Сухарева башня и церковь Троицы в Листах. Фотогрфия конца ХIХ в.

Москва, как и каждый большой исторический город, представляет собой конгломерат многих отдельных частей, существующих и развивающихся в разной степени самостоятельно и замкнуто. Раньше это были слободы, деревни и села (в состав Москвы доныне входят административные единицы, официально имеющие названия: поселок и деревня), урочища, усадьбы. В настоящее время в числе территориальных частей Москвы, кроме района, существуют неофициальные, но тем не менее бесспорные единицы: улица с переулками, отдельно улица и отдельно переулок, отдельный дом (иногда со двором). Каждая из этих небольших территорий проходит свой исторический путь, со своими событиями, героями, преданиями и мифами. На фоне общей городской судьбы она имеет свою судьбу, и ее благополучные или плохие времена не всегда совпадают с общегородскими.

Поэтому пишутся книги и статьи об улице, переулке, доме, вызывающие обычно большой интерес у москвичей и, понятно, особенный — у жителей этого района. Паустовский, сравнивая судьбы домов с людскими, писал: «История домов бывает подчас интереснее человеческой жизни. Дома долговечнее людей и бывают свидетелями нескольких людских поколений».

Сретенка принадлежит к числу самых известных московских улиц. Известностью своей у современных москвичей она в первую очередь обязана названию. Ю. Нагибин, рассказывая о Сретенке, пишет: «Ничего примечательного вы здесь не обнаружите, кроме церкви при выезде на Сухаревскую площадь. Церковь носит странное название Троицы в Листах». (Заметим, что даже в церкви автор отметил не ее архитектуру, а «странное название».) Менее категорично, но, в общем, в том же тоне говорит о Сретенке москвовед Ю. А. Федосюк в путеводителе «Москва в кольце Садовых», изданном в 1991 году: «Описывать биографию сретенских домов — дело трудное и неблагодарное. Стены многих из них стоят еще с XVIII века, постройки обновлялись и видоизменялись в зависимости от возможностей и вкусов часто менявшихся владельцев… К тому же ценных памятников архитектуры тут немного».

Итак, застройка Сретенки — типичная, употребляя термин историка архитектуры — рядовая застройка. Имена часто менявшихся владельцев домов и еще чаще менявшихся жильцов весьма скупо отразились в документах: «Я пытался выяснить, кто из знаменитостей жил на улицах, о которых идет рассказ, — пишет Нагибин, говоря о Большой Лубянке и Сретенке. — Урожай оказался на редкость скуден». Он называет всего три имени: художника Пукирева, скульптора Волнухина и актера Мочалова, жене которого принадлежал дом № 16 по Сретенке.

Как в жизни человека бывает свой звездный час — событие, в котором особенно ярко и полно раскрывается его характер или талант, так бывает звездный час в истории улицы, когда она обретает свой оригинальный, гармоничный, сочетающий внешние черты и внутреннее содержание образ. Сретенка обрела свой по-московски своеобразный и совершенный вид в первое десятилетие XX века.

Первыми и единственными тогда его заметили фотографы: среди многочисленных серий открыток, изображающих московские пейзажи, появились и открытки Сретенки, которых прежде не издавали. Издатели открыток, словно сомневаясь в праве этого сюжета занять место в серии московских пейзажей наряду с Тверской и Пречистенкой, в первых изданиях в подписи к открытке указывали не название улицы, а деталь пейзажа — признанную достопримечательность города: «Вид Сухаревой башни». Но вскоре на том же самом сюжете, снятом с той же точки, можно было прочесть его точное и правильное название: «Сретенка».

Вид Сретенки с Садового кольца. Фотография 2001 г.

Чтобы сложившийся и наполненный глубоким содержанием городской образ был замечен, осознан, принят и по достоинству оценен горожанами и в литературе, требуется долгий срок. Понимание и признание приходят после того, как он пройдет проверку временем и станет восприниматься традиционным. Так образ «арбатских переулков» — как символ дворянской пушкинской Москвы — был принят обществом и отразился в литературе лишь в конце XIX — начале XX века.

Для Сретенки это время наступило уже после того, как ей распоряжениями горе-отцов города и действиями горе-архитекторов был нанесен значительный урон: разрушены здания, формировавшие внешний вид района, — церкви, Сухарева башня; многие дома доведены чуть ли не до руин, в сложившуюся застройку втиснуты здания, чуждые общему стилю улицы. Кроме того, судьбу Сретенки весьма усугубили явно желавшие услужить начальству историки и публицисты, пересказывая на разные лады очерки Гиляровского и представляя ее клоакой и трущобой, которой не место в социалистической Москве.

Общие усилия этих трех сил были направлены на то, чтобы сформировать у москвичей совершенно определенное отрицательное и пренебрежительное представление о Сретенке и подготовить общественное мнение к ее уничтожению. Популярный путеводитель по Москве, выпущенный в 1937–1940 годах тремя изданиями, говоря о Сретенке, ограничился одним абзацем — безапелляционным приговором старинной улице: «Короткая и узкая Сретенка, соединяющая Сретенские ворота с Колхозной площадью, не представляет для осмотра особого интереса. По Генеральному плану реконструкции Москвы Сретенка явится частью радиальной магистрали, соединяющей центр города с Ярославским шоссе. При реконструкции Сретенка будет расширена до 42 м, главным образом за счет сноса левой ее стороны, на которой крупные здания встречаются как исключение, и выпрямлена». И всё — ни слова ни об одном конкретном здании, ни одного упоминания о замечательных людях, здесь живших, ни одного исторического факта — одним словом — «чтобы и имени не сохранилось»… (Попытки заменить ее «божественное» название на «советское» предпринимались вплоть до начала 1960-х годов, и каждый раз что-то мешало осуществить переименование.) К счастью, не все варварские планы «реконструкции» Москвы были осуществлены: Сретенка осталась не «расширенной» и не «выпрямленной».

А тут — в 1970–1980-е годы — наступило время признания Сретенки: глаза москвичей открылись на нее. Как и в случае с арбатскими переулками, когда в 1906 году И. А. Бунин написал:

О Сретенке заговорили литераторы. Появились очерки Н. М. Молевой о Сретенском холме, в которых она бросила горький упрек москвоведам: «Район обойден вниманием путеводителей и краеведческой литературы, предпочитающей одни и те же богатые библиографией уголки города (какое сравнение для автора: день в библиотеке или месяцы и годы в архивах!). Отсюда невольный вопрос: не пишем потому, что не о чем писать, или — не пишем потому, что не располагаем необходимыми знаниями?» (В своих работах Нина Михайловна приводит множество фактов и известных фамилий, преодолевая пустоту популярных путеводителей, но при этом ясно давая понять, что это — лишь малая часть того, что еще предстоит открыть и ввести в информационный оборот.)

Идя более от эмоций, чем от знаний, образ Сретенки — точный, привлекательный и справедливый — рисует писатель-беллетрист Юрий Нагибин. Отдавая дань многолетнему негативному отношению к Сретенке, он сначала, словно бы извиняясь, повторяет старые оговорки, мол, она «особой казистостью никогда не отличалась», но затем говорит от себя, высказывает свое мнение:

«Но признаться, я люблю эту Сретенку, сохранившую, как никакая другая улица, обличье старой Москвы. И чем так привлекательны низенькие, лишенные всяких украшений домишки? Конечно, веем старины, но есть в них и соразмерность, архитектурная грамотность, соответствующие своему жизненному предназначению. Те, для кого они строились, не обладали крупным достатком, они требовали от жилища лишь надежности, удобства и уюта для серьезного и спокойного существования».

Прозвучало имя Сретенки и в одной песне Булата Окудажавы:

В журналистских газетных очерках упоминания Сретенки обрели новый эпитет: «милая Сретенка». А затем и в работах ученых — историков Москвы, искусствоведов, историков архитектуры появились утверждения и доказательства уникальности района Сретенки.

Вот цитата из очерка «Сретенский холм» архитектора В. А. Резвина, директора Музея архитектуры имени А. В. Щусева (очерк опубликован в 1984 году):

«Трудно словами передать все своеобразие этого уголка старой Москвы, где чисто московская пестрота архитектуры так прекрасно обогащается выразительнейшим рельефом, подобного которому нет ни в одном другом районе центра. И все же читатель вправе задать вопрос: а что, собственно говоря, особенного на Сретенском холме? Что тут беречь и охранять? Ведь нет здесь барских особняков с парадными портиками, как на Кропоткинской, или древних боярских палат, как в Харитоньевском. Действительно, отдельных официально зарегистрированных памятников архитектуры тут не найти. Но есть нечто не менее ценное, утрата которого практически невосполнима. В этом районе почти без изменений сохранились древняя планировочная структура и характерная застройка, восходящие в основе еще к XVII столетию. Он чудом уцелел во время пожара 1812 г. и, безусловно, должен быть сохранен. Застройка этого старинного района столичного центра многоэтажными домами неизбежно приведет к потере градостроительного масштаба и полному изменению архитектурного облика».

О домах по Сретенке, об ее «рядовой» застройке В. А. Резвин пишет, что «в них сконцентрированы многие типичные черты московского зодчества». Он призывает обратить внимание на их своеобразную красоту и разнообразие. А еще он отмечает издавна ценимые москвичами виды города: «Достопримечательностью района являются панорамы, которые еще можно сегодня увидеть из глубины некоторых переулков».

«Совершенно особый, никем не исследованный мир — сретенские дворы, — пишет В. А. Резвин. — Эти небольшие, перетекающие друг в друга и в переулки пространства (или, говоря проще, проходные дворы. — В. М.) не похожи одно на другое. Но побывав тут два-три раза, можно запомнить в каждом свой ориентир; огромный тополь, закрывающий полнеба, узорный козырек над покосившимся крыльцом, невысокую полуобвалившуюся подпорную стенку, вполне современную рекламу или вывеску учреждения».

Поэзия сретенских дворов и в строках песни Юрия Визбора: «Здравствуй, здравствуй, мой сретенский двор…»

Образ, нарисованный Нагибиным, исследования ученых говорят об одном: весь неспешный, растянувшийся на половину тысячелетия исторический путь Сретенки был направлен на воплощение той улицы, которую мы можем назвать «милой»…

Летописное сообщение о строительстве первоначального рва по линии будущего Белого города и нынешнего Бульварного кольца в 1394 году дает повод думать, что уже в то время посад распространялся за его пределы на территорию нынешней Сретенки. «Toe же осени замыслиша на Москве ров копати: починок его от Кучкова поля, а конец устья его в Москву-реку. Широта его сажень, а глубина в человека стояща. Много бысть убытка людем, понеже сквозь дворы копаша и много хором разметаша».

Еще с XIV века, с самого основания Сретенского монастыря, когда он считался загородным, вокруг него поселились слободой ремесленники разных профессий, торговцы, мужики-огородники — всякий сборный народ. Эта слобода называлась Сретенской слободой, или Сретенской черной сотней. Московский посад в XVI–XVII веках делился на административные единицы, имевшие самоуправление и называвшиеся сотнями. В Москве XVII века насчитывалось около 30 сотен и еще несколько полусотен и четвертьсотен. Термин «черная» значит, что ее жители, в отличие от дворцовых, монастырских, стрелецких слобод, не пользовались никакими льготами по уплате налогов и платили за все, до чего только смогли додуматься обложить налогом фискальные органы.

В XVI, а особенно в XVII веке, после того как была построена стена Белого города и земли Сретенской сотни стали не пригородом, а городом, ее исконных обитателей начали вытеснять с их участков за пределы города более богатые и знатные лица — процесс, хорошо известный и современным москвичам.

Место для выселения было указано непосредственно за стеной Белого города, где к тому времени уже и так жило немало разного народа. В документе 1620 года оно уже имеет название: «за Устретенскими вороты в Деревянном городе Новая слобода, а тянет (то есть относится в административном отношении. — В. М.) в Устретенскую сотню». Сретенка — улица «между Белой стеной и Деревянной оградой» — в XVII веке и позже полностью соответствовала этой характеристике.

На планах Москвы конца XVI — начала XVII века, которые, в отличие от современных условных чертежей, представляют собой рисунок-панораму города, на Сретенке можно рассмотреть мостовую из уложенных поперек бревен и расположенные вдоль нее избы с огородами и садами за ними, с правой стороны улицы, примерно посредине ее, деревянная одноглавая церковка. Этот рисунок, не являясь точным изображением улицы (на ней было больше дворов и домов), все же дает верное общее представление о том, какой была тогда Сретенка.

То, что уже в XVI веке Сретенка была замощена, а значит, входила в число самых значительных улиц Москвы, подтверждают археологи. При земляных работах на Сретенке они обнаружили несколько залегавших друг над другом ярусов бревенчатых мостовых, нижние из которых датируются XVI веком.

Основа планировки Новой Сретенской слободы — ее главная улица — Сретенка, протянувшаяся от Сретенских ворот Белого города до одноименных ворот Земляного. Справа от нее до Мясницкой улицы и слева до реки Неглинной нарезаны параллельно главной улице участки для слобожан. Участки небольшие, по современных меркам — от 4 до 8 соток. Для того чтобы к каждому был подъезд, от улицы перпендикулярно к ней проложены переулки. Сейчас на Сретенке, хотя вся длина ее составляет около 800 метров, 16 переулков, они сохранились с XVII века. Правда, тогда их на один было больше. Подобная планировка была удобна для слобожан. Ни один район Москвы не представляет в такой цельности свой древний градостроительный облик, как Сретенка, и уже одно это ставит ее в число ценнейших исторических памятников Москвы.

Слобода застраивалась плотно. Кроме слобожан, переселенных из старой слободы, возле Сретенских ворот Белого города были поселены мастера Печатного двора, и здесь образовалась слобода Печатники. Слобожане поставили свою слободскую церковь Успения Пресвятой Богородицы, которую в Москве стали называть «что в Печатниках». Тут же была мастерская, где, как сообщает старинный путеводитель, «печатались картинки или листочки так называемой лубочной печати».

У Сретенских ворот Земляного города Стрелецкий приказ определил место для стрелецкого полка. В конце XVII века им командовал Леонтий Сухарев, при котором была построена Сухарева башня. Стрельцы также поставили свою церковь Троицы Живоначальной, именуемой «в Листах» или «на Листах», потому что возле ее ограды в XVII–XVIII веках продавались печатавшиеся в Печатниках лубочные листы, поскольку здесь было людное место.

