприятельской артиллерии, причем лишились они полковника Чеботарева.

3-я кирасирская дивизия успела прискакать и сделала несколько атак, которые способствовали к восстановлению сражения; но была минута, в которую все на волоске держалось, и мы потеряли первую позицию свою за озером.

Государь, видя тесное положение, в котором находился Витгенштейн, послал великому князю приказание немедленно подвинуться с резервами вперед. С сим приказанием приезжал товарищ мой Щербинин-старший.

Мостик, через который нам следовало перейти, был загроможден орудиями, ящиками и ранеными, так что нам не оставалось другого пути, как проходить болотом. Пехота кое-как перебралась и выстроила баталионные колонны впереди редута Густава Адольфа; но кирасирам не так легко было это сделать. Они быстро двинулись с места, рассыпались и с большим трудом переправились поодиночке через болото, в котором увязли. Но наконец и они, переехав, выстроились за гвардейской пехотой.

Селение Госсе было немедленно занято гвардейской егерской бригадой, т. е. лейб-гвардии Егерским и Финляндским полками. Тут полки сии потеряли много офицеров. Неприятель, увидев вновь прибывшие силы, несколько отступил, но продолжал сильную канонаду, причинившую урон в наших гвардейских колоннах. Под вечер великому князю вздумалось подъехать ближе к озеру и выстоять довольно долгое время под сильным пушечным огнем; с ним были Олсуфьев, Даненберг и я. Удивительно, что тогда никого из нас не задало. Константина Павловича нельзя назвать ни храбрым, ни трусом: когда он не в духе, то не отъедет от своей Конной гвардии; когда же в духе, то охотно суется в огонь. 4-го числа ввечеру из свиты его были ранены один прусский и один австрийский офицеры.

Шиндлер не остался без обыкновенных своих проделок. Он поскакал один к неприятельским фланкерам и, приметив двух из них, у которых были хорошие медвежьи шапки на головах, напал на них, обезоружил, схватил и привел к великому князю, но взял при том осторожность заблаговременно спешить их, чтобы воспользоваться лошадьми. Великий князь, расспросив пленных, приказал Шиндлеру отвезти их, но едва они несколько отошли, как лишились своих шапок, которые пошли Шиндлеру на чушки; лошади же их были им немедленно проданы.

Шиндлер также привел в плен одного французского офицера Лафонтена (Lafontaine), который был адъютантом у французского дивизионного генерала Жирарда (Girard). Однако Лафонтен объяснил великому князю, что он по своей охоте перешел к нам. Этот Лафонтен родился в Москве, где он до 10-летнего возраста воспитывался и после уехал во Францию. Он хорошо знал по-русски, человек же был безнравственный. Все его шалости отзывались пошлостью и подлостью. Наружность его была молодецкая. По изъявленному им желанию его приняли в нашу службу ротмистром в лейб-гвардии кирасирский полк Ее Величества, в котором офицеры не решались сделать неудовольствия человеку, поддержанному Его Высочеством, тогда как Лафонтен оскорблял их своим обращением и имел даже влияние на полкового командира. Лафонтен получал содержание свое от великого князя, который платил и за его мотовство. Он не нес иной службы по полку, как только ездил с фуражирами и бесщадно грабил даже во Франции, когда мы перешли Рейн. Лафонтен с особенным увлечением домогался колотить австрийцев и даже их офицеров. Бывало, где он только завидит на стороне белые австрийские мундиры, то немедленно отправлялся туда с кирасирами, и без всякой причины бивал чем ни попало цесарцев, которые терпеливо переносили побои там, где они не в силах были сами бесчинствовать. Порядком помотавши на счет великого князя, Лафонтен, по прибытии нашем в Париж, вышел в отставку и определился снова во французскую службу. При отставке ему подарили лошадь и денег, и он продолжал гулять на наш счет в Париже, насмехаясь милостям Константина Павловича.

