I

19 июня, 1837.

Белграви, дом лорда Квимби

Уже гораздо позже, глядя на своего слугу Перкинса, уплетавшего его любимую собачку, Квимби мрачно перебирал в уме все необычайные события того вечера.

Как многообещающе он начинался! Все зомби были надежно заперты в подвале, проститутки прибыли, их угощали напитками в библиотеке, и Квимби слушал рассказ того человека о…

— Как Генри ее называет, эту свою новую технику? — переспросил он молодого человека, помощника Генри.

С Генри Фоксом Тэлботом Квимби учился в Харроу. После их пути, конечно, разошлись. Квимби получил от отца титул и поместье, так что тратил досуг и богатство на развлечения, всевозможные непотребства и нездоровый интерес к призракам. Генри унаследовал от отца другое — недюжинный интеллект — и извлек из этого немалую пользу: он изобрел какую-то калотипию и теперь разрабатывал ее дальше.

Что там с калотипией, Квимби не знал, да это его и не заботило. Лорда интересовал лишь конечный результат: услышав об изобретении и оценив его возможности, он понял, что это внесет пикантный документализм в его опыты. Совершенно случайно он знал кое-что о неких происшествиях в Харроу, что и обеспечило ему доступ к новой технике, хотя — и это было вполне понятно — увы, не присутствие самого Генри. Тэлбот прислал вместо себя молодого помощника, смешливого парня по фамилии Крэйвен, чтобы тот выполнил за него эту грязную работу (и если у Квимби все получится — а ради этого все и затевалось, — то это будет поистине очень грязная работа); и вот он здесь, стоит в кабинете Квимби, демонстрируя его светлости хитрую штуковину.

На вид в ней не было ничего особенного, какой-то ящик на треноге, причем совершенно убогий, но если верить изобретателям, он-то как раз и способен на нечто абсолютно необычайное.

— Он называет это фотопроизведенным рисунком, сэр, — сказал Крэйвен, — хотя во Франции это просто фотография.

Квимби с минутку подумал над этим.

— Хм, — сказал он, — хотя мне ненавистно думать, что наши соблазнительные соседи с континента могут обладать хоть каким-то здравым смыслом, пожалуй, стоит признать, что слово «фотография» гораздо удобнее ложится на язык, чем это громоздкое «фотопроизведенный рисунок», как вы считаете?

— Мистер Тэлбот настаивает на термине «фотопроизведенный рисунок», сэр.

— Пусть будет так. И что там Генри уже фотопроизведенно нарисовал?

— Он сделал несколько видов озера Комо, сэр, и они очень красивы; а также окно Риель в аббатстве Лакок, поистине прекрасный фотопроизведенный рисунок, сэр, осмелюсь доложить.

— Декорация, — презрительно фыркнул Квимби. — Декорация. Типично для Генри. Никакого полета фантазии.

— Сэр?

— Крэйвен, слушай сюда, — Квимби понизил голос до заговорщицкого шепота, — в библиотеке, что ниже по лестнице, сидят три самые разнузданные и опустившиеся лондонские проститутки, и скоро я воспользуюсь ими. Одной или всеми сразу, хотя это и необязательно. Твоя работа, Крэйвен, будет заключаться в том, чтобы документировать главный момент этого события, с помощью… вот этого, — он показал на треногу, которую Крэйвен притащил в кабинет, поставив в угол комнаты, — и я тебе обещаю, что результаты будут намного более увлекательными, чем виды озера Комо.

— Да, сэр.

Квимби придвинулся еще ближе. «Говорят, Квимби, что внутри одной из этих дам может поместиться целый ананас».

— О Господи, сэр.

— Точно-точно. С такой картинкой можно будет полагаться не только на свою память.

— Да, сэр, — просиял улыбкой Крэйвен.

С улицы раздался какой-то шум, и Квимби подошел к окну, чтобы отодвинуть плотные, слава богу, шторы и выглянуть наружу.

Тускло поблескивали булыжники неровной мостовой, освещенные лишь слабо горевшими газовыми фонарями, установленными на перекрестках улиц, да еще светом, падавшим из окна посудомойни в его собственном доме. Он нахмурился, не понимая, откуда шум: от кошек, что ли? Посмотрел туда и сюда, и вот в конце улицы появился человек, бежавший со всех ног — с вытаращенными от ужаса глазами.

Он был в рабочей одежде, в кепке и кожаном фартуке — бондарь, наверное, — и его одежда была чем-то забрызгана, какой-то жидкостью.

Смолой? Маслом? Пламя в газовых лампах дико заметалось, будто на него действовало еще что-то кроме ветра.

Погасло.

Зажглось.

Погасло.

Зажглось.

Нет, это не смола и не масло, понял Квимби, когда человек пробежал под его окном: это было похоже на кровь.

Казалось, тишину нарушал только стук его башмаков по булыжникам. Потом, на мгновение, Квимби уловил еще какой-то странный шум. Шуршание.

И вдруг он увидел… За мужчиной гнались крысы, их было великое множество. Они текли за ним по улице, будто поток — густой, вязкий, но стремительный и по черноте более плотный, чем ночь, если не считать их оскаленных белых зубов. Впереди — и он не мог в том ошибиться — неслась крыса, намного превосходившая своими размерами остальных.

И у этой крысы были две головы.

Бежавший мужчина в отчаянии оглянулся и снова закричал. В ответ крысиное войско запищало, и пару секунд стоял такой пронзительный визг, что Квимби чуть не заткнул себе уши.

Мужчина добежал до угла и уже поворачивал, как вдруг вожак сделал прыжок, зубы одной из его голов глубоко вонзились несчастному в шею; вторая голова, качнувшись назад, сделала молниеносный бросок, почти как это делает кобра. Человек упал на колени, пытаясь все-таки свернуть за угол, и было видно, как руками он пытался оттолкнуть от себя двухголовую крысу, но это ему не удалось, оторвать хищницу было невозможно. Его вынесло вперед, и верхняя часть туловища оказалась за углом дома.

Остались видны только ноги, бившие по булыжной мостовой.

Квимби видел, как крысиная стая повернула за угол и как там выросла целая пирамида. Вокруг башмаков жертвы натекла уже лужа крови, ноги еще дергались, не находя точки опоры, сверху на мужчину давил вес крысиной кучи, не давая ему встать на ноги. Его крики стали глухими, будто что-то забилось ему в рот. Послышался звук чавканья.

Затем наступила тишина.

Его ноги перестали двигаться, тело содрогнулось несколько раз, крысы сжирали его заживо, газовые фонари то вспыхивали, то гасли.

— Сэр? — раздался сзади голос Крэйвена.

Квимби оглянулся. Как долго он стоял у окна? Он потер глаза. «Боже, это последний раз, когда я прикоснулся к абсенту. Самый последний раз…»

— Что там был за крик, сэр? — спросил Крэйвен.

— Вы тоже слышали?

— Да, сэр. С улицы, с мостовой.

— А вы слышали… визжание?

— Что-то очень странное, сэр, да.

Может быть, промелькнуло в голове у Квимби, он слишком уж поспешно возложил вину на абсент. Наверное, несчастного бондаря и вправду атаковала двухголовая крыса — там, прямо под его окнами.

Он хрипло засмеялся.

— Не будь так по-идиотски смешон, Квимби. У тебя уже галлюцинации. Старый пьянчужка бежал, упал и ударился головой, вот и все.

Умереть со смеху. Он развеселился.

— Ладно, теперь к нашей истории. Что-то им все подавай и подавай мертвецов, а господа Хээ и Берк из похоронного бюро в последнее время просто заламывают цены; а трупы, между прочим, не всегда такие свежие, как нужно; может быть, они даже таскали их из земли. А вообще, кто подтвердит, что они действительно сыновья тех самых Берка и Хэйра? Они могут быть просто парочкой прощелыг откуда-нибудь из Шотландии; этих бродяг сейчас такая прорва в Лондоне…

Ладно, к делу. Квимби глубоко вздохнул и громко хлопнул в ладоши.

— Пора, мой мальчик, — объявил он Крэйвену, — пора за работу. Неси свою штуковину, и мы пойдем в библиотеку, чтобы сделать… хм, у меня идея, а не назвать ли этот процесс «порногеническим рисунком», что скажешь?

— Во Франции это называют порнографией, сэр, — блеснул познаниями молодой человек.

— Это слово никогда не привьется, юноша.

И тут раздался сильный шум, в который вклинился неистовый крик. На этот раз источник был в доме, и дверь в кабинет Квимби распахнулась.

Они оба уже стояли возле выхода, когда в комнату ворвался Перкинс, слуга Квимби. Лицо у него было красным, он тяжело дышал и, влетев в кабинет, быстро захлопнул за собой дверь, отчего явственные звуки какого-то побоища, происходившего внизу, приглушились. Он привалился спиной к двери, будто желая подпереть, усилить своим телом эту преграду. Так он постоял с минуту, все еще тараща глаза и тяжело дыша; одежда его была в беспорядке.

— Ты что, в самом деле, а, Перкинс? — прошипел Квимби, — что все это значит?

— Сэр, это все зомби, сэр, — еле выговорил тот, все еще не в силах совладать с собой.

Тут вдруг за окном сверкнула молния, и густой волной разнесся раскат грома.

— И что? — все так же раздраженно допрашивал слугу Квимби. — Что там с зомби?

— Сэр, они едят проституток.

 

II

20 июня 1837 г., 2.25 ночи.

Служебный жилой дом на территории Виндзорского замка

Тишина, царившая в этом домике с низким потолком, охватила Клару, как только она вошла внутрь. Коротко стукнув и не дождавшись ответа, она переступила порог простой, ничем не примечательной двери и тут же захлопнула ее за собой. Это разом отсекло бушевавшую снаружи летнюю грозу, охватившую весь горизонт: отступили маниакально настырная молния и протяженный, сердитый гром. Дождь шел странно — он то барабанил огромными каплями, то переставал. То начинался снова. И снова переставал.

Ей удалось не попасть под дождь, пока она бежала напрямик от замка к коттеджу Браунов: в одну из пауз как раз успела добраться до крыши над головой.

В доме было тихо, семья отдыхала. В гостиной в своем кресле-качалке дремала Маргарет Браун — закутавшись в шаль, она сидела перед камином, в котором не было огня. Ее муж Джон, должно быть, благополучно принял свой стаканчик виски и уже спал за плотной, грязно-серой муслиновой занавеской, которая разделяла комнату надвое. Тут же стояла низкая складная кровать, на которой лежал их сын, тоже Джон, одиннадцати лет от роду; разметав кудри по подушке, он крепко спал: возможно, ему снилось, как он ловит рыбу на Чертовой речке в Кратхэе.

Клара стояла перед грозной хозяйкой дома, машинально поглаживая фартук и мысленно проклиная свою судьбу — почему именно ей выпал этот жребий, отправиться сюда снова, — но делать нечего: словно желая прочистить горло, она кашлянула как можно громче.

Продолжала спать миссис Браун, безмятежно сопел юный Джон Браун, с той стороны ветхой муслиновой занавески тоже не было ни звука, ни движения.

Клара сглотнула, дернула подбородком и, стиснув руки, отважилась впустить в комнату свой голос — громко и четко она сказала: «Мэм, очень сожалею, что побеспокоила вас, но… король умер, мэм».

От этих слов Браун, сразу проснувшись, вскинулась на своем кресле-качалке, широко раскрыв глаза; ее лицо обрамляли непослушные густые волосы, длинные и черные — как самая беспросветная зимняя ночь.

— Король умер? — хриплым голосом переспросила миссис Браун. — Ты сказала, король умер?

Она потерла ладонями глаза, прогоняя остатки сна.

— Да, мэм, — ответила Клара и перекрестилась.

Этого события королевский двор ждал уже с конца мая, когда личный врач Его Величества сэр Генри Хафорд сообщил, что король Уильям находится «в крайне болезненном состоянии, определенно вызванном сенной лихорадкой, и по данной причине ему предписан постельный режим». Король уже не вставал — надо полагать, соответственно этому предписанию.

Вскоре короля посетил секретарь по иностранным делам лорд Палмерстон, который и взял на себя печальный долг оповестить нацию, что состояние здоровья монарха внушает самые серьезные опасения и вряд ли его болезнь продлится долго. (В частной беседе секретарь по иностранным делам высказал надежду, что король протянет подольше, «чтобы нас не застало врасплох, что правительницей империи станет совершенно неопытная девица восемнадцати лет, едва вышедшая из-под строгой опеки воспитателей».) Королевскому двору после такого заявления не оставалось ничего, как готовиться к грядущему безрадостному событию.

И вот теперь король умер. Миссис Браун, полыхая гневом на саму себя за то, что заснула (буквально провалилась в сон, будто во хмелю, так подумалось ей), рывком встала и потянулась за своим палашом, прислоненным к кирпичной стене рядом с камином. Схватив его, она сбросила шаль, под которой обнаружилась грубая короткая куртка и надетый поверх нее кожаный панцирь.

Она носит доспехи, мгновенно поняла Клара, и молодой служанке с трудом удалось подавить смех — нервный смех, вызванный отнюдь не радостью, а внезапным испугом.

— Как давно? — рявкнула миссис Браун.

— Что, сударыня?

— Как давно умер король, глупая девчонка? — прорычала та.

От громких звуков материнского голоса маленький Джон зашевелился, и Мэгги Браун спохватилась. Он ведь так чувствителен, у него бывают такие видения — такие тяжелые видения… — ему нужна защита от всего этого…

— Как давно, Клара? — настаивала Браун, теперь намного тише и мягче. — Сколько времени прошло с тех пор, как король умер?

— Мне сказали, что пять минут назад, мэм, — ответила Клара.

— И они отбыли?

— Кто отбыл, мэм?

— Лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский. Они уже отправились в Кенсингтонский дворец с этой новостью?

— Да, мэм.

— Тогда через два часа Англия получит королеву. Начнется новое царствование.

И уже ничего не будет по-старому. Ибо слишком долго Англией правили тираны и сумасшедшие, бабники и дураки. Европа заражена революцией, во Франции… впрочем, не стоит и вспоминать о том, что творилось в этой покинутой Богом стране, обо всей той крови, которую там пролили во имя революции. Гораздо важнее то, что глаза англичан прикованы к Европе: кто-то смотрит в том направлении нервозно, а кто-то и с завистью.

Революция. Кровопролитие. Анархия. Это была его работа, и он умел выбирать моменты.

Браун оторвалась от своих мыслей и вскинула голову, будто принюхиваясь к чему-то.

— Сегодня неспокойно, — начала она тихо, а затем повысила голос, — тьма подступает. Я должна успеть добраться до девчушки раньше него.

— Раньше лорда Конингэма, мэм?

— Нет, девочка, раньше него, князя хаоса и тьмы. Того, кто приносит этой стране войну, голод и чуму Я чувствую, девочка, что он готовится, он сделает попытку сегодня ночью. Уже собрал своих прислужников, этих своих адских немых пособников.

Клара задохнулась. Слуги говорили об этом между собой — о том, что нередко миссис Браун словно лишается разума и начинает говорить разными голосами; что еще лет двадцать тому назад Мэтью Хопкинс наверняка приказал бы утопить ее как ведьму, а в нынешние, более просвещенные и либеральные времена она оказалась даже на королевской службе и нередко отправляется с какими-то тайными, весьма подозрительными поручениями; что она постоянно несется куда-то на своей лошади ночью, ничуть не скрывая этого; а иногда подковы у ее коня бывают обтянуты чем-то мягким, наверное, войлоком, потому что конь движется совсем бесшумно; и что оружием она владеет в совершенстве, как никто другой, и сражаться умеет с такой яростью и такой силой, какие не всегда бывают у лучших, самых опытных воинов.

Они о многом говорили, эти слуги.

Миссис Браун откинула назад свою роскошную гриву и натянула широкую рубашку, продолжая при этом говорить так, как если бы слова текли сами по себе, помимо ее воли.

— Шеренга за шеренгой, они движутся, Клара. — Вытянув руку, она потерла большим и средним пальцами — так, наверное, археолог пробует на ощупь никому не нужную пыль, найденную у себя под ногами. «Они в воздухе, разве ты не чувствуешь их?»

Клара отрицательно помотала головой, чуть отступив назад по выложенному плиткой полу, — будто завороженная, она была не в силах оторвать взгляд от фигуры, стоявшей перед нею и явно готовившейся к бою.

— Сатрапы ночи, наместники тьмы, — сказала Браун, и ее глаза блеснули цыганским огнем из-под угольно-черных прядей. — Они движутся…

Надев и затянув потуже ремень своей портупеи, она тряхнула волосами и, расставив ноги шире, уперла руки в бока.

— Как я выгляжу, девочка? — спросила она свою молодую гостью.

— Вы похожи на… королеву-воительницу, мэм, — задохнулась Клара: внезапно ей стало жарко.

— Меня можно испугаться? — спросила Браун.

— Немного, мэм… да, если честно.

— Хорошо. Именно этого я и хочу. Если даже до тебя, служанки Его Величества и потому находящейся под нашей защитой, дотронулись холодные пальцы страха, то на что только могут надеяться обитатели ада, а?

— Обитатели… сударыня?

— Слуги падшего и твари, созванные из мерзких закоулков преисподней, — пояснила Мэгги так спокойно, будто речь шла о чем-то совершенно обыкновенном, и прошествовала мимо Клары к двери.

В этот момент муслиновая занавеска откинулась, и там показался Джон Браун: на нем были бриджи и нижняя сорочка, длинные волосы всклокочены.

Он кашлянул.

Муж и жена несколько мгновений смотрели друг на друга.

— Заставь своего фаворита лететь стрелой, Мэгги, — наконец бросил он.

— Да, Джон Браун, — у жены промелькнула тень улыбки. — Непременно.

— И следи за своей стойкой, — добавил он. — Блок и отбив.

Но даже если она и услышала его, то не ответила. Дверь уже захлопнулась за нею.

 

III

Чуть раньше,

Кенсингтонский дворец

Принцесса Александрина Виктория, законная наследница трона, сидела за большим письменным столом красного дерева в своей спальне, освещенной колеблющимся пламенем свечи, и составляла список.

Или, если говорить точнее, это были списки, поскольку их было два: на одной странице своего дневника она перечисляла все, что ей нравилось; на другую заносилось то, что вызывало у нее отвращение.

Принцессе Виктории (вот уже много лет Дриной ее называли только самые близкие члены семьи) исполнилось восемнадцать, но детородной стадии она достигла всего лишь пару месяцев тому назад. При всей ее молодости образования ей было не занимать: в три года принцесса уже училась говорить по-английски и по-французски, в дополнение к своему первому языку, немецкому; довольно скоро после этого она превосходно освоила латынь, итальянский и испанский, и все эти лингвистические навыки не были для нее мертвым грузом: к шестнадцати годам она уже прочла Энеиду в переводе Драйдена, Илиаду в переводе Попа и Историю Карла XII Вольтера (во французском оригинале, naturellement). С той поры жажда новых знаний стала у нее почти ненасытной. Она продолжала читать сочинения Овидия, Вергилия и Горация; Попа, Коупера, Шекспира и Голдсмита; она корпела над обширными трактатами по экономике и астрономии; она знала юриспруденцию по трудам Блэкстона, постигала географию, естественную историю и этику, заучивая многие цитаты наизусть. Она освоила Историю Англии Голдсмита, а его труды по истории Греции и Рима ее просто очаровали; она знала Историю мятежа Кларендона и Исторические вопросы Магнолла.

Не зря перешептывались, что образование принцессы, которым руководила ее воспитательница баронесса Лезен, могло вполне поспорить с тем, что давалось в Оксфордском университете — заведении, которое ей, разумеется, было бы недоступно по причине ее пола, будь она даже предполагаемой королевой Англии.

Но помимо всех тех предметов, которые постигались ею в стенах Кенсингтонского дворца, где она была фактически пленницей, существовало еще кое-что, гораздо более важное для нее, чем все прочие знания и открытия — наиболее решительно и непреклонно она изучала саму себя, составляя обо всем свое собственное мнение.

Как вот теперь она могла сказать с абсолютной уверенностью, что доподлинно и искренне, полностью и бесповоротно не выносит черепаховый суп.

Она его просто ненавидела.

Поскрипывание ее пера, выводившего слова на странице дневника, было единственным звуком, нарушавшим царившую в комнате тишину. На правой стороне разворота, в самом верху страницы она изящно вывела «черепаховый суп».

Одна только мысль о нем. О черепаховом супе. Уф. У нее скрутило живот. Ее рот скривился. Одной мысли о нем было достаточно, чтобы самое щедрое сердце превратить в скрягу.

Принцесса жила в одной комнате с матерью; сейчас та оторвала взгляд от книги, которую читала.

— Уже поздно, Виктория, — сказала она по-немецки: когда они были одни, то говорили именно на этом языке.

— На самом деле, скоро будет рано, — подумала про себя принцесса, — вот-вот будет полночь. Вслух же она попросила: «Еще чуть-чуть, мама».

— Правительнице нужен отдых, — наставительно напомнила герцогиня Кентская, мягко улыбаясь дочери.

В двадцати милях от них, в Виндзорском замке, король Уильям, или Вильгельм IV, умирал от своей «сенной лихорадки», и ни для кого не было секретом, что герцогиня, как никто более, с нетерпением ожидала его кончины. «Сенная лихорадка, — насмешливо фыркнула она, услышав официальный диагноз, — его нужно опылять до самой смерти. Непременно пошлем ему цветов с пожеланием скорейшего выздоровления!»

«Т-с-с, мама, — попросила тогда Виктория, ибо своего дядю она любила. Конечно, спору нет, он ссорился с ее матерью, да и собственные подданные его не слишком-то жаловали, но к ней он всегда относился с большой добротой и сердечностью.

— Моя дорогая, ты можешь продолжить свою писанину завтра, — настаивала герцогиня и позвонила в колокольчик. Виктория постаралась скрыть свое недовольство. Она любила засиживаться допоздна.

В комнате снова стало тихо.

То есть если не считать поскрипывания пера в дневнике Виктории. Теперь она перевела взгляд на левую часть списка, перейдя к более приятным мыслям.

Больше всего на свете она обожала своего спаниеля — любимца и красавца Дэша. Она наряжала его, как другие девушки одевают своих кукол, купала его каждую неделю и регулярно гуляла с ним по часам, будь то дождь или солнце; повсюду брала его с собой, и, взамен, он был самым приятным и верным спутником, о каком только можно мечтать.

Он был прелесть, ангелочек, да и только. Ведь в прошлом году, когда Виктория гостила у принца Альберта Саксен-Кобургского, такого элегантного и эффектного, Дэш приложил руку (надо сказать «лапу», подумала она мимоходом, невольно ухмыльнувшись от смешного звучания обычной фразы) к тому, чтобы повернуть то, что поначалу было вполне невинным свиданием, в… ну, скажем, в нечто немного большее.

Этот визит состоялся благодаря ее дяде Леопольду, королю Бельгии, имя которого, скорее всего, сейчас и присоединится к списку на левой странице ее дневника, следом за Дэшем: ведь именно он устроил ей встречу с Альбертом и его братом Эрнестом в Кенсингтонском дворце по случаю своего дня рождения.

По правде, она сильно не любила все эти тщательно планируемые вступления; этикет и условности так отягощали сам праздник, что почти невозможно было веселиться, как им хотелось, хотя она, конечно, старалась: как обычно, были танцы — по крайней мере, то, что можно было ими хоть как-то назвать. И это — еще одна строчка на левой странице ее дневника; она невероятно обожала танцевать и делала это при малейшей возможности. Беда только, что такие возможности подворачивались крайне редко.

В этот момент раздался стук в дверь.

Виктория посмотрела туда, где сидела ее мать. Но герцогиня заснула в кресле с раскрытой книгой в руках, губы ее чуть подрагивали в такт ровному дыханию. Увидев ее спящей, Виктории захотелось, чтобы мать ее обняла, поцеловала — она так нуждалась в понимании и любви. Конечно, все это между ними было, уверенность в том ничто не могло поколебать, но все же это было как-то завуалировано, будто алмаз в массе угля, и много места в материнской любви занимало что-то еще. Ожидание. Честолюбие. Все это, Виктория в том не сомневалась, конечно, с самыми наичистейшими побуждениями. Теперь же, когда мать спала и лицо ее утратило свое обычное, лукавое выражение, она казалась такой безмятежной и почти беззащитной. Виктория ощутила, как сильно ей хочется подойти и прижаться к матери.

В дверь еще раз постучали. Это вывело Викторию из глубокой задумчивости.

— Войдите, — сказала принцесса. Голос у нее дрогнул, и она почувствовала себя глупой и слабой. Едва она успела вытереть увлажнившиеся глаза, как дверь тихо открылась и в комнату вошла придворная дама, одна из восьми, обслуживающих спальню. Ее длинные юбки шуршали, она держала перед собой свечу, прикрывая пламя рукой.

Хотя, как поняла Виктория, приглядевшись внимательнее, это была, собственно, не одна из тех дам, и ее не сопровождали две знатные девушки, как полагалось по этикету…

Что было крайне необычно. Даже неслыханно, в самом деле…

Словно прочтя ее мысли, дама поставила свечу и затем сделала реверанс, опустив глаза при обращении к принцессе. «Ваше Королевское Высочество, — промолвила она, — главный дворецкий приносит свои нижайшие извинения, но произошла какая-то путаница с очередностью дежурств. Вместе с домоправителем они сейчас пытаются в этом разобраться, Ваше Высочество».

Это звучало вполне правдоподобно. Путаница и неразбериха были частыми гостьями в жизни дворца, и было известно, сколь оживленные диалоги происходили в таких случаях между главным дворецким и домоправителем.

— Бог мой, — сказала она, радуясь при этом, что к ее голосу вернулось обычное звучание, — там скандал?

— Да, почти потасовка, Ваше Высочество.

Принцесса глянула на мать, понимая, что никакой скандал не пойдет ни в какое сравнение с тем волнением, в которое мгновенно придет герцогиня, узнай она о том. Виктория прожила в Кенсингтонском дворце почти всю жизнь и никогда не знала, что может произойти, и одному Богу известно, какой может быть реакция ее матери.

— Очень хорошо, — сказала принцесса, — а наша задача, чтобы не стало еще хуже…

Она показала глазами на спящую герцогиню и приложила палец к губам.

— Вы можете продолжать, — добавила Виктория.

На мгновение лицо дамы осветилось, когда она подошла ближе к свече, и Виктория воспользовалась возможностью рассмотреть ее чуть лучше, однако и теперь она никак не могла ее признать. Придворная дама в спальне ее матери, возможно, из новеньких; впрочем, они там имели полную независимость, когда дело доходило до найма персонала. Она была даже красивой, во всяком случае, ее лицо притягивало. Потом оно снова оказалось в тени — женщина повернулась спиной и начала заниматься кроватями, готовя постели ко сну.

Снаружи послышался отдаленный рокот. Летняя гроза? Виктории почудилось, что комната вдруг осветилась ярче, будто от вспышки молнии, и словно в подтверждение раздался второй удар грома.

Ей стало уютно от мысли, что она сейчас не снаружи, а под безопасным кровом; она повернулась к придворной даме спиной, и ее мысли вновь унеслись к Альберту.

Она должна была признать, что не сразу поддалась чарам принца, хотя сомневаться в его огромном обаянии не приходилось. Несомненно, из них двоих он был намного красивее; она обратила внимание и на его изящный нос, и, в особенности, на рот. Эта часть лица весьма ее интересовала. Ей нравилось смотреть на рот собеседника во время разговора. Пусть другие говорят, что контакт устанавливается глазами. Но Виктория, как обычно, в любом деле следовала своим собственным ощущениям, и для нее главное о собеседнике говорил его рот. У Альберта губы были полными и мягкими; ей нравились его усы. О, его глаза были тоже ласковыми, яркими и ясными. Более того, он отличался музыкальностью и умел хорошо рисовать.

Но, с другой стороны, было как-то скучно.

Если вспоминать с самого начала, Альберт прибыл, страдая от ужасной, просто изнурительной морской болезни. Ладно, пусть знакомство оказалось не очень хорошим, кто спорит? Но, если честно, он был несколько робким. Конечно, Виктории не нравились чересчур самонадеянные мужчины (ей вспомнился один из таких, и от одной мысли о нем у нее поджались губы), но была такого рода черта, как мучительная робость. В этом отношении Альберт был совсем не похож на Эрнеста, который проявлял гораздо больше энтузиазма касательно тех вещей, которые Виктория обожала: приемы, обеды, танцы и связанные с ними поздние отходы ко сну. Во время своего первого появления на придворном балу Альберт в какой-то момент просто заснул, из-за чего все изрядно повеселились, да и на празднестве в честь ее семнадцатилетия он был вынужден извиниться и отбыть пораньше, «бледный как мел», о чем она и записала в своем дневнике. Прошла почти неделя, а он так и не оправился в достаточной мере, чтобы насладиться Большим балом в Кенсингтонском дворце, на котором она в упоении кружилась и танцевала до самого утра. Альберт же вновь удалился очень рано.

Да, было довольно мило проводить с ним дневные часы, когда они могли петь и играть на фортепиано, ездить верхом и рисовать. Однако его привычка исчезать с приходом ночи, признаться, наводила на нее скуку, и, если уж совсем начистоту, подумала она теперь, в пол-уха слушая позади себя шорохи от перемещений придворной дамы по комнате, то прошлый визит вполне мог закончиться ее выбором в пользу Эрнеста, хотя внешне он далеко не так красив, как его брат.

Именно обращение Альберта с Дэшем — и только оно — сыграло главную роль в том, что ее чувства обратились к нему. Он играл с Дэшем и невероятно заботился о нем, он был предельно внимателен, и спаниель в ответ тоже проникся симпатией к принцу, при каждой возможности норовя лизнуть его в лицо. В общем, они понравились друг другу — ощутимо понравились.

Именно это все и расставило по своим местам. В тот вечер, когда Альберт и его брат уехали, она вернулась к своему дневнику, записав в него, как ей будет не хватать двух кузенов, «которых я люблю очень и очень сильно, намного сильнее, чем всех других кузенов в мире».

Ей всегда так нравилось подчеркивать при письме некоторые слова — это будто наполняло их жизненной силой, она совершенно явственно это ощущала.

Виктория взглянула на мать, которая продолжала спать. Следовало бы ее уже разбудить, но тогда мать снова прикажет закрыть дневник, а ей так нравилось составлять свой список. Впрочем, и придворная дама еще не закончила свою работу, она продолжала двигаться между кроватями. Нет, подумала принцесса, пусть мама поспит еще чуть-чуть.

Снаружи раздался очередной раскат грома, в комнате ему вторили все еще шуршавшие юбки придворной дамы. Пламя свечи отбросило ее тень на стену, над столом Виктории, и пару мгновений она вглядывалась в нее. Как странно, просто невероятно, подумалось принцессе: тень придает ее ногтям совершенно аномальную длину.

Потом она снова перевела взор на книгу, вернувшись к списку приятных вещей.

Скрип, скрип.

Виктория записала, что очень любит музыку Мендельсона, пирожные с кремом и бисквиты, всех своих кукол (их было 132, она уже выросла из них, как не раз напоминала ей Лезен, но втайне принцесса продолжала их обожать), и танцы допоздна, и эль, и Лезен, и дядю Леопольда, и бедного дядю Уильяма, так безнадежно больного сенной лихорадкой, — там, в Виндзорском замке.

Затем она посмотрела на правую страницу дневника, с перечнем нелюбимых вещей.

Под строкой с черепаховым супом она записала «епископы».

Это из-за париков. С них осыпалась пудра, и от них чем-то пахло. Она ненавидела парики.

Так, теперь к политике. Ей нравились виги. Партия тори — так себе, у нее было какое-то недоверие к ним. Она знала, что пока от нее, в ее положении «без пяти минут королевы», подобных мнений никто, конечно, не ждал, и что если (или когда) она взойдет на трон, то ее обязанностью будет пристальное, детальное вхождение во все тонкости государственных дел, внешней и внутренней политики, но сейчас это был ее дневник, и ей незачем было прятать от него свои истинные чувства. Так что она будет записывать дальше.

Самое главное из худшего она оставила напоследок и теперь заставит себя это написать.

Скрип, скрип.

Итак, сэр Джон Конрой.

 

IV

20 июня 1837 г., 2.40 ночи.

В десяти милях к западу от Кенсингтонского дворца

Дождь и гром не мешали ей слышать барабанную дробь их подков по земле. Честно говоря, едва покинув Виндзор, она почти ждала их — всадников-упырей, мерзких прислужников Князя Тьмы.

Задача у них одна, она знала: остановить ее на пути к Дворцу. А они знали, что им лучше сгинуть совсем, чем не выполнить эту задачу.

Значит, затевался план убить девушку.

Эта мысль пришпорила ее. Она наклонилась вперед, будто эхом к словам Джона Брауна, сказанным ей напоследок (последние ли это были его слова к ней? Ее нежного Джона Брауна? Ее опоры? Но милости она не попросит): «Заставь своего фаворита лететь стрелой», выдохнула прямо в ухо своему любимцу Хелферу, вложив всю свою ласку в эти слова: «Скачи изо всех сил, Хелфер!».

Она отпустила поводья, уцепившись за гриву коня и так тесно прижавшись к его туловищу, что чувствовала, как сокращаются его мышцы и сухожилия. Она заметила, как возросла его скорость; «Бог с тобой, Хелфер», — шептала она, крепко держась за него. Его ноздри равномерно раздувались, жадно хватая воздух.

Итак, что она знала о всадниках-упырях? Они обычно охотились группой по трое и всегда только под покровом темноты; они сражались, используя мечи, сделанные из костей их жертв, и что каждое следующее убийство только увеличивало силу их оружия, которое могло буквально высасывать жизнь из врагов; она ни разу не встречалась ни с кем из них в бою, но слышала, как говорили, что была лишь горстка смертных, кому довелось биться с ними и остаться в живых, и еще говорили об их сплоченности, жестокости и низком коварстве, и что единственная возможность победить всадника-упыря — оставаться на коне. Пожертвовать своим седлом значило умереть.

И было еще кое-что, известное об этих всадниках, помоги же мне, Боже.

Они были очень и очень быстрыми.

В кругах королевских наездников Хелфер имел репутацию самого стремительного скакуна — ибо за что еще Браун выбрала его, если не за скорость? Но был ли он так же резв, как всадник-упырь? Как каждый из них троих? Она вжала лицо в гриву, вдыхала его запах, слилась в единое целое с ним, своим любимым конем.

Позади нее слышался адский гром копыт. Она не смела оглянуться. Даже просто посмотреть на всадника-упыря означает ускорить свою собственную смерть. Так ей говорили…

Но, возможно, это были приспешники Астарот, глядеть на которых не следует никому? Нет, у тех ужасное дыхание, и при них нельзя сделать ни вдоха без того, чтобы он не стал для вас последним. Тогда это Нефилим? Она усмехнулась, несмотря на всю отчаянность своего положения, — ей вспомнился их старый учитель демонологии: когда он чего-то не знал, то приходил просто в отчаяние и считал себя никчемным; смешно хватался за голову и швырял об стенку древние тексты. Но вот наступил момент, когда позади себя она услышала негромкое и странное ржание, которое не было похоже ни на человечье, ни на лошадиное.

Они догоняли. Она призывала Хелфера вперед и вперед, хотя он так и рвался в темноту, устремляясь к Кенсингтонскому дворцу. Позади нее густой завесой смыкался стук копыт; открытое пространство было лишь впереди.

Как далеко еще? Пара миль? Так ей казалось. Только там она будет в безопасности; они не смогут проследовать за нею внутрь.

Они уже близко. Хелфер отдал ей все, что смог, но этого было недостаточно — обогнать всадника-упыря ему оказалось не по силам. Верить в такое было просто безумием.

Вперед, к спасению!

Может быть… Надежда все еще теплилась в ней. Впереди она увидела массу деревьев, медленно проступавших сквозь мглу, будто это отступала разбитая армия, — их было много, теснясь, они сгущали серую ночь до полной черноты.

Это может дать ей крохотный шанс в битве. Теснота всадникам-упырям не годится — так им трудно маневрировать. Ей, впрочем, тоже, спору нет, но ведь она Мэгги Браун, и бороться в таких условиях ей не впервые. Даже привычнее. (Ее наставнику в боевых искусствах — «Блок и отбив, Мэгги, блок и отбив» — никогда не приходилось разочаровываться в ней: о нет, были исключительно похвалы, восхищение, затем пошли поцелуи украдкой, любовь, брак…)

Она приникла губами к уху Хелфера, давая новую команду, и конь изменил направление. Позади, как она уловила, их преследователи поняли ее намерения и удвоили свои усилия. Звук мощного галопа заслонил теперь от нее все, и она еще крепче обхватила Хелфера, посылая его вперед. «Заставь своего фаворита лететь стрелой, Мэгги». Ее волосы развевались где-то позади.

Она что-то почувствовала. Будто волосы зацепились за ветку, хотя никаких деревьев еще не было. Что-то настигало ее и уже пыталось схватить. Отмахнувшись, она невольно оглянулась назад.

И увидела его. Всадника-упыря.

Это было что-то, отдаленно похожее на мужчину, именно что-то — тело, соединенное как-то странно с животным, со зверем, больше всего похожим на лошадь, — они сливались в одно целое, которое вроде бы дрожало и извивалось, словно моллюск, но при этом меняло свою форму.

Вначале она подумала, что это было нечто бесформенное, но потом поняла, что обманулась из-за темноты. Ночь окутывала их. Но не поглощала: они чернели, проступая темнотой более плотной, маслянисто-гладкой, и черными были их глаза, веки и все остальное. Черные губы раздвинулись в злобном оскале, обнажив заостренные, черные, будто эбеновое дерево, зубы — шеренги зубов, больше похожих на клыки, — за которыми темнел провал пасти. Дальше шли их плечи и руки, а вот ног не было. Вместо этого их лоснящиеся, как у тюленей, тела у бедер расходились вширь, словно эта бесформенная масса вдруг решила превратиться в настоящую лошадь.

К ней тянулась рука, на которой ногти больше походили на мощные когти хищника; она увидела пряди своих волос, прилипшие к этим пальцам, и ее охватил приступ невыносимого отвращения. В другой руке упырь держал меч: мерцающий и точеный, с лезвием гладким и острым, как у бритвы, он светился белым и совсем не напоминал кость, хотя Мэгги показалось, что на рукояти она заметила сустав.

Лишь секунду она смотрела на всадника-упыря, а потом вновь устремила свой взор вперед. «Давай, Хелфер, давай, — судорожно шептала она, — теперь они близко, уже дышат нам в спину!»

Вероятно, конь уловил в ее голосе нотку паники — их скорость увеличилась, а позади раздался рев недовольства, прозвучавший музыкой в ушах Мэгги Браун. Но даже это было не такой наградой, как немного отставший звук копыт, когда они с Хелфером помчались вперед, все быстрее и быстрее, через пустошь к деревьям.

Вспышка молнии разорвала небо, и затем последовал раскат грома. Она ощутила капли дождя на своих голых руках. Хорошо. Пусть будет дождь. Условия ей подходят. В тех местах, откуда они пришли, наверняка не бывает дождей.

Она еще раз оглянулась и увидела преследователей в сорока футах за собой: они скакали в ряд, подняв мечи, словно салютуя. Она усмехнулась и послала им свой салют, жестом из двух пальцев, вызвав этим у своих противников очередной рев ярости.

Теперь они скакали между деревьев, и Хелфер спотыкался так, что мог опрокинуться, наткнувшись на ветку, и она, в какой-то момент испугавшись, выпрямилась в седле, взяв в руки поводья.

Однако в этом не было необходимости; Хелфер был сообразителен и ловок, в их совместных приключениях ему уже приходилось двигаться в подобных условиях, а позади, как она могла слышать, дьявольские всадники справлялись с препятствиями не так успешно. Как сладко звучал этот треск за спиной; они же мчались вперед, и она позволила себе высказать надежду. «Продержись там, девчушка, — бормотала она про себя, — мы уже близко». Враги уже пробрались во дворец, она это знала, особенно один из них; но там были и друзья, так что она вознесла молитву, чтобы они начали действовать первыми.

Они выскочили на поляну, и Мэгги отважилась бросить еще один взгляд назад. И вновь усмехнулась, увидев, как двое из них с трудом пробираются вперед, запутавшись в кустах и густых мхах.

Но где-то есть и третий.

Она напряглась. Улыбка исчезла с ее лица. Где же третий?

Снова рев. На этот раз торжествующий.

Глупая Мэгги. Ленивая, самодовольная Мэгги, пронеслось у нее в голове. Она дернулась, пальцы уже пытались вытащить палаш, но было слишком поздно…

Третий всадник появился сбоку, откуда она его совсем не ждала: он прорвался на поляну с уже поднятым мечом, не дав ей возможности отразить атаку.

Она видела, как меч глубоко погрузился ей в плечо, и видела, как он вышел из раны, а на лезвии не хватало большого куска.

Мэгги скатилась с крупа Хелфера и, едва упав и коснувшись мягкой лесной почвы, одним гибким движением вскочила на ноги; ее конь попятился, стуча копытами и раздувая ноздри.

Она увидела, как всадник-упырь тоже попятился, и теперь оба они стояли друг против друга, готовые к битве; она смутно предчувствовала, что может произойти дальше, и успела выкрикнуть «Хелфер!», чтобы предупредить его, но два других упыря уже ворвались на поляну с противоположной стороны, у нее из-за спины, и напали на ее коня сзади, повалив его на землю.

Она увидела все это еще до того, как боль, белая и горячая, пронзила ее насквозь. Одной рукой она нащупала свое плечо и оперлась спиной о дерево, чувствуя, что кончики ее пальцев наткнулись на что-то жесткое и зазубренное внутри раны, оставленной всадником-упырем.

Кость от лезвия его меча, высасывающая ее жизнь.

Она опустилась на колени, почти парализованная болью; мокрые волосы упали ей на глаза. Она слышала негромкое ржание своего коня, уже бившегося в агонии. Его ноги подкосились, когда упыри обрушились на него сзади, причем их туловища сползли затем набок с коней, уподобившись какому-то желе, студню, так что теперь они могли достать до Хелфера, который лежал, умирая, в лесной грязи.