В середине Сретенки в переулках по правую и левую сторону разместились две слободы пушкарей, на правой стороне, в нынешнем Большом Сергиевском переулке, они поставили церковь Сергия Чудотворца в Пушкарях (Сергий Радонежский считался святым покровителем артиллеристов), на левой — церковь Спаса Преображения стояла до поселения слободы пушкарей, но была деревянной. Пушкари воздвигли каменный храм, и он тоже стал называться «в Пушкарях».

Названия сретенских переулков почти все связаны с ее слободским прошлым: Печатников, Пушкарев, Сергиевский, Колокольников (здесь был колокольный завод Ивана Моторина — мастера, который отливал Царь-колокол), те же, которые названы по фамилиям домовладельцев, по рассмотрении оказываются также слободские: Рыбников — «артиллерии зелейный (то есть по производству пороха. — В. М.) ученик», Ащеулов — «артиллерии слесарь», Луков — «артиллерии подлекарь», Головин — «капитан полицмейстерской канцелярии», Селиверстов — «секретарь Берг-коллегии».

Положение Новой Сретенской слободы на большой проезжей дороге накладывало на ее развитие и жизнь слобожан особый отпечаток. С одной стороны, слободская жизнь по самой природе своей была достаточно замкнута, потому что все необходимое для повседневного обихода — работа, торговля, власти и суд, регулирующие взаимоотношения слобожан, своя церковь, — все это находилось в пределах слободы, поэтому создавалась тесная, почти семейная общность. В слободе все знали всех, и в решительных обстоятельствах это единство проявлялось солидарностью: в следственных делах каждого московского волнения во время «бунташного» царствования Алексея Михайловича фигурирует много «тяглецов Сретенской сотни». С другой стороны, постоянный поток проезжих из различных областей России и даже из других стран расширял представление слобожан о мире и выводил их сознание и интересы из тесного круга слободы. Этому же способствовали рассказы стрельцов, участвовавших в походах и войнах.

Уже в XVII веке Сретенка стала одной из главных московских торговых улиц. Кроме постоянных лавок, мастерских, постоялых дворов, обслуживающих дорогу, в определенные дни приезжавшие из деревень крестьяне ставили у ворот Земляного города и на улице возы съестных припасов, сена и своих промыслов — и Сретенка становилась сплошным базаром.

В последние годы XVII — первые XVIII века петровские реформы разрушили слободское устройство Москвы, стрелецкие полки были расформированы, столица перенесена в Петербург, главной московской дорогой стала Тверская. Сретенка оставалась, как и прежде, известной всей Москве торговой улицей, как и прежде, шли и шли по ней паломники в Троице-Сергиеву лавру.

Не изменился и сословный состав ее населения: ремесленники, купцы, служилое чиновничество. Как и в других районах Москвы, здесь появились фабричные предприятия. Известный мастер-литейщик Федор Моторин в конце XVII века основал «у Сретенских ворот» первый в Москве колокольный завод, дело продолжил его сын Иван, имевший звание «артиллерии колокольных дел мастер». На его заводе после поражения Петра I под Нарвой колокола переливались на пушки. Завод был большой, в справке о своем имуществе Иван Моторин в 1733 году писал, что имеет «…дом свой за Сретенскими вороты в приходе церкви Сергия Чудотворца, что в Пушкарях, на котором моем дворе имеется у меня, нижайшего, литейный колокольный завод немалой, на оном отправляю всякие колокольные разные дела». Завод Моторина находился в нынешнем Колокольниковом переулке.

В Большом Сухаревом (прежде называвшемся Большим Колосовым) переулке в первой половине XVIII века работала шелковая мануфактура купца 1-й гильдии Панкрата Васильевича Колосова.

Все первые этажи домов, выходивших на Сретенку, были заняты лавками. Причем к середине XVIII века деревянные дома были заменены каменными. Многие из домов нынешней Сретенки в основе своей — постройки того времени. В пожар 1812 года Сретенка не горела. Открытие по соседству Сухаревского рынка в 1813 году увеличило приток на нее покупателей.

Район Сретенки и сретенских переулков в первой половине XIX века не был исключительно дворянским, но дворяне, особенно деятели культуры, там тоже селились. В 1810 году в Рыбниковом переулке дом коллежской асессорши Лупандиной (дом не сохранился) снимали Пушкины. Здесь Сергей Львович, узнав об основании Царскосельского лицея, начал хлопоты об устройстве в него своего старшего сына Александра. В 1827 году Е. А. Арсеньева, привезя в Москву своего внука М. Ю. Лермонтова для поступления в Благородный университетский пансион, остановилась в доме титулярного советника И. А. Тоона в Малом Сергиевском переулке.

В 1840-е годы на улице Грачевке (ныне Трубная улица) жил профессор Московского университета известный историк Т. Н. Грановский, здесь у него бывали Герцен, Гоголь, Тургенев, Белинский и многие другие.

Сама же улица Сретенка в это время считается в числе лучших московских улиц. В путеводителе начала 1830-х годов о ней сказано, что она «не совершенно пряма, но заключается между красивыми и огромными зданиями». Так же тогда говорили про Никольскую. Некоторые из тех, по тогдашним понятиям, огромных зданий в два-три этажа, как, например, дом 17, сохранились до наших дней, и нынешний наблюдатель если и не назовет его огромным, не станет отрицать его красоту.

Репутация этого района изменилась в 1850-е–1860-е годы. В связи с развитием капитализма в России (как бы ни относиться отрицательно к таким терминам, точнее ситуацию не охарактеризуешь), исходом крестьян из деревни и увеличением в городах люмпен-пролетариев, район Сретенки, вернее, не самой улицы, а ее задов, переулков, спускавшихся к протянувшейся вдоль берега Неглинной улице Грачевке, стал местом обитания этих несчастных бедняков. В середине XIX века в Москве весь этот район — с самой улицей и выходившими на нее переулками — называли Грачевкой, и это название стало словом-символом для обозначения городского дна.

В сборнике под выразительным названием «Московские норы и трущобы», вышедшем в 1866 году, центральное место занимал очерк писателя-народника М. А. Воронова под названием «Грачевка». Среди многих хибар и трущоб, где обитатели этих мест находили себе жилище, особенно известной была так называемая «Арбузовская крепость» — доходный дом купца Арбузова, сдававшийся им под квартиры. Воронов некоторое время жил в нем и в своем очерке описал Грачевку и этот дом:

«Колосов переулок тянется от Грачевки влево; он сплошь набит всевозможными бедняками. С утра до вечера и с вечера до следующего утра не смолкает в нем людской гомон, не смолкает длинная-длинная песня голода, холода и прочих нищенских недугов…

Арбузовская крепость стоит на самой середине Колосова. Это старый деревянный дом в два этажа, грязный и облупленный снаружи до того, что резко отличается от своих собратий, тоже невообразимо грязных и ободранных. К дому справа и слева примыкают два флигеля, которые тянутся далеко в глубину двора; и дом и флигеля разбиты на множество мелких квартир, в которых гомозятся сотни различных бедняков. Впрочем, и в Арбузовской крепости существует известная градация квартир, подобная той, какая существует во всех домах.

Так, например, в квартирах дома, окнами на улицу, живут бедняки побогаче, по преимуществу женщины, у которых есть всё: и красные занавески, и некоторая мебель, и кое-какая одежда, а главное — подобные жильцы постоянно находятся в ближайшем общении с разными кабаками, полпивными и проч., куда сносятся ежедневно скудные гроши, приобретаемые этими несчастными за распродажу собственной жизни… Им завидуют все без исключения арбузовские квартиранты; их называют довольными и счастливым.

Ко второй категории принадлежат жители того же дома, но только частей его, более удаленных от улиц: окна на двор. Тут обитает нищета помельче: из трех дней у нее только два кабацких и один похмельный; на пять, на шесть дней такому жильцу непременно выпадает один голодный…»

Но это не последняя степень. Существуют еще жильцы третьей категории. Воронов пишет, что даже их внешний вид способен «устрашить» и вызвать «отвращение» у благополучного зрителя: «отвратительно» выражение голода на их «рожах», и бьют они друг друга «до настоящей крови».

Воронов по своим достаткам литератора, пробивающегося случайными грошовыми гонорарами, вынужден был поселиться в крепости на квартире третьего разряда.

«Квартира эта, — рассказывает Воронов, — состояла из двух комнат, из которых одну занимала сама хозяйка, другая отдавалась внаем. Эта последняя была разделена опять на две части чем-то вроде коридора; каждая часть, в свою очередь, делилась еще на две; следовательно, из комнаты, предназначавшейся для отдачи внаем, выходило четыре покоя, отделенных один от другого неполною перегородкою. Каждый такой покой равнялся конюшенному стойлу, и в подобном стойле нередко помещалось трое, даже четверо. Очень немного, думаю, найдется людей, которые могли бы представить себе общую атмосферу комнаты в три-четыре квадратных сажени, набитой восьмью или десятью живыми существами, особенно если принять во внимание то, что каждое стойло имело и свою собственную атмосферу».

Воронов называет Грачевку «усыпальницей всевозможных бедняков, без различия пола и возраста». О самом известном трактире Грачевки, помещавшемся в подвале и среди ее обитателей носившем название «Ад», он писал, что «между многоразличными московскими приютами падшего человека… нет ничего подобного грачевскому Аду. По гнусности, разврату и грязи он превосходит все притоны». О Грачевке и этом «Аде» позже много писал В. А. Гиляровский.

В конце 1870-х годов внешний облик Грачевки уже был не таков, каким его описывал Воронов, ее улицы и переулки приобрели вид обычных московских улиц и переулков. Известный рассказ А. П. Чехова «Припадок», действие которого происходит в этом районе, построен на трагическом противопоставлении «приличного» внешнего вида переулка — «как и на других улицах» — и тем, что скрывается за этим «приличным видом».

«Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и настежь открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок — звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:

— Как много домов!

— Это что! — сказал медик. — В Лондоне в десять раз больше. Там около ста тысяч таких женщин.

Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, как и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, как и на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в воротник своего лица, никто не покачивал укоризненно головой… И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время оно на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно и лица, и походка людей выражали такое же равнодушие…»

В 1880-е–1890-е годы меняется состав домовладельцев и населения Грачевки. Закрываются дома терпимости и притоны, одни дома перестраиваются, на месте других строятся новые.

Путеводитель 1884 года отметил эти изменения:

«Сретенская часть, не особенно удаленная от центра города, носит на себе особенную физиономию. Это вечно грязный, хотя вовсе не бедный, постоянно копошащийся уголок Москвы. Торговля здесь преимущественно мебелью и предметами первой необходимости. Тут же и мастерские. Обитает здесь в особенности зажиточное мещанство… Гостиниц и меблированных комнат здесь чрезвычайно мало, но зато обилие всяких трактиров и кабаков средней и низшей пробы с органами и развеселыми девицами».

Еще можно отметить любопытную деталь: автор путеводителя специально подчеркивает, что Сретенская часть утратила общемосковское значение (а в чем оно выражалось, читателю было известно), и теперь это обычная торговая улица, хотя и имеет некоторую особенность. «Приезжему, — сообщает он, — собственно, здесь делать нечего, но если с целью купить что-нибудь недорого вы уже забрели сюда, то прижмите покрепче карман».

Соседство Грачевки традиционно отрицательно воздействовало на репутацию Сретенки, и, несмотря на произошедшие изменения, владельцы новых доходных домов жаловались, что жильцы часто отказываются от квартиры, говоря: «Как я могу сказать приличным знакомым, особенно дамам, что живу на Грачевке или в Колосовом переулке? Ведь со стыда сгоришь». Домовладельцы обратились в Городскую думу с просьбой сменить названия переулков. В Думе пошли им навстречу, и в 1907 году переулкам вернули названия, которые они носили в XVII–XVIII веках, до водворения в них публичных домов. Соболев переулок опять стал Большим Головиным, Колосов — Большим Сухаревским, Пильников — Печатниковым, Сумников — Пушкаревым, а Грачевка-Драчевка — Трубной улицей.

Но сами публичные дома совсем из района не ушли, поскольку существовали на законном основании. На очередное требование ряда домовладельцев Сретенки закрыть их из Городской управы в 1905 году они получили такой ответ: «Дома терпимости в районе Сретенской части существуют уже долгие годы, к ним приспособились как местные домовладельцы, так и обыватели». Несколько домов терпимости в районе просуществовали до самой революции и были закрыты лишь после нее. Их конец описан в воспоминаниях современника.

Сретенка. Дома № 4 и 6. В первом был открыт в 1907 г. кинотеатр, во втором помещалось Московское художественное училище памяти 1905 года. Современная фотография

«В детстве, — пишет рассказчик (имя свое он просил не называть), — я жил с бабушкой в одном из этих домов. Тогда весь переулок представлял собой классический коммунальный „Шанхай“: старые облупленные здания, малюсенькие комнатки, один туалет на этаже, ванных и душа в принципе нет. О том, что до революции в этих домах находились бордели, я слышал от многих пожилых жильцов. Такие же рассказы шли о доме, что в двух шагах отсюда, в Большом Сухаревском переулке (№ 6). Это вообще легендарное здание. Мы называли его „пролетарским“ домом. Сейчас он многоэтажный, а до 1917 года у него было всего два этажа и красный фонарь над входом. После Октябрьской революции здесь поселились комсомольцы-активисты и революционные рабочие, которые расписали все стены в подъездах лозунгами типа „Вся власть Советам!“, „Да здравствует мировая революция!“, „Долой дома терпимости!“. Эти лозунги сохранялись аж до 80-х годов, пока здание в конце концов не передали молодежному жилищному комбинату. Ребята привели его в порядок и сами же в нем поселились». В. Я. Брюсов прожил первую половину жизни до 1910 года в дедовском доме на Цветном бульваре, причем задний двор их дома выходил на Грачевку. Изменения внешнего вида района происходили у него на глазах, и он описал их в 1909 году в стихотворении «Я знал тебя, Москва». Вот несколько строф из него:

Профессор-литературовед Б. И. Пуришев в своих воспоминаниях, написанных в 1980-е годы, рассказывая о сретенском переулке, где он жил в то же время, когда написал свое стихотворение Брюсов, начинает повествование со ссылок на очерки Гиляровского и лишь затем переходит к собственным впечатлениям: «Впрочем, когда мы с мамой перебрались на новую квартиру, в тех местах положение заметно изменилось. В Большом Сергиевском переулке наряду с ветхими деревянными домиками появились новые благоустроенные (так называемые доходные) многоэтажные дома. Не было нигде красных фонарей над входом в злачные места. Дворники соблюдали порядок на улицах и во дворах».