4-го числа сражение прекратилось с захождением солнца. Ввечеру пошел дождь. Я забрался ночевать в какой-то сарай на соломе и, на другой день проснувшись, неожиданно увидел вылезающих из-под меня нескольких раненых солдат, которые до меня забрались в солому и провели ночь подо мной.

5-го числа рано поутру войска стали в ружье на поле сражения и провели целый день на дожде подле разоренного редута. Кроме нескольких ружейных выстрелов между стрелками ничего не происходило. Мы дожидались прибытия союзных войск, которые пришли около полудня. Коллоредо занял наш левый фланг, а Клейст правый; к сему последнему пристроился и Бубна.

В этот день был убит адъютант Милорадовича Акулов, о котором я прежде упоминал, – хороший молодой человек и исправный офицер; он из любопытства подъехал слишком близко к неприятелю и был изрублен.

Настоящее сражение под Лейпцигом, решившее судьбу Европы, произошло 6 октября. В этот день бездействие продолжалось до полудня, когда мы заметили почти по другую сторону Лейпцига выстрелы Блюхера. Наполеон был принужден вывести против него значительные силы, а от нас прикрылся конницей, которую растянул по высотам, заняв массами пехоты селение Либерт-Волковиц (Libert Wolkowitz), находившееся среди его линий, впереди селения Госсе и против позиции корпуса генерала Бубны. Другое селение Пробст-Гейда (Probst-Heyda), лежащее верстах в трех впереди Лейпцига по большой дороге, было также занято колоннами французской пехоты с сильными позади резервами. Многочисленная артиллерия охраняла с обеих сторон фланги сих деревень. Австрийцы начали атаку, и Коллоредо скоро взял селение, перед ним лежащее. Говорили, что великий князь при сем случае лично повел австрийский гренадерский баталион на штыки в селение; но я сего не видел, потому что я был в то время занят при движении наших колонн, которые подвигались вперед по мере того, как неприятель отступал.

Генерал Бубна атаковал Либерт-Волковиц, в котором французы упорно держались, но, наконец, число превозмогло храбрость, и Бубна занял Либерт-Волковиц, потеряв в оном множества народа. Тут всего более действовали австрийцы, они одолели неприятеля только часа за два до захождения солнца. Они впоследствии без ужаса не вспоминали о сем месте и, коль скоро разговор шел о Лейпцигском сражении, то у них слово было Либерт-Волковиц.

Между тем Раевский, Витгенштейн и Клейст, занимавшие центр, быстро подвигались вперед густыми колоннами и вышли на большую дорогу к Лейпцигу. Наши резервы шли вслед за ними и остановились на большой дороге подле берега, в полуверсте или ближе от селения Пробст-Гейды, в котором были собраны последние силы Наполеона для защиты Лейпцига.

Дорогой наехали мы на раздетое догола тело убитого лейб-казачьего полковника Чеботарева; он имел в боку рану картечью. Казаки узнали его и тут же похоронили.

По мере того как мы приближались к Лейпцигу, растянутые силы наши стали собираться, и линии сгущаться. Обширная равнина покрылась нашими войсками, а интервал, находившийся между нашим правым флангом, Кайсаровым и Блюхером, наполнился корпусом Бенингсена, который только что пришел из-под Дрездена. Многочисленные колонны его тянулись к нам чрез гору, наводя ужас на неприятеля, который не был более в силах против нас держаться. Бенингсен, спустившись с высот, примкнул к нам, выстроился и выставил свою артиллерию.

Витгенштейн, который находился впереди всех, хотел штурмом взять селение Пробст-Гейду и сделал несколько атак, но неприятель удержался в селении, и нам не удалось.

По чьему-то безрассудному приказанию Псковский кирасирский полк был послан в Пробст-Гейду для вытеснения оттуда неприятельской пехоты. Храбрый полк этот проскакал деревню насквозь, потерял много народа и, не причинив французам никакого вреда, выехал на неприятельскую сторону, где встретил их резервы и принужден был возвратиться без всякого успеха. Наконец, приступили к решительной атаке Пробст-Гейды.

