МАРКИЗЫ, ПАЯЦЫ, ИУДЫ…

Длинный январский вечер казался друзьям чересчур коротким: о стольком надо было вспомнить, переговорить. Неизвестно, когда они свидятся следующий раз. Назавтра Арно, внесенный в «рескрипционные» списки как «враг монархии», должен покинуть пределы родины.

Беранже проводил его до городка Бурже, который стал после второй Реставрации пограничным: дальше начиналась зона, оккупированная иностранными войсками.

Здесь, в Бурже, в маленькой гостинице друзья и коротали свой прощальный вечер. Третьим за столом был молодой офицер из местного гарнизона. Арно и Беранже только что познакомились с ним, но, разговорившись почувствовали, что по взглядам на самое главное, на то, что больше всего сейчас волновало и задевало их, этот молодой человек им близок. Офицерик, преисполнившись доверия к этим, на его взгляд, пожилым, но таким простым и дружелюбным в обращении парижанам, изливал нм свою душу, оплакивая судьбы Франции и судьбы армии.

Да, не удивительно, что столько горечи в его cло вах, думал Беранже. Мольеровский герой Альцест приходил в негодование от безделицы, а на глазах современных Альцестов совершаются колоссальные мерзости. Террор, массовое изгнание лучших сынов Франции, убийства. Расстрелян маршал Ней… Расстреляны, зарублены своими же соотечественниками сотни солдат и офицеров, бывших бойцов республики, участников наполеоновских походов.

Дважды реставрированная монархия мстит французам и за «сто дней» и за всю последнюю четверть века. Вот какой она оказалась вблизи, монархия Бурбонов! Многие французы надеялись, что она принесет, наконец, мир и отдых утомленной, истерзанной стране. Беранже вспомнил о том, как незадолго до первой реставрации легитимисты пытались залучить его, автора «Короля Ивето», в свой лагерь, прельщая всякими орденами и наградами, когда Бурбоны придут к власти. «Пусть они дадут нам свободу взамен славы, пусть они сделают Францию счастливой, и я тогда буду воспевать их бесплатно», — ответил он. Конечно, Беранже не слишком-то верил, что Бурбоны могут сделать Францию счастливой, но, как и весь народ, он хотел мира и не испытывал еще ненависти к дряхлой монархии. А теперь… Нет, не воспевать Бурбонов, а помочь народу разнести в щепы их трон — вот в чем задача! «Конечно, королей и их приспешников учат не песнями и стихами, — думал Беранже, — но и поэты должны делать свое дело!»

— Спойте, Беранже, спойте! — сказал Арно, как бы подслушав его мысли. — Ту песню, которую вы посвятили мне.

И Беранже запел грустную песенку о птицах, изгнанных с родины холодной зимой. Они унесли с собой и любовь и песни… Грусть становилась все щемительнее, но рефрен песенки шел ей наперекор, упорно отстаивая надежду. И в последней строфе надежда побеждала:

Обычно суховатый Арно, отвернувшись, вытирал глаза платком; офицерик застыл, весь обратившись в слух. В этой песне слышалось как раз то, что хотелось услышать и завтрашнему изгнаннику и тем, кто остается и будет страдать от «зимней стужи».

Весна придет! Но как приблизить ее?

* * *

Песней «Птицы» открылся для Беранже 1816 год.

Когда он вернулся из Бурже в Париж, «Птицы» уже летали по городу и очень быстро допорхнули до ушей полиции и министерства, которое и без того имело претензии к экспедитору университетской канцелярии, только что выпустившему в свет сборник песен. Хотя прямой политической крамолы в этом сборнике будто и не было, но все же он вызывал у властей раздражение и беспокойство. Вино, Лизетта, чердаки, всякие там этакие скользкие штучки и шуточки, гм… гм… — рассуждало начальство. И автор всего этого — государственный чиновник! Пусть маленький, пусть даже совсем незаметный — тем более опасно! Что же тогда начнут делать люди, сидящие на высоких должностях, если какой-то экспедитор позволяет себе такое?

До поры до времени поэта не трогали. Поговаривали, что сборник его песен будто бы понравился самому Людовику XVIII (этот старый подагрик, ох, как любил игривые песенки!). Передавали и слова короля, что, мол, «автору «Короля Ивето» можно многое простить». Людовик еще надеялся, что поэт «образумится».

Но начальство и полиция не очень-то верили в это. Сборник сборником, но есть у этого Беранже и другие песенки, не вошедшие в сборник и весьма подозрительные. А теперь еще нате вам — «Птицы»!

Беранже вызвали в министерство для объяснений.

Место Арно в отделе просвещения занял литератор Петито, ханжа и легитимист, пытавшийся разыгрывать роль благожелательного и благоразумного наставника.

— Ай-яй-яй! Что же это вы ни о себе, ни о нас не заботитесь? — укорял он Беранже. — Ну что дают вам эти песенки? И место вы могли бы получить повыше! Почему бы вам не использовать старые связи вашего батюшки с графом де Бурмоном? Граф ведь теперь занимает немалое положение и мог бы вам быть полезен.

Нежелание Беранже следовать столь добрым советам казалось чиновнику нелепым и злостным упрямством. При дальнейших встречах с Беранже Петито перешел к предупреждениям.

— Имейте в виду, если вы издадите новый сборник, это будет равносильно вашей отставке, — заявил он.

Новые тома Беранже пока что не выпускал — не так-то легко они создаются! Но над новыми песенками работал усердно.

Певец Лизетты и застольных утех рос на глазах, но совсем не в ту сторону, куда хотели бы его заставить расти власти предержащие. Беранже становился политической силой, за обладание которой начали бороться различные партии.

Крайние реакционеры, ультрароялисты, засевшие в палате 1815 года, иронически прозванной из-за своего «отборного» состава «бесподобной палатой», не рассчитывали на то, что автор «Челобитной» вдруг переметнется на сторону осмеянных им «породистых псов». Вопреки чаяниям короля они видели в песеннике опасного врага и рады были бы заткнуть ему рот.

По-другому относились к Беранже «умеренные роялисты» или «доктринеры», отвергавшие крайности реакции сторонники конституционного режима. Они всячески заигрывали с песенником и предлагали ему место штатного сотрудника в газете «Конституционалист».

Беранже ответил на это предложение вежливым отказом, объясняя его тем, что, мол, по свойствам характера и по манере работы он вовсе непригоден для ремесла журналиста. Ответное письмо его в редакцию газеты заканчивалось примечательным постскриптумом:

«P.S. При сем «Маркиз Караба». Сочинять песни — мое ремесло. Досадно, что оно малодоходно».

Да, он избрал себе ремесло, смотрит на него уже совсем другими глазами, чем раньше, и не сменит его ни на какое другое. Не безделками для отдыха и развлечения станут его песни, они будут служить большой цели: помогать народу в борьбе с реставрированной монархией. Беранже уже приобрел репутацию песенника оппозиции.

Фронт оппозиции Бурбонам был в то время очень широк и разнороден. К нему присоединялись и левые республиканцы, «якобинцы», как их называли на прежний лад, и умеренные республиканцы, и либералы различных оттенков, и бонапартисты, и даже умеренные роялисты. Их всех объединял протест против феодально-католической реакции, против режима, сковывавшего экономическое и политическое развитие страны.

Каждая из этих партий была бы рада безраздельно овладеть песенником оппозиции, объявить его своим. Сам Беранже считал себя республиканцем, но организационно ни в какую партию не входил. Он стремился сохранять независимость, чтоб выступать не от лица одной какой-нибудь группы, а от большинства народа.

* * *

Песня «Маркиз Караба», посланная вместе с письмом в редакцию «Конституционалиста», была одной из самых острых и ядовитых стрел, пущенных песенником в лагерь врага. Он целился в оплот реставрированной монархии, в матерых помещиков-феодалов, бежавших некогда от революции, а теперь вернувшихся во Францию, чтоб переделать все на старый лад. Это были те самые алчные и тупые господа эмигранты, которые, по меткому выражению Талейрана, ничего не забыли и ничему не научились. Это они призвали к жизни реакционную «бесподобную палату», это они ратовали за «исключительные законы», за белый террор.

Вот он гарцует на отощавшем скакуне, злобный старый маркиз:

Беранже наградил его именем персонажа из сказки Перро «Кот в сапогах». Но маркиз де Караба из старой сказки вел свой род от некоего мельника, а его тезка из песни Беранже с негодованием отвергает подобные слухи о своем происхождении. Он, мол, прямой потомок самого Пипина Короткого, его род древнее королевского, и привилегии, которыми он владеет, даны ему «свыше».

Как и «породистые псы», маркиз сам выбалтывает все, что у него на душе. Несколько точных деталей портрета, хвастливый монолог — и он весь тут, омерзительный, опасный и в то же время нелепый со своими несоразмерными претензиями, пустозвонством и самохвальством. Смешной и зловещий анахронизм, призванный к жизни реставрацией, человек, лишенный чувства реальности.

Живые оригиналы маркиза увидели себя, как в зеркале, в песне Беранже. Некоторые, даже весьма правоверные роялисты, из числа тех, кто поумнее, не могли удержаться от смеха — так разительно было это сходство. А о том, как хохотали люди из другого лагеря, и говорить нечего.

Имя маркиза де Караба стало во Франции нарицательным.

Главой и вдохновителем маркизов де Караба, поддувалом реакции в стране был родной брат Людовика XVIII граф д’Артуа. Он имел собственный двор, свой штат советников, наушников и прихлебателей, которые участвовали во всех интригах, затеваемых в высших и прочих сферах.

Твердолобый, ограниченный, фанатичный в своей ненависти к революции, граф д’Артуа любил похваляться тем, что он принадлежит к числу немногих французов, взгляды которых ни на йоту не изменились после 1789 года. Соответственно этим взглядам он не желал считаться ни с ходом истории, ни с интересами Франции и рвался к одному — вернуть страну к дореволюционным порядкам. Вернуть маркизам Караба и их отпрыскам конфискованные поместья и былую власть. Вернуть иезуитам и попам их доходы, паству и земли.

Брат короля был одним из старейших членов и заправил Конгрегации — тайного религиозно-политического общества, образовавшегося еще во времена республики и ставившего своей целью защиту католической религии и восстановление старого, монархического режима.

После реставрации это общество приобрело особую силу и вес. Члены Конгрегации совали носы во все дела французского королевства, негласно заправляли и ходом выборов, и прениями в министерстве, и назначением местных властей.

Конгрегация, руководившая армией избирателей — маркизов де Караба, добилась того, что в «бесподобной палате» 1815 года из 402 членов 350 были матерыми ультрароялистами.

Неистовства дорвавшихся до власти маркизов Караба вызвали возмущение большинства французов. Даже могущественные иностранные державы обеспокоились, не приведут ли Францию крайности реакции к новому революционному взрыву.

Осенью 1816 года порядком перетрухнувший Людовик XVIII под давлением своих советников решился на роспуск «бесподобной палаты». В результате новых выборов вопреки всем проискам Конгрегации большинство мест в палате завоевали на этот раз уже не крайние, а умеренные роялисты; среди депутатов появились даже отдельные фигуры «независимых».

Негласным вершителем политических дел во Франции стал королевский фаворит Деказ. Бывший полицейский префект, добравшийся еще молодым до министерского поста, он обладал искусством маневрирования между политическими лагерями и, что весьма ценилось при дворе, был признанным мастером легкой светской беседы. Никто лучше Деказа не мог потешить короля очередной придворной сплетней со всеми пикантными подробностями или новым забористым анекдотцем. Щеки и живот тучного Людовика тряслись от смеха, он с обожанием глядел на своего любимца и всецело полагался на него в государственных делах (сам король ленился вникать в «скучные» политические вопросы).

Белый террор поутих в стране, правительство взяло более «умеренный» курс. Но Конгрегация продолжала накладывать свою тяжелую лапу на всю внутреннюю жизнь Франции. В согласии с ней действовали и чиновники-роялисты, и господа помещики, и служители церкви.

* * *

Бок о бок с роялистскими «индюками», маркизами Караба на общественной арене реставрированной монархии успешно подвизались хитроумные и корыстные авантюристы, умевшие приспособиться ко всякому режиму.

Сохранять свои личные преимущества при любом «хозяине», ловко применяться к обстоятельствам, соблюдая собственную выгоду, — эта циническая мораль все больше входила в силу. Образцами ее могли служить прославленные государственные мужи Талейран и Фуше. Преемники и подражатели этих виртуозов предательства заседали в палатах и министерствах, в судах и департаментах. Политические флюгера в мундирах, дипломатических фраках, церковных сутанах! И среди людей искусства расплодилось немало марионеток, готовых плясать на потеху сильным мира сего.

«Паяц» — так назвал Беранже новую песенку. Герой ее сам повествует о своей карьере.

Так паяц и прыгал всю жизнь: сначала перед вельможей — вместо собачки, потом перед братом вельможи, «вытолкавшим» прежнего хозяина, потом перед «законным сыном» нового властителя, потом снова перед прежним хозяином:

Что ему принципы? Он думает только о своем благе.

Паяц из песенки Беранже не карикатура на какую-нибудь определенную личность. Это социальный тип. Такие вот «попрыгунчики», процветающие при любом режиме, охотно пляшут на поводу у маркизов де Караба. Политическая беспринципность, забота о личной выгоде великолепно уживаются с реакцией и готовы служить ей.

«Догадливые» приятели из «Погребка» увидели, однако, в песне Беранже не широкую социальную сатиру, а личный выпад против Дезожье, бывшего в то время директором театра «Водевиль». К Беранже обратились с вопросом, действительно ли Дезожье послужил для него прообразом «паяца».

— Вы забываете, что я направляю стрелы только против сильных мира сего, к тому же, когда появился «Паяц», мы были с Дезожье еще в дружеских отношениях, — ответил Беранже. — Хотя кое-что и могло навести на мысль об этом песеннике, тем не менее паяц — это обобщающий образ, и те, чьи интересы отразились в нем, занимают гораздо более высокое положение, чем директор «Водевиля».

Такое же объяснение дал автор и в примечании к песне, сделанном потом.

В начале второй реставрации Беранже и Дезожье действительно были еще дружны. Беранже даже написал тогда приветственную песенку «Моему другу Дезожье, только что назначенному директором «Водевиля». В шутливой форме песенка давала новоиспеченному директору советы, как вернуть театру народный характер:

Быть справедливым и беспощадным в обличении призывал своего друга Беранже:

И Дезожье принялся за дело, но… ведь это чересчур рискованно — быть смелым, находясь на виду у властей. Гораздо проще и удобней пускать стрелы так, чтоб заслужить их одобрение и похвалу.

В одной из первых своих программ новый директор попотчевал публику комическими куплетами, высмеивающими… «сто дней» Наполеона.

Это пришлось как нельзя более по сердцу властям.

Беранже возмутился. Как! Значит, добрый его приятель вместе с паяцами, с теми, кто готов плясать в угоду каждому новому хозяину!

Конечно, Беранже и раньше слишком хорошо знал Дезожье с его слабохарактерностью и легкомыслием, чтоб возлагать на него серьезные надежды как на соратника в борьбе. Но после злосчастных куплетов как будто некий барьер вырос между былыми друзьями.

А тут как раз появилась песня о паяце, и те же услужливые знакомые, прослышав о ссоре двух песенников, стали подливать масла в огонь, уверяя Дезожье, что он и есть оригинал беранжевского паяца.

Дезожье не раз пытался объясниться, помириться с Беранже, но тог ни шагу не делал навстречу. Прежняя дружба сломалась, и уже ничего нельзя было исправить.

* * *

И Людовик XVIII, и его фаворит Деказ, и другие министры очень хотели бы, чтоб подданные французской монархии довольствовались легкими блюдами «Водевиля», отвлекающими от вредоносных политических страстей.

Но до правителей то и дело доносились песни совсем другого толка — колючие, задиристые, бурлящие как раз такими вот недозволенными страстями. Агенты и сыщики доставляли рукописи этих песен в полицейские префектуры и докладывали хозяевам, что в Париже и других городах Франции плодятся весьма подозрительные «общества» и кружки. На своих сборищах члены этих кружков не только поют дерзкие песни, но и ведут крамольные беседы.

Действительно, песенные содружества одно за другим рождались в реставрированной монархии, и многие из них превращались в своеобразные политические клубы. «Кролики», «Медведи», «Птицы», «Гамены», «Истинные французы» и еще много других песенных обществ с живописными названиями появлялись в то время в Париже. Кружки песенников в рабочих предместьях назывались гогеттами{Goguette — от слова goguer — шутить, балагурить, насмехаться, пировать (франц.).}; здесь смех звучал особенно раскатисто, здесь не боялись дерзкой шутки. И каждая новая песня Беранже была здесь желанной гостьей.

Обличие песенных содружеств принимали иногда и тайные общества политической оппозиции. В одном из них состоял некоторое время Беранже. Оно именовалось обществом Апостолов, кличкой каждого члена было имя какого-нибудь библейского апостола. Беранже носил кличку Жак Старший.

К удивлению своему, он встретил на очередной сходке «апостолов» шевалье де Пииса, который голосовал когда-то против его принятия в члены «Погребка». Шевалье вел себя совсем по-иному, чем прежде. Ни следа недоброжелательства. Никакой ворчливости. Напротив, Пиис так дружески относится к песеннику оппозиции и собрату по кружку, так горячо интересуется каждой новой его песней! Участвуя в общих беседах, шевалье вспоминает о том, как в годы революции он — тогда еще молодой поэт — воспевал ее в стихах. Да-да, он всегда был вольнодумцем и сторонником всего передового. При империи он принужден был таить это; что поделать — такие времена! Но вот когда находишься среди настоящих друзей…

Заверения старого Пииса как-то настораживали. Беранже помнил, что Дезожье советовал ему не петь при этом человеке «Короля Ивето» и вообще не говорить лишнего. Тогда Пиис подвизался в полицейской префектуре. Этот человек, служивший поочередно разным политическим режимам, наверняка сумел и теперь найти соответствующее местечко.

Содержание бесед, которые вели «апостолы», в скором времени стало известно полиции, кое-кого из членов кружка уже вызывали в префектуру для объяснений, а за иными установлена слежка. Значит, в кружке действительно завелся доносчик!

Судьба общества Апостолов отнюдь не исключительна.

— Иуд развелось теперь так много, что самому господу богу не мешало бы поостеречься, а не только нам, смертным, — говорит Беранже друзьям.

На одной из последних сходок, происходившей в отсутствие де Пииса, Беранже пропел «апостолам» новую песню — «Месье Жюда»{В русском переводе Курочкина — «Господин Искариотов».}. Песня начиналась с обращения к «братьям апостолам». Надо действовать заодно, и сам «брат добрый бог» будет вместе с ними, но не стоит слишком громко говорить о своих делах, лучше — потише. И затем следовал рефрен:

Беранже пропел эти слова вполголоса и с чрезвычайно выразительной интонацией. Все невольно вздрогнули и оглянулись. Де Пииса в комнате не было. Но когда Беранже пропел следующую строфу, слушателям показалось, что он здесь, перед ними, просвеченный насквозь взглядом песенника. Нет, это даже не Пиис, это нечто большее. Отвратительная фигура провокатора, улыбающегося подлеца встала перед ними.

Первую строфу — обращение к «апостолам» — автор решил потом вычеркнуть из песни. Нечего связывать тип провокатора с одним каким-то кружком, решил Беранже, этот тип шире и значительнее.

«Портрет этого трусливого апостола схож со столькими людьми, что после уничтожения первого куплета песня получает обобщающий характер», — напишет он в примечании к песне.

Общество Апостолов распалось, но шевалье де Пиис продолжал свою деятельность осведомителя, оставаясь членом либерального общества «Друзей печати», и получал от правительства кресты и пенсии.

 

В САЛОНАХ

Час сумерек с его зыбкой окраской. В окнах домов зажигаются первые огоньки, а в мастерских, на фабриках, в лавках опускают ставни, задвигают тяжелые засовы. Усталый рабочий люд заполняет улицы предместий. Кто спешит домой, кто на свидание к Марго или Жанетте, а кто — в кабачок.

И ему, Беранже, тоже пора расправить плечи, пройтись. Новая строфа песни отточена, отшлифована на славу. Сколько трудов потребовалось для этого!

На деревянном простом столе, который служит ему и для еды и для работы, рядом со стопкой бумаги громоздятся словари, справочники. Это друзья и помощники Беранже. Он постоянно советуется с ними в поисках самого точного и меткого слова, в стремлении проникнуть в его глубины, разгадать его разнообразные смысловые оттенки, заставить слово блестеть в стихе новыми гранями. Разведчик недр живой речи, молотобоец и ювелир — все это соединилось для Беранже в ремесле поэта. Поиски, добыча — и тут же беспощадно строгий отбор.

Все должно быть в песне естественно, доходчиво и в то же время предельно кратко. Цветистые эпитеты и затейливые украшения лишь затемняют ее смысл, они не нужны в этом жанре — к таким выводам пришел он. Поступь песни должна быть легка и стремительна, облик — ясен и целен. Единство мысли, чувства и их словесного выражения — залог действенности песни.

Он уже успел далеко уйти в своих размышлениях и поисках от поэтических формул «Погребка», от его примитивной морали, выраженной когда-то в четырех словах: смеяться, петь, любить и пить!

Конечно, он не изгнал из своих песен смех и шутку. Но веселый блеск застольной песенки сочетался в его поэзии с гражданским пылом. Задорный напев улицы — с ясностью и чистотой классических образцов.

Он еще чувствует себя в начале пути, но уже приступил к своей главной жизненной задаче — дать Франции новую песенную поэзию, которой раньше у нее не было.

Размышляя обо всем этом, Беранже тщательно чистит воспетый им «старый фрак», облачается в него и выходит на улицу. Работа его над песней продолжается всюду, где бы он ни был. О чем сегодня спорят в кабачках, какие песенки поют на бульварах, что волнует литераторов и политиков на их сборищах — все он должен знать, слышать, во всем улавливать главное, добывая тот жизненный сок, который заиграет в его песнях.

Куда направить шаги? Прежде всего, конечно, пообедать. С тех пор как Кенекур с семьей переехал в 1813 году в Париж, на столе милейшего настоятеля «Монастыря беззаботных» всегда ставится прибор для брата Весельчака. Здесь Беранже чувствует себя как дома. Можно отвести душу, если есть неприятности, отдохнуть после напряженного дня. А потом, набравшись сил, пойти куда-нибудь в более многолюдное общество.

«Погребок» к 1817 году как-то зачах и распался. Большинство его членов перешло в песенное содружество «Ужины Мома». Мом — божок иронии и шутки в античной мифологии — обычно изображался с погремушкой в руках, и председатель «ужинов» обладает этой божественной регалией. Погремушка служит на сборах вместо звонка, и Беранже часто потрясает ею, зовя к тишине и вниманию балагуров, собравшихся за длинным столом в ресторане Бовилье…

Здесь, на песенных сборах, укрепились некоторые старые знакомства Беранже и завязались новые. Впрочем, он не ищет знакомств, особенно со знатными персонами, они сами его ищут. Банкиры и политики, академики и поэты наперебой приглашают Беранже в свои салоны.

Конечно, простой кабачок и компания испытанных друзей привлекательнее для Беранже, чем светские гостиные. Но надо искать опоры для новой песенной поэзии в различных кругах общества, он пришел к этому убеждению с тех пор, как предпочел песню всем другим жанрам.

«Я сочетался браком с этой бедной, но веселой девушкой, собираясь сделать ее достойной приема в салонах нашей аристократии, но не заставляя ее отказываться от старых знакомств, ибо она была дочерью народа, от которого ждала своего приданого. И я был вознагражден гораздо больше, нежели того заслуживали мои произведения, хотя они и обладали той особенностью, что благодаря им в продолжение лет двадцати поэзия вторгалась в политические дебаты», — напишет Беранже в своей «Автобиографии».

Итак, он теперь захаживает в литературные и политические салоны. Бывает иногда в салоне Бенжамена Констана. Этот корифей либерализма обладает выдающимся ораторским и литературным талантом. В 1816 году публика зачитывалась его романом «Адольф», в котором с большим психологическим мастерством нарисован тип современника, молодого француза начала XIX века.

Бурные речи и споры слышатся и в других оппозиционных салонах. У промышленника Давийе собираются либералы и бонапартисты. В салоне литератора-академика Жуй господствует вольтерьянский антиклерикальный дух. Сюда Беранже заглядывает охотно.