Сретенка у Сухаревой башни. Посредине улицы движется конка. Фотография 1880-х гг.

Сретенка. Вид на Сухареву башню. Посреди улицы уже пущен трамвай. Фотография 1910-х гг.

Стиль модерн проник и на саму Сретенку: среди лавок постройки XVIII — середины XIX века встали несколько трех-, четырехэтажных домов, в отделке которых были использованы декоративные орнаменты в стиле модерн и с большими зеркального стекла витринами на первых этажах. Подобной перестройке подверглись и некоторые старые дома. Сретенка отчасти приобретала внешнее сходство с центральными улицами — Петровкой, Неглинной. Среди первых московских улиц, по которым прошел электрический трамвай, была Сретенка. Это произошло в 1904 году. Трамвай на Сретенке дал образ для одного из первых русских футуристических стихотворений — стихотворения В. В. Маяковского «Из улицы в улицу»:

В статье «Как делать стихи?» поэт вспоминает, при каких обстоятельствах родились эти стихи: «Трамвай от Сухаревой башни до Сретенских ворот. 13 год».

В 1911 году, опять-таки на одной из первых среди московских улиц, на Сретенке, появилось асфальтовое покрытие. В начале XX века Сретенка приобрела облик европейской урбанизированной улицы. На ней было представлено все многообразие городской торговли и промышленности: продуктовые лавки — булочные, мясные, овощные, гастрономические, кондитерские, колониальных товаров, магазины одежды, обуви, галантереи, парфюмерии, модные магазины, книжные, писчебумажные, антикварные, ювелирные, лавки москательных товаров, парикмахерские, аптеки, церковные лавки и другие. На Сретенке были оборудованы два театральных помещения, в которых выступали различные труппы, действовали три кинотеатра. В окрестных переулках во врачебных кабинетах принимали врачи разных специальностей, тут же имелись адвокатские конторы, были женская гимназия, музыкальная школа, редакции нескольких журналов и многое другое.

Но при всем при этом Сретенка начала XX века представляет собой традиционный русский функционально-архитектурный комплекс — торговые ряды. Мы знаем торговые ряды XVII–XVIII веков с их галереями и колоннадами постройки лучших архитекторов. Сретенка прошла этот путь: на ней были такие галереи, сохранились их чертежи. Но в конце XIX — начале XX века их сменили отдельные магазины в разных домах, где каждый магазин существует сам по себе. Эта форма торговли сейчас господствует на городских улицах. Но Сретенка, приняв ее, сохранила принцип сплошного торгового ряда: на всем ее протяжении нет ни одних ворот — сплошь торговые помещения. (Эту особенность улицы отметил в 1920-е годы знаток Москвы писатель А. И. Вьюрков.) Это было разумно и функционально. С этой же особенностью улицы связана и общая планировка района: большое количество переулков, с которых осуществляется подвоз товара в лавки, зато фасадная сторона улицы вся отдана торговому ряду.

Сретенка — торговый ряд XX века — уникальный памятник градостроительной планировки и развития традиций.

Сретенка на грани XIX и XX веков становится районом, где селилась интеллигенция: студенты, врачи, преподаватели, служащие. Именно в таком облике Сретенка приходит на страницы беллетристики.

Герой романа П. Д. Боборыкина «Китай-город» Андрей Дмитриевич Палтусов — дворянин, с университетским образованием, стремящийся войти в купеческую среду и заняться предпринимательством, встретив однокурсника, вспоминает студенческие годы, когда они жили «в переулке на Сретенке, около церкви Успенья в Печатниках» в меблированных комнатах Скородумова — чудака-учителя арифметики, «которому никто не платил». Время это Палтусов, как и его друг, считали «славной полосой» своей жизни:

«…На Сретенке, у Скородумова… сколько прошло отличных ребят или забавных, нелепых; но с ними весело жилось. И какие женщины попадались! Пойдут всей гурьбой в концерт, в оперу, наслушаются музыки, и до пяти часов утра „пивное царство“, поют хором каватины, спорят, иные ругают „итальянщину“, дым коромыслом, летят имена: Чайковский, Рубинштейн, Балакирев, Серов!..»

В. Я. Брюсов — коренной обитатель сретенских мест — в неоконченном рассказе «Таинственный посетитель», сохранившемся в его архиве, изображает Сретенку первого десятилетия XX века, причем уже овеянную интеллигентским мифотворчеством.

Название, которое Брюсов дал своему рассказу — «Таинственный посетитель», имеет подзаголовок: «Рассказ в старом вкусе из новой жизни».

Поскольку рассказ этот практически неизвестен читателям, Брюсовым он не публиковался, позволю себе привести достаточно большие цитаты из него. Текст скопирован мною с собственноручной рукописи В. Я. Брюсова, хранящейся в его архиве.

Сретенка, д. 9. Книжные магазины. Современная фотография

«Зима в тот год была снежная, небо казалось бездонной корзинкой, откуда неустанно вытряхивал кто-то мириады белых, пушистых конфетти, и целые дни напролет воздух был заполонен мельканием кружащихся снежинок. Даже в грязной Москве все усилия дворников, нападавших на снежную стихию с лопатами, пешеходов, топтавших снег валенками и высокими калошами, и санных полозьев, бороздивших его по всем направлениям, не могли уничтожить торжествующей белизны, и она слепила глаза всем, выходившим на улицу. Ночью, когда движение, особенно на окраинах города, притихало, когда белый цвет оттенялся темнотою неба и когда луна, не делая различия между деревней и столицей, расцвечивала сугробы волшебными, лазурными отсветами, можно было мечтать, что кругом — мир снегов, что это — царство Полюса и что вот сейчас-сейчас полетит на крепкорогих оленях Снежная Королева со свитой своих снежных дев…

Впрочем, надо сомневаться, чтобы такие мысли приходили в голову тому бесу, который, стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку, в самый Рождественский сочельник этого снежного года… Переулок, по которому быстро шагал озябший бес, был пуст до самого его конца, и во всю его длину не было видно ни экипажей, ни пешеходов, только городовой дремал на своем посту, и пятна света в виде усеченной пирамиды от газовых фонарей, так же, как слабые лучи из освещенных окон, лишь сильней оттеняли эту пустынность белого, безжизненного, какого-то унылого пути. Щуря глаза от блеска снега и скользя ногой на слишком притоптанных местах, бес совсем не мечтал о чудесном царстве Полюса, но проклинал страны, где приходится мерзнуть и напяливать на себя несвойственную ему одежду, да жаловался про себя на извозчиков, которые предпочитают пьянствовать этот вечер с кумой, чем честно исполнять свои обязанности перед гражданами.

На часах Сухаревой башни, пестрый циферблат которой насмешливо сиял на серо-сизом фоне небосклона, уже пробило одиннадцать, и меньше часа оставалось до Рождества. Бесу надо было спешить, потому что, как известно, в ночь сочельника всей нечистой силе дается попущением Божиим особая свобода, которую и стараются все ее сочлены использовать сколько можно полнее и лучше. У нашего беса тоже было заготовлено соответственное дельце, и, торопливо подымаясь по горбатому московскому переулку, он уже ликовал в душе, заранее предвидя удачу.

Наконец бес вынырнул на Сретенку, стремительно пересек ее, нырнул в противоположный переулок, сделал еще два-три поворота, немного сбившись с пути, и очутился у подъезда небольшого особнячка, безо всякого стиля, одного из тех маленьких одноэтажных домишек, которые еще уцелели в разных местах белокаменной, выглядывая какими-то провинциалами среди надменных небоскребов, воздвигаемых на главных улицах, и причудливых палаццо style-moderne, отвечающих вкусам молодого поколения московского купечества. Из всех окон особняка освещено было только одно, но это не смутило беса, который смело взбежал на крыльцо, где к двери была прибита карточка: „Артемий Фролович Осинин, ординарный профессор“, и решительно надавил кнопку звонка. Когда первый звонок остался без ответа, он столь же решительно повторил его.

Тогда послышались легкие, чуть-чуть шуршащие шаги, кто-то остановился у двери, и молодой, звучный голос спросил стереотипное:

— Кто там?

Бес отвечал многозначительно:

— Я от Константина…

Наступило молчание. Бес заговорил снова:

— Я знаю, что вы, Вера Артемьевна, одна в доме… Но мне необходимо вас видеть… Откажитесь от предрассудка и позвольте войти к вам на одну минуту…

Еще несколько мгновений длилось молчание, потом вдруг дверь растворилась, и бес увидал перед собой, в открывшемся просвете, хорошенькую молоденькую девушку, с лампой в руках. Взглянув бегло на неожиданного ночного посетителя и, видимо, сразу пораженная выражением его поистине бесовского лица, девушка готова была тотчас же дверь захлопнуть, но бес уже проник в переднюю и, быстрым движением сбросив с плеч свой причудливый плащ, поклонился почтительно и произнес, насколько мог обольстительнее:

— Благодарю вас!

Так, незадолго до полночи (опасный час!), в Рождественский сочельник, оказались наедине, в пустом доме, дочь профессора зоологии Вера Осинина, гимназистка последнего, „педагогического“ класса одной частной гимназии, девушка еще мало искушенная хитростями жизни, и таинственный ночной посетитель, который был не кто иной, как бес.

Трудно было бы сказать, в каком вкусе был обставлен особняк профессора Осинина. Всего вернее, было в нем то чудовищное отсутствие вкуса, которое свойственно всем русским домам, обставленным впервые в 80-х годах XIX века, и которое, в конце концов, своей бесстильностью, доведенной до предела, стало особым стилем, не лишенным какой-то привлекательности. Мягкая мебель с резьбою, отдаленно напоминающей ренессанс, уживалась здесь со столами будто бы Louis XVI, дубовые шкапы стояли бок о бок с комодами красного дерева, во все это были вкраплены приобретенные позднее вещицы empire и стулья style nouveau, примечательные больше всего тем, что сидеть на них невозможно, а на стенах олеографии „Нови“ и гравюра с „Боярского пира“ К. Маковского исчезали в массе фотографических групп. Однообразие обстановки нарушалось только несколькими, высоко поднятыми на железных подставках аквариумами, в которых за стеклянными стенами, около туфовых гор, медленно шевелились вспугнутые светом, отвратительнейшие рыбы-телескопы, соблазняющие своим водяным безобразием душу современного человека.

Следуя за Верой, бес миновал залу с аквариумами, где свет уличного фонаря прихотливо преломлялся в воде, потом гостиную, где темно-малиновые занавески окон казались обвисшими крыльями некоего гигантского нетопыря, прицепившегося к потолку, далее столовую, убранную „под дуб“, и так дошел, наконец, до комнаты самой Веры. Теперь можно было рассмотреть, что он имеет вид совсем молодого человека, никак не старше 25 лет, одет с притязаниями на изящество и причесан а 1а Бердсли. Когда Вера сделала ему знак войти в ее комнату, он мысленно сравнил себя с Демоном, проникающим в келью Тамары, и до такой степени не сумел скрыть своего самодовольства, что, будь его спутница немного поопытнее в сношениях с инфернальными силами, она сразу поняла бы, с кем имеет дело. Но Вера не только с подлинными бесами, но и просто с молодыми людьми, причесанными а 1а Бердсли, имела еще так мало сношений, что совершенно не догадывалась, к какому роду существ относится ее ночной посетитель, и со всей наивностью, приглашая его сесть, спросила:

— Вы от Константина? Говорите же скорее, что он вам поручил?

Комната Веры, не в пример всему дому, была обставлена с большой простотой. За ширмами виднелась кровать и туалетный столик, с двумя-тремя, не более, флаконами на нем, у окна был стол, заваленный книгами и тетрадками, в углу книжный шкап, увенчанный чучелом совы, птицы богини мудрости, Афины-Паллады, в простенке снимок с „Острова мертвых“ Беклина и два портрета: Фридриха Ницше и Оскара Уайльда. Бес сел около стола, совсем близко от Веры, и, глядя ей в глаза своими серыми глазами, которые сам он считал „неотразимыми“ (влюбленность в себя столь же свойственна бесам, как и людям), проговорил медленно, с ударением на каждом слове:

— Говоря по правде, я не от Константина…

Такой ответ сбил Веру с толку. Она вдруг поняла, как поступила неосторожно, приняв поздно ночью какого-то незнакомца, и, стараясь скрыть свое смущение, встав со стула, сказала твердо:

— В таком случае по какому праву вы здесь? Будьте любезны, уйдите. Сейчас вернется мой отец…

Странный гость с полным спокойствием выслушал бессвязные слова Веры и возразил ей хладнокровно:

— Прежде всего, вы хорошо знаете, что папаша ваш вернется не скоро. Он сегодня у Розалии Эмилиевны (Вера при упоминании этого имени вся покраснела), а от нее возвращается он лишь утром… И если я пришел к вам не от Константина, то затем, чтобы говорить об нем…»

На этом рукопись обрывается, но картина профессорского дома на Сретенке и персонаж сретенской мифологии обрисованы вполне. Но именно здесь, как чувствует читатель, наступает кульминация сюжета, далее должны следовать объяснение ситуации и развязка. Однако Брюсов, подведя к кульминации и дав читателю ощутить всю напряженность повествования, оставляет его любопытство без удовлетворения. Почему Брюсов не закончил рассказ? Не знал, чем закончить? Разочаровался в замысле? Ни то, ни другое. Знакомство с сохранившимися в его архиве рукописями неоконченных произведений, оставленных им па самых разных стадиях работы — от наброска плана до текстов, нуждающихся лишь в композиционной и стилистической правке, — дают возможность ответить на этот вопрос. При анализе этих рукописей чаще всего причиной незавершенности произведений выступает страсть автора к эксперименту; он ставил перед собой определенную литературную задачу — жанровую, стилистическую, метрическую, формальную — и когда убеждался на практике, что может ее решить, то бросал опыт, не доводя его до конца, чтобы заняться следующим. Видимо, в «Таинственном посетителе» он и решал такую литературную задачу: устоявшийся литературный жанр святочного рассказа с его традиционными персонажами и традиционным сюжетом, сложившимися еще на грани XVIII–XIX веков, написать в современном стиле модерн и на материале «из новой жизни». Когда же Брюсов на опыте увидел, что задача в принципе разрешима, не стал дописывать рассказ.