Витгенштейн подошел к селению со всей своей пехотой и вступил в дело, а Клейст поддержал его. Каждый двор, каждый сад брали приступом; несколько раз удавалось нам овладеть селением, но нас опять вытесняли из оного новыми подкреплениями, которыми усиливались французы.

Жаркий происходил бой в Пробст-Гейде, где с нашей только стороны участвовали два русских корпуса под командой Витгенштейна и третий прусский под командой Клейста. Убитых и раненых было несметное число, и так как австрийцы, называя Лейпциг, вспоминают о Либерт-Волковице, так и нам вспоминается Пробст-Гейда, где мы много пролили крови и где окончательно решилось Лейпцигское сражение.

Между тем как Витгенштейн наступал на Пробст-Гейду, резервную конницу нашу подвинули несколько вперед; она стояла, как 4-го числа, под сильным пушечным огнем без действия: обыкновенная участь резервов, которые ударяют только в крайней опасности или тогда, когда хотят решить сражение. Мы некоторое время терпели от неприятельской артиллерии, которая стояла по сторонам от Пробст-Гейды; но после мы поставили свою артиллерию и стали действовать по орудиям неприятеля, нанося им большой вред.

Все три государя остановились со своими главными квартирами на небольшом бугре, откуда смотрели на сражение.

Нам несколько способствовал к победе поступок виртембергского генерала, который во время сражения перешел от Наполеона со своим корпусом на нашу сторону, за каковую измену он был заточен в крепости своим королем, по поступлении уже сего последнего в наш союз.

При наступлении ночи, после огромного урона, мы еще не обладали селением Пробст-Гейдой. Курута послал меня в темную ночь с одним казаком для отыскания на всякий случай проводников. Я поехал назад, сам не зная куда, и приехал в селение Либерт-Волковиц, которое еще догорало и в коем кроме убитых и раненых никого не нашел. Я продолжал путь свой и прибыл наконец к какому-то загородному дому, в котором было также множество раненых. Тут я нашел каких-то двух дворецких, которых захватил, привязав на чумбур, и повел их к Куруте.

Но трудно было отыскать квартиру великого князя. Огням конца не было видно; я долго шатался по лагерю и слез отдохнуть у одного прусского огня. Я не надеялся прежде рассвета найти квартиру Его Высочества, как увидел за огнем какой-то красный лик, среди морщин коего сверкали из-под густых седых бровей совиные глаза. Огонь бивуака отражался на обширной лысине этой головы. Вглядевшись в густые, белые, серебристые усы и бороду, осенявшиеся горбатым носом, я узнал командира прусской гвардейской конной артиллерии. Старик был мне очень рад, дал поужинать и показал квартиру великого князя, которая вблизи находилась в каком-то замке. Я разбудил Куруту, представил ему своих проводников и, отыскав Даненберга, постлал подле него свою шинель и уснул.

6-го числа убит генерал-майор Шевич, командовавший легкой гвардейской кавалерийской дивизией. Из офицеров квартирмейстерской части ранены капитан Мандерштерн, состоявший при сей же дивизии, и прапорщик Бурнашев, находившийся при 1-й кирасирской дивизии. Потеря со стороны союзников могла состоять из 40 тысяч или более; со стороны неприятельской надобно ее полагать до 80 тысяч, в том числе и те, которые в плен взяты после сражения. Французы лишились сверх того большого количества орудий.