Пошел сильный дождь.

Спустя какое-то время стоны Хелфера прекратились, хотя упыри продолжали орудовать над ним своими мечами; слышался тупой, чавкающий звук, словно мясники разделывали тушу. Она попыталась сосредоточить внимание на собственной боли, сконцентрироваться на ней. Ее пальцы пробрались к куску лезвия, воткнутому в рану, и там было горячо — словно бушевал огонь. Стоило ей только дотронуться до него, как она почувствовала, что оно вонзилось ей в ключицу; боль усилилась.

Всадники-упыри закончили свое дело и теперь собрались вместе, выпрямившись в свой полный рост и выстроившись в один ряд на противоположной стороне поляны. Они смотрели на нее, побежденную и умирающую, а она стояла на коленях, и жизнь уходила из нее. С их мечей капала кровь. Кровь Хелфера…

Сквозь тяжелые пряди своих мокрых волос, сквозь слезы боли и отчаяния она посмотрела на изувеченное тело коня, потом перевела взгляд на всадников-упырей. Она видела их оттопыренные губы, их обнажившиеся зубы-клыки, она слышала их резкий смех посреди глубокой ночной тишины.

Ее пальцы ухватили кусок вражеской кости, и с диким криком боли она выдернула его из плеча. И швырнула эту кость адским всадникам.

Смех оборвался.

Она вытащила свой палаш. Еле удерживая его обеими руками, едва в силах его поднять, она все-таки оторвала острие от сырого и грязного месива, в которое превратилась земля в лесу.

— Так просто я не сдамся, — собрав все силы, выкрикнула Мэгги Браун. — По крайней мере, одного из вас я с собой захвачу. Кого же, ну?

Они двинулись на нее.

 

V

Чуть раньше,

Кенсингтонский дворец

Приготовив кровати, придворная дама вышла. Ей полагалось вернуться, когда принцесса и герцогиня отойдут ко сну, чтобы погасить и унести свечи, а утром вставить в канделябры новые.

Виктория смотрела, как она покидает комнату, решив про себя все-таки узнать ее имя. Принцесса молила все силы провидения, чтобы герцогиня не пробудилась; иначе непременно будет крик, шум, и герцогиня призовет своего личного секретаря и доверенное лицо, наблюдателя и конспиратора, глаза и уши, короче, своего проклятого сэра Джона Конроя.

Ее мать часто говорила, что без него она пропадет. По ее словам, сэр Джон был близким и преданным другом ее мужа, герцога Кентского — отца Виктории.

Виктория не помнила своего отца. Ей было всего восемь месяцев, когда во время великолепной охоты, устроенной герцогом в Сидмуте, он простудился, заболел воспалением легких и умер, оставив герцогиню с маленькой дочерью на руках и без единого пенни в кармане, так что им даже не на что было вернуться в Лондон. Именно тогда Конрой и предложил свои услуги, с благодарностью принятые герцогиней: она отчаянно нуждалась в средствах, она не говорила по-английски и остро переживала, что в этой чужой стране у нее не было союзников.

Как теперь ясно видела Виктория, все эти обстоятельства были на руку сэру Джону — тот спал и видел, как бы только возвыситься, чему мешало, однако, его недостаточно знатное происхождение; метил же он не иначе как на место, дававшее ему возможность встать рядом с троном — иметь влияние на того, кому предназначено занять королевский трон. Размышляя об этом сейчас, она поняла, что ей следовало бы поблагодарить судьбу за вовремя преподнесенный урок: теперь она знала коварство мужчин, которые рвутся к власти и ради этого используют других, манипулируют ими. В этом смысле она, можно сказать, прошла боевое крещение.

Словно вторя ее мыслям, комната на секунду озарилась сильной вспышкой молнии. Виктория глянула на мать в этом нереально ярком свете: та продолжала спать.

— Как же тебя угораздило так попасться? — пробормотала дочь.

О, при всей своей неприязни к нему, она не могла не признать, что от него действительно исходила некая сила, просто-таки аура надежности. Неприязнь совсем не мешала ей трезво оценивать и те качества в нем, которыми так восхищалась ее мать. Он был строен и изящен. Как бы сильно ни хотелось ей это отрицать, но… что правда, то правда. Он носил длинные волосы, не считаясь с модой; у него были четко очерченные скулы, на которые заглядывались многие придворные дамы, а его глаза временами могли становиться почти черными, и на дам это действовало безотказно.

И он знал, как правильно воспользоваться своими качествами. Порою Виктории казалось, будто только одной ей и дано было видеть его насквозь: обманчивая оболочка скрывала лживость и изворотливость, и натуру его определяла не страсть, которую все вокруг уж чересчур романтизировали, а раздражительность и тиранство. Похоже, именно последняя особенность его характера и позволила ему до такой абсолютной степени подчинить себе герцогиню.

Что он и сделал.

Но, спрашивается, какова цель? Виктория. Смерть короля Георга III («Бедный дедушка, — подумалось ей, — он совсем выжил из ума, они говорили, что перед тем как умереть, он 58 часов говорил одни глупости!») сделала ее третьей в списке престолонаследников — после двух мужчин хотя и среднего возраста, но явно не обещавших произвести на свет наследника. Виктория, конечно, была еще мала. И если бы трон достался ей раньше, чем исполнилось восемнадцать лет, то пришлось бы устанавливать регентство, при котором полномочным правителем делалась герцогиня.

А кто был советником герцогини?

Кто стал бы «скрытой пружиной власти»?

Конечно, ее личный секретарь, надежный защитник ее юридических прав.

Конрой был способен манипулировать людьми. Поговаривали, что он достиг своего положения именно таким путем. Была тем не менее одна-единственная персона, которую ему никогда не удавалось очаровать, переиграть или как-либо подчинить своему влиянию. И этой персоной была принцесса Александрина Виктория.

Разумеется, он пытался, и не раз, но его способности, какими уж они там были (никто не спорит, что у него есть известное обаяние, если не сказать, харизма), не распространялись на обольщение детей. Он пытался повлиять на чувства юной Виктории весьма грубыми шутками и поддразниваниями, что не только не возымело нужного действия, но произвело обратный эффект. И вот она росла, а вместе с тем росло также и ее презрение к нему; завоевать доверие престолонаследницы ему так и не удалось, хотя он явно надеялся добиться этого, пока она будет впечатлительной юной девицей — еще не ведающей предназначенной ей судьбы.

Тот день наступил, когда ей было одиннадцать — когда баронесса Лезен положила лист с генеалогическим древом в одну из ее книг. Раскрыв его, она увидела, что после Георга IV и герцога Кларенса (который, конечно, станет королем Вильгельмом IV «и который, — подумалось ей теперь, — лежит сейчас в Виндзорском замке, безнадежно больной от сенной лихорадки») следующей значится она.

Она может стать королевой.

Виктории хорошо запомнился момент, когда ее внезапно охватило острое чувство долга (это следовало бы назвать ощущением значительности момента, но тогда она была еще маленькой, да и вообще, прежде всего и главным образом она воспринимала это именно как долг), а значит, и желания делать все правильно — для своей страны и для Господа Бога.

— Я буду хорошей, — сказала она баронессе Лезен, и никогда ни в какие свои слова она не вкладывала столько смысла, как тогда в эту фразу: «я постараюсь соответствовать», «я подойду для этого», «из меня получится хорошая королева»…

Однако, к ее великой досаде, это вдруг полученное новое знание ничего не изменило в монотонности ее каждодневной жизни. Еще более жесткой и невероятно скучной эту рутину делало строжайшее соблюдение персоналом пресловутой «кенсингтонской системы», горячим поборником которой был — кто же еще? — сэр Джон Конрой.

Ее правила предусматривали много ограничений: ей не дозволялось ходить по дворцу в одиночку — никогда и никуда, даже спускаться или подниматься по лестнице без сопровождающих лиц. Ночью ей надлежало спать в одной комнате с матерью, днем ее ни на минуту не оставляли без контроля и наблюдения; почти постоянно возле нее находилась герцогиня, присутствовавшая при всех разговорах — принцессе не разрешалось беседовать с кем-либо наедине, без третьих лиц.

Еще хуже, что ей не разрешалось играть с детьми ее возраста: вместо них ее окружали взрослые, и многие из них, как она теперь понимала, воспользовались правилами как предлогом для того, чтобы отдалить ее от реальной жизни. Оградить от влияний извне.

Внезапно в комнате стало чуть темнее; посмотрев в сторону камина, она заметила, что одна из пяти свечей, догорев, погасла. Может быть, позвать горничную, чтобы зажгла новую? Наверное, надо бы, но, с другой стороны, ей хватит и четырех, а если у них там проблемы с персоналом, то не стоит добавлять им лишних хлопот. «Нет, не буду», — решила она, и ее мысли вновь вернулись к Конрою.

Чем ближе становилась дата восемнадцатилетия Виктории, тем чаще он пытался заставить ее подписать документы, назначавшие его личным секретарем принцессы. Она отказывалась, снова и снова. Даже когда она болела и лежала с температурой, он попробовал воспользоваться ее состоянием — настаивал, чтобы она поставила свою подпись, однако тут вмешалась Лезен. Его выпроводили.

Позже, когда она уже стала совершеннолетней, имели место и другие попытки. Как могла мать допустить такое?

Почему?

Потому что он был «демоном во плоти». Или чем-то вроде этого, написала она в дневнике.

Вскоре после этого появилась и новая ее запись: «Сегодня мне восемнадцать! Ну и старуха, надо же! И как все-таки я пока что далека от того, чем могла бы стать».

Хм.

Возможно, сама того не желая, она помогала окружающим утверждаться во мнении, которое с таким энтузиазмом поддерживали Конрой и ее мать — что она еще не готова для трона. «Ты пока очень молода», — написала ей мать в ее же дневник, и Виктория изумилась, как такое может быть: фактически стоять и заглядывать через плечо, когда человек пишет послание самому себе — послание весьма личного свойства. Возвращаясь к этой строчке в дневнике, она сейчас не могла не признать, что Конрой сделал удачный стратегический ход.

Нет. Она еще ему покажет, подумалось ей. Мысли вновь вернулись к тому дню, когда одиннадцатилетней девочкой она вздернула подбородок и сказала баронессе Лезен: «Я буду хорошей».

Она была полна решимости тогда, как, впрочем, и теперь. Когда это произойдет, она будет готова.

Готова править.

Она перевернула страницу своего дневника: пора было кончать с детскими мыслями о своей ненависти к черепаховому супу и надушенным парикам. Так или иначе, и то, и другое будет присутствовать в ее будущем, так что лучше уж свыкнуться с ними. Пришло время рассуждать так, как подобает монарху.

Она на мгновение закрыла глаза, чтобы сформулировать первую запись на странице…

Затем пробудилась, внезапно.

Влажное…

Кровь?

Она хотела потереть рукой глаза и замерла… Что-то влажное было у нее и на руке, и на лице.

О Боже, она нечаянно порезалась?

Она встала со своего стула покачнувшись и запаниковала, чуть не крикнув инстинктивно «мама», но вовремя одернула себя. Ничего же не болит, сказала она себе. Не будь же такой глупой. К чему тогда весь толк об избавлении от детских привычек? Вероятно, это кровь пошла носом, вот и все. Наверняка ничего серьезного.

В комнате было намного темнее, чем тогда, когда она…

Конечно. Она заснула. И как долго спала? Все свечи, кроме одной, уже догорели. Бог знает, который теперь час. Она подошла к камину, взяла подсвечник с еще горевшей свечой и опустила его пониже: теперь было видно, что на руках ее была не кровь, а красные чернила, и то совсем немного.

Она засмеялась и подошла к зеркалу, придвинув свечу поближе, а убедившись, что это действительно чернила, засмеялась снова: на щеке красовалось пятно.

Комнату осветила молния, за нею последовал раскат грома. В этом внезапном свете она рассмотрела чернильный след гораздо лучше. Прямо-таки даже красивое пятно, повеселела Виктория и пошла обратно к письменному столу: ей хотелось проверить, как же это она так улеглась на чернильницу, когда заснула. Слава богу, она потрудилась в этот вечер со своими записями, что пролитых чернил было совсем немного.

Ну, а сколько же все-таки времени она спала? Виктория поднесла свечу к часам. Господи, три часа утра. Сама она была в чернилах, мать все еще спала в своем кресле, и осталась только одна свеча, а надо готовиться ко сну. Постель почему-то не разобрана… и что тут делала та новая придворная? Принцесса ненавидела расстилать кровать — да, придется позвать горничных. Хочется надеяться, что главный дворецкий и домоправитель уже разобрались, кому из персонала сейчас очередь дежурить.

Как выяснилось, нет. Ибо после того, как она позвонила в колокольчик, в дверь постучали — надо признать, очень быстро, всего через пару мгновений, — и вошла придворная дама. Опять одна. Та же самая, подумала Виктория, хотя полностью в том она не была уверена: свет в комнате был теперь совсем тусклым, а дама — вот глупая девица! — не принесла с собой свечи!

Фрейлина молча закрыла за собой дверь и немного прошла вперед, оставаясь в глубине комнаты. Ни звука, только шуршание юбок.

— Боюсь, я заснула… — начала Виктория, сразу же ощутив некоторое беспокойство. Это из-за грозы, сказала она себе. Это все из-за нее. Проснулась так внезапно. А перед этим улеглась на чернильницу.

Пусть так, но почему ей так сильно хочется, чтобы придворная дама встала ближе, чтобы она вышла из тени: почему ей так нужно видеть ее?

— Все в порядке? — произнесла женщина, и тембр ее голоса, как заметила Виктория, был другим — более низким и глубоким, — чем при их предыдущем разговоре. И в самой интонации было что-то не то, что-то странное.

— Почти, — сказала Виктория, приняв королевский тон, или, точнее, пытаясь сделать это. — Так вот, мне требуется ваша помощь.

Женщина спросила: «Что прикажете, Ваше Величество?»

Виктория почувствовала, как ее охватил озноб.

— Прошу прощения, как вы сказали? Как вы только что обратились ко мне?

На секунду вспышка молнии озарила комнату, и она вдруг очень ясно увидела эту придворную даму. Да, это была та же самая; и что вновь поразило принцессу, так это красота женщины — красота почти гипнотической силы, как будто околдовывавшая…

Но Викторию поразило еще кое-что — поза женщины и выражение ее лица. Она держалась уже не как придворная дама. Она стояла, вытянув руки ладонями вперед, почти как в попытке проложить путь чему-то…

И она улыбалась…

Принцесса заметила все это в один миг; не успел прозвучать раскат грома, как она вскочила со стула. Ее ночная рубашка зацепилась за спинку стула, и она резко выдернула застрявший край.

— Выйдите вперед, — распорядилась она.

Женщина снова спряталась в темноту. Виктория могла видеть лишь ее силуэт. Вот юбки, вот руки.

Потом та заговорила.

— Король мертв, Ваше Величество, — ее голос шел из глубокой, густой тени. — Да здравствует королева!..

Король мертв?

Последовал еще один удар молнии, более продолжительный, чем предыдущий, и вспышка снова осветила даму Виктория схватилась за край стола, чтобы не рухнуть на пол от ужаса. Она увидела, что кисти рук у женщины растут, ногти удлиняются, превращая человеческие пальцы во что-то очень похожее на огромные когти; ее рост увеличился настолько, что уже превосходил высоту камина, возле которого она стояла. Потом свечи, уже давно, казалось бы, оплывшие, вдруг опять загорелись; огонь, отлученный от камина почти два месяца тому назад, вернулся в него вдруг забушевавшим пламенем. Женщина стала придвигаться, ее красные глаза засверкали; рот, все еще красивый, вдруг искривился и широко открылся, обнажив ряды — ряды! — острых как бритва зубов.

— Подходи же, Ваше Величество, — шипела она. — Иди ко мне.

Снова глухой раскат грома.

Женщина скользила к ней: одна рука с когтями вытягивалась далеко вперед.

И Виктория поняла. Поняла, что ей надо делать.

(Потом она не раз и не два будет спрашивать себя: как? Как она узнала, что ей делать? Это была интуиция или действие по ситуации?

И как она поняла, что именно это было, здесь, в ее комнате? Что это был суккуб, демон в обличье женщины.

Но это будет позже, а тогда…

Тогда она не останавливалась для раздумий.

Она действовала.)

Правой рукой Виктория схватила со своего письменного стола нож для разрезания бумаг и вскрытия писем, затем перехватила его левой рукой, которую и выставила вперед, а правую отвела для равновесия назад, приняв абсолютно правильную стойку.

Суккуб зашипела, сделав шаг назад. Шорох юбок. Глаза, красные и поблескивающие, как-то потускнели. Рот закрылся. Затем выражение стало настороженным; она присела, став ростом почти как принцесса, и медленно завела руку назад, приняв позу, которая больше всего напоминала стойку скорпиона перед атакой — так показалось Виктории. Другая рука, с поднятыми когтями, вытянулась вперед. Согнув лапы в коленях, суккуб перенесла центр тяжести своего туловища чуть пониже.

Противники смотрели друг на друга.

Не мигая.

На другом конце комнаты герцогиня чуть шевельнулась в своем кресле. Она громко вздохнула и почмокала губами, будто тучный король на вечернем пиру. Она произнесла во сне что-то нечленораздельное, похожее на «ей быть королевой», но, может быть, и что-то иное.

Суккуб улыбалась.

Виктория тоже улыбнулась в ответ.

Герцогиня продолжала спать.

Тогда дверь спальни, находившаяся позади суккуба, тихо отворилась, и в комнату вошла фигура — Виктории эта фигура была незнакома.

Глаза у суккуба сверкнули, но она не обернулась. На ее руке, вытянутой для равновесия, поднялся палец, словно оповещая о новоприбывшей персоне.

— Ты неплохо обучила ее, Защитник.

— Хорошенькое дельце, — сказала Мэгги Браун, быстро пересекая комнату; ее доспехи и кожаная куртка потемнели от крови, из-за ремня торчали три забрызганных кровью костяных меча. — Ничему я ее не учила. Признаться, не имели мы такого удовольствия, не так ли, малышка?

Виктория, чуть смущаясь, отрицательно покачала головой.

Суккуб с шипением развернулась, чтобы встретить Браун, а та моментально вытащила два костяных меча.

— Пора умирать, суккуб, — сказала она, — пора умирать.

Раздался стук в дверь, и все три женщины замерли, переводя взгляд с герцогини на дверь и обратно. Герцогиня заворочалась, ее веки дрогнули.

Стук повторился.

— Ваша милость, — донесся взволнованный голос, — гофмейстер королевского двора и архиепископ Кентерберийский желают видеть Ее Королевское Высочество принцессу Викторию. Они желают ее видеть немедленно.

Герцогиня открыла глаза.

 

VI

Чуть раньше.

В карете, к западу от Кенсингтонского дворца

Они сидели в карете в главном парадном дворе Виндзорского замка. Гофмейстер королевского двора лорд Конингэм вместе с архиепископом Кентерберийским ожидали кучера. Каждый держал в руке стакан с шерри, которое было подано им на серебряном подносе. Лакей, принесший поднос, был в ливрее и белом парике, перевязанном черным бантом.

Как того и требовал обычай, они поблагодарили его, быстро осушили свои стаканы и поставили их обратно на поднос; лакей тут же отвесил поклон, повернулся — гравий заскрипел под высокими каблуками его черных, начищенных до блеска башмаков, — и отошел.

Они ждали, сложив руки на коленях; время от времени поглядывали друг на друга и обменивались улыбками. В какой-то момент архиепископ Кентерберийский раскашлялся, и его спутник предложил ему носовой платок; архиепископ вежливо отказался, после чего между ними вновь воцарилось неловкое молчание.

По правде, лорд Конингэм всегда опасался, что общество архиепископа Кентерберийского будет его сильно тяготить: он боялся быть втянутым в обсуждение церковных дел, поэтому обычно старался уклоняться от бесед с влиятельным иерархом. Однако сегодняшняя встреча была неизбежной. Они были облечены миссией чрезвычайной важности для монархии: в Кенсингтонском дворце им предстояло встретиться с принцессой Александриной Викторией и уведомить Ее Королевское Высочество о наследовании ею трона; им надлежало отбыть немедленно и не жалеть лошадей.

А они ждали.

И кучер не появлялся.

Правда, вскоре вновь появился лакей с серебряным подносом: он нес еще два стакана шерри.

Как того и требовал обычай, они поблагодарили его, быстро осушили свои стаканы и поставили их обратно на поднос; лакей тут же отвесил поклон, повернулся на своих высоких каблуках и отошел.

Немного погодя они получили по третьей порции, после чего, наконец, появился и кучер: неровной походкой он шел к карете, не обращая никакого внимания на доносившуюся оттуда громкую ругань — двое джентльменов, сидевших в карете, желали как можно скорее попасть по чрезвычайной надобности в Кенсингтонский дворец, и как же можно, о Господи, их так долго задерживать?

Прежде чем отбыть со своей неотложной миссией, джентльмены, однако, согласились принять еще по стаканчику шерри.

Ливрейный лакей степенно нес поднос, двое джентльменов осушали свои стаканы, смачно вытирали губы, ставили стаканы обратно на серебряный поднос, стукнув ими гораздо громче, чем нужно, и благодарили слугу — более оживленно, чем нужно.

И вот они — эти двое, на которых легло тяжкое бремя новостей королевского двора, — уже ехали, и лорд Конингэм обнаружил, что общество архиепископа Кентерберийского его ничуть не тяготит, ибо этот человек оказался просто самым настоящим весельчаком. Не успели протрястись мимо живые изгороди у замка, как оба уже проявили простодушие, если не сказать, неосторожность в своих высказываниях, даже не пытаясь скрыть своего ликования по поводу того, что именно им досталась эта миссия — огорошить Викторию долгожданной новостью, а ведь такое положение дел наверняка взбеленит премьер-министра, лорда Мельбурна, которому, естественно, не удастся переговорить с принцессой раньше них.

— Дитя, — бросил лорд и затаил дыхание, надеясь, что его спутник или великодушно извинит его за это восклицание, или же сочтет за лучшее не расслышать его — как-никак дорожная тряска.

— Дитя, — подхватил архиепископ. Видимо, он был настолько озабочен тем, чтобы удержать на голове свою митру, угрожавшую свалиться при каждом толчке кареты, что это помешало ему заметить бестактность лорда Конингэма (чему тот, вспоминая об этом гораздо позже и трезво анализируя события той ночи, мог только порадоваться, вздохнув с немалым облегчением).

— Она пленница своей матери, — теперь уже смело, в полный голос заявил гофмейстер лорд Конингэм. — У нее и у того человека, Конроя. Скажите мне, архиепископ, что хорошего может из всего этого получиться? Англию ждет только крах, попомните мои слова.

Архиепископ подался вперед, в желании более внятно донести до собеседника свое мнение; он как раз собирался его озвучить, по привычке уже красноречиво подняв указательный палец, но тут карета въехала на особенно неровный участок дороги, и он упал, свалившись со своего места на пол. Несколько мгновений архиепископ лежал на дне экипажа в самой неблаговидной позе, со съехавшей набок митрой, и оба спутника замерли в молчании — столь неловкую ситуацию не предусматривал ни один протокол. Затем оба не выдержали и рассмеялись; лорд Конингэм помог архиепископу Кентерберийскому подняться, и оба они просто загоготали, да так громко, что не заметили, как именно в тот момент их карету обогнал всадник. Впрочем, коня и не было слышно — его подковы обтягивал войлок. И они не увидели, что у всадника были длинные иссиня-черные волосы, отлетавшие далеко за спину, а у бедра был приторочен широкий меч.

Нет, пассажиры кареты этого не заметили, поскольку коротали время, рассказывая друг другу забавные анекдоты.

— Я приступаю, — сказал лорд. — Вы готовы, сэр?

— О да, я весь внимание, сэр, — ответил архиепископ.

— Тогда начнем, и я поведаю историю о новой служанке, которой хозяйка сказала, что прежнюю горничную, ее предшественницу, она уволила из-за того, что нашла на кухне ее ухажера…

В этом месте щеки у архиепископа вспыхнули: он уже предвкушал веселую развязку.

— Ну, так вот, — продолжал лорд. — Новая служанка заверила, что у нее никогда не было никаких ухажеров, и ее взяли в дом. Проходит несколько дней — и ночей, естественно, — и тут хозяйка, почувствовав табачный дым, спускается по лестнице в подвал и находит в угольном погребе солдата. Ну а девушка… — он не выдержал и засмеялся, еле досказав анекдот, — …девушка заявила, что не знает никакого солдата и что это, должно быть, осталось от прежней горничной.

Они до упаду смеялись этой шутке, потом рассказывали другие и развеселились до такой степени, что буквально держались друг за друга, умирая со смеху. В конце концов, они услышали покашливание, доносившееся с облучка, и поняли, что карета въехала в ворота Кенсингтонского дворца. (Кучер знал привратника и ограничился только жестом, указав пальцем на своих пассажиров; привратник же, едва завидев облачение архиепископа, не стал их останавливать, махнув «проезжай!».) Пока карета миновала парадный двор, они успели сесть прямо, поправить одежду и принять официально-чинный вид. Дверца распахнулась, и их провели во дворец.

Они прошли в большой зал. («По сравнению с Виндзором — просто убожество», — фыркнув, отметил про себя лорд Конингэм.) Их встретили.

— Пожалуйста, уведомьте принцессу Викторию, что нам необходимо ее видеть, — сказал лорд Конингэм. В просторном помещении его голос гулким эхом отдавался от стен.

— Прошу ваши светлости меня простить, — забормотала горничная в полном смятении, — но принцесса сейчас спит.

Лорд Конингэм выпрямился, расправляя плечи, и сказал: «Соизвольте оказать мне услугу, сообщив принцессе, что гофмейстеру королевского двора лорду Конингэму и архиепископу Кентерберийскому необходимо видеть ее по делу чрезвычайной важности». Он глянул на архиепископа, и тот утвердительно кивнул.

Горничная кинулась вверх по лестнице, удивляясь про себя, почему не видно ни одной из придворных дам, приставленных к спальне принцессы (трагическая тайна раскрылась на следующее утро, когда на ступеньках возле судомойни нашли женский труп). Лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский между тем вышагивали по черно-белым плитам обширного зала, стены которого были обшиты резными деревянными панелями.

И ожидали.

Они ожидали принцессу.

«Господи Боже, — воскликнул лорд, — сколько же нам еще…»

Он осекся на полуслове, увидев спускавшуюся к ним по лестнице герцогиню. Полы ее ночного пеньюара развевались.

Мужчины поклонились.

— Просим прощения у вашей светлости, — сказал архиепископ, — но нам необходимо видеть Ее Королевское Высочество.

Герцогиня вздернула подбородок, и двум посетителям было высказано, что ее дочь (сказано было именно так — надо полагать, чтоб те не забывали, кто здесь кто) в настоящее время спит, и ее нельзя беспокоить.

— Ваша светлость, — сказал Конингэм, придя на помощь коллеге, — мы прибыли по государственному делу и желаем видеть королеву.

Герцогиня поджала губы, затем сделала знак горничной, и они обе стали подниматься по лестнице. Лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский посмотрели друг на друга.

— Пленница своей матери, помните, я говорил? — сказал Конингэм. А потом мужчины, не удержавшись от воспоминаний, захихикали — совершенно неподобающим образом для места, где они находились.

 

VII

Время то же.

В спальне королевы

Как только дверь за герцогиней закрылась, Мэгги Браун вылезла из-под письменного стола, а суккуб появилась из-за ширмы. Виктория отбросила покрывала и выскользнула из кровати.

— Мудрое решение, суккуб, — сказала Браун. — Незачем заставлять твою регентшу вопить всем о том, что она только что видела демона, не так ли?

Суккуб зашипела, задрала голову и показала зубы. «Не обольщайся, защитник, думая, что знаешь хоть что-то о моих намерениях или о планах моих хозяев. Ты даже не знаешь, как действует наше самое низшее звено».

В ответ Мэгги Браун улыбнулась: она не желала выдавать своих чувств, хотя в глубине души понимала, что в словах суккуба было много правды.

— Она скоро вернется, — сказала она. — Герцогиня сейчас придет, так что твое время вышло, суккуб. И Он тебе не обрадуется. Какое, интересно, будет наказание за неудачу?

Издав злобный рев, суккуб метнулась вперед. Но это был ложный выпад: как только Мэгги Браун пошла в отбив и нырок, демон мгновенно перевернулся и, высунув когти, с размаху царапнул Мэгги по щеке.

Мэгги закричала от боли и негодования на собственную оплошность. С невероятной дикой силой она раскрутила вокруг себя меч, будто зонтик, и быстро переместилась в другую позицию: пересекла комнату, шагнула на стул и затем на письменный стол Виктории.

Она пригнулась и скрестила два меча, готовясь отразить следующее нападение суккуба. Та, в свою очередь, держалась в задней части комнаты, топчась против камина и поглядывая на них; изо рта исходило шипение и время от времени вытекала слюна — видимо, особенность демонов.

Внимательно глядя на суккуба, Мэгги вытерла рукавом кровоточившую рану на щеке. Затем обратилась к Виктории. «Меня не успели должным образом представить Вам, Ваше Величество. Я — Мэгги Браун, охотник на демонов и королевский защитник».

Виктория почувствовала легкое головокружение. Разумеется, она слышала о таких вещах, как демоны. Преподобный Джордж Дэвис часто говорил о них. Очень живыми их описаниями наполнена «Божественная комедия» Данте, и сэр Мильтон тоже говорил о демонах в своей поэме «Потерянный рай». Ей оставалось только задаваться вопросом, являлись они фантазиями и выдумками или существовали доподлинно; правда, о том, чтобы встретить одного из них в реальности, она и думать не могла. Не менее удивительным оказался и тот факт, что действительно имелся королевский охотник на демонов. Но и это не вызвало у нее шока или даже какого-то особого удивления: по той, скорее всего, причине, что персонал в Кенсингтоне был многочисленным и выполнял самые разные обязанности: если во дворце был специальный ловчий, уничтожавший крыс (заодно он был и трубочистом, убиравшим сажу из каминов), то почему бы здесь не быть и охотнику на демонов?

И если какая-то доля недоверия насчет демонов и охотников у нее и оставалась, то не от лицезрения их воочию, а от того, что они оказались женщинами.

— Тогда это и в самом деле правда? — сказала она почти утвердительным тоном.

— Что, Ваше Величество? — переспросила Мэгги.

— Что король мертв и что я теперь королева.

— О да, Ваше Величество.

— А вот это? — и она указала на суккуба, которая приближалась, все еще шипя.

— Это первая попытка Вас убить, Ваше Величество.

Суккуб брызнула слюной, потом пошла на них. Виктория отступила в сторону, выставив нож перед собой в качестве защиты. Мэгги Браун, с напряженным лицом, увернулась от лап суккуба, ее костяные мечи скрестились с ее когтями, и посыпались искры. В один момент суккуб перевернулась и попыталась лягнуть ее, зашелестев всеми юбками, но Мэгги спрыгнула со стола, ускользая от удара, и опустилась на пол как раз вовремя, чтобы блокировать суккуба, использовавшую свои когти как мечи. На мгновение они слились в этой борьбе, а Виктория, присев в готовности отразить удар, если бы суккуб пошла на нее, в то же время была совершенно заворожена и ошеломлена: шум, скорость, искры и низкие звуки, которые издавали обе противницы, показывали, что они не желали упускать победу в этом бою.

Но вот в шум битвы вклинился еще один звук — это был голос герцогини, раздавшийся из коридора.

— Виктория.

Все в комнате застыло.

Первой отреагировала суккуб. Она прыгнула, вонзая когти в живот Мэгги Браун, и успела разодрать доспехи, оцарапав ее до крови. А когда Браун шагнула назад, приняв позу защиты, суккуб пересекла комнату, будто распластавшись в воздухе, и дернула одной рукой раму подъемного окна вверх — другую она наставила на Мэгги Браун.

— До следующего раза, защитник, — прошипела она.

— Буду ждать, тварь, — ответила та, держась за живот и скользя вниз под письменный стол. Последний свой взгляд суккуб бросила почему-то на Викторию, затем исчезла. Как и куда, Виктория так и не поняла. Она стояла одна посреди комнаты, когда дверь открылась и вошла герцогиня.

— А, Виктория, ты проснулась и уже готова заниматься корреспонденцией, как я посмотрю. Ну, так сейчас не время для этого, у нас посетители.

Пребывая в каком-то сомнамбулическом состоянии, девушка направилась в зал для приемов, где лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский — с красными лицами, расплывшись в улыбках, — приветствовали ее в качестве королевы. Она протянула им руку, и они поцеловали ее перстень, отвешивая низкие поклоны.

— Ваше Величество, — сказал лорд Конингэм, выпрямившись, — надеюсь, Вы не ранены. У Вас на щеке что-то явно похожее на кровь.

— О нет, ваша светлость, — ответила она с улыбкой, — ничего подобного, это всего лишь чернила.

Когда она вернулась в спальню, чтобы одеться к визиту премьер-министра, лорда Мельбурна, то проверила место под письменным столом.

Мэгги Браун там, естественно, уже не было.

 

VIII

Дом лорда Квимби

Тяжело дыша, Квимби бросил топор, с которого капала кровь. Всего лишь несколько мгновений тому назад он сдернул его со стены, где оружие красовалось долгое время в качестве элемента декора, а ныне сослужило хорошую службу, и как инструмент для обезглавливания зомби оказалось просто великолепно. Лорд обозрел мрачную картину, какую теперь представляла собой его библиотека.

Ибо ничего более мрачного нельзя было и представить: поистине это была ночь четвертования, расчленения и обезглавливания — ночь битвы долгой и кровавой. Действительно, просто резня какая-то, а ведь всегда после подобных событий приходится иметь дело с кучей восстановительных работ. Библиотека выглядела так, как если бы кто-то вознамерился оформить ее заново, но вместо краски и обоев использовал внутренности трупов, а в цветовую композицию внес акценты в виде отсеченных частей тела, вытащенных наружу кишок и обезглавленных туловищ. Ансамбль дополняло обоняние: из-за обилия развороченных животов, а следовательно — неизбежного разрывания кишок и мочевых пузырей, в комнате стоял крайне неприятный запах экскрементов.

Да, это была зловонная, кровавая месса.

Квимби был сейчас в доме единственной живой персоной. Фотограф, Крэйвен, сумел ускользнуть; трем проституткам такая удача не улыбнулась. В библиотеке их застигли пять зомби — силы уже неравны, да и физически те намного сильнее. Не говоря уже о шоке, об эффекте неожиданности, так что внутренних органов, украшавших сейчас библиотеку, больше всего вывалилось из проституток.

Мясники трудились вовсю, когда Квимби, Перкинс и Крэйвен ворвались в комнату; зрелище, открывшееся перед ними, больше походило на развороченное кладбище.

Первое, что увидел Квимби, это Розу (а ведь какая талантливая девочка, мелькнуло у него в мозгу), которая кричала, корчась на коленях и схватившись за живот — ее атаковал зомби Джонс (он единственный из них был мужского пола), который тащил из прорванного живота кишки, будто связку колбас, сразу засовывал их себе в рот и поглощал с таким аппетитом, который в обычном мире подходит для потребления хорошего стейка.

Они — дошло, наконец, до Квимби, — они едят проституток.

В это невозможно было поверить. В какой-то сумасшедший миг он подумал, переглянувшись с Перкинсом, что они стали свидетелями совершенно неожиданного побочного эффекта всего процесса оживления. Они, конечно, предполагали вырождение (и уже сам вид зомби явственно говорил, что деградация началась), но чтобы такая… тяга к человеческому мясу.

Времени на размышление о таком повороте событий, однако, не было. Две другие проститутки были в схожей ситуации. Фанни лежала, видимо, уже мертвая, и над нею копошились две твари, миссис Корвент и мисс Стенли, пожиравшие ее с невероятной жадностью. В тот момент, когда он перевел на них взгляд, завороженный от ужаса, миссис Корвент выкрутила одну руку Фанни из сустава и вонзила в нее зубы, словно это была куриная ножка, которой она наслаждалась на воскресном пикнике где-то на лоне природы; а в это время мисс Стенли, расположившаяся напротив нее, вырвала большой кусок плоти у Фанни из глотки и — откинувшись назад, усевшись на пятки и задрав подбородок, чтобы быстрее пропихнуть в себя еще теплое мясо, — проглотила его с явным удовлетворением, жадно слизнув кровь со своих пальцев, как только последняя полоска кожи исчезла у нее во рту.

Проститутка по прозвищу Шугэ, Сахар (девушка, которую Квимби больше всего жаждал попробовать) стояла спиной к книжному шкафу, пытаясь защититься от мисс Пирс и зомби, которую он знал как Жаклин. Девушка держала перед собой бюст отца Квимби, схватив его в качестве оружия, увидев мужчин, она закричала им, призывая на помощь. На секунду Квимби показалось, что ей удастся вырваться и спастись — настолько видна в ней была решимость защищаться. Она пошла в наступление, ударила мисс Пирс бюстом, отбросив ее в сторону: таким приемом можно было бы восхититься, если бы защита не дала брешь с другой стороны. Жаклин тут же использовала удачный момент для атаки: она ударила кулаком в лицо Шугэ, прямо в рот и с хрустом выломала ей челюсть. С низким, воющим стоном Сахар упала на колени. Жаклин нависла над нею, запуская свой кулак все дальше в глотку бедной женщины, пока ее рука не погрузилась чуть ли не до локтя. Там она, видимо, что-то нащупала, и ее физиономия расплылась в довольной улыбке, как у ребенка, выкопавшего в своей песочнице особо глубокую ямку и гордящегося этим. Затем ее рука вылезла наружу, в ней была зажата целая связка внутренностей, которые зомби мгновенно и с большой жадностью запихала себе в рот, а тело проститутки упало вперед на пол библиотеки — из провала челюсти широкой рекой текла кровь.

Квимби заметил лишь, как дверь библиотеки открылась и закрылась. Это Крэйвен покинул комнату сразу после яркой вспышки магния, из-за которой интерес всех пятерых зомби теперь переключился на них — все они разом посмотрели на дверь библиотеки, возле которой стояли Квимби и Перкинс.

— Бог мой… — только и вымолвил Квимби.

Бежать — было первым инстинктивным порывом Его светлости. Нечего тут стоять, промелькнуло у него в голове, иначе ты пойдешь на десерт. Самым лучшим, наверное, было выпустить зомби на улицу, и пусть они удовлетворяют свой аппетит там, пока, Бог даст, армия не справится с ними. Никто не свяжет их с Квимби, если только твари не заговорят, научившись вдруг также и думать.

— Что нам делать, сэр? — спросил его Перкинс.

— Бежать, Перкинс! — сказал Квимби.

— Но что будет, если они выйдут, сэр? Они съедят людей, сэр.

Квимби с недоумением глянул на своего слугу.

— Так ты предпочитаешь, чтобы они съели…

Однако докончить фразу он не успел. Пока они переговаривались, Джонс, который был ближе всех, оторвался от трупа Розы и двинулся к ним. Его рот был в крови, стекавшей вниз по шее. По мере его приближения стало ясно, что целью его был Квимби.

Лорд схватился за Перкинса и использовал его вместо щита.

— Сэр, — запротестовал было тот; потеряв равновесие, он замахал руками и нечаянно наткнулся на Джонса, который не замедлил вонзить свои зубы ему в плечо.

Перкинс закричал.

— Сэр, — взвыл он, откинувшись всем корпусом назад и пытаясь добраться до двери, куда только что хотел проскользнуть Квимби, увернувшийся от зомби.

— Прочь с дороги, придурок! — орал Квимби, стараясь оттолкнуть Перкинса от двери, которая открывалась в сторону комнаты. Но на того уже всем своим весом навалился Джонс, и теперь оба мужчины были плотно притиснуты к двери. Зубы Джонса глубоко проникли Перкинсу в плечо, и он тряс головой из стороны в сторону, пытаясь вырвать кусок мяса побольше. Квимби показалось, что он перегрыз шейную артерию, так как внезапно перекошенное лицо его слуги оказалось залитым целым фонтаном крови.

— Сэр, — простонал Перкинс, опускаясь на пол и безуспешно отбиваясь от твари обеими руками.

Позади себя Квимби услышал низкий рев, а повернувшись, увидел ковылявшую к нему Жаклин. Ее рука, черная от внутренностей проститутки Шугэ, уже тянулась к нему. Забыв о Перкинсе и о том, что его нужно отодвинуть от двери, Квимби отпрянул, отступая перед Жаклин. Удачно, так как она повернула к Перкинсу. Он видел, как она наклонилась и схватила слугу за одну ногу: подняв ее повыше, она стала вгрызаться в нее, от чего крики Перкинса усилились, если это вообще было возможно. Теперь к их компании присоединилась и мисс Пирс. Она наклонилась над ним вперед, словно предлагая себя так, как хотелось Квимби, когда он еще только мечтал о будущих своих удовольствиях. Но она пролезла выше, к животу Перкинса, где несомненно надеялась найти мясо гораздо более сочное, и крики жертвы свидетельствовали о том, что она преуспела в своих стараниях.

Квимби из меню, однако, не исключили, и он это прекрасно осознавал. Мисс Корвент и мисс Стенли смотрели на него откровенно голодными глазами, что заставило его метнуться к стене, где у окна он заметил топор, висевший там с незапамятных времен и имевший за собой историю, которой можно было заинтересовать посетителя, появись таковой в его библиотеке. Много лет назад он рассказывал леди Каролине Лэм, перед тем как уложить ее в постель, что топор принадлежал его предку, охранявшему королеву Елизавету, когда та произносила свою знаменитую речь в Тилбури, и что трогать его не стоит (он видел, что леди Каролина уже собиралась протянуть к нему руку), потому что он так и остался острым как бритва. Такая история, безусловно, очень усилила ее пыл: в постели жена премьер-министра была поистине на высоте.