Но вполне вероятно, что для прекращения работы у автора были и другие причины. Самого же Брюсова как литератора очень занимала проблема незавершенных произведений, имеющихся в литературном наследии почти каждого писателя. Их природу и место в общем процессе творчества писателя он рассматривает в статье, посвященной неоконченным произведениям А. С. Пушкина. «Нет сомнения, — пишет он, — что каждое из этих неосуществленных созданий Пушкина было им столь же любовно лелеяно, как и его другие, более счастливые замыслы. На основании сохранившихся „программ“ и „планов“ поэм и повестей Пушкина мы знаем, как подробно и основательно обдумывал он свои произведения, прежде чем приступал к их словесной обработке. Мы вправе заключить по аналогии, что и те повести, от которых дошли до нас лишь отрывочные страницы и разрозненные главы, самому Пушкину представлялись хотя бы и „сквозь магический кристалл“, но во вполне законченных формах. Там, где мы порою затрудняемся уловить даже основную идею рассказа, для Пушкина был целый мир, полный разнообразных событий и населенный толпою людей, которым лишь та или другая случайность не дала воплотиться в художественных образах». В этом рассуждении Брюсов, и это совершенно ясно, обращается и к собственной творческой практике.

Незавершенность произведения Брюсова вовсе не означала, что автор отказался от своего замысла вообще. Все его замыслы жили в нем, и поэт, наверное, сам не знал, когда потребует продолжения работы то или иное произведение. Тема рассказа «Таинственный посетитель» вернулась к Брюсову 14 мая 1918 года в Камергерском переулке, и не за письменным столом, а в литературном кафе «Десятая муза». В те годы владельцы кафе привлекали к себе публику выступлениями и турнирами поэтов. В свою очередь отсутствие возможности печататься поэты восполняли устными выступлениями в этих кафе. Это время даже называли «кафейным периодом русской поэзии». Большим успехом тогда пользовались турниры экспромтов и импровизаций. Брюсов любил такие соревнования и относился к ним честно и серьезно. «Большинство поэтов, — вспоминает поэт и драматург А. М. Арго, — импровизировало, наметывая стихи на бумаге хоть набросками, хоть крайней зарифмовкой. И тогда действительно это нетрудное и даже приятное профессиональное упражнение. Но не таков был Валерий Брюсов, он гнушался шпаргалкой. Импровизация шла из головы. И причем надо еще учесть, что в своих импровизациях он избирал не обычные, примелькавшиеся формы четверостиший, а применял сложные формы стихотворения — сонеты, терцины, октавы. Да, это был труд! Вдохновенный труд!»

Темой импровизации соревнующимся поэтам в кафе «Десятая муза» было предложено латинское выражение «Memento mori» («Помни о смерти») — приветствие монахов одного средневекового католического монашеского ордена. Оно постоянно напоминало братьям о том, что каковы бы ни были их успехи и радости, не следует ими обольщаться, ибо всё равно каждого ожидает один и тот же конец. Для стихотворения «Memento mori» Брюсов избрал форму сонета.

Посетителями кафе сонет Брюсова был воспринят как самостоятельное произведение. Потому что рассказ «Таинственный посетитель» при жизни поэта не публиковался и не был никому известен. Но после прочтения «Таинственного посетителя» его связь с сонетом «Memento mori» представляется несомненной: это и есть финал прерванного рассказа.

В первые послереволюционные годы Сретенка в своем внешнем виде не претерпела больших изменений. Если на Никольской большинство торговых помещений были заняты советскими учреждениями, то Сретенка как была, так и осталась торговой улицей. Она сохранила все торговые помещения как торговые, а водворившихся на ней учреждений было удивительно мало, меньше десятка. В то же время Сретенка не пережила, как это случилось с другими центральными улицами, например, с Арбатом, революционные изменения в составе населения, поскольку на ней и в ее переулках практически не было среди обитателей крупной аристократии и буржуазии.

В путеводителе 1884 года про Сретенку сказано, что «обитает здесь в особенности зажиточное мещанства». Тогда это «мещанство» состояло по большей части из торговцев средней руки; владельцев магазинов, мастерских, ателье. Но уже тогда именно эта среда стала той частью общества, из которой наиболее активно пополнялись ряды служилой интеллигенции — учителей, врачей, юристов, инженеров, чиновников — и свободной, творческой — художников, литераторов, артистов. В начале XX века интеллигенция среди жителей Сретенки составляла значительную долю и с годами обнаружила тенденцию к росту.

После революции отдельные квартиры солидных доходных домов были превращены в коммунальные, но при этом их жители старались сохранить привычный образ жизни. Жительница одной из сретенских коммуналок журналистка М. Кваснецкая вспоминает о своей квартире и ее жильцах: «В годы моего детства старожилами были почти все. Многие помнили хозяев этого дома…» Было в то время такое явление — «самоуплотнение». Это значило, что житель квартиры мог сам добровольно отдать кому-либо часть своей жилплощади, и москвичи этим пользовались, подбирая подселенцев среди людей своего круга, чтобы жить хоть в тесноте, да не в обиде.

В 1920-е — 1970-е годы Сретенка пользовалась устойчивой репутацией одного из культурных центров Москвы. На улице и в ее переулках возникали театральные студии, художники снимали мастерские, успешно торговали книжные магазины, работали кинематографы, была основана замечательная художественная школа.

Что касается литературы, то в 1920–1925 годах на Сретенском бульваре в доме № 6, известном многокорпусном доме страхового общества «Россия», располагался, наряду с другими учреждениями, Наркомпрос, которым тогда руководил А. В. Луначарский. В составе Наркомпроса имелся Литературный отдел, или, как его чаще называли аббревиатурой, Лито. Ему предназначалась роль организатора литературного процесса в советской России, но с этим отдел не справился и был расформирован. На Сретенке не было ни издательств, ни журнальных редакций, лишь в 1930-е годы при Союзе безбожников (Сретенка, 10) выходила газета «Безбожник». Однако литература, поэзия необходимо присутствовали на Сретенке в ее общей культурной ауре как в 1920-е годы, так и позже. Насыщенность литературной атмосферы Москвы первых послевоенных лет Анна Ахматова отметила удивительными стихотворными строками:

Тогда в Москве действительно писалось и читалось много стихов. Где только возможно, создавались литературные кружки, например, я, ученик 8–9 классов, посещал кружок на стадионе Юных пионеров, под трибунами. Кроме кружков, возникали дружеские компании начинающих поэтов, основу которых составляли обычно школьники-старшеклассники, но там можно было встретить и пожилого человека, много лет сочиняющего стихи и застрявшего на уровне любительства. В одну из таких компаний входил и я. Встречались мы на Сретенке, иногда в комнате огромной коммунальной квартиры большого доходного дома, иногда во дворе, бесконечно бродили по бульварам, читали стихи, свои и чужие, обсуждая, споря, ссорились, братались, восхищались и низвергали, переживали огорчения и озарения, жили в радостной атмосфере творчества и счастья. Это не было регламентированное, как в литературных кружках, чтение-обсуждение, это было просто творческое общение. Не было и постоянного состава — одни уходили, другие приходили. Компании пересекались, приходили друзья друзей, знакомые знакомых. И не только поэты, но и просто любопытствующие. Забредали художники, часто оказывалось, что и они пишут стихи. И «все в Москве пропитано стихами»… И все верили в прекрасное будущее. Как свидетельство и воспоминание о тех временах, Сретенке и компаниях, стихотворение Булата Окуджавы, написанное сорок лет спустя:

Да, Сретенка обладала какой-то особой творческой аурой. Н. М. Молева назвала Сретенку «московским Монмартром», за что получила отповедь от Льва Колодного: «Никто, никогда не провозглашал, как она, этот холм „московским Монмартром“. Сретенка есть Сретенка, хоть и жили в ее переулках Чехов, Суриков, Южин. Монмартр остается Монмартром…» Высказывание Колодного относится ко времени начала «реконструкции» Сретенки, когда предполагались большие сносы.

В 1930-е годы по планам реконструкции снесли церкви Спаса Преображения в Пушкарях на Сретенке, Преподобного Сергия в Большом Сергиевском переулке, на местах той и другой построили школьные здания. Была снесена Сухарева башня, замыкавшая перспективу Сретенки. Потери значительные, но они не уничтожили общего, сложившегося до революции, облика и духовной атмосферы Сретенки. Доказательство тому — приведенные выше высказывания Юрия Нагибина, В. А. Резвина, Н. М. Молевой, к которым могли бы присоединиться и многие другие москвичи.

Настоящая трагедия началась в 1980-е годы, когда архитекторы «Моспроекта-2», занимающегося Центром Москвы, разработали проект реконструкции Сретенки и ринулись его осуществлять. Обвинение улице проектанты сформулировали стандартное: «Эта миниатюрная улица длиной не более километра и в наши дни играет важную роль в транспортной и торговой схемах столицы. Однако она стала слишком тесной» («Советская культура», 18 октября 1986 г.). Каким образом решают проблему «тесноты» улиц «специалисты» (так они себя называют) Института Генплана Москвы, известно.

Современный московский поэт Владимир Салимон точно формулирует эти методы и результаты:

Но были уже восьмидесятые годы, и пускать на Сретенку бульдозеры, как это сделал с арбатскими переулками Хрущев, реконструкторы опасались. Тогда появился архитектор Б. Тхор, человек с бегающими глазами и сбивчивой речью. Он представил «гуманистический» социальный проект реконструкции Сретенки, в котором якобы учитывались интересы ее жителей, рост семей, необходимость в коммунальных услугах и прочее. Его проект поддержали и жители Сретенки, и общественность Москвы, поверив обещаниям. Реконструкция началась, Тхор перешел на другой объект. Вскоре выяснилось, что его проект был не чем иным, как ловкой провокацией. Жителей Сретенки начали жестко и систематически выживать из их домов. Сложившуюся ситуацию описал корреспондент «Комсомольской правды», описал с еле сдерживаемым справедливым негодованием:

«Простой лозунг „Центр Москвы — для богатых!“, похоже, снова поднят над Московской городской думой. Несколько раз бешеную атаку на еще оставшихся в центре коренных москвичей удалось отбить. Но теперь столичные власти, похоже, предприняли наступление по всем правилам стратегии и бестактности. Что нужно им в центре? Супердома и дорогие многоэтажные комплексы, приносящие натуральные деньги. Что мешает стройке и бизнесу? Жители. Ну никак они, подлые, не желают уезжать из своих квартир».

Эта статья была написана и напечатана в 1997 году в связи с принятием Московской думой разработанного и лоббируемого депутатом М. Москвиным-Тархановым законопроекта «О проведении градостроительной политики в зонах жилой застройки», разрешающего мэрии и инвесторам, без согласия жителей, сносить, расселять, возводить что угодно, а если жители будут чинить «препятствия лицам, осуществляющим градостроительный проект», то «такие граждане несут ответственность в соответствии с действующим законодательством».

Этот законопроект был создан для того, чтобы не возиться с «подлыми» долго, как пришлось повозиться со сретенцами, поверившими в «гуманизм» реконструкции и пытавшимися защитить свои права человека. Они были сокрушены, и «Комсомолка» ссылается на их судьбу: «Один район центра уже и без этого законопроекта попробовал на себе железную волю триумвирата „Власть — инвестор — строитель“ — Сретенские переулки. Да, там построили великолепные дома, да, вбили миллионы долларов в новые коммуникации. И на все это „отселенные“ жители района могут посмотреть. За отдельную плату. Если доберутся из какого-нибудь Бутова-Забугорного. Н у, а что будет с бедными и полубедными?..» (По проекту жители должны купить квартиры в новых домах. — В. М.)

Такая реконструкция, кроме того, что обездоливает и унижает москвичей, наносит непоправимый урон городу, губит его. Еще в первоначальном проекте реконструкции Сретенки отмечалось: «Неожиданно возникла и социальная проблема: когда жильцов переселяют в районы массовой застройки, а в старые реставрированные дома вселяются различные конторы, это омертвляет город». Разрушают традиционный московский облик и постройки «элитных» офисных и жилых домов, построенных во вкусе богатых заказчиков, архитектуру которых сами архитекторы между собой с бодрым цинизмом называют «Санта-Барбара». Современная Сретенка уже в значительной степени пострадала от того и от другого.

Генеральный директор ОАО «Центринвест» Б. В. Елагин, осуществляющий реализацию проекта реконструкции сретенских переулков, в 2007 году в интервью, опубликованном в «Вечерней Москве», заявляет, что в этой работе «важно было сохранить характер исторической застройки города, пусть иногда и в ущерб коммерческим интересам». Однако понемногу на Сретенке начинается и новая застройка, в которой присутствует исключительно «коммерческий интерес», но происходит это при бурном декларировании застройщиками своей любви и своего уважения к истории. Ярким примером этого процесса может служить реклама отдела элитного жилья одного из агентств недвижимости. Речь идет о жилом доме в Большом Сухаревском (легендарном Колосове) переулке.

«История Сретенских переулков богата именами и событиями… Приятно, удобно и очень престижно жить в таком районе, где каждое здание имеет свой неповторимый облик, и в то же время они вместе составляют уникальный архитектурный ансамбль, сохраняющий и бережно воссоздающий образ старой Москвы…

Правительство Москвы осуществляет сложный план сохранения и реставрации этого района. Здесь современность привносится в историческое окружение… Реконструируются старые дома, практически нет нового строительства. Редким исключением является возведение современного дома по Большому Сухаревскому переулку 11. Деликатно и умно решена архитекторами трудная задача не нарушить хрупкую связь времен, преемственность московской истории.

По мере реконструкции этот район становится все более-престижным местом Москвы. Покупка жилья такого уровня в наше нестабильное время — еще и дальновидная инвестиция. Это видно по тому, как задолго до сдачи дома, без шумной рекламы раскупаются квартиры бизнесменами, госслужащими, менеджерами солидных фирм — людьми информированными, знающими не только цену жилью такого уровня, но и способными оценить престиж этого места. Если уж жить в столице, то в той Москве, в которой ощущается дыхание истории».

Далее для справки сообщается, что пятикомнатные квартиры в доме уже выкуплены. Так решается «социальная направленность проекта». Какое «дыхание истории» Колосова переулка окажется наиболее близко новым насельникам, какие лозунги напишут они на своем жилье?

Но пока еще остались островки настоящей Сретенки, еще есть надежда, что они могут стать опорными точками ее возрождения. Пройдем по этим островкам, островкам исторической памяти.

Петр Васильевич Сытин был прав, когда в своей самой известной книге «Из истории московских улиц» утверждал, что «описывать биографию сретенских домов — дело трудное», потому что материалов на эту тему собрано исследователями-историками очень мало. Но со следующим его утверждением, что это дело «неблагодарное», согласиться ни в коем случае нельзя. Со временем в истории Сретенки понемногу появляются все новые и новые имена, уточняются адреса, выявляются памятники культуры, истории и даже архитектуры, и уже ясно, что впереди еще много интересных находок. А теперь от общего взгляда на Сретенку перейдем к частностям, к отдельным постройкам.