7 октября узнали, что неприятель оставил селение Пробст-Гейду ночью и выступил из Лейпцига в большом беспорядке. Генерал-майор Ланской, командовавший русским отрядом в армии Блюхера, старался ворваться в город. Блюхер туда же напрягал все свои силы. Мы, наконец, заняли Лейпциг, где захватили у французов множество артиллерии и обозов. Польский генерал Понятовский, переправляясь при ретираде через реку Эльстер, утонул. Государь въехал, как говорили, со стрелками в город, в котором оставался. Несчастный саксонский король без царства; он хотел оставаться верным Наполеону и пожертвовал для сего народом своим, ибо союзники в Саксонии обходились с жителями, как в неприятельской земле. Видя, что ему более ничего не оставалось делать, он просил у государя свидания, но государь отказал ему в сем и приказал отвезти его в Берлин, где он находился во все время войны. Саксонский баталион, составлявший его караул в Лейпциге, отдал государю честь. В Саксонии поставлен был военным губернатором князь Репнин, и сформированы были саксонские полки и ополчения, которые участвовали в осадах французских крепостей на Рейне.

Наполеон отступил из-под Лейпцига с разбитой армией по дороге к Вейсенфельсу.

7-го числа мы лишились в воротах города достойного штаб-офицера Преображенского полка полковника Рахманова, о котором упомянуто в первой части сих записок. Он командовал отрядом казаков и был в числе тех, которые прежде других хотели ворваться в Лейпциг. Рахманов уже был в воротах города, когда его убило пулей.

7 октября, когда великий князь узнал об отступлении неприятеля, он поскакал со своей свитой в Пробст-Гейду, где представилось нам ужасное зрелище. Я никогда не видел такого множества раненых и убитых, собранных в одном селении. Витгенштейновы солдаты давно уже ходили между ними, топтали их, раздевали и докалывали без всякого сожаления. На поле места, которые были заняты французскими батареями, означались побитыми лошадьми, подбитыми и брошенными орудиями, которых неприятель не мог увезти.

Лейпциг был у нас в виду, и мы надеялись отдохнуть в нем, но не удалось, ибо вскоре получена была диспозиция идти с поля сражения влево через Пегау и Наумбург, дабы служить резервом австрийскому корпусу генерала Юлая (Giulai), который должен был отрезать отступление неприятелю к Ауерштеду.

Перед выступлением я встретил Муромцова около маркитантов; мы вместе позавтракали, и я по неосторожности выпил лишнее, так что на лошади качался. Однако я приехал к огню, у которого великий князь завтракал, и имел смелость в таком положении стать еще против Его Высочества и с ним отзавтракать. В таких случаях первая мысль приходит в голову, чтобы показаться исправным и всех разуверить в подозрении на свой счет. Эта самая мысль и придает хмельному смелость. Не знаю, удалось ли мне в сем случае или великий князь и Курута из снисхождения промолчали; только я поел как должно и ушел благополучно.

Даненберг получил приказание от Куруты ехать вперед в Пегау для занятия лагерного места. Я с ним вместе поехал, но как нас поздно отправили и войска поздно выступили, то все прибыли в Пегау ночью и не успели сделать распоряжений для занятия лагеря.

Продолжая поход, мы 8-го числа пришли на ночлег в город Наумбург; неприятель шел близко от нас в правой стороне, и разъезды наши приводили много пленных, потому что часть французской армии разбрелась после поражения под Лейпцигом.

9-го числа мы выступили весьма рано; густой туман покрывал все поле. Нам назначено было соединиться с Юлаем и вступить в бой для преграждения пути неприятелю. Мы уже довольно далеко отошли от Наумбурга, но не находили Юлая, почему великий князь приказал резервам остановиться на большой дороге близ одной разоренной корчмы, в которой он заметил несколько австрийских офицеров. Корпус Юлая в сем месте был расположен на полях по сторонам от дороги. Туман мешал нам видеть союзное войско. Великий князь рассердился, узнав, что Юлай сам в этой корчме и еще с ночлега не подымался. Он послал Куруту с приказанием заметить ему медленность, с которою он двигался.