С Этьеном Жуй он познакомился еще на обедах «Погребка» и нашел в нем не только веселого застольного собеседника, но и неутомимого пропагандиста своих песен. Отшельник — такое прозвище получил Жуй в дружеском кружке. Оно произошло от названия книги его очерков «Отшельник с шоссе д’Антенн», и есть в этом прозвище веселая лукавинка. Завзятый вольнодумец, широкоплечий, румяный острослов, с военной выправкой и громким смехом, меньше всего походит на какого-нибудь постного святошу, пустынника-анахорета.

До того как он взялся за перо, Жуй вел полную приключений жизнь. Еще юношей побывал в Гвиане, потом служил в Индии в Люксембургском полку. Потерял два пальца правой руки, участвуя в морском бою. В годы революции служил в армии под начальством генерала Морана. Лишь годам к тридцати пяти Жуй поселился в Париже и сделался литератором. Из-под быстрого пера его выходили и трагедии, и критические статьи, и либретто опер, и застольные песенки, и памфлеты, и очерки. Он как будто спешил наверстать упущенное. Ни в одном жанре не достигал больших высот, однако писал остро, живо и с профессиональным мастерством. Да, это был необыкновенный отшельник!

Так говорилось о нем в песенке Беранже «Другу-отшельнику», пропетой за столом Жуй в день его рождения.

За столом у Жуй Беранже решил впервые пропеть свою новую песню «Бог простых людей».

Подходя к дому Отшельника, он чувствует лёгкое волнение. Как примут его слушатели? Ведь до сих пор считается, что песня не должна вторгаться в область высокой поэзии, затрагивать возвышенные философские темы, а он попытался преступить этот запрет.

Окна Жуй светятся. Люстры зажжены, гости уже за столом. Рядом с либеральным депутатом — актер из театра «Водевиль», рядом с известным историком — начинающий писатель… Беранже бурно приветствуют. Без него и веселье не то, и ужин не в ужин, и десерт не в десерт.

Когда подходит его очередь в застольном круге, Беранже исполняет новую песню. Да, тон ее необычен, строфы этой песни не назовешь куплетами, настолько высок их строй.

Почитанию «земных богов», погоне за богатством и властью, чувствам и верованиям, принижающим людей, Беранже противопоставляет человеческое в человеке, «естественную» мораль людей, чистых сердцем.

Добро и разум, любовь, дружба и чудесный дар творчества — вот во что стоит верить, чему стоит поклоняться!

Напрасно церковники пугают людей страшным судом и муками ада.

* * *

Свобода слова и мысли была в цепях, и все же ораторское искусство, пышно расцветшее некогда в годы революции, не иссякло, не зачахло во Франции.

На трибуне палаты депутатов шли настоящие турниры красноречия, ораторские поединки. Блестящие импровизированные речи произносились в салонах, которые посещал Беранже. И одним из лучших ораторов был депутат оппозиции, республиканец Манюэль. Роялисты ненавидели и побаивались его.

— Под мягким обличием кошки в этом человеке таится тигр, — говорили они.

Беранже впервые встретился с Манюэлем в 1815 году в одном из салонов. Высокий, худощавый, с бледным лицом южанина, с неспешными движениями, Манюэль не торопился вступать в споры. Но за внешней сдержанностью его угадывалась скрытая сила. Это впечатление подтвердилось, когда Манюэль заговорил. Речь его захватывала убежденностью, силой логики, блеском отточенных сарказмов. Действительно, такой оратор может быть грозой для политических паяцев и маркизов Караба, думал Беранже.

Чем лучше узнавали друг друга депутат и песенник оппозиции, тем глубже становилось их взаимное расположение.

Сын провинциального нотариуса, Манюэль, как и Беранже, не имел ни капиталов, ни титулов и выдвинулся лишь благодаря таланту, труду, уму и воле.

Как и для Беранже, духовной родиной для него была революция.

Восемнадцатилетним юношей вступил Манюэль в революционную армию. Когда школьник Пьер Жан упражнялся вместе с товарищами в стрельбе из маленькой пушки на пероннском валу, Манюэль шел в атаку на врага. Он дослужился в войсках республики до чина капитана артиллерии. Во время итальянской кампании был тяжело ранен и после того уже больше не вернулся в армию.

Юрист по образованию, он занялся адвокатской и журналистской деятельностью. Во время «ста дней» его избрали в палату депутатом от Барселонетты. В 1818 году, после роспуска «бесподобной палаты», Манюэль был избран вторично, на этот раз от Бретани. К голосу его прислушивалась не только Франция, но и вся Европа.

Оба друга — один речами, другой песнями — атаковали лагерь феодальной реакции, и фронт их атак расширялся, а удары становились все решительней и весомее.

Манюэль был одним из редакторов либерального журнала «Минерва», За два года своего существования, (1818–1819), обходя цензурные рогатки, журнал сумел опубликовать много песен Беранже («Маркитантка», «Простолюдин», «Изгнанник», «Старушка», «Бренюс», «Священный союз народов», «Миссионеры», «Мой старый фрак», «Дети Франции», «Возвращение на родину», «Время» и др.).

Беранже ценил благожелательный прием, который находила в «Минерве» его политическая поэзия, но на предложение стать постоянным оплачиваемым сотрудником редакции ответил отказом.

— Просто смешно заставлять друзей моих оплачивать куплеты, сочинение которых доставляет мне столько удовольствия, — говорил он Манюэлю.

Причина его отказа, однако, крылась глубже.

«Я с большим удовольствием подчиняюсь вашей литературной цензуре, — писал Беранже редакторам «Минервы» в октябре 1819 года. — Что касается политического духа моих куплетов, я не могу вам обещать столь полного послушания… Песенник — это застрельщик. Он идет на риск. Вы должны также иметь в виду, милостивые государи, что я мог бы настаивать на помещении тех песен, которые могли бы навлечь на вас ответственность».

Нет, Беранже не хочет подвергаться политической цензуре, пусть даже цензорами будут его друзья. Он отстаивает свою независимость. И Манюэль понимает его.

Встречи друзей становятся все чаще. Делиться мнениями, советоваться, вместе обсуждать политические дела и творческие замыслы становится для каждого из них настоятельной потребностью.

Манюэль часто бывал в салоне Лаффита. Этот богатейший банкир Франции, ворочавший колоссальными суммами, ведавший личными расходами короля, славился как филантроп и завзятый либерал. В его особняке на улице д’Артуа собирались вожаки политической оппозиции. Здесь вели поединки красноречия признанные корифеи либерализма, здесь оттачивали свои ораторские таланты и завязывали полезные знакомства молодые политические честолюбцы, будущие ученые, писатели, министры. Богатейшие люди Франции и бедные студенты, либералы, доктринеры, бонапартисты — пестрое, говорливое, разношерстное общество толпилось по вечерам в этом салоне, сделавшемся своеобразным штабом оппозиции.

Манюэль не раз звал Беранже пойти вместе с ним к Лаффиту, но песенник упорно отказывался.

— Я всегда недолюбливал финансовых дельцов, их раззолоченные салоны и шумное общество. Нет, там нечего искать дружбы, — отвечал он на уговоры Манюэля. Но уговоры становились все настойчивее, Беранже в конце концов сдался.

Все головы поворачиваются к Беранже, как только он появляется на пороге. Те, кто видит его в первый раз, с жадным любопытством рассматривают, каков из себя этот песенник, снискавший такую популярность.

Перед ними худощавый стройный человек средних лет и среднего, скорее даже невысокого роста. Большая, слегка склоненная набок голова сияет обширной лысиной. Редкие светлые волосы растут по краям ее и длинными прядями спадают на высокий крахмальный воротник из белого льняного полотна. Лицо круглое, глаза голубые, выпуклые и очень выразительные. Смотрят простодушно и прямо, но где-то в глубине их скачут лукавые смешинки. А рот, может быть, еще выразительней глаз. Хорошо очерченные пухлые губы с длинными и тонкими уголками. Вот один уголок слегка вытягивается, а губы приоткрываются — так и видно, что сейчас из них вылетит острое словцо!

На нем опрятный, но сильно поношенный темный сюртук и клетчатый жилет. Руки без перчаток; он не носит их и вообще не делает различия в своем костюме, куда бы ни шел. Об этом все уже слышали. В светской гостиной Беранже появляется в той же одежде, что и в кабачке на песенном сборе какой-нибудь гогетты.

Он нисколько не скрывает своей бедности. Напротив! Даже подчеркивает ее при случае: не стыдится ее, а гордится ею.

Где бы он ни был, Беранже остается самим собой. Поза и фраза, всяческое щегольство ненавистны ему, в чем бы они ни проявлялись — Bi поэзии или в жизни, в одежде или речах.

Хозяин салона спешит навстречу долгожданному гостю.

— Наконец-то вы здесь, с нами!

Лаффиту уже за пятьдесят (он на тринадцать лет старше Беранже), но движения его быстры, глаза зорки, на губах играет дружелюбная улыбка. Никакого чванства, зазнайства, банкирской важности не видно в этом человеке, облаченном в долгополый коричневый сюртук. От Манюэля Беранже слышал, что Лаффит выбился из «низов». Трудолюбие, упорство и недюжинные коммерческие способности помогли ему превратиться из бедняка в финансового туза. Этот умный и дальновидный банкир прекрасно понимает, как вредна для Франции, как препятствует буржуазному прогрессу феодальная реставрация. Этим и объясняется его активная политическая оппозиционность. Своими связями и деньгами он оказывает большую помощь либеральной партии.

Лаффит представляет песенника гостям. Среди них есть люди, уже знакомые Беранже, но есть и такие, о которых он раньше знал только понаслышке.

Вот, например, два молодых человека — один высокий, с античным профилем и белокурыми кудрями, другой — маленький, проворный, с длинным острым носом и быстрой речью. Это подающие надежды ученые, публицисты, историки. Высокий — Минье, низенький — Тьер. Оба так и норовят пробиться поближе к песеннику сквозь толпу завсегдатаев салона, плотным кольцом окружившую нового гостя. И если не сегодня, то в один из ближайших вечеров они добьются того, что Беранже заинтересуется ими и станет называть их своими «молодыми друзьями».

Лаффит знакомит Беранже с пожилым статным человеком. Это один из ближайших друзей хозяина и самых почетных его гостей — юрист, политик, либеральный депутат Дюпон де Л’Ер. У него умное, выразительное лицо и лысый череп, как у древнеримского оратора Катона.

Постепенно Беранже вовлекается в общую беседу, а позже за столом с успехом исполняет свои песни, поощряемый восторженными рукоплесканиями.

В следующий раз он уже без особого сопротивления соглашается пойти к Лаффиту и время от времени продолжает наведываться в этот салон.

 

ПРЕДВЕСТНИЦА «ИНТЕРНАЦИОНАЛА»

В конце сентября 1818 года немецкий город Ахен готовился к приему «августейших особ». Европейские монархи — основатели Священного союза, избрали его местом для очередного конгресса.

Старинный город славился тридцатью тремя церквами и древним собором. Здесь под стрельчатыми сводами короновались многие поколения императоров и королей. Здесь, согласно преданиям, был погребен сам Карл Великий. Хотя останки легендарного императора и не были обнаружены, но о пребывании их в усыпальнице собора возвещала надпись на тяжелой каменной плите: «Carolus Magnus».

Толпы паломников стекались сюда на поклонение мощам и реликвиям. Монеты так и звякали, опускаясь в кружки для приношений, торговля чудесами шла вовсю.

Спору нет, старинный город с его храмами, гробницами и таинствами был как нельзя более подходящим местом для встречи «христианнейших монархов».

В назначенный срок сюда прибыли высокие гости: русский император Александр I с государственными мужами Нессельроде и Каподистрией, прусский король Фридрих Вильгельм III с двумя министрами, австрийский император Франц II в сопровождении неизменного Меттерниха, а также английские советчики-лорды Веллингтон и Кэстльри.

В этот раз на конгресс пригласили и представителей Франции. Делегацию от монархии Бурбонов возглавлял первый министр герцог Ришелье. Французы волновались. На конгрессе должны были решаться дальнейшие судьбы их нации.

Ришелье в своем выступлении заверял руководителей конгресса, что оккупационные войска, введенные во Францию в 1815 году и призванные оберегать престолы и алтари Европы от посягательств крамольников, уже выполнили свое назначение в реставрированной монархии. Монархия окрепла, и никакие революционные бури не грозят ей более.

Основатели Священного союза и их советчики приняли эту речь благосклонно. Они и сами подумывали о том, что пора бы отозвать из Франции своих солдат, не то еще наберутся в этой стране бунтовщиков всяких возмутительных идей.

Конгресс постановил вывести оккупационные войска из Франции досрочно, не позднее 30 ноября 1818 года. Вопрос о дальнейшем устроении судеб реставрированной монархии вызвал, однако, разногласия. Можно ли оставить без постоянного надзора эту страну, чреватую революциями? Государи колебались. Наконец после долгих прений было решено допустить Францию к участию в «концерте великих держав» и в то же время сообща держать подозрительного партнера в узде, немедленно вмешиваясь во французские дела в случае какого-нибудь опасного поворота или переворота в политической жизни страны.

Конгресс выпустил торжественную декларацию, оповещавшую весь мир, что «августейший союз» пополнился новым членом.

* * *

— Ну, как? Радуемся? Такое событие, такое событие! — шамкал герцог Ларошфуко де Лианкур, пожимая руку Беранже.

Старый вольнодумец, вельможа времен Людовика XV, Ларошфуко хотя и провел долгие годы в эмиграции, но сочувствовал либералам и всячески выказывал свое расположение к поэту оппозиции, встречая его в салонах.

— А у меня к вам большая просьба, — продолжал герцог, не дожидаясь ответа Беранже. — В честь освобождения Франции от вражеских войск я устраиваю праздник у себя в замке Лианкур. Прошу быть моим гостем и горячо надеюсь, что вы пропоете на нашем торжестве новую песню, прославляющую освобождение Франции от иноземных штыков.

Беранже сказал, что он подумает, но не дал никаких твердых обещаний.

И без просьб герцога он уже думал, как откликнуться на это событие.

Оду на случай он не станет сочинять и, конечно, не будет воспевать благость монархов, соизволивших присоединить Людовика XVIII к своему сонму и очистить Францию от оккупантов после того, как эти самые «благодетели» ограбили и унизили ее.

В написанной раньше песне «Варварийский священный союз» Беранже уже выразил свое отношение к союзу монархов, основанному после поражения Наполеона, и за два прошедшие с тех пор года его отношение не изменилось. Не изменилась и цель союза августейших варваров. Она все та же: охранять королевские троны, блюсти реакцию и душить свободу во всех ее проявлениях.

Так говорилось в прежней песне Беранже. Так оно и было на деле. Конечно, после вывода оккупантов французам станет дышаться легче, но разве сможет народ расправить плечи, пока на них сидят маркизы Караба?

Вот если б вместе с оккупантами убралась из Франции и династия, посаженная при помощи их штыков… Вот если б не монархи диктовали народам свою волю, а сами народы объединились бы, протянув друг другу руки!.. Да, такой союз, союз народов, по праву мог бы называться священным. Об этом стоит мечтать, за это стоит бороться. Такая тема действительно может вдохновить поэта и на гимн и на оду.

«Священный союз народов» — так и назовет Беранже свою новую песню. Весь строй ее должен быть возвышенным и торжественным в соответствии с главной идеей.

И песня начала складываться. Казалось, будто сама природа помогала поэту. Осень в том году была во Франции необычайной. В октябре, как весной, во многих местностях вторично зацвели плодовые деревья. Разве не призывают на землю мир, не поют славу труду эти золотые поля, эти тяжелые кисти винограда, брызжущие веселым, пьянящим соком, эти яблони, облитые нежным бело-розовым цветом?

Зачин песни найден. Голос богини мира несется над цветущей, плодоносящей землей и взывает к народам устами поэта:

В двух строках рефрена бьется сердце песни, набатом звучит призыв к единению и братству тружеников всех наций. Вот где путь к миру и счастью на земле! И не короли, не угнетатели и их полководцы укажут людям этот путь.

Через тридцать лет после появления песни «Священный союз народов», 23 февраля 1848 года, в приветственном письме временному правительству второй французской республики, подписанном Карлом Марксом, будут написаны такие слова:

«Честь и слава вам, французы! Вы заложили фундамент союза народов, пророчески воспетого вашим бессмертным Беранже»{К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4. М., 1955, стр. 537.}.

Песня Беранже — одна из первых предвестниц «Интернационала», который спустя полстолетия зазвучал над землей.

* * *

Копии текста песни, сделанные друзьями и слушателями Беранже, сразу же начали распространяться по Франции. Одну из копий автор не замедлил переслать в замок Лианкур. Она поспела к празднику.

— Ну, теперь мне обеспечена протекция в богадельнях и больницах, — сказал Беранже на обеде у Кенекура.

— Что вы имеете в виду? — удивились друзья.

— Как! Разве вы не знаете, что почтенный герцог Ларошфуко состоит попечителем богоугодных заведений? — ответил Беранже и тут же пропел импровизированное двустишие:

Все расхохотались.

— Что смеетесь? Койкой в больнице нечего пренебрегать.

Герцог при встрече поблагодарил Беранже за песню. Она с успехом была исполнена на празднике, но все очень сожалели, что среди гостей не было самого автора. Почему же он не откликается на приглашения людей, столь расположенных к нему?

— Господин герцог, поверьте, что не смешная демократическая прихоть мешает мне уступить вашим настояниям, — ответил Беранже. — Я ценю ту честь, которую вы мне оказываете, но ведь я пользуюсь совсем не тем словарем, к которому прибегают в ваших салонах.

Нет, общество вельмож, пусть они даже называют себя либералами, совсем не привлекало его.

 

«ПОВСЮДУ СВЕТ ЗАДУЕМ…»

— Да ну их, этих педантов, этих худосочных пуристов! — отводил душу Беранже в беседе с Манюэлем. — Им, видите ли, поперек горла стало слово «пузан», употребленное в песенке «Депутат на выборах в 1818 году». Радетелям высокого слога невдомек, что чем ближе слово к просторечью, тем оно приметнее, свежее и тем лучше играет в сатирической песне. И слово «пузан», может быть, навсегда останется кличкой для политических деятелей определенного разряда, для тех, кто продает в палатах интересы нашей страны, пресыщен милостями и жиреет, прихлебательствуя за столом у министров.

По собственным наблюдениям и по рассказам Манюэля Беранже досконально изучил тип государственного деятеля, преобладающий в реставрированной монархии. Пузаны одного поля ягоды с паяцами; житейские и политические заповеди их вытекают из той же цинической философии личной выгоды.

вот первая из заповедей, которую блюдет пузан, пролезший в палату под видом и званием «народного избранника».

Держаться поближе к министрам — это вторая заповедь.

Заботиться о принципах вовсе не рекомендуется, зато иметь острый нюх депутат обязан:

Пузан раздувается, красуется, щеголяет перед избирателями своей политической «весомостью». Он сделает все, что требуется вышестоящим: постарается отвергнуть реформы, позаботится, чтоб зажали рот прессе, чтоб увеличили расходы на полицию. Пусть не беспокоятся просвещенные избиратели и пусть, со своей стороны, пекутся о нем:

«Каждый департамент узнавал в пузане своего депутата», — говорил Беранже, не скрывая удовольствия, которое доставила ему эта оценка песни.

Через год тот же персонаж снова выступил в песенке «Пузан на выборах 1819 года». Он не изменился, только еще больше обнаглел и рвется к министерскому портфелю. Пузан обращается с отчетной речью прямиком к тем, в ком всегда находит сочувствие и поддержку: к префектам, мэрам, церковникам. Ведь он же потрафил им за срок своего пребывания в палате, значит теперь они снова должны избрать его!

На этом золотом правиле покоятся благоденствие и карьера пузана. Сомненья нет, он добьется своего. Ему раздолье в монархии Бурбонов…

Да. Прошли те времена, когда голоса гигантов звучали над Францией. Теперь в стране музыку делают торжествующие ничтожества. Об этом поет Беранже в новой песне «Мелюзга, или Похороны Ахилла»:

* * *

К возмущению маркизов Караба, паяцев и пузанов выборы 1819 года увеличили число независимых в палате депутатов, к тому же среди избранных оказался некий аббат Грегуар, старый член Конвента, голосовавший некогда за казнь Людовика XVI.

Король был уязвлен, граф д’Артуа весь клокотал яростью, свора маркизов Караба свистала и улюлюкала, святые отцы гнусили с амвонов, на все лады проклиная цареубийц. В палате депутатов назревал грандиозный скандал.

Министры во главе с Деказом, ставшим к тому времени премьером, поспешили срочно податься вправо. Деказ распустил «Общество друзей печати» и готов был пойти на пересмотр некоторых законов, казавшихся ультрароялистам чересчур либеральными. Но напрасно королевский фаворит расточал обещания, заверения и улыбки: дни его полулиберального министерства были сочтены. Неожиданное событие ускорило ход вещей.

13 февраля 1820 года ремесленник Лувель ударом ножа смертельно ранил сына графа д’Артуа, герцога Беррийского, когда тот выходил из театра. Лувель надеялся, что убийство наследника престола по» ложит конец всей династии Бурбонов. Но удар его свалил не монархию, а лишь герцога да в придачу министерство Деказа.

Династия пока что уцелела, защитники ее ощерились и пошли в наступление.

— Деказ — сообщник убийц! — вопили роялисты. — Вся Франция опутана заговором, и виной тому — либералы!

Как ни жалко было Людовику XVIII разлучаться со своим фаворитом и советчиком, но пришлось согласиться на его почетную отставку. В знак королевской милости Деказу были дарованы звание пэра, титул герцога и дано новое назначение — посланником в Англию, столь милую сердцу старого Бурбона.

В салоне Лаффита тревога. Кружок молодежи теснится вокруг Беранже. Что скажет песенник оппозиции о последних событиях? Нет, он не скорбит о судьбе Деказа и его министерства. Полумеры и экивоки не достигают цели в политике.

— Многие видят причину падения Деказа в убийстве герцога Беррийского, — говорит Беранже. — По* верьте мне, это был лишь повод. Сама система, избранная им и позволявшая каждой партии быть у власти, с давних пор обречена на непродолжительное существование.

Говорят, что сей герой дня не только усердно угождал королю, но и будто бы мирволил либералам. Однако за время его правления наибольшего успеха добились иезуиты, они даже начали захватывать в свои руки народное образование.

Сам Деказ недолюбливал иезуитов, но пуще всего стремился, как бы не прогневить брата короля и его милейших друзей из Конгрегации, не жалевших угроз для королевского фаворита; в результате он ничего не предпринял, чтобы противодействовать иезуитам.

* * *

Еще в 1817 году капуцины — бродячие монахи — в изобилии появились на парижских улицах. А роялистские газеты в это время умиленно расписывали всяческие религиозные праздники.

— Опасность становится все серьезнее, — говорил Беранже друзьям, в городах причащают за деньги солдат, а в деревнях монахи всячески одурманивают крестьянские головы.

«Хранители божия вертограда» в остроконечных черных капюшонах прикидываются этакими благодетелями:

Церковники рвутся к власти и доходам, только и думают о том, чтоб вернуть конфискованные революцией земли, только и глядят, как бы побольше выколотить барыша из верующих:

Песню «Капуцины» тотчас же стали распевать в гогеттах, но в салонах побаивались столь острой сатиры на служителей религии.

Во времена правления сладкогласного Деказа агенты Конгрегации ничуть не изменили своих повадок. Католические монахи продолжали рыскать по деревням и городам Франции, распространяя некое «письмо Иисуса Христа», сфабрикованное отцами церкви и призывавшее католиков к истреблению всех врагов Реставрации. Они рады были бы вернуть времена инквизиции, раздуть религиозные раздоры в стране.

Таков рефрен к песне Беранже «Миссионеры».

Во главе с самим сатаной церковники и монахи замыслили расправу над просвещением, гуманностью, философией во славу невежества, злобы, корысти!

Многие из либералов укоряют Беранже за «слишком резкие» выпады против церковников. Лучше, мол, поосторожнее!

— И кто бы этому поверил? — разводит руками песенник, — те самые миссионеры, которые сделали столько зла и были сверх того еще причиной стольких скандалов, не показались достаточно опасными в 1819 году ряду либеральных депутатов!

— Там, где действительно коренится зло, они боятся его видеть, — говорит Беранже Манюэлю об этих «друзьях свободы».

— Трудно поверить и тому, что есть в наше время люди, которые готовы подпустить иезуитов к делу народного просвещения, — возмущается песенник.

похваляются «святые отцы» в новой песне Беранже, созданной вслед за «Миссионерами».