Новая Сретенская слобода (а потом и улица) начиналась сразу за стеной Белого города, лишь немного отступив от нее. Когда Москве грозило нападение врага или, хуже того, он уже подходил под стену, все строения возле стены сжигали или разметывали, ради большего удобства обороны. В мирное же время дома и лавки чуть не лепились к стене, оставляя узкий проход вдоль нее.

Нынешняя нумерация домов на Сретенке в Земляном городе осталась с тех времен, когда еще не было бульвара, когда местные жители да и городское начальство еще надеялись, что затея с бульварами, как не раз бывало с другими правительственными проектами, забудется, а освободившееся от стены и вала место раздадут под обывательскую застройку.

В конце девяностых годов XVIII века на валах, которые следовало засадить деревьями, еще громоздились груды камня, полузанесенные землей и мусором, с весны прораставшие травой, куда, как вспоминают современники, окрестные обыватели выпускали скотину — коров и коз, а зимой, занесенные снегом, валы становились горками, с которых дети катались на салазках. В 1797 году Москву посетил Павел I и, обозрев состояние бульваров, остался недоволен. Специальным указом он повелел ускорить их планировку и посадку деревьев, а из оставшегося камня распорядился выстроить возле бывших ворот на въезде в Белый город «гостиничные дома».

Строительство гостиниц было поручено молодому московскому архитектору В. П. Стасову (1769–1848) — ученику М. Ф. Казакова и В. И. Баженова. Гостиницы на Бульварном кольце стали первой самостоятельной и значительной работой В. П. Стасова. Позже, уже будучи известным архитектором, чьи работы были отмечены в России и за границей, список своих работ, поданный в Римскую академию по случаю возведения его в звание профессора этой академии, он начинает именно ими: «1. У семи главных входов бульвара (первоначально отдельные участки Бульварного кольца — от Пречистенки до Яузских ворот — не имели названия, считались единым бульваром. — В. М.) в Москве — четырнадцать двухэтажных сооружений, предназначенных для гостиниц. Фасад представляет портик с колоннами ионического ордера. Задняя сторона имеет полукруглые ниши». Это говорит о том, что архитектор считал гостиницы не ученическими упражнениями, а полноценными творческими работами.

Чертежи гостиниц были представлены на рассмотрение Павлу I и отмечены, как значилось в резолюции на них, «высочайшим благоволением». Стасов — мастер русского ампира, его талант полностью проявился позже — в строительстве Павловских казарм, здания Лицея при Царскосельском дворце, интерьеров Зимнего дворца, Нарвских триумфальных ворот и других сооружений, но характерное направление его творческого стиля проявилось уже и в этой — первой — его работе.

До настоящего времени в близком к первоначальному облику дошло лишь одно из зданий гостиниц — в начале Чистых прудов, остальные или снесены, или перестроены. У Сретенских ворот сохранился лишь левый «гостиничный дом», правый снесен в начале XX века, и занимавшийся им участок присоединен к бульвару. Сохранившийся сретенский «гостиничный дом» перестраивался несколько раз, последний — в 1892 году, и Стасов нипочем не признал бы в нем свое творение. Этот дом в начале бульвара сейчас имеет адрес: улица Сретенка, № 1. Очень давно, чуть ли не с довоенных лет, в нем находился цветочный магазин. Раньше он назывался просто «Цветы», теперь — «Цветы на Сретенке».

В правом «гостиничном доме» долгие годы, вплоть до его сноса, находился известный московский трактир «Саратов». Гиляровский называет его в числе трех старейших «русских», то есть имевших русскую кухню, трактиров Москвы. Гиляровский рассказывает, что помещики со всей России, привозившие в Москву детей определять в учебные заведения, считали долгом «пообедать с детьми в „Саратове“ у Дубровина». И. А. Свинин в «Воспоминаниях студента шестидесятых годов» также упоминает этот трактир. «Любимым приютом студенческих кутежей на широкую руку, — пишет он, — был в мое время трактир „Саратов“ Дубровина. Обстановка этого трактира как нельзя более располагала к удовольствиям: в нем в то время была одна из лучших в Москве машин, под звуки которой в приятном полузабытьи проводил студент свои часы досуга». А герой романа П. Д. Боборыкина «Китай-город» богатый купец вспоминает, что в 1870–80-е годы «кутилы из его приятелей отправлялись в „Саратов“ с женским полом». Кстати сказать, внешний проезд Сретенского бульвара, крайне узкий и сейчас, в конце XIX — начале XX века вдоль стены «Саратова» был известен под неофициальным названием Пьяный переулок. Дом, в котором помещался «Саратов» и несколько магазинов, был снесен в 1920-е годы, и его участок стал частью Сретенского бульвара, на его месте установлен памятник Н. К. Крупской.

У памятника Крупской 12 сентября 1994 года заявила о своем существовании и провела массовую манифестацию Партия любителей пива, у которой, правда, были серьезные политические замыслы — довести численность партии до 19 миллионов, то есть сделать ее массовой и под лозунгом «Мы уверены, что Родине будет хорошо тогда, когда у всех в России будет и выпить и закусить» планировали войти в парламент и в правительство, а лидер партии Константин Калачев заявил, что выдвинет себя в президенты России. Сейчас про эту партию что-то не слышно, но явно обнаруживается ее широкая пропаганда, призывающая с экранов телевизоров не заниматься ничем иным, кроме того, что пить пиво и быть озабоченными одной проблемой: кто пойдет за пивом.

Памятник же Крупской «любителями пива» был выбран, как сказали они корреспонденту газеты, давшему о манифестации информацию, потому что ее «муж любил побаловаться пивком».

Нечетную сторону улицы за внешним проездом бульвара начинает стоящая на углу с Рождественским бульваром старинная одноглавая церковь Успения Богоматери в Печатниках с шатровой колоколенкой. Она задает тон всей застройке Сретенки, от которой, как сказал Юрий Нагибин, веет стариной, соразмерностью и, главное, соответствием своему жизненному предназначению, то есть соответствием человеческому сознанию, восприятию, удобству; она не подавляет человека, не раздражает, а радует. Вот такой, соответствующей требованию и желанию человека предстает человеческому взору эта старинная церковь и является поводом для того, чтобы приложить к Сретенке эпитет милой.

Церковь Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках и окружающие ее дома. Рисунок 1806 г.

Она построена в XVII веке, неоднократно перестраивалась. В 1830-е годы построена новая трапезная, в 1897–1902 годы к трапезной пристроена часовня в стиле русского модерна. Но что любопытно, при таких значительных и разновременных перестройках храм сохранил свой общий облик, и его изображение на рисунке 1806 года практически ничем не отличается от современного вида.

На рисунке 1806 года церковь Успения в Печатниках изображена в окружении зданий производственного типа, видимо, одно из них и есть та мастерская по производству лубочных листов, о которой сообщают все старинные описания храма. Церковь была закрыта в 1930-е годы. В ней разместился трест «Арктик-проект»; в 1960 году открылась выставка «Морской флот СССР», в конце 1980-х годов преобразованная в постоянный музей. В начале 1990-х годов храм возвращен верующим, освящен в 1994 году. В 1998 году в нем проводились большие восстановительные работы.

В старых описаниях храма среди его достопримечательностей называется древний сребреник, один из тех, что получил Иуда за предательство Христа. Археологическая экспертиза, проведенная в конце XIX века, подтвердила подлинность монеты и ее принадлежность к той эпохе. С этой имевшейся в храме археологической достопамятностью связан единственный сохранившийся после полувека пребывания в нем различных учреждений и музея фрагмент росписи на западной стене трапезной, раскрытый при ремонте 1998 года. Это большая, во всю стену, картина работы хорошего профессионального художника второй половины XIX века, выполненная в манере живописи Г. И. Семирадского, — наполненная светом, воздухом, с эффектно скомпонованными группами.

Сюжет картины — евангельский эпизод передачи Пилатом во власть иудейских первосвященников и их служителей преданного Иудой Иисуса Христа. На переднем плане — широкая терраса дворца римского прокуратора, правителя Палестины Пилата, на ней стоят и сидят его приближенные, внизу — под террасой — толпы народа, сливающиеся в одну массу. Пилат стоит у ограды лицом к народу и спиной к зрителю картины, возле него — Иисус Христос в терновом венце. Лицо Христа спокойно. «Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины. Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: Се — человек! Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы и распните; ибо я не нахожу в Нем вины». Эти строки из Евангелия от Иоанна написаны под картиной.

В прежние времена территория храма Успения в Печатниках распространялась до Печатникова переулка, и строения, стоявшие на ней, принадлежали храму. В конце XVIII — начале XIX века церковная земля по Печатникову переулку оказалась частным — купеческим — владением и была соответственно застроена.

В угловом с Печатниковым переулком двухэтажном доме № 7 узнается характерная для первых послепожарных десятилетий рядовая московская постройка — типичный купеческо-мещанский дом. Первый его этаж предназначен для торговых помещений, в начале XX века здесь был мебельный магазин владельцев дома братьев Михайловых, после революции в начале 1920-х годов — магазин «Вина». Сейчас здесь находится магазинчик под кокетливым названием «Чаек-кофеек».

Церковь Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках. Современная фотография

По другую сторону Печатникова переулка стоит трехэтажный дом № 9, занимающий хотя и небольшой, но весь квартал до Колокольникова переулка. Дом, вернее домовладение, представляет собой типичное для середины XIX века подворье с комплексом дворовых флигелей, в основе которых, в том числе и в доме, выходящем фасадом на Сретенку, постройки XVIII века. С середины XIX века дом принадлежал купцам Малютиным. В главном доме помещались лавки, трактирчики, меблированные комнаты. Под гостиницы и меблированные комнаты сдавались и флигеля. В 1860-е годы здесь снимал квартиру В. В. Пукирев, на его картине «В мастерской художника», находящейся в Третьяковской галерее, изображена одна из комнат этой квартиры. Тогда же в этом доме жили преподаватель Училища живописи, ваяния и зодчества художник Е. С. Сорокин, в 1890-х годах — художник А. Я. Головин.

Вообще район Сретенки связан с именами многих художников: на Трубной улице родился Н. А. Касаткин, в Даевом переулке в доме Пуришева жил в юности М. С. Сарьян, на Цветном бульваре была мастерская В. И. Сурикова, где он писал картину «Покорение Сибири Ермаком», рядом жил скульптор С. Д. Меркуров.

Меблированных комнат на Сретенке было много, и они не пустовали. В доме Малюшина постоянно находилось несколько подобных заведений разных владельцев: «Меблированные комнаты Малюшина», меблированные комнаты «Большие Московские», гостиница «Гранд-Отель» (быв. Крюгер). Кроме того, в доме Малюшина находились два трактира, пивная, несколько лавок и парикмахерская Артемова.

В. А. Гиляровский в очерке «Булочники и парикмахеры» рассказывает об известном московском мастере-парикмахере Иване Андреевиче Андрееве, в 1888 и в 1900 годах участвовавшем в конкурсе парикмахеров в Париже, получившем ряд наград и удостоенном почетного диплома на звание заслуженного профессора парикмахерского искусства. Гиляровский записал его рассказ о том, как начался его трудовой путь.

«Я крепостной Калужской губернии, — рассказывал Андреев. — Когда в 1861 году нам дали волю, я ушел в Москву — дома есть было нечего; попал к земляку дворнику, который определил меня к цирюльнику Артемову на Сретенке в доме Малюшина. Спал я на полу, одевался рваной шубенкой, полено в головах. Зимой в цирюльне было холодно. Стричься к нам ходил народ с Сухаревки. В пять часов утра хозяйка будила идти за водой на бассейн или на Сухаревку, или на Трубу. Зимой с ушатом на санках (на известной картине В. Г. Перова „Тройка“ изображены ученики-мастеровые, везущие кадь с водой как раз с Трубы на Сретенку мимо Рождественского монастыря. — В. М.), а летом с ведрами на коромысле… Обувь — старые хозяйские сапожишки. Поставишь самовар… Сапоги хозяину вычистишь… Хозяева вставали в семь часов пить чай. Оба злые… Били чем попало и за всё — всё не так…»

Перед Первой мировой войной хозяева дома № 9 — наследники Малюшина — планировали снести все строения на участке и построить семиэтажный доходный дом, но далее проекта дело не двинулось. После революции торговые помещения дома Малюшина продолжали занимать магазины, меблированные комнаты стали коммунальными квартирами. Еще в предвоенные годы торговые помещения, выходящие на Сретенку, заняли три книжных магазина: со стороны Печатникова переулка (вход с угла) «Букинист», затем «Плакаты. Открытки» (литература по искусству) и «Спортивная книга»; в последнем, несмотря на специализированное название, продавалась самая разнообразная литература. Этот дом с книжными магазинами хорошо знали и любили книголюбы нескольких поколений. Такую концентрацию книжных магазинов в Москве можно было еще увидеть только в одном месте — на Кузнецком Мосту. Но там три книжных магазина, находящихся рядом, расположены не в одном, а в трех разных домах. Так что сретенский дом № 9 уникален. В послевоенные годы, когда в каждый московский букинистический магазин поступали книги, в основном покупаемые у жителей района, в котором он находился, магазин «Букинист» на Сретенке был одним из самых богатых по выбору литературы: собрания сочинений классиков издания конца XIX — начала XX века, сборники стихов и прозы поэтов и прозаиков Серебряного века, историческая литература, литература по искусству, советские издания 1920-х годов. Букинистический магазин — это яркий и выразительный портрет интеллектуальной атмосферы Сретенки предреволюционных и послереволюционных лет.

В 2000 году, в связи с реконструкцией Сретенки, все книжные магазины закрылись. Правда, «Букинист» перевели «на время реконструкции», как сообщалось в краткой заметке в одной из московских, газет, на Волгоградский проспект. О судьбе двух других никаких объяснений не последовало. Москвичи привыкли, что подобные обещания о закрытии магазина лишь «на время реконструкции» и возвращении его в прежнее помещение, как правило, не исполняются. Но тут — шесть лет спустя — в отремонтированном доме Малюшина водворились не салоны обуви или одежды, а все три книжных магазина. Прежний «Букинист» под названием «Антикварная книга» предстал в новом качестве: с продажей антиквариата — картин, хрусталя, бронзы и антикварных книг. Этот книжный магазин хочется назвать скорее музеем, чем магазином. Но там есть на что посмотреть: работы В. Д. Поленова, В. М. Васнецова, Д. Бурлюка, очень красивые вещи прикладного искусства.