И вот теперь, подумалось ему, когда он перегнулся через стол, чтобы дотянуться до топора, настал час расплаты за ложь: был ли его рассказ насчет лезвия достоверным или нет?

Был только один способ это проверить.

Он отступил от стола и сделал шаг в сторону, увидев, что мисс Корвент движется на него. Чуть отступил, чтобы найти равновесие.

Перкинс еще кричал. «Ради бога, дружище, заткнись», — подумал Квимби, перекрестившись.

И махнул топором.

«Это только со стороны кажется, что топором работать легко», — думал он, упираясь ногой в стол, чтобы высвободить лезвие, застрявшее в деревянной крышке. Из-за этого он упустил момент: мисс Корвент уже приблизилась почти вплотную; теперь единственное, что ему оставалось, лихорадочно соображал Квимби, это раскрутить топор вокруг себя, как это делают шотландские горцы — он видел их состязания между собой.

«Лезвие острое, — подумал он, — по крайней мере, в этом-то я теперь уверен. Но, Боже правый, как можно сосредоточиться, когда Перкинс так душераздирающе орет?»

Слава богу, лезвие вышло, и он снова отпрянул в сторону, чтобы найти пространство для маневра. Внезапно Перкинс перестал кричать. Квимби, приободрившись, снова приготовился к удару, а мисс Корвент все еще только подбиралась к нему. Он вновь взмахнул топором, и на этот раз промашки не было. Ему не пришлось раскручивать оружие, он просто опустил его со всей силы вниз, намереваясь рассечь туловище мисс Корвент надвое, желательно от головы до пят. Цель была достигнута, зомби раскрылась почти до самих бедер: две половинки ее туловища разделились, как расколотое полено или как створки горохового стручка, вываливая внутренности на пол… Они уже свисали и волочились, а она…

Она продолжала идти на него.

Квимби в полном изумлении смотрел на нее, затем его взгляд приковали к себе ее внутренние органы, падавшие на пол. У нее было тело слабой и беззащитной женщины, подумал он, но сердце и желудок она имела как у самого непобедимого зомби. Проклятая тетка!

Сбоку от него послышался низкий рев, и теперь на него наседала мисс Стенли. Он отпрянул в сторону, поднял топор и размахнулся так, что попал лезвием ей в череп, откуда серой массой брызнул мозг, после чего ее тело опустилось на пол.

«Голова, — подумал он. — Тебе нужно отсекать у них голову».

Повернувшись к мисс Корвент, он махнул топором дважды, отсекая обе половинки, и с облегчением увидел, как та опустилась вниз, прекратив, наконец, свое безостановочное, как ему казалось, наступление.

Теперь была очередь Жаклин, тоже стремившейся к нему, но он уже приспособился к своей новой роли заплечных дел мастера и быстро отделил ей голову от шеи. Весь обрызганный теперь кровью, он оскалил зубы и обрушил удары топора на мисс Пирс, пока та тоже не умерла — ее череп раскололся надвое, и макушка откатилась по полу на середину библиотеки, пополнив жуткую коллекцию растерзанных останков.

Под конец Квимби подошел к Джонсу, который совершенно не замечал кипевшей вокруг него баталии: он стоял над Перкинсом на коленях и пригоршней отправлял содержимое его живота себе в рот. Задыхаясь от отвращения, Квимби встал над ним и, собрав все свои силы, опустил топор на его шею. Удар был настолько мощным, что топор, двигаясь по заданной траектории, отсек не только голову Джонса, но и ногу Перкинса, чуть повыше колена.

Лишь теперь Квимби выронил из рук оружие и окинул взглядом поле боя. Но стоял он недолго. Резко повернувшись, лорд распахнул дверь библиотеки и ринулся вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки; он быстро достиг главного зала, где подбежал к большому, тяжелому занавесу и откинул его в сторону. Там обнаружилась огромная дубовая дверь, и лорд, пошарив над притолокой, нашел ключ, которым и открыл дверь. Оттуда пахнуло застоявшимся, влажным воздухом (который все же был не в пример приятнее, чем аромат фекалий в его библиотеке), когда он бежал по каменным ступеням в свою лабораторию.

В этом подвальном помещении он трясущимися руками зажег спиртовку, затем метнулся к стеллажу, выбирая нужное среди баночек с серебряными крышками и разнообразными этикетками, которые могли бы весьма заинтересовать знающего человека: здесь были дурман вонючий, белладонна, аконит; здесь было и многое другое, что Перкинс привез с Гаити и что было обозначено только символом.

Дрожащими руками Квимби смешал составные части в колбе, приладил ее над спиртовкой, нагрел до момента, когда пошли пузыри и запах, затем снял колбу и соединил ее содержимое со смесью других ингредиентов. Хорошо. Обычно этим процессом занимался Перкинс, отмеряя и смешивая, но и у него все вышло просто великолепно. Осторожно держа кувшин, он быстро пошел наверх. По их теории, чем меньше времени прошло с момента смерти; тем больше функций мозга можно восстановить. Вот и проверим это.

Итак, обратно в библиотеку. Чуть не теряя сознание от запаха и омерзительной атмосферы в комнате, Квимби отпихнул безголовое тело Джонса и склонился к Перкинсу. Подсунув одну руку ему под голову, он приблизил его губы к кувшину и влил ему в рот небольшое количество еще теплой жидкости, подождал секунду, пожал плечами и вылил туда же все содержимое кувшина.

После этого Квимби поднял топор и отступил к середине комнаты, оскальзываясь на лужах крови и кусках тел. Он стоял и ждал. Минуту-другую ничего не происходило. Вообще ничего, и Квимби уже испугался, что в спешке не так отмерил компоненты. Но вот губы Перкинса шевельнулись, и он кашлянул, выплюнув себе на подбородок смесь из влитой жидкости и крови; его глаза открылись, завращались, и все тело — совершенно неожиданно — вдруг дернулось с такой силой, что из положения на спине перевернулось набок. Внутренности в нижней части его живота, еще не сожранные, скользили из него, но это, похоже, нисколько не мешало его выздоровлению, которое шло все более активно: теперь он кашлял и сплевывал, извергая много грязной и зловонной жидкости; все его тело дергалось и тряслось, что очень сильно напоминало картину их предыдущих опытов с оживлением, так что Квимби теперь мог уже не беспокоиться — состав действовал. Слава богу, повторял лорд, слава богу, Перкинс жив. Иначе как прояснить весь этот кошмар?

С другой стороны…

Сохранил ли оживший Перкинс свою память?

Квимби ухватил покрепче свой топор и сделал несколько осторожных шагов вперед. Наверное, лучше быть поближе, если придется ударить.

— Перкинс, — позвал он негромко, — Перкинс, ты как там, в порядке?

Перкинс, у которого одна нога была отсечена выше колена, а живот раскрыт и опустошен, будто выеденная дыня, а шея и плечо превратились в одну большую дыру, из которой торчала белая кость, с обрывками хрящей и кровоточившей мышечной ткани, произнес: «Да, сэр, я думаю, что так, сэр».

— Молодец, — сказал Квимби, поднимая топор с одной-единственной мыслью: осторожность не помешает, а вдруг Перкинс притворяется; вслух же продолжил, — а ты… ты помнишь что-нибудь?

— Нет, сэр, — сказал Перкинс, — ничего. Я потерял сознание, сэр?

Квимби хохотнул. «Нет, дурачина, ты умер. Тебя съели. Посмотри на себя».

В течение нескольких минут стоял крик испуга и отчаяния: Перкинс, теперь сидевший прямо, безуспешно попытался собрать свои внутренности и засунуть их обратно в дыру на животе, но лишь обнаружил, что многих органов нет или они оторваны; тогда он отшвырнул их от себя, словно капризный ребенок. Затем он оперся руками об пол, чтобы встать на ноги. Или на ногу. И снова неудача — отсутствие одной своей ноги Перкинс обнаружил слишком поздно и не успел найти равновесие, тяжело упав на пол; снова взрыв отчаяния, с воплями и причитаниями, пока Квимби все это не надоело, и он пригрозил, что примет меры, если тот не заткнется.

И лишь когда Перкинс взял себя в руки, более или менее примирившись со своим новым положением, Квимби подошел к своему верному слуге и дал свои объяснения произошедшему: как он пытался помочь, сделав все от него зависящее, но зомби его оттеснили; как он пытался помешать Джонсу откусить ногу Перкинса, и насколько же неудача с этой попыткой его огорчает, и как страшно было бы увидеть ногу Перкинса совершенно обглоданной кем-то из этих тварей; и, какая незадача, как же теперь Перкинсу работать, тем более что скоро в дом явятся остальные слуги, и тогда придется отвечать на весьма неприятные вопросы — почему, например, в библиотеке находятся останки восьми тел?

— И потом, нашего внимания требует еще парочка вопросов, — прибавил Квимби.

— Каких, сэр?

— Во-первых, я полагал, что все это проклятое дело — поднимать этих тварей из мертвых — означает, что эти твари будут под моим контролем. Поправьте меня, если я не прав, но сегодня ночью они были не так уж сильно под моим контролем, не правда ли?

— Это так, сэр.

— Во-вторых, наш друг Крэйвен.

— Что насчет него, сэр?

— Прежде чем нас покинуть, он сделал фотографический снимок сцены в библиотеке.

— И что с того, сэр?

Квимби вздохнул и стал объяснять терпеливо, как младенцу: «Перкинс, ты слышал, конечно, о таком преступлении, как шантаж».

— Да, сэр.

— Ну, так мне кажется, что свидетельство нашего друга Крэйвена, вместе с фактом изготовления эротических снимков, в данной истории тоже может быть очень полезным. Чрезвычайно полезным. Я, конечно, мог бы надеяться, что извлеку пользу из его талантов, но, увы, ныне мое положение таково, что виселица маячит очень близко. Хотя Крэйвен вовсе не так простодушен, как ты, Перкинс, я сильно сомневаюсь, что он принял собственные меры. Нет, и для этого есть только одно. Нам нужно найти этого Крэйвена и сделать это, не теряя времени.

— Да, сэр. И… сэр?

— Да, Перкинс.

Перкинс выглядел несколько сконфуженным.

— Я голоден, сэр.

Квимби быстро наклонился, чтобы подобрать с пола свой топор, и отошел на приличное расстояние от своего слуги.

— И как именно голоден? — бросил он.

— Это не похоже на то, как это было раньше, сэр, ни на что прежнее, — ответил Перкинс, окидывая взором теперь всю комнату, — и это сильнее меня.

Квимби обвел широким жестом вокруг. «А тебе что, всего этого недостаточно, а? — спросил он, и лицо его искривилось от гнева и отвращения. — Бог мой, здесь на целый банкет для человека в твоем… состоянии, ведь так?»

— А у нас нет ничего чуть более… свежего, а, сэр?

— Тебе незачем смотреть на меня, Перкинс.

— Совершенно невыносимый голод, сэр. Может произойти трагедия, когда все это сделает меня неуправляемым, если вы понимаете, что я имею в виду. А ведь сила во мне возросла, сэр…

— Не забывай, дружище, что у меня есть топор, — прорычал Квимби в ответ, и кровь прилила у него к голове. — За эту ночь я хорошо научился отправлять живых мертвецов обратно туда, откуда они приходят, вздумай кто из них обращаться со мной неподобающим образом, так что одним меньше одним больше!

— Тогда кто мог бы прояснить мою ситуацию, сэр? — спросил Перкинс вместо ответа, и на губах у него играла нежная улыбка.

В комнате воцарилась тишина. Затем Квимби, смягчившись, сказал: «Хорошо, я посмотрю, что можно сделать».

Так и получилось, что спустя короткое время Квимби сидел и, давясь от отвращения и жалости, смотрел, как Перкинс пожирает его любимого ирландского спаниеля Бармейда; и у слуги не хватило такта, чтобы принять хотя бы виноватый вид!

Снаружи раздались крики мальчишки, разносчика газет. Квимби подошел к окну, чтобы выглянуть на улицу, и узнал великую новость дня. Затем вернулся к своему креслу, чтобы осмыслить это. Что ж, по крайней мере, весьма вероятно, газетам будет не до исчезнувших проституток. Вместо них они будут заниматься главной новостью — король умер, да здравствует королева!

 

IX

Тем же утром, чуть позднее.

Гостиная в Кенсингтонском дворце

― Это собрал для меня один из моих сотрудников, очень способный человек по имени Нобо, — объявил премьер-министр, пытаясь совладать с каким-то хитрым изобретением на трех ногах и с чем-то вроде мольберта или пюпитра наверху. «Хотя и не так идеально, как я надеялся, — продолжал он с извиняющейся улыбкой, — ибо провалиться мне на этом месте, если я знаю, как заставить эту проклятую штуковину встать прямо… Пожалуйста, если Ваше Величество немного потерпит меня, то я уверен, вопреки всей кажущейся очевидности обратного, это будет самым полезным приспособлением в моем показе, в котором я надеюсь пролить свет на самые неблагоприятные события прошлой ночи. Или, если быть более точным, первых часов сегодняшнего утра…»

Виктория не возражала: в любом случае, ее очень развлекал вид премьер-министра, когда он вот так хлопотал над своим необычным мольбертом. К тому же это давало ей возможность изучить поближе знаменитого лорда Мельбурна, о котором ходило столько слухов, — свидетеля и участника многих скандалов. Удивительно: что поразило ее в нем с самого начала — так это его глаза. Они будто все время смеялись; рот его часто тоже чуть кривился, словно он старался сдержать усмешку, а то и ухмылку; у него были длинные бакенбарды, волосы слегка взлохмачены, хотя совсем немного, а белый галстук постоянно съезжал набок. (Ему не хватает женской заботы, подумала она.) Что же касается его манер, то он был обворожителен, просто сама любезность, иначе не скажешь, а также сохранил молодое изящество, хотя премьер-министр был на несколько десятков лет старше нее. Разумеется, в силу обстоятельств им придется проводить времени намного больше в обществе друг друга, чем в чьем-либо еще — она монарх, а он ее главный министр, а также, как он пояснил, и ее личный секретарь по всем делам; однако при всем соблюдении официальности многое говорило за то, что они станут большими друзьями.

Премьер-министр начал с формальностей: он знакомил новую королеву с работой правительства и готовил ее к речи, которую ей вскоре предстояло держать перед членами Малого совета; короче, помогал ей освоиться с новой для нее ролью, делая необходимые замечания самым деликатнейшим образом. Она же, со своей стороны, внимательно вникала во все дела, изо всех сил стараясь отогнать одну мысль, не дававшую ей покоя в течение всех предварительных этапов их беседы, один-единственный вопрос: знал ли лорд Мельбурн о событиях прошлой ночи?

И вот, наконец, она получила ответ на свой вопрос: он сцепил пальцы и пристально посмотрел на нее.

— Есть еще кое-что, о чем нам необходимо переговорить, — сказал он самым серьезным тоном, исключавшим какие-либо сатирические нотки, то и дело проскальзывавшие у него, когда он объяснял дела, связанные с Парламентом, и обязанности Королевского двора. — Это вопрос чрезвычайной важности и национальный секрет, доступ к которому имеют очень немногие; речь идет о войне, в которую мы вовлечены, — войне, на переднем рубеже которой нынешней ночью оказались и лично Вы собственной персоной. Это война между человеком и демоном.

На этом он повернулся к своей хитрой штуковине, которую ему удалось все-таки установить. На нее он положил целую кипу листов, сдвинув их на один край, и теперь твердым взглядом смотрел на Викторию, наклонив голову чуть набок — ей уже довелось заметить, что он делал это в тех случаях, когда намеревался говорить о вещах очень серьезных. Вот и теперь: «Ваше Величество, существо, с которым Вы столкнулись прошлой ночью, было…»

— …демоном, премьер-министр, да, нас представили, — и все мысли и вопросы, которые теснились в голове у Виктории после атаки в ее спальне, вдруг вылились все разом, — а еще я познакомилась с охотником на демонов. Спору нет, я в великом долгу перед нею, но сам факт ее неожиданного появления в моей комнате заставляет меня кое-чему удивляться. Должна признать, что до событий этой ночи я никогда не думала, что угроза активности демонов может быть такой… ну, скажем, такой непосредственной. Действительно, не стану отрицать, хотя рискую впасть в ересь, что истории о демонах мне представлялись выдумками, которыми пугают маленьких детей и подкрепляют добродетель у ревностных прихожан. Теперь же выясняется, что демоны не только разгуливают среди нас, но и не прочь, например, нанести ночной визит в мою спальню и попытаться меня убить. Если бы не славная миссис Браун, то я наверняка была бы уже мертва. Но ее появление заставляет меня думать, что она, а значит, и вы, как логично сделать вывод, знали об этой атаке и, следовательно, могли бы меня предупредить.

Она раскраснелась во время этой речи, ее голос зазвенел от волнения, и Мельбурн проникся глубокой симпатией к этой бедняжке — совсем юной девушке, брошенной в объятия неведомой судьбы.

Однако произнесенные им слова звучали серьезно и строго: «Ваше Величество, да позволено мне будет высказаться сейчас, и я смогу все объяснить. Все случившееся — крайне неблагоприятно для нас, и мы всем обязаны здесь Мэгги Браун, но предвидеть намерения сил тьмы — это трудная задача в любые времена. Предупредить вас было невозможно, боюсь, и по этой, и по другим причинам оперативного характера».

Она хотела было возразить, но передумала, поставив вопрос иначе: «Но тогда значит, что есть такая вещь, как демоны, и они находятся среди нас?»

— Ага, — сказал Мельбурн, — вот где и пригодится моя передвижная таблица. Дело в том, что у меня есть кое-какие иллюстрации. Скажите мне, сударыня, что Вы успели прочесть про них?

— Очень немного, лорд Мельбурн, — ответила она, — это, конечно, произведения Мильтона и Данте, но если говорить откровенно, то по молодости лет все это показалось мне очень страшным, и, видимо, я не уделила этому столько внимания, сколько следовало бы…

— Очень хорошо, — сказал лорд Мельбурн, — тогда начнем с низвержения Сатаны, изгнанного с Небес Господом Богом.

Он поднял первый лист и засунул его за пюпитр: появилась иллюстрация — падающий Сатана, с крыльями, как у летучей мыши.

— Люцифер, о, сын утра ты, как мог ты пасть с Небес? — процитировал Мельбурн.

— Прошу вас, лорд Мельбурн, успокойте меня. Вы ведь не собираетесь сказать, что среди нас разгуливает сам Сатана.

Мельбурн засмеялся. «Ни в коем случае, сударыня. Это событие относится к временам Творения. Мы можем быть уверены, что Люцифер существует, так же как и в том, что существует Господь Бог. Но Бог там, наверху, — он поднял палец, — а Сатана внизу, в девятом и последнем круге ада, где вкушает вечный праздник над изуродованным телом Иуды Искариота. Он оставил землю и взял с собой большинство своих сторонников — тех ангелов, кто тоже был изгнан с Небес и низвержен, но… — Мельбурн вновь поднял палец, — их темный вождь постановил, что на земле останется сила, чтобы делать здесь его работу, распространяя среди нас зло, смерть и разрушение, что в течение столетий они и делали, будто медленно растущая раковая опухоль — убивая нас войной, чумой и голодом, и нашими собственными пороками, как то: гневом и завистью, невежеством, равнодушием и ревностью».

Во время своей речи Мельбурн менял иллюстрации, на которых было отражено многое: процессия в Вальпургиеву ночь, дух женщины-дьявола, заколдовывающий дровосека; гоблин, насылающий порчу на пахаря; ведьма, сжигаемая на костре; мужчина, которого духи тянут в разные стороны; монахиня с гротескно повернутой головой, вывалившимся языком, закатившимися глазами и одеянием в темных пятнах крови…

Краска медленно сходила с лица королевы, уступая место бледности. «Вы говорите, что демоны ответственны за все то зло, что творится на земле?»

— О, святые небеса, нет. И даже не за большую его часть. Они скорее задают направление, создают почву; это повивальные бабки нашего зла. Нет, они не отвечают за все зло, творящееся в мире. Но они стоят у его истоков. Иногда я думаю о них как о нашем зеркальном отражении, только темном: вместо доброй природы, где зло глубоко похоронено, они являют собой обратный пример.

— Так значит, доброе в них есть?

— Возможно, Ваше Величество, возможно, — с сомнением вымолвил он.

— И как они действуют? Как осуществляют свою работу?

— О, по-разному, все роли распределены. И во многом эти мерзкие порождения зла копируют нас. Как и в нашем обществе, есть разные уровни, от самого мелкого домового до высшего демона, и так же, как у нас, круг обязанностей, то есть количество творимых им разрушений зависит от ранга нечисти, так что на низшем уровне, скажем, вервольф, волк-оборотень, в состоянии лишь сеять страх и подозрительность в крохотной сельской общине; а на вершине этой иерархии отпрыск знатного рода может незаметно пробраться в структуры власти и произвести гораздо более страшное разрушение, войну, полное истребление народа.

— Вы сказали, знатного рода?

— Именно, мэм. Много веков тому назад Князь тьмы оставил на попечение высокородных кланов управление его приспешниками здесь, среди нас; и нет нужды говорить, что именно они — самые опасные; несомненно, они же ответственны за события прошлой ночи, и за ними нужно следить наиболее внимательно.

— И кто они?

— Те, которые беспокоят нас, в большинстве своем являются потомками Ваала, ближайшего помощника Люцифера, его правой руки, так сказать; и говорят, что он сильно разгневался за то, что его оставили на земле, ибо рассчитывал занять видное место в аду, по праву принадлежавшее ему, но отнятое вместе с бессмертием, поэтому-то он выместил всю свою злобу на человечестве.

— Он их король?

— Нет. Он уже давно мертв, много веков, сударыня. За очевидным исключением вампиров (они считаются чем-то вроде тараканов в гнезде демонов), отпрыски всех кланов связаны земными законами органического распада, смерти, так что они стареют, как и мы. Конечно, это происходит с ними гораздо медленнее, но все же со временем они слабеют и умирают. Таким образом, им необходимо, как и нам, продолжать свой род, и ранг зависит от родословной. Так что те высшие демоны, с которыми мы ведем войну сегодня, являются потомками Ваала и его жены Асторот. Так же как и в нашем обществе, в правящей ветви первенство отдается, — он помедлил, считаясь с королевой, и решительно закончил, — наследникам мужского пола; ибо из того, что мы знаем о демонах, мужское потомство у них намного сильнее, чем женское.

— И вы говорите, что как раз эти демоны стоят за атакой, сделанной прошлой ночью?

— Мы полагаем, за этим стоит ветвь Ваала, да.

— Суккуб. Она тоже потомок Ваала?

— Нет. Всего лишь приспешник. Не столь высокого ранга, как потомки Ваала.

— Она была просто красавицей. Они всегда появляются в человеческом облике?

— Как они выглядят, зависит от каждого отдельного демона, но, кажется, они очень и очень редко показывают себя в своем подлинном виде, так как внешне они крайне омерзительны. Очевидно, что если они появляются среди нас, то самое лучшее для них — это принять мнимый облик…

— …человеческих существ», — закончила фразу Виктория.

— Именно так, — кивнул Мельбурн, — даже придворной дамы.

— Она действительно намеревалась убить меня, лорд Мельбурн?

— Мы так полагаем, сударыня.

— Но зачем?

— Мы думаем, событие, свидетелями которого нам довелось стать прошлой ночью, было не чем иным, как неудачным государственным переворотом, затеянным демонами, с покушением на Вашу жизнь как главным пунктом программы.

— Тогда есть вероятность повторной попытки?

— Почти наверняка. Хотя мы полагаем, это произойдет не сразу.

— Что заставляет вас так думать?

— Мы получаем нашу информацию разными путями, Ваше Величество. Из опыта, добытого в жестокой борьбе нашими праотцами; из знаний, собранных в этой области, с пристальным отслеживанием схем поведения, и из пророчеств, донесенных до нас сквозь века. У нас есть академики при главных университетах — их имена строго засекречены, — и они день и ночь корпят над этими рукописями, а также наблюдают за деятельностью демонов и анализируют их активность. И получается, что эти пророчества говорят о Ваале, несущем земле неисчислимую скорбь в наши дни; и что будет большое затишье перед бурей. Прошлая ночь, безусловно, обозначила конец периода большого затишья: Мэгги Браун сообщает мне, что прошлой ночью наружу вышли сверхъестественные существа и что она была на волосок от того, чтобы пасть их жертвой; более того, у нас есть сведения, о которых я даже не решаюсь Вам поведать — настолько фантастичным это кажется, — что на кого-то напали двухголовые твари, что собаки растерзали своих владельцев, что матери убивали младенцев, а мужья — жен. Определенно можно сказать, Ваше Величество, что зло активизировалось прошлой ночью. И все же это нельзя счесть тем наступлением, о котором предупреждают наши эксперты. Они чувствуют, что будет новая консолидация темных сил; они говорят о росте нетерпения в ветви Ваала; что им надоело их низшее место на земле — они желают править, воцарившись над нами.

— И что же нам теперь делать, лорд Мельбурн?

— Мы ждем, мы наблюдаем, мы сохраняем бдительность.

— Мы?

— Корпус защитников, сударыня.

— Ах да, — сказала она, — значит, Корпус защитников. Может быть, вы расскажете мне о Мэгги Браун?

Он так и сделал, и она узнала о ней и о Корпусе защитников — крохотном отряде охотников на демонов во главе с грозной Мэгги. Королеве открылось, что лишь горстке людей дано было осознать подлинный масштаб угрозы, хотя она повлияла уже на многих, на сотни и сотни тысяч.

— Эти демоны, — сказала она, — если они способны принимать и удерживать человеческий облик, то могли бы находиться среди нас, разговаривая с нами и действуя как те, кого мы знаем, но на самом деле со скрытыми мотивами?

— С очень большой вероятностью, Ваше Величество, — сказал Мельбурн: в обтекаемой форме ответа чувствовалась внезапно появившаяся сдержанность.

— Сэр Джон? — прозвучал вопрос-догадка.

— A-а, — он помолчал. — Ваше Величество, Вы должны понимать, что я могу позволить себе рассказать Вам об этих вещах лишь определенную часть сведений…

— Он личный секретарь моей матери, лорд Мельбурн. Если вы имеете сведения, касающиеся сэра Джона Конроя, то я настаиваю, чтобы вы сказали мне сразу.

— В таком случае, нет, сударыня, у нас нет доказательств, чтобы даже подозревать, будто сэра Джона как-либо используют в действиях против Вашего Величества.

— Как можно узнать, — спрашивала она, — как можно узнать, демон он или нет?

Лицо у Мельбурна приняло обиженное выражение.

— Если честно, Ваше Величество, то никак. Мы не знаем ни одного признака. Мы не можем произвести никакой проверки, испытания. К несчастью, нам приходится полагаться лишь на нашу сообразительность, нашу интуицию и наши источники в интеллектуальных сферах. И самое печальное в этом деле, сударыня, что нельзя доверять никому.

— Спасибо, лорд Мельбурн, — поблагодарила королева, подтвердив этим окончание беседы. Она подала знак дамам из ее свиты, что желает отправиться в свою комнату — там ей надлежало приготовиться к речи, которую Виктория должна была произнести на Малом совете; и как только свита собралась, все они ушли, оставляя позади себя отзвук от шелеста юбок. Мельбурн стоял и с благоговением смотрел им вслед: он восхищался изяществом молодой королевы и тем, как быстро она вошла в свою роль.

Когда дверь за королевой и ее свитой закрылась, в комнате неизвестно откуда раздалось: «Здесь заметно экономят на правде, премьер-министр».

Как всегда, хотя он полностью отдавал себе отчет, что она будет рядом, Мельбурн подскочил.

— Мэгги, — сказал он и поглядел, как обычно, вокруг, удивляясь, в каком месте комнаты она может быть. У нее явно какие-то еще способности, она молниеносно приспосабливается к новой системе. — Почему ты еще не в постели? Тебе нужно вылечиться.

— Ай, ну да, конечно, не спорю, но я популярна сейчас больше, чем когда-либо… и кроме того, мне очень хотелось послушать, как вы будете просвещать девчушку — если это можно так назвать.

— Ты думаешь, мне следовало сказать ей все?

Молчание было красноречивее слов. Чертова охотница!

— Мэгги, — сказал он наконец, — наша работа — провести эту молодую женщину через начальный период ее царствования, чтобы увидеть, как она превращается в правителя, в котором эта страна так сильно нуждается и которого определенно заслуживает. Я не думаю, что самое продуктивное средство достичь необходимого результата — это запугать сейчас бедняжку до смерти разговорами об Антихристе, не так ли?

 

X

Грик-стрит, район Сохо, Лондон

МакКензи стоял за геркулесовыми столбами, он ожидал встречи с человеком, о котором он знал лишь, что прозвище у него Эгг — Яйцо. Свой цилиндр он сдвинул пониже, так что его глаза были еле видны из-под края шляпы; сюртук из-за холода был застегнут чуть ли не до бакенбард, и когда он видел перед собой облачко пара от его дыхания, а ноги уже сами притоптывали, чтобы не замерзнуть, то проклинал этого человека за опоздание; он нетерпеливо постукивал своей тростью по булыжной мостовой и оглядывался по сторонам, безуспешно пытаясь проникнуть взором сквозь завесу тумана, который просто висел в воздухе, как портьера, а иногда шевелился, словно это двигались призраки.

Он пристально вглядывался в каждого из пьяниц, проходивших мимо него, и один раз даже спросил: «Эгг? Это ты?», на что парень захохотал и закашлялся так страшно, что вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть (МакКензи в какой-то момент даже испугался, что парень возьмет да и умрет здесь на улице, и хорошенькое будет дельце, будь проклято все: убить кого-то словом «яйцо»), но в конце концов вытер рот и двинулся дальше.

Прошло еще несколько человек. МакКензи ждал. Подъехала карета, и кучер, лица которого нельзя было рассмотреть из-за тени от широкой шляпы-треуголки и шарфа, намотанного до самого носа (из-за чего его владелец сильно напоминал разбойника с большой дороги), посмотрел вниз на него, и МакКензи скорее ощутил его взгляд, твердый как гранит. Он глянул на окно кареты — еще до того, как глаз зафиксировал там движение, и вовремя: он успел заметить, как возвращалась на место кем-то откинутая до того занавеска. Тук-тук. И кучер дернул вожжами. Карета отъехала.

МакКензи смотрел ей вслед, нахмурившись, потом снова вспомнил о том, кто так сильно запаздывал. Где же он? Этот проклятый, чертов тип, этот… Яйцо?

МакКензи был не впервые в Сохо. Для человека его профессии здесь всегда находился неплохой материал, но ему чрезвычайно не нравилось, когда его заставляли ждать. Он откинул полу сюртука, достал из жилетного кармана часы и посмотрел на циферблат: так и быть, он даст Эггу еще пять минут, после чего уйдет, что бы там ни хотел сказать этот тип, что бы ни крылось…

«Пссс», услышал он звук и оглянулся, ожидая увидеть еще какого-нибудь ночного прохожего, который, упаси бог, будет льнуть к нему и приглашать в переулок, а он с наигранным сожалением будет отклонять его просьбу, уверяя, что не откажется от такого удовольствия, но только в следующий раз, как только усмирит болезнь, приключившуюся, вот де незадача, с его гениталиями. На улице, однако, никого не было.

«Пссс», послышалось снова. Теперь МакКензи посмотрел влево и вправо, уже закипая гневом.

— Только не задирайте голову, сар, я наверху, — раздался голос, и это его «сар» выдавало сильный деревенский акцент.

МакКензи посмотрел вверх.

— Не глядите, я же сказал, сар, — настойчиво шептал голос.

— Ну, ты там, что мне тут делать, по-твоему, а, дружок? — совсем рассвирепел МакКензи, — стоять здесь на улице и разговаривать самому с собой, будто я сбежал из психбольницы, из нашего Бедлама?

— Вы бы, сар, начали с того, чтобы представиться, чтобы я знал, что жантамен — тот, с кем меня послали увидеться…

— Вы же сами позвали меня, если я правильно припоминаю, — вздохнул МакКензи.

— Это мой первый вопрос, сар.

МакКензи оперся обеими руками на свою трость и подался вперед, перенеся на нее весь свой вес. Проклятая Нора. А этот малый прав. Он поглядел вверх, туда, где кончалась крыша дома, чтобы увидеть, наконец, источник этого голоса.

— Не смотрите, я сказал, — шептал голос сверху.

— И что, о, всемилостивый Боже, нам нельзя это прекратить? — зашипел МакКензи в ответ. — Я что, похож на ночного бродягу?

— Нет, сар, но сперва я должен знать…

— Нет, «сар», ничего ты не должен, — буркнул МакКензи, — я уже достаточно потерял времени с тобой, будь проклято все. Пока, дружок. — Он повернулся и пошел по Грик-стрит в направлении Оулд-Комптон-стрит.

Над собой он услышал частый перестук, как если бы Эгг перебирался за ним по коньку крыши. Снова шипение:

— Сар, сар, пожалуйста, остановитесь, я не хотел оскорбить вас. Это ведь леди, ради которой я согласился встретиться с вами, просила меня быть очень и очень осторожным по причинам секретности и безопасности.

Мужчина и женщина, шедшие по улице рука об руку, проходя мимо, одарили его весьма выразительным взглядом: они наверняка услышали, как он говорил, вроде как с самой с собой, будто лунатик, не иначе! Он вежливо прикоснулся рукой к своему цилиндру в ответ на их взгляд и, как только они прошли, остановился.

Звук передвижения над ним тоже прекратился, и на мгновение улица поразила его своей тишиной. Где-то в отдалении еще шумел Сохо, донеся смех и нестройные голоса, когда дверь какого-то кабака выпустила на улицу очередную партию пьяниц. Здесь же было тихо — так тихо, что слышно было, как капает вода: с выступа карниза на кирпичную кладку, и без того сырую от дождя, блестевшую в редких огнях этой темной улицы.

— Кто она, эта твоя леди? — спросил он чуть громче, послав свой голос наверх, за пелену тумана и дыма, поверх человеческих и звериных отбросов, поверх капавшей отовсюду воды. У него была поэтичная душа, пусть никто из тех, с кем МакКензи встречался за свою короткую жизнь, об этом и не подозревал, а в тот момент ему почудилось, что его голос полетел вверх, поднявшись высоко-высоко и свободно, как птица.

К самим звездам.

— Что, сар?

— Эта леди, которая наняла тебя. Кто она?

Повисла пауза, и МакКензи представилось, как Эгг смотрит в ту и другую сторону, проверяя, пуста ли Грик-стрит. Что за выгодная позиция у него, право слово; нет сомнений, видит все вокруг.

Не получив ответа и не видя причины, по какой нельзя было ответить на его вопрос, МакКензи продолжил свой путь по Грик-стрит.

— Сар, — донесся сверху поспешный голос, под аккомпанемент более частого перестука, как если бы он передвигался по крышам вдогонку МакКензи.

— Я могу сообщить вам лишь имя, всего только одно имя, сар, это Флора, — пришел ответ, — и что она работает в одном из самых престижных домов нашей великой страны, сар, и что на самом деле она делит свое время между домами равного престижа, будучи на службе у своего нанимателя.

— Мне надо думать, дружок, что за всем этим стоит ее наниматель?

— He надо сомневаться, сэр, так как если бы она была на службе у леди, принадлежащей к новым средним классам, зачем говорить мне? Но тогда и обсуждаемый предмет наверняка заинтересовал бы человека вашей профессии намного меньше. В самом деле, лишь исключительное положение ее нанимателя заставляет нас верить, что вы захотите заплатить за информацию… сэр.

— Заплатить за инфор… — МакКензи остановился и так стукнул своей тростью по мостовой, что звук был похож на взрыв небольшой петарды. — Будь я проклят… Что заставляет вас всех там думать, будто я собираюсь платить?

Наверху раздался звук внезапной, непредвиденной остановки, последовал шум от падения. Спустя мгновение где-то распахнулось окно.

— Эй, — раздался визгливый женский голос, — или вы заткнетесь, или я свистну полицейским.

Оба мужчины замерли. Снова звук падающих капель. Сохо еще бодрствовал: выкрики, всплески гогота, звон стекла, хлопанье дверей и, совсем близко, собачий лай.

— А ну пошел, вон, — взвилась старуха, переключившись, видимо, уже на собаку, и ее тонкий голос перешел в писк, — а ну, заткнись.

МакКензи посмотрел наверх и впервые увидел того, с кем разговаривал — по крайней мере, его силуэт. Тот быстро отпрянул от края крыши.

МакКензи продолжил свой путь.

— Сар, — сказал Эгг, и теперь в его шепоте появились какие-то хрипящие звуки. — Причина, почему нам нужны деньги, состоит в том, что моей госпоже придется оставить службу, прежде чем информация получит огласку — такого уж щекотливого характера эта информация. Она говорит, что боится за свою жизнь, если станет известно об ее планах обсудить это дело с человеком вашей профессии, сар. Любые суммы, выданные ей, понадобятся, чтобы обеспечить ее безопасность и дальнейшее существование.

— Ну, тогда леди понадобится много денег, — сказал МакКензи. — А сколько же, собственно, она хочет?

Эгг назвал сумму.

МакКензи театрально закашлялся, хотя примерно эту цену он себе и представлял. «Исключено, — сказал он. — Боюсь, мне придется сказать твоей хозяйке, чтобы она обратилась в другую газету».

— У вашей в Лондоне самая лучшая репутация.

— Скажи, пусть снизит цену, и мы поговорим.

— Боюсь, она не согласится дать меньшую цену за информацию, которой владеет.

— Скажи мне, что это за информация, и я смогу судить, насколько она ценная.

— Боюсь, я не смогу это сделать, сар.

— Тогда мне остается только пожелать тебе спокойной ночи.

— Очень хорошо. Вот как связаться со мной, если Вы передумаете. И рядом с ним на мостовую упал камень, завернутый в кусок бумаги.

Он удивился и позвал: «Эй, Эгг?»

Но ответа не было. Человек исчез. МакКензи нахмурился, поднял камень и снял с него бумагу — там стояло название постоялого двора.

Наверное, он блефовал слишком жестко и отпугнул Эгга.

Впрочем, нет. Раз уж он не дал слабины, есть большая доля вероятности, что Эгг вернется к нему, а цена будет сбавлена.

МакКензи надеялся на это. Ибо если что-то в этом было, то история обещает быть громкой; особенно, если «Флорой», как газетчик подозревал, была леди Флора Хастингс, одна из придворных дам королевы.

 

XI

Октябрь, 1839.

Букингемский дворец

Герцогиня Сазерленд, Хэриет Ливсон-Гоувер (такая красивая, степенная и милая леди — для должности главной придворной камеристки лучше нельзя было и пожелать) выбирала для Виктории платье на первую половину дня и, как обычно, развлекала королеву разговором. На сегодняшнее утро главной новостью было то, что ночью кто-то разбил несколько окон во дворце; как доложила герцогиня, лорды Стюард и Чемберлен крайне рассержены и ищут подозреваемых в этом вандализме.

— Это из-за меня, — подумала Виктория.

Она сидела у своего стола, накрытого к чаю, перед фарфоровой чашкой фабрики Споуда. Глядя на свое отражение в зеркале, королева задавалась вопросом: а что, если эти вандалы бросили булыжники в окна дворца, чтобы показать свое отношение именно к ней? Что, если эта злость — знак того, что она уже успела надоесть своему народу?

— Они приняли Вас в свое сердце, Ваше Величество, это действительно так, — привычно говорил ей лорд Мельбурн (он и в самом деле регулярно повторял ей это в первый год, видя, как часто она была охвачена сомнениями и терзаниями, что слишком молода для роли государыни и достойного исполнения возложенных на нее обязательств). — Вы их королева.

Однако их королева не испытывала какой-либо заметной радости, когда дело доходило до выражения верноподданнических чувств: она не питала никаких иллюзий насчет того уважения, какое публика демонстрировала ее предшественникам. Решив не растерять своих благих порывов, Виктория каждый вечер перед сном повторяла вслух свою клятву служить собственному народу и уважать его права. Когда она еще жила в Кенсингтонском дворце, ее мать-герцогиня и сэр Джон Конрой настояли на осуществлении серии путешествий, которые они называли вылазками, и юная Виктория была вовлечена в длительные поездки по всей стране. В тот период она посетила множество государственных резиденций, разбросанных там и тут, и ее знакомили с огромным числом знатных персон и должностных лиц. В то время она была в упоении от балов (и в поездках ей выпало присутствовать на очень многих балах) и чрезвычайно интересовалась шляпами с плюмажем (часто будучи не в силах оторвать взгляда от многих из них). И тем не менее при всем том она все больше и больше начинала осознавать, что жизнь в стране, которой ей вскоре предстояло править, была осложнена слишком резкими контрастами — непроходимая пропасть существовала между очень богатыми и очень бедными. Двигаясь на север Англии, она могла видеть в окно своей кареты нищий люд сельских районов — кто-то в грязных лохмотьях копошился возле одиноких хижин в полях, а кто-то торжественно переставлял ноги по обочине, согнувшись под своей поклажей.

Она слышала, конечно, об ужасающей нищете в Лондоне, но ее хватало и в деревнях. Она сказала себе тогда и потом не раз и не два повторяла свою клятву, что, будучи королевой, сделает частью своих обязанностей помощь людям, обделенным судьбой.

Но ведь чтобы помогать им, нужно их доверие, и потому она спрашивала себя теперь, не было ли оно уже подорвано какими-то ее глупыми, самоуверенными действиями.

Или, возможно, тут крылось что-то иное.

Может быть, вредительство было работой тех темных сил, о которых ей говорил лорд Мельбурн, и мысленно она возвращалась к тому самому первому дню своего царствования, когда состоялся разговор с премьер-министром — к той минуте, когда он сказал ей: «В таком случае, нет, Ваше Величество, у нас нет доказательств даже для подозрений, что сэра Джона как-либо используют в действиях против Вашего Величества».

За два прошедших года она успела оценить своего премьер-министра и проникнуться к нему самой горячей симпатией и доверием. Про себя она теперь называла его Лорд М, взаимопонимание между ними установилось, несомненно, полное, однако в мыслях она часто возвращалась к тому самому моменту во время их первой встречи, и все ее раздумья можно было свести к одному: Лорд М мне тогда солгал.