Грек Курута знал генерала Юлая в лицо. Юлай, узнав о прибытии великого князя, вышел из корчмы и наткнулся на Куруту, который притворился, будто его не узнал, и стал спрашивать его, где бы найти этого Юлая, который так поздно встает и не исполняет приказаний начальства.

– Я сам генерал Юлай, – отвечал цесарец.

– Ах, извините меня, генерал, – продолжал Курута, – я не имел чести вас знать в лицо; но вот уже Его Высочество прибыл с резервами; мы полагали, что вы уже давно вступили в дело и отрезали неприятелю путь к отступлению.

Туман стал подыматься, и мы увидели австрийский корпус, расположенный на бивуаках за котлами. Один эскадрон кирасир только сидел на коне и охранял корчму от внезапного нападения неприятеля. Между тем французы проходили через Ауерштед, который находился от нас только в двух или трех милях.

Великий князь пылал от гнева. Он подскакал к австрийскому эскадрону и, прокомандовав ему по-немецки, чтобы он вперед шел, сам поскакал к Ауерштеду. Эскадрон двинулся за ним на рысях. Юлай испугался и совсем потерялся. Константин Павлович наделал бы тут большого шума, если б в то самое время не приехал Барклай со своей главной квартирой. Он послал воротить великого князя, который по долгу службы явился к главнокомандующему. Немец пожурил нашего цесаревича за его запальчивость и даже напомнил ему, что он ему начальник. Константин Павлович, как добрый подчиненный, терпеливо перенес выговор. Неприятель уже прошел через Ауерштед, когда Барклай дал приказание войскам идти туда, и мы в городе нашли только французских мародеров, усталых и раненых. В тот день мы остановились для ночлега около какого-то селения.

За Лейпцигское сражение я был награжден чином поручика, который получил по прибытии нашем во Франкфурт-на-Майне.

Казачий корпус графа Платова преследовал французскую армию по пятам. Наша армия пошла стороной на Веймар, где владел муж великой княгини Марии Павловны. В герцогстве ее мы были везде отлично приняты. Австрийцы только себя дурно вели. Они наложили на Веймар разные контрибуции, как на неприятельскую землю. Может быть, хотели они этим показать русским свое значение в союзе. Государь с терпением переносил подобные дерзости от австрийцев, дабы удержать их в общем союзе и дабы не поселить раздора, тогда как владычество Наполеона в Европе начинало уже упадать пред многочисленными силами, против него собранными. Веймар один из красивейших городов, виденных мною в Германии. Саксен-Веймарское герцогство содержит до 2000 пехоты, которые вступили в общий союз, но мы их в армии не видели, потому что все союзные войска княжеств германских находились при осаде крепостей на Рейне во время французской кампании в 1814 году.

За городом у большой дороги я видел в первый раз повешенного человека. В Германии у каждого города есть виселица, и преступник остается на оной, пока тело его совершенно не сгниет. Тот, которого я видел, уже был снят с виселицы и сидел на горизонтальном колесе, возвышенном от земли сажени на полторы. Голова его была отрублена и наколота на острый шпиль над туловищем. Он был уже отчасти сгнивши, так что нельзя было рассмотреть черты лица его, и служил пищей для ворон. Зрелище весьма отвратительное и непозволительное в таком просвещенном крае, как Германия.

Из Веймара прошли мы в великое герцогство Вюрцбургское, где, кажется, владел тогда эрцгерцог Иоанн, брат императора австрийского. Сие герцогство содержало также до 2000 пехоты. В Вюрцбурге мы не останавливались, а следовали далее. Переход был очень большой, и мы пришли на ночлег очень поздно.