А далее по Сретенке, за стеной «Антикварной книги», в том же доме, занимая прежние «Плакаты. Открытки» и «Спортивную книгу» и присоединив к себе еще ряд помещений, в декабре 2006 года открылся «Дом книги на Сретенке». В его залах представлена литература по самым различным отраслям знаний и в самом широком ассортименте: художественная литература, книги по искусству, исторические труды… И так приятно бродить вдоль полок, поглядывая через магазинную витрину на старинную Сретенку…

Вспомнилось, как в детстве, в военные и послевоенные годы, по окончании уроков, а иногда и вместо них, когда по какой-либо причине прогуливал, забегал сюда, в книжный магазин, и оглядывал витрину — что на ней прибавилось. Тогда книг выходило мало, и каждая новинка была на виду. Вот и сейчас иду вдоль полок, книг много, и почти все изданы в последнее время. Остановился у отдела «Книги о Москве», здесь тоже немало новинок, и в ряду них две мои книжки. Приятно увидеть их именно в этом магазине…

Дом № 4, начинающий собой четную сторону Сретенки сразу не со второго, а с четвертого порядкового номера, так как предыдущий — второй — находился на бульваре и давно снесен. Дом № 4 связан с ранней историей кинотеатров в Москве. В конце 1890-х годов в Москве появилась «живая движущаяся фотография», как назвали в России изобретение Люмьера. Первые киносеансы вызывали настоящий восторг. Корреспондент «Московских ведомостей», захлебываясь, рассказывал читателям об увиденном, уверенный, что те вполне разделят его чувства.

«Представьте, что вы сидите в первом ряду; перед вами на занавесе освещенное круглое большое пятно (как показываются туманные картины), и вдруг на этом пятне прямо на вас несется поезд железной дороги. Вам так и хочется отскочить в сторону. Из вагона выходят пассажиры, суетятся встречающие, носильщики и т. п.; все это движется, бегает, вертится и т. д. Вы видите совершенно живую сцену». В первые годы XX века один за другим в Москве начали открываться кинотеатры преимущественно на центральных улицах — Тверской, Петровке и других. Несколько кинотеатров, называвшихся тогда электрическими театрами, открылось и на Сретенке. Посещение одного из них описывает в своем дневнике А. Ф. Родин, тогда учащийся Коммерческого училища:

«27. XII. 1904 г. Ходил в Электрический театр на Сретенке. Представления ждали в небольшой грязной комнате, где играл дрянной граммофон. Перешли в зал с низким потолком, здесь и было представление. Показали „Спящую красавицу“ — очень дрожала картина, и все исполнители тряслись. Потом показали эпизоды из русско-японской войны, где японцы били все время русских (картина английская), и короткие комические картины: „У дамской купальни“, „Сон мужа“, „Как плакал мальчик“ и много других».

Из открытых в начале XX века сретенских кинотеатров один просуществовал почти до наших дней. Он находился в доме № 4, которым сейчас начинается четная сторона Сретенки. Этот четырехэтажный (надстроенный в XIX веке) дом и соседний с ним дом № 6 принадлежали — по крайней мере с середины XVIII века — купцам Юрасовым. В начале XX века в доме № 4 помещался мебельный магазин. В 1907 году Юрасов переоборудовал его под входящий в моду и суливший прибыль кинотеатр, названный им, по купеческой традиции, собственной фамилией — «Юрасов». Вскоре он переименовал его в «Гранд-электро». После революции, в 1920-е годы, кинотеатр назывался «Фантомас» — по имени героя популярной тогда серии детективов. Затем, когда фильмы с Фантомасом потеряли привлекательность, у кинотеатра появилось новое название — «Искра». С 1936 года кинотеатр получил специализированное направление: в нем демонстрировались преимущественно документальные и хроникальные фильмы. Последующие сорок лет — до 1970-х годов — кинотеатр назывался «Хроника», и под этим названием его помнят москвичи. «Хроника» пользовалась популярностью, зрители специально приезжали сюда из разных районов Москвы, и небольшой уютный зал всегда был полон. Кинотеатр официально был закрыт «из-за ветхости сооружения», но эта «ветхость» не мешает до сих пор пребывать в нем магазинам и другим учреждениям.

Соседний юрасовский дом в 1925 году занял образованный Наркомпросом изотехникум — средняя профессиональная художественная школа. Поскольку это произошло в тот год, когда отмечался юбилей Первой русской революции 1905 года, то оно получило название Московское художественное училище «Памяти 1905 года». Необходимость создания такого училища диктовалась тем, что в ранее выполнявшем эту роль Училище живописи, ваяния и зодчества фактически прекратилось преподавание основ мастерства и, главное, реалистического рисунка. Авангардистский Вхутемас воспитывал в учащихся смелость, фантазию, но не давал систематических знаний ремесла и тем самым вел их к печальному и трагическому окостенелому перепеву юношеских попыток, дерзаний и — в результате — к бесплодию. Будущее показало верность такого прогноза.

Московское художественное училище ставило своей задачей продолжение традиций отечественного реалистического искусства и московской школы живописи. Среди его преподавателей были художники старшего и среднего поколений, многие из них получили образование в Училище живописи, ваяния и зодчества, а некоторые и преподавали там до его преобразования во Вхутемас.

Большим уважением и любовью учеников «Училища 1905 года» (так его сразу стали называть в живой речи) пользовался Василий Николаевич Бакшеев — известный пейзажист из славной когорты передвижников. Он был живой связью современности с русской живописью XIX века. Бакшеев часто приглашал учеников в свою мастерскую, показывал рисунки и эскизы своих друзей — Левитана, Нестерова и других художников. Его дом был настоящим музеем.

В «Училище 1905 года» преподавали Н. П. Крымов, П. К. Петровичев, А. М. Герасимов, П. И. Радимов, В. А. Шестаков, М. В. Добросердов и другие известные мастера. Характерной чертой их преподавания было то, что они создавали творческую атмосферу, которая захватывала и учеников. «Крымов к ученикам относился по-отечески, но вместе с тем очень требовательно», — вспоминает бывший ученик училища Н. К. Соломин. Другой выпускник училища Н. С. Бабин вспоминает о преподавании рисунка Л. А. Шитовым: «Помнится, он непрестанно мучил нас тем, что заставлял приносить к каждому занятию зарисовки. Причем число их непрестанно удваивалось. Сколько ни приноси — все мало! Постепенно мы вошли во вкус и начали делать наброски всюду: в троллейбусе, в поезде, в толпе, на улице, в любую погоду, — нам нравилось работать! Это было какое-то наваждение: день начинается, а ты уже за карандаш. Ночь наступает, а ты думаешь, что завтра будешь рисовать. Когда повзрослели, поняли, что учитель развивал в нас таким образом наблюдательность, тренировал память. Хорошее было время!»

О. Дмитриев и В. Данилова. Н. В. Гоголь читает комедию «Ревизор» московским литераторам и актерам 5 ноября 1851 года. Офорт 1952 г.

Многим на всю жизнь запомнились уроки Н. П. Крымова и его объяснения значения в живописи тона. «Николай Петрович многому нас научил, — вспоминает Н. К. Соломин. — „Решающую роль в выражении и света, и пространства, и материала играет тон, — наставлял он нас. — Цвет не может быть взят верно, если он ложен в тональном отношении“… Он был поклонником Рембрандта, из русских художников высоко ценил Репина, Коровина, Серова, Левитана. „Они прежде всего не позволяли себе грешить в тоне“, — говорил он о работах этих мастеров».

Старейший московский офортист Олег Алексеевич Дмитриев с юношеским блеском в глазах, несмотря на свой приближающийся к девяноста годам возраст, рассказывает об уроках и постановках Крымова. Дмитриев в «Училище 1905 года» учился на другом отделении, но когда была возможность, шел к Крымову. «Во время перерывов я почти всегда оказывался в аудитории Крымова. Я слушал разговоры его учеников о сути живописи. Основой живописи Крымов считал тон. Если тон взят неверно, то цвет становится простой краской, которая не передает живой природы. Интересные и трудные у него были постановки. Широкая лента белой бумаги сложена гармошкой. Одна плоскость бумаги освещена, другая в полутоне, третья плоскость в тени, четвертая опять белая, но в центре плоскости белой бумаги масляное пятно, а за плоскостью бумаги зажжена свеча.

Очень трудно написать, чтобы масляное пятно от свечи светилось, а бумага оставалась белой. Все это запомнил на всю жизнь». (Несколько страничек воспоминаний написано О. А. Дмитриевым специально для этой главы.)

В «Училище 1905 года» были перенесены из старого Училища живописи, ваяния и зодчества традиции доброжелательного, неформального отношения к ученикам, их защиты от запретительных распоряжений начальственного чиновничества, которых было немало прежде и еще больше стало в советское время.

Олег Алексеевич Дмитриев вспоминает о том, как он поступал в училище в 1935 году: «Надо было заполнить анкету. Секретарем „Училища 1905 года“ был старичок, работавший во времена Серова в секретариате Училища живописи, ваяния и зодчества. На анкете было написано: „принимаются только рабочие от станка“. Я обратился к старичку с вопросом: „Как мне быть? У меня есть справка, что я чернорабочий, а чернорабочий более пролетарий, чем рабочий от станка!“ Старичок раздельно сказал: „Вам русским языком говорят, что принимаются только рабочие от станка!“ Я начал доказывать, что вот, мол, газеты пишут, что в Америке революция не произошла из-за предательства рабочей аристократии, что рабочие от станка по сравнению со мной, чернорабочим, являются аристократами. (Кроме „неправильной“ справки Дмитриев представил автобиографию, в которой написал, что его мать — из дворян. — В. М.) Старичок просто заревел на меня: „Уберите ваши бумажки, отвечайте на вопрос анкеты, как велено!“ Тут до меня дошло, что я просто дурень! Взял ручку с пером и написал: „Рабочий от станка“. Секретарь спокойно это принял, и я отправился в указанную мне аудиторию».

Ряд учеников Московского художественного училища памяти 1905 года впоследствии стали известными художниками и скульпторами, среди них Ю. П. Кугач, О. К. Комов, Н. К. Соломин, А. П. Васильев и другие. На Сретенке училище находилось до 1979 года, затем его перевели в новое здание на Сущевском валу.

За домом 4 вправо отходит Рыбников переулок, в котором в 1810 году снимала дом семья Пушкиных. Дом 8 вскоре после революции был передан Главполитпросвету, и здесь разместился отдел, занимавшийся книгоизданием и книгораспространением. После ликвидации Главполитпросвета в здании остался коллектор массовых библиотек, В 1920-е годы при нем существовал Музей книги.

В доме 10 (до революции принадлежавшем А. И. Юрасову — владельцу кинотеатра) в 1920–1930-е годы находились правление «Союза воинствующих безбожников» и редакции его газет и журналов, основных производителей атеистической грязи, клеветы и доносов, выливаемых на религию и священнослужителей. В честь издаваемого «Союзом воинствующих безбожников» журнала «Безбожник» в 1924 году Протопоповский переулок на 1-й Мещанской (о нем будет речь впереди) был переименован в Безбожный.

Все путеводители отмечают, что дом № 16 по Сретенке в середине XIX века принадлежал жене знаменитого трагика Малого театра Павла Мочалова. Правда, нигде не говорится, бывал ли в этом доме сам великий артист. В 1950-е–1980-е годы в этом доме находился магазин «Лесная быль», памятный не только сретенцам, но и всей Москве. По поводу его закрытия журналистка Наталья Барановская в 2000 году в газете «Клиент всегда прав» элегически вздохнула: «Закрылась знаменитая „Лесная быль“ — даже в самые „дефицитные“ годы там свободно можно было купить медвежатину, лосятину, оленину, всевозможную дичь, орехи, ягоды и прочие дары природы». Она же отметила верный и грустный штрих уничтожения старой Сретенки: «Торговля на Сретенке потихоньку сворачивается. За последние десять лет закрыто 15 булочных…» Далее следует перечень закрытых магазинов, но для того, чтобы понять, что идет процесс вытеснения людей с их малой родины, понятно и по булочным…

О доме № 11, постройки, как можно предположить, конца XVIII или начала XIX века и в котором угадываются черты барского особняка, до революции ходили слухи, что он прежде принадлежал знатному дворянину, замешанному в заговоре против какой-то императрицы и пропавшему без вести. Московские предания, посвященные пожару Москвы 1812 года и пребыванию в ней французов, называют дома в разных районах города, в которых останавливался Наполеон. Среди них указывается и дом № 11 на Сретенке. Известно, что французский император ездил осматривать Сухареву башню, так что вполне вероятно, проезжая по Сретенке и обратив внимание на дом, выделявшийся своим видом среди других домов на улице, он мог заинтересоваться им и зайти.

В начале XIX века домом владеет купец Сушенков, который в 1817 году надстроил его вторым этажом и из дворянского особняка, сделал «доходный» дом, соответственно, переоборудовав. «Это уже не барский дом для раздольного жилья, — заметил журналист в очерке середины XIX века — просто — спекуляция». Помещения первого этажа сдавались под лавки, второго — под жилье. В 1820-е–1830-е годы дом сменил владельца. Им стал купец Сазиков, в прошлом экономический крестьянин, в конце XVIII века выбившийся в текстильные фабриканты. Сазиковы владели домом до 1896 года, затем продали его потомственной почетной гражданке Людмиле Сергеевне Окромчедловой. В справочной книге «Вся Москва» о ней сказано лишь то, что она — «дмвл», то есть домовладелица; действительно, ей принадлежали еще несколько домов в сретенских переулках и других частях Москвы. На Сретенке ее почему-то считали дворянкой, если это действительно так, то ее дом являет собою пример возвращения после векового отсутствия на Сретенку дворянства. Правда, к функции «барского жилья» он не вернулся, оставаясь тем, чем его сделали купцы. В нем находилась «Молочная Чичкина», меблированные комнаты «Гатчина», мастерская модной портнихи Е. П. Зыковой. После революции дом целиком стал жилым, в нем было образовано жилтоварищество. В конце 1930-х годов жильцы были выселены, дом занял Ростокинский райком партии.