«Вы не должны доверять никому, мэм», — сказал он ей.

«И даже вам, дорогой Лорд М», — печально думалось Виктории.

Эти мысли не покидали ее, пока она одевалась и потом, когда она отправилась, по уже сложившемуся обычаю, на прогулку возле дворца.

Хотя ее сопровождала баронесса Лезен, разговор не поддерживался — Виктория пребывала одна в своих мыслях, глядя на клубочки пара от дыхания, таявшие в морозном воздухе.

Почему она проглотила эту ложь Мельбурна, спрашивала она себя? Наверное, потому что с радостью предпочла укрыться под сенью своего положения монарха — укрыться от некоторых весьма неприятных аспектов борьбы, имевшей место в империи. Одной-единственной встречи с демоном ей хватило, чтобы дела такого рода передать полностью в ведение премьер-министра и Корпуса защитников.

Но, как она подозревала, это укрытие было призрачным. Хотя бы потому, что от тайной войны между силами добра и силами тьмы больше всего защищен человек простой и обычный. Как это говорится? Блаженное неведение, так что ли? А она уже знает, и вот теперь ей приходится только шагать и спрашивать себя, какой толк от подобного положения дел. Вместо того чтобы просто поверить, что окна разбили вандалы, — а к такому выводу, несомненно, пришло большинство тех, кто жил и работал во дворце, — она, при всех своих советниках-министрах и королевских защитниках, охвачена страхом, близким к паранойе. Даже не просто страхом, а это именно была странная смесь бессильного страха и одной навязчивой мысли. Что, может, она, Виктория, еще такая молодая и, как говорится, с «телом беззащитной и слабой женщины», против демонов?

Утешало, по крайней мере, одно: в последние два года активности демонов не наблюдалось, определенно ни о чем таком не говорилось. Хотя что-то должно будет скоро произойти, предостерегал премьер-министр. Под конец периода спокойствия они часто устраивали опустошительные нашествия. Уже теперь по берегам Темзы то и дело находили более чем подозрительные человеческие останки, наводившие на мысль, что их покусали какие-то адские псы или еще какая-нибудь нечисть. Но было ли то делом выходцев из ада или недочеловеков, никто с уверенностью сказать бы не смог.

Лорд Мельбурн однажды сказал ей с грустью, после того как сообщил о семье, где родился ужасающий младенец-урод: «Порой, Ваше Величество, я задаюсь вопросом, действительно ли человечеству так сильно нужна помощь адских сил в том, чтобы оно вредило самому себе?»

Не то чтобы придворная жизнь была так уж скучна в отсутствие нашествий демонов. Во дворце имела место другая тайная война: она велась между королевой и ее матерью.

Виктория, не желавшая простить матери ее дружбу с сэром Джоном Конроем, при переезде двора из Кенсингтона в Букингемский дворец распорядилась, чтобы герцогине отвели апартаменты подальше от ее собственных. Мать рассердилась — было очевидно, что она все еще надеялась на свою долю влияния в делах королевства. Герцогиня пыталась поговорить с Викторией, писала гневные записки, в которых требовала допустить ее для личной встречи. В ответ Виктория, в свою очередь, писала записки с одним-единственным словом «занята».

Герцогиня, конечно, присутствовала на коронации. Церемония была долгой и путаной, и… если уж начистоту, то и Виктория часто ошибалась из-за отсутствия точных инструкций, пока не случилось нечто из ряда вон выходящее.

Нечто такое, о чем она позже размышляла. Скорость. Она открыла в себе быстроту реакций, в ней хорошо работал инстинкт.

Дело было так: когда престарелый лорд Ролле приблизился к Виктории, чтобы встать на колено перед новым монархом, он оступился. Она мгновенно, в тот же самый момент, устремилась вперед, протягивая к нему руку. Однако сама оступилась и невольно вскрикнула, что превращало ее движение в нечто уже совершенно невообразимое для церемониального этикета.

Бедный лорд Ролле кубарем покатился вниз по ступеням. Все замерли в полном шоке. Все присутствующие подумали о протоколе. И тогда королева скоренько поднялась и бегом, очень быстро спустилась к подножию лестницы, что привело ее придворных дам в состояние легкой паники. Она наклонилась, помогая старому лорду, и этот спонтанный жест уже сопровождали аплодисменты, начатые лордом Мельбурном.

Вестминстерское аббатство никогда еще не было свидетелем ничего подобного. Виктория же думала лишь о том, что она могла бы успеть схватить Ролле, не дать ему упасть — ей ведь хватало скорости, чтобы сделать это, — однако она не успела, потому что…

Почему же?

Потому что какой-то иной инстинкт велел ей не делать этого.

Затем наступил момент, когда новой королеве надели корону, и по сумрачному залу пронеслось мерцание: это присутствующие пэры надели свои короны. Зазвучали трубы, снаружи раздались пушечные выстрелы, оповестившие всех и вся, что Англия получила свою новую королеву.

И в эту минуту она посмотрела наверх, где в Вестминстерском аббатстве имеется галерея, и увидела там свою мать, поднесшую к лицу сведенные вместе кисти рук. А возле матери стоял сэр Джон Конрой, и руки у него были заведены за спину, волосы свисали, будто хвост у пони, на скулах залегли глубокие тени, глаза были совсем черными.

Виктория сдала на хранение корону, державу и скипетр; с полным самообладанием и достоинством вернулась к своей карете, миновала улицы Лондона, заполненные ее подданными (пока еще улыбающимися и радостно машущими ей), вошла в Букингемский дворец.

Там она искупала Дэша. Ибо для нее существовали непреложные обязанности, не зависевшие от того, королева она или нет.

В тот первый, очень трудный для нее год бывали моменты, когда она вспоминала день своей коронации, и он казался ей последним днем счастья — ей казалось, что на нем счастливая жизнь для нее закончилась.

Не только из-за скандалов, вроде дела леди Флоры Хастингс, которое в первый год ее царствования взбудоражило весь двор. А кто за всем этим стоял?

Конрой.

Королева исключила его из круга собственной жизни, но он оставался в союзе с ее матерью и все еще держал ее под полным контролем. Он взял Хастингс в штат, и когда подумали, что она беременна, при дворе разразился скандал. Однако бедняжка не была беременна: выросшее у нее брюшко оказалось быстро прогрессирующей злокачественной опухолью — она умерла.

Виктория не была… любезна с Хастингс, она это знала. Не отнеслась к ней с доброжелательностью.

Эта опрометчивая нелюбезность стоила ей дорого: когда за дворцовую историю ухватились газеты, все было расписано в самых черных красках. Когда вскоре после того Виктория как-то катила в своей карете по Лондону и помахала кому-то из публики, ей не помахали в ответ — хуже того, ей плевали вслед, как чернь ведет себя обычно с преступниками.

Она была шокирована этим, чувствовала себя подавленной: Виктория просто не ожидала, что публика знает эту историю в деталях. Она откинулась на спинку своего сиденья, попытавшись улыбнуться баронессе (ту, конечно, обмануть было трудно). Ее обуревала целая гамма чувств: недовольство, горе, сожаление.

И вот сейчас она заново проанализировала тот случай. Действовала она неправильно, кривить душой здесь не стоило: не была дипломатична, не проявила сочувствия, хотя оно и просилось наружу. Вместо этого она позволила возобладать своим чувствам к сэру Джону Конрою, что и повлияло в итоге на ее отношение к леди Флоре.

Она пообещала себе впредь не допускать подобной ошибки.

И она пыталась этому следовать.

На протяжении года у Виктории было слишком мало времени, чтобы раздумывать о делах сердечных, но она не могла не признаться себе, что от случая к случаю ее мысли улетали в одном определенном направлении. И направлялись они в таких случаях за море, в Германию, к династии Саксен-Кобургов. И к Альберту.

Тогда они расстались друзьями. Она вспоминала теперь о чрезвычайно любезном его обхождении, не забывая и о моментально установившейся дружбе между ним и Дэшем. На ум приходило и то, что он отличался не просто изящным воспитанием: в нем самом было нечто очень правильное, такое морально твердое и принципиальное. Было трудно представить Альберта замешанным в скандалах и интригах, которые внушительной дозой яда отравляли, казалось, весь воздух при дворе. Она рассматривала его, конечно, с точки зрения той поддержки, какой он мог бы стать для нее самой: его невозмутимость была чудесным свойством, его мудрость — большой силой, и оба эти блага она хотела бы иметь на своей стороне. Конечно, лорд Мельбурн был замечательным собеседником и наставником; несомненно, его поддержка оказалась просто бесценной в те первые дни ее правления, но, каким бы преданным другом он ни был, дела политики для него стояли на первом месте, и на этот счет у нее не было никаких иллюзий.

Позволил бы Альберт, чтобы она допустила такую ошибку, как в деле леди Хастингс? Несомненно, его совет был бы более мудрым, нежели тот, что она тогда получила.

Он может быть благом для трона, она это знала — благом для нее: обходительный, добрый и честный.

Но чувствовал ли он то же самое? До нее уже доходил шепоток насчет его нелюдимости: якобы не в его вкусе любить музыку и танцы; в придачу до ее ушей постарались донести сплетню, что он будто бы назвал ее однажды «толстухой», такая вот пощечина.

Захочет ли он ее?

У нее, как у королевы, было право сделать любое брачное предложение: вариант, что такое предложение могло быть отклонено, исключался — сделать так означало поссорить две династии, по крайней мере, создать трещину в их отношениях. Да этого бы никогда не допустил и дядя Леопольд, так энергично настаивавший на союзе двух домов, что даже организовал еще один визит.

Тем не менее пока ей оставалось лишь мечтать, что так оно и будет. Как любая женщина, она надеялась выйти замуж по любви. Любовь была на первом месте, долг — на втором. Как и любой женщине, ей хотелось видеть у своих ног поклонника — преданного и пылкого. Откуда ей знать, что чувствует Альберт, когда прошло столько времени?

Она постаралась прояснить свое отношение, включив в письмо к дяде Леопольду фразу о том, что Альберт должен понимать — «между нами не было какой-либо договоренности». Она никогда не давала ему ни единого намека на обещание выйти за него и не собиралась делать это теперь. Слегка покривив душой, Виктория добавила, что Альберту она очень понравилась, насколько об этом можно судить по его поведению; что она абсолютно уверена в нем как в самом добросердечном друге и родственнике, но о большем говорить все же не стоит. Даже если что-то такое и было, продолжала она, то «дать окончательное обещание в этом году невозможно, ибо такого рода событие могло бы иметь место, самое раннее, через два-три года».

«Вынужденное», — подумала она, улыбаясь, когда прикладывала свою восковую печать. Посмотрим, кто на самом деле будет вынужден.

За те недели, которые предшествовали визиту, окружающие заметили перемену в настроении Виктории: она позволяла себе резкость и нетерпение по отношению не только к персоналу, но и к своим министрам. Она знала, что так нельзя, но предпочла не доискиваться причины, ибо для нее это сводилось к одному: ее просто мутило от страха. Нервы напрягались все сильнее с каждой неделей, днем и часом по мере приближения ее гостей.

Вот поэтому в тот самый день, когда добавилось еще и беспокойство из-за разбитых окон, она и пребывала в таком весьма мрачном расположении духа, в молчании совершая свою прогулку в сопровождении Лезен. Неизвестно, что могло бы ждать несчастного пажа, который приближался к ним по дорожке, по периметру окружавшей дворец. Он быстро откланялся баронессе Лезен, затем отвесил более глубокий поклон Виктории и протянул ей письмо, на котором виднелась печать ее дяди Леопольда, короля Бельгии.

Это было то самое известие, которого она ожидала.

Гнев сменился на милость, прежде чем Виктория попросила пажа распечатать письмо. Содержание его она уже знала в своем сердце.

— Как я и ожидала, Лезен, — сказала она баронессе, — они вот-вот прибудут.

Баронесса, которая втайне не очень-то одобряла эту связь, растянула губы в вежливой улыбке.

— Когда же, Ваше Величество? — промолвила она.

Виктория глянула на нее. «Сегодня вечером, — сказала королева. — Они приедут сегодня вечером, Лезен».

Когда они продолжили прогулку, Виктория посмотрела на окна дворца — туда, где были комнаты ее матери. Там, неотрывно глядя на нее, стояла герцогиня, и даже с такого расстояния на ее лице ясно читалось выражение материнского упрека.

Рядом с матерью стоял Конрой, его черные глаза были также устремлены вниз, на нее; лицо оставалось непроницаемой маской.

 

XII

Виктория ни за что не смогла бы забыть тот момент, когда она поняла, что влюбилась, где именно это случилось, что на ней было надето, и что она почувствовала — это было такое сладостное ощущение, которое не походило ни на одно из переживаний, случавшихся с нею ранее.

— Ваше Величество, — раздался звучный голос мажордома, и королева непроизвольно сглотнула, машинально скользя руками по складкам платья: она (естественно, позади нее Лезен) стояла на ступенях Букингемского дворца, поджидая гостей. — Их сиятельные Высочества герцог Саксен-Кобург и Гота Эрнест и принц Саксен-Кобург и Гота Альберт.

Звук их шагов перекрывал, как ей казалось, все пространство лестничного зала. (Она не забыла поднять голову, чтобы придать королевское достоинство своему подбородку, однако безуспешно пыталась унять нервную дрожь.)

И вот он здесь и скоро будет перед нею.

Внезапно она почувствовала себя совершенно обессилевшей. Секунду-другую ей хотелось уцепиться за баронессу — такая была слабость в коленях, что впору было опуститься на ступеньки.

Ибо он был прекрасен. Пока он поднимался по лестнице — блестящий молодой человек, в мундире, со шпагой на боку, в высоких сапогах из сафьяновой кожи, — она буквально впивалась глазами в каждую деталь его облика, в эти блестящие голубые глаза и стройную фигуру. В прошлую встречу он показался ей несколько тщедушным, а вот теперь бросались в глаза его широкие плечи в контрасте с тонкой, гибкой талией. При виде Альберта у нее просто захватило дух — картину довершали необыкновенно элегантные усы, так хорошо подчеркивавшие его изящно очерченный рот и точеный нос…

Виктория все же сохранила присутствие духа. Единственное, чем она выдала охватившее ее сильное волнение, был легкий поворот головы в сторону Лезен, сопровожденный фразой: «Что такое, Лезен, у меня сердцебиение».

Они поднимались вместе. Эрнест чуть впереди и подошел к ней первым; опустившись на одно колено, поцеловал протянутую руку. Потом настал черед Альберта. Его сапоги скрипнули, когда он опускался на колено. Их глаза встретились, и ее сердце растворилось, растаяло во взгляде принца.

— Ваше Величество, — сказал он.

Это произошло именно тогда. В тот самый момент.

— О, Лезен, полагаете, он тоже меня полюбит? — вопрошала она позже, уже в своих апартаментах, когда баронесса готовила ее для вечернего выхода к ужину.

— Уверена, так и будет, Ваше Величество, — сказала баронесса в несколько более церемонной манере, чем это было ей свойственно, и Виктория, как ни была она захвачена радостными чувствами, уловила некую принужденность в ее фразе.

— Тогда мы должны удостовериться в этом, — молвила королева, — я буду выглядеть настолько великолепно, что он не сможет мне сопротивляться, и ему придется кружить и кружить меня в танце. — И она тут же показала, что имела в виду, кружась по комнате и прижимая к своей груди воображаемого Альберта.

Естественно, когда настоящий Альберт не смог появиться на ужине, разочарованию Виктории не было предела. Молодые люди пересекли Ла-Манш на колесном пароходе. Их багаж еще не прибыл во дворец, и они послали курьера с сообщением, что чувствуют себя неловко, поскольку «для официального ужина одеты неподобающим образом». Лорд Мельбурн как-то вскользь, по ее мнению, доложил, что гости почтут их своим присутствием после ужина. И Виктория первой начала вальс в паре с Альбертом, который держался очень хорошо и ничуть ее не разочаровал.

Когда они общались в последующие дни, она обнаружила, что он не только пристрастился к поэзии Байрона, но и на фортепиано играл не хуже, чем танцевал: она слушала, как он исполнял сонаты Гайдна. Они гонялись друг за другом в большом лабиринте в Виндзоре. Они вместе отправлялись на конные прогулки, и когда пошел дождь, укрылись под деревом и хохотали, так как все равно промокли. Они гуляли и разговаривали, и впервые в своей жизни она чувствовала, что беседует с тем, кто полностью ее понимает. Он обращался с ней на равных, без лести, подобострастия или услужливости. Он так красноречиво говорил о реформе, о том, как именно монархия могла бы принести пользу простым людям, улучшив условия их жизни. Он рассуждал об этом с такой искренней и задушевной убежденностью. Он немного жестикулировал и пристально смотрел на нее, когда говорил, и его взгляд выражал страстность и интеллект.

— Что же общего у королевы с подобными делами, Альберт? — спросила она, отчасти с насмешкой, но и с желанием видеть перспективы этого реформаторского рвения.

— Хорошо, — сказал он с ровной интонацией (немецкой интонацией, столь родной и любимой ею), — если Вы простите мне мою дерзость, — она кивнула, улыбаясь, — то я выскажу свое мнение: это долг монарха, чтобы обрел свой голос простолюдин, существо низкого происхождения, рабочий человек, ибо если это не сделает король — или королева, — то тогда кто?

— Не спорю, — согласилась она.

— В Англии промышленность растет, и приток рабочих означает, что они стремятся вырваться из ужасающей нищеты в деревне, — она вновь кивнула, на этот раз без какой-либо насмешки, напротив, крайне заинтересованно, — и они перебираются в города, где находят условия такие же плохие и даже еще хуже, поскольку никто не заботится о том, где им жить…

Он прервался на полуслове.

— И?.. — подбодрила она.

— Ваше Величество… — сказал он.

— Пожалуйста, Альберт, вы можете звать меня Викторией.

— Спасибо, — слегка кивнул он. — Виктория, мы должны построить этим людям жилища, иначе они так и будут жить в грязи. Если они живут так, а мы… — он показал на дворцовые здания, — вот так, тогда вскоре, быть может, придется ждать уже не парочки камней, брошенных в окна дворца.

Да, она привыкла считать его скучным, но ведь тогда она была еще девочкой. А сейчас она женщина, королева. Когда-то, давным-давно, она пообещала себе: «Я буду хорошей королевой». И если даже и сейчас еще она слишком молода и неопытна, чтобы быть хорошей настолько, насколько ей порой хочется, то не беда — есть кто-то, способный ей помочь: стоящий мужчина. «Я буду хорошей королевой, — думалось ей. — Я могу быть хорошей королевой, если ты будешь рядом».

Виктория навсегда запомнила мгновение, в которое она решила, что попросит Альберта стать ее супругом. Ее спутником жизни. Ее единственной настоящей любовью. Это было именно в ту минуту.

 

XIII

Тайное убежище, Лондон

― Принц Альберт на месте, — сказал демон, которого в царстве тьмы знали как Ферзе, потомка Ваала, — все великолепно.

В человеческом мире его знали как короля Леопольда I, правителя Бельгии.

Он восседал во главе стола, перед ним стояла тарелочка с остатками его любимой закуски из рыбьих костей. Он ел их жареными, хрустящими; это придавало им, по его мнению, роскошную ломкость, так что он загребал их горстями и кидал прямо в глотку.

Хрум, хрум, хрум.

Когда он ел, то зубы его казались подвижными, они чуть вытягивались и заострялись; вся его физиономия на самом деле постоянно менялась, сморщиваясь и расправляясь, что напоминало оптический эффект: человеческий облик едва успевал проявить себя, как его тут же сменяло подлинное существо. Рядом с ним сидел барон Стокмар — смертный, который вот уже с десяток лет был ему верным слугой; но его до сих пор завораживало, насколько близко демоническое подступало к поверхности того, что все остальные знали в качестве Леопольда — гениального, благодушного короля Леопольда, старшего в династии Саксен-Кобург. Кто в действительности был главой самого мощного демонического клана, пока еще действовавшего в земном мире: потомки Ваала, которому Князем тьмы было велено оставаться на земле и творить зло.

Шли века, и потомство сильнейшего демона так и поступало, постепенно проникая в королевские дома Европы.

— Сожалею, Стокмар, вас не смущает лицезрение моего истинного облика? — спросил демон, всегда интересовавшийся чувствами смертных. Барон Стокмар был привычен к этому, но все-таки. Смертным не предназначалось смотреть на демонов. Это делало их безумными.

— Все нормально, мой господин, — заверил его Стокмар.

— Это так напрягает, Стокмар, — удерживать человеческий облик, — пожаловался Леопольд, не переставая жевать, затем что-то отцепил от своих зубов и бросил на тарелку. «Завидую полукровкам. У них нет таких проблем. Им не нужно удовлетворять аппетит, — он указал на рыбьи кости, — они могут запросто находиться среди людей. И лицо у них свое собственное».

— У них другие проблемы, мой господин, — напомнил барон.

— Из-за того, что они наполовину люди, — закричал Леопольд, на секунду выпустив на волю свое собственное лицо, и Стокмар смог ухватить его целиком: желтовато-серая кожа, красные сверкающие глаза, крючковатый нос, заостренные зубы. «Но людей так легко подкупить, барон, — вы сами тому свидетельство. И Конрой, давно перешедший на нашу сторону, хотя он и начинает меня беспокоить».

— Как сказать, может быть, и не все из людей, — вернулся к началу фразы Стокмар, — и даже не все полукровки. Прежде всего имеет значение вопрос, касающийся принца, — способен ли он принять свою судьбу.

— Его судьба — дать мужского потомка трону. Вот и все, — сказал Леопольд, — того, кто продолжит наследственную ветвь Ваала. Пока он не сделает это, его внутренний конфликт должен оставаться его личными проблемами.

— Пока он не сделает, — сказал Стокмар.

— Время покажет, — ответил Леопольд.

В этот момент дверь в комнату открылась, пропуская еще двоих посетителей: они вошли и заняли свои места — герцогиня Кентская, мать королевы и сестра Леопольда, некогда сильный демон наподобие брата, однако с тех пор утративший многое и опиравшийся на своего помощника-смертного, который и был вторым из новоприбывших — сэр Джон Конрой.

Высокомерный выскочка. Леопольд терпеть его не мог.

— Я так понимаю, дела с королевским романом идут неплохо, — сказал Леопольд после обмена приветствиями.

Конрой ответил вместо герцогини. «Царственные голубки чудно воркуют, — сказал он. — Дневник Виктории переполнен амурными переживаниями в адрес принца. Она у него в плену. Влюблена по уши».

— Хорошо, очень хорошо, — кивнул Леопольд. — Когда можно ждать предложения?

— Скорее раньше, чем позже, — сказал Конрой с улыбкой, — ибо есть уверенность, что она намеревается это сделать. Единственным препятствием может быть…

— Мельбурн?

— Вроде бы.

Конрой дернулся, когда Леопольд в раздражении на секунду выпустил наружу свой облик демона, — секундного образа было достаточно, чтобы любого смертного бросить в дрожь.

— Мельбурн подозревает? — спросил Леопольд.

— Если Мельбурн что и подозревает, так это меня в качестве демона при дворе, — сказал Конрой. — Восхитительный образчик дезинформации, уверен, вы согласитесь с этим.

— На самом деле все не так, — буркнул Стокмар, не испытывавший расположения к другому прислужнику-смертному, впрочем, это было у них взаимно. — Самой восхитительной линией поведения был бы такой результат, если бы в Корпусе защитников не подозревали бы вообще ни о чем. Из-за ваших неумных и беспрестанных попыток усилить свое влияние они насторожились насчет нашего присутствия у них под носом.

— Мы полагали, что медлить не следовало, — сказал Конрой, — герцогиня и я. Мы увидели хорошую возможность.

Герцогиня кивнула и уже собиралась выступить в поддержку своего советника, как Леопольд прошипел: «Ты полагал, что ждать не следует, Конрой. Ты. Мы способны ждать столетиями. Ты причиняешь мне беспокойство, Конрой. Сначала это дело; потом ты вовлек Хастингс. И заметь: ты взялся позаботиться о ней, но произошла утечка информации, не так ли? Тот мальчик из конюшни».

— Да, мой господин…

— И ты не способен разделаться с ним, хотя прошли уже месяцы, и это создает ситуацию, требующую моего вмешательства, — Леопольд затрясся от гнева. — И это мне не нравится. Не выказывай мне в другой раз неповиновения, Конрой.

Он стал Ферзе, сверкая глазами на Конроя, который судорожно открывал рот, не в силах что-либо сказать.

Леопольд вновь вернулся в свое человеческое обличье.

— Надеюсь ради твоего же блага, — сказал он, — что Виктория вскоре сделает свое предложение.

Когда Конрой с герцогиней ушли, Стокмар повернулся к Леопольду.

— Конрой стал проблемой для нас, — сказал он с нажимом. — Он слишком нетерпелив и чересчур алчен.

— Да, — согласился Леопольд, медленно кивнув головой, — действительно так. Конрой хочет держать факел, который сжигает род людской, и это меня беспокоит. Он не понимает подлинную природу зла, ибо оно коварно, оно умеет подстерегать, и оно имеет привилегию расти медленно, ведь только тогда оно и может праздновать полную победу.

 

XIV

День спустя

Виктория стояла в коридоре и смотрела вниз, на двор, где раздавалось эхо от цоканья подков по булыжнику — Альберт и его брат вернулись со своей утренней конной прогулки. С конюшни уже спешили к ним слуги, на ходу вытирая руки о фартуки, прежде чем принять поводья. Инстинктивно она сделала шаг назад, когда Альберт глянул на поднимающиеся кругом стены, хотя он и не смотрел в ее направлении. Затем она вновь придвинулась к окну, когда к Альберту подошел посланный ею паж.

Она прижала ладонь к губам и почувствовала, что ее пальцы чуть дрожат, так что пришлось сжать обе руки перед собой, ухватившись за ткань платья.

Ей хотелось видеть лицо Альберта в тот момент, когда паж передавал сообщение.

Она смотрела, как Альберт сразу наклонился в седле, чтобы выслушать пажа. Она не слышала, но знала, что там было произнесено: «Ее Величество любезно приглашает Вас в Синие Апартаменты, сэр».

Сидя на лошади позади него, Эрнест тоже слышал эти слова, и как только Альберт выпрямился, братья обменялись взглядами.

Ничто в его лице не выдало какой-либо эмоции, хотя любому стало бы ясно как белый день, для какой надобности королева хочет его видеть — не где-либо, а в Синих Апартаментах, — а именно: что она собирается просить его руки. Он был так близок к началу жизни в новом качестве, супругом самой могущественной женщины в мире. Так близок. И как он отреагировал? Никак Ничего. Nichts.

Эта проклятая немецкая сдержанность! Черт бы ее побрал!

Разочарованная, она подхватила свои юбки и почти побежала по коридору; герцогиня Сазерленд и Лезен едва поспешали за нею.

— У меня сердце не на месте, — бросила она через плечо, — неужели нельзя было дать мне хотя бы намек, как он воспримет мое предложение?

— Он скажет да, моя госпожа, — ответила Лезен, с оттенком некоторого холода в голосе, — что еще он может сказать?

Виктория внезапно остановилась, ее юбки зашелестели по паркетному полу, когда она повернулась к баронессе с резвостью, удивившей их всех, не только ее саму. «Лезен, — выдохнула она, — вы находитесь при дворе слишком долго, ибо ваше сердце стало таким же, как этот камень, что нас окружает. Конечно, Альберт скажет да. Он скажет да, потому что именно это слово я, королева, желаю услышать от него. Тем не менее есть еще кое-что, чего я хочу всеми силами моей души».

— Что же это, моя госпожа?

— Чтобы он сказал это в своем сердце, Лезен.

Она повернулась, подобрала юбки и ринулась дальше. Обе женщины обменялись взглядами и затем устремились следом.

Еще несколько минут, и вот Виктория стоит в комнате, пытаясь собраться с духом, в ожидании стука в дверь, но когда он раздался, она чуть не подпрыгнула.

Кашлянув от волнения, она сказала «Войдите», и голос ее, приглушенный деревянными панелями на стенах, прозвучал совсем тихо. Обстановку она продумала, окна были частично прикрыты шторами. В камине пылал огонь, Виктория встала рядом, чтобы оранжевые отсветы делали ее лицо привлекательнее.

Дверь открылась. Альберт вошел, чуть повернулся, закрывая за собой дверь, коротко поклонился, затем двинулся к середине комнаты, где встал, сохраняя бесстрастное лицо (пока еще ничем не выдал себя!).

— Ваше Величество, — сказал он в знак приветствия.

— Виктория, Альберт. Вы должны звать меня Викторией. Что бы… ни случилось.

Его глаза сверкнули. Если у него и были какие-то сомнения насчет причин визита в эту комнату, то теперь они наверняка развеялись.

— Вы, несомненно, знаете, по какому делу я пригласила вас сюда, — продолжила она.

Он ничего не сказал. Она тоже молчала, тишина заполнила все пространство, пока, наконец, он медленно не кивнул головой.

— Ну, конечно, — говорила королева, — весь двор жужжит. Я и в самом деле не удивлюсь, если сюда ввалится, стоит мне только открыть эту дверь, весь штат с моей матерью во главе.

Альберт слегка улыбнулся.

Она продолжала: «Вы понимаете, конечно, что статус монарха обязывает именно меня делать любое брачное предложение, если таковое входит в мои намерения».

— Я осведомлен насчет этого обычая, — ровным голосом сказал Альберт.

— Хорошо. Мы оба, больше чем кто-либо другой, знаем о том давлении, какое оказывалось на нас в связи с этим браком. Есть те, кто заинтересован в нашем союзе, и те, кто предпочел бы, чтобы наши дома никогда не соединились.

Альберт кивнул.

— Но я считаю, что только два человека вступают в брак и, следовательно, только они лучше всех могут решить, устраивает ли союз именно их.

Она набрала воздуха в грудь. «Альберт, мы оба знаем, что если я решусь на то, чтобы сделать брачное предложение, то у вас нет иного выбора, как принять его. Поступить по-другому означало бы нанести мне большое оскорбление и вызвать гнев у дяди Леопольда, что сильно повредит обеим нациям».

И снова только кивок головы. Но теперь, по крайней мере, она замечает в его глазах первые признаки беспокойства.

— Поэтому, дорогой Альберт, я решила уберечь нас обоих от этой унизительной ситуации… Я не хочу ставить вас в такое положение, когда вы из чувства долга будете вынуждены дать согласие на союз, которого ваше сердце не хочет. Поэтому брачного предложения не будет.

Альберт и Виктория смотрели друг на друга. Она видела его руку, лежащую на эфесе шпаги. Рука немного дрожит, или ей это кажется?

— Тогда… — сказал Альберт, и голос его был очень тихим, — такая ситуация меня очень огорчает. Потому что мое сердце…

— Говорите, Альберт.

Он посмотрел на нее, посмотрел очень пристально. «Мое сердце ничего так сильно не желает, как быть вместе с Вашим. Мое сердце ничего так не желало с той минуты, когда я прибыл сюда и увидел, что принцесса, которую я встретил три года назад, стала за это время королевой и женщиной. Женщиной, в которую я бесповоротно и искренне влюбился, и с этим ничего общего не имеют ни наши две страны, ни долг. Однако… — он снова поклонился, — я, конечно, способен понять Ваше решение и отнестись к нему с должным почтением».

Он повернулся в сторону двери.

— Альберт, — сказала Виктория.

Он остановился и снова взглянул на нее.

— Да, Виктория.

— Альберт, я действительно буду счастлива — невероятно счастлива, — если вы согласитесь жениться на мне.

Он смотрел на нее.

— Виктория, — сказал он, — я думал, Вы никогда не попросите.

Они шагнули навстречу друг другу и обнялись, и страстность этого порыва удивила их обоих. Впервые в своей жизни, поняла вдруг Виктория, она почувствовала себя…

…защищенной.

 

XV

Той же ночью.

Вестминстер

Барабаны били так громко, что воздух вокруг, казалось, дрожал. Омерзительная вонь моментально накатила на него горячей волной.

«Делайте ваши ставки…» услышал МакКензи, еще когда он только прокладывал свой путь вниз, почти вслепую, по крутым ступенькам деревянной лестницы — таким мокрым, что под ногами как будто чавкало, и он невольно держался рукой за влажную, скользкую стену.

«Делайте ваши ставки, делайте ваши ставки».

Наконец он спустился в это большое подземное помещение — его сделали, похоже, из двух подвалов, соединив их в один. Здесь находилась знаменитая Вестминстерская арена для петушиных боев, и здесь жил Крысобой.

«Делайте ваши ставки на… Крысобоя».

Каждый месяц тут проводили особое мероприятие, где можно было стать свидетелем успеха самого легендарного лондонского пса, Турпина — крупного терьера, однажды убившего сто две крысы за пять с половиной минут. По две или три зараз давил он в своих челюстях. И впрямь устрашающий зверь.

Однако у МакКензи было здесь иное дело, нежели смотреть, как Турпин расправляется с сотней крыс.

Нет.

Как ему сказали, здесь, куда приходят ставить на Крысобоя, он найдет Эгга. Наконец-то. Того Эгга, который исчез сразу после скандала с Хастингс; на которого он потратил месяцы, пытаясь напасть на след.

Того, кто будет здесь сегодня, как сказал осведомитель, в эту самую ночь.

Хорошо, если это так, подумалось ему.

Внутри подвала он увидел целое море блестящих цилиндров — джентльмены пришли поучаствовать в игре, некоторые держали у лица носовые платки. Дым висел в воздухе плотными серыми слоями, однако не мог перебить зловоние от мочи, грязи, псов и человеческого пота, а прежде всего — от крыс. Тех крыс, которые предназначались для арены, еще не принесли, но их запах наполнял все помещение. Их поймали в сточных ямах и дренажных канавах, и от них шла такая вонь, что при первом же вдохе МакКензи с большим трудом сдержал позыв рвоты. Теперь он надеялся, что уже привык, пока спускался по лестнице, однако стоило ему лишь переступить порог подвала, как от запаха он пришел просто в оцепенение; судорожно сунувшись в карман за платком, он прижал его к носу, глаза же изучали помещение, выискивая фигуру осведомителя. Он инстинктивно ссутулился, защищая мозг от грохота барабанов, будто вынимавших последнее дыхание из груди своим ритмичным, дикарским звуком, подстегивавшим лихорадочное состояние толпы и собак Стучали несколько негров, облаченных в белые рубашки и кепи: сгорбившись и гримасничая, они трудились над своими барабанами, по лицам катился пот, руки молотили так, будто они не играли, а старались пробить свои инструменты насквозь. Темный, яростный грохот.

Боковые стороны и угловая часть помещения оставались в темноте. Потрескивавшие газовые рожки освещали только середину, где была устроена арена, огороженная деревянным барьером. Возле кольца арены стоял пес — Турпин, стало быть. Опираясь передними лапами на стенку загородки, он заходился лаем, хотя из-за грохота барабанов, криков распорядителя и усилившегося гула голосов, делавших ставки, МакКензи едва мог его слышать.

Шум еще больше усилился, если такое было вообще возможно, когда сквозь толпу стал прокладывать себе путь мальчик с корзиной, похожей на ту, в которой перетаскивают кур. Вместо них в ней были, однако, крысы. Корзина раскачивалась так, будто внутри двигалось какое-то одно крупное животное. За первым мальчиком шел второй, тоже неся корзину. На какой-то момент МакКензи приковался взглядом к крысам, толкавшимся внутри корзин, и на краткий миг он почувствовал, что одна из них поймала его взгляд и быстро обнажила зубы, а глаза ее блеснули.

Он был так ошеломлен, что секунду-другую не замечал, как с другой стороны арены ему махал рукой какой-то джентльмен; наконец, краем глаза он зафиксировал это повторяющееся движение и махнул в ответ, узнав своего осведомителя; с трудом протиснулся к нему сквозь толпу: сделать это было непросто из-за нараставшего вокруг возбуждения.

— Привет, МакКензи, — прокричал человек, которого звали Кадди и который терпеть не мог свое полное имя, Катберт. Он стоял у самого края арены, и МакКензи придвинулся вплотную к нему, чем вызвал неудовольствие его соседа, нетрезвого господина, которого МакКензи быстро утихомирил, бросив тому один-единственный взгляд.

— И ты здравствуй, Кадди, — прокричал он в ответ. — Как наш друг, мистер Эгг?

Кадди ухмыльнулся и ткнул пальцем во второго из мальчиков, державших корзины с крысами и уже придвинувшихся к арене с той стороны.

— Он там, мистер МакКензи, — сказал Кадди (голос его звучал как ржавая пила). — Ваш мальчик Эгг прямо напротив вас.

«Неплохая работа, — сказал МакКензи, передавая осведомителю деньги. — Что тебе известно о нем?» Он задал вопрос, а сам рассматривал того, чье прозвище было Эгг. Мальчики уже поставили корзины на деревянный барьер. У противоположного края распорядитель держал Турпина, ухватив его за ошейник. Задача, судя по всему, не из легких: пес лаял и рвался вперед так, что на шее у него выпирали вены.

— Не так уж много, сэр, — проскрипел Кадди, — разве что говорят, будто у него на лице часто появляется такое выражение, будто за ним гонятся, а еще говорят, было такое дело — когда он перебрал эля, то рассказывал о хозяйке, которая умерла, а она была так добра к нему.

— Ага, все это не лишено смысла, — сказал МакКензи, но негромко, не для ушей Кадди, который заговорил снова.

— И еще кое-что.

— Давай.

— Говорят, что однажды он выпил немного больше обычного и толковал о темных силах, проникших в самые высокие слои общества.

— Постой, извини. Ты передал точно? Именно темные силы?

— Точно так, сэр, точно так.

— Он говорил подробнее?

— Что, сэр?

— Он упоминал какое-нибудь особое воплощение этих темных сил? Например, призраков?

— Призраков?

— Зомби. Недочеловеки, живые мертвецы.

Кадди искоса глянул на МакКензи. «Ну вы и сказали… на ночь глядя упоминать такое…»

— Так он упоминал или нет?

— Нет, будь я проклят, сэр, простите мой треклятый язык, по-французски не обучен, — он все еще тряс недоверчиво головой. — Я вас умоляю… Живые мертвецы…

Не так уж это невозможно, как ты считаешь, Кадди, думал МакКензи, мысленно возвращаясь к тому предмету, который с некоторых пор находился у него в руках. Кадди между тем указал на Эгга.

— Не кажется ли вам, мистер МакКензи, что стоит попробовать переговорить с ним до начала боя, — прокаркал он. — Может, захотите рискнуть поставить на старого Турпина. Он прославился тем, что…

— …что загрыз сто две крысы за пять с половиной минут, Кадди, я знаю.

— Это самый впечатляющий итог, сэр, — ухмыльнулся тот. — И мне приятно сказать, что я был тогда тут и видел этот рекорд, сэр. До трех крыс зараз он убивал. К тому времени, когда все кончилось, арена была похожа на что-то невообразимое, будто ее закидали земляничным джемом вперемешку с волосами и мясом.

Теперь настал черед МакКензи покоситься на Кадди, который подмигнул ему в ответ.

— Сейчас начнется, однако должен сказать вам, если призадуматься, они ведь могут быть жутко злобными, эти крысы. Когда их загоняют в угол, они дорого продают свою жизнь, и это уже стоило старине Турпину одного глаза.

— А какова твоя ставка? — спросил МакКензи.

— Пятьдесят к пяти, сэр. Рискнете присоединиться ко мне?

— Большое спасибо, Кадди, но я здесь по другому делу, и мои риски связаны с юным мистером Эггом.

Тут грохот барабанов возрос до неимоверной степени, сотрясая все вокруг. Многие в толпе закрывали уши ладонями, однако ухмылялись, зная, что означало это усиление звука: крысиное ристалище начиналось. Барабаны внезапно умолкли, их какофонию сменил шум иного рода: собравшиеся стали кричать и жестикулировать, деньги переходили из рук в руки. Эгг и другой мальчик открыли корзины, вывалив содержимое внутрь загородки (МакКензи не отрывал взгляда от Эгга, заметив, как глаза мальчика с опаской бегают по сторонам). Крысы сбились в кучу на одну сторону арены и застыли черной, маслянистой кучей у стены: они отчаянно пытались отодвинуться как можно дальше от лязгающих челюстей Турпина — тот так натягивал поводок, что распорядитель, державший его, от напряжения приоткрыл рот, обнажив крупные зубы.

Затем распорядитель притянул пса, насколько можно было, к себе, всем своим видом демонстрируя важность наступающего момента.

— Лондон, ты готов поставить на Крысобоя? — воззвал он.

Толпа закричала «да». МакКензи, захваченный происходящим, обнаружил, что кричит вместе со всеми.

— Не слышу, — подзадорил распорядитель. — Я сказал, Готовы… Вы… Поставить… на Крысобоя?

Вырвался уже не крик, а вопль.

— Пять, — начал он обратный отсчет.

Крысы, вся их сотня, визжали и царапали когтями деревянную обшивку: каждая, работая когтями, пыталась влезть наверх воняющей кучи, чтобы убежать.

— Четыре. — Теперь к счету присоединилась вся толпа. «Три, два…»

Распорядитель приготовился отстегнуть поводок.

— Один.

Распорядитель выкарабкался из загородки. Турпин рванулся вперед, устремившись прямо в центр кишащей кучи, и немедленно выскочил с тушкой в зубах, сомкнул челюсти на шее крысы и отбросил ее в сторону. Она ударилась о деревянную стенку, оставляя за собой кровавый след, а Турпин уже ввинтился в охваченную паникой крысиную толпу за следующей жертвой.

И вдруг пес взвыл. Этот вой, от которого просто стыла кровь в жилах, на секунду заставил замолчать орущих людей.