На сем переходе верховые лошади и обоз великого князя отстали и ночевали на дороге. За лошадьми великого князя смотрел один офицер 14-го класса, произведенный из вахмистров Конной гвардии, Белоусов, который часто получал побои от Константина Павловича. Случилось по несчастию, что то селение, в котором он остановился, ночью загорелось, и несколько лошадей великого князя сгорело, в том числе и любимая верховая его. Белоусов, опасаясь наказания, бежал и явился к Его Высочеству уже во Франции, в городе Шомоне (Chaumont), когда его никак не ожидали, и он бросился на колени и просил помилования. Он был так перепуган, что в рассказе о своем побеге рассмешил Константина Павловича, который простил его и определил к прежней должности. Случай этот указывает, что великий князь совсем не имел такого злого нрава, как многие полагали.

По прибытии на ночлег все устали от продолжительного перехода; невзирая на это, мне досталось ехать с важными бумагами к князю Голицыну. Полагаю, что великий князь приказал отправить их с кем-либо из своих адъютантов и что адъютант этот просил Куруту послать которого-нибудь из нас: греческая штука, которую он иногда с нами делал. Мне пальцем указали сторону, в которой князь Голицын должен был находиться, и отправили в темную ночь с одним казаком.

Я ехал лесами с обнаженной саблей, потому что жители предупредили меня, что в лесах этих скрывались разбойники. Проехав миль шесть и придерживаясь берега реки, я прибыл на рассвете против городка, который на том берегу лежал. Мне сказали, что тут стоял князь Голицын, но я попал туда не иначе, как окружным объездом, потому что в этом месте не было брода, и отдал бумаги князю Голицыну. Полагаю, что в ней заключалось приказание идти форсированными маршами к Франкфурту-на-Майне, с намерением достичь сего города прежде спешивших туда австрийцев. Мы уже сделали утомительный переход, и нам еще два таких оставалось до Франкфурта.

Конница, состоявшая под начальством князя Голицына, немедленно выступила и пришла в тот же день к Ашафенбургу, где я нашел великого князя и явился к Куруте. Великий князь занимал дворец, а нас разместили по городу. Мне с Даненбергом досталась хорошая квартира, на которой стоял один раненый баварский офицер.

После Лейпцигского сражения баварский король присоединился к нашему союзу и послал 40-тысячную армию свою под начальством генерала барона Вреде к Ганау (Hanau), дабы отрезать неприятелю дорогу. Баварцы дрались отчаянно, но не могли устоять против превосходных сил Наполеона. Они нанесли ему жестокий урон, отбили много обозов, артиллерии, но принуждены были отступить и пропустить неприятеля. Барон Вреде был ранен. Баварцам содействовали в сем сражении наши казаки, которые преследовали Наполеона от самого Лейпцига. Прочие союзные войска шли стороною; нам же путь лежал через Тюрингинский лес, известный своей обширностью еще с древних времен.

Случилось, что на той самой квартире, которую я занимал в Ашафенбурге, стоял тоже раненый под Ганау баварский офицер. Я с ним познакомился и, разговаривая о прежних делах, выхвалял ему храбрость соотечественников его под Бауценом, где они под начальством Удино атаковали наш левый фланг в горах. Они занимали тогда опушку леса в близком от нас расстоянии и стрелками своими наносили нам значительный урон. Этот самый баварец участвовал в том деле и сказал мне, что он приметил одного из наших всадников, в бурке, который устанавливал артиллерию (прусскую), причинившую им много вреда. В бурке никого там не было, кроме меня, и так мы назвались старыми знакомыми, которых случай нечаянно привел свидеться в Ашафенбурге. Баварец уехал в отпуск после Бауценского сражения и попался во вновь сформированные королем войска, которые дрались под Ганау. Баварское войско было одно из лучших союзных: офицеры порядочные, народ храбрый; но они особенно отличались склонностью к грабительству и в нем превзошли даже австрийцев, которых, однако, не жаловали баварцы. Одеты они были в светло-синие мундиры с черными кожаными касками на головах, и на каске черный султан из гривы, щетиной перегнутый по хребту каски. Обмундирование нарядное.