Здесь досталось и двоедушному Деказу. ^то его вспоминают святоши в третьей строфе песенки:

* * *

Расставшись со своим фаворитом, Людовик XVIII как-то сразу одряхлел. Бледные, тусклые глаза его еще больше помутнели, все несноснее становились для него занятия государственными делами. Заправилам Конгрегации не трудно было смекнуть, что настал подходящий момент окончательно прибрать к рукам короля, а заодно и полную власть в стране.

Они подыскали для старого монарха «утешительницу», которая сумела занять при нем пустующее место прежнего любимца. До тех пор Людовик XVIII не жаловал дам, но госпожа дю Кайла, талантливая ученица иезуита Лиотара, сумела найти подступы к ожиревшему королевскому сердцу. Подобно Деказу, она была в курсе всех придворных сплетен и интриг, сама искусно плела их и так ловко умела подать королю, приправив острыми соусами, что морщины разглаживались на еще недавно насупленном монаршем челе. С каждым днем король все больше привязывался к этой даме.

Святые отцы и граф д’Артуа вкупе с ними потирали руки. Позиции на верхах укреплены. Теперь можно развертывать шире фронт наступления на либерализм, на крамолу. Рвение их еще усилилось под влиянием событий в соседних странах.

Французские аристократы и церковники вздрогнули, услышав в марте 1820 года, что народная толпа в Мадриде разгромила здание инквизиции, а король Фердинанд VII склонил голову перед требованиями повстанцев и присягнул на верность провозглашенной ими конституции.

Со страхом и ненавистью произносили члены Конгрегации и все маркизы Караба имя бесстрашного Риэго…

Пример испанцев был подхвачен Италией. Еще со времен наполеоновского владычества там сложились тайные общества карбонариев («угольщиков»). С годами они росли, в них вступали ремесленники и лавочники, захудалые дворяне и военные, иногда и крестьяне — все те, кого тяготил иноземный гнет (Италия была тогда под пятой Австрии), кто мечтал об изменениях политических порядков, о конституции.

Восстание началось в июле 1820 года. Застрельщиками его были карбонарии — офицеры из Бурбонского конного полка. Девятого июля повстанцы вступили в Неаполь. Король Фердинанд, подобно своему испанскому собрату и тезке, присягнул на верность конституции, выработанной карбонариями. Но короли, как правило, нарушают клятвы, которые дают народам. Фердинанд так и поступил, незамедлительно предав своих доверчивых подданных. С помощью Священного союза он получил на подмогу австрийские войска и выступил с ними против либералов-карбонариев.

А в Париже весной 1820 года разгорались парламентские битвы. Оппозиция не хотела сдаваться. Во главе ее стояли Манюэль и генерал Фуа.

Беранже следил за перипетиями боев в палате, ежедневно получая подробные донесения от своего друга.

Как! Неужели опять вернутся времена «Бесподобной палаты», белого террора?

— Нет, это не должно повториться! — гремел с трибуны Манюэль. Ему вторили многочисленные безыменные ораторы, выступавшие в майские дни 1820 года перед толпами народа на бульварах. Над Парижем неслись возгласы:

«Да здравствует хартия!»

Правительство не замедлило откликнуться. Конные отряды врезались в ряды манифестантов. Свистели сабли и хлысты. Кровь пролилась на мостовые, тюрьмы пополнились новыми узниками.

Париж приумолк.

Парламентская битва, как и уличные стычки, окончилась победой реакции.

И снова «исключительные законы» обрушились на головы французов. Ограничения свободы личности, печати, выборов, преследования «бунтовщиков». Еще пышнее расцвели доносы, шпионаж, сыск. Полицейские чиновники, цензоры, святые отцы и прочие блюстители и ревнители состязались между собой в выискивании и изобличении повсюду скрытой крамолы.

Над головой Беранже все заметнее стали собираться тучи.

 

«ЗЕЛЕНАЯ МЕЛЬНИЦА»

На одной из окраин Парижа, близ Монпарнасской заставы, стояло низенькое деревянное строение с вывеской, на которой была ярко намалевана мельница с зелеными крыльями. Сюда охотно захаживали окрестные жители — рабочие, ремесленники, студенты со своими подружками. Среди них было много любителей песен, и скоро кабачок Муленвер{Муленвер — Moulin vert — Зеленая мельница (франц.).} стал местом сбора одной из самых обширных парижских гогетт.

От посетителей не было отбоя. Летом столики выставляли под открытое небо, они не блистали сервировкой, зато кругом шелестели деревья, чирикали птицы, а по вечерам играл маленький скрипичный оркестр.

Тетушка Сагэ — отличная повариха и радушная хозяйка, — как полная луна, сияла за высокой стойкой. Говорят, что это ее воспел Беранже под именем тетки Грегуар:

Певец тетушки Грегуар — самый любимый и почетный гость «Зеленой мельницы». Завсегдатаи единодушно избрали его председателем гогетты. Во время сходок любители песен с разрешения хозяйки сдвигают столики вместе и устанавливают на столе председателя знаки власти: огрохмный жбан с вином и увесистую деревянную колотушку.

Появление Беранже встречают приветственными возгласами:

— Шапки долой!

Председатель энергично стучит колотушкой: раз, другой, третий. Все присутствующие встают и хором подхватывают песню, которая заменяет здесь предобеденную молитву:

А потом столь же дружно все принимаются за еду и питье. С каждым тостом веселье вздымается, шутки становятся все забористей. (Если среди людей, собравшихся здесь, затесался какой-нибудь осведомитель, ему будет о чем доложить начальству!)

Когда приступают к десерту, председатель снова трижды постукивает колотушкой. Начинается песенный круг. Никто из членов гогетты не ударит в грязь лицом, тут есть превосходные певцы, есть и сочинители песенок. Но, конечно, самый большой успех выпадает на долю Беранже. Кто другой, как не он, сумеет выразить в песне именно то, что волнует сегодня каждого, расшевелить, зажечь своих слушателей!

Он поет о вдохновенном певце, который попал под холодный дождь законов и охрип. Он поет о сверхбдительных полицейских, судьях и цензорах, которые ^наловчились во всем отыскивать, тайный смысл. Даже невинное поздравительное письмо может стать обвинительным документом в их руках. Как! Именинницу зовут Мария, но ведь так зовут божью матерь! Не пахнет ли здесь богохульством? Именины приходятся на 15-е число? Еще того хуже — ведь это день рождения «изверга Наполеона».

Может быть, поздравителю лучше не писать писем, а ограничиться букетом? Но и тут беда! Вдруг еще букет окажется трехцветным!

Одна из новых песен Беранже, исполненных в гогетте «Зеленая мельница», называлась «Фаридондэн, или Злонамеренные песни».

Словечко «фаридондэн» хорошо известно каждому любителю уличных и застольных французских песен. Веселое, шутовское, звонкое, оно не имеет определенного смысла, это просто ритмическая, звуковая приправа, которая употребляется в рефренах. Но глубокомысленные блюстители порядков норовят в каждом таком «фаридондэн» или «бириби» обнаружить крамолу.

И тут начинаются смехотворные в своей нелепости домыслы полицейских: «Что такое «бириби»? Не иначе, как человек со св. Елены. А фаридондэн? Здесь уж, конечно, таится оскорбление религии», Слушатели хохочут и хлопают в ладоши.

— Ну, и умеет поддеть наш Беранже этих нюхачей, слухачей, кривотолкователей!

Да, все тяжелее становится жить и дышать. Даже сам «добрый бог» из песенки Беранже, глядя в подзорную трубу на землю, сокрушается о судьбах людского рода.

Совсем запутались людишки, захлебнулись в кровавых войнах, понатворили себе кумиров, понастроили алтарей, склоняют головы перед мошенниками в черных сутанах, а те знай себе надувают доверчивых бедняг и наживаются за счет божьего имени.

говорит людям «добрый бог» (поэт сотворил его по своему образу и подобию!). «Добрый бог» уверяет людей, что он не виноват в кознях церковников. «Не слушайте вы их вранья!» — кричит он людям и вдруг спохватывается. Потише! Может быть, и сюда, в рай, прокрался шпион:

* * *

Весной 1820 года полиция объявила решительную войну гогеттам. Открытые сходки стали почти невозможны, но гонимые любители песен продолжали собираться тайком, в задних комнатах кабачков, меняли места сборов, ловко водя за нос сыщиков. Гогетты продолжали существовать, и новые песни Беранже по-прежнему передавались из уст в уста. Песни-памфлеты, песни-сатиры и рядом с ними песни-гимны, призывные, воодушевляющие, такие, как «Священный союз народов» или «Старое знамя».

Песня «Старое знамя» казалась особенно опасной полиции и властям. Списки ее задолго до появления песни в печати распространились в народе. Эта песня проникла и в гогетты, и в салоны, и в мастерские, и в казармы, и в коллежи. Ее пели и старые ветераны и безусые новобранцы/ Ее пели члены тайных обществ на своих сходках.

В песне этой впервые выступил один из любимых героев всей последующей поэзии Беранже — старый солдат, участник революционных войн, а затем наполеоновских походов. Теперь он — инвалид, больной бедняк, но, как и его однополчане, он не забыл прошлого и хранит в своем тюфяке трехцветное полковое знамя.

Старый солдат ждет не дождется того дня, когда сможет вновь развернуть сбереженное им знамя.

Рефрен песни:

звучит как неотвязный вопрос, как настойчивый призыв, сила которого растет с каждым новым повтором;

Герой прежних песенок Беранже — бедняк с чистым сердцем и звонким смехом — противостоял миру деспотов и богачей, но не восставал против него. Герой «Старого знамени» зовет к восстанию против тех, кто заковал в цепи Свободу. Новый герой поэзии Беранже кровно связан со своим веком, с судьбами своей страны.

Чем яснее выявляется гражданский идеал любимых героев поэта, тем более реальным, исторически конкретным становится весь их облик. Они живые люди. Они подлинные дети народа. Недаром с таким восторгом принимают их и в гогеттах и в казармах, а власти видят в них своих заклятых врагов.

Песня «Старое знамя» — под запретом в реставрированной монархии. Запрещено в трактирах и прочих людных местах исполнение песни Беранже «Маркитантка». Героиня ее — дочь того же поколения французов, что и инвалид из «Старого знамени».

И теперь, угощая чарочкой друзей-ветеранов, она подбадривает их:

В патриотических и героических песнях Беранже заключена та же взрывная сила, что и в самых колючих его сатирах.

Доносы на автора «Старого знамени» так и сыпались в полицию. Чиновники университетской канцелярии смотрели с опаской на сослуживца, за пазухой у которого хранится целый пороховой склад запрещенных песен. Начальство хмурилось. Необходимо дать этому Беранже серьезную острастку!

С 1819 года президентом комиссии по народному образованию при министерстве внутренних дел был назначен знаменитый ученый-палеонтолог Кювье. Пред его очи и надлежало предстать экспедитору-песнотворцу. Кювье был гениален в палеонтологии — он мог по одной кости какого-нибудь допотопного животного восстановить весь его скелет, но гениальность великого ученого никак не распространялась на область его административной деятельности. Кювье был примерным подданным монархии Бурбонов и рачительным чиновником.

Беседу с Беранже президент комиссии провел в тоне назидательном. Он, мол, вовсе не враг песен, сложенных в доброй старой традиции, но песни политические — это уже иная материя, и особенно прискорбно, когда они вызывают в массах такой шумный резонанс, а сочинителем их является (подумать только!) служащий университета.

Беранже, питавший непритворное уважение к научным заслугам Кювье, отвечал, что весьма опечален, если доставил ему огорчение своими песнями, но обещания исправиться не дал. На том и кончилась беседа.

Через некоторое время до Беранже дошли слухи, что Кювье жалуется на него, будто, выпуская все новые и новые песни, он нарушает некие обязательства, взятые на себя. Как! Неужели президент понял его слова столь превратно? Надо объясниться.

11 ноября 1820 года Беранже обратился к Кювье с письмом, в котором ясно и недвусмысленно определил свои позиции. Повторив в этом письме то, что было сказано им в беседе с Кювье, Беранже выразил сожаление, что слова его были истолкованы вовсе не в том смысле, который содержался в них.

«…Если вы испытаете малейшее затруднение в том, чтобы сохранить за мной мою незначительную должность, — писал Беранже, — то вы можете предоставить меня преследованию министерства… Печать порабощена; нам нужны песни, и не моя вина, что этот жанр стал слишком французским в нашу эпоху. Я ничего не стану делать для того, чтобы сохранить за собой место, но уверяю вас, что если меня лишат его, то куплеты, которые могут у меня вырваться тогда, не будут, конечно, внушены желанием отомстить тем, кто заставил вас отнять у меня этот кусок хлеба, который я зарабатываю ежедневным трудом. Мои убеждения и мое поведение вовсе не подчинены моей личной выгоде. Вас особенно я прошу поверить, что, потеряв должность экспедитора, я не забуду, что вы один из тех, кому я обязан сохранением ее по сей день».

* * *

— Ну, как дела? — спрашивает Жюдит, усаживая своего друга у камина.

— Ничего, пока еще не выгнали. Наверно, думают, что на этот раз Беранже совсем перетрухнул и не разожмет больше рта, чтоб не остаться без куска хлеба. Вольно ж им мерить всех своей меркой!

Пьер Жан вынимает из кармана листки рукописи. Новая песня в ответ на предупреждения властей! И она не уступит по смелости прежним.

«Смерть короля Кристофа, или Послание трем союзным монархам» — так называется эта песня. В ней обыгран действительный факт. В 1820 году гаитянский король Кристоф покончил самоубийством, испугавшись вспыхнувшего в стране народного восстания. Черные аристократы, лишившись законного монарха, испытывают то же, что испытывали бы и маркизы Караба, если б очутились в подобном положении. Их колотит дрожь при одном упоминании о повстанцах, они готовы на брюхе ползать перед иноземными покровителями, умоляя их усмирить взбунтовавшийся народ:

Поэт метит в святыни европейской реакции, в самое ее ядро — Священный союз с его бесконечными конгрессами. Он метит во всех монархов мира, которые одним миром мазаны — будь они белые или черные. А как издевается он над выспренними мистическими разглагольствованиями о троице и святом духе, без которых не обходятся конгрессы монархов!

Беранже не был бы самим собою, если б вел себя по-другому, думает Жюдит. Хоть на душе у нее тревожно, лицо остается спокойным, иголка быстро и ровно летает в ловких пальцах, синие глаза опущены. Но когда она поднимает их, Беранже видит — Жюдит с ним. И что бы ни случилось — пусть его уволят, посадят в тюрьму, — она по-прежнему будет рядом, не испугается, не подведет, не покинет.

И он верит, что так у них с Жюдит будет всегда. До старости. До самой смерти.

В чертах верной подруги можно без труда узнать черты Жюдит. Эта песня о ней и о нем — одна из самых задушевных лирических песен Беранже.

 

«МУЗА, В СУД! НАC ЗОВУТ…»

Решено. Он должен выпустить новый сборник песен. Беранже прекрасно понимает, что, поступив так, навлечет на себя гонения и кары… Пусть…

— Никто не остановит меня, — говорит он Манюэлю. — Напротив, я все больше убеждаюсь в необходимости этого выстрела передового часового, чтобы иметь честь разбудить либеральный лагерь, столь странно управляемый теми, кого называют самыми энергичными его вождями.

Манюэль не отговаривает друга. Так же как и Беранже, он возмущен и удручен той панической растерянностью, в которую впало под напором реакции большинство либералов.

Политическая борьба оказалась на деле гораздо сложнее, чем представляли ее себе некоторые прекраснодушные говоруны. Либералы почти совсем вытеснены из палаты депутатов. Печать задавлена цензурой, многие журналы, в том числе и «Минерва», запрещены, кружки и общества разогнаны.

Конгрегация торжествует, ее ставленники делают политику в стране. Из Италии тоже идут недобрые вести. Революции в Неаполе и Пьемонте разгромлены с помощью австрийских войск. Итальянских карбонариев заточают в тюрьмы, казнят… Не ждет ли то же и французских карбонариев?

Манюэль понимает трудность создавшейся обстановки, но уверен, что борьба не прекратится. Пока что борцы принуждены скрываться в политическом подполье.

Во Франции существуют тайные общества, организованные по образцу итальянских, — «Рыцари свободы», «Братство угольщиков» (карбонариев), — они находят сторонников и членов в различных слоях населения, особенно же среди военных и студенческой молодежи.

Манюэль связан с тайными обществами, как и генерал Лафайет, один из популярнейших главарей левого крыла либералов. Беранже знает об этом, но сомневается в действенности такого пути борьбы. Ведь тайные общества — горсточки одиночек, они далеки от масс. Главное же заключается в том, чтоб поднять и воодушевить на борьбу с феодальной реакцией большинство народа. Для этого нужны открытые, смелые выступления, а не только разговоры в кружках. Так думает Беранже.

Он спорит с Манюэлем по поводу тайных обществ, но ставит своего друга гораздо выше всех других деятелей оппозиции. Манюэль смел, умен, опытен, думает об интересах народа и стремится к действию. Разве найдешь еще хоть одного такого, как он, среди либеральных главарей?

«Сколько раз принужден я был бороться с вождями либеральной партии, людьми, которые хотели меня взять под свою опеку, чтобы заставить действовать в духе своих робких комбинаций!» — скажет потом Беранже. И сейчас он возмущен той трусостью и нерешительностью, которую проявляют краснобаи из салонов, когда речь заходит о выпуске нового сборника его песен.

«Многие из либералов, которые до того толкали меня на эту демонстрацию, пожелали теперь сорвать ее, — негодует Беранже. — Иные из них, подписавшиеся на огромное число экземпляров и побуждавшие меня печатать более десяти тысяч, объявляли мне в последнюю минуту, что я должен прекратить печатание или вычеркнуть их имена из списка подписчиков».

И все же им — не удалось сорвать выход сборника. Автор занял пятнадцать тысяч франков у друзей и решил печатать книгу на свой счет у издателя Фирмена Дидо.

Два тома песен Беранже тиражом в десять тысяч экземпляров вышли в свет 25 октября 1821 года и были раскуплены с необыкновенной быстротой.

Власти проморгали. Приказ о конфискации сборника появился лишь 29 октября. Когда полицейские бросились обыскивать магазин и склады Дидо, они обнаружили всего четыре экземпляра осужденной книги.

Беранже смог расплатиться с долгом, и у него еще осталась некоторая сумма, чтобы продержаться без жалованья.

Из университетской канцелярии его сразу же уволили.

27 октября в ультрароялистской газете «Белое знамя» появилась статья некоего Мартенвиля о злоумышленниках, которые под видом мирных песенников собираются в кабачке «Зеленая мельница», и о главаре этих сборищ, небезызвестном Беранже. Автор статьи был усердным «паяцем» и способным «иудой», он пробирался на сходки песенников, сидел рядом с ними, притворяясь другом, а потом строчил доносы.

Статья Мартенвиля была сигналом к судебному преследованию Беранже.

* * *

8 декабря 1821 года Дворец правосудия в Париже с самого утра осажден густою толпой. Большую часть ее составляли любители песен самых разных профессий и возрастов. Тут и рабочие, и военные, и студенты, и журналисты, и люди искусства, и просто любопытные прохожие. Каждый норовит пробраться поближе к входу. Давка невообразимая! Судьям, явившимся к началу заседания, не удалось протолкаться к дверям, они принуждены влезать в окна. И сам обвиняемый, который слегка запоздал, долго не может пробиться сквозь толпу.

— Господа, без меня все равно не начнут! — взывает он, подобно висельнику из анекдота, а толпа не расступается. Песни Беранже широко известны в Париже, но автора их лишь немногие из присутствующих на площади знают в лицо. Наконец с помощью друзей и знакомых он достиг входа, пробрался в зал и занял предназначенное ему место на скамье подсудимых.

Сколько сочувствующих и восхищенных взглядов обращено к нему! У Беранже в голове звучат строки еще не законченной песни «Бегство Музы»:

Важно восседает судья в напудренном парике и мантии. И члены жюри все на своих местах — буржуа с брюшками и орденами в петличках.

Звенит колокольчик председателя, и прокурор уже поднимается на трибуну.

Если от публики к Беранже так и льются волны тепла, то от прокурора веет прямо-таки арктическим холодом. Берегись, песенник!

Прокурор Маршанжи — человек того же поколения, что и Беранже. Но как различны их судьбы! Маршанжи делал карьеру, когда Пьер Жан бился над стихами в своей мансарде. А теперь Маршанжи готов, кай змей, пресмыкаться перед Бурбонами, чтобы искупить свое бонапартистское прошлое. Процесс Беранже послужит для него ступенькой, чтоб проползти повыше по служебной лестнице.

Go всей силой судебного красноречия обрушивается прокурор на песенника. Тирады его так и рокочут под высокими сводами зала. Он обвиняет не только автора крамольных песен, но и самый жанр песни.

— Это испорченное дитя Парижа удивительно эмансипировалось в наши дни. Песни стали опаснее брошюр, они могут отравить воздух, которым вы дышите, — шипит Маршанжи, устрашая публику.

Одну за другой разбирает он запрещенные песни Беранже. Да, они зовут народ к возмущению. Вот, например, «Капуцины» или еще того пуще — «Старое знамя». Маршанжи приводит отрывки из песен, и они звучат в его декламации поистине грозно. В них как будто открываются новые стороны, которые сглаживались в обычном исполнении на популярный мотив.

— Читайте целиком! — кричат из публики.

Беранже чувствует что-то вроде благодарности к прокурору. Этот змей по крайней мере не принижает его поэзии.

— Чем талантливее песни, — утверждает Маршанжи, — тем опаснее они для трона и алтаря.

«Что ж, это верно», — думает Беранже. Конечно, в желании сгустить краски, усилить удар Маршанжи иногда доходит в своей речи до нелепостей. Цитируя «Доброго бога», он с пафосом восклицает:

— Разве так говорил о божестве Платон?

Беранже прячет насмешливую улыбку. Можно ли отождествлять идола старых богомолок с божеством Платона или с «Высшим разумом», которому поклонялись во времена революции?

Но в общем Беранже доволен речью обвинителя. А вот речь адвоката Дюпена, несмотря на его ораторский дар, остроумие и искреннее желание обелить песенника в глазах правосудия, гораздо меньше удовлетворяет подсудимого.

Дюпен изо всех сил нажимает на то, что песня-де невинный жанр, созданный для потехи. Просто смешно затевать судебный процесс против каких-то шутливых куплетов! Разве могут они играть серьезную роль в политике? Анекдотами и прибаутками Дюпен старается рассеять грозовую атмосферу, сгустившуюся после речи Маршанжи. Из зала то и дело несутся смешки и хлопки и даже на лицах судей, которые стараются сохранять непроницаемое выражение, мелькает какое-то подобие улыбок.

Наконец жюри удаляется на совещание.

А в это время листки с запрещенными песнями так и порхают среди публики, со скамьи на скамью, залетают даже на судейский и прокурорский столы; писцы с профессиональной быстротой строчат копию за копией. Сегодня же эти копии разлетятся по всему Парижу…

После получасового совещания суда приговор по делу Беранже вынесен и оглашен:

Королевский суд в Париже, действуя в качестве суда присяжных департамента Сены, вынес приговор следующего содержания.

Подсудимый признан виновным в нанесении оскорбления общественной и религиозной морали, выразившегося в сочинении, напечатании, издании, продаже и раздаче сборника произведений в двух томах, содержащего в себе следующие песни:

8) «Смерть короля Кристофа» т. II стр. 222, —

что составляет преступление, предусмотренное статьями 1 и 8 закона от 17 мая 1819 г. Применив к нему означенные статьи… суд приговаривает Пьера Жана де Беранже к заключению в тюрьму сроком на 3 месяца и штрафу размером в 500 франков.

Подсудимый облегченно вздыхает. Он ожидал худшего. Это минимальное наказание. Потом Беранже узнал, что одному из судей, господину Коттю, он был обязан тем, что с него сняли самый серьезный пункт обвинения — в подстрекательстве к бунту, связанный с песней «Старое знамя».

Прямо из зала суда под стражей, в закрытой карете Беранже препроводили в тюрьму Сен-Пелажи,

* * *

В тяжелом скрипучем замке щелкнул ключ. Простучали и затихли шаги тюремщика. Беранже остался один. Не спеша огляделся. Что ж, все, как полагается в тюремной камере: окно под потолком забрано решеткой, вдоль стены узкая койка…

Но ведь эта камера ему знакома! Отсюда только сегодня утром вышел, отбыв свой срок, памфлетист Поль Луи Курье. Беранже не раз навещал его в тюрьме, приносил свои новые песни, советовался насчет выпуска сборника. Курье одобрял решение Беранже, хотя оба прекрасно понимали, чем оно грозит автору. Пьер Жан уже тогда «примеривался» к положению заключенного.