Турпин показался из шевелившегося скопища крыс, но не так, как его ожидали увидеть — с одной или двумя крысами в зубах. Вместо этого сами крысы свисали с него: их мясистые розовые хвосты мотались так, что на секунду, будто в какой-то чудовищной галлюцинации, МакКензи показалось, будто на пса надели жакет с кисточками. Но псу было плохо. Крысы были у него на морде. Крысы были на животе. Крысы впивались в его тело, цепко держались острыми когтями, перемещались на спину, когда пес крутился, падал или трясся, пытаясь сбросить их с себя, вырваться из сжимающегося кольца их острых зубов и когтей. В следующий момент судьба бедного Турпина была решена: те твари, что толпились кучей у дальней стены, каким-то образом поняли, что ход сражения повернулся в их пользу, и мгновенно, все сразу, устремились, чтобы присоединиться к тем, которые уже висели на Турпине. Тело пса исчезло под визжащими, толкающимися тушками, и от него остался лишь затихающий вой. Последовал последний вскрик агонии, который поразил всех собравшихся, оставив после себя гнетущую тишину. МакКензи понадобилось секунды две, чтобы до него дошло, что и крысы, в свою очередь, тоже прекратили шуметь. Они больше не паниковали, не визжали, их молчание внушало почти суеверный страх; они как бы отхлынули от своей жертвы, оставив от Турпина кровавое месиво на полу.

— Кадди? — произнес МакКензи, не в силах ни закричать, ни даже говорить громко.

— Да, сэр? — ответил Кадди бесцветным голосом, словно и он еще не мог осмыслить такой поворот событий.

— Разве не предполагалось, что пес поубивает крыс, ставки ведь делались на количество?

— Я никогда не видел ничего подобного, могу в том поклясться, сэр. Никогда ничего подобного.

Крысы все еще двигались по кругу вдоль деревянной загородки. Но тут МакКензи заметил нечто новое. Многие из грызунов, казалось, смотрели на что-то определенное, находившееся за барьером арены. Все больше и больше крыс вплеталось в это движение. Еще больше. Наконец почти вся масса направила внимание на одну и ту же вещь, к которой теперь были прикованы их пристальные взгляды, и эта цель заставляла их сопеть, фыркать и трястись мелкой дрожью.

Они таращились на Эгга.

В тот же момент МакКензи заметил, что Эгг тоже смотрел на них как завороженный. Остальная толпа этого не замечала — слишком все были заняты спорами о ставках или прикованы взорами к распорядителю — тот был вне себя от горя, рыдая и вскрикивая у края арены, где двое мужчин в цилиндрах удерживали его от попыток броситься внутрь загородки к растерзанному трупу пса. Глаза у Эгга расширились. МакКензи начал протискиваться сквозь толпу, почувствовав, что Эгг сейчас может дать деру. Крысы тоже начали перестраиваться, сбиваясь в кучу к одной точке арены: эта куча становилась все выше и выше. МакКензи видел это краем глаза, изо всех сил прокладывая путь между яростно спорящими, вопящими мужчинами. Он инстинктивно спешил, хотя Эгг стоял теперь совершенно неподвижно, будто все его члены были скованы ужасом. Крысы уже не визжали от страха, не карабкались куда попало, а двигались целенаправленно и организованно: они поднимались все выше, образуя живую лестницу к краю деревянной обшивки, окружавшей арену. МакКензи видел, что скоро они перевалятся через нее, и, когда это произойдет, намеченной ими жертвой будет Эгг.

Как ни дико все это выглядело, но крысы охотились за Эггом. Именно за ним, и подступали все ближе — еще какие-то секунды, и они выскочат из загородки.

И в этот момент на арену ринулся охваченный скорбью распорядитель.

— Крысобой! — закричал он, но его боевому кличу уже недоставало былой мощи — его вопль прозвучал даже несколько жалобно, когда он вторгся в громоздившуюся крысиную массу, топча ее сапогами; он то размахивал руками, то прикладывал ладони к лицу, залитому слезами.

Мгновенно стая крыс распалась и перестроилась. Наваждение рассеялось, и Эгг отступил на два шага назад, покачнулся, упал, и МакКензи, который был почти рядом, успел даже коснуться его, но тот мгновенно вскочил на ноги и ринулся к деревянным ступенькам, ведущим наружу, наверх. МакКензи побежал следом, но тут раздался дикий крик, какой он никогда не слышал прежде (и вряд ли услышит когда-либо после, как ему подумалось) — крик внезапной агонии. Невольно обернувшись к арене, он увидел, как толпа шарахнулась от барьера, на который безуспешно пытался вскарабкаться распорядитель, спасавшийся от крыс.

Да-да, теперь он уже не пытался давить крыс сапогами, мстя за гибель Турпина. Теперь он боролся за собственную жизнь.

— Крысобой! — кричал он, как будто забыв все другие слова на свете. — Крысобой.

Они висели на нем, мотая хвостами.

Висели на его теле.

На его лице.

Полилась кровь, и МакКензи видел, как он схватил одну жирную, дрожащую тушку и оторвал ее от себя, а крыса отделилась с таким чавкающим звуком, что в наступившей тишине он был слышен совершенно отчетливо. Из ее пасти свисало вырванное глазное яблоко — оно болталось на зрительном нерве, крепко зажатом зубами грызуна.

Распорядитель завопил, упал на колени и был немедленно накрыт почти всем скопищем тварей. Одна из крыс пролезла в глазное отверстие и исчезла там почти полностью, пока она все глубже вгрызалась внутрь черепа, ее розовый, омерзительный хвост мотался и бил по лицу жертвы, бесполезно хватавшейся за него. Крысы прыгали по телу распорядителя, пока он еще шевелился под ними: он в точности повторил судьбу любимого пса.

На какие-то мгновения все в помещении замерло, настолько все были охвачены ужасом, но вот толпа ринулась к лестнице. МакКензи, преследовавший Эгга, оказался к ней ближе всех и в числе первых выбрался наверх. Когда он преодолевал последние ступеньки, то услышал за спиной леденящий душу треск — такой массы людей лестница не выдержала, под тяжестью тел она обвалилась.

Наверху он ненадолго задержался: отчаянные призывы и вопли о помощи заставили его обернуться и помочь вылезти тем, до кого он смог дотянуться.

Но его ждало собственное дело. Что теперь и как быть?

— Эгг! — выкрикнул он. Едва вырвавшись из провала злополучной Вестминстерской арены, он почти сразу увидел мальчика: тот приостановился, услышав свое имя, и тут же, разглядев МакКензи, повернулся, чтобы сбежать.

МакКензи атлетом не был, однако ноги носили его неплохо. К тому же у него была трость, и он знал, как с ней управляться: один бросок, и трость попала беглецу промеж лодыжек, от чего он опрокинулся на землю.

МакКензи мгновенно навалился на него и схватил за шиворот.

— Хочу перемолвиться с тобой парой словечек, сынок, — прошипел он.

— Я не могу, сар, — услышал он в ответ уже знакомый ему голос.

— Почему крысы кинулись к тебе? — встряхнул его МакКензи.

— Я не знаю… я не могу сказать, не понимаю это.

— Ты знаешь почему. Ведь не потому же, что ты сделан из сыра. Ты знаешь. Почему же? Это из-за твоей хозяйки, так? Кто был твоей хозяйкой, Эгг? Это была леди из дворца, придворная дама?

Эгг заморгал и попытался отвернуть голову.

— Это она? — нажимал МакКензи. — Ее имя леди Флора Хастингс, придворная дама королевы?

Эгг закатил глаза, будто собирался потерять сознание, но МакКензи просто сжал его сильнее и придвинул свое лицо вплотную к глазам мальчика.

— Это она? — не отступая, тряс он Эгга. — Она была твоей хозяйкой?

Наконец тот кивнул утвердительно, и МакКензи ослабил хватку.

— В последний раз, когда мы встречались, — сказал он, — ты говорил, что она боится за свою жизнь, и вот теперь она мертва. Или это ужасное совпадение, или же она была права в своих подозрениях. Что скажешь?

— Я никогда не доискивался, сар, я прочел это в газете, так же как и вы. Они говорят, что у нее была опухоль, но я думаю иначе.

МакКензи поставил Эгга на ноги. «Почему? — спросил он, оглянувшись вокруг, — что заставляет тебя так думать?»

— Моя госпожа была последовательницей советника герцогини, сар.

— Стой, не причесывай то, что знаешь, — не приукрашивай свою информацию для моих ушей. Ты хочешь сказать, леди Флора Хастингс и советник герцогини, как там его — он силился вспомнить имя, сэр Джон, что-то вроде этого, — они были любовниками?

Сэр Джон Конрой. Вот как его зовут.

— Да, сар. Оказавшись в этом положении, она обнаружила такие ужасные вещи, касающиеся монархии, сар, что ее и убили, сар, я так думаю, — особенно те, кому было что терять из-за признаний, которые она могла сделать.

— Да. Да. Так оно и есть.

Мимо них пробегали люди. Кто-то к провалу арены, кто-то прочь от него.

— И кто они, дружок? — зашептал МакКензи. — На кого похожи? Эти темные силы, о которых ты говорил, когда был пьян?

— Я не придумывал, сар. Так все и есть, сар. Она говорила о демонах — там, во дворце.

 

XVI

Парк Букингемского дворца

Черт возьми! Похоже, что с тех пор как было объявлено о грядущем бракосочетании, лорд Мельбурн анекдотам о немцах уделяет гораздо больше внимания, чем обычно. Вот сейчас, например, он счел необходимым извиняться за пущенный кем-то слух, будто он утверждал, что все немцы курят и редко моются.

К чести королевы — а также по причине счастья, в состоянии которого Виктория теперь пребывала, — она не придавала никакого значения всем этим нелепостям.

— Не беспокойтесь, лорд Мельбурн, — улыбнулась она, шагая в тумане, который окутывал всю прилегавшую к дворцу территорию. — Даже если так и есть, я не поверю, что это относится к Альберту. Только не мой Альберт.

— А-а, — сказал премьер-министр, закладывая руки за спину, — он и впрямь полностью завладел Вашим сердцем, не так ли?

— Вы полагали, что может быть иначе? Что я могла бы вступить в брак по расчету?

— Наверное, нет, — пробормотал он, — зная Ваше Величество так, как знаю я.

— Так же и Альберт, — напомнила ему королева. — Это мужчина, который определенно во всем придерживается собственного мнения.

— Я не могу выразить, насколько приятно мне это слышать, сударыня.

— Он мне объяснил некоторые свои идеи насчет реформ.

— А-а.

Повисло молчание. Они шагали рядом, и она ощущала, что от лорда Мельбурна исходит какое-то беспокойство. Он и Лезен, ее верные друзья, бесспорно, имели основания для недоверия к Саксен-Кобургам, хотя, наверное, по разным причинам: Лезен заботили, по всей видимости (хотя с полной уверенностью сказать было нельзя), не столько практические или государственные соображения, сколько опасения, что новые привязанности молодой королевы оттеснят ее саму на второй план. Премьер-министр занимал иную позицию: в недели, предшествовавшие визиту, он не только сокрушался о гигиенических привычках немцев, но позволял себе замечания и о династии. «Кобурги не пользуются популярностью за границей», — предостерегающе сказал он ей.

Но и теперь, в это прохладное октябрьское утро, она все еще чувствовала его внутреннее сопротивление. Да он и не был как-то особенно скрытен, когда дело доходило до высказывания имевшихся у него соображений. Будь это кто-то другой, она бы уже давно рассталась с ним, сделав надлежащий выговор за дерзкие замечания. Но это был Лорд М. Дорогой Лорд М. Она многим обязана ему. До сих пор.

— Сударыня, — заговорил он, — касательно немцев мне преподнесли новую сплетню. Говорят, наши тевтонские кузены, будучи на водах, пользовались несколько непозволительными методами: они занимали место в очереди к процедурам, кладя полотенца на стулья, а сами отправлялись завтракать. Впрочем, современные немцы, о которых я толкую, конечно, не чета предкам Вашего Величества.

— Давайте, давайте, лорд Мельбурн, вряд ли вы ждете от меня, будто я поверю этим заморским наветам.

— Я опасаюсь, что это правда, сударыня.

И они оба расхохотались.

— Однако перейдем к вещам более серьезным, сударыня. Не думали ли Вы о том, что принц будет солидарен с Вашей матерью в тех или иных вопросах, и тогда перед Вами неизбежно встанет опасность уступить бразды правления нашему другу, сэру Джону Конрою?

— Если принц окажется на стороне моей матери и ее советника, то он и в буквальном смысле слова окажется на их стороне, разделив апартаменты сэра Джона, — засмеялась она.

— Вот, я снова допустил ошибку, недооценив решительности Вашего Величества.

— Вы и впредь будете их допускать, лорд Мельбурн, если не прекратите думать, что я могу поставить свои сердечные дела выше моего долга по отношению к собственной стране.

— Даже если страна не одобрит такой союз?

— По какой такой причине?

Он развел руками. «Принц Альберт, при всем, несомненно, прекрасном своем характере, все-таки… иностранец, сударыня».

Она вздохнула. «О, Лорд М, это поистине вас недостойно. Альберт исключительно приятный и благородный человек, и это не зависит от его национальности. Я абсолютно уверена, что люди это увидят».

— Увы, мы не можем познакомить его с каждым из них, сударыня.

— Они научатся его любить, — сказала она.

— Может быть. Тем не менее, предлагая им сделать это, Вы устраиваете им испытание, — мрачно заключил он.

— И это испытание, я уверена, они выдержат с честью.

— А если нет?

— Думаете, тогда нас ждет революция, лорд Мельбурн?

— Память о том, что случилось во Франции, еще свежа, хотя прошло уже более двух десятков лет. В Европе неспокойно, сударыня. И у нас, у себя дома, мы имеем беспорядки чартистов. Как считают многие, после Ньюпортского восстания мы были на волосок от национальной революции. Если бы то выступление оказалось успешным, кто знает, Ваше Величество, что могло бы произойти?

— Наши головы могли бы красоваться на пиках, лорд Мельбурн? — засмеялась она.

Мельбурн удивленно кашлянул. «Возможно, сударыня. Страшно и подумать. Однако факты налицо, что существуют те, кто хотел бы поставить под вопрос установленный порядок. Опасные революционеры».

— А что, если это не опасные революционеры, как вы заявляете, Лорд М, а всего лишь люди — те, кто нуждаются в переменах и их заслуживают?

— Сударыня… — с сомнением начал он.

— Лорд М, Альберт очень настойчиво говорит о реформе. Мне кажется, это именно то, что нужно людям. Следовательно, и принц Альберт — это то, что нужно людям. Вы не согласны?

— Это, сударыня, спорный вопрос.

— Вы ведь не очень высокого мнения о простых людях, разве не так, лорд Мельбурн? — зашла она с другой стороны.

— Я бы… так не сказал, сударыня, — запротестовал он.

— Вы называете их сбродом.

— Ну… они могут быть… это правда, в каком-то отношении…

— Простонародье?

Он скривился. «Возможно, раз или два от меня слышали…»

— Немытые массы, чернь, низшие классы, пролетарии, плебс? Иногда, лорд Мельбурн, меня поражает, как много у вас синонимов для тех, кто стоит ниже вас по положению. Намного больше, чем в классификации знати.

Он закашлялся. Она поняла, что эта пауза потребовалась ему, чтобы выпутаться из щекотливой ситуации.

— Возможно, это потому, что я убежден в одном — людям необходимо доверие к их королеве. А их королеве необходимо добиться этого доверия. Свадьба же с немцем — не самый надежный путь, дабы приобрести его.

— Лорд Мельбурн, мы можем совершенно запутаться из-за того, что вы все ходите вокруг да около. Если как полномочный премьер-министр и личный секретарь вы советуете мне не выходить замуж за Альберта, тогда так и скажите, и вам останется только помалкивать, пока я не приму решение.

— Прежде чем я так и сделаю, полагаю, Вам стоит кое с кем встретиться.

Глубоко втянувшись в беседу, она не заметила, как они оказались далеко за пределами того прямоугольника, где проходил маршрут ее обычной прогулки: лорд Мельбурн завел ее в глубь парковой территории. Виктория не понимала, в какой стороне находится дворец, который совершенно не было видно, и от этого у нее вдруг ослабели ноги. Единственным зданием в окружающем пейзаже был небольшой дом, перед которым они теперь и стояли. Низкий, сложенный из камня, он имел покатую крышу и тяжелую, грубо сколоченную деревянную дверь, плотно вставленную в кладку. Лорд Мельбурн громко постучал, дважды.

Изнутри послышался голос. «Мельбурн?»

— Он самый. Со мной Ее Величество королева.

— Пароль?

Мельбурн сдвинул брови, глядя на королеву, как если бы она могла знать этот пароль, на что она пожала плечами: этот немой вопрос, пристальный взгляд, вообще весь этот поворот событий внушал ей чувство крайнего дискомфорта.

Мельбурн, похоже, вспомнил.

— Пароль — снежный человек, — сказал он в дверь.

С той стороны раздался звук отодвигаемых запоров, дверь распахнулась. Мельбурн пригласил королеву войти, и она подобрала платье, перед тем как спуститься по нескольким каменным ступеням внутрь — в комнату настолько крохотную, что такой, если не считать туалетов, она никогда в своей жизни не встречала. Потолок был очень низкий. Стояли две кровати, было отгорожено место для приготовления пищи, в очаге горел огонь, из вещей в глаза бросался лишь старый ковер. Одна эта комната, похоже, и составляла все пространство дома. Что-то вроде жилища садовника, наверное? Ее приободрило присутствие лорда Мельбурна: тот закрыл за собой дверь и присоединился к ней.

В комнате находились двое. И эти двое стояли в выжидающей позе по другую сторону большого деревянного стола, занимавшего большую часть помещения. Рядом с мальчиком лет двенадцати-тринадцати стоял мужчина, по виду приходившийся ему отцом — с бородой и длинными, непослушными волосами, по которым он сейчас провел рукой, пытаясь их пригладить, впрочем, безуспешно. Мельбурн многозначительно кашлянул, и мужчина, спохватившись, низко поклонился королеве, затем потянул за ухо сына, чтобы он сделал то же самое. Виктория в ответ улыбнулась и посмотрела на Мельбурна, ожидая, когда ей представят хозяев.

— Ваше Величество, разрешите представить Вам Джона Брауна и его сына Джона Брауна.

— Для нас великая честь познакомиться с Вами, Ваше Величество, — высказался старший Браун, и она немедленно почувствовала расположение к нему, услышав шотландский акцент, который ей очень нравился.

Мальчик, мявший в руках свою шляпу, быстро отвесил низкий поклон.

Виктория улыбнулась в ответ. «Браун? — переспросила она, — должна ли я предполагать, в таком случае, что вы…»

В этот момент в дверь постучали.

— Какой пароль? — крикнул Джон Браун.

Дверь распахнулась. По ступеням сошла фигура в плаще с накинутым на голову капюшоном и, уже стоя на полу, отбросила его назад.

— Пароль — снежный человек, — рявкнула Мэгги Браун, мотнув своими длинными, темными волосами, — но лучше бы вы запирали эту чертову дверь, не так ли?

— У нас гости, — запротестовал Браун-старший.

— Ну, у нас точно будут гости, если вы будете бросать дверь незапертой. Множество гостей и все.

Она повернулась к Виктории, глаза ее засияли, и уже гораздо мягче, чуть извиняющимся тоном она произнесла: «Это большая честь — встретиться с Вами снова, Ваше Величество».

Виктория перевела взгляд с нее на дверь. «Вы пришли из парка? Вы знали?.. Вы следовали?..»

— Следовала ли я за Вами? Ну, Ваше Величество, всегда. Я бы ничего не стоила как королевский защитник, если бы весь день просиживала свой зад у себя дома, разве не так?

Виктория бросила пристальный взгляд на Мельбурна: «Это правда?»

Мельбурн, которого явно шокировало произнесенное Мэгги словцо, доложил: «Безусловно, сударыня, Ваша защита обеспечивается по графику».

— Но я никогда…

— Не видели нас? — закончила за нее Мэгги Браун. — Ну, мы ведь несем службу оперативную, профессиональную, а главное — тайную. Должна признаться, однажды был момент, когда, я думала, Вы обнаружили меня — Вы посмотрели прямо на меня, разговаривая с премьер-министром, но это могла быть, полагаю, игра света.

— Извините, — в замешательстве от такого количества одновременно обрушившейся на нее информации, сказала Виктория. — Вы сказали «мы несем»?..

— A-а, да, сударыня, они будут с минуты на минуту.

И вправду, раздался новый стук в дверь.

— Заходите, — резко крикнула Мэгги Браун, — открыто.

Браун-старший отреагировал на это отчаянным возгласом, на что Мэгги подмигнула ему и показала язык.

Вниз спустились еще три фигуры. Как и Мэгги Браун, они, достигнув пола, отбросили назад свои капюшоны. Виктория, с вежливого приглашения лорда Мельбурна, обогнула стол, чтобы освободить место новоприбывшим, и комната сразу показалась еще более тесной.

— Здесь находится Хадсон, — представила Мэгги Браун, и один из мужчин выступил вперед. Он поклонился, пробормотав «Ваше Величество». Довольно изящный защитник — Виктория не могла не отметить это про себя.

«Хикс». Мэгги представила второго, и он проделал то же самое.

— Они оба — легендарные рыцари, — сказала Мэгги с чуть лукавой, ироничной интонацией, затем кивнула Хадсону, и он отступил на шаг в сторону, его плащ распахнулся, и под ним обнаружился меч, который он повернул так, чтобы его все рассмотрели. Такого меча Виктории никогда не доводилось видеть. Он был широкий и изогнутый. По одному краю шло красивое и, похоже, вполне традиционное лезвие, но по другому сверкали какие-то зазубренные крюки. Это была дьявольски хитрая штуковина, какую когда-либо встречала Виктория, и ее вида оказалось достаточно, чтобы она в ужасе отшатнулась. Рыцарь засунул свой меч в ножны, второй тоже приготовился показать свое лезвие, но Мельбурн, видимо, почувствовал замешательство своей королевы и остановил его властным жестом поднятой руки.

— Их оружие разработано квартирмейстером специально для них, сударыня, — пояснил он, — и оно доказало свою максимальную эффективность в бою. Обычного человека, конечно, оно может привести в некоторое недоумение. — Последний комментарий он адресовал, вкупе с нахмуренными бровями, Мэгги, и та обратилась к третьей фигуре, на этот раз женщине — примерно в возрасте Виктории, очень хорошенькой, с длинными волосами цвета льна.

— А это наша плутовка Васкес, — сказала Мэгги Браун.

Васкес сделала реверанс, и Виктория кивнула в ответ.

— И вы вчетвером — мои телохранители? — спросила она.

— Ах, судя по тому, что я увидела в Вашей комнате два года назад, Вам и одного не требуется, — сказала Мэгги Браун и, чуть повернувшись к защитникам, продолжила, — хотя, наверное, пару приемов близкого боя она могла бы Вам преподать, эта малышка сильна в них. — Мэгги взглянула на Викторию: «Вы не думали насчет тренировок, Ваше Величество?»

Викторию передернуло, но она сдержалась. Малышка? «Нет, — сухо бросила она. — Совершенно определенно, нет. Я королева. Королевы не размахивают мечами и не сражаются с демонами. То хладнокровие, которое вы тогда во мне обнаружили, было обусловлено просто-напросто той из ряда вон выходящей ситуацией, в которой я вдруг оказалась». Она спохватилась, и ее дальнейшие слова зазвучали уже более мягко: «За что, госпожа Браун, я никогда не смогу отблагодарить вас в полной мере».

— Ничего, все в порядке, сударыня, — сказала Мэгги Браун, усмехнувшись краем рта, — все в пределах утренней разминки.

— Я помню… монстр грозил вам новой встречей. Произошло это — с тех пор?

Мэгги потерла рукой живот при воспоминании о том поединке. «Я буду чрезвычайно рада встретить именно того демона, ту подлую тварь снова, сударыня, поверьте моему слову. К сожалению, он пока не обнаруживает себя. Наши друзья с той стороны, в самом деле, несколько обленились, если уж начистоту. Активности — ноль. Полагаю, они выжидают, когда мы растолстеем, не иначе».

— О, — сказал лорд Мельбурн, — они бездействуют по другой причине. Введен более высокий уровень конспирации, гораздо более мудреный, чем когда-либо прежде.

Теперь он посмотрел на Викторию: «Ваше Величество, я думаю, Вам нужно кое-что послушать».

Виктория кивнула.

— Миссис Браун, — сказал Мельбурн, — приступайте.

Мэгги Браун, в свою очередь, посмотрела в конец стола. «Джон?»

Мальчик выступил вперед.

Все в крошечном домике переглянулись. «Может быть, вы все-таки подадите стул вашей королеве», — начала руководить Мэгги Браун: на этой сценической площадке стояли семеро взрослых и ребенок, и она была столь тесной, что негде было проскользнуть даже кошке.

— Хадсон, пройди туда, к Васкес. Хикс, ты передвинься… нет, не туда. Если ты встанешь здесь, то Ее Величество сможет говорить с Джоном. Джон. Нет, не ты, а большой Джон — зачем тебе торчать тут? Освободи-ка место для премьер-министра. Джон. Нет, не ты, а маленький Джон, садись здесь, напротив Ее Величества…

Наконец, после всех перемещений, длившихся, как казалось, много минут, Джон Браун-младший сел с одной стороны огромного стола, а Виктория с другой, напротив него. Остальные толпились вокруг и все, кроме Мэгги и Васкес, вынуждены были пригибать головы из-за низко нависающих балок потолка.

— Давай, маленький Джон, — скомандовала Мэгги, — ты ведь хочешь рассказать Ее Величеству о том, что видел?

Юный Джон Браун начал было говорить, потом остановился; его пальцы перебирали кепку, которую он все еще держал в руках. Виктория смотрела на него, пытаясь приободрить его улыбкой.

— Это… — он взглянул на мать, и та кивнула, чтобы он продолжал. — Это видения, которые у меня бывают, мисс…

Краем глаза Виктория заметила, что Мельбурн хотел вмешаться, чтобы одернуть мальчика за ненадлежащее обращение к монарху, но она жестом остановила его.

— Эти видения приходят ко мне, когда я сплю, а иногда и не во сне, — продолжал юный Джон Браун.

— Это ясновидение, сударыня, — сказала Мэгги Браун. — У Джона есть определенные психические способности, о которых мы знаем давно…

Кто-то из стоявших возле стола недоверчиво хмыкнул, но Виктория не заметила, кто это был. Безусловно, не Мэгги и не лорд Мельбурн. Ибо когда она взглянула на них, те стояли с лицами чрезвычайно серьезными, поэтому, хотя бы ради них, она подавила улыбку и решила отнестись к мальчику серьезно.

— Что… — она наклонилась вперед. — Что же ты видел, Джон?

Кровь отхлынула от его лица.

— Смерть, мисс.

— Понятно, — Виктория говорила медленно, тщательно выбирая слова. — Чью, юный Джон? Кого ты видел умирающим?

— Многих, многих людей, мисс. Мужчин. Я вижу огонь и слышу взрывы.

— Сударыня, — сказал лорд Мельбурн, подавшись вперед, — мы думаем, что видение Джона означало революцию.

— Это так, Джон? Это восстание в Англии?

— Я не уверен, мисс, — сказал Джон в ответ.

— Скажи Ее Величеству о голосах, Джон, — напомнил премьер-министр.

— Некоторые мужчины говорили на чужом языке, мисс.

Виктория быстро взглянула на Мельбурна, который кивнул; она никогда не видела его лицо таким суровым.

— На каком языке они говорили? — снова спросила она Джона. — Ты знаешь, что это?

— Мне говорили, мисс, что это…

— Нет, — перебила она, подняв палец, чтобы он помолчал, — Джон, ist es die deutsche Sprache, die Sie hören? Sprechen die Männer deutsch?

— Это было так, именно так они говорили, мисс, — сказал Джон, — как Вы сейчас.

Виктория откинулась на спинку стула и перевела взор на Мельбурна, который встретил ее взгляд твердо и прямо. Затем она вновь занялась юным Джоном Брауном.

— А это случилось здесь, Джон? — спросила она. — Это происходило у нас, в Англии?

— Я не знаю, мисс, я боюсь. Я думаю, да. — Его лицо было пепельного цвета.

— Спасибо, Джон, — сказала Виктория. — Ты был очень смелым. — Она посмотрела на Мельбурна, дав понять, что встреча окончена, и собралась встать.

Мельбурн выдвинулся вперед. «Прежде чем мы уйдем, Ваше Величество, пусть юный Браун расскажет еще кое-что, что он видел». Он повернулся к мальчику. «Давай, Джон».

— Я видел Вас в большой печали, мисс, под деревом внутри Вашего замка.

У Виктории захватило дух от внезапного испуга и ощущения, что ее личный, внутренний мир распался от чужого вторжения. Она услышала, будто со стороны, свой собственный голос, который холодно и очень медленно произнес: «В моем замке нет деревьев, Джон».

— Это то, что я видел, мисс. Я видел огромное горе.

— Лорд Мельбурн, — распорядилась Виктория, не отводя глаз от Джона Брауна.

— Да, Ваше Величество.

— Будьте добры, проводите меня обратно во дворец, немедленно.

 

XVII

Член парламента сэр Джон Крафт, его слуга Фредерик и лорд Фосетт реквизировали один из верхних коридоров Реформ-клуба на Пел-Мел. Они устанавливали — с великим тщанием и серьезностью — правила новой салонной игры, разновидности игры в шары, или boules. В одном конце коридора уже ждал своего часа тяжелый медицинский шар. В другом по отполированным доскам (из-за них-то и был выбран этот коридор, так как они давали гладкий, непрерывно ровный «путь»), были установлены ряды шпилек, или фишек, скрупулезно раскрашенные и пронумерованные, чтобы определять по ним счет: их расстановка была продумана заранее — самым тщательным образом, с бесконечным пересмотром диспозиции.

Остальных членов клуба просили продвигаться по коридору аккуратно, по стенке, чтобы не опрокинуть систему, которую трое мужчин выставляли столь аккуратно, и народ в основном с интересом воспринимал нестандартное использование помещения: за удивленным поднятием бровей обычно следовал вопрос о назначении столь сложных приготовлений, затем джентльмены, чтобы не мешать энтузиастам, осторожно, прижимаясь спинами к стене, обходили фишки и шли дальше, в одну из легендарных комнат Реформ-клуба.

— Господа, — сказал один влиятельный виг, несколько озадаченный необходимостью миновать коридор таким способом, — могу я узнать правила этого развлечения?

— Милорд, все очень просто, — ответил лорд Фосетт. — Этот тяжелый медицинский шар, вот там, медленно и аккуратно катится по полу, вот сюда…

Он, влиятельный виг, сэр Джон Крафт и его слуга — все вместе повернулись, обозревая фишки.

— Шар, — продолжал лорд Фосетт, — должен аккуратно задеть одну или несколько фишек Те, что стоят с краю, соответствуют минимальным очкам. Сколько фишек повалится…

— Джентльмены, посторонитесь, — раздался крик с другого конца коридора, и когда все взглянули в том направлении, то увидели лорда Квимби, который взял шар, пригнулся и запустил его с невозмутимостью олимпийского атлета.

— Нет, сэр… — начал было лорд Фосетт, но поздно: шар покатился, Квимби подпрыгнул и распрямился, любуясь, как выпущенный им снаряд на большой скорости пронесся по коридору и повалил хитроумно расставленные фишки — все без исключения.

— Превосходный вариант игры в кегли, господа, — загоготал Квимби и осклабился, шагая по коридору к ним и не обращая внимания на их молчание, — вы не думали насчет нескольких боковых отверстий для шара, может, имеет смысл? Добавит еще остроты? Но, в любом случае, чудесная штука, мне понравилось. Похоже, у меня максимум очков.

На этом он переступил через упавшие фишки и прошел мимо, а они смотрели ему вслед, не находя слов для достойного ответа.

Что касается Квимби, то разрядка сейчас ему была кстати; он подумал об этом, пока миновал коридоры клуба: передышка нужна, чтобы настроиться на серьезные дела, которые его здесь ждут, например, эта условленная встреча.

Сначала он прошел в библиотеку, где оглянулся по сторонам, сел у читательского места, посмотрел на полки и выбрал удачно расположенную книгу, «Мемуары безумца» Гюстава Флобера в английском переводе. Открыв книгу, он достал из кармана нож, вырезал достаточное количество страниц, чтобы между крышками переплета появился карман, куда он и запрятал нож После этого он вернул «Мемуары безумца» на полку, бросил вырванные листы в горящий камин и покинул комнату, радуясь тому, что к предстоящей встрече подготовился надлежащим образом. Да-да, к встрече с шантажистом: как ни противно ему было думать об этом, но эти передачи заставляли его уныло размышлять о событиях двух последних лет, а в итоге все это грозило для него разорением.

Его шантажируют! Кто бы мог подумать. Однако вот он здесь, снова, и его карман отягощен маленьким кожаным кошельком на застежке, предназначенным для его врага, поистине воплощенного возмездия.

Хотя, мрачно предвкушал он, все это скоро закончится, будем надеяться.

Он приободрился, увидев премьер-министра, лорда Мельбурна, который сидел в комнате для газет, где члены клуба обычно проводили время в одиночестве, перелистывая номер «Таймс».

Квимби очень нравилось делать намеки на связь, которая некогда была у него с женой премьер-министра, леди Кэролайн Понсонби, ныне, впрочем, покойной. Это и в самом деле был для него почти неиссякаемый источник развлечения, так как в светских кругах было широко известно, что лорд Квимби приобщил жену премьер-министра к радостям пикантного секса. Хорошо известно это было, конечно, по той причине, что сам Квимби примечательным образом был нескромен на этот счет; в самом деле, его коньком было подражание спазмам жены премьер-министра в акте страсти, совершаемом через рот (он заверял, что у него не было недостатка в женщинах из общества, светских леди, рвавшихся занять освобожденное леди Кэролайн драгоценное место в постели Квимби. Каким бы уж оно там ни было…).

Изрядную долю веселости добавлял и тот факт, что перед залетом в его постель леди Кэролайн имела очень громкую связь с лордом Байроном, и во время этого эпизода она умудрилась пустить в оборот описание Байрона как «безумного, дурного и опасного для общения» — быстро ставшее ярлыком.

Бедный лорд Мельбурн… Рогоносец, одним словом.

Иногда, размышлял Квимби, даже трудно придумать с чего начать, когда приходится высмеивать премьер-министра. Ну и работенка, в самом деле.

Однако кому-то же надо это делать.

— Слава богу, — сказал он, приближаясь к кожаному креслу сзади, — лорд Мельбурн, это всего лишь вы. Свою газету вы держите таким образом, что создается почти полный эффект, будто здесь сидит кто-то с рогами.

Он упал в кресло напротив Мельбурна и с наслаждением встретил мрачный взгляд премьер-министра. Мельбурн, нет сомнений, привык к тому, что при дворе перед ним заискивают, и тот скандал даже придал ему некий романтический ореол. Тем не менее для тех, кто знал одну лишь голую правду, в его натуре была одна совершенно неуловимая особенность, и она была проста — Мельбурн был человеком, который любил свою жену, который не думал о себе и который продолжал это делать и после ее кончины. Это и стало его трагедией — что он любил ее тогда, что никогда не переставал ее любить и что любит ее до сих пор.

— Квимби, — сказал Мельбурн холодно, — я почему-то полагал, что вас изгнали из Реформ-клуба.

— О нет, премьер-министр. Это из Атенеума, Трэвелерса, Брукса и из обеих палат парламента. Меня прогнали только из всех них, но из Реформ-клуба пока еще нет, о чем я рад вам доложить.

— Ах так, — сказал премьер-министр, тут же решивший впредь переместиться дальше по Пел-Мел, например в Трэвелерс-клуб, где, стало быть, можно гарантированно не наткнуться на Квимби снова, — уверен, вы располагаете еще массой времени, пока вас прогонят и отсюда тоже.

— Живем надеждой, да, премьер-министр?

— Однако, что привело вас сюда?

— A-а, встреча, — сказал Квимби беззаботно. — Меня шантажируют. Я на грани разорения!

Мельбурн изобразил улыбку: «Надо полагать, ничего слишком уж такого заурядного».

— Что вы, это великолепный бисквит, праздничный торт, как сказал бы замызганный кухонный сброд. Вы слышали о новой технике, которая называется фотопроизведенным рисунком?

— Должен признаться, нет, — вздохнул Мельбурн, нисколько не увлеченный интригующей манерой Квимби перескакивать с одного на другое, поскольку в это время он думал свое: Если бы только он знал правду. Что демоны ходят среди нас.

— Фотопроизведенный рисунок — это процесс, при котором можно получить мгновенное изображение кого-нибудь самым нескромным, неучтивым образом, — сказал Квимби и злорадно добавил: — Даже чьей-то супруги…

Мельбурн не говорил ничего, явно показывая этим, что не считает Квимби достойным для требования сатисфакции.

— Как вы можете себе представить, милорд, такая техника может найти максимально неблаговидное применение у джентльмена моих наклонностей.

— Что ж, Квимби, — вздохнул Мельбурн, — остается надеяться, что хотя бы малая толика правды есть во всем том, что тут наговорено. О, как мне поистине будет жаль видеть вас или банкротом, или на виселице.

— Как же, как же.

Их беседа была ненадолго прервана появлением слуги, несшего на подносе два стакана портвейна; он склонился поочередно перед каждым, они взяли стаканы в полном молчании. Воспользовавшись паузой, Квимби быстро обвел глазами комнату: кожаные кресла, книжные полки, абажуры газовых рожков, украшенные кисточками. Его человек еще не обнаружил свое присутствие, таясь где-то поблизости. Стать членом клуба, разумеется, было одним из многих условий в этом затянувшемся вымогательстве, и временами Квимби даже не знал, что его самого раздражало больше: факт, что шантажист брал его деньги, или то обстоятельство, что он воспользовался им как пропуском в более высокие слои общества.

Слуга удалился, перед этим низко откланявшись. Мельбурн зашуршал своей газетой, давая понять, что намерен продолжить чтение, и поднял газету так, чтобы она полностью закрывала его лицо.

Квимби подался вперед и положил руку на сгиб страниц, опуская газету и вынуждая премьер-министра вперить в наглеца презрительный взгляд.

— Что теперь, парень? — сказал Мельбурн раздраженно.

— Интересуюсь, что нового у королевы, Мельбурн? Как себя чувствует Ее Величество?

— Она с большой решительностью привыкает быть правительницей, — вздохнул Мельбурн с удовлетворенным видом человека, повторяющего избитые банальности, озвучивание которых тем не менее выставляет его в выгодном свете.

— С вашим наставничеством, несомненно, — поспешил вставить Квимби. — Я уверен, вы заливаетесь соловьем.

Мельбурн бросил на Квимби уничтожающий взгляд, затем поднял газету и потряс листы, расправляя их, всем своим видом выражая и отвращение, и безусловное окончание беседы.

Укрывшись за газетой, он вздохнул, вспомнив, в самом деле, о королеве и о том, как она шла сердито впереди него после посещения домика Браунов в парке Букингемского дворца. Она оставила его далеко позади себя; он же, торопясь ее нагнать, чувствовал тяжесть всех своих 58 лет.

— Нездоровые видения мальчика, как же… — горячилась она, размахивая руками от своей скоростной ходьбы (она шла, не разбирая дороги, прямо по траве). — Вы уговариваете меня пожертвовать всем из-за галлюцинаций мальчика-подростка. Моей любовью к Альберту, одобрением моей семьи, союзом двух домов.

— Ваше Величество, пожалуйста, прошу Вас, остановитесь, чтобы мы смогли это обсудить.

Она встала и круто повернулась, придержав одной рукой шляпку, как будто она могла слететь от той быстроты, какую порождал ее гнев.

— Лорд Мельбурн, — сказал она, когда он почти бегом приблизился к ней, — Вы представили мне все мало-мальски разумные доводы, почему мне не следовало бы выходить замуж за Альберта. Что я слишком молода. Что он слишком молод, интересуется только моим богатством и, в сравнении со мной, слишком низкого происхождения. А теперь… это. Этой тактике я не могу даже найти достойное название.

— Ваше Величество, в прошлом видения юного Брауна подтвердились очень…

— Вы говорите, он может видеть будущее?

— Ну да, сударыня, он в прошлом…

— Действительно? Тогда почему семья не нажила богатства на таком даре?

— Не думаю, что это работает в подобном духе, сударыня.

— Предсказал ли он, что вы потерпите поражение от сэра Роберта Пиля?

— Нет, сударыня, он не…

— Нет, значит. Есть ли у него какие-то другие мудрые слова для его страны и монарха, помимо тех — о разладе с участием мужчин, которые говорят по-немецки? Очень кстати, лорд Мельбурн, что это оказался немецкий. Ja, es ist sehr günstig.

— Сударыня, Вы не в первый раз поражаете меня своими лингвистическими способностями. Я не могу не восхищаться и Вашей логикой, которой Вы владеете, как всегда, не хуже того, как опытный хирург своим скальпелем, но…

— Хватит льстить, Мельбурн, — резко оборвала она его.

Воздух буквально застыл вокруг них.

— Может быть, — добавила она, сделав шаг вперед и этим заставив его чуть податься назад, — главное, что волнует вас, это не вопросы положения или возраста и даже не политики или международной дипломатии, а просто опасение, что Альберт заменит вас в качестве моего наставника; что в будущем я буду получать советы с немецким акцентом. Все дело в этом, Мельбурн, что вы скажете?

— Сударыня…

Она подняла руку, останавливая его.

— Закончим, лорд Мельбурн, — сказала она резко. — Теперь будьте так любезны, укажите мне, в каком направлении дворец.

— Это туда, сударыня, — он показал в противоположную сторону от той, куда она двигалась до этого.

Она дернулась и устремилась мимо него, очень скорым шагом, назад во дворец. Ему оставалось только ковылять за ней вслед.

Заливаться соловьем? Не то чтобы выпад Квимби бил мимо цели. Он и вправду был очень чувствителен почти ко всем замечаниям, касавшимся ораторских способностей; все знали, что он вспыхивал каждый раз, когда упоминали имя Байрона, даже если это было повторение того отвратительного эпитета. Но… заливаться соловьем? Тогда этого не случилось. Возможно, она, королева, и права. Возможно, он упивался своей ролью наставника; возможно, он наслаждался их… доверительной близостью? Чем бы это ни было, такую возможность ему предоставляли все реже и реже. Вероятно, он уж чересчур упивался ею.