На другой день оставался нам еще один большой переход до Франкфурта. Курута не дал нам во всю ночь уснуть, боясь опоздать в распоряжениях своих. Он продержал нас всю ночь ни за чем подле своей кровати, сам дремал, спал… и, просыпаясь каждые пять минут, спрашивал тихим сипучим голосом, тут ли мы; потом просил извинения за то, что нас задерживал и что… Как нам ни хотелось спать, но мы не могли сердиться на сего доброго старика и только пересмеивались с Даненбергом. Куруте не один раз случалось держаться такой проделки, когда он ожидал большого перехода на другой день. Бугский казак Мавридов обыкновенно приходил нас по ночам будить, постукивал в воротах и, когда на спрос наш «кто там?» слышалось в ответ протяжным и гробовым голосом: «Мавридов!», то мы немедленно одевались и знали, что на ту ночь должно уже проститься со сном и просидеть у кровати Куруты. В этот раз мы на рассвете разбудили своего старика, который было крепко уснул, и он нам дал приказание ехать вперед во Франкфурт для заготовления дислокации, не сказав ничего обстоятельного, потому что он сам не знал, в городе ли, в селениях или на бивуаках будут расположены полки. Мы поехали во Франкфурт через Офенбах и предместье Саксенгаузен.

Едва мы успели взять в ратуше билет на квартиру, как войска начали вступать в город, но они так утомились на последних переходах, что из кавалерийских полков отстало много людей; однако мы прежде австрийцев заняли Франкфурт с резервами. Австрийцы, кажется, на другой день пришли и пошли далее к Рейну, где имели удачное дело с неприятелем под Гохштедом. На другой или третий день нашего прибытия во Франкфурт войска были расположены за рекой Майн по селениям, занимая большое пространство. Мы простояли во Франкфурте до половины декабря месяца, всего с месяц; в это время велись переговоры с Наполеоном. Государи, короли и князья союзные, все съехались во Франкфурте, где проводили время в веселиях, на коих особенно отличался наш государь… В одном доме с ним жил сверженный с престола шведский король Густав Адольф, который ходил инкогнито по Франкфурту и терпел недостаток. Государь, как слышно было, великодушно помог ему несколькими стами рублей, тогда как жена одного банкира получала от него несметные суммы денег и богатства. Австрийский император занимал особенную часть города.

Мне с Даненбергом досталась квартира в улице Фридбергской, в бывшем трактире Штат-Карлсру (Friedberger-Gasse-Stadt-Karlsruhe). Хозяин наш был француз, служивший некогда берейтором у прусского принца Людвига, которого убили в сражении под Иеной в 1807 году. Он обязан был кормить нас, и мы имели всегда порядочный обед, и люди наши, и казаки были сыты.

Когда во Франкфурте стало умножаться число войск, тогда на нашу квартиру стали прибавлять постояльцев, русских гвардейцев, австрийцев и прочего народа, так что под конец monsieur André содержал 14 человек, из коих каждый имел свои прихоти. Не менее того он не переставал быть веселым и всегда ходил к нам рассказывать разные забавные приключения старинного века. Он был гасконец и имел особый дар заставлять всех слушающих его смеяться. Я ни имел занятий по службе и проводил большую часть времени дома без всякого дела. По вечерам я ходил к адъютантам князя Голицына, с которыми был хорошо знаком; там были Неклюдов, Башмаков, Ланской и наши офицеры квартирмейстерской части, Апраксин и Мейндорф, все порядочные молодые люди. Они квартировали в доме еврея, у которого были хорошенькие дочери и с воспитанием. Во Франкфурте много евреев, но они живут по-европейски. Мы занимались музыкой и проводили довольно приятно вечера. В театре я был только один раз, потому что не имел больших достатков. Во Франкфурте я виделся с лейб-драгуном Н. П. Черкесовым, старым приятелем моим; он только что прибыл с резервными эскадронами и прожил у меня дня два.