— Ничего, — говорил Курье, — зато вся Франция прислушается к голосу узника-певца!

Замечательный человек этот Курье! Беранже вспоминает иронический прищур его умных глаз, улыбку, так красившую бледное лицо, изрытое оспой, интонации глуховатого голоса. Знаток античности, ученый-эллинист, Курье мог бы добиваться академического кресла, а пока что жить в тиши своего поместья. Но Реставрация с ее мерзостями и злоупотреблениями разбудила в нем гражданина. От древности он обратился к современности.

Политические памфлеты Курье столь же отточены и язвительны, как песни Беранже. И тюрьма не заставила его умолкнуть, как не заставит она умолкнуть Беранже.

Неужели кому-нибудь из власть имущих, засадивших за решетку памфлетиста, а вслед за ним песенника, могло прийти в голову, что заточение превратит их в этаких смирнехоньких верноподданных? Что за чушь? Пьер Жан усмехается…

Конечно, тяжело оказаться взаперти тому, кто больше всего» на свете любит свободу. Он остро ощутил это несколько минут назад, когда в дверях камеры щелкнул ключ… Но ведь три месяца — это не так уж долго. И к тому же никто не может отнять у него возможность свободно мыслить, свободно сочинять свои песни даже в этих стенах.

Стены крепкие, оглядывается Беранже. Зато ниоткуда не течет, не дует, не то что в тех каморках, где приходилось ему ютиться столько лет. Э, да здесь есть и камин, и в нем видны остатки золы!

«Тюрьма меня того и гляди избалует», — скажет он завтра своим друзьям.

На следующий день после суда над Беранже в полицейской префектуре образовалась очередь за разрешениями навестить узника Сен-Пелажи. Генералы, депутаты, литераторы, банкиры встречались здесь с многочисленными любителями песен из парижских предместий — с ветеранами на костылях, кудлатыми юнцами в потертых куртках. У многих в руках были свертки и сумки с гостинцами.

Посылки на имя Беранже одна за другой приходили в тюрьму. Жители города Сомюра прислали двадцать пять бутылок отличного вина «Шамбертен» и песенку, в которой поэту рекомендовали для поддержания здоровья в тюрьме принимать ежедневные «внутренние души». Беранже откликнулся на этот подарок песней «Мое исцеление». Еще одну песню — «О действии вина в тюрьме» — сочинил он в ответ бургундцам, тоже приславшим ему вина с самых лучших виноградников.

Некоторые из жителей города Витре попали под надзор полиции из-за своей приверженности к заключенному песеннику: они устроили «благотворительную охоту», решив всю добычу преподнести Беранже.

«Устанавливается, что речи, произнесенные на обеде, заданном по случаю этой охоты, были крайне неблагоприятны в отношении королевского правительства», — сообщал в письме, адресованном в министерство внутренних дел от 17 февраля 1822 года один из агентов полиции.

Но несмотря на доносы, корзины со свежей дичью не переставали прибывать в Сен-Пелажи и из Витре и из других концов Франции; тут были и куропатки, и бекасы, и кролики, и козлята. А жители Бри присылали отличные сыры.

Да, Беранже было чем попотчевать своих посетителей и товарищей по заключению! С разрешения тюремного начальства он держал открытый стол для политических заключенных.

Первое время его пребывания в Сен-Пелажи тюремный режим не отличался особой строгостью. Беранже разрешалось разгуливать по коридорам и принимать гостей в своей камере. Узников запирали на замок только к вечеру. Но в конце декабря, после попытки к бегству двух заключенных, всяческие вольности и поблажки были запрещены. Встречи узников с посетителями проходили с тех пор под надзором в общей приемной.

Новости с «воли», которые приносили друзья и газеты, не радовали. 15 декабря в газете «Монитер» был опубликован список новых министров. Увы, все до одного из лагеря роялистов! Во главе кабинета Виллель — один из вожаков «крайних», бывший тулузский мэр, выдвинувшийся благодаря своему «рвению». Хитер, ловок, расчетлив, выглядит этаким «государственным мужем», но на деле заботится не о благе всего государства, а об интересах своей партии.

Первоочередные заботы нового состава министерства направлены к тому, чтоб еще больше ограничить свободу печати, не допускать либералов на государственные должности, зажать им рты, запугать судами и тюрьмами. Дальше — больше. Конгрегация цепко забирает в руки воспитание детей и молодежи. Главой учебных заведений назначен в 1822 году аббат Фрейсину. Иезуиты втираются повсюду.

пишет Беранже в песне «Эпитафия моей Музы», сочиненной в тюрьме Сен-Пелажи.

И все же есть во Франции люди, которые не сгибаются, не опускают голов. От Манюэля Беранже знает о подпольной работе тайных обществ. Карбонарии ведут пропаганду в военных частях, организуют заговоры, но все попытки их перейти к открытым выступлениями оканчиваются трагически. В конце декабря 1821 года раскрыт антимонархический заговор учеников Сомюрской военной школы. В январе 1822 года разгромлено Бельфорское повстанческое движение. В марте арестованы как заговорщики четыре молодых сержанта из крепости Ларошель. Королевский суд выносит им смертный приговор. Беранже, хотя и не возлагает надежд на «тайные общества», но искренне восхищается этой храброй молодежью и скорбит о судьбах смельчаков патриотов.

Внимательно прислушивается узник Сен-Пелажи к вестям из Греции. Маленькая страна восстала против поработителей-турок и в первых битвах одерживает победы. Добровольцы из разных стран спешат на помощь греческим повстанцам.

поет Беранже под сводами тюрьмы.

— Вы, вероятно, успели написать здесь целый новый том? — спросил у Беранже поэт и драматург Вьенне, навестивший его однажды в Сен-Пелажи.

— Песни пишутся не так быстро, как трагедии, это очень трудоемкий жанр, — с простодушной миной ответил Пьер Жан своему плодовитому собрату по перу.

В тюрьме ему удается работать над песнями гораздо меньше, чем он предполагал, но все же несколько песен он успел сложить и отшлифовать.

Пока Беранже сидел в тюрьме, его адвокат Дюпен договорился с издателем Бодуэном о публикации материалов судебного процесса с приложением текстов песен, о которых шла речь на суде.

Как только брошюра вышла в свет, прокурорский надзор тотчас же затеял новое «дело» против Беранже. Прямо из тюремной камеры под конвоем его доставили во Дворец правосудия. И вот, еще не отбыв срока заключения, он снова сидит на скамье подсудимых рядом с издателем. И снова под сводами зала рокочет голос прокурора Маршанжи. Этот «змей» готов из кожи вылезть, лишь бы упечь Беранже как «злостного рецидивиста». Если прокурору удастся убедить судей в виновности Беранже, то теперь уж ему не миновать двухлетнего срока заключения.

Но защитники Дюпен и Бервиль на высоте. Они блестяще доказывают несостоятельность обвинения. Разве можно считать рецидивом публикацию документов, оглашенных во время открытого заседания суда?! Ведь ни одному из журналистов, присутствовавших на процессе, не возбранялось записать и обнародовать слышанные им выступления!

Аргументы защиты убедительны, но присяжные колеблются. Голоса разделились. При подсчете все же оказалось, что на стороне песенника большинство в один голос.

17 марта 1822 года, отбыв свой срок, Беранже вышел из тюрьмы.

* * *

На государственную службу вход для крамольного песенника отныне наглухо закрыт. Благо что от продажи сборника осталось немного денег. Но что будет дальше? Ведь ему приходится думать не об одном себе. Существуют Жюдит и несколько старых теток, а главное — Люсьен.

Ох, этот Люсьен! Когда-то Беранже надеялся, что мальчик подрастет, поумнеет, станет для отца опорой и радостью. Но все вышло не так. Чем старше становится Люсьен, тем больше приносит огорчений. Учиться не хочет и работать не желает. Зато большой охотник до всяких развлечений — выпивки, азартных игр. Ни упреки, ни просьбы, ни уговоры отца и Жюдит не действуют на этого лоботряса. Сколько раз Беранже пристраивал его на работу, но нигде он не удерживался. И вот теперь один знакомый коммерсант соглашается взять Люсьена служащим в свое колониальное предприятие на остров Бурбон. Далекий остров в Индийском океане, морское путешествие в экзотические страны привлекают юношу. Может быть, перемена обстановки действительно будет полезна для него? Может быть, очутившись вдали от родителей, он почувствует себя, наконец, взрослым, возьмется за ум? На путешествие, экипировку, устройство на чужбине, конечно, нужны деньги. Беранже дает их, ограничив собственные потребности, хотя они и без того невелики. Лишь бы Люсьен встал на ноги!

Зная о нужде, которая подстерегает Беранже, лишившегося постоянного заработка, банкир Лаффит тотчас же предложил ему место в своей конторе. Само собой разумеется, что поэта не станут обременять всякой докучной писаниной, а приличное жалованье освободит его от тягостных забот о завтрашнем дне, уговаривал Лаффит.

Предложение заманчивое, но Беранже без колебаний отверг его. Внутренняя независимость, «свободный дух» для него дороже всего. Об этом поется в песенке «Советы Лизетты», обращенной к Лаффиту:

наставляет певца его любимая героиня. С годами Лизетта, не теряя своего обаяния, становится все мудрее, проницательнее и успешно выступает теперь в роли советчицы Беранже:

Если поэт согласится пойти в служащие к приятелю-богачу, он будет связан по рукам и ногам. Банкиры во главе с небезызвестным бароном Ротшильдом придавят и его музу и его здравый разум. Нет, он не должен становиться в подчинение богачам, пусть даже они питают к нему добрые чувства.

Пусть не беспокоятся за него! Беранже чувствует себя богаче чем когда-либо прежде!

— Богатство уже в том, когда у тебя мало потребностей и много друзей, — говорит он.

 

ГАЛЛЬСКИЕ РАБЫ

Парламентская сессия, созванная в конце января 1823 года, открылась тронной речью. Король призывал в ней своих подданных к походу против Испании, объятой гражданской войной.

«Сто тысяч французов готовы с именем св. Людовика на устах двинуться в поход, для того чтобы сохранить престол за одним из потомков Генриха IV, спасти это прекрасное королевство от гибели и примирить его с Европой», — торжественно шамкал Людовик XVIII.

Пэры и депутаты-роялисты удовлетворенно кивали. Да, речь престарелого монарха построена в полном согласии с замыслами Конгрегации и пожеланиями Священного союза, выраженными недавно на Веронском конгрессе. Немногие депутаты-либералы и «умеренные» встревоженно переглядывались. Неужели правительство сделает этот шаг? Увы, вопрос предрешен.

Вслед за тронной речью государственные мужи выслушали доклад министра Виллеля, который предложил их вниманию проект о выпуске займа в сто миллионов франков на предстоящие экстраординарные расходы.

Засим развернулись многодневные прения в палатах. Торжественные речи пузанов, паяцев и воинствующих маркизов Караба чередовались с осторожными выступлениями депутатов оппозиции, пытавшихся оспаривать целесообразность войны. Впрочем, возражения либералов были настолько робки, что лишь слегка задевали «крайних».

Но господа роялисты насторожились, когда на трибуну неторопливым шагом поднялся Манюэль. Это произошло 26 февраля. Манюэль был немного бледнее обычного, но, как всегда, внешне спокоен и сдержан. При первых же звуках его голоса гул в зале сменился тишиной, напоминавшей предгрозовое затишье.

С каждым его словом, с каждым новым аргументом против войны к головам маркизов и пузанов все сильнее приливали волны злобы. Хриплые возгласы, похожие на звериное рычание, понеслись к трибуне, но они не могли заглушить крепнущий голос оратора.

Манюэль решительно протестовал против войны, он говорил о катастрофе, которую может вызвать во Франции ее вмешательство в испанские дела. Он вызывал в памяти присутствующих события Великой революции.

— …Должен ли я напоминать вам о том, что опасность, угрожавшая королевскому семейству, усилилась именно с того момента, когда Франция, революционная Франция почувствовала, что для своей защиты она должна прибегнуть к новым силам, найти источники новой энергии…

Лай, вой, визг «породистых псов» прервал на этом месте речь оратора.

Многие из роялистов вскочили с мест и, сжав кулаки, подступали к трибуне.

— Это апология цареубийства! Это наглое подстрекательство! Долой! Долой! — вопили «маркизы» и «пузаны».

Заседание было прервано. Манюэлю не дали продолжить речь, не приняли от него и письменных объяснений.

На следующем заседании один из воинствующих «ультра», воспользовавшись отсутствием Манюэля, предложил исключить его из числа депутатов. Большинство проголосовало за исключение.

— Но ведь это попирает права депутата! — возмутился Манюэль, когда ему рассказали о результатах голосования. Нет, он не подчинится такому противозаконному решению!

— Вы правы, — сказал Беранже, с которым Манюэль советовался, как быть дальше. — Вы правы!

Но найдется ли в палате хоть один смельчак, который встанет рядом с вами?

Манюэль явился на очередное заседание сессии и занял свое место на скамье «левой». Национальным гвардейцам тотчас же был отдан приказ вывести «непокорного», но они отказались поднять руку на депутата. Тогда государственные мужи прибегли к помощи полиции. Дюжие жандармы схватили сопротивлявшегося Манюэля, стащили вниз по ступенькам и вытолкнули из зала. Ни один депутат «левой» не поднялся, не поспешил к нему на помощь; все сидели не шелохнувшись. И только «после драки» либералы замахали кулаками, пытаясь выступить с письменным протестом. Роялистское большинство не захотело их слушать. Тогда либералы покинули зал и больше не появлялись на заседаниях до конца сессии.

Беранже не ошибся. Смельчаков, которые могли бы стать плечом к плечу с Манюэлем, в палате не нашлось.

* * *

Весной 1823 года французские солдаты, расположившиеся лагерем в Пиренеях, тайком передавали друг другу листки с текстами «Воззвания» Поля Луи Курье и песни Беранже «Новый приказ». Грамотные заучивали слова наизусть и шепотом передавали их неграмотным. Слова песни прямо-таки сами собой застревали в памяти, может быть, потому, что в ней давались ясные ответы на те вопросы, которые вставали перед рядовыми участниками этой войны. И разговор в песне велся так, как он обычно шел среди солдат на самом деле.

Старый капрал объясняет молоденькому новобранцу, что делается в Испании, за что идут проливать кровь французы, кому на руку эта война.

Эх, если б вправду солдатам дали бы такой приказ, который звучал в этой песне! Как помчались бы они назад, домой, к мирным своим делам! Но от командования идут совсем другие приказы. И солдаты принуждены повиноваться и класть головы за власть святош и гадов-эмигрантов. Наступать! Бить испанцев! И что же получат за это французские солдаты?

В конце песни-беседы бывалый солдат призывает молодых встать под старое трехцветное знамя, чтобы спасти родину.

Памфлет Курье и песня Беранже врезались в память, оставляли след в головах и сердцах солдат, но не могли повернуть штыки армии интервентов.

Французы брали город за городом. На занятых ими землях спешно возводились виселицы и эшафоты для испанских революционеров.

13 ноября 1823 года король Фердинанд торжественно въехал в Мадрид, восседая в колеснице, запряженной восемьюдесятью юношами.

Ультрароялисты праздновали победу и в Испании и во Франции.

* * *

После изгнания из палаты Манюэль остался не у дел, без политической трибуны. Никто из друзей не слышал от него жалоб, он был слишком горд для этого и умел хранить спокойствие в самые трудные минуты.

Беранже знал, как горько переживает его друг насильственное отлучение от живой борьбы.

Бледное лицо Манюэля стало желтоватым, под глазами залегли глубокие тени, складка губ стала еще более горькой и саркастической. Ему нанесена неизлечимая рана.

Чтоб ни на день не разлучаться с другом, Беранже переселился к нему на улицу Мартир. В окна маленькой тихой гостиной заглядывали кусты акаций. Здесь на широкой оттоманке друзья беседовали часами обо всем, что наболело.

Новые выборы в палату, состоявшиеся в феврале 1824 года, нанесли еще один удар Манюэлю: ни один округ не выдвинул его своим депутатом.

— Удивляться тут нечему, — говорил Манюэль. — «Ультра» хозяйничают в стране, и, конечно, они приложили все усилия, чтоб заранее отвести неугодные им кандидатуры. Но самое печальное, что и либералы помогали им кое в чем.

Манюэль прекрасно осведомлен о постыдных интригах своих прежних соратников. Если б не их происки, его бы, наверное, переизбрали.

Беранже давно уже заметил, что «либеральные корифеи» завидуют Манюэлю, завидуют его превосходству, его популярности в народе.

— Они всегда опасались порывов вашего патриотизма, которые уводили их дальше, чем они хотели бы идти! — говорит Беранже.

И песенник и изгнанный депутат решительно отвергают и высмеивают распространенное в либеральных кругах мнение, что результаты выборов якобы выражают волю народа.

— Разве можно считать народом кучку трусливых политиков или даже весь избирательный корпус, состоящий из ста пятидесяти тысяч господ, правоспособность которых измеряется содержимым их кошелька? — говорит Беранже. — Нет, это не народ. Это рабы своего благополучия, рабы, покорные воле хозяина. И такими рабами становятся теперь многие из тех, которые называли себя когда-то «независимыми»; трусы, отступники, склонившие голову перед тиранией.

«Галльские рабы» — так назвал Беранже новую свою песню, может быть, самую мрачную из всех, сочиненных им до сих пор.

Ночью, когда заснула стража, рабы пируют в хозяйских погребах. Пьют и напевают дикую, заунывную песню о своей беспросветной судьбе, о позорных оковах. Ох, как тяжелы цепи, но они и не пытаются разбить их.

Рабы отмахиваются от воспоминаний о воле, они забыли о друзьях, погибших в борьбе.

с циничной безнадежностью восклицают они.

Так поют они до пробуждения тирана, который приказывает слугам унять излишнюю веселость рабов плетьми. И рабы трусливо преклоняют колени перед властелином. «А ведь когда-то мир дрожал пред нами», — мелькнет вдруг смутное воспоминание в их затуманенных мозгах. Мелькнет и исчезнет под свист плетей.

Песня заканчивается прямым обращением к Манюэлю:

* * *

Одну за другой пересматривает Беранже песни, сочиненные им за последние годы. Сказать по совести, годы не веселые ни для поэта, ни для Франции и ее народа. Не удивительно, что и песни этих лет не брызжут прежним весельем. Уже названия их говорят о настроении автора: «Эпитафия моей Музы», «Мои похороны», «Больной», «Разбитая скрипка», «Узник», «Дамоклов меч», «Галльские рабы»… Читатели, пожалуй, и не узнают поэта, так полюбившегося им по прежним сборникам. Нет, все-таки узнают. Даже в самых грустных песнях его не исчез задор, не иссякло остроумие, сохранилась стремительность движения и меткость прицела. К тому же в новом сборнике найдут место и шутливые анакреонтические песенки. Но вот самые острые политические песни придется до поры до времени придержать. Разве осмелится хотя бы один издатель в реставрированной монархии опубликовать «Новый приказ»? Что ж поделать, придется самым резвым его детишкам-песен-кам до лучших времен побродить по свету в рукописях или в устной передаче. Пусть томик его песен, как мальчик с пальчик, ускользнет от лап людоедов, хотя они и будут коситься на него, а может быть, и гнаться за ним.

Издатель Лавока, запуганный полицией, пожалуй, еще больше автора беспокоится по поводу всяких осложнений с цензурой и уговаривает Беранже подрезать то одну, то другую песенку. Лавока дал обещание цензорам снять последнюю строфу из песни «Галльские рабы» — обращение к Манюэлю.

Нет, уж чем-чем, а этой строфой автор никак не соглашается поступиться.

Сборник вышел в свет в марте 1825 года. В честь этого события издатель устроил званый обед. Хозяин и гости долго ждали виновника торжества, бутылки с шампанским были наготове, но Беранже так и не пришел. В тот самый день он узнал, что вопреки его воле издатель все-таки снял в части тиража заключительную строфу из «Галльских рабов». Беранже был возмущен. Потом он, правда, смягчился, узнав, что Лавока только таким способом удалось отбиться от полиции и получить разрешение на выпуск книги.

В другой части тиража запрещенная строфа сохранилась, и против издателя не замедлили начать судебный процесс. Лавока был присужден к денежному штрафу. Затевать дело против Беранже власти на этот раз не стали.

 

«ОПАСАЙТЕСЬ, ПТАШКИ…»

16 сентября 1824 года умер Людовик XVIII. На французский престол под именем Карла X взошел брат покойного короля граф д’Артуа. Новый монарх не счел нужным изменять состав министерства и политический курс. Карл лишь двинулся дальше в прежнем направлении.

Первым шагом по восшествии его на престол было установление закона о святотатстве, согласно которому кража в церквах и осквернение церковных сосудов и предметов, предназначенных для католического богослужения, карались смертной казнью.

Даже автор «Гения христианства», ревностный католик и роялист Шатобриан выступил против этого закона, заявив, что он «оскорбляет человечество, но не охраняет религии».

За первым законом, принятым «во славу католического алтаря», последовал второй — в пользу аристократов-землевладельцев. Бывшие эмигранты должны были получить по этому закону вознаграждение за убытки, причиненные им революцией, правительство обязывалось предоставить миллиард франков в пользу «пострадавших».

Оба закона морально и материально ударяли по большинству подданных реставрированной монархии, но король, объятый одним стремлением — как бы потрафить святошам и маркизам Караба, — не снисходил до беспокойства о судьбах и настроениях плебеев.

Карл X, как известно, был привержен обычаям старины и пожелал, чтоб торжественная церемония его коронации происходила в древнем Реймском соборе, под сводами которого, согласно традиции, короновались его предшественники, французские короли.

К концу мая 1825 года в Реймс съехались тысячи участников и зрителей. Действо в соборе отличалось неслыханной помпой. Придворная знать в старинных атласных камзолах и шляпах с перьями, святые отцы в фиолетовых и пурпурных мантиях, государственные мужи в парадных мундирах — вся верхушка монархии восседала на фоне специально намалеванных для этого случая декораций. У входа в собор толпилась уйма народу.

Песенкой «Карл Третий Простоватый» Беранже откликнулся на это событие. В зачине песни речь идет о старом обряде, возобновленном Карлом: при коронации «в знак возрождения страны» в собор впустили стаю птиц.

Начиная со второй строфы, поэт, чтоб не дразнить гусей, прибегает к весьма прозрачной исторической аналогии. Вместо Карла Десятого на сцене появляется Карл Третий, царствовавший в IX веке во Франции и прозванный в народе Простоватым. От нынешнего короля его отделяет около десятка столетий, но тем не менее в судьбе Простоватого, если обратиться к историческим справкам, можно найти нечто весьма сходное с судьбой реставрированных Бурбонов. Карл III был в свое время свергнут с престола и бежал в Англию, где нашел приют. Как известно, свергнутые революцией Бурбоны тоже нашли приют в Англии.

С помощью сеньоров и духовенства Простоватому удалось вернуть свой престол. И Бурбонам тоже. Но Карл III процарствовал недолго…

Далее в песне оба Карла — Десятый и Третий — как бы сливаются в одно лицо. И острые политические намеки адресованы прямиком к современному Бурбону.

Каждому ясно, о каком миллиарде упоминается здесь. Это миллиард франков, который Карл с помощью правителей-роялистов преподнес за счет народа своим дружкам и собратьям по эмиграции,

все настойчивее призывают строки рефрена.

Насмешливыми, трезвыми и осуждающими глазами народа глядит песенник на шутовскую церемонию, развертывающуюся в соборе. Вот Карл, моля небеса о ниспослании благодати, падает в ноги епископу. Король надел на себя пояс с мечом Карла Великого, но меч слишком тяжел для него, и Карл, свалившись у поповских ног, не может подняться. Из толпы кричат: «Вставай!» А король все лежит.

«Святому отцу» только того и надо. Нагнувшись, он шепчет королю:

С восшествием на престол Карла X труженики Франции почувствуют двойной гнет: гнет короля и гнет попов. Пташки тоже могут подпасть под действие известного закона о святотатстве. Но пернатые разлетятся, а каково-то придется тем, у кого нет крыльев?

* * *

— Французы скоро забудут своих настоящих героев и гениев, — говорит Беранже постоянному своему собеседнику Манюэлю. — Мелюзга, стоящая у власти, добивается этого.