Он заметил, что Квимби, сидевший напротив, резко выпрямился, и на его веселой физиономии быстрой тенью промелькнуло неудовольствие. Мельбурну хотелось обернуться и посмотреть, кто это сумел произвести в Квимби подобную перемену, но остался неподвижен — предпочел не давать тому повода думать, будто его дела хотя бы в малой степени интересуют премьер-министра.

— К вам, кажется, пришли, — вместо этого бросил он ему.

— В самом деле, — сказал Квимби, вставая. — До встречи, премьер-министр.

— Буду ждать с нетерпением, — произнес Мельбурн.

Пока он раздумывал, не оглянуться ли ему все-таки, Квимби исчез: ни его самого, ни его гостя уже не было видно.

Квимби, пока они шли к библиотеке, успел поразмышлять о том, насколько же он правильно угадал возможные пути использования техники фотопроизведенного рисунка и каким великим даром предвидения он обладал. Хотя поздравлять себя пока еще рано. Пока абсолютно не с чем. Пока что есть только ситуация, которая не доставляет ему ничего, кроме спазмов в груди.

Прошло не так много времени после кошмарных событий того вечера, как к нему домой притащился Крэйвен, этот чертов помощник Тэлбота. Его встретил Перкинс — закутанный, как с тех пор он ходил всегда, в большой шарф, обмотанный вокруг шеи, чтобы скрыть зияющую рану, нанесенную зубами зомби. Для слуги внутри дома это было нарушением дресс-кода, даже несмотря на стоявшую тогда зиму; этим вопросом задавались также и остальные слуги, которые заметили перемену, произошедшую в Перкинсе, и поначалу просто избегали его, а потом, один за другим, попросили расчета, к большому сожалению Квимби.

В довершение, Перкинс ходил теперь, конечно, с бросающейся в глаза хромотой. Он и Квимби попытались произвести некий неотложный ремонт, касающийся недостающей ноги; его собственная, к несчастью, была обглодана так, что послужить опорой уже никак не могла, так что им пришлось отрубить ногу Шугэ и приладить ее взамен прежней, прибив ее на нужное место деревянными гвоздями и привязав бинтами; теперь, когда она была спрятана под брюками, носками и ботинками, никто не мог бы сказать, что одна из ног Перкинса имела предыдущего владельца, если не считать, конечно, хромоты.

Квимби, однако, не забывал об этом. Когда он смотрел, как Перкинс открывает ногу Шугэ, то заметил — со смесью удовольствия, сожаления и изрядной доли сексуального возбуждения, — что Шугэ исполнила буквально его несколько нестандартные инструкции, данные накануне оргии: покрасила ногти на ногах в ярко-красный цвет, и что же, именно так, как он и предвидел, ногти действительно преподносили ногу в самом эротичном свете.

Крайне возбуждающее зрелище.

Однако теперь нога была прикреплена к Перкинсу, и от этого Квимби совершенно запутался в своих ощущениях. Он до сих пор ловил себя на том, что наслаждается видом ноги с накрашенными пальцами, несмотря на то, что нога уже связана не с Шугэ и обещанными ею страстными, напоенными мускусом ночами, а с Перкинсом, его слугой-мужчиной. Он и впрямь довольно часто, под предлогом «дать ноге немного подышать», заставлял Перкинса снять ботинок и носок, а сам бросал на ступню мимолетные, но пристальные взгляды.

Они оба понимали, что единственным средством задержать процесс разложения, затрагивавший и физические, и умственные способности, было постараться обеспечить Перкинса непрерывной доставкой свежего мяса. Господа Берк и Хэйр-младшие согласились гарантировать, что в дом будут регулярно привозить новые трупы. Разумеется, оба они втайне недоумевали, каким это таким непонятным образом его сиятельство распознает трупы давностью больше одного-двух дней; они не догадывались, что у него в доме теперь был персонаж, наделенный самым утонченным вкусом в том, что касалось человеческого мяса, извлекаемого при расчленении. В самом деле, вкус у Перкинса в этом отношении был настолько изощренным, что он и Квимби скоро придумали презабавнейшую игру: Перкинсу завязывали глаза, и он проходил «гастрономический тест». Обычно он всегда умел определить пол источника мяса, а также ту часть тела, с которой был срезан тот или иной кусок.

Однако, если не принимать во внимание все эти обстоятельства, Перкинс сохранял превосходное расположение духа и никоим образом не пренебрегал своими обязанностями слуги, включая сопровождение гостей в кабинет хозяина; так же было и в тот вечер, когда явился Крэйвен, — он провел его прямо к камину, где сидел Квимби, неотрывно глядя на огонь.

Лорд поблагодарил Перкинса и отпустил его, посмотрев вслед: он знал, что тот прижмется ухом с той стороны двери, как между ними и было условлено — слушать было необходимо, чтобы быть готовым на случай непредвиденных обстоятельств.

— Ваш слуга простужен, сэр? — спросил Крэйвен, как только дверь закрылась, а сам он устроился на стуле. — Он так бледен, и я заметил, что он носит шарф.

— Да, это так, — ответил Квимби. — Бедный старина Перкинс мучается болями в груди.

— Еще и несчастный случай с ногой, да, сэр? — допрашивал Крэйвен.

— Точно, бедняга. Столько свалилось на него.

— Могу я спросить, не была ли эта рана получена во время конфликта в тот вечер?

— Как? Я что-то не понимаю, о чем вы говорите, дружище, — сердито сказал Квимби, уже решивший взять гостя на пушку.

— Я располагаю фотопроизведенным рисунком, который может освежить вашу память, сэр.

— В самом деле? И у вас это… с собой?

— Конечно, сэр.

— Давайте-ка взглянем. — Квимби встал и обошел разделявший их стол.

Крэйвен достал большую металлическую пластину, на которой имелось изображение. Он вручил ее Квимби, тот пробормотал «спасибо», разыгрывая заинтересованное внимание, а сам встал позади Крэйвена.

На изображении был виден Квимби (сбоку, но его вполне можно было узнать), смотревший на кровавую баню в библиотеке. На первом плане была отчетливо различима миссис Корвент, сидевшая на ляжках с оторванной рукой Фанни в зубах. На заднем плане Жаклин пировала над внутренностями Шугэ.

Да, и в самом деле, это изображение было в высшей степени изобличающим.

Дальше произошло все сразу: Квимби швырнул пластину в огонь, схватил с каминной полки большой, тяжелый подсвечник и поднял его, чтобы со всей силы опустить сзади на голову Крэйвена.

— Это была копия, лорд Квимби, — спокойно сказал тот, даже не шевельнувшись при виде гибнущего фотопроизведенного рисунка, скручивавшегося в пепел на каминной решетке.

Квимби помедлил.

— Копия? — повторил он.

— Да, милорд, — заверил Крэйвен. — Это был фотопроизведенный рисунок с оригинального фотопроизведенного рисунка.

— Понятно, — сказал Квимби и опустил подсвечник. — А где же оригинал?

— А вам, ваша светлость, совершенно незачем это знать. В надежном месте, и никто не сможет его найти, если не будет знать, где именно.

— Замечательно.

Квимби поднял подсвечник.

— Ваша светлость, — продолжал Крэйвен, — должен сказать вам, что вы не позаботились закрыть шторы на окнах. Я совершенно четко вижу на стекле ваше отражение.

Квимби глянул туда и увидел, как в зеркале, Крэйвена — тот сидел, а Квимби стоял позади него с поднятым в руке подсвечником. Крэйвен помахал ему, и это взбесило Квимби.

Он еще раз опустил подсвечник.

— Значит, никто не может найти его, этот фотопроизведенный рисунок? — спросил он, адресуясь к отражению Крэйвена.

— Нет, сэр, — улыбнулось оно.

— Тогда мне нет нужды беспокоиться о нем, не так ли? — вел свою партию Квимби.

— Ну, в данный момент, да, сэр, потому что…

Но он так и не закончил это предложение, так как позади него Квимби еще раз поднял подсвечник и на этот раз с тяжелым выдохом опустил его на череп Крэйвена так, что снес всю его заднюю часть. Тело подалось вперед к столу, и на его поверхность с мокрым, хлюпающим звуком брызнули кровь и зловонное серое вещество мозга.

Тело конвульсивно дергалось и издавало тихий стонущий звук. Квимби шагнул вперед и нанес ему второй удар, одновременно выкрикнув «Перкинс».

Моментально дверь кабинета распахнулась, Перкинс торопливо заковылял к столу.

— Поешь, парень, — осклабился Квимби, отступая в сторону и поднося к носу свою руку. В комнате уже остро чувствовался неприятный кислый запах мозга. — Этот тип еще дергается.

— Это очень любезно с вашей стороны, сэр, большое спасибо, — сказал Перкинс, подходя к столу и сдергивая Крэйвена на пол. Он устроился на коленях рядом с ним, и Квимби почудилось, что в свои последние мгновения Крэйвен каким-то образом осознал, что именно должно было с ним произойти — что он почувствовал, как Перкинс разорвал его рубашку, а потом прижался к его животу, и на мгновение тому стало тепло, и тепло обещало удовольствие, пока зубы Перкинса не вгрызлись в мясо, отрывая мягкую, нежную плоть, какой она бывает именно в этом месте. Квимби снисходительно улыбнулся. Он уже знал любимый маршрут Перкинса, изучив за последние несколько дней особое пристрастие своего слуги именно к мясу с груди и живота. Забавно, он вроде бы сблизился с Перкинсом как-то гораздо больше с тех пор, как он умер.

— Я оставлю тебя наедине с нашим другом, Перкинс, если ты не возражаешь, — сказал он, все еще принюхиваясь к своей руке. — Это запах мозгов. Я нахожу его крайне возбуждающим. Я буду в библиотеке, может, ты составишь мне там компанию, когда закончишь.

Перкинс уселся на ляжки, рот его лоснился от крови и слизи. Крэйвен уже был разделан от шеи до паха; внутренности, еще теплые, вываливались, поблескивая, наружу.

— Конечно, сэр, благодарю вас, сэр. Как только я закончу здесь, то приду к вам, сэр.

Спустя некоторое время они уже сидели вместе в библиотеке, не нарушая поначалу доверительного молчания. Насытившийся Перкинс снял ботинок и носок, чтобы «дать ноге немного подышать». После долгой паузы, во время которой Квимби изображал отсутствующий взгляд, а на самом деле таращился на ступню Перкинса, слуга выразительно кашлянул.

— Сэр, я удивляюсь, почему вы не дали ему закончить предложение, прежде чем убивать его, сэр.

Квимби, которого оторвали от его эротических мечтаний, вздрогнул. «Ты что, Перкинс. Я ударил в подходящий момент, когда шантажист меньше всего этого ждал. Что такого мало-мальски важного на этом свете мог он сказать?»

Ответ на это, конечно, был, и ему предстояло появиться очень скоро. Он пришел в форме письма от журналиста из бульварной прессы, которого звали МакКензи и которому Крэйвен, как выяснилось, дал на сохранение копию фотопроизведенного рисунка.

Это оказалось крайне утомительным делом, тем более что МакКензи имел очевидный опыт в искусстве шантажа. За два года, прошедших с того момента, он вытянул из Квимби большую сумму денег, а заодно воспользовался общественным положением лорда и его светскими связями, какими уж они ни были.

Квимби, однако, решил убить МакКензи — из милосердия. Там внизу, в подвальном этаже клуба, ожидает Перкинс. По всей видимости, он сидит там один в помещении для лакеев: когда он туда прибыл, остальные слуги предпочли его покинуть. Такое уж он производил на людей действие в те дни. Они были склонны освободить площадь вокруг него. Он издавал невероятно специфический запах и приносил с собой крайне неаппетитно пахнущие завтраки. Квимби не сомневался, что Перкинс будет наготове.

— Ваша светлость, — сказал МакКензи, — если вы не возражаете.

Квимби быстро окинул взглядом пустой зал библиотеки. МакКензи сделал то же самое, прежде чем обыскать Квимби на предмет оружия. Удовлетворенный, что светлость его не имеет, он указал на стул, и Квимби сел, улыбаясь. Он думал о томике Флобера, стоявшем совсем неподалеку, и о Перкинсе внизу у лестницы: колесики их плана пришли в движение.

МакКензи отличался грубоватыми манерами и пышными бакенбардами. Как ни странно, противники, похоже, понимали, что при иных обстоятельствах они наверняка понравились бы друг другу.

— Вы ведь закажете мне портвейна, ваша светлость? — спросил МакКензи. — Просто чтобы разрядить обстановку?

— Конечно, — улыбнулся Квимби, живо представив, как туда и сюда работает нож, срезая куски мяса с этой глупой, толстой, лоснящейся физиономии.

Когда портвейн был принесен и слуга удалился, МакКензи уселся поудобнее.

— Прежде чем мы займемся нашим делом, милорд, могу я попросить вас о небольшой услуге? Немного информации, если позволите?

Квимби нахмурился. Мало того, что этот проходимец его шантажирует, обеспечил себе через него членство в клубе, так теперь еще и это? Вытряхивать из него информацию, как из обычного осведомителя, источника?

Он шумно вздохнул, показывая этим все свое неудовольствие, на что МакКензи улыбнулся, показывая в ответ, что неудовольствие его светлости в данных обстоятельствах совсем никудышное оружие, и потому приступил к делу: «Что вы знаете о сэре Джоне Конрое, ваша светлость?»

— Очень мало. Что он советник матери королевы. Что королева ненавидит его.

МакКензи подался вперед: «Потому что…»

— Потому что он совершенно не скрывал своего желания быть теневой властью при троне. Говорят, когда юная принцесса была очень больна, он попытался принудить ее подписать бумагу о назначении его Личным Секретарем принцессы. Ужасно неблаговидно, не так ли?

— Как Конрою удалось влезть к ним? — спросил МакКензи.

— A-а, он начинал в должности конюшего у последнего герцога Кентского, где-то за три года до того как герцог умер и за пару лет до рождения будущей королевы.

— И она с детства ненавидела его?

— О-о, да, абсолютно. Она называет его не иначе как демон во плоти.

— Почему так?

— Вероятно, она видит внутри него тьму.

— Это не впервые, когда я слышу это словосочетание в одном и том же предложении, Конрой и демон, хотя я чувствую, что в первом случае имелся в виду гораздо более буквальный смысл. Вам не кажется, и в самом деле, милорд, что в последнее время развелось как-то необычно много слухов, связанных со сверхъестественными событиями, что скажете?

Квимби заерзал в своем кресле.

МакКензи чуть придвинулся. «Той ночью, — сказал он, — разве вечеринка у вас не вышла из-под контроля, а, ваша светлость?»

Квимби ничего не ответил.

— Это было в ночь восшествия на престол, не так ли?

Квимби изучал свои ногти. «Может быть. Я, собственно, не помню в подробностях…»

— Почему?

— Ну, я вас умоляю.

— Почему это произошло той ночью? Почему ваши мертвецы напали именно той ночью?

— Я и в самом деле не знаю, о чем вы говорите.

— В связи с той ночью имеются сообщения о схожих адских происшествиях по городу, разве вы не в курсе?

Квимби отрицательно затряс головой. «Я не читал ни о чем таком в газетах. Насколько мне припоминается, все газетчики занимались специальными приложениями о смерти короля».

— Прошел слух о какой-то двухголовой псине, может быть, вы слышали?

— Двухголовая собака? Нет, но…

— Говорите!

— Ну, я видел двухголовую крысу.

— Крысу?

— Совершенно точно. Она пробежала прямо под моим окном.

МакКензи откинулся в кресле, как и Квимби. Оба задавались вопросом, не шутит ли другой.

— Я думаю, той ночью было что-то из ряда вон выходящее, — сказал МакКензи. — Я был свидетелем, правда, в другую ночь, такого, что до сих пор задаюсь вопросом, было ли это на самом деле. И продвигаясь дальше, ваша светлость, могу только спрашивать, не вовлечен ли в это сэр Джон Конрой. А может быть, даже и вы?

— Понимаю, — сказал Квимби. — Вы думаете, что я в одной команде с силами тьмы, — он ухмыльнулся. — Может быть, вам стоит пересмотреть свою стратегию в качестве шантажиста, а то вдруг что не так?

МакКензи откинулся в кресле. «Если бы я боялся, ваша светлость, я приберег бы свой страх для шарманщика, а не для его обезьянки. А теперь, ваша сиятельная светлость, если позволите, я возьму свои деньги», — сказал он.

Квимби, вскипев, вытащил кошелек, затем протянул его МакКензи, который тут же сунул его в свой карман.

— Сейчас, — сказал Квимби, — если позволите, я хотел бы получить свой маленький кожаный кошелек обратно. Одно дело — давать вам деньги, но я совершенно не понимаю, почему я должен снабжать вас еще и кожаными кошельками.

МакКензи нахмурился, полез в карман своего пальто и вытащил кошелек…

В библиотеке имелся подъемник, по которому персонал поднимал напитки и блюда на верхние этажи клуба; была также и тайная лестница, известная немногим посвященным. Этим потайным ходом Квимби и собирался воспользоваться, когда с помощью ножа, запрятанного в томике Флобера, он заставит МакКензи спуститься по лестнице в подвал, где вместе с Перкинсом они сумеют подтащить МакКензи к их карете. Они привезут его к себе домой, а в доме Квимби его уже ждет погреб, ныне отравленный трупной вонью от многих тел, поставляемых сюда господами Берком и Хээром-младшими, но как бы то ни было, это все-таки идеальное место для того, чтобы расспросить журналиста, что у него на уме. Ибо там МакКензи будут пытать. Квимби рассчитывал укрыться от зловония: может быть, мечтал уже он, надо соорудить какой-нибудь респиратор, но такой, чтобы он позволял видеть и наслаждаться зрелищем — когда Перкинс будет поедать, часть за частью, тело его врага вплоть до тех пор, пока этот человек, испытав несусветные, невообразимые муки, не откроет им местонахождение фотопроизведенного рисунка… и Квимби сам съездит за ним и найдет изобличающее его изображение, и как только он получит его, вернется домой и прикажет Перкинсу прикончить врага.

Это был почти безупречный план. В нем не обнаруживалось изъянов, чреватых возможностью ошибки.

Если не считать того, что когда Квимби, разыгрывая беззаботность, потянулся и схватил с полки томик Флобера, то он с запозданием обнаружил, что это был не английский перевод автобиографического сочинения Флобера, не Memoirs of a Madman, то бишь «Мемуары безумца», а французский оригинал, Mémoires d’un fou. Охваченный паникой, он попытался сунуть французский оригинал Флобера обратно на полку, но лишь неловко выронил книгу, а к тому моменту МакКензи уже встал, бросив маленький кожаный мешочек, теперь пустой, на стол со словами: «Приятного вечера, лорд Квимби, я дам вам знать о времени и месте нашей следующей встречи через месяц», — и покинул помещение библиотеки.

Проклятый проходимец! Квимби рванулся к подъемнику, сунул голову в шахту и прокричал вниз: «Шевелись, Перкинс, он перехитрил меня. Он идет вниз. Даст Бог, мы перехватим его на улице!»

Он отыскал нож, нахлобучил цилиндр, затем подбежал к одному из шкафов, надавил на него плечом и повернул, открыв проход к винтовой каменной лестнице, по которой он и устремился вниз, прыгая через две ступеньки. Внизу уже ждал Перкинс. Хорошо. Сократив путь, они наверняка окажутся снаружи одновременно с МакКензи. Вместе с Перкинсом они уставились в сводчатое окно служебного входа, расположенного ниже мостовой, и в тот же момент заметили, как наверху мимо окна прошел МакКензи: его трость разгоняла густой туман, за которым ничего не было видно.

Квимби и Перкинс посмотрели друг на друга. Квимби усмехнулся. Перкинс тоже. Квимби рукой коснулся своего цилиндра, и Перкинс в ответ на этот сигнал тронул рукой свою войлочную шляпу. Это означало, что на лестнице и на улице им следует молчать — так они проскользнули наверх и заспешили по мощенному булыжником тротуару, пытаясь обнаружить МакКензи в тумане, который сгустился вокруг так, что они едва могли видеть что-то в шаге от себя. До Квимби очень быстро дошло, что с его последним планом возникла неувязка, ибо МакКензи уже не было видно; единственным следом для них оставался звук его шагов и постукивание трости: тук-тук-тук — он двигался по Пел-Мел.

Квимби коснулся рукой цилиндра и дал знак, что им следует рассредоточиться; слуга так и сделал, шагнув с тротуара в грязную жижу на мостовой. Они быстро побежали, пригибаясь и отчаянно пытаясь разглядеть сквозь туман свою жертву, чтобы не дать ей ускользнуть.

У него наготове нож. Кривое лезвие будто жгло его, жаждая крови.

Шаги и «тук-тук-тук» оборвались. Квимби завертел пальцем, призывая Перкинса остановиться, и тот встал, чужая нога — нога Шугэ — тащилась чуть позади.

Квимби скорее почувствовал, чем увидел, что они миновали первый поворот к Сент-Джеймс-сквер. Где живет МакКензи? Он не знал этого. Конечно, вполне возможно, он жил где-то возле этой площади и уже свернул туда.

Затем из толщи тумана раздалось: «Кто тут?»

Квимби и Перкинс пригнулись, оба напряглись.

Тишина.

Шаги возобновились. Тук-тук-тук. Квимби глянул в сторону, коснулся рукой цилиндра и указал вперед себя. В ответ Перкинс с готовностью кивнул, усмехнулся, и они разом двинулись дальше.

Постукивание прекратилось.

Квимби закрутил пальцем, сигнализируя остановку, взглянул в сторону Перкинса и едва-едва различил фигуру своего слуги, хотя тот был всего лишь в нескольких футах от него.

Снова тишина. Квимби с Перкинсом затаили дыхание. Откуда-то сзади послышалось цоканье подков: лошадь двигалась в другом направлении, к Трафальгарской площади.

Затем туман прямо в стороне к МакКензи стал как будто редеть, но прежде чем он сообразил, тот уже надвинулся на него. Из тумана пришел какой-то свист, который он с запозданием распознал как звук трости МакКензи, уже когда с криком повалился на землю.

На руку, в которой был зажат нож, наступила нога, и он скорчился от боли. Затем МакКензи нагнулся и забрал оружие. На секунду-другую Квимби застыл в ожидании смерти, сожалея, что так много он еще не успел сделать, например посмотреть, как три женщины удовлетворяют одна другую. Но, конечно, МакКензи не имел желания причинять ему ощутимый вред. Несомненно, он читал волшебную сказку о простаке, который убил золотого гуся, а МакКензи не был простаком. Вместо этого он молча разоружил Квимби и отбросил нож куда-то в туман.

— Сэр! — позвал Перкинс. Лежа на земле, Квимби хорошо слышал его шаркающие шаги в их сторону.

МакКензи отвернулся, и Квимби воспользовался этой возможностью, чтобы перекатиться, но слишком поздно понял, что уткнулся в конский навоз. МакКензи тем временем поднял свою трость. «Перкинс», — предостерегающе крикнул Квимби, но опять слишком поздно: трость уже свистела, рассекая туман. Ее владелец, должно быть, приметил походку Перкинса, ибо трость ударила низко. Свинья. Раздавшийся треск явно не был звуком встречи его трости с человеческой костью, примешивалось кое-что иное, и когда Квимби вывернул голову в ту сторону, то успел увидеть, как фальшивая нога Перкинса просто отломилась от него с характерным треском, и он понял, что сломались деревянные крепежные гвозди. Перкинс повалился на землю.

К нему придвинулось лицо МакКензи.

Совсем рядом по-звериному рычал Перкинс — голодный и лишенный обещанного угощения: неудовлетворенный инстинкт бушевал в нем с яростной силой. Квимби скорчился от сознания полного краха.

Но потом его обдало теплой волной от дыхания МакКензи, на него пахнуло смешанным запахом табака и алкоголя.

— Что ж, цена выросла, Квимби, — прошипел он и ушел.

 

XVIII

Букингемский дворец

Лорд Мельбурн сидел в роскошно убранной комнате Синих Апартаментов в ожидании ежедневной аудиенции у Ее Величества. Будучи пока что в одиночестве, он позволил себе немного ссутулиться и вытянуть ноги под столом, за которым они обычно сидели с королевой, обсуждая государственные дела. Локоть на ручке кресла, подбородок подперт другой рукой, вид задумчивый, просто образец размышления. А думал он, как всегда в такие минуты, о Кэролайн.

Откуда-то в комнате, где он сидел один, раздался звук покашливания.

Мельбурн слегка подпрыгнул — почти незаметно, впрочем, но тем не менее он вздрогнул, затем возвел округлившиеся глаза к потолку и чуть вздохнул.

— Мэгги, — сказал он.

— Ага, сэр, — послышался бестелесный голос. Не в первый раз его удивляло, где же все-таки было ее потайное укрытие в этой комнате. Конечно, его заботил не доступ к этой информации — скорее, поражала, если не сказать смущала, изощренность, с которой она пряталась. Или эта женщина обладала какими-то тайными способностями, о которых он ничего не знал? Например, быть невидимкой. Он сдержал улыбку. Не стоит приписывать ей невозможное. Это просто грозная и несокрушимая Мэгги Браун.

— Если вы здесь, — сказал он, — прошу доложить, кто охраняет королеву?

— Хикс и Хадсон, сэр.

— Вы знаете, что я предпочитаю ваше личное наблюдение. Сейчас… неспокойные времена.

— И не говорите, премьер-министр.

— О? У вас есть новость.

— Именно.

— Из какого разряда новостей эта?

— Хорошие новости… для тех самых энтузиастов плохих новостей.

Мельбурн вздохнул: «Продолжайте».

— Мы провели некоторые дальнейшие расследования о событиях в подвале Петушиной арены. Похоже, крысы нацеливались на мальчика, паренька с конюшни Хастингс, Эгга.

«Крысы». Мельбурн затрепетал. Он ненавидел крыс. Не то чтобы он встречал хоть кого-либо, кто заявлял, что их любит, но он всерьез подозревал, что найдется очень немного людей, которые не выносили их до такой степени, как он. «Вы чувствуете, что эти крысы были у него в подчинении, Мэгги?» — спросил он, не понимая сути сообщения.

— Нет, похоже, они пытались лишить мальчика жизни. А кому, должны мы поразмыслить дальше, было бы на руку увидеть мальчика мертвым?

— Конрою, который запросто разгуливает по коридорам и залам дворца, — подумал про себя Мельбурн, — этому доверенному лицу матери королевы.

Мать королевы, естественно, приходилась теткой принцу Альберту, который так сильно завладел сердцем королевы.

За несколько дней до этого лорд Мельбурн и сэр Джон Конрой повстречались во дворе, и Конрой улыбнулся при приветствии. Его глаза ожили. Возможно, он полагал, что у него есть все основания улыбаться, подумалось Мельбурну, потому что он чуял, что фортуна вновь повернулась к нему лицом.

Мельбурну не понравилось это. Ему совсем это не понравилось.

— Что-нибудь еще? — спросил он, глянув на старинные часы. С минуты на минуту должна появиться королева. На какую-то пару мгновений он приковался взглядом к циферблату, спрашивая себя, не там ли Мэгги Браун и не смотрит ли она в этот самый момент на него сквозь отверстие для завода.

— Ага, мальчик.

— Что с ним?

— Мы не можем его найти.

Были ситуации во время подобных бесед, что невидимое ее присутствие позволяло ему выражать свою досаду более явно, чем если бы она сидела напротив него. Так случилось и на этот раз. «Ох, Мэгги».

— Мы делаем все возможное и невозможное, — сказала она, оправдываясь, — этот мальчик не хочет, чтобы его нашли.

— Он с журналистом?

— Нет, насколько мы знаем.

Мельбурн вздохнул. Эгг говорил с журналистом несколько секунд, перед тем как удрать. Васкес, которая в их команде умела читать по губам, не смогла рассмотреть большую часть беседы, но сообщила, что Эгг произнес определенное слово.

Демон.

После этого, доносила Васкес, Эгг сказал журналисту МакКензи еще что-то, но он наклонился, и ей не удалось уловить, что это было. Однако это было нечто такое, что МакКензи отшатнулся, и Эгг воспользовался возможностью ускользнуть.

Мельбурн в отчаянии всплеснул руками. «И его нельзя было задержать?» — сказал он и понял, что этот вопрос для них звучит едва ли не в сотый раз. Вдобавок к этой их неприятности они были уверены, что Конрой тоже был в курсе разговора Эгга с журналистом. Васкес видела поблизости его карету.

— Нам нужно найти этого Эгга, Мэгги, больше ради него самого, чем для нас.

— Мы занимаемся.

— Это крайне неблагоприятно, Мэгги. Господи Боже, нам не хватало только языков, наперебой болтающих о демонах во дворце.

— Этого следовало ожидать, премьер-министр, как только она метнулась к газетчикам. Видит Бог, мы опасались, что это произойдет намного раньше.

— Верно. Что бы интересного ни было у леди Флоры Хастингс насчет Конроя, газеты никогда бы не стали описывать его доблесть.

— Впрочем, демоны при дворе… Премьер-министр, никто не поверит в это.

— Не поверит, верно. В настоящий момент это выглядит как бред сумасшедшего, паранойя, полет дикой фантазии и просто совпадение. Но нельзя исключать возможности, что МакКензи будет продолжать рыть носом землю, пока не обнаружит нечто чуть более существенное…

— Нужно ли нам рассказать малышке?

— Рассказать что? Правду?

— Ну, вариант правды.

— А напомните-ка мне, как мы узнали ее, Мэгги?

— Из видения, премьер-министр.

— Именно. Из предсказания юного Брауна, что потомок Ваала будет править величайшей империей мира. — В сознании Мельбурна еще саднили те шрамы, которые принесла последняя его попытка использовать видения маленького Джона, чтобы предостеречь королеву от нависшей опасности. «Боюсь, этого будет недостаточно, чтобы убедить ее, — сказал он. — Нам на некоторое время надо затихнуть, Мэгги».

В этот момент раздался, стук, оповещавший о входе королевы, и лорд Мельбурн едва успел встать, как гвардеец открыл дверь в гостиную, и вошла королева в сопровождении герцогини Сазерленд.

— Лорд М, — улыбнулась она.

— Ваше Величество, — низко поклонился он.

Виктория отпустила герцогиню и заняла место за столом напротив лорда Мельбурна. С того самого дня, как они посетили домик Браунов, у нее в голове вертелся один и тот же вопрос, на который она захотела получить ответ, стоило им остаться наедине.

— Она здесь? Мэгги Браун? Она в комнате, где-то тут?

Лорд Мельбурн улыбнулся ей так мягко, как только сумел. «Я действительно не смогу проинформировать Ваше Величество, — сказал он, — но на всякий случай нам стоило бы воздержаться от интимных сцен, Вы не возражаете?»

Она откинула голову и громко захохотала. Что касается лорда Мельбурна, то он был почти уверен, что с той стороны, где стояли старинные часы, он услышал приглушенный смех.

 

XIX

Он всегда умел ее рассмешить, подумалось Виктории. Это ж надо было сказать такое: «Воздержаться от интимных сцен!»

Впрочем, если разобраться, у них ведь с лордом Мельбурном была особая, доверительная близость. Да и как могло быть иначе? Он, прежде всего, был ее наставником, личным секретарем и премьер-министром. Он обладал несомненным даром очаровывать. Он мог развеселить ее на целый день.

Однако время, на протяжении которого он исполнял роль лучшего друга, близилось к концу.

Теперь у нее был Альберт.

Лорд М извинился за то, что сам он определил как весьма бестактную манеру давать выход своим сомнениям касательно королевского бракосочетания. Он ничего не имел против Альберта — Лорд М это неоднократно подчеркнул. Его соображения основывались на необходимости дальнейшего процветания Англии. Он был вынужден признать перед нею тот факт, что видения юного Джона Брауна действительно не могут служить надежным указанием на беды и разлад, грозивший прийти с континента, — действительно, их недостаточно, чтобы основывать на них политику любого рода, тем более в том, что касалось замужества королевы. Однако, сказал Лорд М, он по-прежнему придерживается мнения — и в этом с ним солидарен и Корпус защитников, — что мятежи остаются отчетливой угрозой. Хуже того, это может быть восстание, задуманное и осуществленное силами тьмы; а что возмущение, хаос и беспорядок были благодатной почвой для произрастания зла — об этом он говорил ей довольно часто.

— Сэр Джон Конрой? Как насчет него? Вы установили какие-то связи между ним и этим возможным возмущением? — задала она следующий вопрос: об этом она тоже спрашивала его довольно часто.

— Сударыня, — отвечал он, как и раньше, с некоторой долей неуверенности, — все, что нам известно о сэре Джоне, основано на предположении и догадках того же рода, на каких — смею сказать — сложилось и Ваше собственное мнение.

— Тогда приставьте к нему ваших агентов, — настаивала она, — чтобы они отслеживали его передвижения; чтобы его доверенные лица и все контакты были на учете.

— Сударыня, — ответил лорд Мельбурн утомленно, — все эти вещи мы делали в прошлом. Не было ни малейших поводов связывать сэра Джона с активностью демонов. Он советник Вашей матери. Это обстоятельство делает его более опасным, чем кого-либо еще во всей империи. Вы думаете, мы позволили бы ему иметь доступ к Вам, если бы думали, что он вовлечен в планы Вашего свержения?

— Он смог подобраться ко мне, — напомнила она ему сердито, — он пытался заставить меня назначить его своим личным секретарем.

— И ему было отказано. Ваше Величество, мне больно говорить об этом, но в мире есть зло и тьма, и далеко не всегда они связаны с приспешниками ада. В большинстве случаев это просто алчность, тщеславие и жажда власти: ими можно объяснить те деяния, которые мы обычно именуем злом. Иногда я задаюсь вопросом, действительно ли эти силы так проницательны, умны и умеют манипулировать нами, как мы привыкли им приписывать.

Как обычно, она с большим вниманием слушала его мудрые слова (хотя и удивлялась, сколь много информации не доходило до нее), но заметила, что в последние дни он выстраивал свои рассуждения с некоторой долей сожаления, будто в предчувствии того дня, когда за поддержкой и советом она обратится уже не к нему, а к Альберту.

А произойдет это скоро. С Альбертом они были неразлучны со дня помолвки: они проводили время вместе — распевая дуэты, отправляясь верхом или просто беседуя. Они обменялись кольцами и локонами, и часто видели, как они шептались и смеялись друг с другом. Она без устали писала о нем в своем дневнике. Когда она принимала парад войск в Гайд-парке, он сопровождал ее и был облачен, как она записала в тот вечер, «в белые кашемировые бриджи, под которыми ничего не было», и еще она часто отмечала его красоту и то счастье, которое он ей подарил. Ибо впервые в жизни она чувствовала себя действительно любимой, и он любил ее саму, а не ее ранг — как же, королева Виктория, — который достался ей от рождения и был, как ни крути, делом случая.

Она выступила перед Тайным советом и объявила о своем обручении; она видела, что некоторые члены задавались вопросом о чувствах Ее Величества к принцу Альберту, поскольку их она не показывала. Ей было достаточно, что на запястье у нее теперь был браслет, а в нем — миниатюра с его портретом: он словно давал ей силу, в которой она всегда так остро нуждалась, когда ей приходилось держать речь; словно она не смогла бы вынести пребывания без него, где бы ни находилась.

 

XX

Случилось так, что в то утро понедельника, 10 февраля 1840 года, она проснулась оттого, что окна ее спальни сотрясал ветер. Виктория упала духом. Выглянув на улицу, она поняла, что погода расстаралась на день ее свадьбы: шторм!

«Если погода отказывается признавать традиции дня бракосочетания, — заявила она себе, — тогда так поступлю и я», и она отправилась к принцу Альберту в его спальню — несмотря на все протесты и причитания придворных дам, ее приближенных, которые с ужасом всплеснули руками. «О нет, Ваше Величество, это неуместно! Так не полагается! Умоляю Вас не делать этого!» — слышались возгласы.

— Глупости! — сказала она. — Никакая сила на земле не оторвет меня сегодня от него. И, прежде чем отправиться к нему, она велела придворной даме передать ей крохотную коробочку, которая стояла на ее туалетном столике. Осыпав удивленного жениха поцелуями, она взяла его лицо в свои руки и заглянула — глубоко и радостно — ему в глаза.

— Готов? — спросила она.

Он смотрел на нее. «Как никогда раньше, дорогая, — сказал он. — Виктория, сегодня ты сделаешь меня счастливейшим человеком во всем этом мире, ибо я завоевал сердце ангела».

Она раскрыла ему свои объятья, и они обнялись — молча, отчетливо сознавая, что эта их встреча уже сама по себе является нарушением традиции. Но они не могли противостоять тому, что их губы нашли друг друга, и она продлила это мгновение, обхватив руками его голову и погрузив пальцы в его волосы. Время, казалось, в этот миг остановилось для Виктории. Каждый нерв, все ее чувства были стянуты в тугой узел этим поцелуем.

Наконец они разомкнули объятия, и она невольно опустила глаза, ошеломленная тем, с какой силой страсть рванулась из ее тела. Она тяжело дышала, и в комнате слышался только этот звук, если не считать дождя, барабанившего в окно.

— Альберт, — сказала она, — у меня кое-что есть для тебя. — И она передала ему кольцо, которое он принял, и глаза его засияли.

— Альберт, я хочу, чтобы у нас никогда не было секретов друг от друга.

Теперь уже он взял ее лицо в свои руки. «Мы теперь вместе, Виктория, — ответил он. — Отныне для нас нет ничего, чем мы не смогли бы поделиться друг с другом».

Потом все шло своим чередом: ее причесали, разделив волосы пробором и уложив их над ушами; надели на нее белое атласное платье, обшитое кружевами; шею украсило бриллиантовое ожерелье, к платью прикололи сапфировую брошь с алмазами, которую ей подарил возлюбленный, ее Альберт.

— Как вы считаете, Лезен, хорошо ли, что я в белом? — спросила она баронессу. — Я выбрала его только потому, что это идет к кружеву, но меня беспокоит, что белое сейчас непопулярно.

— Вы выглядите прекрасно, сударыня, — ответила ее главная придворная дама, — уверена, Вы создадите моду на него.

— Скорее всего, мне предстоит вызвать паническое бегство от зеленого, — подумала королева: она опасалась, что ее народ не простил ей прежних ошибок, но еще больше боялась, что ее свадьба пройдет незамеченной и что ей придется катить в своей карете к дворцу Сент-Джеймс по пустым, равнодушным улицам.

Она очень сильно ошиблась. Точно так, как и в день ее коронации, вдоль улиц теснились толпы улыбавшихся людей, они приветственно махали ей, и она обнаружила, что ей приходится сдерживать слезы счастья и благодарности, когда она отвечала на эти приветствия. Она поворачивалась к ним, и ее бриллианты сверкали на солнце, которое словно бы ждало достойного случая, чтобы выглянуть и омыть их всех своим теплым жаром, прогнав прочь ветер и высушив следы дождя. Это была погода для Королевы.

После церемонии бракосочетания во дворце последовал свадебный завтрак; перед ним у них было несколько минут, чтобы побыть вместе — их первые мгновения наедине в качестве мужа и жены. Потом они отправились в Виндзорский замок — по улицам, все еще заполненным людьми, желавшими им счастья, пока, наконец, много позже они не остались одни, и он придвинул высокий табурет вплотную к кровати, и прижал ее к себе, и они поцеловались. На следующее утро, проснувшись (хотя спать им почти не пришлось), она повернулась, чтобы посмотреть на Альберта и едва поборола желание его разбудить. Позже она записала в дневнике фразу «он выглядел таким прекрасным, рубашка была расстегнута, обнажая его шею, и это было так красиво».

Короче, они были безумно счастливы, и живи они на необитаемом острове — с населением из двух человек, — вряд ли между ними возникла бы хоть малейшая размолвка.

Однако Викторию призывали ее обязанности. Они нависали над ними. Их медовый месяц был таким коротким, всего три дня, и под его конец — долг призывал — в отношениях семейной пары обнаружились проблемы.

Например, она узнала, что принца Альберта раздражало, что он не получил полного доверия у нее как монарха. Когда она встретилась с лордом Мельбурном для обсуждения государственных дел, принца Альберта не пригласили присоединиться к ним, ему также не разрешалось заглядывать в бумаги государственной важности, которые отнимали так много ее времени — не говоря уже о том, что ей было рекомендовано не сообщать ему об угрозе со стороны демонов.

Иногда они спорили по этому поводу. «Мой дорогой, мой любимый, — сказала она однажды в одну из таких бесед, стараясь успокоить своего мужа, который вдобавок к ощущению, что он лишний, чувствовал еще тоску по родине, — англичане могут испытывать такую ревность к иностранцу, что они воспринимают его как вмешательство в управление их страной». (И пару раз она вспоминала видение юного Джона Брауна.)

Впрочем, это были мелкие пустяки, и Виктория говорила себе, что она, скорее всего, только из-за своей очевидной молодости и возможной неопытности в роли монарха придает им больше значения, нежели они того стоят. Это ведь были всего лишь проблемы роста; они скоро, так или иначе, закончатся, и они несоизмеримо малы в сравнении с той великой любовью, которая продолжала расцветать между ними. Иногда она только и ждала, когда закроет дверь в их комнату, положит голову к нему на грудь, и уже будет не королевой Викторией, правительницей Британской империи, а просто Викторией, женой Альберта. И она чувствовала, что в мире нет ничего, что дало бы ей большее удовольствие, и те моменты были самыми счастливыми в ее жизни, и за них ей следует вечно благодарить судьбу. Ничто, думала она, не может омрачить это счастье.

Грустно, но последующие события сделали именно это.

 

XXI

Королева была в неописуемом смятении. «У меня нет желания быть беременной, — восклицала она. — Абсолютно никакого». Она уставилась на Альберта взглядом, не оставлявшим ему сомнений в том, что видит в нем виновника этого несчастья.