Австрийский император приехал во Франкфурт после всех государей; для него был сделан большой парад. На сем параде случилось два происшествия, коим причиной был офицер, находившийся накануне на ординарцах у великого князя. Наш дежурный генерал Потапов дал ему предписания в полки гвардии, которые стояли в селениях, чтобы они на другой день прибыли в город к параду. Офицер этот, вместо того чтобы немедленно ехать, остался ночевать в городе и доставил предписание только на другой день, уже тогда, как прочие войска выстроились. Иные полки поспели к параду, но Литовский и Лейб-уланский не прибыли. Великий князь арестовал за это Потапова на несколько часов. Генерал-майора же Удома, который командовал Литовским полком, великий князь приказал арестовать Алексею Петровичу Ермолову. Но Ермолов отвечал цесаревичу, что он его не арестует, а пошлет к нему сам саблю свою и не будет иметь подлости взять ее назад. Великий князь замолчал и дело так оставил.

Чаликов командовал легкой гвардейской кавалерийской дивизией, которую мне поручили расставить.

Лейб-гвардии Уланского полка не было. Чаликов, убоясь великого князя, бросил свою дивизию и поскакал с обнаженной саблей назад в город; парад был за городом. Он скакал как сумасшедший по улицам. Мне также могло достаться, хотя я ни в чем не был виноват; при том же мне не след было отставать от своего дивизионного командира. Я за ним поскакал и прибыл благополучно домой, где провел все время парада. Так все с рук и сошло.

Мы брали сено без платежа с чердака хозяина нашего, monsieur André. С целью сберечь собственность, он показал нам другой чердак, полный сена, принадлежавшего его соседу, и дал нам ключ от оного. Сено сие давно уже было у австрийцев на примете. Ночью люди мои подставили лестницу, и Артемий мой полез; но едва он вошел в окно, как один из австрийцев, квартировавший в одном с нами доме, выстрелил в него из пистолета; пуля мимо пролетела. Другой слуга мой, Николай, побежал к австрийцу, который обнажил саблю, легко ранил его в бок, побежал за ним и бросил в него саблей. Это случилось поздно вечером, я уже был в постели. Услыхав шум, я выскочил и двумя ударами руки сбил двух австрийцев с ног; прочие оробели и сдались. Вооружив двух казаков плетьми, я разобрал дело, велел раздеть виновных цесарцев и, порядочно наказав их, отправил на русскую гауптвахту, где им еще досталось.

В другой раз, в отсутствие мое, австрийцы отдали на свою гауптвахту хозяина нашего m-r Андре за то, что он подсвечником ударил в голову одного австрийского гренадера, который со своей пьяной женой к нему за что-то приставал. Я с трудом выручил его по записке от коменданта нашей главной квартиры Ставракова.

В деревнях происходили большие драки между австрийцами и нашими за фуражировки; тут дело доходило иногда и до смертоубийства. Рассказывали, что и жена Барклая де Толли Елена Ивановна подралась со своей хозяйкой за квартиру или за кофе.

Переговоры с Наполеоном прекратились. Австрийская армия, Раевский, Витгенштейн и гвардии прусская и русская должны были переправиться через Рейн в Базеле. Блюхер с прусской армией и наши корпуса, Сент-Приеста и Сакена, должны были переправиться через Рейн, кажется около Мангейма. Войска наши были усилены. К пехотным полкам присоединилось по баталиону, а к кавалерийским – по два эскадрона. Кроме того, приходило еще много партий выздоровевших людей. В Базеле гвардейский корпус усилился еще Баденским гвардейским баталионом, состоявшим из 1000 человек, при семи орудиях Баденской гвардейской конной артиллерии.

Наполеон со своей стороны также усиливался. Он собрал новые войска и ожидал нас внутри своего государства, но армия его большей частью состояла из молодых солдат.

Швейцария держала нейтралитет, но не менее того мы переправились через Рейн в Базеле и прошли более одной мили их землей при вступлении в пределы Франции.