Песенник и его друг возмущены, что правительство отказало детям художника Луи Давида, скончавшегося в изгнании, похоронить его прах на родине. И после смерти художника-гражданина монархия не может забыть его прошлое. Она боится того, кто голосовал за казнь Людовика XVI, ненавидит художника, чьи полотна служили революции. В драматической песне «Похороны Давида» Беранже обращается с призывом к Франции открыть объятия для останков своего гениального сына.

Давид умер вдали от родины, тоскуя по ней. Но, может быть, не легче, чем судьба изгнанника, судьба другого замечательного сына Франции, автора «Марсельезы». Руже де Лиль живет на родине «всеми забытый, обнищавший; он брошен в тюрьму как несостоятельный должник. Узнав об этом, Беранже спешит ободрить старого поэта, помочь ему.

«Не краснейте оттого, что вас арестовали из-за долгов. Скорее вся нация должна краснеть за те злоключения, которым все время подвергается автор «Марсельезы». Я не раз кричал об этом в салонах эгоистов. Быть может, немного стыда заставит, наконец, понять это самых глухих из них», — пишет Беранже.

Имя автора «Марсельезы» Пьер Жан впервые услышал еще подростком в Перонне… и оно на всю жизнь слилось для него с красками трехцветного знамени, со звуками рожков, с топотом колонн добровольцев-патриотов, со всем самым высоким и дорогим для республиканца. И как был удивлен и опечален Беранже, когда впервые встретившись в 1823 году с Руже де Лилем, узнал, что тот не имеет ни постоянного заработка, ни преданных друзей, которые помогли бы ему, и бедствует, перебиваясь с хлеба на воду.

Вместо гиганта своих отроческих мечтаний Беранже увидел щуплого старичка, побитого жизнью, обозленного, издерганного, ворчливого.

История жизни этого человека была необычна. В 1792 году Руже де Лиль служил в революционной армии и находился вместе со своей войсковой частью в Страсбурге. Молодой саперный капитан пописывал стихи, музицировал в местных салонах, но ничего значительного до тех пор не создал. 25 апреля по всей Франции разнеслась весть о начавшейся войне. Друзья попросили Руже де Лиля написать марш для выступления в поход. Он согласился. И тут наступила единственная в его жизни ночь. Поднятый ввысь над самим собой могучим порывом, он в ту ночь думал, писал, творил от лица революционной Франции; она сама, казалось, диктовала ему нужные, верные, огненные слова, они носились в воздухе, в них кипел гнев, крепла решимость, пылала грозная веселость.

За одну ночь Руже де Лиль создал и текст и мелодию песни-гимна. Но такое чудо он совершил первый и последний раз в жизни.

В 1793 году Руже де Лиль отшатнулся от якобинской республики, его пугал террор. Пути поэта разошлись с революцией, душевный подъем, чувство единения с народом были утеряны. Он продолжал сочинять романсы и песни, но ничто, сочиненное им, не могло идти в сравнение с «Марсельезой».

Во времена империи автора революционного гимна стали постепенно забывать. А после возвращения Бурбонов жить ему стало совсем худо. И вот он попал в тюрьму за долги.

Старый поэт отбывал срок заключения в знакомой Беранже тюрьме Сен-Пелажи. Сумма его долга составляла 500 франков.

«Успокойтесь, дорогой пленник; я энергично взялся за ваше дело и очень надеюсь, что дня через два вы уже будете на свободе — могу вас даже уверить в этом», — писал Беранже на следующий день, 23 июня.

Да, он энергично взялся за дело. Узнал имена кредиторов, собрал нужную сумму и вызволил старого поэта из беды.

И дальше Беранже продолжал заботиться о Руже де Лиле, поддерживал его и словом и делом. Иногда это было нелегко. С годами старик становился все более подозрительным, душевно ранимым.

Через два года после выхода из долговой тюрьмы, 22 апреля 1828 года, Руже де Лиль сильно встревожил Беранже отчаянным письмом. Он писал, что хочет убежать от друзей, которые приютили его, он не в силах переносить мысль о том, что пребывание его у них в доме им в тягость. Лучше он пойдет куда глаза глядят, по полям и лесам, ночью и днем, пока не свалится где-нибудь умирающий от усталости, голода, тоски…

Беранже тотчас же бросился спасать старого поэта, отложив в сторону собственные неотложные дела. И ему удалось успокоить Руже де Лиля, отговорить его от мрачных намерений, рассеять его подозрения. Старик снова принялся за свои стихи и композиции. Положил на музыку несколько песен Беранже и стал переводить с русского языка басни Крылова.

* * *

Неужели и он, Беранже, станет когда-нибудь таким же забытым всеми, ворчливым стариком, как Руже де Лиль?

Пятидесятилетие, увы, не за горами, и болезни все неотвязйей. Он уже не так быстро поднимается по лестницам. Покряхтывает. А как, бывало, взлетал на самый высокий этаж, в свою мансарду!

И «толстозадые проказники амуры» все реже заглядывают в его песни, хотя Беранже и тешит себя мыслью, что они не совсем еще забыли певца Лизетты.

Чем дальше уходят в прошлое годы молодости, тем милее становятся они. Даже огорчения и тревоги прежних лет как-то золотятся и розовеют в закатных лучах воспоминаний. Разве это не признак надвигающейся старости?

поет Беранже, сидя за бутылкой вина со старым приятелем, приобщившим его некогда к таинствам стихосложения. Типограф Лене, он же брат Полуштоф из памятной «Обители беззаботных», не забывает брата Весельчака и непременно захаживает к нему, когда приезжает в Париж по делам или просто поразвлечься. Он привозит с собой ворох приветов из Перонны и, конечно, воспоминаний юности.

Беранже поет песенку «Добрый вечер», посвященную Лене. В ней слышится грусть об ушедших днях, но это легкая, улыбчивая грусть. Прошлое дорого, но ведь существует настоящее и есть впереди будущее! Жизнь не кончена, и нечего печалиться о надвигающейся старости, когда ты полон надежд и надежды эти связаны не только с личной твоей судьбой:

На пятом десятке Беранже отдает щедрую дань воспоминаниям. Во многих его песнях оживают мансарда, часы, заложенные в ломбард, Лизетта, кружок друзей, звон чаш и смелые тосты… Но теперь главное в герое его автобиографических песен уже не только веселая беззаботность, душевная широта, бескорыстие, которыми отличались маленький человек под хмельком, чудак и другие герои времен «Обители беззаботных». Герой вырос вместе с автором. И прошлое освещается новым светом. Гражданин, патриот, друг свободы встал на место прежнего бедняги-чудака.

— вспоминает поэт в песне «Чердак».

обращается он к своей подруге в песенке «Старушка».

предсказывает волшебница из песни «Портной и фея» у колыбели будущего поэта. А в песне «Богиня» поэт вспоминает отроческие свои годы — незабываемые годы революции с их патриотическими праздниками, когда юный республиканец с восхищением глядел на «богиню свободы», увенчанную цветами, и звал в душе: «Будь матерью моей!»

Близок Беранже веселый и смелый комический актер из песни «Надгробное слово Тюрлюпена», хотя у него иная судьба, чем у героя автобиографических песен и он принадлежит к более раннему поколению.

Тюрлюпен — истый демократ и самобытный философ. На что ему богатство? На что ему благоволение знати, самого короля?

насмешливо вопрошает Тюрлюпен. Нет, королей и аристократов он не жалует.

Хлебопек — вот истинный друг актера-философа. Тюрлюпен воспевает угнетенных, а не угнетателей.

Что? Ему грозят за это тюрьмой?

— Я готов, — без раздумий отвечает смелый скоморох.

В Тюрлюпене собраны и воплощены те качества, которыми больше всего дорожит в человеке Беранже. Он неподкупен, справедлив, смел и деятелен. Этот скоморох действительно друг народа. Потому так скорбит народ, узнав о его смерти:

* * *

То, чего ждет Беранже, что он старается пробудить, ускорить своими песнями, как будто начинает приближаться. Первые вспышки молний пока еще слабо, но уже проблескивают в тучах, сгустившихся над родиной поэта. Гнет должен, наконец, вызвать отпор в народе. Признаки этого сказываются уже на втором году царствования Карла X.

30 ноября 1825 года, когда Париж хоронил известного либерального деятеля генерала Фуа, похороны превратились в манифестацию. Лавки закрылись. Бульвары заполнились стотысячной толпой, двигавшейся за траурными дрогами. Полиция была наготове. Но на этот раз оружие не было пущено в ход.

Некоторое оживление оппозиции наметилось постепенно и в палате депутатов. Парламентские победы либералов вызывали приветственные демонстрации парижан. Но Беранже мало верил в результаты деятельности либеральных вождей:

«Я видел, что нация гораздо более развита, чем эти вожди, и что она опережала своих корифеев, которые считали себя ее высшим выражением», — говорил он.

Во время королевского смотра Национальной гвардии апрельским днем 1827 года из толпы неслись крики:

— Да здравствует хартия!

А когда колонны национальных гвардейцев, направляясь к казармам, проходили мимо дворца Виллеля, народ кричал:

— Долой министров!

— Долой Виллеля!

Взбешенный и перепуганный Виллель в тот же вечер, встретив короля на концерте у герцогини Беррийской, уговорил его распустить Национальную гвардию. Немедленно! Не то этот рассадник крамолы еще покажет себя. Карл X без долгих раздумий согласился с министром.

Парижане, услышав о новом акте монаршего произвола, возмутились.

спрашивает Беранже от лица национальных гвардейцев.

Поэт собственными глазами видит, как на некоторых улицах Парижа строятся баррикады. Это впервые со времен Великой революции!

Властям удалось быстро подавить вспышку народного движения, но водворившаяся в Париже угрюмая тишина вовсе не означала, что недовольство улеглось.

думает и говорит Беранже. И он не дремлет.

Темы, сюжеты искать не приходится. Поэт должен только все искуснее заострять их, искать новых поворотов, чтоб удары становились весомее, чтоб обман, гниль, ничтожество реставрированной монархии все нагляднее раскрывались бы перед глазами народа.

* * *

— Если раньше людей пугали адом и нечистой силой, то теперь место чертей с полным на то правом могут занять иезуиты, — говорит поэт друзьям. — Не правда ли, подходящий сюжет для песни?

Героем сатирической песни-новеллы «Смерть Сатаны» Беранже сделал святого патрона иезуитского ордена и его основателя Игнатия Лойолу.

Ловко подсыпав яду в стакан Сатаны, заглянувшего к святому в час обеда, Лойола занял трон издохшего властителя ада.

возглашает иезуитский патрон, успокаивая встревоженных чертей и святош.

Церковники издревле затуманивают народные головы устрашающими сказками об аде и геенне огненной, но не менее вредны созданные с той же целью слащавые сказочки о райских кущах и об ангелах-хранителях. И как смеется Беранже вместе со своими героями над этакими утешительными враками!

В больнице умирает бедняк инвалид. Немало злоключений пережил он на своем веку, но помог ли ему хоть раз прелестнейший ангел-хранитель? Вот он тут, торчит перед ним, пернатый, с благостной миной. Между умирающим и ангелом идет словесная перепалка.

отвечает ангел. Небесный покровитель увертывается от ответа на каждый вопрос своего подопечного.

А уж куда держать умершему путь дальше — дело темное.

Пусть отправляются восвояси ангелы-хранители, измышления святых отцов с их набором лживых сказочек.

Иезуиты-отравители, тупоголовые маркизы, хвастливые и жадные «пузаны», «простоватые», злобные и вероломные короли — до каких же пор будут все они топтать и бесчестить Францию?

В песне «Бесконечно малые, или Будущность Франции», продолжающей тему «Мелюзги», поэт рисует безотрадную картину, которую довелось ему видеть в некоем волшебном зеркале:

(Поэт изменил букву в династическом имени — Барбон вместо Бурбон, — но все произносили и пели «Бурбон».) Это картина будущего. Франция со всеми своими шпиончиками, попиками, генеральчиками и лакейчиками действительно будет такой и в XX веке, если народ ее не поднимется. Таков смысл песни, ее подтекст, призыв, бьющийся в ней.

И французы, распевая в гогеттах и на бульварах, в подвалах и мансардах песенки Беранже, прислушиваются к их настойчивому зову. Ведь это их собственные голоса и мысли слышатся в этих песнях, голоса тех, кто еще не разучился думать не только о себе, кто не успел еще измельчать, запродаться, омертветь, превратиться в марионетку, в лакейчика.

 

МОГИЛА МАНЮЭЛЯ

— Вы вериге в близость революции? Я тоже верю. Но, друг мой, где же люди, которые смогут достойно управлять Францией? — говорит Манюэль. Голос его слабеет, дыхание становится прерывистым. Беранже склоняется к больному, ловит каждое слово, осторожно поправляя сбившуюся под его головой подушку.

Дни Манюэля, а может быть, уже и часы сочтены. Но до последнего часа он думает о том, на что положил свою жизнь. Революция. Пути к ней. Будущее Франции. Неужели оно действительно станет таким, каким рисуется в песне Беранже? Нет, нет, Манюэль верит в революцию. Но… И снова душевная боль, неразрешимые вопросы.

Пережитые потрясения сократили жизнь Манюэля, обострив его болезнь и ускорив ее ход. Конец близок. Но Беранже никак не хочет поверить в это, примириться с этим, как не хотел поверить народ в смерть героя его песенки Тюрлюпена… Слишком тяжела утрата. Для него и для всей Франции. Манюэль со свойственной ему скромностью никогда не ставил себя выше тех вождей либерального лагеря, от которых так мало ожидал. Но Беранже-то знает ему цену и убежден, что именно Манюэль мог стать одним из тех, которые возглавили бы народное движение.

«Один-единственный он не терял головы, оставался неколебимым среди сумятицы, дрязг и водоворотов политической борьбы».

Манюэль умер 20 августа 1827 года. И вот уже гроб выносят из замка Лаффита Мэзон, где Манюэль провел последние дни жизни. За гробом, опустив голову, идет Беранже, рядом брат покойного Манюэль-младший, вслед за ними Лаффит, Лафайет, Тьер, Минье и еще много писателей, депутатов, либеральных вождей. Среди них и те, которые отравляли жизнь Манюэля вероломством, завистью, интригами.

За воротами толпа народу. Здесь бескорыстные друзья. Скорбь их непритворна, хотя они и не произносят пышных слов. К процессии присоединяются новые и новые участники, они прибывают с соседних улиц, переулков. Толпы стекаются к внешним бульварам. Похороны превратились в манифестацию.

Жаль, что Манюэль не может увидеть этого, ему уже никогда ни о чем не расскажешь, мелькает в сознании Беранже.

Шествие по центру Парижа строго запрещено приказом свыше.

Небось таких запретов и предписаний не было во время похорон генерала Фуа, — вспоминает Беранже. Правительство боялось Манюэля при жизни и после его смерти продолжает страшиться смелого депутата.

Вооруженные отряды полиции следят за процессией. Молодежь впряглась в траурные дроги. Так было и на похоронах генерала Фуа, и тогда никто не препятствовал этому. Теперь же все идет по-другому. Корпус жандармов врезается в толпу. Сабли наголо. Кони фыркают, бьют людей копытами. Люди шарахаются. Крики. Проклятия. Нет, демонстранты не хотят подчиняться насилию. Пусть убираются к чертям полицейские!

Жандармы видят, что им может прийтись худо, и осторожно отступают. Начинаются длительные переговоры. Лаффит выступает в качестве парламентера. В конце концов сходятся на том, что люди будут выпряжены из катафалка, а кони снова впряжены. Тогда процессия сможет двигаться дальше по намеченному полицией маршруту…

У открытой могилы звучат прощальные речи. Беранже больно слушать их, хочется тишины. Хочется сосредоточиться в себе, вглядываясь последний раз в черты друга.

Многие из выступавших на кладбище говорили, что Манюэль заслуживает памятника. Тут же была открыта подписка. Беранже с волнением ждал ее результата. В песне «Могила Манюэля» он обратился к французам с призывом откликнуться и внести свою лепту.

зовет рефрен песни. Неимущие рады бы откликнуться, но карманы их пусты. А богачи — будь они даже либералы — не хотят открывать своих туго набитых кошельков для Манюэля.

После Манюэля осталось небольшое наследство — сумма, которую он скопил, будучи адвокатом в Эксе. Он завещал Беранже тысячу франков пожизненного дохода. Беранже отказался от этих денег в пользу родственников покойного и попросил себе на память только часы друга и его волосяной матрац.

* * *

«Либеральные корифеи» с их двурушничеством, робостью, мелким честолюбием и самодовольным краснобайством все больше раздражают и возмущают Беранже. Это они пытались ставить ему палки в колеса, когда в 1821 году он задумал выпустить новый сборник. Это они сидели и хлопали глазами, когда Манюэля выталкивали из палаты. Это они своей неблагодарностью и происками сократили его другу жизнь. Они шарахаются при малейшей опасности. А вот теперь, развесив уши, внимают сладкогласным призывам к «слиянию», к примирению враждебных партий, к «единению короля и народа», которые исходят из уст нового премьера Мартиньяка, сменившего Виллеля в начале 1828 года.

Беранже понимает, что разговоры о «слиянии» и примирении вызваны страхом верхов перед народным движением. Массовые демонстрации в Париже, открытое возмущение политикой Карла X и его министров — это признаки надвигающейся грозы. Виллель уже слетел, и правительство теперь маневрирует, виляет, ставит громоотводы, заигрывает с либералами. Вероятно, некоторые приверженцы «слияния» из числа либералов уже видят себя в мечтах и снах обладателями министерских портфелей.

— Не благодарите меня за песни, которые я сложил против ваших противников, а благодарите за те, которые я не сложил против вас, — бросает поэт собравшимся в салоне Лаффита либеральным говорунам. — И знает бог, сколько между этими песнями было бы хороших и как часто я обдумывал их! За них, я полагаю, правительство легко бы простило мне все остальные.

Собеседники прикусывают языки и пытаются обратить в шутку слова песенника. Они боятся его, боятся его жалящих эпиграмм, его метких словечек, так и припечатывающих на месте.

Маленький остроносый Тьер отделяется от группы слушателей, осторожно и почтительно берет песенника под локоть и что-то быстро говорит ему.

Напрасно либералы пугаются. Конечно, Беранже не станет пускать в оборот песен против них, даже если песни эти будут метки и правдивы. Он не был заинтересован в том, чтобы доставлять удовольствие правительству и учинять раскол в рядах оппозиции, большинство которой составляли тогда либералы. Чувство долга заставляло его поддерживать отношения с либеральной партией. К тому же среди ее деятелей были люди, которых он не переставал считать своими друзьями, — Дюпон де Л’Ер, Лаффит, Тьер, Минье… Он благодарно жмет руки «молодым друзьям» за красноречивые статьи, посвященные памяти Манюэля. И как только удалось им пробиться сквозь цензурные рогатки!

Последнее время Беранже особенно тянет к молодежи, ему хочется верить, что вступающее в борьбу поколение будет сильнее, мудрее, последовательнее своих отцов.

«Я видел, как вокруг меня рождались и вырастали прекрасные и благородные таланты, самоотверженные люди, устоявшие против всех разочарований. Я видел, как возникали и развивались философские и социальные идеи, которые со временем, очистившись от неизбежных ошибок, послужат к улучшению этого бедного мира, воображаемая цивилизация которого пока еще не больше, как варварство», — напишет он позднее, вспоминая об этих годах.

Беранже радует, что Тьер, Минье и другие их коллеги — историки Гизо, Тьерри — исходят в своих трудах из опыта революции. Они обосновывают новый взгляд на общество и его историю. Не прихоти королей и их фавориток, не «его величество Случай» определяют ход исторического развития. И даже не «общественное мнение», столь всемогущее в глазах философов-просветителей XVIII века. На реальных фактах французские историки времен Реставрации доказывают, что ход общественного развития зависит от имущественных отношений и гражданского быта людей. Они уже говорят о «борьбе классов» в обществе, видя ее выражение в великой битве третьего сословия с реакционными феодалами и духовенством. Третье сословие представляется им монолитным, а буржуазия его неотъемлемой и самой активной частью.

Из рук Минье и Тьера Беранже получает первые их книги, из уст их слышит новые теории. Он гордится их успехами, одобряет их общее направление.

А Тьер, этот карьерист, так и юлит вокруг Беранже, так и старается всячески подчеркнуть в обществе свою дружескую близость к песеннику. Ведь дружба с ним — это лучшее свидетельство независимости и честности, неподкупности и свободолюбия. И Тьер взбивает свой авторитет за счет Беранже, подхватывая и повторяя некоторые его суждения и мысли. Мог ли в те годы Беранже предвидеть дальнейшую карьеру своего «подопечного»? Мог ли он предположить, что борцы с монархией Бурбонов, открыватели новых исторических горизонтов — так думал он о Тьере и Гизо — превратятся впоследствии в реакционных министров, душителей живой мысли и освободительных движений!

Много превращений и парадоксов повидал Беранже и еще увидит на своем веку!

Участие поэта в политической битве своего времени обостряет его жадную любознательность ко всему новому, молодому. На глазах его складывается новое литературное направление — романтизм. На глазах его завоевывают все больше сторонников социальные учения Сен-Симона и Шарля Фурье. Но чтоб успешно заняться разрешением социальных задач, полагает Беранже, нужно прежде всего сменить политический строй. Поддерживать законное недовольство народа, направлять его справедливый гнев, а не тушить его, обличать мерзости монархии, а не отходить в сторону или идти на примирение — вот цели, которые он ставит перед собой.

— Народ — моя муза! — не устает твердить он. Народ для него — это прежде всего те, кто трудом своим создает богатство, силу и славу нации. Это угнетенное большинство, неимущее или малоимущее — крестьяне, рабочие, ремесленники — демократический люд города и деревни. Народ противостоит феодальным угнетателям и их лакеям.

Но с кем же буржуазия? С народом или против него?

Подобно большинству передовых мыслителей своего времени, Беранже все еще склонен относить буржуазию к «третьему сословию». Он не видит в ней самостоятельного класса, который за ширмой реставрации постепенно прибирает к рукам и феодалов и угнетенные массы, неуклонно приближаясь к полновластному господству. Он не видит этого, может быть, потому, что буржуазия еще не до конца утратила свою революционность и продолжает участвовать в борьбе против феодально-монархического режима. Но в то же время Беранже уже издавна замечает политическую непоследовательность буржуазных либералов и уж, конечно, с давних пор убежден в том, что буржуазная погоня за наживой враждебна всем демократическим идеалам.

В поэзии Беранже с самых ее истоков гнездился антибуржуазный дух; не будь этого, он бы, пожалуй, не сделался настоящим народным песенником и не стал бы одним из зачинателей реалистического направления во французской литературе XIX века.

 

ЛЕГЕНДА О НАПОЛЕОНЕ

«Королевству пигмеев» в поэзии Беранже противостоит Франция «былых времен» — времен революции, республики, империи; Франции, раздавленной и уничтоженной, — Франция героическая, побеждающая полчища монархической Европы.

При жизни и царствовании Наполеона Беранже никогда не воспевал его. Автор «Короля Ивето» и «Трактата для Лизетты» относился к императору-завоевателю критически. Но чем дальше в прошлое отодвигались годы империи, чем больше росло возмущение народа против реставрированной монархии, тем разительнее переосмысливались в народной памяти и в памяти Беранже личность и время Наполеона. Недавнее прошлое обволакивалось радужной дымкой, быль превращалась в легенду.

Легенда о Наполеоне была плодом несбывшихся надежд, оскорбленных патриотических чувств народа, совершившего некогда революцию. Легенда эта была плодом возмущения французов против гнета европейской реакции и произвола распоясавшихся аристократов-эмигрантов. Она начала складываться после второй Реставрации, когда, проиграв битву при Ватерлоо, Наполеон стал пленником англичан. Уже тогда фигура изгнанника, сосланного на далекий остров в океане, стала облекаться в воображении многих неким романтически мятежным ореолом.

Узник острова Св. Елены в представлении народа как бы противостоял своим тюремщикам, противостоял палачам свободы, всем охранителям европейской реакции. Трагический этот ореол засиял еще ярче, и легенда стала складываться еще активнее после смерти Наполеона, в 1821 году.

Начало двадцатых годов в Европе было временем, когда остервенелая реакция во главе со Священным союзом бросилась душить поднявшееся в некоторых странах народно-освободительное движение. Разгром итальянских карбонариев. Интервенция монархической Франции в революционную Испанию. Засилье ультрароялистов и «поповской партии» во Франции.

Оппозицию загоняли в подполье, но задавить и уничтожить ее не могли.

Протест против настоящего вызывал обращение к памяти о недавнем прошлом. Былое величие противопоставлялось ничтожеству настоящего.