В июле 1941 года этот дом стал местом формирования одного из полков 13-й дивизии народного ополчения. Дивизия, как и большинство частей московского ополчения, была отправлена под Вязьму, вела бои в окружении, понесла огромные потери. «Благодаря упорству и стойкости, которые проявили наши войска, дравшиеся в окружении в районе Вязьмы, — пишет в своей книге „Воспоминания и размышления“ Г. К. Жуков, — мы выиграли драгоценное время для организации обороны на можайской линии. Пролитая кровь и жертвы, понесенные войсками окруженной группировки, оказались не напрасными. Подвиг героически сражавшихся под Вязьмой советских воинов, внесших великий вклад в общее дело защиты Москвы, еще ждет должной оценки». В 1967 году на здании была установлена мемориальная доска из серого гранита с надписью: «Здесь в суровые дни Великой Отечественной войны — в июле 1941 г. — была сформирована 13-я дивизия народного ополчения». В конце 1990-х годов в доме открылось питейное заведение «Трактир друзей на Сретенке». В 2007 году заведение сменило название, теперь на его вывеске написано: «Пивной ресторан „На Сретенке“. Всегда холодное баварское пиво». Кроме того, название повторено и на немецком языке. В непосредственном соседстве с мемориальной доской памяти тысяч москвичей, погибших от рук немецких фашистов, это «всегда холодное баварское пиво» выглядит, мягко говоря, недомыслием, а по сути — кощунством.

Мемориальная доска в память погибших в боях Великой Отечественной войны учеников школы № 610 была установлена в 1965 году на здании школы — Сретенка, дом 20: «Ничто не забыто, никто не забыт. Они погибли в боях за Родину. 1941–1945 гг.» — и далее 25 фамилий. Школа давно закрыта. Здание перестроено, расширено, продолжено в глубь квартала — и ничем не напоминает школу.

За школой вправо отходит Малый Головин переулок, против него, налево, к Трубной улице спускается Большой Головин. Оба они связаны с именем А. П. Чехова. Район Сретенки — первые московские адреса Антона Павловича.

В первый его приезд в Москву в 1877 году, еще не на жительство, а в гости на Пасху к родителям, переехавшим в столицу год назад и снимавшим квартиру в Даевом переулке, Чехов начал знакомство с Москвой со Сретенки, и уже тогда, по словам его брата М. П. Чехова, «Москва произвела на него ошеломляющее впечатление».

Переехав в 1879 году в Москву и поступив в университет, Чехов живет на Трубной улице (тогда Грачевке), куда переехала семья, затем в Большом Головином переулке (тогда Соболеве). На Трубной он написал свое первое литературное произведение, с которого началась его литературная деятельность, — «Письмо к ученому соседу».

Соболев переулок он описал в более позднем рассказе «Припадок».

Первые квартиры Чехова были из самых бедных, одна даже подвальная. Когда же он начал зарабатывать (в 1881 году), Чеховы снимают более приличную квартиру в Малом Головином переулке в доме купца П. З. Едецкого. «Я живу в Головином переулке, — сообщает Антон Павлович свой новый адрес приятелю. — Если глядеть со Сретенки, то на левой стороне. Большой неоштукатуренный дом, третий со стороны Сретенки, средний звонок справа, бельэтаж, дверь направо, злая собачонка».

В этом доме Чеховы прожили до осени 1885 года. Здесь Антон Павлович написал рассказы, которые укрепили его положение в литературе и заставили говорить о нем как о крупном писателе: это «Толстый и тонкий», «Хамелеон», «Хирургия», «Шведская спичка» и многие другие. За эти годы он окончил университет. У Чехова появляется в Москве много друзей. В гостеприимной квартире Чеховых в Малом Головином бывали литераторы, художники, медики.

«Веселые это были вечера, — вспоминает В. А. Гиляровский. — Все, начиная с ужина, на который подавался почти всегда знаменитый таганрогский картофельный салат с зеленым луком и маслинами, выглядело очень скромно, ни карт, ни танцев никогда не бывало, но все было проникнуто какой-то особой теплотой, сердечностью и радушием».

В наиболее авторитетном справочнике московских адресов деятелей науки и культуры — книге Б. С. Земенкова «Памятные места Москвы» — адрес Чехова по Малому Головину переулку снабжен пометой: «дом не сохранился». Борис Сергеевич Земенков имел обыкновение прежде, чем написать эти слова, столь грустные для каждого москвича, любящего родной город и его историю, сходить на место и убедиться собственными глазами, что это именно так. На месте чеховского двухэтажного небольшого дома № 3 по Малому Головину переулку стоял большой четырехэтажный доходный дом, по всем признакам, постройки начала XX века.

Но полвека спустя другой замечательный москвовед Сергей Константинович Романюк провел более тщательное и глубокое исследование, осмотрел дом, обратился в архивы — и обнаружил, что дом, где жили Чеховы, сохранился: он был встроен в новое здание — в 1896 году его обстроили с обеих сторон, увеличив длину, а в 1905 году надстроили и изменили фасад. В последнее десятилетие дом снова подвергся «реконструкции»: его новый владелец — банк — надстроил, расширил, оборудовал типичными для стиля нувориш антихудожественными мансардами, башенками, выкрасил в яркий хамский цвет. Но все же… Проходя мимо дома, взгляните на средние окна второго этажа, там жил А. П. Чехов в свои молодые, может быть, самые счастливые годы — годы первых успехов и больших надежд.

На углу Сретенки и Пушкарева переулка в доме № 15 — характерном торговым здании начала XX века, признанном архитектурным памятником своей эпохи и поэтому охраняемом государством, находится «Сретенская гостиница». В этой части улицы между Большим Сергиевым и Большим Головиным переулками традиционно располагались большие гостиницы.

Так, в доме № 13, принадлежавшем потомственной почетной гражданке А. И. Цыплаковой, находились меблированные комнаты «Цыплаковские», гостиница «Норвегия», «Меблированные комнаты М. И. Григорьевой», а также «Ренекий погреб П. М. Самсонова». После революции дом был национализирован и стал домом-коммуной работников Наркомфина, а со временем, когда отказались от практики домов-коммун, превратился в обычный жилой дом с обычными коммуналками.

Дом № 17, между Большим Головиным и Последним переулками, отреставрированный в последние годы, по своему виду дворянского особняка в стиле раннего ампира вроде бы выпадает из общего ряда застройки сретенских домовладельцев. Но это лишь внешнее впечатление, в действительности и по сути своей это настоящий сретенский купеческий дом. Он построен в конце XVIII века богатым купцом А. А. Кирьяковым, имевшим почетное звание именитого гражданина исполнявшим в 1780-е годы выборную должность бургомистра Московского магистрата. Дом строился как жилой — с анфиладой комнат, залом, но торговые помещения лавки в крыльях дома, выходивших в переулки, — деталь, невозможная в дворянском особняке, свидетельствовали о несомненном купеческом происхождении его владельца и строителя.

Дом, потерявший в конце XIX — начале XX века большую часть внешнего и внутреннего декора, восстановлен по чертежам начала XIX века. Сейчас его занимает Мещанское отделение Сберегательного банка России. В 1860-е годы в этом доме снимал квартиру Н. Г. Рубинштейн — пианист, известный музыкальный деятель, руководитель Московского отделения Императорского музыкального общества. В 1860 году он основал Музыкальные классы при Московском музыкальном обществе и предоставил для их занятий часть своей квартиры на Сретенке. В 1866 году Музыкальные классы были преобразованы в высшее музыкальное учебное заведение — Московскую консерваторию, первым директором которой стал и оставался до своей кончины в 1881 году Н. Г. Рубинштейн.

В 1890-е–1900-е годы в этом доме, переменившем несколько владельцев, снимало помещение 1-е мещанское женское училище, в котором рисовальный класс вел известный скульптор С. М. Волнухин, здесь же он жил. В 1907 году водном из торговых помещений дома открыл аптеку врач М. А. Лунц; аптека под названием «Сретенская» существует здесь и сейчас.

Домовладение, на котором до начала 1990-х годов стоял дом № 19, до революции было разделено на две неравные части, принадлежавшие разным владельцам, на них стояли два дома под номерами 19 и 21. Дом № 19, небольшой, деревянный, сдавался под магазин. Дом № 21, каменный, постройки начала XIX века, в последующие годы перестраивавшийся и также сдававшийся под магазины, за XIX век переменил немало владельцев. Первым известным по документам его владельцем в 1803 году был купец Алексей Меньшов, затем им владели в разное время купцы Буров, Корзинкины, Богомоловы, Семеновы, Нырковы, в конце 1850-х годов несколько лет им владела дворянка — жена генерал-лейтенанта Софья Михайловна Давыдова.

В 1902 году дом № 21 приобрел купец («Строительные материалы») Александр Михайлович Базыкин. Дом был приобретен не для жилья, а для извлечения дохода, в нем снимали помещения магазины «Молочная торговля. Братья В. и Н. Бландовы», «Чай. М. Л. Роживю», «Часы. М. В. Лукшина», «Граммофоны. М. Г. Устрицев». Во дворе, за домом, Базыкин построил фото-павильон для профессиональной фотографической деятельности. Возможно, это как-то связано с торговцем граммофонами М. Г. Устрицевым, брат которого П. Г. Устрицев торговал фотографическими принадлежностями. О деятельности фото-павильона Базыкина сведений найти не удалось, но зато в самой попытке заняться на этом месте фотографией можно увидеть первый шаг к будущей судьбе базыкинского дома, в котором десять лет спустя обоснуется «движущаяся фотография». В 1909 году дом покупает Московский земельный банк, в 1911 году владельцам дома становятся князья Кантакузины. Но при этом Сретенка не стала местом обитания этой аристократической фамилии — потомков византийских императоров: в 1914 году бывший дом Базыкина архитектор П. П. Духовенский переоборудует под кинотеатр. Этот кинотеатр открылся осенью того же года и был назван «Уран».

В Москве в это время было всего три кинотеатра, залы которых были построены и сконструированы специально для демонстрации кинофильмов: «Художественный» на Арбатской площади, «Колизей» на Чистопрудном бульваре и «Форум» на Садовой-Сухаревской. Учет специфики нового для искусства зрелища — кино — при устройстве кинотеатра способствовал высокому качеству показа фильмов и обеспечивал удобства зрителей при их просмотре. «Уран» сразу завоевал у москвичей симпатии и популярность. После революции здание «Урана» было расширено за счет соседнего дома, и кинотеатр получил новый номер — 19. В 1930-е годы, перед войной, «Уран» был Центральным детским кинотеатром Москвы. Билет в нем стоил очень дешево, его можно было купить на деньги, сэкономленные на школьном завтраке или некупленном трамвайном билете. Все сретенские, сухаревские, мещанские, с Самотеки и от Красных ворот ребята смотрели в «Уране» понравившийся фильм по многу раз. Правда, тогда непонравившихся вроде бы и не бывало. При «Уране» работал Кружок друзей кино, в котором ребята обсуждали фильмы (конечно, под руководством педагогов), перед ними выступали актеры, режиссеры, кинооператоры, что было очень интересно. А кроме того, кружковцы имели большое преимущество перед всеми остальными зрителями: они могли пройти бесплатно на любой сеанс.

В предвоенные годы в «Уране» часто показывали «Чапаева». Нередко лента попадалась заезженная, с царапинами, с «дождем», с пропадающим звуком, иногда она рвалась. Но все это не мешало впечатлению, потому что фильм знали наизусть. И вот откуда-то пошел слух, что ленту нам показывают неполную, с оборванным концом, и что в кино, кажется в том, что открыли в Доме правительства на Берсеневской набережной (там тоже был детский кинотеатр, но роскошный: там надо было сдавать пальто в раздевалку, перед сеансом выступали артисты), кто-то видел полного «Чапаева» с «настоящим» концом: там Чапаев доплывает до берега и уходит от врага. И многие мальчишки, приходя в «Уран» на очередной сеанс «Чапаева», надеялись, что, может быть, сегодня фильм будет полный, а не с оборванным концом… Зимой 1941 года эти толки усилились. На экранах осажденной Москвы появился фильм, в котором были кадры, как благополучно выплывает Чапай, выходит на берег, боевые товарищи подводят ему коня, он накидывает на плечи бурку, берет саблю — и держит речь перед воинами Красной Армии, идущими на фронт сражаться с немецкими фашистами. Это был один из сюжетов «Боевого киносборника». Назывался он «Чапаев с нами».

Много лет спустя, в 1960-е годы, мне приходилось слышать о том, что был якобы и для «Чапаева» братьев Васильевых по требованию какого-то начальника отснят и такой — «оптимистический» — заключительный эпизод, но его все-таки не включили, хватило ума и художественного вкуса… Но в те же 1960-е годы на волне разоблачения культа личности Сталина и реабилитации жертв необоснованных репрессий в газетах появилось несколько очерков о том, что Чапаев действительно спасся, но был арестован ЧК и скитался по тюрьмам и лагерям до послевоенных лет… При закрытости и лживости официальной государственной информации легенда обычно подменяет правду, а правда воспринимается как выдумка…

Впрочем, возможно, в этих случаях и есть доля истины. Дочь Чапаева Клавдия Васильевна, посвятившая всю жизнь сбору и изучению документов об отце, в интервью, данном газете «Советская Россия» в 1987 году, сказала: «До сих пор нет достоверных данных о последних часах жизни Василия Ивановича. Неизвестны точно обстоятельства его гибели. Я убеждена, что он не утонул, ведь никто не видел».

Более шестидесяти лет «Уран» был одним из самых известных и любимых в Москве кинотеатров, но в середине 1970-х годов его признали кинотеатром, не соответствующим современному уровню. 31 декабря 1977 года в нем состоялся последний киносеанс, и «Уран» был закрыт. В начале 1990-х годов здание «Урана» снесли, долгие годы вырытый на его месте котлован окружал забор с щитом: «Строительство здания театра „Школа драматического искусства“». В 2006 году театр был закончен строительством. Проектировал его злой гений Сретенки — Борис Тхор. Газетный рецензент обтекаемо характеризует здание как «необычное сочетание стилей и объемов», но в действительности это классическая постройка в стиле, как называют его сами архитекторы, «Санта-Барбара» с обязательным колпаком-штилем, вызывающая в памяти фанерный театр Карабаса-Барабаса из довоенного детского фильма «Золотой ключик». Достопримечательностью здания театра является сооруженная прямо на его крыше домовая театральная церковь во имя Сретения Господня.