— Это просто отвратительно, — распалялась она, — худшего несчастья для меня нельзя и придумать. Эта беременность послана, чтобы омрачить мое счастье. О-о, как мне хотелось наслаждаться жизнью с тобой хотя бы полгода, мой любимый. Но забеременеть за несколько коротких недель безмятежного супружества, это и в самом деле слишком. Как для женщин это вообще может быть желанным?

Они были женаты не так уж долго, Альберт знал, что в подобном состоянии ее лучше не прерывать и не произносить никаких слов утешения. Он знал, что ее гнев, как бурное пламя, стихнет сам, выдохнувшись, хотя ему редко доводилось видеть вспышку такой силы. «А что, если мои мучения вознаградятся только мерзкой девчонкой? — бушевала она дальше. — Да я просто утоплю ее!»

Тут Альберт уже не выдержал. «Хватит, Виктория, замолчи, — сказал он, придвинувшись и положив руки ей на плечи, что заставило, наконец, успокоиться эту гневливую королеву, — это совсем не надлежащее чувство для будущей матери».

— Ах, Альберт, — резко отклонилась она от него. — Опять ты с этим своим надлежащим. Я заявляю: твои мысли насчет надлежащего и не надлежащего волнуют тебя больше, чем здоровье и благополучие твоей собственной жены.

— Нет, нет, моя дорогая, — защищался он, — это ведь только потому, что обычно… как бы это сказать… — общепринято для женщины, ожидающей ребенка, встречать эту новость с неким подобием радости.

Это рассердило ее еще больше, щеки у нее просто запылали. «Обычно, Альберт, — слово не для меня. Если ты хотел иметь обычную жену, то тогда, позволь сказать, тебе было бы лучше оставаться в Германии».

Она уставилась на него, ожидая ответных возражений, на что он не пошел, продемонстрировав сдержанность, дипломатичность и немалое самообладание.

Возможно, подумалось ему, он сумеет загладить вину. И, надо сказать, во многом благодаря именно ему она оставалась бодрой, сильной и здоровой телом и душой во время той проклятой беременности и потом, после родов, когда 21 ноября 1840 года, в темный, серый день (с налетавшим дождем и ветром, не разгонявшим дым, который валил из каминов, сгущая и без того плотный, влажный воздух), после двенадцати часов мучительных усилий Виктория родила их первенца. Она сильно страдала от болей, но переносила их, как сказал ей позже Альберт, весьма стоически.

Девочка.

Когда все закончилось, Альберт сел у ее кровати. Он не дал придворным дамам возможности суетиться рядом, предпочтя сам вытирать пот с ее лба; нежно склонившись к ее розовеющим щекам, он шепнул ей: «Моя дорогая, ты должна пообещать, что не утопишь ее».

Еще не отойдя от пережитого напряжения и, как бы то ни было, разочарования из-за пола младенца, Виктория нашла в себе силы рассмеяться.

— Нет, — сказала она, глядя ему в глаза. — Я обещаю, что не утоплю ее.

— Хорошо.

— Вместо этого я собираюсь сделать ее подкидышем.

Теперь пришел черед и ему рассмеяться.

— Ты был со мной, — сказала она, когда он отсмеялся, — ты прошел со мной через все это.

— Я всегда с тобой, моя любовь, всегда. Если бы я мог взять на себя все твои муки, я бы сделал это.

— Все-все?

Он сделал вид, что раздумывает.

— Ну-у… возможно, не все из них. Большую их часть. Некоторую часть. Немножко.

Она засмеялась. «Я выражалась неприлично, когда рожала, а, Альберт?»

— Боюсь, что да, моя дорогая.

Она покраснела. «Правда? И доктор слышал».

— Ты говорила так интересно… — и он наклонился к самому ее уху, — какого черта, ко всем чертям.

— О-о.

— И это еще не все, Виктория, — он покачал головой с притворной печалью. — Страшно вымолвить, не все. Ибо и другие слова срывались с твоих губ, например, — и он снова наклонился и зашептал, — проклятье, да провалитесь вы все.

Она принялась хихикать, смущенная.

— …и еще почему-то майский жук. Ко всему прочему в один момент ты заявила, что — цитирую — «я не подряжалась клянчить, как милостыню, вашу помощь», а про ребенка — «выкиньте из меня эту проклятую штуку, выкиньте же, вон-вон».

— О, Альберт.

— Я шучу, моя дорогая, — сказал он. — Конечно, ты была молодец, и в нужные моменты ты делала все, как надо, именно так, как надлежало.

— Спасибо, — прошептала она. — Спасибо тебе за все. — Она потянулась отбросить челку с его глаз, и они на мгновение застыли. Затем, чуть усилив голос, она обратилась к матери, которая сидела у двери, погруженная в вязанье: «И тебе спасибо, мама».

Герцогиня встала, отложив вязанье в сторону, и с коротким поклоном произнесла «Ваше Величество».

— Ты разочарована, что это не мальчик, мама? — спросила Виктория.

Глаза ее матери блеснули. «Все мои мысли были о тебе, крошка», — ответила она.

Виктория улыбнулась. Герцогиня снова села.

В накуренном помещении по соседству ожидали известия министры и сановники; туда им принесли новорожденную для освидетельствования.

Среди них были лорд Мельбурн, архиепископ Кентерберийский (который был немного навеселе, как потом доложили Виктории), епископ Лондонский и лорд-стюард, управляющий дворцом. Все эти достойные джентльмены, когда ребенка положили на стол и развернули донага, столпились над ним и поспешили выразить радость от успешного разрешения Виктории здоровым младенцем, хотя и не сумели скрыть разочарования, что этим младенцем был не принц, а принцесса — Виктория Аделаида Мария Луиза, которую в семье будут звать просто Пусси, Котенок.

Виктория оставалась в постели две недели, оправляясь от тяжелых родов. Все это время Альберт ухаживал за нею, ожидая ее полного выздоровления. Он сидел с нею в затемненной комнате. Читал ей. Писал за нее письма. Он никому не разрешал переносить ее с кровати на софу, делая это сам; и куда бы ей ни требовалось переместиться по дворцу, он настаивал, чтобы звали его, чем бы он ни был занят по своему обычному распорядку — и сам катил ее в коляске по коридорам. Конечно, это включало и выполнение обязанностей ее доверенного лица. Он представлял ее на заседаниях Тайного совета; он следил за всеми делами Кабинета министров и докладывал ей, он сам вникал в дела политической жизни. Вечером он обедал с герцогиней и затем шел к Виктории в ее комнату. Он выглядел как человек довольный, живущий любовью, и эти чувства наполняли его еще большим счастьем в домашней, семейной обстановке. Особенно это проявилось в том энтузиазме, с каким он готовил их дом к Рождеству.

Для их дочери это было первое Рождество, и такое событие, разумеется, должно было запомниться навсегда, как он заявил. И он принялся готовить к этому Виндзорский замок, а первой его задачей было устроить особое рождественское украшение: он сказал, что так всегда делают в Германии, там это традиция. Там принято, как он ей с гордостью сказал, ставить елку — такую высокую, какая только может поместиться, — и украшать ее всю-всю свечками, маленькими восковыми куклами, гирляндами из орехов и изюма, протягивая их меж ветвей.

И все собрались посмотреть, как ее ставили — елку в Виндзор на Рождество, — и Виктория тоже вышла, и у нее захватило дух, когда она увидела ее размеры, а несли ее не меньше пяти ливрейных лакеев в париках. Затем садовники долго почесывали лбы и спорили, озадаченные тем, как ее установить, пока старший садовник не решил, что ее нужно прикрепить к балке; дворецкий же ворчал, что «уж, конечно, эти сосновые иголки засыплют весь ковер», но, поймав взгляд Альберта, оживленно заявил, что «бесспорно и несомненно, это добавит праздничного настроения гостиной».

Когда все ушли, Альберт подошел к ней и взял ее за руку; и пару минут она наслаждалась одним только ощущением его прикосновения.

Это чувство так ее захватило, что она едва заметила вошедшего лакея, который что-то шепотом сказал герцогине Сазерленд. Та ответила ему тоже шепотом, затем извинилась и вышла вслед за ним из комнаты. Королева была слишком увлечена разглядыванием добавления к интерьеру гостиной, что не придала значения этим переговорам.

— Это и вправду так здорово, Альберт, — сказала она. — Любовь моя, может быть, это чересчур импозантно?

— Я попросил привезти самую большую ель, какую только смогут найти, — ответил он, — но я совсем не ожидал, что мои слова поймут так буквально. Боюсь, где-то в Европе обеспокоятся пропажей ценного ориентира.

Она засмеялась, и ее смех еще не отзвучал, когда герцогиня Сазерленд вернулась в комнату и подошла к ней, встав между елкой и королевой. Ее лицо было серьезным, руки сжаты перед грудью, реверанс неглубокий, быстрый.

— Слушаю, Гарриет, — сказала Виктория.

Позади герцогини виднелась ель.

(«Дерево внутри Вашего замка…»)

Виктория похолодела.

— У меня крайне огорчительная новость, Ваше Величество, — порывисто проговорила герцогиня.

— Ну? — у нее пропал голос, она еле двигала языком. — Что такое?

(«Я вижу Вас в большом горе, мисс».)

— Это Дэш, сударыня, — сказала герцогиня. — Мне так жаль, сударыня… но Ваш верный спаниель достиг в конце концов предельного возраста. Дэш умер, сударыня.

 

XXII

― Пароль снежный человек, — раздался голос у двери, и все толпившиеся в крохотном домике Браунов были так им ошеломлены, что в первую минуту все смешалось — за скрипом отодвигаемых стульев последовали проклятья и растирания шишек на голове, особенно у Хадсона и Хикса, которые вскочили со своих мест и, будучи выше всех других собравшихся, ударились макушками о низкую балку потолка.

А почему, по какой такой причине весь этот переполох?

Из-за неожиданного визита королевы.

Произнеся пароль, хотя его никто не спрашивал, она открыла дверь в домик (это вызвало у Мэгги и Джона Брауна-старшего серию обвинительных взглядов в сторону друг друга — каждый упрекал другого в том, что дверь осталась незапертой) и сошла по ступенькам. Весь ее вид сводился к одному слову «сердита» — сердитым чудилось даже замирающее шуршание кринолиновых юбок, когда она встала лицом к лицу перед ними, а здесь были все: Хадсон, Хикс, Васкес, Мэгги Браун и ее муж Джон, лорд Мельбурн (на которого она бросила самый упрекающий взгляд) и молодой Джон Браун, который стоял с дымящимся чайником, поскольку как раз собирался заварить чай.

— Ваше Величество, — сказал Мельбурн, возглавивший парад поклонов, приветствий, приглаживания вихров и обращения глаз к плиткам пола, устроенный всеми присутствующими, — что за истинно нежданное удовольствие, сударыня. Чему же мы обязаны…

Виктория смотрела мимо него и остальных, ее глаза были прикованы к юному Джону, который тоже уставился на нее, как вкопанный застыв на месте, с широко открытыми глазами и чайником в руке.

— Это был Дэш, — сказала она. — Ты видел тогда, что умер Дэш. Ты видел мое горе из-за него.

Джон Браун молча кивнул. Глаза его блестели.

— Сударыня, я чрезвычайно сожалею, — молвил Мельбурн, — это не могло не стать для Вас ужасным потрясением; Ваша любовь к Дэшу вошла в легенду, ею восторгались все, кто были тому свидетелями.

— Спасибо, Лорд М, это были очень светлые чувства, и я действительно оплакивала Дэша, но мои мысли немедленно обратились к моей стране. Признаюсь, этим точным видением обстановки в случае с Дэшем юный Браун более чем убедил меня в своем даре. Джон, — обратилась она к мальчику, и голос ее смягчился, — сядь, пожалуйста. Мне нужно узнать еще кое-что. То видение, которое у тебя было раньше. То, где насилие. С людьми, которые говорят по-немецки. С тех пор тебе приходило это?

Все присутствующие зашевелились, передвинулись, чтобы освободить место Джону и королеве: Виктория присела к столу, мальчик — напротив.

— Мне было видение после этого, мисс, — сказал он, — но добавить чего-то нового нельзя. Подробностей было очень мало.

Виктория достала откуда-то из своего рукава кусок ткани и вручила его лорду Мельбурну, жестом показав, чтобы тот передал его юному Брауну, что тот и сделал.

— Ты знаешь, кому это принадлежит, Джон? — спросила королева, — чей носовой платок ты держишь?

— Он принадлежит Вашему мужу, мисс. Он принадлежит принцу Альберту.

Виктория схватилась рукой за горло. Верно, смерть Дэша дала ей новое подтверждение дара, которым обладал Джон, и она перешла от своей прежней, однозначной позиции скептика к чему-то напоминающему веру, что не помешало взыграть эмоциям — состоянию одновременно шока, удивления, восторга, — когда она увидела этот дар в действии. Ибо как он мог узнать, если не с помощью какой-то психической способности?

Удачная догадка? — сказал ей внутренний голос — чуть ли не с акцентом, как у Альберта, ибо она с уверенностью могла сказать, как бы отреагировал на это он сам.

Но дерево в замке? Она плачет под деревом внутри своего замка? Как мог Джон Браун знать это?

— Скажи мне, Джон, — продолжила она, — скажи то, что ты можешь получить от этого платка.

Держа платок, он щупал его пальцами, будто проверяя качество ткани. Глаза были закрыты.

— В его душе огромный конфликт, мисс, — сказал Джон. Его голос звучал очень тихо, все слушатели затаили дыхание.

Виктория первой набрала воздуха в грудь и попросила: «Скажи еще, Джон».

— Ваше Величество, — вмешался лорд Мельбурн, сначала проведя рукой по волосам, а затем прижал кулаки к столу, чтобы она его послушала. — Разумно ли это? — и далее, понизив голос: — Как подслушивающие могут узнать много нелицеприятного о себе, так и любая прогулка в психику…

Она бросила на него пронзительно-острый взгляд.

— Возможно, — поправился он.

— Мне нужно знать, Лорд М, — сказала она, мне очень нужно знать, тот ли человек мой Альберт, каким его видит мое сердце.

— Он любит Вас, мисс, — раздался голос Джона. — Эту любовь он чувствует в своей груди как какую-то силу, а иногда она действует так ужасно, что он чувствует боль, да, иногда именно так, мисс.

Виктория бросила торжествующий взгляд на Мельбурна, который поднял руки, убрав их со стола; затем снова повернулась к Джону, который не обращал ни на кого из них внимания, занятый только тем, что было у него в голове, и теперь продолжал: «…но внутри у него большой конфликт, мисс. Я чувствую там большой страх…»

Его руки, державшие платок, задрожали. Виктория спрашивала себя, проявлялось это у Альберта или нет. «…большой страх и… сомнение. Он сомневается, мисс, как будто его разрывают на части, тянут в совершенно разные стороны».

Но это про нас! — подумалось ей. Это наша судьба; разрываться между нашим долгом и нашим чувством, нашей обязанностью по отношению к семье и к стране, к Богу. Конечно, мы разрываемся…

— Он думает о судьбе. Он боится ее. Он страдает от этого с той же силой и страстью, как чувствует любовь к Вам и своим детям.

— К своему ребенку, — поправила Виктория.

— Нет, мисс, к своим детям.

Виктория смутилась. Она взглянула на Мэгги Браун, которая обратилась к сыну. «Джон, любовь моя, Ее Величество и принц имеют только одного ребенка, маленькую девочку».

Джон отрицательно помотал головой. «Есть другой ребенок, — сказал он и показал на королеву: — Он внутри Вас, мисс».

В то же мгновение Виктория почувствовала, что ее охватил какой-то холод. Ей почудилось, что весь мир как-то сжался, и в нем остались только она и — в конце длинного-длинного тоннеля — юный Джон Браун, с закрытыми глазами и руками, перебиравшими платок.

— Этого не может быть, — услышала она, как со стороны, собственный голос. Ее руки потянулись к животу, и в тот же момент она поняла, что мальчик сказал правду. Так скоро! Сердце рухнуло куда-то вниз.

— Это маленький мальчик, мисс, — сказал Джон Браун.

Кто-то в комнате не сдержался: «О Боже». Виктория пришла в себя и поняла, что отчего-то не может справиться с дыханием.

— Ты уверен, Джон? — услышала она голос Мэгги Браун и была благодарна за этот вопрос, который прорвал шок, окутавший ее темным облаком.

— Да, я уверен, мама, — сказал Джон Браун. — Это мальчик, наследник английского престола, и это то, чего он боится больше всего.

— Чего и кто боится больше всего, Джон? — не отступала Мэгги.

Виктория почувствовала, что все плывет у нее перед глазами. Она ухватилась руками за край стола.

— Принц Альберт. Я чувствую, что он боится наследника мужского пола. Он боится его больше всего на свете. Потому что он знает: это путь в темноту — в смерть.

 

XXIII

Девять месяцев спустя.

Секретный дом, Лондон

Заговорщики встретились, чтобы обмыть рождение младенца: Стокмар и Конрой пили виски, Леопольд поднял стакан с рыбьей требухой и искоса бросил взгляд на сестру, которая предпочитала пить чай.

Когда-то она бы тоже с радостью пила требуху, подумалось ему, ныне же она предпочитает чай. Чай. На минуту им овладело презрение. Еще столетие тому назад она была устрашающей. Теперь же ее существование клонилось к упадку в окутавшей ее пелене стыда. Она стыдилась, что оказалась неспособна произвести мужского потомка Ваала. Вместо мальчика-полукровки она дала им Викторию, и их планам взойти на трон пришлось ждать еще поколение — до тех пор, пока у них будет наследник-мужчина. Вместо того чтобы побороть стыд, герцогиня, однако же, позволила ему поглотить себя, в итоге она стала почти стручком — пьющим чай, — и едва справлялась с тем, чтобы удерживать человеческий облик. И уж слишком зависимой она стала от своего амбициозного, нетерпеливого управляющего.

Пусть так. Этот день не годился для оплакивания прошлых неудач: сейчас они собрались, чтобы поднять бокалы за успех в будущем.

— Да свершится то, чтобы наш род встал на вершину власти, — провозгласил Леопольд, опуская свой пустой бокал с требухой, — Виктория родила сына, и Ваал получил наследника: Альберт Эдуард, следующий в порядке престолонаследия величайшей империи в мире. Полукровка. Младенец, который будет выпестован и обучен в духе Ваала, и он осознает и примет свою судьбу и приведет в движение колеса величайших катастроф человечества. Люди будут страдать, а наш род будет процветать.

— Правильно, правильно, — сказал Конрой.

Стокмар поставил свой стакан на стол. «Могу я спросить, — начал он, — кому выпадет задача обучения мальчика? В большинстве случаев этого ожидают от отца… но в данный момент…»

— Альберт — хороший человек, — сказала вдруг герцогиня. Все замерли. И даже не потому, что в эти дни она вообще редко открывала рот. Но сказать такое…

Конрой хмыкнул.

— Моя дорогая, это не совсем то, что мы хотим слышать, — сказал Леопольд с насмешкой.

— В последнее время я подолгу была с Альбертом, — сказала герцогиня, — он никогда не заговаривал о своей судьбе или о своей родословной. Были слова о любви, о перемене. Эти темы стали дороги и для сердца Виктории. У твоих полукровок есть совесть, милорд. — И она улыбнулась.

— Мои полукровки? — взорвался могучий демон Ферзе. — Виктория была твоим пометом. От тебя и твоего бесполезного, развратного герцога.

— Как там? У женщины нет той силы, какая есть у мужчины? — спокойно сказала герцогиня. — Однако в Альберте мы не видим ее присутствия. Отца принца, твоего брата Эрнеста, тоже ведь заставили стыдиться, как и меня, разве не так?

— Он не слаб.

— Но и не силен. — Герцогиня превратилась в демона, и брат с сестрой долго испепеляли друг друга взглядами, затем герцогиня опустила глаза и снова как-то сникла.

Леопольд вернулся в человеческое обличье.

— В том случае, если Альберт проявит сопротивление своему призванию, ему следует напомнить об его долге. Конрой, Стокмар и я позаботимся об этом.

— А что, если он силен — если его не удастся убедить?

— Тогда, к сожалению, нам придется убить его; Викторию тоже. Это единственный путь обеспечить нам уверенность, что ближайшие к наследнику лица будут служить нашим интересам.

— Вы не сделаете это! — воскликнула герцогиня.

— Моя дорогая, — холодно бросил Леопольд, — я готов убить все что угодно — человека, полукровку или демона, — что пойдет против интересов Ваала. Я ясно выразился?

Пару мгновений она, казалось, собиралась что-то сказать, затем снова сникла.

— Прежде чем мы определим судьбу Альберта, есть еще пара важных распоряжений. Барон…

— Слушаю, милорд, — сказал Стокмар.

— Свяжитесь с суккубами. Им снова нужно решать задачу с устранением защитника, Браун. Дайте знать, что им повезло — они могут сделать вторую попытку. И на этот раз срывов быть не должно. Сообщите им, что и Мельбурн тоже стал для нас проблемой…

— Да, милорд.

— Теперь, — обратился Леопольд к Конрою, — твоя очередь.

Конрой раздраженно сказал: «Может быть, сначала поговорим о том, что я заслужил. Вы говорили, что наделите меня силами, чтобы, так сказать, я тоже мог стать одним из вас».

— Это действительно, было мною предложено, — сказал Леопольд, — и так оно и будет. Но прежде надо позаботиться о деле.

Стокмар слегка улыбнулся, и Конрой с презрением посмотрел на него. Стокмар, подумал он, доволен уже тем, что его взяли комнатной собачкой. Ему больше ничего не нужно, кроме как служить. Конрой часто впадал в пафос.

Он повернулся к Леопольду. «Тогда скажите, что я должен сделать».

— Ваалу нужен контроль над парламентом. Поскольку мы получаем контроль над монархией, нам нужно позаботиться о том, чтобы монархия сохранила свою власть. Все это будет ни к чему, если ее ослабит реформа. Тебе нужно постараться, чтобы парламент симпатизировал нашим нуждам.

Конрой улыбнулся и сказал: «У вас есть соображения, как этого достигнуть? Шантаж? Финансовые приманки?»

— Оба метода, что ты назвал, подходят, однако ни один не даст стопроцентной гарантии, я полагаю, — ответил Леопольд. — У меня есть иное соображение.

— Что же это может быть, милорд? — спросил Конрой.

— Призраки, Конрой, недочеловеки. Ты будешь использовать призраков.

 

XXIV

Пять недель спустя.

Парк Виндзорского замка

Конец декабря. К вечеру холод усилился, и они видели перед собой клубочки пара от их дыхания. Они шли вместе, рука об руку: Альберт — в цилиндре, кожаных сапогах, застегнутом доверху плаще, — и Виктория — в капоре, плотно прикрывавшем голову, и длинном шерстяном пальто, туго обтягивавшем кринолиновый низ ее черного платья. Позади, на почтительном расстоянии, следовали два ливрейных лакея в сюртуках, черных кожаных башмаках, белых чулках и париках. Вчетвером они походили, наверное, на призраков, бродящих по лужайкам Виндзорского замка, на который уже спускался туман, распадавшийся у земли на клочья вроде мыльной пены.

Виктория уже полностью оправилась от рождения своего второго ребенка, что произошло 9 ноября 1841 года, в Букингемском дворце.

— Это мальчик, Ваше Величество, — торжественно сказал доктор Локок, и еще мокрый, скользкий младенец был осторожно, бережно повернут к королеве так, чтобы она могла проверить то, что определяло принадлежность к его полу; затем его повернули для освидетельствования герцогине.

— О, Виктория, — едва вымолвила герцогиня, прижимая одну руку к губам, а другой уже готовясь вытереть глаза, наполнившиеся слезами радости, — мальчик. Ты подарила нам наследника.

— Да, мама, — только и сказала Виктория, ибо ничего иного она и не ждала; она была уверена, что носит мальчика, с того дня, когда в домике Браунов Джон сказал ей о будущих родах: тогда все еще мелькавшие у нее сомнения насчет способностей Джона Брауна окончательно испарились.

Ей оставалось лишь ожидать рождения сына.

В то же время, помня о страшном смысле прорицания и бояться его. Она дотянулась до руки Альберта, по-прежнему задаваясь вопросом о том, что поведал ей Джон — что для Альберта рождение наследника мужского пола изменит все, что он боится этого больше всего.

Почему?

Потому что вот он: наследник мужского пола, будущий король Англии. Его нарекли Альбертом Эдуардом, хотя в семье его всегда будут звать Берти.

— Как я справилась в этот раз? — спросила она Альберта.

— В этот раз ты вела себя намного лучше. Всего пара-тройка ругательств, так что никто особенно и не смутился, не так ли, герцогиня?

— Альберт, — умоляюще произнесла мать Виктории, смеясь и краснея одновременно, — никогда не знаешь, что от тебя ждать.

Альберт взял Викторию за руки, наклонился ее поцеловать, и она вдохнула его запах. «С тобой, Виктория, — шепнул, — тоже не знаешь, чего ждать. Я не представляю, какая другая женщина могла бы выносить эти страдания с большей стойкостью и мужеством, чем ты, и я только что был тому свидетелем».

Он всегда умел найти подходящие слова, подумалось ей сейчас, когда она шагала рядом с ним и радостно вдыхала леденящий воздух, наслаждаясь холодом, который она так любила. Это был повод для неудовольствия у персонала — когда она настаивала на открытых окнах в своей резиденции, и хотя придворные дамы никогда ей не говорили, что они мерзнут, но она слышала, как они ворчали за дверью.

Между тем Альберт, ее драгоценный супруг, конечно, намного меньше любил холод и даже совсем его не жаловал, и он не был так робок, когда дело доходило до выражения неудовольствия. Он говорил, что боится заболеть, что было правдой (хотя Виктория про себя думала, что свежий воздух принесет ему пользу), следовательно, предпочитал комфорт, который давали плотно закрытые окна и огонь, горящий в камине. Как же он расстраивался в свои первые дни проживания в резиденции, — вспоминала она, улыбаясь про себя, — когда обнаружилось, что здесь простая процедура разжигания камина была сопряжена с гораздо большими трудностями, чем у него на родине. Как и во множестве других хозяйственных дел, разжигание камина обеспечивали два разных ведомства: дрова укладывал персонал главного камергера, а розжиг входил в обязанности гофмейстера. Таким образом, как обнаружил, к своему большому сожалению, Альберт, если два ведомства не действовали согласованно — а такое случалось редко, — огня можно было и не дождаться, и принцу-консорту оставалось лишь дрожать и чертыхаться. В результате он взял на себя «наведение некоторого порядка в доме» и вполне достиг этого: он свел в одно ведомство обязанности трех служб, а заодно и проследил, чтобы не было перерасхода и ненужных трат. Разумеется, эти действия не прибавили ему друзей при дворе. Некоторые из улучшений, осуществленных Альбертом, означали конец стародавних традиций; другие прекращали привилегии и поблажки, которыми пользовался персонал (чего стоило, например, одно лишь распределение «использованных» свечей, когда свечи, которые никто не зажигал, просто заменялись, потому что так было заведено). Больше так не делали. Под стальным взглядом принца Альберта подобное было уже невозможно.

Виктория выросла в старой, давно сложившейся системе, и у нее не было ни причин, ни желания задаваться вопросом, правильный ли этот порядок, так что она наблюдала успехи мужа в этой области с двойственным чувством. Ее расстраивало то, что слуги и придворные огорчались, даже если все это было во благо, как уверял ее Альберт, но она и восхищалась его решительностью, и тем, что та великая любовь, которую она к нему испытывала, имела серьезные основания. Она наблюдала за ним и надеялась, что многому научится у него. Она любила его, но чувствовала и большое уважение, и восхищение тем, как решительно и хладнокровно он разбирался с теми проблемами, которые или раздражали его, или были связаны с очень важными для него вещами.

Взяв в свои руки хозяйственные дела, Альберт обратил внимание на другую ситуацию — с семейными финансами, и именно об этом, как он сказал сегодня, перед их вечерним выходом, он желал с нею поговорить. Он предложил выйти на воздух, что уж совсем не было в его привычках, пошутив насчет того, что у стен имеются уши, — и это несмотря на то, что обычно он постарался бы увильнуть, предложи она ему прогулку по холоду.

— Однако свежо, Альберт, ты не находишь? — сказала Виктория, обеими руками обхватив его локоть и теснее прижавшись к нему. Лакеи наверняка подняли брови от такой интимности, — она была в том уверена, но ее это нисколько не заботило. Она хотела чувствовать его близко-близко.

— Чрезвычайно бодрит, Виктория, — сказал Альберт. — Уверен, те части моего тела, которые не страдают от окоченения, считают, что это великолепно омолаживает.

При этом, как она радостно отметила, он чуть подвинул свою руку, чтобы она прижалась к нему еще теснее, и это сделало ее счастье абсолютно полным.

Она засмеялась. «Я люблю холод, ты обожаешь жару. Я могу потратить всю ночь на то, чтобы перечислять наши различия. Что же свело нас вместе, Альберт?»

— Мы оба не любим черепаховый суп, — сказал он. — Наверное, наше общее отвращение к этому блюду и укрепляет наш союз.

— Ах да, — рассмеялась она, — вполне возможно. Кто вообще на белом свете может захотеть съесть черепаху?

— Вот именно, — сказал Альберт, — всегда думаешь о голове черепахи, и воображение рисует что-то очень противное.

— Альберт, — воскликнула она, дернув рукой, — мне кажется, это уже слишком вульгарно. — Она оглянулась, чтобы посмотреть, насколько далеко от них лакеи, чьи лица оставались бесстрастными. Позади них она заметила третьего, который, казалось, двигался, чтобы присоединиться к ним. Еще дальше, на дороге, которая вела к замку, стояли две кареты, она удивилась, с чего бы это; королева уже собралась сказать об этом Альберту, но в те минуты ее больше волновали другие мысли, отвлекаться от которых не хотелось.

Тут сам Альберт, в продолжение их разговора, рассмеялся: «Ох, извини меня, Виктория, иногда я забываюсь».

Они двигались в направлении лабиринта. У Виктории захватило дух, когда она увидела его окутанным изморозью: кусты поблескивали и мерцали, а туман, поднимавшийся от земли, делал эту прекрасную белую картину будто призрачной — лабиринт казался заколдованным замком, парящим в ночном воздухе.

— Виктория, — очень серьезно сказал Альберт, — мне нужно кое-что обсудить с тобой.

— Да, Альберт, — машинально ответила она, поразившись внезапной перемене его поведения, хотя и ожидала этого неизбежного момента с той самой минуты, как они вышли на прогулку.

Они уже подошли к входу и теперь двинулись внутрь: по сторонам чудесной декорацией возвышалась живая изгородь, ее сверкавшие льдинками стенки поднимались намного выше их голов. Под ногами клубился туман, и здесь он был выше и гуще, чем снаружи, стиснутый коридорами гигантского лабиринта.

— Как ты знаешь, я посмотрел конторские книги твоей матери, — сказал Альберт.

— И что, Альберт? — Они дошли до первого поворота, и тут она украдкой оглянулась. Снова та же странная картина: два лакея, а в отдалении зачем-то третий. Она услышала звук лошадиных копыт и колес кареты, подъехавшей ближе: может быть, она возвращалась от замка? Но она отогнала от себя какую-то крохотную занозу, засевшую в ней, неясное чувство, что здесь что-то не так.

— Там много… — от тщательно подбирал слова, — …нарушений.

«Я не уверена, что хорошо понимаю тебя, Альберт», — сказала Виктория смешавшись.

— Виктория, похоже, что из средств твоей матери пропадают немалые суммы. Одного этого достаточно, чтобы предположить — деньги уходят уже давно.

У нее перехватило дыхание, она остановилась; оглянувшись, увидела, что два лакея тоже застыли на месте.

— Конрой, — смогла, наконец, выдохнуть она.

— Да, Виктория, — сказал Альберт, глядя ей в глаза, — похоже на то, что сэр Джон и есть тот, кто ответственен за растрату средств.

Ее обуревали противоречивые чувства: отвращение, гнев и неописуемая радость — последнее по той причине, что такой поворот мог означать только одно: «Он должен быть уволен». Что она немедленно и озвучила: «Он незамедлительно должен быть уволен из дворцовых служб».

Внезапно откуда-то раздался рев, от которого кровь застывала в жилах — звериный, какой Виктория никогда в своей жизни не слышала и который пронзил все ее существо.

Она ухватилась за Альберта, который напрягся и посмотрел куда-то вверх, словно там, над кромкой изгороди могло что-то появиться, затем посмотрел ей в глаза и быстро проговорил: «Есть еще кое-что, я должен сказать это тебе, Виктория. Я скрывал это от тебя — так требовали долг и судьба, и все же я понял, что больше не могу так, ибо я слишком сильно люблю тебя, чтобы утаивать этот секрет хоть сколько-нибудь дальше…»

Рев раздался снова. Откуда он послышался, Виктория не поняла.

— О чем ты, Альберт? — спросила она. Она прижала ладони к щекам, ей хотелось узнать и не хотелось — потому что она поняла: сказанное им изменит положение вещей и, может быть, разрушит ее счастье. Но пусть так. «О чем ты, любовь моя?

Но прежде чем он успел ответить, позади них раздался душераздирающий крик, смешавшийся с треском, будто от дерева отламывали сухую ветку. И в ту секунду, когда Виктория с Альбертом повернулись, они увидели, как вервольф отрывает вторую руку у их лакея.

Другой лакей превратился в волка. На нем еще были белые бриджи, треснувшие при его метаморфозе, и из-под них выглядывали мускулистые, волосатые лапы; на них еще оставались кожаные туфли, но, судя по передним лапам, у него были страшные когти; туловище горбилось под камзолом, а лицо под маячившим наверху париком уже превратилось в заостренную морду с оскалом огромных зубов.

Зверь держал изувеченное тело лакея, чьи последние мгновения были исполнены поначалу несомненным шоком от превращения его коллеги из человека в брызгающего слюной волка и сразу после того — адской болью, когда тот отрывал ему руки. Бедняга упал на землю лицом вниз, и туман сомкнулся над ним. Вервольф поставил одну лапу ему на спину и провел ею на манер буйвола, когда тот роет землю, — позвоночник мужчины был вырван.

Волк посмотрел на Викторию и Альберта. Он оскалился.

Потом он ринулся в атаку.

— Беги! — крикнул Альберт, толкнув Викторию вперед и загораживая ее собой, но было слишком поздно. Волк мгновенно покрыл разделявшую их дистанцию и уже в полутора метрах от цели стал отводить лапу назад, чтобы опрокинуть Альберта.

Но он не достиг принца.

Вместо него он встретил Хадсона.

Хадсон как раз в тот миг спрыгнул с верхушки живой изгороди в коридор лабиринта — этого мига хватило, чтобы спасти принца от верной гибели, но не хватило, чтобы атака оказалась более действенной. Вместо того чтобы поразить вервольфа упреждающим ударом, используя эффект неожиданности, он смог только опрокинуть его, и они оба перекувыркнулись, отлетев в разные стороны.

— Бегите, Ваше Величество, быстрее, — крикнул Хадсон, они тут же послушались, а он, вскочив на ноги, уже доставал свой меч. Его противник приготовился к нападению — выжидая момент, он скалил зубы и скреб когтями землю.

— Хороший мальчик, — сказал Хадсон, — хороший песик. — В руке он вертел свой меч, который поблескивал в лунном свете, сверкавшем то на острейшем лезвии, то на зазубренных крючьях. «Тут для тебя есть вку-у-сная косточка, — подзывал он волка, — подойди сюда, песик, и получишь ее. Динь-динь».

Вервольф оскалился.

— Да пошел ты… защитник, — сказал он.

И метнулся в прыжке.

Одним неуловимым движением Хадсон изогнулся, повернувшись боком к волку, и двинул своим мечом горизонтально таким движением, что оно могло бы раскроить противнику туловище. Но волк предугадал этот маневр и поставил лапу на землю — как раз вовремя, чтобы пройти под мечом и, опершись на задние лапы, развернуться.

Последовал удар, от которого у Хадсона сбилось дыхание — он потерял равновесие и отступил на несколько шагов, прежде чем снова выпрямился, готовясь встретить очередную атаку. Вервольф стоял, смотря на него, затем оскалился и, не отрывая взгляда, потянулся и вытащил что-то из-за своей задней лапы.

И это «что-то» влажно сверкнуло в темноте. Оно проследовало к Хадсону от лапы вервольфа — Хадсон успел заметить траекторию — и ударило его в самый низ живота, молниеносно раскроив кожу и выволакивая наружу кишки, будто какую-то гротескную, замысловато спутанную веревку.

— О Боже, — шатаясь, молвил Хадсон. Он уронил свой меч. Его руки ухватились за живот, за внутренности, которые он судорожно сжимал, словно собираясь засунуть их обратно в себя, со стороны это выглядело, будто Хадсон и волк затеяли какую-то игру, вроде перетягивания каната. Затем волк поволок Хадсона к себе, а тот выл от боли и невозможности защитить себя от приближающихся челюстей зверя.

— Песик здесь, — сказал вервольф, подтащив его, — пора динь-динь.

Виктория и Альберт услышали крик Хадсона и в испуге схватились друг за друга. Они бежали куда глаза глядят, но теперь остановились, и Альберт взял жену за плечи. «Виктория, послушай, мы должны собраться с духом. Мы много долгих часов проводили в этом лабиринте и мы знаем его лучше, чем кто-либо в Виндзоре, лучше всяких волков. Мы выдадим себя, если будем шуметь, но если мы будем двигаться тихо-тихо, то сможем воспользоваться тем, что знаем дорогу и сумеем найти путь к выходу».

— Нет, — ответила она. — Они об этом знают. Именно этого они и ждут. Там есть еще один, Альберт, третий лакей. Я видела, как он говорил с тем, кто превратился в вервольфа, но потом будто испарился. Он будет возле выхода.

— Почему ты так думаешь?

Она глянула на него и усмехнулась. «Подумай сам, Альберт. Если бы я задумала такую охоту, именно так и поступила. Пошли. Нам нужно воспользоваться тем, что лабиринт мы знаем, это верно. Но не для того, чтобы искать выход. Нужно обхитрить нашего преследователя и вернуться к месту входа».

— Виктория, — не смог удержаться от восхищения Альберт, — ты не перестаешь меня удивлять, ты это знаешь?

Она улыбнулась ему и коснулась его щеки. «Я никогда-никогда не забуду твоей сегодняшней отваги, милый. Никогда. Если бы не Хадсон, то на тебя пришлись бы клыки вервольфа, предназначенные мне. Ты был готов умереть за меня».

— Я всегда готов к этому, — был ответ принца.

— Но только не сейчас и не здесь, — закончила она и прижала палец к губам, прислушиваясь.

Они услыхали топот ног и сопенье волка, пробежавшего вдоль изгороди. Вервольф, как поняла Виктория, покончил с бедным Хадсоном и теперь двигался по лабиринту, производя как можно больше шума, чтобы напугать их и погнать к выходу, где поджидал второй зверь. Она предположила, что у их преследователя, как это и положено волку, обостренный нюх. Правда, он почему-то не почувствовал их — не считал нужным принюхиваться? Он шумел кустами, и все. Надеялся, что испугает и заставит их себя выдать? Тем не менее она развязала концы своего капора, сняла его, потом потянулась к цилиндру Альберта и стащила его тоже.

— Зачем? — спросил он.

— Из-за запаха, — пояснила она, делая знак пригнуться, — мы можем выиграть немного времени. Пошли.

Внимательно вслушиваясь, они бесшумно заскользили в клубах тумана вдоль изгороди. Они слышали вервольфа с правой стороны, похоже, он приближался. Низко пригибаясь, они достигли развилки, и Виктория сконцентрировалась, мысленно представив план лабиринта. Налево. Им нужно двигаться налево. Она попробовала определить, где именно находится сейчас вервольф, но поняла, что быстро это у нее не получится — они потеряют время. Виктория взглянула на мужа. Он кивнул: рискнем. Они побежали влево, повернули направо и замерли в параллельном коридоре, чтобы прислушаться. Они стояли, все так же пригнувшись, затем двинулись еще быстрее, чем раньше, и Виктория заметила, облегченно вздохнув, что шум, поднятый волком, теперь отдалился — она не смела поверить, что скоро они доберутся до входа и что очередной рев, который они услышат, будет ревом разочарования.

Они почти побежали направо. Потом налево. Передвигаясь как можно быстрее, Виктория одной рукой придерживала свои юбки, а другой держалась за руку Альберта, который прокладывал путь. Так они достигли коридора, параллельного тому, который начинался от входа.

Они почти у входа. Почти.

И тут стенка живой изгороди напротив них будто взорвалась, и они невольно прикрыли свои лица руками, защищаясь от брызнувших на них листьев и веток. Быстро расширив дыру в изгороди лапами, которые работали, будто механические садовые ножницы, первый волк пролез в их коридор и встал перед ними.

Парик теперь совершенно сбился набок на его голове. Он выпрямился, указал когтем на Викторию и произнес: «Умная девочка».

— Иди, Виктория, — велел Альберт.

Но вервольф уже атаковал, выбросив лапы вперед. Оба — и Виктория, и Альберт — были отброшены назад, особенно Виктория, которая упала на спину, запутавшись в шерстяном пальто и тугих кринолиновых юбках, сбившихся в кучу. Хватая ртом воздух, она с полсекунды, наверное, лежала неподвижно, совершенно потерявшись от шока после соприкосновения с лапой этого убийцы и от ожидания следующего, уже окончательного удара.

Но удара не последовало. И когда она привстала на коленях, то увидела, что вервольф встал над Альбертом, который полулежал на изгороди, обливаясь кровью. Она глядела, как Альберт повернул к ней голову и, увидев ее поднимающейся с колен, крикнул «Беги!».

Волк наклонился к Альберту.

— Нет! — закричала Виктория.

Однако вместо удара вервольф положил свою лапу на шею Альберта, нашел какую-то точку, нажал, и мгновенно голова у Альберта откинулась, будто он потерял сознание. Вслед за этим волк подхватил его и перебросил через плечо.