Легенда о Наполеоне складывалась в рассказах ветеранов, в преданиях деревенских старожилов. По французской деревне реставрация ударила особенно сильно, и среди крестьян легенда о «народном императоре» пустила глубокие корни. Зазвучала она и в песенках городской бедноты и в стихах безвестных и знаменитых поэтов.

Бедствия народа во времена империи, бесчисленные человеческие жертвы, захватнический дух наполеоновских войн — все это как бы сглаживалось, оттеснялось, стушевывалось в творимой год от года легенде, а все героическое, победоносное, новое, что несла с собой наполеоновская эпоха, выступало вперед и расцвечивалось народной фантазией.

Победы армии Бонапарта, одержанные под республиканским трехцветным знаменем, как бы сливались в памяти ветеранов с победами армий республиканской Франции. Узурпатор революции представал в преданиях как ее наследник и продолжатель. Деспот, властолюбец, жестокий агрессор преображался в некоего «отца народа», «маленького капрала», друга солдат (при Наполеоне простой солдат-крестьянин мог дослужиться до командирского чина, при Реставрации офицерами могли быть лишь дворяне).

То, что обещал народу Наполеон в пору «ста дней», что народ ждал от него и не дождался в действительности, обрело поэтическую жизнь, воплотившись в легенде. Наполеоновская легенда перешла за пределы Франции. Лучшие европейские поэты той поры — Байрон и Пушкин, Мицкевич и Гейне — отдали ей дань.

Во Франции одним из первых певцов Наполеона был молодой поэт Эмиль Дебро. Поэт парижских предместий, чахоточный бедняк, он боролся в своих песенках с реакцией, с мерзостями монархии Бурбонов, поднимая дух сопротивления. Тень Наполеона он противопоставлял, как делали это потом и знаменитые поэты, ничтожным фигуркам современных правителей.

Мог ли Беранже, голос народа, его эхо, пройти мимо легенды, создававшейся в недрах Франции? Нет, он не забыл о том, как оплакивал некогда республику, не забыл о преступлениях Бонапарта перед демократией, о деспотизме императора и о кровавых жертвах, которые приносила в те годы измученная войнами Франция. Автор «Короля Ивето» ничего не забыл, это доказывает его «Автобиография», написанная позже. Но, ничего не забыв, он все же поддался обаянию легенды о Наполеоне. Образ императора как бы раздвоился в его сознании. Наполеон-узурпатор — и тут же рядом созданный народным воображением и памятью «маленький капрал», умножавший славу Франции, друг солдат и простолюдинов. Тень легендарного Наполеона превратилась в поэзии Беранже в некое подобие могучего Ахилла, противостоящего современным пигмеям.

Вероломство бывших соратников императора, предававших память узника Св. Елены, вызывало отвращение и усиливало желание поднять, опоэтизировать его память наперекор хамелеонам, шутам, пляшущим под любую дудку.

Сотворив вместе с народом образ легендарного героя, некоего очищенного и улучшенного Наполеона, Беранже уже не мог отказаться от него. Пусть этот эпический герой был далек от реальности. Он был дорог поэту, как плод народной и собственной фантазии. Он был нужен ему для борьбы с монархией Бурбонов.

Упоминания о «гиганте», противостоящем «мелюзге», уже встречаются в песнях Беранже, созданных в первые годы Реставрации. Но первая его песня, «Пятое мая», в которой легендарный герой встает во весь рост, была сложена после смерти узника Св. Елены.

В годы царствования Карла X Беранже удваивает свои удары в борьбе с феодальной реакцией и не раз обращается к наполеоновской легенде, к истории недавнего прошлого. Он вспоминает битву при Ватерлоо как событие, открывшее эпоху унижения Франции.

В песне-диалоге «Два гренадера» поэт славит бескорыстие и верность старых солдат-патриотов, противопоставляя их трусливым и продажным «знатным лакеям» и маршалам, бросившим своего полководца. Два гренадера участвовали в русском походе. Они помнят о сопротивлении всей Русской земли, поднявшейся на защиту от иноземного нашествия.

говорит старый гренадер. И особенно горько патриотам-ветеранам, что французы, не в пример русским, сдали врагам Париж почти без сопротивления.

Нет, не скорбь о судьбе Наполеона встает главной темой этой песни, а оскорбленный патриотизм и нерушимая верность родине, которую сохраняет человек из народа в атмосфере измены и продажности, мелких и низменных страстей, которыми объяты «верхи» нации.

Героиня песни «Народная память» — старая крестьянка, видезшая Наполеона в разные времена его жизни и даже будто бы приютившая его однажды в своей избе. Об одной из таких крестьянок Беранже рассказал потом в своей «Автобиографии». Он встретил ее в 1808 году, проезжая Компьен, где только что побывал император.

«Вне себя от радости она подбегает ко мне и кричит:

— Ах, сударь, наконец-то я его увидела!

— Кого же? — спросил я, притворяясь, что не понимаю ее.

— Императора, императора! — отвечает она. — Он поклонился мне. Он кланяется всем. Не так, как эти господа, что с ним. Сейчас видно, что они всего-навсего выскочки».

Выскочка и захватчик Бонапарт переосмысливается в народном сознании в истинного императора, по праву взявшего власть, а окружающие его знатные господа — в безродных выскочек.

говорит Беранже о Наполеоне в песне «Народная память». Старая крестьянка ведет рассказ о своей встрече с Наполеоном по просьбе внучат. Она заражает молодежь преклонением перед памятью о Наполеоне — полусказочном «добром государе». Предание о нем пойдет из ее избушки из уст в уста. Как завидуют внуки бабке, которая собственными глазами видела этого героя, говорила с ним! Неужели он сидел тут, на этой деревянной скамье? Горшок, из которого он ел, становится реликвией.

изумляются внуки.

И в этой песне, как и в «Двух гренадерах», Беранже воспевает не столько героя народных легенд, сколько самих творцов этих легенд.

Отдавая дань народным предрассудкам, разделяя их, поэт и заблуждения свои ставил на службу борьбе с монархией Бурбонов. Но в увлечении его наполеоновской легендой была и оборотная сторона, крылась немалая опасность. Возвеличивание памяти Наполеона — пусть даже легендарного героя, а не реального исторического лица — содействовало росту бонапартистских иллюзий в народе и особенно в среде тех же крестьян.

 

РОМАНТИЧЕСКОЕ ВОИНСТВО

Признаки надвигающейся грозы дают себя знать к концу двадцатых годов во всех областях жизни, мысли, искусства Франции. Литературная жизнь теперь уже совсем иная, чем была во времена империи или в первые годы Реставрации. Тогда лишь отдельные смелые голоса прорывались сквозь завесу официальной лжи и трусливой покорности, сквозь густые фимиамы раболепной лести.

Теперь смелые голоса крепнут. Новое поколение писателей вышло на сцену. Молодые писатели-романтики все неистовее атакуют старые крепости классицизма. Новаторы идут в поход против консерваторов.

Романтическое движение зародилось во Франции в начале XIX века и с первых шагов носило двойственный характер. В нем выразилось и то разочарование, которое принесли Франции результаты революции, и тот порыв к освобождению, который был рожден ею, еще не иссяк и требовал своего завершения.

Уже в начале века во Франции гремело имя Шатобриана. Беранже пробовал обращаться к его творениям, но очень скоро увидел, что писатель этот не подойдет для него в качестве духовного вождя.

Меланхолия, разочарование, преданность обрядам, тяготение к позе и фразе — все это отталкивало Беранже. В годы реставрации, осушив элегические слезы и подавив вздохи, автор «Гения христианства» и «Мучеников» ударился в политику. Это он на посту министра иностранных дел призывал в 1823 году французов к войне с революционной Испанией. А Беранже в это время бок о бок с Манюэлем боролся против этой войны, разоблачая ее в песне «Новый приказ».

В первое двадцатилетие XIX века французский романтизм не был еще широким литературным движением, в нем участвовали единицы. Да и само понятие «романтизм» тогда еще не определилось, оставалось расплывчатым, хотя знаменитая Жермена де Сталь, одна из зачинательниц нового направления, немало потрудилась над истолкованием его характера и задач в своих ученых трактатах о литературе и в романах, главной героиней которых была женщина, отстаивающая свое право на свободное чувство.

Идеи, которые развивала эта писательница, совсем не походили на идеи Шатобриана. Госпожа де Сталь одна из первых заговорила о том, что литература каждой эпохи всегда связана с жизнью страны, со всем строем общества. Под романтизмом Сталь разумела искусство, соответствующее современной эпохе. Эта мысль ее была позже подхвачена передовыми романтиками двадцатых годов.

Беранже отдавал должное уму и таланту Жермены де Сталь, но, по собственному его признанию, не искал знакомства с ней, хотя двери ее салона и были открыты для автора «Короля Ивето». Патриотизм Беранже оскорбляло отношение прославленной писательницы к национальным бедствиям Франции. Ненавистница Наполеона, изгнанная им из Франции за непокорство, Жермена де Сталь вернулась на родину тотчас же после первой Реставрации. «В своих гостиных она не переставала похваляться тем, что было пагубой для нашей страны», — пенял Беранже. Певца бедняков отталкивало и богатство «раззолоченных гостиных» писательницы, богатство, которое, по мнению Беранже, «немало содействовало росту ее заслуженной литературной славы».

Романтическое движение значительно окрепло и расширилось уже с начала двадцатых годов. Романтиками считали тогда тех, кто так или иначе выступал против действительности реставрированной монархии и против «старого литературного режима». Бунт литературный, впрочем, не всегда совпадал с политическим даже у писателей, которые, следуя за гениальным англичанином Байроном, избирали своими героями «гонимых», «благородных разбойников».

Кипение страстей, неистовство красок, полет фантазии все больше влекли романтиков. Отходя от привычных сюжетных и языковых норм, принятых за образцы, они изображали необычное, чудовищное, потрясающее. Они стремились как-то выразить мятущийся дух своей беспокойной эпохи и бросить вызов холодной, рассудочной трезвости, размеренной, накрахмаленной чинности эпигонов классицизма, защитников литературной старины, засевших в академии и министерствах.

Под стяг освободительного движения в искусстве становились рядом с романтиками и будущие реалисты. Анри Бейль (одним из многочисленных псевдонимов которого было имя Стендаль) выступил в 1823 и 1825 годах против литературных эпигонов с блестящим памфлетом «Расин или Шекспир?»

Драмы Шекспира стали привлекать все большее внимание литературных новаторов. Имя Шекспира было написано на их знаменах.

Новые звезды зажигались на литературном небосклоне Франции: Ламартин, Гюго, де Виньи — плеяда поэтических талантов.

Взгляды и темы этих поэтов были чужды песеннику оппозиции. Он сражался против феодальной реакции, а они воспевали в начале двадцатых годов Францию замков, рыцарей и королей, складывали живописные баллады по мотивам поэтических старинных преданий. Но уже тогда он видел в их стиле признаки новаторства, привлекавшие его.

Споры вокруг молодой романтической школы с каждым годом становились ожесточеннее. Редакторы официальных газет и защитники «старого литературного режима» — маститые академики скоро учуяли, особенно в творчестве Гюго, дух бунтарства, «дерзкое нападение на основы» классической поэтики.

Литераторы либерального лагеря (среди них тоже было немало поклонников классических традиций) вели нападение на молодых романтиков с другой стороны, осуждая их ретроградные политические взгляды.

Горячие перепалки начинались в литературных салонах, когда речь заходила о романтиках, особенно если кто-нибудь пробовал вступиться за них. Это иногда делал Беранже.

— Неужели вы можете простить этой школе ее грехи против демократической мысли, расчистившей перед ней путь? — вопрошали Беранже его друзья-либералы.

— Неужели вы можете забыть, что из лагеря романтиков раздавались оскорбления нашей славе, что там надругались над Наполеоном, умиравшим на острове Святой Елены? — гневно восклицали бонапартисты.

— Нет, эти юнцы заслуживают решительного осуждения — они отвергают заслуги, оказанные Франции философами-просветителями, — возмущались вольтерьянцы из салона Жуй.

Беранже в ответ на все эти обвинения в адрес романтиков во всеуслышание отвечал, что заблуждения романтической школы не мешают ему рукоплескать лирическому гению Гюго, восхищаться «Размышлениями» Ламартина, ценить мастерство и оригинальность поэзии Виньи.

— Все грехи романтической молодежи для меня чувствительнее, чем для кого-нибудь другого, — говорил Беранже. — Но вспомните, что, начиная писать, мы всегда открываем свое поприще идеями чужими и у нас не хватает времени дать себе отчет, в каком соотношении находятся эти идеи с нашими собственными чувствами, — этим, между прочим, и объясняется изменчивость стольких выдающихся умов! — а так как все наши романтики еще очень молоды, то простим им ошибки, в которых мы можем требовать отчета разве только у их кормилиц.

Заметьте и то, — продолжал Беранже, — что эти молодые поэты заставляют литературу нашу выражать более откровенно все новое, современное, чисто французское, что мы так долго передавали, даже в наших политических собраниях, при помощи заимствования у древности или на языке, совершенно враждебном простому точному слову… Дайте срок! Напрасно привязываются они к прошедшему — они еще придут к нам. Язык, на котором они говорят, приведет их к нашим идеям.

И как был доволен песенник, видя, что предсказание его постепенно начинает сбываться! Чуткий к веяниям современности, Виктор Гюго постепенно отходит от роялистов. В новых одах и балладах он славит сражающихся за освобождение греков. Былой ненавистник Бонапарта складывает в 1827 году оду в честь Вандомской колонны. Бывший легитимист делает главным героем своей драмы Оливера Кромвеля. И вместе с изменением политических взглядов все решительнее и смелее становится борьба Гюго за обновление и возрождение французской поэзии.

В конце 1827 года Гюго создает предисловие к своей пьесе «Кромвель», которое становится эстетическим манифестом передового крыла романтической школы. Молодой писатель призывает к борьбе с духом подражания, преклонением перед старыми образцами. Он ратует за права современности, за освобождение литературы и ее языка от истлевших пут классицизма. За освобождение драмы от связывающих ее классических «единств» — времени и места. Он зовет учиться у Шекспира принципам широкого и вольного развития драмы, не связанной этикетом, сковывающим ее шаг.

Вокруг Гюго сплотилось целое воинство молодых поэтов и художников. Кудлатые, бородатые, в живописных плащах и широкополых шляпах, они не только своими произведениями, но и самой своей одеждой и внешностью бросали вызов трусливым обывателям.

Эти юноши готовы ринуться в бой за литературную революцию. Может ли Беранже не рукоплескать им? Ведь они продолжают ту битву за освобождение французской поэзии от гнета мертвых правил и образцов, которую начал он, Беранже, еще в давние времена, в дни молодости. Он начал эту битву в области песенной поэзии, а теперь на глазах его движение разрастается, охватывая все новые области литературы и искусства.

Борьба за литературное обновление сближает Беранже с передовым отрядом романтиков-новаторов, но это не означает, что он принадлежит к романтической школе. Нет, он не романтик и никогда им не был. Романтические «неистовства», «излишества», сгущение красок, словесные эффекты — фейерверки и водопады — чужды Беранже, как и романтические «туманы», увлечение мистикой, уход в глубины своего «я», перевес чувства над разумом.

Беранже не романтик, но он и не классицист. Один из первых в XIX веке он начал ломать каноны аристократической поэтики, устраняя перегородки между «высокими» и «низкими» жанрами, сближая язык поэзии с языком народа. Один из первых он открыл нового героя литературы и ввел его в свои песни.

Кто из поэтов осмелился сделать героями самых возвышенных своих стихов старых солдат, крестьянок, бедняков из мансард? Только у старинных поэтов вроде Франсуа Вийона и в народной поэзии могли встретиться такие «безродные» герои.

Враг педантизма, косности, тупого подражательства, Беранже, однако, не отрицает значения лучших образцов прошлого для современности. Пусть Мольер и Лафонтен жили и творили в век расцвета классицизма — у них есть чему поучиться, они не устарели. Естественность выражения, ясность мысли, галльская веселость и остроумие — совсем не плохие традиции!

В литературном, как и политическом, движении своего времени Беранже сохраняет позицию «независимого». Он с новаторами, но вне литературных группировок. Школа, принципы которой он закладывает в своей поэзии, сложится позднее. Сам того отчетливо не сознавая, Беранже был одним из первых реалистов во французской литературе XIX века.

 

И ЗА РЕШЕТКОЙ ОН БУДЕТ ПЕТЬ!

В салоне Лаффита переполох. Беранже объявил, что собирается издать новый сборник, куда войдут его самые дерзкие и боевые политические песни последних лет.

— Как, и «Бесконечно малые»?

— И «Смерть Сатаны»? — хватаются за головы осторожные вожди оппозиции.

— Неужто и «Красного человечка» вы собираетесь напечатать?

Рассказывают, что листки с песнями Беранже иногда попадают на ночной столик Карла X. Король вскакивает как ужаленный, неистово трезвонит в колокольчик, призывая камердинера и слуг. Кто посмел подкинуть к нему эти листки, дышащие ядом? Волны монаршего гнева несутся по всей стране. Красные человечки так и мельтешат в глазах обитателей дворцов и посетителей салонов.

Песенка Беранже «Красный человечек», которая вызывает бурю восторга в гогеттах, бурную ярость властей, а либералов заставляет опасливо кряхтеть и коситься, основана на народном поверье. Каждый раз перед несчастьем, грозящим обитателям королевского дворца Тюильри, в стенах его появляется человечек, похожий на гнома.

рассказывает старая дворцовая метельщица из песенки Беранже.

Человечек этот появлялся в девяносто первом году перед низвержением и казнью Людовика XVI; мелькал он во дворце и перед казнью Робеспьера и перед падением Наполеона. А теперь вот уже третью ночь он приходит в Тюильри!

Рефрен песни вгоняет в дрожь и короля и всех слуг реставрированной монархии. Еще бы! Прямое предсказание скорого конца!

Гости в салоне Лаффита ежатся. Ведь на них тоже падет тень, если сборник, начиненный порохом, вдруг выйдет в свет. Представить только! Там ведь, в этой книге, будут ко всему прочему и сатиры на его святейшество, главу римской католической церкви: «Папа-мусульманин», «Свадьба папы», «Сын папы» (Брр! Язык не поворачивается выговаривать такие слова!), и святотатственная песня «Ангел-хранитель». К гневу короля присоединится гнев святых отцов. И тогда конец «доброму согласию» партий, которое пытается установить «добрый министр» Мартиньяк с помощью разумных либералов.

— Это выступление подорвет наши позиции в палате, подрежет все наши планы и надежды, — с дрожью в голосе и слегка в нос произносит один из гостей. И другие поддерживают его печальным блеянием.

Беранже оглядывается. А как «молодые его друзья»? Тьер и Минье помалкивают, опустив очи долу. Не хотят замочить лапок! Дипломаты!

А Лаффит так и устремляется к песеннику:

— Дорогой наш друг! Зачем торопиться? Вы сами ведь многим рискуете. Неужели вам хочется скандала? Вторичного процесса? Тюремного заключения? И, может быть, надолго! Ведь все это отразится на вашем здоровье, а оно так хрупко. Мы все хотим поберечь вас!

С миной доброго папаши банкир уговаривает песенника, отведя ею в уголок. Зачем кричать вслух? Лучше потише и повнушительнее.

Напрасны протесты, уговоры, предостережения, они не собьют Беранже с толку, не заставят отступить.

«…Чем настойчивее проповедовали мне молчание, тем острее я чувствовал необходимость прервать его, по-своему протестуя против «слияния», которое сбивало с толку общественное мнение и могло послужить укреплению принципов легитимизма», — признавался Беранже.

Сборник под названием «Неизданные песни» вышел в свет в октябре 1828 года.

Автор поспешил укатить в Нормандию, на берег моря, чтоб успеть набрать в легкие воздуху перед тем, как попасть в тюрьму.

Отдых его был на этот раз очень короток. Один из новых молодых друзей Беранже, писатель Проспер Мериме, известил его, что ожидаемый скандал разразился.

«Но я не очень подвержен страху и к тому же ко всему подготовлен, — отвечал Беранже молодому другу (он недавно познакомился с Мериме и тотчас же оценил его острый ум и литературное дарование). — Его величество, кажется, не нашел мои стихи столь приятными, как мне лестно было надеяться. Что поделаешь? Короли, видимо, сделаны из другого теста, чем мы, жалкие смертные, к тому же наш король за последнее время, кажется, немножко испортился».

Беранже видит, что не только «верхи» общества, но и многие из либералов, которые до сих пор называли себя его друзьями, отшатнулись от него.

«Но я умею ходить без посторонней помощи, — пишет Беранже тому же адресату. — Я еще не настолько испорчен жизнью и достаточно силен, чтобы извлечь пользу из уроков, которые от нее получил». Нет, он не собирается уклоняться от судебного процесса и удирать куда-нибудь за границу, как советуют ему осторожные друзья-либералы. Беранже срочно возвращается в Париж.

Тотчас по приезде он узнает, что без его ведома милейший Лаффит поспешил обратиться к министру полиции Порталису с просьбой добиться отмены процесса или постараться направить судебное расследование в благоприятную для поэта сторону.

Беранже просит излишне заботливого друга избавить его от опеки. «Нет, нет, моя обязанность перед самим собой, перед обществом, даже перед адвокатом — протестовать против подобных действий. Что касается присуждения к минимальному наказанию, то к чему это? Разве это так важно для меня? Наоборот. Чем тяжелее наказание, тем большую ненависть оно возбудит против его вдохновителей, — доказывает Беранже Лаффиту. — Знаете ли вы, что в кафе, на площадях — всюду моим процессом интересуются больше, чем Пруссией, Россией и Турцией? Рыночная торговка сказала в присутствии служанки моего друга: «Этот несчастный Беранже, его опять хотят засадить. Ладно, петь он не перестанет!»

Народ на его стороне, народ с ним. А это для Беранже важнее всего. Пусть точит нож прокурор. Пусть ярятся король и его прихвостни, пусть поминают песенника недобрым словом в салонах (правда, при встречах с ним либеральные друзья, осклабившись, протягивают ему руку, будто ничего не случилось!). Пусть даже его ждут годы заключения. Он готов ко всему и не перестанет петь!

* * *

10 декабря 1828 года, как и семь лет назад, площадь перед Дворцом правосудия полна народу, и зал суда ломится от публики. Каждому парижанину хочется попасть в этот зал, взглянуть на любимого песенника, может быть, как-то поддержать его взглядом, улыбкой, приветственным возгласом.

Вот он сидит на скамье подсудимых. На нем старый коричневый сюртук.

— Ну, конечно, это тот самый, о котором поется в одной из знаменитых его песен! — говорят в публике.

Да, Беранже не падает духом, это видно. В уголке его рта даже как будто прячется улыбка.

Прокурор суровым взглядом окидывает подсудимого и зал, потряхивает париком, зычно откашливается. Сейчас начнет. По всему видать, такой же змей, как и Маршанжи. Рад бы задушить песенника своими кольцами.

Беранже обвиняют в оскорблении религии, морали, священной особы короля, в подстрекательстве к бунту. Самыми преступными из песен нового сборника объявляются «Ангел-хранитель», «Карл Третий Простоватый» и «Бесконечно малые» («Будущность Франции»).

— Читайте песни вслух! — как и на прошлом процессе, кричат из публики. Речь прокурора то и дело сопровождают топотом, негодующими возгласами. Публика не скрывает, на чьей она стороне.

Защиту ведет адвокат-либерал Барт. Дюпен предлагал свои услуги, но Беранже отказался от них под вежливым предлогом, что Дюпен, мол, стал теперь депутатом, лицом официальным, и ему негоже марать свою репутацию, защищая крамольника. (Беранже не забыл впечатления от речи Дюпена на прошлом суде и не хочет, чтоб, защищая его, принижали значение его песен. «Пусть лучше меня повесят враги, чем утопят друзья», — говорит он.)

Приговор более суров, чем на первом суде, но все же гораздо легче, чем можно было ожидать. Девять месяцев тюремного заключения и десять тысяч франков штрафа.

Беранже чувствует себя победителем.

В тот же вечер все газеты публикуют осужденные песни. И забавно, что особое усердие выказывают, к великому негодованию Карла X, роялистские листки, которые опережают на несколько часов оппозиционные газеты. Барыш прежде всего! А листки с материалами суда и текстом песен идут нарасхват. Более миллиона экземпляров запрещенных песен разнесено официальным путем по всей Франции.