В. А. Фаворский. Роспись фасада Дома моделей на Сретенке. Обложка журнала

Кофейня-ресторан «Жизнь, чашка за чашкой…», занимающая дом № 22 на углу Сретенки и Малого Головина переулка, после евроремонтных и дизайнерских преобразований, превративших ее в то, что она сейчас собой представляет, ничего не оставила от прежнего облика этой постройки. По своему происхождению здание и новомодной кофейни-ресторана — бесхитростное сарайного типа сооружение, возведенное в 1890-е годы церковью Спаса Преображения в Пушкарях (снесенной в середине 1930-х годов) на церковной земле для сдачи под лавки. В это время в здании находился магазин И. Е. Корнилова «Мебель», в начале XX века — «Булочная» Д. И. Филиппова, в 1930 году — магазин «Обувь» Ленинградского Кожтреста. В 1934 году здание получил трест «Мосбелье» и решил устроить в нем Дом моделей. Для художественного оформления здания пригласили Владимира Андреевича Фаворского, тогда уже известного художника, выполнившего прежде несколько удачных работ в жанре настенной фрески, или, как предложил называть этот жанр Матисс, «архитектурной живописи». Познакомившись с фотографиями предыдущей работы Фаворского — росписями в Музее материнства и младенчества, Матисс написал в письме советскому искусствоведу Г. Роому: «Фреска г-на Владимира Фаворского очень меня заинтересовала. Я считаю, что она выполнена в соответствии с основными принципами архитектурной живописи».

Фаворский понимал, что архитектура предложенного здания на Сретенке ему не в помощь (он говорил, что оно «архитектуры бросовой») и что задача сделать его обращающим на себя внимание целиком ложится на его оформление. Он решил внутренние помещения дома расписать фресками, а на фасады, обращенные на улицу и в переулок, поместить рисунки, выполненные способом сграффито. Решение оказалось оптимальным: тяжелые, гладкие, скучные фасады приобрели легкость, яркость. Они издали обращали на себя внимание. Фаворский так глубоко вошел в проблемы того, чем занимался Дом моделей, и так хорошо понимал их, что его ввели в художественный совет. Часто его соображения о фасоне платья, о материи оказывались проницательнее предложений самих модельеров — и принимались ими.

В 1960–1970-е годы Дом моделей на Сретенке получил более узкую специализацию и стал называться «Дом моделей трикотажных изделий». Все это время оформление Фаворского сохранялось. В конце 1990-х годов «Всесоюзный дом моделей трикотажных изделий» был преобразован в «Салон-магазин. Зеркало моды». Новый владелец переделал фасады постройки, первый этаж отделал полированным мрамором, иллюминировал здание разноцветными лампочками. При этом сграфитто Фаворского были уничтожены. С годами становится все очевиднее, что сграффито Фаворского на Доме моделей треста «Мосбелье» — высокая классика искусства тридцатых годов.

Дом № 24. В конце 1860-х годов его адрес был таков: Сретенская часть, 5-й квартал, дом 32, Щепкиной. Владельцы этого дома — Николай Михайлович Щепкин, сын замечательного актера, и его жена Александра Владимировна, урожденная Станкевич, писательница, сестра организатора и идейного главы известного московского литературно-философского кружка Николая Станкевича, играли заметную роль в культурной жизни Москвы 1850–1860-х годов.

В. А. Фаворский. Роспись фасада Дома моделей на Сретенке. Сграффито. 1934–1935 гг.

Николай Михайлович Щепкин (родился в 1820 году) вырос в окружении близких к его отцу замечательных московских писателей и ученых 1830-х–1840-х годов и усвоил их идеи народного просветительства. Окончив Московский университет по естественному отделению, он несколько лет прослужил в военной службе, в драгунах, затем, выйдя в отставку, служил в московских городских учреждениях, был гласным Московской думы, почетным мировым судьей, директором Московского городского кредитного общества. Но широкую известность он приобрел как издатель. В начале 1870-х годов по этому адресу жил Николай Федорович Федоров — легендарный философ и просветитель, автор идеи «всеобщего дела» — воскрешения и спасения человечества. О том, какое глубокое влияние на культуру России оказали идеи и личность Федорова, свидетельствуют высказывания его современников. «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком», — сказал о нем Л. Н. Толстой; выдающийся философ Владимир Соловьев называл его своим «учителем»; Ф. М. Достоевский признавался, что его идеи он «прочел как бы за свои». Высказывания Федорова по этико-космическим вопросам в разной степени совпадают с позднейшими работами К. Э. Циолковского, А. Л. Чижевского, В. И. Вернадского, большой интерес проявлял к философии Федорова В. Я. Брюсов.

Церковь Живоначальной Троицы в Листах. Современная фотография

Н. Ф. Федоров в 1860-е–1870-е годы оказывал помощь в приобщении к знаниям юному Циолковскому. «…В Чертковской библиотеке, — пишет Циолковский в автобиографии, — я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил. Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров — друг Толстого и изумительный философ и скромник. Он раздавал все свое крохотное жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился».

Последнее строение левой стороны Сретенки — церковь Троицы Живоначальной в Листах, ее порядковый и «домовый» номер — 29. Церковь отреставрирована, и в ней идет служба. Нижняя, откопанная от наслоений культурного слоя часть церкви оказалась в яме — уже одно это наглядно указывает на ее древность.

Церковь действительно старая, в начале XVII века она была деревянная, в середине века начата постройкой каменная. Строили ее своим иждивением стоявшие здесь слободой стрельцы полковника Василия Пушечникова. В 1667–1671 годах полк был в походе в Астрахани — усмирял бунт казаков под предводительством Разина и, разбив бунтовщиков, привел в Москву их главаря Стеньку, за что царь Алексей Михайлович пожаловал стрельцов разными наградами, в том числе 150 тысячами кирпичей для окончания строительства церкви, и в том же году она была достроена. Как объясняет путеводитель начала XIX века, «название На Листах, данное сей церкви, происходит от того, что на ограде оной в прежние времена продавались известные картинки для простого народа, которые печатались в приходе церкви Успения в Печатниках, на Сретенке, и назывались просто листы. Впоследствии продавались оные на Спасском мосту, потом у Казанского собора, а ныне в Холщовом ряду и других местах города».

Таким образом, именно церковь Троицы в Листах была первым в Москве народным книжным магазином. В конце XIX — начале XX века у церкви Троицы уже не торговали листами, но она славилась по Москве сортом нюхательного табака, называвшегося «розовым», который изготовлял пономарь этой церкви. «Табак этот продавался, — вспоминает В. Л. Гиляровский, — через окошечко в одной из крохотных лавчонок, осевших глубоко в землю под церковным строением». Эта подземная лавочка сохранялась еще в 1940-е–1950-е годы, в ней, вспоминают старожилы, был пункт приема стеклотары.

В Москве середины XIX века нюханье табаку не только было распространено, но имело культовый характер, вроде нынешнего увлечения футболом. Любители нюхательного табака образовывали некое братство, в который входили и господа, и простой люд, в продаже было много разных табаков, но настоящий любитель старался достать особенный сорт, который производила не фабрика, а какой-нибудь умелец, чаще всего этим делом занимались будочники. Найти такого умельца позволяло знакомство нюхателей табака друг с другом, взаимные пробования, сколь «задирист» табачок, обсуждения и рекомендации производителя.

Церковь была закрыта в январе 1931 года в связи, как рассказывали местные жители, с арестом священника. В 1930-е годы разобрали главы храма, в 1950-е снесли колокольню. В церкви помещались склады, потом — скульптурные мастерские. В конце 1970-х годов церковь была поставлена на госохрану как памятник архитектуры, и Всероссийское общество охраны памятников начало ее реставрацию. Автором проекта реставрации был О. И. Журин. Сначала церковь определили под репетиционные залы Москонцерта, в 1990-м по письму патриарха Алексия II ее вернули верующим, а в 1991 году состоялось малое освящение храма.

«Листы», или, употребляя более привычное для современной речи название, лубок, не ушли и с нынешней Сретенки, и нынче она является центром их пропаганды. Здесь приблизительно на равном расстоянии от Печатникова переулка, где листы печатались, и от церкви Троицы в Листах — старинного места торговли лубочными листами, в небольшом особнячке Малого Головинского переулка (дом № 10) открыт единственный в нашей стране музей лубка — Музей народной графики.

Конный гренадер. Лубок ХVIII в.

Краткие сведения о нем дает информационный лист, выпущенный музеем:

«Сегодня историю лубка можно проследить на примере редчайших графических экспонатов Музея народной графики, который был создан в 1992 году по инициативе художника Виктора Пензина, при поддержке Комитета культуры правительства Москвы.

Этот уникальный музей находится на Сретенке, вблизи церкви Троицы в Листах, где когда-то шумел лубочный базар. Основу постоянной экспозиции музея составляет коллекция его директора Виктора Пензина, дополненная реконструкциями древних листов, а также произведениями современных мастеров-лубочников».

Напротив храма Троицы в Листах, на противоположной стороне улицы до революции находился магазин одежды Миляева и Карташева «Мануфактурные и галантерейные товары, модные товары», после революции он назывался «Московско-Рижский универмаг», снесен в 1980-е годы.

Левая сторона Сретенки заканчивалась также магазином, дом этот тоже снесен, на его месте — вход в метро. В этом доме в 1930-е годы находился комиссионный магазин, который местные жители называли «Слёзтовары», а официально он назывался «Магазин конфискатов». Местные в нем никогда ничего не покупали, была примета: приобретенные здесь вещи приносят несчастье; покупали пришлые.

Журналист А. Е. Лазебников — редактор «Комсомольской правды», репрессированный в 1938 году и просидевший 18 лет, в своих воспоминаниях рассказывает об этом магазине. Летом 1937 года он с главным редактором «Комсомолки» Владимиром Бубекиным и несколькими репортерами пошли искать игрушку для подарка сыну шефа. В магазине, в который они зашли, не было ничего привлекательного. Продавщица решила им помочь.

«— В конфискаты заходили?

Мы не поняли вопроса. Продавщица пояснила:

— На Сретенке. Вверх по Кузнецкому, свернуть на Лубянку, пройти Сретенские ворота и по левой стороне улицы до конца. Угловой дом…

„Пожалуй, поди прочь от меня…“ Лубок ХVIII в.

„Свято-Троицкая лавра…“ Лубок ХVIII в.

Беспорядочными казались прилавки вдоль стен, густо увешанных полотнами в дорогих рамах. Мы невольно замедлили шаг. Лампочки, свисавшие на шнурах, не принесли разгадки замыслам товароведов Сретенки. Непонятным было расположение вещей. Блики шарили по полкам в такт покачиваниям лампочек. Там, где лежало что-то цветастое, яркое — бухарский халат, черная шаль в красных розах, — лампочки будто раздували тусклый свет и опять уходили в закат…

Привыкнув к полумраку, можно было разглядеть, чем заполнены полки. Два покупателя молчаливо разглядывали товары без этикеток и ценников. Вместо привычного гула голосов — шепот. Казалось, эти двое понимали, что здесь ни о чем не нужно спрашивать. Странное чувство, которое мы испытали, переступив порог магазина, не оставляло нас. Что это? Распродажа, конфекцион? У кого узнать? Кто-то недоверчиво оглядывал себя в полукружье трельяжа. Ощупывал, на месте ли хлястик у кителя цвета хаки. Опустил руки в карманы, будто поискал — не забыл ли чего прежний владелец.

— Не лады. Велик малость френчик! — И на нас глянул, не решаясь на покупку без постороннего совета. Вот он уже снял с себя китель, держит в руках, подбирая глазами другой в колонне защитного цвета: какой примерить? Наверное, впервые в жизни представился такой выбор.

То, чего мы страшились, о чем леденящая догадка еще с первого шага стиснула виски: мы увидели в петлицах кителя следы ромбов. Тот, кто носил этот китель, видимо, был высок. Где-то на полках, пониже, лежали, наверное, его синие галифе. Комдив? Комкор? Командарм? Неясный отпечаток всех ромбов скрыл его звание. Как хорошо, что здесь одна только лампочка, один тусклый глазок на привязи шнура — зрелище изувеченных петлиц с вырванными знаками различия нестерпимо, как и проколы аккуратно обметанных дырочек над карманами, — все, что осталось от брони орденов. Хаки! Защитный цвет! От кого защитный — от Юденича, Врангеля, Колчака, белополяков, Чжан Цзолина на КВЖД? Насколько он старше нас? Лет на десять-двенадцать: он мог успеть, а мы нет — носить подпольную кличку, видеть Ленина, идти по этапу в туруханскую ссылку.

…А покупатель все лопочет и лопочет, не пряча своего счастья. А у прилавка шепот:

— Кожаные брюки сорок восьмой бывают?

— В начале недели, — говорит продавщица. Здесь еще умеют предсказывать будущее?

По каким дням доставляют сюда товары? Ночью? На рассвете?

— В начале недели, — повторяет продавщица, и я слышу в ее голосе презрение к этому мешковатому парню, переступившему в круговерти столичных лавок не разгаданный им порог Сретенки.

Звуки слабого гудка донеслись до нашего слуха, и мы увидели на соседнем прилавке игрушечный паровоз. Он тащил по металлическому кругу пассажирский состав.

— У вас много таких? — спросил Володя.

— Много? — как беззвучное эхо отозвалась девушка, удивляясь наивному вопросу. — Единственная…

— Возьмете? — спросила продавщица. — Прекрасная игрушка!

„Сильный зверь слон…“ Лубок ХVIII в.

Володя медленно повернулся, посмотрел в упор на девушку и без всякой оглядки, забыв, где он, сказал, как сказал бы Мите Черненко, Юрию Жукову, Мише Розенфельду, всем, кого знал как самого себя:

— Поверьте, девушка, этой игрушке уже никогда не быть прекрасной! Никогда!»

Владимир Михайлович Бубекин вскоре был арестован как враг народа — и сгинул на Лубянке…

После войны магазин стал обычной комиссионкой и в этом качестве окончил свое существование вместе с домом.

До недавнего времени Сретенка заканчивалась — с левой и правой стороны — домами, которые одним своим фасадом выходили на Сретенку, а другим — на Сухаревскую площадь Садового кольца. Эти угловые дома четко определяли границу улицы и площади.

В 1960-е–1980-е годы дома были снесены, с ними заодно прихватили несколько соседних зданий и по улице, и по Садовому кольцу. На их месте по обеим сторонам Сретенки образовались пустыри на них два спуска в метро, ряды торговых палаток и, как почти у каждой станции московского метро, маленький рынок, на котором торгуют с рук луком-петрушкой и прочими мелочами… С левой стороны Сретенки, где был комиссионный магазин, в 2001 году построили универмаг, над которым по вечерам зажигается слово «Макдоналдс». С правой так и остался пустырь с палатками.

За палатками гудит Садовое кольцо.

#i_002.png