* * *

Первые месяцы заключения Беранже борется с болезнями. Зима. Он простудил голову. Он кашляет. Не помогают ни порошки, ни горчичники. «Мои легкие все еще в плохом состоянии, и меня мучают зубные боли», — пишет он своему другу оппозиционному журналисту Кошуа-Лемеру, который отбывает заключение в той же тюрьме Лa Форс за письмо-памфлет против реставрированной монархии. Кошуа-Лемер тоже болеет и переведен в тюремную больницу Картье. Беранже имеет все основания просить, чтобы и его перевели туда, но решительно отказывается поступить так.

— Если ведешь войну с правительством, смешно жаловаться на удары, которые оно тебе наносит, и неловко предоставлять ему случай проявить свое великодушие, смягчая их силу, — отвечает Беранже на уговоры Лаффита.

Никаких смягчений и послаблений! Никаких просьб к властям! Этот на вид такой тщедушный, вечно страдающий от болезней человек обладает колоссальной духовной силой. Он поистине несгибаем, поистине бесстрашен, когда дело касается главного в его жизни.

Упрятанный за толстые стены в тесную камеру, узник тюрьмы Ла Форс чувствует, как сквозь эти стены на него устремляется бесчисленное множество глаз. Будто он стоит на высокой горной вершине (может быть, это вершина его жизни?), все ветры обвевают его, вся Франция следит за каждым его движением, вся Франция, разделившись на два лагеря, участвует в поединке, который ведет он с врагом. Тут, на этой вершине, на этом поле боя, нет места малодушию. Он должен быть во всеоружии, оправдать доверие, восхищение, любовь, надежды, которые светятся в глазах людей из его лагеря, — в глазах большинства французов. Можно ли кряхтеть, стонать и жаловаться на судьбу под этими взглядами?

Нет, он не станет вступать ни в какие переговоры ни с тюремным начальством, ни с французским правительством.

Министр Мартиньяк ждал апелляционной жалобы по делу Беранже. Он уже заранее предвкушал изъявления благодарности, которые принесут ему либералы — сторонники идеи «слияния», когда узнают о смягчении приговора королевского суда песеннику оппозиции.

Вместо ожидаемой апелляции Мартиньяк получил донесение об открытии подписки в пользу Беранже для покрытия штрафа, назначенного по судебному приговору. Это означает, что приговор принят и никаких обжалований и прошений не последует.

Этот беспокойный и упрямый песенник гнет свое — идет не на примирение, а на обострение!

Обычно вежливый и спокойный, Мартиньяк готов был выйти из себя и вполголоса бранился, вышагивая по своему кабинету. О гневе министра рассказал Беранже, зная, как это его порадует, некий государственный советник, вхожий в правительственные сферы.

Беранже еще болен, он не рискует выходить даже на прогулки в тюремный двор, чтоб не обострились его болезни. Ведь он должен держаться на высоте, смеяться, петь, поддерживать бодрость духа в других! Лучше уж пострадать без свежего воздуха.

Посетители так и толпятся у его дверей. Навещать узника разрешается до четырех часов дня. Позже дверь камеры запирают, и вечера Беранже проводит в полном одиночестве. Но он не скучает. С ним его любимые Рабле и Монтень, которых он всегда готов перечитывать. С ним перо, чернильница, бумага — он работает над новыми песнями. Особенно радует его, что в камере есть камин. Можно посидеть у огонька, помечтать.

* * *

Знаки дружбы, уважения, любви летят к узнику-поэту со всех концов страны и выражаются в самой различной форме. Очереди посетителей стоят у дверей камеры. Корзины со снедью и ящики с винами поступают в тюрьму Ла Форс, как это было семь лет назад в Сен-Пелажи. Ободряющие письма, приветственные стихи, новые книги приходят целыми пачками.

Наборщик из провинции, юный Эжезипп Моро присылает поэму, сложенную в честь Беранже. Начинающие поэты Эскусс и Лe Бра приносят в камеру тюрьмы Ла Форс первые свои поэтические опыты. Песенник Огюст Перен сочиняет поэтическое послание, славящее «гения, теряющего драгоценное свое время в тюремных оковах». Сколько новых талантов, о которых Беранже раньше и не слышал! И как радуется он, что таланты эти рождаются в народе и принадлежат народу!

Присылают ему и прозу и научные труды. Молодой ученый Жозеф Бернар прислал свою книгу «Здравый смысл неимущего человека». Автор резко критикует социальный строй Франции, он на стороне неимущих и близок по взглядам к учению Сен-Симона. Беранже скоротал несколько вечеров за этой книгой. Она ему доставила удовольствие.

«О, как нам недостает хороших книг, где смело атакуются все проблемы, где срываются покровы со всяких истин, — пишет он Бернару, — книг, в которых показаны в настоящем их виде государи, законы, вероучения, войны и таможни и показаны так хорошо, чтоб десятилетний мальчик мог бы закричать от негодования, столкнувшись с теми прекрасными вещами, которые выдают нам под этим именем… Ловкачи скажут вам, что вы подражаете Рабле, которого я недавно перечитал в сотый раз. Может быть, это и так, но у меня не хватило бы духу упрекнуть вас в этом. Люди с повышенной чувствительностью будут в претензии, что вы манкируете столичными обычаями, и это, быть может, тоже верно; но я поздравляю вас с этим. Надо писать книгу по своему росту, передав ей свои манеры и свои идеи. У нас же чересчур много книг, скроенных по мерке хозяина. Кто был большим провинциалом, чем метр Франсуа или Мишель Монтень? Они живы, однако, и еще долго будут жить, если только не появится комета».

* * *

Беранже встает навстречу новому гостю. Он сразу узнал его, хотя они и не знакомы, узнал по описаниям, по карикатурам и портретам, которые стали часто появляться последнее время в газетах и журналах. Это Виктор Гюго, автор знаменитого Предисловия к «Кромвелю», автор полных блеска и движения стихов, молодой вождь романтиков. Да, он еще совсем молод, нет и тридцати. Но сколько горделивого достоинства во всей его осанке, движениях, взгляде! А какой изумительный лоб! Высокий, обширный, ясный лоб мраморной белизны. Вождь романтиков по внешнему облику мало похож на свое кудлатое и бородатое воинство в живописных костюмах. Одет просто и скромно. Темный редингот, узкая полоска белого воротничка. Чисто выбрит. Безукоризненно вежлив. Никакой эксцентричности ни в костюме, ни в манерах.

Склоняясь перед песенником, Гюго почтительно здоровается с ним. Он давно мечтал познакомиться с Беранже, выразить ему свой восторг и уважение.

— Рад, очень рад, — говорит Беранже, усаживая гостя.

Разговор, конечно, заходит о литературных делах.

— Хотя я и не принадлежу к вашему романтическому воинству, — говорит Беранже, — но кое в чем, и, пожалуй, в очень важном, я на вашей стороне, и притом с давних пор…

Литературная революция, на которую решились вы, молодежь, — это лишь несколько запоздалое следствие революции политической и социальной.

Да, именно революция, положив начало новой эпохе, открыла пути нового во всех сферах жизни и мысли. Беранже убежден в этом.

Гюго рассказывает о предстоящих боях и первых победах романтиков.

Только что состоялась премьера новой пьесы молодого писателя Александра Дюма «Генрих IV и его двор». Это драма истинно французская и истинно романтическая. Без классической чопорности, без античных тог и котурн. Сюжет взят из истории Франции. Весь литературный Париж собрался на премьеру. Успех блестящий.

— Теперь моя очередь, — говорит Гюго. Он уже начал работу над новой пьесой из времен Ришелье.

Героями ее будут не короли, министры и царедворцы, а бедный поэт и отверженная светом куртизанка.

Прощаясь с Беранже, Гюго просит разрешения навестить узника еще.

В следующий раз он появляется в камере тюрьмы Ла Форс вместе со своим другом поэтом и критиком Сент-Бёвом. Сент-Бёв так же молод, как и Гюго, но уже начинает лысеть, сутулиться — видно, слишком много времени проводит, согнувшись над книгами. Беранже читал его статьи, в них видны ум, эрудиция, острая критическая хватка. Оказывается, Сент-Бёв состоит в либеральном обществе «Помогай себе сам, и небо тебе поможет», с которым тесно связан Беранже. Они быстро находят общих знакомых и сразу становятся как-то ближе друг другу.

Сент-Бёв остроумен, осведомлен в различных областях. Это действительно интересный собеседник. Маленькие, глубоко посаженные глаза его разгораются во время спора, как угольки, но голос остается все таким же мягким и вкрадчивым.

Спор идет о языке литературы, о его истоках, о старинных сокровищах, забытых в века господства классицизма.

— Язык, язык! Это душа народов, — говорит Беранже. — В нем читаются их судьбы. Когда же, наконец, в наших школах будут по-настоящему преподавать ученикам французский язык? Когда же там будут читать систематический курс истории языка, с Франциска I и до наших дней, и не для того, чтобы толковать наших писателей, но чтобы с помощью этих писателей, отголосков их века, объяснить нам развитие языка, шедшее порой ощупью, его уклонения от пути, периоды застоя и движения вперед?

Сент-Бёв только что закончил монографию о поэзии XVI века и с восторгом говорит о Ронсаре, Дю Белле — поэтах «Плеяды». В их творчестве он видит кладезь, живые источники языка, необходимые для возрождения современной поэзии.

Беранже слушает, слегка склонив голову набок. Уголок его выразительного рта приподымается:

— Э, дорогие мои романтики, живые истоки кроются глубже. Народный дух, галльские традиции, как мне кажется, надо искать не в поэзии «Плеяды». Они живут в поэзии самого народа, в его языке; они живут в поэзии Франсуа Вийона и Клемана Маро, в великолепной прозе Рабле и Монтеня.

Песенник, смеясь, признается, что ему порой кажется, будто Мишель Монтень, живший в XVI веке, каким-то чудом похитил или, вернее сказать, предвосхитил его собственные мысли, превосходно выразив их.

Бьет четыре часа. В дверях камеры появляется суровый лик тюремного смотрителя. Гостям пора отбывать восвояси.

Спустя несколько дней узнику тюрьмы Ла Форс наносит визит еще один романтик, Александр Дюма. Беранже сразу же проникается симпатией к этому жизнерадостному курчавому великану с таким заразительным смехом. Дюма, видно, весел и добр от природы, а сейчас так и сияет после одержанной победы в театре, весь полон замыслов, надежд.

«Их визиты были мне вознаграждением за все битвы, данные мною во имя литературной революции, на которую решились они и их друзья», — напишет Беранже в своей автобиографии.

* * *

Не забывают о заключенном песеннике и его враги.

Как-то январским утром, оттеснив всех посетителей, в камеру ворвались жандармы и стали учинять обыск. Перетряхивали белье, шарили под кроватью, перекопали все рукописи, книги и, наконец, начали рыться в карманах узника.

Обыск был связан с тем, что Беранже приписывали некоторые песни, не принадлежавшие ему, — например, сатиру «Разговор Пия VI с Людовиком XI».

После обыска начался длительный и весьма бестолковый допрос. Полицейским не удалось выудить от поэта ни новых признаний, ни добыть в его камере каких-либо «улик», чтобы состряпать против него новое «дело».

«Знаки внимания» оказывают узнику не только жандармы, но и более высокие персоны. В тронной речи короля, произнесенной в январе 1829 года, прозвучала устрашающая фраза, в которой все увидели намек на процесс Беранже.

— Какая честь! — иронически усмехнулся песенник, когда ему рассказали об этом. — Ну что ж, Карл Десятый получит подобающий ответ.

Песня поспела как раз к карнавальной неделе и тотчас же разнеслась по Парижу. Это был прямой вызов королю. Подождите! Придет время, и за все заплатит Карл X поэту, принужденному влачить дни праздничного веселья в чертовой тюрьме!

Вслед за королем на поэта напали и духовные отцы. Архиепископ Тулузский Клермон де Тоннер обратился к пастве с посланием, в котором обрушился на современные нравы и на песни Беранже.

Пример тулузского собрата живо подхватил «архипастырь» города Mo.

насмешливо обращается Беранже к архиепископу Тулузскому в песне «Кардинал и певец».

Среди духовной паствы Тулузы и других французских городов ответ Беранже кардиналу снискал, без сомнения, гораздо более горячий отклик, чем гневные речи монсеньеров против песенника.

* * *

Подписка, организованная друзьями Беранже, движется туговато. Банкиры не хотят открывать кошельков, как это было и во время сбора средств на памятник Манюэлю. Даже сердобольный Лаффит не торопится со щедротами. А бедняки несут понемногу, откуда им взять? И все-таки благодаря молодежи, которая с энтузиазмом взялась за это дело, большая часть суммы для погашения штрафа получена. Нехватку доложил из своего кармана друг Беранже Берар.

В песне-памфлете «Десять тысяч» поэт подсчитывает, в чью пользу пойдут деньги, которые должен он внести в королевскую казну.

Часть суммы штрафа, конечно, понадобится для поощрения сыщиков и цензоров. Часть — для всяких придворных льстецов, в том числе и для поэтов, воспевающих за деньги сиятельных особ. Нельзя забыть и важных господ, которые так ловко умеют гнуть спину перед каждым новым властителем.

А сколько добра переводится на прокорм святых отцов!

Сумма штрафа разделена в песне между всеми, кто служит опорой монархии Карла X. Подсчет завершен. Но разве наберешься денег на всех этих подлецов, предателей, кровососов, присосавшихся к телу Франции!

* * *

Вот уже и весна прошла. Чахлые деревца на тюремном дворе запылились. В камере нечем дышать.

В ночь на 14 июля Беранже не спит. Он складывает песню. В ней сливаются воедино воспоминания о 1789 годе и надежды на новое восстание. Надежды растут.

Сквозь стены тюрьмы до песенника как будто начинают доноситься отдаленные звуки прибоя. Франция в тревоге. Карл X с благословения ультрароялистов и духовных отцов пошел в новый поход на «вольности». Сладкогласный Мартиньяк слетел. На его место усажен давний приятель и соратник Карла князь Полиньяк. Король заранее вызвал его из Англии, где Полиньяк был французским послом. Эта мрачная фигура издавна известна в политических кругах. Матерый ультрароялист, ненавистник всяческих «вольностей», Полиньяк в 1815 году даже отказался присягнуть хартии Людовика XVIII. Зачем, мол, французам какое-либо подобие конституции? Министр под стать королю. Столь же туп, самоуверен, фанатичен и столь же привержен старине. Религиозным своим рвением он даже превосходит Карла X. Полиньяк мнит себя избранником самой пречистой девы Марии, которая, по словам его, поручила ему спасти погрязшую в пороках Францию.

И все другие министры того же поля ягоды, что и князь-духовидец! Чистопробные «ультра». Первосортные ханжи.

— Каково-то теперь придется Франции? — всплескивают руками либералы, обсуждая в тюремной камере Беранже последние новости.

Говорят, что даже Меттерних признает, что министерский переворот, произведенный Карлом, имеет характер контрреволюции.

В Париже и департаментах носятся зловещие слухи. Народ возбужден.

Цензура уже свирепствует. Одной из жертв ее оказался Виктор Гюго. Пьеса «Марион Делорм», чтение которой вызвало восторг всего артистического Парижа, запрещена. Главным цензором был сам король.

К Беранже иногда заглядывают Тьер и Минье. Тьер семенит взад-вперед по камере и сыплет слова. Он погружен в хлопоты по созданию так называемой партии «орлеанистов». Зачем допускать кровавые революции? Не лучше ли мирно сменить Бурбонскую ветвь династии ветвью Орлеанской? Герцог Орлеанский Луи-Филипп, сын Филиппа «Эгалите», вполне подходящий претендент на престол. Это ведь республиканец по убеждениям, уверяет Тьер. Во главе новой партии стоит сам Талейран вместе с бароном Луи.

— Талейран! Неужто эта старая лисица опять подбирается к политическому курятнику? — покачивает головой Беранже. — Неужели французы до сих пор не раскусили этого епископа, аристократа, предавшего Францию и Наполеона?

Вслед за «политиками» в камере появляется художник Ари Шеффер, который заканчивает портрет песенника в тюрьме. Портрет удался.

Вот он перед нами, Беранже, на пятидесятом году, на вершинах своего жизненного пути. Крупная голова с обширным лбом, переходящим в лысину, слегка склонена набок, будто он прислушивается к чему-то. Глубокие борозды залегли между широко разлетевшимися бровями, тянутся от крыльев крупного носа к тонким подвижным уголкам рта — следы скорбей, тревог. И лучистые следы смеха в уголках выпуклых голубых глаз.

Легкая тень мечтательности и усталости не заслоняет общего выражения ясности, бодрости и внутренней собранности. Видно, что он всегда наготове, мысль его всегда в движении. Пухлые губы сжаты, уголок рта чуть-чуть приподнят. Кажется, вот-вот на этом лице появится улыбка — лукавая, сардоническая, а может быть, озорная, веселая.

Это широкое лицо простолюдина. Это одухотворенное лицо мыслителя. Живая мысль властвует в этом лице над всем, придавая ему истинное благородство и значительность.

 

НАКАНУНЕ

Полицейские власти опасались народных демонстраций в честь выхода Беранже на волю и решили выпустить его «потихоньку»: на день раньше положенного срока.

— Поднимайтесь, мосье! Поднимайтесь, пора! Мне приказано чуть свет вытолкать вас за дверь, — энергично будит узника тюремный смотритель.

Еще несколько минут, и Беранже перестает быть узником. Без четверти семь утра он выходит за ворота тюрьмы Ла Форс с легким чемоданчиком в руке.

«Очутившись на свободе после девятимесячного заключения, я прогулялся по бульварам с такою же беззаботностью, словно только что вышел из дому, и это может дать представление о том, как я легко мог менять положение и как мало у меня было претензий возбуждать чью-нибудь жалость», — вспоминал потом Беранже.

Друзья уже прослышали о том, что он на воле, и торопятся с приветами и приглашениями. Каждый старый и новый знакомый хочет видеть его у себя.

— Мне не мешало бы обзавестись парой крыльев, чтоб суметь откликнуться на все приглашения и отдать все необходимые визиты, — смеется Беранже. У него еще в тюрьме составился список в триста пятьдесят человек, и список этот не полон.

— Что станется со мной, питающим такое отвращение к визитам? — говорит он друзьям на обеде, устроенном в его честь. Надо как-то сократить список. Может быть, особы с аристократическими именами смогут обойтись и без его посещения! Но король обязательно получит от Беранже визитную карточку.

На следующий день после выхода песенника из тюрьмы в «Глоб» напечатана статья о нем и на видном месте опубликована песня «Четырнадцатое июля».

— Надеюсь, этот номер вовремя доставят в Тюильри, — говорит Беранже, — с визитными карточками нельзя запаздывать!

Первые визиты Беранже наносит тем, кому он действительно нужен, кто действительно ждет его. Один из таких — Руже де Лиль. Старик жалуется, что никак не продвинет в печать сборник французских песен, положенных им на музыку.

Беранже немедля обращается с письмом к Мейерберу, просит знаменитого композитора посодействовать автору «Марсельезы» в издании его новых музыкальных опытов.

А вот на успех сочиненного Руже де Лилем оперного либретто по трагедии Шекспира «Отелло» Беранже никак не рассчитывает. «Ваш Отелло никогда не посмеет начать борьбу с Россини, я вам предсказываю это… — пишет он Руже де Лилю. — Очень вас поздравляю с приобретением нового пальто. Вот это радость! И раз вы теперь немного защищены от холода, то не могли бы вы, предаваясь грезам, набрести на другой сюжет, кроме Мавра?»

Да, только тот, кто сам дрожал в нетопленной мансарде, согревая руки собственным дыханием, только тот способен оценить, как может пригодиться для поэтического вдохновения теплая одежда и огонек в камине!

* * *

Зима 1830 года выдалась очень суровая. У Беранже опять начались боли в груди. Он редко выходит из дому. Ничего, с визитами можно немного повременить, зато работа над новыми песнями двинется быстрей в дни домашнего затворничества. А песни его сейчас нужны, как никогда, он знает это.

Перед ним встает и ждет нового воплощения один из любимых его героев — человек того же закала, что инвалид из «Старого знамени», что два гренадера или старый сержант из одноименной песни.

Вот он, старый капрал. Вся в сединах голова. В зубах трубка, неразлучная спутница солдатской жизни. Четко и неторопливо подает он команду взводу солдат. Они должны его расстрелять и сопровождают к месту казни.

Вся жизнь проносится перед ним в эти последние минуты. Родные поля, старая мать, которая все еще ждет его… Он был одним из тех, кто по зову республики встал под трехцветное знамя и пошел свергать иноземных королей.

И это забвение особенно горько ему. Французы не ценят прошлой славы. А старый капрал ничего не забыл: ни трудных походов, ни снежных дорог России, по которым шагал он, отступая, с тяжелой живой ношей на руках — полузамерзшим сынишкой полкового барабанщика.

Он ничего не забыл и не мог стерпеть, когда офицеришка-дворянчик, молокосос, не нюхавший пороха, посмел надругаться над прошлым Франции…

Старый капрал не жалуется на судьбу и не просит жалости у других. Напротив. Он сам, шагая на расстрел, поддерживает и наставляет новобранцев, которых обучал военному делу:

До конца он верен себе.

Песня эта — одно из самых проникновенных и мастерских творений Беранже. Суровый лаконизм, отрывистая четкость речи старого солдата, поражающая правдивость интонации и всего психологического рисунка, предельная наполненность каждого слова, каждой скупой детали, выразительность чеканного ритма в рефрене, простота и захватывающий драматизм — все особенности формы соответствуют внутреннему замыслу и в совершенстве воплощают его.

Короткая песня-монолог заключает историю человеческой жизни, озаренной вспышкой последнего выстрела, воплощает цельный героический характер. Это как бы концентрированная драма, взятая в момент ее наивысшего напряжения.

(Песня «Старый капрал», замечательно переданная русским поэтом Курочкиным, вдохновила композитора Даргомыжского, создавшего на ее слова один из лучших своих романсов.)

Драма, лирика, эпос, сатира — все роды поэзии могут стать достоянием песенного жанра, по-своему претвориться в нем. Беранже доказал это, и не теоретическими доводами, а собственными живыми творениями.

У него есть песни-рассказы и песни-иносказания, песни-гимны и песни-памфлеты, песни-анекдоты и песни-легенды. Иногда разные роды поэзии сочетаются в короткой песенке. Сказка, вплетаясь в быль, помогает ей стать еще достоверней. Героика идет рука об руку с сатирой.

Поэт-песенник неистощим на выдумку, на неожиданные сюжетные ходы, повороты. Колючие, взрывчатые, искристые, призывные песни Беранже все громче звучат в кабачках парижских предместий, в казармах, в салонах, на тайных сходках, на перекрестках улиц, предвещая канун революции.

Они поднимают дух французов, проясняют взгляд, указывают главное направление удара. Они хлещут, когтят злобную, дряхлую монархию, с хохотом сдергивают личины с «бесконечно малых» ее столпов и прихвостней. Они зовут французов стать вровень с их отцами, с героями прошлых революционных битв и шагнуть в будущее, сбросив с плеч реставрированное ярмо.

* * *

Беранже передали, что сам Шатобриан, этот прославленный метр, этот завзятый роялист, изъявил желание познакомиться с ним. С некоторых пор Шатобриан, как, впрочем, и некоторые другие роялисты, стал в оппозицию к режиму Полиньяка. «Это не удивительно, — думает Беранже, — более прозорливые защитники трона должны понимать, что монархия Карла X состоит в заговоре против самой себя!»

Шатобриан присылает Беранже любезное письмо, в котором просит о «чести быть принятым в его доме». Беранже взволнован и, конечно, польщен. Автор «Гения христианства» и «Мучеников», гордый и недоступный Шатобриан, который когда-то не удосужился заметить маленького начинающего поэта, теперь сам делает шаги к сближению с ним. Монархист протягивает руку врагу тронов и алтарей. Да, всякие чудеса бывают на свете!

И вот седеющий человек с надменным взглядом, чопорный, застегнутый на все пуговицы, звонит у дверей скромной квартиры на улице Паради, входит в бедную, по-спартански просто обставленную комнату Беранже.

Газеты наперебой сообщают об этой встрече. За первым визитом следует второй. Шатобриан преподносит Беранже свои «Исторические этюды» со стихотворной надписью:

Литературный метр стремится протянуть и закрепить какие-то нити между собой и песенником (он тоже, мол, рыдал над Францией и воспевал ее славу!), старается сгладить непримиримые различия между своим патриотизмом роялиста, обращенным в прошлое, и революционным патриотизмом народного поэта.

Беранже хоть и понимает это, но все же гордится строками, посвященными ему. Гордится прежде всего потому, что в них громко и недвусмысленно звучит признание песенной поэзии, того жанра, который он избрал и поставил своей целью развить и возвысить.

Значит, он добился своей цели. «Заставший песню на самой низкой ступени литературной лестницы», он настолько поднял ее, что литературные мастера, законодатели вкусов и мнений современной эпохи признали некогда «низкий жанр» истинной поэзией, признали и его, народного песенника, настоящим большим поэтом.

Свидетельства тому и стихотворные строки Шатобриана, и восхищение молодых романтиков, и отзыв Анри Бейля (Стендаля), который во всеуслышание заявил, что считает Беранже крупнейшим поэтом эпохи, и, наконец, похвалы «старейшины европейской литературы», олимпийца Гёте, доносящиеся до Беранже.

 

CЛАВНАЯ НЕДЕЛЯ

После морозной зимы 1830 года пришло знойное лето. Беранже решил провести июль в окрестностях Парижа. Но и здесь, в деревянном домике, среди цветов и птиц, его не оставляет тревога, настороженное ожидание: что сейчас делается в Париже?

На выборах в палату депутатов, состоявшихся в начале июля, оппозиция одержала победу. Но допустит ли король существование палаты с либеральным большинством? Созыв ее отсрочивается. Карл X и не думает об отставке Полиньяка. В Тюильри непрерывные совещания. Король и его министр что-то замышляют.

По утрам Беранже с нетерпением ждет свежей почты.

26 июля в правительственной газете «Монитер» напечатаны ордонансы, подписанные королем. Это и есть те «крайние меры», которыми Карл X давно уже грозит подданным. Свобода печати отменяется. Вводится режим строжайшей правительственной цензуры. Палата в ее нынешнем составе распущена, назначены новые выборы. Избирательные права французов еще более урезаны, число лиц, имеющих право голоса, сокращено чуть ли не на три четверти.

Король вместе с Полиньяком, автором этих ордонансов, бросают вызов народу Франции. Хартия Людовика XVI нарушена. Дорога для восстановления абсолютизма открыта.

Глупцы! Они чересчур уверены в себе, — думает Беранже. — Не приведет ли их этот путь к краю обрыва, откуда низвергнется в пропасть реставрированная монархия?

Долгожданный момент как будто приближается. Надо немедленно действовать и звать к действию других. Беранже тотчас же едет в Париж. Прямо с дороги он попадает на заседание общества «Помогай себе сам, и небо тебе поможет». Здесь и либералы и республиканцы, преобладает молодежь. К ней обращается Беранже с призывом: быть в боевой готовности и звать народ к восстанию.

Нельзя терять ни минуты! Разгоряченный и, несмотря на усталость, как будто помолодевший, песенник спешит в дома «либеральных корифеев». Что они собираются предпринять?

Вечером штаб оппозиции заседает в редакции газеты «Насьональ». Тьер читает написанный от лица литераторов и журналистов протест против ордонансов.

«Правительство нарушило законность и тем освободило нас от обязанности повиноваться… Что касается нас, сотрудников газет и журналов, мы будем сопротивляться в сфере нашей деятельности. Дело Франции решать, до какого предела следует ей довести свой отпор».

После чтения в рядах собравшихся замешательство. Надо ставить подписи, но не все решаются на такой шаг. Не лучше ли обождать, как еще повернутся события, не заваривать кашу самим, оставаться в «пределах законности»?

Тьер подписывается первым. Рывком. Демонстративно. Он вступил в решающую политическую «игру» и готов ставить «ва-банк». Беранже, для которого происходящие события вовсе не игра и который далек от расчетов личного честолюбия, думает, что и Тьер во власти тех же революционных и патриотических побуждений, которые владеют им самим. Решительность поведения «молодого друга» ему по душе.

Наконец подписи собраны. Но тут снова заминка. Некоторые храбрые депутаты спохватываются. Ах, они не подумали, они поспешили. Нельзя ли взять подписи обратно? О, ведь уважаемый Беранже в дружбе с Тьером и другими журналистами, не попытается ли он отговорить их публиковать чьи-либо подписи под этим опаснейшим документом? Нет уж, пусть не рассчитывают на его содействие в отступлении, отвечает возмущенный Беранже.

Текст посылают в набор. Многие типографии закрыты — одни в знак протеста против ордонансов, другие же по распоряжению властей. Но оппозиционные журналы и газеты «Глоб», «Насьональ» и «Тан» должны появиться во что бы то ни стало.

Поздно вечером Беранже выходит из редакции. На улицах людно. Слышатся возгласы: «Да здравствует хартия! Долой Полиньяка!» Рассказывают, что карету, в которой проезжал Полиньяк, забросали камнями, и автор ордонансов еле спасся от гнева народных толп.

* * *

Утром 27 июля Беранже воочию убеждается, что надежды его не напрасны. Возбуждение растет. В кафе, в лавках, на улицах люди собираются в кружки, читают вслух и обсуждают передовые статьи оппозиционных газет и протест журналистов.

Беранже всматривается в лица чтецов и ораторов. Среди них много рабочих-печатников. Посеревшая кожа, впалая грудь, глаза обведены темными кругами. Но усталые глаза эти зажигаются сегодня каким-то необычным огнем. Язычки того же огня блестят и в широко открытых глазах юношей студентов, вспыхивают из-под косматых бровей ветеранов, искрятся в озорных, смышленых глазах гаменов. Эти горластые мальчишки с парижских окраин не читают газет, но прислушиваются к спорам, впитывают в себя то, что носится в воздухе, и охапками разбрасывают по Парижу искры разгорающегося огня.

— Долой министров!

— Долой ордонансы!

Беранже снова направляется в редакцию газеты «Насьональ».

Его пропускают — и тотчас же двери на запор. Полиция делает налеты на типографии и редакции оппозиционных газет. Не пускать жандармов! Не отзываться на стук! Но нагрянувшие жандармы взламывают засовы и запоры и, оттесняя сопротивляющихся рабочих и журналистов, идут опечатывать типографские станки.

На улице жара неимоверная. Выше тридцати градусов. Мастерские, лавки, конторы закрыты. Толпы на улицах все гуще. Повседневный ритм жизни города сменяется штормовым ритмом восстания.

Повстанцы начинают строить баррикады. Раздаются первые выстрелы. Королевские войска двинулись на штурм баррикады, воздвигнутой на улице Сент-Оноре. На развороченные камни мостовой проливается кровь…

Вечером Беранже снова на многолюдном собрании. Здесь и представители рабочих окраин, и богатые банкиры, и промышленники. Избирают комиссаров, которые должны возглавить повстанческое движение в двенадцати округах Парижа.

В открытые окна доносится гул восстания. И вечер кажется таким же раскаленным, как день.

Повстанцы действуют все решительней. Поджигают барьеры у городских застав, рубят деревья на бульварах, валят набок повозки. Женщины тащат тюфяки и всякую домашнюю рухлядь. Мальчишки выворачивают камни мостовых. Баррикады растут. Метко запущенный булыжник разбивает уличный фонарь. Один, другой, третий. С дребезгом разлетаются осколки. Это гамены помогают братьям и отцам.

Темная, душная ночь полна движения. Над Парижем гудит набат. Париж готовится к завтрашним боям.

А что же делает король? Он в Сен-Клу, своем загородном замке, отдыхает на балконе после традиционной партии в вист.

Но отдых его на этот раз сильно испорчен: чем больше сгущается темнота, тем виднее и страшней для королевских глаз далекие языки пламени, вздымающиеся на горизонте.

Вестовые один за другим скачут из Парижа в Сен-Клу. Министр Полиньяк просит короля не верить слухам и полагаться только на его донесения, он ручается, что волнения улягутся и спокойствие в Париже будет восстановлено.

* * *

28 июля весь город пересечен баррикадами. Беранже с утра обходит их и беседует с повстанцами. С восхищением и надеждой глядит поэт на своих героев. Вот они! Он не придумал их. Сыны Франции, веселые и храбрые дети народа с «Марсельезой» на устах. Они не забыли ее за пятнадцать лет.

«Прекрасен народ, когда душа его объята пламенем!»

Во главе повстанческих отрядов встали республиканцы — среди них много рабочих, студентов, воспитанников Политехнического училища. Отряды идут в наступление. Складывают головы смельчаки, но другие подхватывают их оружие.

Беранже напишет эти строки через два года после Июльской революции, отдавая благоговейную дань памяти ее настоящих героев.

События развертываются все стремительнее. Королевские войска пытаются рушить баррикады. Взамен разрушенных тотчас же вырастают новые. Повстанцы продвигаются вперед. Министры бегут из своих дворцов. Командующий королевскими войсками шлет тревожное донесение Карлу X: «Это уже не уличные волнения. Это революция».

Поздно вечером Беранже возвращается с очередного собрания. Либеральные вожди заседают целыми днями, ждут, как повернутся события. Они ратуют за немедленное создание Национальной гвардии, хотят иметь свое буржуазное ополчение, которое можно было бы противопоставить отрядам повстанцев. Беранже выступил против этого проекта.

На баррикадах не спят. Повстанцы окружают Беранже, просят совета, кого назначить военным руководителем. Беранже рекомендует генерала Фавье.

На другой день, 29 июля, он узнает, что Фавье наотрез отказался. Но и без генеральского участия революция движется к победе.

Королевские войска, полк за полком, переходят на сторону повстанцев. В панике бегут отряды наемников. Король спешно подписывает отмену ордонансов. Он готов идти на уступки.

Поздно. Над Тюильрийским дворцом уже развевается трехцветное знамя.

Наконец-то пришел тот день, которого так долго ждал Беранже! Победа народа — это и его победа. Вершина революции — это вершина его собственной жизни. Надежды сбылись. Дряхлая монархия Бурбонов низвергнута!

Во всю мощь, в тысячи голосов звучит на площадях «Марсельеза».

Народные толпы заполняют 30 июля дворец Лаффита, где заседают депутаты — «штаб либералов». Какая-то женщина с большим свертком в руках пробирается сквозь толпу, она ищет Беранже. Вот он! Женщина устремляется к нему и развертывает громадное трехцветное знамя.

— Сударь, я шила это знамя всю ночь. Вам, вам одному я хочу вручить его, чтобы вы приказали водрузить его на колонне.

Взволнованный Беранже благодарит ее.

— Но, может быть, сударыня, эту честь мне следует предоставить депутатам, присутствующим здесь? — спрашиваёт он.

— Нет, нет! — отвечает она. — Вам, только вам! — И мгновенно скрывается в толпе.

* * *

Как только победа революции определилась, либеральные корифеи тотчас пришли в движение. Нет, они вовсе и не думали оставаться в стороне! Они клянутся и божатся в преданности своей народу. «Но ведь народ — это ребенок, — твердят они. — Он сам не знает, чего хочет. Им нужно руководить». И призваны к этому они, просвещенные государственные деятели и к тому же «деловые люди», в чьих руках финансы, промышленность, торговля.

29 июля либеральные депутаты, собравшиеся во дворце Лаффита, срочно сколачивают временное правительство Франции, распределяя роли в нем.

Генералу Лафайету поручено возглавлять военные силы. Он отправляется в Ратушу, где пока еще властвуют республиканцы.

Комиссия из шести членов во главе с банкирами Лаффитом и Перье берет в свое ведение административные и хозяйственные дела.

На этом собрании присутствует и Беранже. Государственные мужи пригласили его. О, они теперь чрезвычайно внимательны к песеннику, те из них, которые — давно ли? — опасливо косились, когда он призывал их открыто встать на сторону революции, теперь расточают ему ослепительные улыбки.

Приятели его из салона Лаффита буквально не спускают с Беранже глаз. Сейчас с ним нельзя ссориться, необходимо добиться того, чтоб этот человек, авторитет которого столь велик в массах, был бы в полном согласии с либеральным штабом в момент, когда определяются судьбы Франции.

Вопрос об избрании формы правления еще не решен, отложен на завтра. Но в «штабе либералов» он уже предрешен. Тьер переглядывается с Лаффитом. Они понимают друг друга.

В ночь с 29 на 30 июля Лаффит пошлет депешу герцогу Орлеанскому с предупреждением быть наготове. А Тьер вложит все красноречие бывалого журналиста в текст воззвания к народу от лица временного правительства. Надо ведь срочно обработать народное мнение, чтоб выиграть «игру»!

И мнение народного песенника необходимо подготовить накануне решающего дня. Либеральные его друзья превосходно знают, на каких струнках Беранже можно сыграть, на какие педали нажать, где нащупать уязвимые места этого истого француза, где обнаружить общие точки в его взглядах с либералами.

— Если не достигнуть теперь же согласия, то не окрепшая еще революция рухнет, захлебнувшись в кровавых смутах, — с тревожно-скорбной миной твердит песеннику старый мудрый Дюпон де Л’Ер.

Беранже настораживается. Он всегда относился к Дюпону с доверием, выделяя его среди других либералов.

Дюпон нагибается к уху Беранже, понижая голос до трагического шепота:

— Да, да! Уже сейчас в Нормандии назревает восстание, я знаю это из верных источников. Боже, что станется с бедной нашей Францией?

От шепота Дюпон стремительным крещендо поднимает голос до ораторского полнозвучия.

— При нынешней розни партий может повториться то, что случилось с первой республикой. Раздоры. Гибельные крайности. Террор…

Беранже невольно вздрагивает. Выстрелы за окном усиливают эффект речи.

— Разодранная на враждующие лагери, охваченная гражданской войной, родина наша может сделаться вновь добычей чужеземных вожделений!

Теперь Дюпон уже не шепчет и не восклицает, он говорит вполголоса, грустно, неторопливо, как будто беседует сам с собой. Да, он вполне искренен в своих опасениях и тревогах за Францию. Беранже чувствует это, и слова Дюпона находят отзвук в нем.

Вездесущий глава «штаба» Лаффит видит, что лицо Беранже омрачилось, и спешит «на помощь».

— Дорогой наш поэт. Будем думать и решать вместе. Не правда ли? Мы ведь с вами, и Дюпон, и молодые друзья, — все мы защитники принципа демократии. И наша общая задача, чтоб высокий этот принцип не был смыт бурливыми стихиями, которые столь часто нарушают расчеты дальновидных политиков… Народ должен исподволь освоиться с демократическим принципом правления. Как добиться этого? Не кажется ли вам, что над сенью конституционной монархии демократические учреждения скорее всего смогут расцвести и созреть? Это было бы лучшим переходом к республике, которая является общей целью наших стремлений. Не так ли?

Не дожидаясь ответа Беранже, в беседу вторгается Тьер. Он тут как тут. Да, он вполне солидарен с Дюпоном и Лаффитом:

— Учреждение республики возбудило бы сейчас среди французов гибельные раздоры и поссорило бы Францию с Европой.

Все согласно кивают. Беранже молчит.

— Надо найти такого человека, достоинства которого удовлетворили бы и сплотили все партии, — в том же стремительном темпе продолжает Тьер. — Но зачем же искать? Этот человек уже найден! Герцог Орлеанский предан делу революции. Герцог Орлеанский не шел против нас. Герцог Орлеанский сражался при Жемаппе и носил в сражении трехцветную кокарду. Герцог Орлеанский и есть тот король-гражданин, которого ждет Франция!

Все, что говорит сейчас Тьер, обязательно войдет в манифест, который он изготовляет.

Утром 30 июля листки с текстом воззвания будут расклеены по всему городу и народ прочтет их…

* * *

В ту самую пятницу 30 июля, когда безвестная женщина вручила Беранже трехцветное знамя, он должен был сказать свое слово на широком собрании либералов и республиканцев, где решался вопрос о государственном строе Франции.

Можно себе представить, какую тревожную ночь провел он накануне. Как горела его голова и колотилось сердце под напором противоречивых мыслей и чувств. В ушах звучали речи Дюпона, Лаффита, Тьера, а перед глазами плыли лица защитников баррикад…

Снова и снова он передумывал все сначала. До чего же труден для него этот вопрос! События последних дней неслись с такой неимоверной быстротой, он все время был в действии, не знал передышки…

Ну, а до того, раньше? Смотрел ли он вперед, задумывался ли над тем, какой государственный строй придет на смену монархии Бурбонов? Ведь об этом не раз велись споры и в салонах оппозиции и на заседаниях политических обществ. Да, конечно, он думал об этом, и, когда речь заходила о будущем, в памяти его вставали события прошлого. Великая революция 1789–1794 годов. Падение монархии. Торжествующая республика… Он всю жизнь считал себя республиканцем, хотя и не состоял ни в какой партии. Республика вынянчила его на своих коленях. Так говорил он, так думал. Свобода — республика — Франция — эти понятия показались ему нераздельными. Но было в событиях прошлого, в истории первой республики и нечто такое, что принимал некогда юный республиканец, сочинявший в Перонне приветствия Робеспьеру, но что не мог принять друг Дюпона и Лаффита, что казалось Беранже опасным для Франции. Распри и взаимное ожесточение партий. Крайние меры. Гильотина, отсекающая поочередно головы недавних кумиров и вождей. Гражданская война и постепенное удушение республики. Тайный и явный произвол корыстных проходимцев, ловцов наживы при Директории… Нет, он не хочет, чтоб все это повторилось снова, хотя и считает республику высшей формой правления…

О, если б Манюэль был сейчас рядом с ним! За этим человеком он пошел бы не задумываясь. А либеральные краснобаи радуются, что Манюэль в могиле. Можно ли им верить после этого?

И опять Беранже взвешивает все «за» и «против». Уже светает. Выстрелов этим утром не слышно. Победа. День высшей радости и день мучительных решений.

Так с кем же он? С республиканцами? С либералами? Надо выбирать. А он всегда предпочитал оставаться независимым. Он презирал трусость и непоследовательность либеральных корифеев, но чуждался и заговорщической тактики республиканцев с их тайными обществами.

«Где же люди, которые смогут достойно управлять Францией?» — звучит в памяти Беранже голос Манюэля. Где они? Перед глазами его снова встают мужественные, полные доверия лица молодых республиканцев, защитников баррикад. Они приходили вчера с донесениями в Ратушу, где вместе с генералом Лафайетом сидел он, Беранже. И стоило только (так казалось ему тогда) сказать этим юношам несколько слов, направить их, поддержать — и во Франции будет установлена республика. «Нужно было только разогнать двести депутатов, которые там, в Ратуше, находились. Но я боялся, чтобы в будущем нас не упрекнули за то, что мы не сделали последнего опыта, не пройдя через буржуазную монархию», — признается сам себе Беранже (потом он напишет об этом для потомков в «Автобиографии»).

В голове назойливо звучит мотив, на все лады варьировавшийся вчера в «штабе либералов»: «Мы еще не созрели для республики. Народ — дитя. Его надо подготовить для будущих преобразований».

Нет, Беранже не отказывается от республики, но он отсрочивает воплощение своей мечты. Конституционная монархия послужит мостом к республике, думает он.

Решение принято. Надо же, наконец, принять его! И мысль снова начинает лихорадочно работать, чтоб еще крепче обосновать это решение перед самим собой и перед людьми, мнением которых он дорожит.

Беранже знает, что многие будут упрекать его. Теперь уж не либералы, а республиканцы с укором и недоумением взглянут на того, кто считал себя и действительно был одним из республиканских главарей в пору борьбы с реставрированной монархией.

На собрании представителей политических партий, состоявшемся 30 июля в ресторане Луантье, наперекор ожиданиям республиканцев Беранже подал голос за конституционную монархию.

Но и другие республиканские главари оказались неподготовленными, чтобы взять верх в разгоревшемся споре и повернуть политические события. Орлеанисты «обошли» республиканцев, заняв ключевые позиции и оказавшись у власти до окончательного решения вопроса о форме правления во Франции.

Правда, в тот день многие думали, что и теперь не все решено окончательно. Народ еще не сказал своего слова. Народ отнесся холодно к воззванию либералов. Баррикады еще не разобраны. Может быть, герцога Орлеанского вместо трона ждет вторичное изгнание?

* * *

31 июля утром герцог Орлеанский Луи Филипп, нахлобучив мягкую шляпу и застегнув на все пуговицы темный сюртук с пришпиленной на видном месте трехцветной кокардой, направился через Париж, пересеченный баррикадами, прямиком в Ратушу. Часовому у входа герцог для пущей демократичности представился как национальный гвардеец, который служил под командой героя трех революций генерала Лафайета и теперь пришел повидаться с ним.

Старый генерал уже спешит навстречу именитому гостю, приветствует его и ведет в зал, где заседают депутаты. Пора закреплять вчерашнее решение! На площади Ратуши толпится народ. Слово за ним.

Лафайет и герцог Орлеанский выходят на балкон. И здесь под сенью трехцветного знамени генерал на виду у волнующихся толп обнимает герцога.

— Это лучшая из республик! — восклицает Лафайет, обращаясь к народу.

Народ привык верить герою трех революций, привык видеть в нем врага тиранов, защитника свободы.

Рукоплескания несутся к балкону. Правда, не очень-то дружные, пожалуй, жидковатые для такой толпы и такой минуты, но все же рукоплескания. Их можно считать знаком народного одобрения. Либералы-орлеанисты могут облегченно вздохнуть. Игра их выиграна. И они быстро заканчивают ее, не давая опомниться республиканцам.

Герцог Орлеанский тут же провозглашен наместником Французского королевства. Ордонанс с его назначением на этот пост подписывает в Сен-Клу Карл X. Что еще остается делать низвергнутому монарху? Если Лафайет назвал герцога Луи Филиппа «лучшей из республик», то Карлу X передача верховной власти близкому родственнику кажется гораздо лучшим вариантом, чем провозглашение республики. Пусть Луи Филипп будет наместником, а он, Карл, подпишет отречение от престола в пользу своего внука герцога Бордоского перед тем, как отбыть в эмиграцию. По старым следам.

Но внуку Карла X не суждено получить корону. Еще до своего отплытия в Англию Карл X узнал, что Луи Филипп Орлеанский 9 августа 1830 года занял так недолго пустовавший трон королей Франции.

* * *

В тот самый день, когда Лафайет и Луи Филипп обнимались на балконе Ратуши, погрустневший Беранже уезжал из Парижа назад в деревню.

Хоть он не хочет признаться ни себе, ни другим в этом, но он в разладе с самим собой. Радость победы подтачивается червяком, имя которому — сомнение. Беранже глубоко оскорблен тем, что некоторые называют его орлеанистом. Перед самым отъездом он отправил одному из друзей{Имя адресата не установлено.} горькое и грустное письмо:

«Я не орлеанист, а ваши друзья, кажется, хотят мне навязать это имя. У меня нет мужества навязывать кому-либо свои расчеты. Если б мне надо было руководить одним-единственным человеком, в особенности молодым, я бы не решился на это в подобный момент. Я ничего не в состоянии сделать и ничего не сделал. Опасность прошла, я уезжаю в деревню. Я не хочу быть в несогласии с теми, кого люблю и уважаю, у меня нет честолюбивого желания ими руководить. Говорить это заставляет меня не эгоизм, а просто чувство собственной ненужности».

Чувство собственной ненужности. Оно никогда раньше не появлялось у Беранже, даже в самые мрачные дни его жизни. Почему же возникло оно теперь, замутив и отравив торжество победы? Может быть, потому, что прежде цель жизни, цель борьбы была ясна для него и он, не уклоняясь, шел к ней. А теперь, когда реставрированной монархии больше нет во Франции, дорога, по которой шел он пятнадцать лет, неожиданно оборвалась. Будущее неясно для Беранже. Он уже сознает, что быть певцом новой монархии не сможет. Но и бороться против нее он, содействовавший рождению этой «лучшей из республик», не имеет пока что морального права.

Чувство теснейшей близости, единения с восставшим народом, испытанное им в дни баррикадных боев (лучшие дни его жизни!), теперь, когда результаты революции определились, резко сменяется чувством одиночества и даже своей ненужности.

Как будто что-то надломилось в нем после того, как «по зрелом размышлении» он помог друзьям перебросить «спасительный мост» через бурлящий поток революции. (На вопрос, который задаст ему вскоре Александр Дюма: «Почему вы сделали Франции нового короля?» — Беранже ответит: «Я не сделал короля, я просто поступил так, как поступил бы на моем месте мальчишка-савояр, — перебросил доску через бушующий поток, который пересекал дорогу».)

Он словно бы выброшен из седла, выбит из колеи, вырван из гущи борьбы и стоит где-то на обочине дороги, потирая ушибленные места. Неожиданная смена всего жизненного ритма. Неожиданный привкус горечи во рту. Зрелый плод, который он так долго выращивал и который, наконец, достался ему, подпорчен противной червоточинкой.