Так значит, им была нужна не она, поняла Виктория, судорожно дернувшись. Им нужен он. Он, Альберт.

И, откинувшись назад всем корпусом, она изо всех сил прокричала в ночное небо.

— Мэгги Браун!

 

XXV

— Я сейчас, я скоро, малышка! — заорала Мэгги Браун, скакавшая на Хенстридже, братце Хелфера, не менее верном, смелом и, уж конечно, ловком. Ибо она — тем же аллюром — въехала на Хенстридже внутрь лабиринта и не сбавила скорости даже при виде останков Хадсона, своего боевого товарища, но эта страшная картина была для нее как внезапный удар в солнечное сплетение, и мысленно она поклялась себе отомстить за него. Они долетели до первого поворота, Хенстридж, казалось, извлек максимум из своей физической мощи, чтобы быть безупречным, и Мэгги догадалась, что конь был разъярен не меньше, чем она. И полон жажды мщения так же, как и она.

— Я сейчас!

Мэгги сыпала проклятьями. Она проклинала Конроя за его отвлекающий маневр, из-за чего она и опоздала сюда, к главному месту действия. Где Хикс, черт побери? Его ждет безутешное горе, знала она. Они пронеслись по коридору и завернули за угол. Здесь изгородь была поломана.

— Мэгги Браун! — донесся второй крик. Малышка. Она на ногах, если судить по силе крика. Господи, что она делает? Она хочет, чтобы ее убили?

— Где Вы, Ваше Величество? — прокричала Мэгги в ответ, подгоняя Хенстриджа. Лабиринт она знала хорошо. Одному Богу известно, сколько времени она провела тут, сопровождая эту парочку, этих голубков. Тем не менее требовалась предельная собранность, чтобы не направить Хенстриджа в тупик и не потерять драгоценные секунды.

— Мэгги, — снова раздался крик, — я здесь! Сюда!

— Стойте там, я сейчас, — велела Мэгги.

— Они забрали Альберта, — послышалось в ответ, и в этих словах было столько отчаяния и муки, что Мэгги Браун похолодела и поняла, что не забудет этой минуты до самой смерти.

Над нею показалась Васкес с луком в руке и колчаном на боку: она перемахивала через коридоры лабиринта поверху, прыгая по верхушкам изгородей — лед пружинил и звенел под ее ногами, она не оступалась и не проваливалась, и уже заправляла стрелу в свой лук.

— Васкес, — позвала Мэгги лучницу, когда та прыгнула у нее над головой, — тебе видно ее? Ты видишь, где королева?

— В той стороне, шеф, — бросила Васкес, пробежав по всей длине очередной стенки и, уже перемахнув на следующую, торжествующе крикнула, — я ее вижу! Вижу королеву. — Затем, проскочив по верхушке той изгороди, обратилась к Виктории: «Ваше Величество, я Вас выведу».

— Нет, — крикнула та, по-прежнему невидимая для Мэгги, — дело не во мне. Спаси Альберта.

— Да, мэм, — и Васкес снова двинулась по изгороди, на этот раз вслед вервольфу; она перепрыгнула несколько раз, прежде чем увидела свою цель.

Уже будучи в движении, она подготовила свой лук и теперь, остановившись и наводя его на заданную цель, уже оттягивала тетиву.

— Готова, шеф, — позвала она, — разрешение на выстрел.

— Цель открылась? — спросила Мэгги.

Васкес медлила. «Заслон», — был ответ.

Кончики стрел у Васкес были смазаны стрихнином. Если одна из них хотя бы зацепит принца, то не пройдет и минуты, как он умрет. Правда, цель ее — вервольф — была достаточно крупной.

И Васкес не знала промаха.

Она была лучшей.

— Стреляй, — скомандовала Мэгги Браун.

Васкес прицелилась.

— Нет, — вскрикнула Виктория. И Васкес, стоявшая на изгороди, покачнулась: почему-то ветки снизу дернулись — несомненно, это была королева. Стрела прошла мимо цели, Васкес, в отчаянии всплеснув руками, обернулась к Мэгги с выражением вины и непонимания, как это получилось, но Мэгги Браун уже послала коня вперед, вложив всю силу своих мускулов и своего голоса в новую команду. Неудержимо, с неукротимой мощью Хенстридж рванулся из лабиринта, за которым открывался широкий газон Виндзорского замка.

У Мэгги промелькнула мысль, что лабиринт, слава богу, закрывает их от тех, кто может смотреть из окон замка, хотя, если разобраться, вряд ли посторонний понял бы, что происходит. Да и даже если бы кому-то вздумалось понаблюдать за ними, он — просто из опасения быть уволенным — наверняка решил бы помалкивать, чтобы увиденное им не приняли за пьяный бред или, того хуже, за бред сумасшедшего, которому место только в Бедламе.

Ибо он увидел бы, как королева — размахивая одной рукой, а другой крепко зажав поднятую юбку, — мчится через газон (и, видит Бог, малышка умеет бегать очень быстро) вслед вервольфу, на котором красуется лакейский парик.

Тот, поспешая на всех четырех лапах, непременно убежал бы от них далеко, если бы не ноша, принц-консорт, — он нес его к одной из карет, стоявших на дороге. Передняя, побольше, была закрытой четырехместной каретой, «кларенс»; задняя — открытой коляской на шесть пассажиров. И на козлах каждой из них — Мэгги теперь ясно видела это — сидело по вервольфу, тоже в лакейских париках. Передний, у «кларенс», уже перебирал вожжи и кричал волку, который нес принца, чтобы тот поторопился.

Еще один волк влезал сзади в коляску, а ее возница, тыча лапой в сторону, призывал его оглянуться на того, кто приближался к ним со стороны лабиринта.

Хикс.

Обнажив меч, он бежал с другой стороны. Мэгги догадалась по выражению его лица, что он наткнулся на тело Хадсона, и мгновенно поняла состояние, в каком находился сейчас защитник. Они не были братьями — по крови нет, — но ощущали себя не иначе как близнецами, и Хикс потерял голову.

Волк в повозке потянулся за луком.

Хикс на открытом газоне — слишком удобная мишень, а он еще и ослеплен яростью и горем.

Позади Мэгги Васкес спрыгнула с изгороди, однако неудачно — покатилась по земле.

Мэгги поскакала к королеве.

— Ваше Величество, — позвала она. Виктория обернулась к мчавшемуся на нее Хенстриджу, из ноздрей которого валил пар, и мгновенно поняла, что собирается сделать Мэгги: королева подпрыгнула, и та одним гибким, мягким движением подхватила ее и усадила позади себя. Хенстридж при этом не сбавлял хода.

— Мы должны догнать его, Мэгги, — еще не отдышавшись после прыжка, бросила Виктория.

— Мы догоним его, Ваше Величество, — ответила Мэгги Браун и пришпорила коня.

Волк на повозке уже приладил стрелу и натягивал тетиву; Хикс продолжал бежать на него, не сворачивая.

— Васкес, — рявкнула Мэгги, но та упредила ее: они услышали свист стрелы, прорезавшей воздух недалеко от них. Однако Васкес стреляла на бегу, почти не прицеливаясь, и стрела прошла мимо цели, воткнувшись в край повозки. И вервольф, почуяв новую опасность, повернулся теперь в их сторону и спешно пустил свою стрелу. Прямого попадания не случилось, тем не менее стрела оцарапала бок Хенстриджа. Рана не была смертельной или очень опасной, однако настолько мучительной, что конь встал на дыбы, сбросив Мэгги с Викторией, и после этого сам упал на землю, где и остался лежать, отчаянно всхрапывая.

Первый вервольф уже добежал до «кларенс» и стал загружать Альберта внутрь кареты. Увидев это, Виктория вскочила на ноги и вскрикнула: «Нет».

Она ринулась туда, вновь подхватив свои юбки — над травой замелькали ее пятки. «Бог сохрани малышку», — взмолилась про себя Мэгги Браун, уже догоняя королеву и на ходу доставая оба свои меча.

— Пошел! — услышала она команду возле первой кареты: значит, волк уже надежно уложил Альберта внутри кареты.

— Но-но-но! — проревел в ответ возница и хлестнул лошадей. Карета покатилась.

— Альберт! — вскричала королева, она побежала еще быстрее и протянула свободную руку вперед, но когда поняла, что уже не догонит «кларенс», изменила направление и кинулась ко второй из них, к открытой повозке. Мэгги сделала то же самое.

Она никогда до этого не видела выражение удивления у вервольфов. Однако именно оно появилось на морде лучника, стрелявшего с повозки, когда он понял, что на него бегут три человека и с ними лучше не связываться. «Я же вервольф, да еще с луком и стрелами, что же вы не замираете от страха при виде меня», — ясно читалось на его физиономии.

— Пошел, — скомандовал он кучеру.

— Ай-я, — раздался в ответ свист кнута, и повозку дернуло так, что вервольф не удержался и опрокинулся назад.

Возница чуть растерялся, и это секундное промедление позволило Хиксу зацепиться за край повозки. Еще мгновение — и он был наверху, и хотя вервольф уже поднялся и замахнулся своими лапами, Хикс успел отреагировать.

Повозка набирала скорость, но Виктория догнала ее, подлетев сбоку, и ухватилась за спинку сиденья. Пару секунд она так и продолжала бежать сбоку, карета задвигалась намного быстрее, и Мэгги испугалась, что она сорвется и попадет под колеса. Но королева с невиданной ловкостью подтянулась и благополучно перекатилась через край повозки внутрь, благо ей в том никто не помешал — там кипела битва. Теперь подбежала и Мэгги. Виктория протянула ей руку, чтобы та ухватилась за нее, и втащила ее внутрь.

Почти сразу после этого кучер что-то крикнул стрелку, а тот резанул Хикса по груди так, что защитник издал душераздирающий крик и скатился на дорогу; как раз в этот момент повозка вылетела из ворот Виндзорского замка, она двигалась на такой скорости, что на повороте ее занесло, она накренилась и несколько секунд ехала на двух колесах.

— Хикс! — крикнула Мэгги Браун: за один вечер двое погибших защитников — это было слишком для нее, но когда повозка уже была далеко от ворот, она увидела, что он, качаясь, поднимается на ноги. Слава богу.

Крик «Мэгги!» вернул ее к действию. Она обернулась: сзади вервольф, оскалив зубы, уже надвигался на королеву.

— Лови, — скомандовала она и перебросила один из своих мечей Виктории; та поймала его, ловко увернувшись от острых волчьих когтей, и тут же, еще стоя спиной к зверю, ударила назад и вверх, направляя лезвие от живота через плечо.

Волк взвыл.

Впереди, в «кларенс», первый вервольф ехал, высунувшись из окна и повернув голову против ветра. Когда раздался крик, он обернулся, чтобы посмотреть на повозку, и то, что он там увидел, вызвало у него яростный рев.

Сзади стрелок уже упал на колени и взвыл во второй раз, однако этот вой сразу же оборвался — Виктория, взяв меч обеими руками, отсекла ему голову.

— Ведьма! — закричал кучер и, бросив вожжи, повернулся со своего сиденья, чтобы атаковать, но Мэгги Браун мгновенно проткнула ему шею.

— А вот так, сын мой, — сказала она, когда тот схватился за горло, в котором что-то клокотало, — негоже разговаривать с монархом.

На пару секунд повозка, оказавшись без кучера, замедлила свой ход. Но Мэгги Браун быстро заняла его место, подхватила вожжи и хлестнула лошадей; Виктория устроилась рядом.

— Я предпочитаю игры в таком составе, а Вы, Ваше Величество? — прокричала Мэгги Браун, перекрывая шум колес. — Два на два. А у нас к тому же есть и преимущество.

— Какое же?

— Нам не нужно шарахаться каждого фонарного столба.

Королева усмехнулась сухо и зло, все ее чувства были сосредоточены на одном — вернуть Альберта.

— Кто они? — спросила она. — Что это за твари?

— Это куча волосатых бастардов, их зовут аркадцами. Меняющие облик твари с ограниченным воображением, поскольку способны превращаться только в волков. Вы не задавались вопросом, как возник миф о вервольфах, Ваше Величество?

Виктория отрицательно помотала головой.

— Тогда слушайте. Их вообще-то много, так уж получилось. Масса их осталась в земном уровне, не отправившись по месту назначения еще тогда, после падения, а уже потом они оказались слишком неравнодушны к здешнему, земному мясу.

— Человеческому?

— Нет, к домашнему скоту. Многие из них — лисы, которых и считают виновниками перерождения, появления хищных аркадцев. Правда, людей они убивают только в случае, когда те им мешают, встают у них на пути, или же, как сейчас, когда их нанимают это сделать.

Теперь обе кареты неслись по прямому отрезку дороги, и вдоль нее, по обе стороны, стеной стояли деревья. Виктория видела, как кучер «кларенс» оглянулся и затем еще сильнее стал подхлестывать своих лошадей, неистово взмахивая кнутом.

— Вы можете догнать «кларенс», Мэгги? — спросила она. — Разрешите мне тогда перепрыгнуть?

Мэгги отрицательно качнула головой. «Вам для первого раза и так уж чересчур, Ваше Величество. Теперь, смею Вас уверить, Вам не стоит думать, будто я брошу Вас на произвол судьбы. Вы можете взять вожжи. Прыгать буду я».

— Извините, Мэгги, — сказала королева, — но я никогда не училась править лошадьми. Этот навык почему-то не считается важным для монарха. Я лучше прыгну.

— Вы шутите, — сказала Мэгги. — Я имею в виду, сударыня, что Ваши намерения требуют от меня четко обрисовать Вам ситуацию. Перепрыгивать с одной кареты на другую достаточно опасно даже и без того, что сразу же придется сразиться с двумя опасными тварями. И они наверняка убьют Вас.

Виктория задрожала. «Я не могу потерять его, Мэгги. Вы понимаете это?»

— Ах, — вздохнула Мэгги. — Мне ли не этого не понимать.

— То-то же. А теперь, есть у вас при себе небольшой острый нож?

Мэгги достала нож, и королева отхватила весь низ своих юбок, обрезав их до колен.

Мэгги глянула на королеву, и та пояснила: «Эта проклятая штука мешала мне бежать».

Они неслись так, что в ушах свистел ветер. Повозка была намного легче кареты, они догоняли ее — их разделяли какие-то ярды, и когда возница «кларенс» снова оглянулся, его глаза расширились от испуга и паники.

— Но! но! но! — безостановочно кричал он. Его кнут так и мелькал в воздухе.

— Оставь своих кляч в покое, — крикнула Мэгги Браун, — или, клянусь, тебе об этом придется пожалеть.

Но если даже кучер и услышал ее, то не подчинился; из открытого окна кареты высунулся вервольф и прокричал ему, что надо ехать быстрее — он тоже заметил приближение повозки.

Вскоре они уже мчались рядом и выехали теперь к отлогим холмам на дальних подступах к замку. Мэгги, тесня своей упряжкой коней «кларенс», направила их ниже по склону.

— Подведи меня к ним ближе сбоку, Мэгги, — крикнула королева, встав во весь рост позади Мэгги и готовясь сделать прыжок. Мэгги сердито, по-прежнему терзаясь сомнениями, мотала головой. Она знала две вещи: во-первых, ее первейшим долгом было защищать королеву от опасности, а не подвергать ее еще большему риску — да если бы лорд Мельбурн увидел их сейчас, его точно хватил бы удар; но, во-вторых, она уже знала, что королеву невозможно разубедить, если та приняла решение.

Теперь повозка была сбоку, лошади Мэгги чуть впереди упряжки «кларенс», кареты почти наравне. Кучер глянул вправо и увидел, что королева уже занесла ногу в прыжке; он яростно взвыл и высоко взметнул длинный кнут, чтобы посильнее стегнуть коней.

Виктория прыгнула. Она попала на кучерское сиденье, точно на облучок возле вервольфа-возницы, одной рукой вырвала у него кнут, а другой взмахнула мечом, однако только оцарапала ему бок, так как он увернулся от удара и молниеносно перекатился на крышу кареты. И там встал на четыре лапы. Приготовился к атаке.

Мэгги видела, как напряглись мускулы на его задних лапах. Видела, как его морда вскинулась, показав коричневые зубы и красные десны, похожие на только что освежеванное мясо.

Королева на облучке, ниже него, баланса в позе нет, меч опущен, — легкая добыча, ну просто замечательно.

Волк прыгнул.

В тот же самый момент Мэгги стукнула своей повозкой о бок кареты. На отлогом склоне «кларенс» завалилась, опрокинулась под неистовое ржание лошадей и перевернулась. Повозку тоже занесло, но Мэгги справилась, туго натягивая вожжи и быстро-быстро повторяя «О Боже, Боже, Бог, спаси нас и помилуй, Боже, Бог, Христос, сохрани». Тут же вынула свой меч, спрыгнула на землю и устремилась к перевернутой карете, которая лежала поперек дороги — колеса ее еще крутились, обе лошади бились в постромках, пытаясь выпутаться и встать.

Подбежав, она увидела, что возницу придавило крышей «кларенс»: он был либо мертв, либо без сознания; Виктория осталась — о, слава Всевышнему! — невредима, если не считать царапины на лбу, и уже подскочила к дверце кареты. Она дергала ручку и звала мужа, ее широкий меч валялся рядом на земле.

— Ваше Величество, — выдохнула Мэгги Браун, прибыв к месту действия.

— Помоги мне, Мэгги, я не могу открыть ее, — кричала королева, отчаянно колотя в дверь кареты, и Мэгги пригнулась, чтобы максимально полно применить свою силу.

И тут раздался звук с другой стороны опрокинутой кареты. Открывали дверцу с той стороны, затем послышались звуки, означавшие, что она сорвалась с петель и упала на землю. Виктория и Мэгги разом подхватили свои мечи и кинулись туда, огибая карету сзади, и первое, что увидели там, был вервольф, который держал перед собой Альберта, все еще находившегося без сознания, прикрываясь им, будто щитом; одной лапой он сжимал горло Альберта.

— Стоп, — сказал он, — или я распорю ему глотку. — На его волосатой ноге темнела кровь, и когда он отступил назад, стало видно, что он прихрамывает.

Виктория застыла как вкопанная, лицо стало пепельного цвета.

Мэгги неторопливо выступила вперед и встала бок о бок с королевой.

— Он этого не сделает, Ваше Величество, — сказала она. — Если бы он хотел убить принца, он бы это уже сделал. Им Альберт нужен живым. Мы можем взять его. Он не сделает вреда Вашему мужу.

Волк усмехнулся: «Тогда иди, возьми меня, чего же ты ждешь? А?» И надменно заявил: «Не потому ли, что догадываешься: если ты пойдешь на меня, то моим последним действием в этом уровне будет убийство принца? Вдруг это правда, как тебе это?»

— Ты не сделаешь этого, — сказала Мэгги.

— А что я теряю, скажи, пожалуйста? Твоя репутация, миссис Браун, неоспорима. Я ранен и измотан гонкой. В битве ты одержишь верх.

— Я могла бы оставить тебя в живых.

Волк фыркнул. «Я демон. Твой долг — меня уничтожить, и ты это сделаешь».

— Я могла бы сделать исключение в данном случае, — предложила Мэгги.

— И смотреть, как я влачу свое существование в подземельях Тауэра? Нет, мне этого не нужно, защитник. Пусть лучше я умру здесь — с честью и с кровью принца на моих когтях.

— А если мы тебя отпустим? — сказала Виктория, — здесь и сейчас. Отпусти принца и можешь исчезнуть в ночи. Я даю тебе мое слово.

— Как запятнавший себя аркадец, — сказал волк, — я буду покрыт позором, и за мою голову назначат цену. Нет, Ваше Величество, извините. Мой ответ прежний: я выбираю атаку.

Мэгги напряглась, взвешивая: волк не станет убивать принца. Он попытается использовать свои шансы в битве с Мэгги и Викторией.

Но тогда…

Возможно, и нет.

— Ваше Величество, — молвила Мэгги Браун. — Думаю, он блефует. Полагаю, что смогу взять его.

— Ага, — сказал волк и вонзил когти в шею Альберта. Веки принца затрепетали. У Виктории захватило дух.

— Нет, — сказала она и бросила меч.

— Так-то лучше, — сказал волк. Глядя на Мэгги, он оскалился наглой ухмылкой.

Глаза у Мэгги сузились. Удастся ей взять его? Наверняка? Возможно, да. Возможно, и нет.

Они смотрели, не двигаясь, остро ощущая свою беспомощность, как волк подтащил Альберта к повозке, кинул его внутрь, а сам запрыгнул на козлы.

— Наведете порядок здесь сами, — осклабился он, дернул вожжами и унесся прочь.

Виктория опустилась на колени и зарыдала. Мэгги наклонилась к ней и обняла за плечи. На некоторое время они застыли в неподвижности.

— Я хочу вернуть его, Мэгги, — проговорила Виктория.

— Не падайте духом, Ваше Величество, — ответила Мэгги. — Тот, кто послал за ним, не намерен его убивать, это ясно как день. Наверное, потребуют выкуп. Но есть Хикс, есть Васкес, есть я. И мы найдем его. Мы, трое, ведь самые лучшие.

— Четверо, — сказала королева.

— Сударыня?

— В вашей команде появился четвертый, — заявила Виктория. Она встала и оправила одежду.

— Ах, Ваше Величество, — сказала Мэгги, — я не думаю, что…

— Вы помните, о чем меня спрашивали — тогда, в домике?

— Но не всерьез же…

— Я пойду искать Альберта, Мэгги. И лучше будет, если я сделаю это с вами, чем в одиночку. Вы хотите защищать меня — тогда научите меня, как защищаться.

— Потребуется год, чтобы обучиться тому, что умеет защитник.

— У вас есть день, — сказала королева, — и еще, Мэгги…

— Да, Ваше Величество?

— Мне понадобится оружие. Очень-очень острое.

 

XXVI

Городское кладбище, Кенсэл Грин

Смеркалось. На невысокой стене возле пышного надгробия у ворот Городского кладбища сидел уличный мальчишка; он болтал ногами, с босых пяток и запачканных штанов сыпалась засохшая грязь.

— Смотри в оба, Перкинс, — вполголоса бросил Квимби, когда они приблизились к входу на кладбище, монолитной арке из портландского цемента, которая смутно темнела над ними в неверном свете сумерек. — Он захочет вытянуть из нас деньги, этот мелкий шантажист.

Он вспомнил, как столкнулся с одним из этих маленьких негодяев в прошлый раз. Это было возле виллы Пембридж в Ноттингхиле. Прямо возле его дома. «Пенни, и я посмотрю за вашей каретой, мистер!» — настойчиво сказал ребенок.

— Пенни, чтоб ты посмотрел за моей каретой? — озадаченно переспросил Квимби, почти искренне изумившись. «С чего бы это я стал отдавать тебе деньги только ради того, чтобы ты смотрел на мою карету?» Он и в самом деле не мог понять, что ему даст такой обмен — полная бессмыслица, так уж это казалось, — и потому прибавил: «А теперь проваливай… или я напущу на тебя моего слугу, и поверь, если я это сделаю, тебе мало не покажется».

Парень поспешил смыться. Но на следующий день Квимби понял, что тот имел в виду: сбоку на карете красовалась глубокая царапина.

Вот почему на сей раз Квимби вглядывался в мальчишку с такой подозрительностью, ибо «это юное отребье способно на все!..»

Но он ошибся. Паренек, в своей заношенной одежде, с черными от сажи щеками, просто посмотрел, как они проходят мимо, минуя решетчатые ворота под импозантной аркой и двигаясь по широкой аллее в глубь огромного кладбища. По сторонам мелькали надгробные камни и усыпальницы. Некоторое время они шли молча, не тяготясь обществом друг друга, и тишину нарушал лишь шаркающий звук приставной ноги Перкинса.

Им удалось остановить разложение: они сделали особый состав с небольшой дозой их замечательного снадобья, и это — под каким бы углом ни смотреть на ситуацию — было серьезным прорывом для Квимби, Перкинса и, раз уж на то пошло, для медицины (и эти открытия он делал, служа своему либидо! — то и дело нахваливал себя Квимби). И все же они пока не нашли эффективных средств для скрепления ноги Шугэ с туловищем Перкинса, так что конечность имела привычку отваливаться в самый неподходящий момент, как это было в последний раз, когда они попытались напасть на МакКензи. Были и другие происшествия: например, совсем недавно Перкинс подавал напитки Квимби и некоей простолюдинке, которую тот у себя принимал, а нога его возьми и отвались. Конечно, из-за этого бедняга Перкинс довольно неуклюже рухнул на пол, а гостья захохотала. Разгневавшись, что его слуга стал посмешищем, а главное, что досадное обстоятельство увидел посторонний, Квимби вытолкал ее прочь, а потом, в качестве утешения и изысканного деликатеса, позволил Перкинсу увести в подвал и съесть нетактичную женщину. Пусть это будет последний раз, когда она насмехалась над увечным.

— Что скажешь, Перкинс? — наконец спросил Квимби. Он озирался по сторонам, пока они шли через кладбище, и задавался вопросом, как бы отхватить себе тут местечко, раз уж все равно придется протянуть ноги. Наверное, Брунел практиковал это; да и Бэббидж тоже. Там тоже список кандидатов, думал он, как в случае с Блэксом? Потом его мысли снова перескочили на только что открывшийся Хайгейт, «высокие врата»: надо же, говорят, здесь самые благоприятные условия для надлежащего упокоения…

— Что мне сказать о чем, сэр? — оживился Перкинс. Его голос уже подавал признак того, что Квимби научился распознавать как голод. Перкинс имел склонность становиться крайне сварливым, когда хотел есть.

Крайне недовольным и сварливым.

— Кладбище, — пояснил Квимби, — неплохо обустроено, не так ли?

— О-о, очень красивое, сэр.

— Лучше ведь, чем Пер-Лашез в Париже? — спросил Квимби. — Его, видишь ли, сделали по образцу парижского, так что все подумали, будто они озабочены улучшениями, вдохновляются процессом…

— Однако я не могу ничего сказать, сэр, — прервал его Перкинс, — я не был на кладбище Пер-Лашез, сэр.

Квимби начал было: «Ты не был на… А ты вообще бывал в Париже, Перкинс?»

— Нет, сэр.

— О, — сказал Квимби, потом подумал и понял, что тот и вправду там не был. С какой стати Перкинс мог оказаться в Париже?

Они шли еще некоторое время. Нога шаркала.

— Перкинс?

— Да, сэр?

— Я вот что думаю. Может быть, когда мы убьем журналиста и получим фотопроизведенный рисунок и откроем способ более надежного, постоянного скрепления твоей приставной ноги и еще усовершенствуем формулу, чтобы ты избавился в конце концов от твоей страсти к человеческому мясу… Тогда, ну…

— Да, сэр?

— Ну, в общем, мы могли бы съездить в Париж, просто мы с тобой. Почему бы нет?

Пауза. Квимби почудилось фырканье, но он счел за благо проигнорировать это. «Это было бы замечательно, сэр, — наконец произнес Перкинс, — большое спасибо».

— Разумеется, великолепно. Небольшой отдых для нас обоих. Наверное, мы его заслуживаем, не так ли?

— Да, сэр.

Шарк, шарк, шарк.

Во время этой прогулки Квимби заметил мальчика, который шел между могилами, то выныривая из темноты, то скрываясь в ней, так что поначалу лорд подумал, что ему мерещится. Но нет. Вот он появился снова. Как и мальчик у ворот, он казался покрытым сажей. Его одежда была рваной.

Они замолчали и спустя еще некоторое время подошли к центру кладбища. Сумерки сменились плотной темнотой, и хотя их глаза уже привыкли к ней, видимость была плохой. Однако у входа в катакомбы имелись факелы, правда, погасшие, так что им пришлось зажечь их. Квимби сделал это с трудом, чертыхаясь, но вот, наконец, они с Перкинсом встали у каменного входа, каждый с горящим факелом, готовые войти.

— Тебе повезло, Перкинс, что мы здесь, — шепнул Квимби. — Надеюсь, ты понимаешь, почему.

— Да, сэр, — прошептал тот в ответ.

— Мы ведь не занимаемся пустой болтовней, когда мне хочется есть, разве не так? Когда я хочу есть, то я… что я делаю, когда хочу есть, Перкинс?

— Вы зовете меня, сэр?

— Именно, — по-прежнему шепотом продолжал лорд, озираясь, — никого из этого отребья в катакомбах не видать. Итак, надеюсь, ты ценишь, на какие жертвы я иду, находясь здесь. Теперь слушай. Когда мы встретимся с этими подонками, я хочу, чтобы ты сделал вид, будто ты здесь по делу. Нам нужно задать им вопросы насчет поставки продукции, которые наверняка доставят им неприятность, и они откажутся отвечать. Мы должны внушить им, что мы по делу. И наша цель здесь — сбить цену. Понятно?

— Да, сэр.

— Хорошо. Пошли.

Когда они миновали деревянные ворота и шагнули в тоннель, Квимби посмотрел влево и увидел третьего уличного мальчишку, который восседал верхом на надгробии, выбивая босыми пятками дробь по могильному камню, а темнота вокруг него, казалось, клубилась и расцветала. Но потом он исчез в этой темноте, стоило им шагнуть внутрь; Квимби обнаружил, что вдыхает запах, который раньше ему не встречался (и это он, человек, который смотрел, как его слуга пожирает человеческий мозг с его собственного письменного стола!): это был запах совсем иного рода — земли, влаги, вязкой сырости и пресыщения, и все это разом лезло в глотку, пока они осторожно продвигались вперед под низко нависающим потолком подземного тоннеля.

Впереди послышался звук, похожий на покашливание. Квимби глянул вверх и увидел, что часть стены имеет проломы, некие норы, и он подумал о том, что катакомбы уходят намного глубже и дальше и они гораздо сложнее, чем то, что они могли себе представить, и уже не впервые он обрадовался, что находится в компании Перкинса.

Покашливание.

Проблеск.

Еще и еще раз, и он позвал: «Кто там?»

За это, подумалось ему — за это в высшей степени нетрадиционное место встречи — цена сильно упадет. Всенепременно.

Они приблизились к пролому — к круглой площадке, будто сооруженной для сборищ некоего восставшего из небытия Клуба Адского Огня: стены, образовывавшие круг, были сложены из серого сыроватого камня; в нем виднелись амбразуры и окно.

— Добро пожаловать, ваша светлость.

Голос отдавался эхом, шедшим от затемненных выступов пещеры. Квимби пробежался по кругу, Перкинс от него не отставал, оба пытались найти источник голоса, задирая подбородки и вертя головами в разные стороны.

— Берк? — позвал Квимби.

— Нет, это Хэйр, сэр, — ответил голос, — Берк выше.

— Вы не один, как я вижу, — раздался второй голос.

— Бог мой, — сказал Квимби с деланой усталостью, — да покажитесь вы, горе-шантажисты, можно подумать, ваши лица представляют тайну для меня.

Он увидел, как на одном участке стены обозначилась пара ног. Свет факела плясал и метался, но он успел ухватить взглядом фигуру мужчины — Берка, надо полагать, — сидевшего внутри одной из темных нор, спустив ноги наружу и скрестив руки перед собой.

— Нам нужно обсудить финансовый вопрос, — неуверенно начал Квимби. Где Хэйр, где?? Он так надеялся, что Перкинс унюхает его.

Не зря у него было плохое предчувствие насчет всего этого. Он пришел сюда в надежде выторговать более приемлемые условия на поставку свежих трупов, которые требовались Перкинсу, пока они не разработают нужное снадобье, но теперь ясно, что на уме у Берка и Хэйра есть кое-что другое.

— Нам нужно обсудить финансовый вопрос, — донесло эхо насмешливый повтор его слов кем-то из них, и другой в ответ рассмеялся. Тени собирались и расходились, стены казались подвижными, раскачиваясь вместе с ними. Квимби, которому надоели эти игры, прошел к стене, где сидел Берк, но когда приблизился, мужчины там больше не было.

— Ваша светлость.

Он снова пробежал по кругу, снова вернулся в центр пещеры, где стоял Перкинс; они раздвинули свои факелы шире, чтобы осветить больше пространства, и настораживались каждый раз, почуяв колебание тени или движение в темноте.

— Боюсь, ваша пресветлость, — сказал голос, и Квимби передернуло от этой язвительности, — что мистер Хэйр и я больше не сможем снабжать вас трупами. Не так ли, мистер Хэйр?

Второй голос раздался с другого конца помещения.

— Все верно, мистер Берк. Верно-достоверно, взаправду.

— Полагаю, — сказал Квимби, пытаясь взять уверенный тон, — на этом встреча закончена, так что мы вас покидаем. Почему эту вашу информацию нельзя было вывесить за стеклом в объявлениях «Плау», мне непонятно.

— Потому что на этом встреча не закончена, — заявил второй голос, Хэйр, — у нас следующие требования…

Господи, Иисусе. Ибо Квимби уже точно знал, что за этим последует. Его шантажируют! Снова.

— …несмотря на то что мы хотим прекратить поставку трупов для вас и вашего… хм… человека…

Что-то было такое… в этой заминке со словом «человек». О Боже. Означает ли это…?

— …требуется продолжать выплачивать нам деньги, чтобы мы невзначай не перепутали однажды вечером дорогу из кабака к себе домой и не ввалились ненароком в какой-нибудь полицейский участок, где у нас развяжутся языки и мы поведаем о некоторых жестоких происшествиях на одной из пембриджских вилл в Ноттингхилле, в доме высокоуважаемого лорда Квимби.

— И вас привлекут как соучастников, — усмехнулся Квимби.

— Милорд, не понимайте нас так буквально, — издевался Берк, — осмелюсь доложить, мы разработали план поумнее — и не столь уж грозящий нам обвинением, так что — время покажет. Однако к делу: либо вы платите, либо вам скоро придется открывать дверь людям сэра Роберта Пиля, которые явятся к вам с вопросами. Я верно все говорю, мистер Хэйр?

— Верно-достоверно, мистер Берк.

Квимби отставил свой горящий факел на вытянутую руку в надежде, что никто из противников не увидит, что он наклонился к Перкинсу и шепнул ему сквозь зубы: «Ты видишь кого-нибудь из них?»

— Нет, сэр.

— Как только сможешь рассмотреть, тут же хватай.

— Вам лучше этого не делать, ваша честь, — произнес один из голосов.

Облом.

— А теперь, — добавил второй голос, — напоследок о самом интересном, и мы пошли.

— О чем это? — прошипел Квимби.

— О призраке, выходце с того света, ваше достопочтенство.

Перкинс судорожно вдохнул.

— Не понимаю, о чем вы. Какой еще призрак?

— Тот, что стоит рядом с вами, милорд.

— Кажется, у тебя не все дома, парень, — захохотал Квимби, — у меня нет ни малейшего представления, почему ты так решил.

— Ваша светлость, пусть мы грабим могилы…

— Самое лучшее…

— …но мы не дураки и видели, что на скамье в вашем подвале лежали очень интересные травы: дурман, белладонна, аконит. Совсем небольшое расследование, и тогда выяснится, что ваш слуга — зомби, сэр, один из ходячих мертвецов…

— Да, он ходит, — хохотнул, на этот раз с угрозой, Квимби, — к тому же он весьма опасен.

— Именно поэтому мы его забираем. Учитывая его удвоившиеся силы, не говоря уже, разумеется, о его неуязвимости, мы полагаем, что он станет очень ценным приобретением.

— Я вас умоляю, — презрительно бросил Квимби.

В темноте послышался звук чьих-то удаляющихся шагов.

Затем все звуки поглотила тишина. «Вы слышали, милорд».

— Сэр? — забеспокоившись, подал голос Перкинс.

— Тебе не стоит переживать, друг мой, — сказал Квимби. — Я не соглашусь на эту просьбу.

— Это не просьба, сэр, — откликнулся Берк, — это условие. Или мы уходим с зомби, или оставляем вас и направляемся прямиком в полицию…

— …или, на крайний случай, постараемся к ним подступиться, — внес поправку Хэйр.

— Это понятно, ваша светлость? А теперь, пожалуйста, отдайте слугу.

— Сэр? — произнес Перкинс.

Квимби ему не ответил. «А если я откажусь?»

— Отказ в наши планы не входит.

Квимби фыркнул. «Отказ всегда предполагается. Ответь-ка, парень, что вы собираетесь делать, если я отвергну ваши требования?»

— Полагаю, сэр, — пришел ответ из темноты, — не стоит отказываться, если вы хотите избежать виселицы…

Квимби судорожно сглотнул.

— …так что или мы уходим отсюда с вашим слугой, или отправляемся своей дорогой к полицейским. Выбор за вами, сэр.

— Вы, должно быть, считаете меня идиотом, — сказал Квимби, — который может в это поверить. Вы же не получите ничего. Нет призрака — нет дохода. Ничего, кроме удовольствия видеть меня повешенным.

Из темноты раздалось хихиканье. «Представляю, какое это будет незабываемое удовольствие, — произнес второй голос, — не правда ли, мистер Берк?»

— Конечно, мистер Хэйр, на меня так сильно подействовало крайне немилостивое обращение его светлости с нашими мертвецами, что признаюсь, меня мучает вопрос, а не пора ли преподнести вам урок хороших манер?

— Это-то и есть ваша цель?

— Нерасположенность к нам вашей светлости заставляет нас думать, что к нашему соглашению вы отнесетесь без должного уважения, более того, вы попытаетесь использовать своего призрака против нас. Следовательно, приходим мы к выводу, этот зомби нужен нам, чтобы и дальше все шло по нашему плану. Надеюсь, я понятно выразился.

— Я должен отдать вам моего слугу, чтобы вы чувствовали себя более уверенно, шантажируя меня же?

— Из-за отсутствия гарантий, сэр, что поделаешь?

— В голове не укладывается, — пробормотал Квимби себе под нос. Он посмотрел на Перкинса, который ответил ему умоляющим взглядом.

— Они не оставили мне выбора, Перкинс, — сказал он.

— Сэр?

Квимби съежился, плечи его поникли. Они и впрямь загнали его в угол. Или он отдаст им Перкинса, или его ждет встреча с виселицей.

Пауза затягивалась.

— Я не пойду, сэр, — сказал Перкинс, стараясь говорить твердо.

— Боюсь, у нас нет выбора.

— Сэр.

— Послушай, это ведь ненадолго. Пока я не получу этот наш эликсир.

— Поторопитесь, мистер Квимби, мы не собираемся торчать здесь всю ночь, — подстегнул его Берк.

Квимби шумно вздохнул, стараясь не встречаться взглядом с Перкинсом.

— Мы и так заждались, сэр, — сказал Берк (или это был Хэйр?) и продолжил с угрозой, — или вы сейчас же отдаете нам этого урода, или мы прямо отсюда идем в полицию.

Квимби решился. Он набрал в грудь побольше воздуха и, вместо того чтобы сдать Перкинса этим новоиспеченным шантажистам, произнес, сам удивляясь при этом, что на него нашло, потому что было это совсем не то, что диктовали ему разум и логика, ибо он холодно сказал: «Во-первых, вы не заберете моего слугу. Он остается со мной». (Перкинс возле него издал вздох облегчения.)

— А во-вторых, — продолжал Квимби, — больше никогда не называйте его уродом.

— Тогда и нам вы не оставляете выбора, ваша светлость. Пойдем-ка, мистер Берк, нам пора — прямиком в контору легавых.

Послышалось царапанье, затем какой-то шорох, сообщавший, что Берк и Хэйр вылезали из своих потайных местечек.

— Стойте… — начал было Квимби, — давайте поговорим…

Эхо от его слов отдалось по всему кругу пещеры.

— Эй!

Он кинулся с факелом по периметру, поднимая его повыше, к угловатым выемкам в стене. Но там не было никого. Никакого Берка. И никакого Хэйра.

— Шантажисты. Недалеко ушли от своих папаш, — гневно продолжал бурчать Квимби, когда спустя пару минут они с Перкинсом двинулись в обратный путь, стараясь не перепутать коридоры в катакомбах.

— И ни капли преданности, не говоря уж о благодарности, у этого отребья не найти, — добавил он, а потом погрузился в раздумья. Они шли, и свет от их факелов отбрасывал на стены причудливые тени. Тишину нарушал только звук шаркающей ноги Перкинса.

— Как это могло со мной приключиться? — прервал молчание Квимби спустя некоторое время. — Мне всегда чертовски везло. И вот меня сперва шантажирует пройдоха-журналист, а теперь еще и эти.

— Думаете, они приведут свою угрозу в исполнение, сэр? — спросил его Перкинс.

— Думаю, что такая перспектива меня не устраивает, Перкинс, — ответил Квимби с грустью, — все, что мне хотелось бы ощущать вокруг своей шеи, так это нежный шелковый шарф или длинные, красивые ноги сильной леди высокого рождения и низкой морали. У меня нет никакого желания примерять петлю на виселице. Я просто не могу пойти на такой риск.

— И что же тогда нам делать?

— Я собираюсь упаковать чемоданы и покинуть Пембридж. Вдова Перси путешествует на континенте. Думаю, что смогу найти ее, и она наверняка примет меня с распростертыми объятиями. Или, во всяком случае, распахнет кое-что другое.

— Оставить Пембридж, сэр? — не верил своим ушам Перкинс.

— Не вижу другой возможности.

— А что будет со мной, сэр?

— Ты, Перкинс, можешь делать все, что тебе заблагорассудится.

— Тогда мне заблагорассудится остаться с вами, ваша светлость.

— О, — сказал Квимби, — это крайне мило с твоей стороны, Перкинс, я ценю твою преданность.

И они продолжили свой путь молча — в непринужденной тишине двух друзей.

— Перкинс, — сказал Квимби спустя несколько минут, — придет день, и мы поймаем тех двоих, ты будешь ужинать ими, а я буду наблюдать со стороны и торжественно аплодировать. — Ему стало тепло от мысли об этом.

Они подошли к выходу.

— Конечно, я был бы очень рад увидеть их в качестве главного блюда. Вместе с десертом, — откликнулся Перкинс, — я как раз думал о том, как было бы хорошо одного из них перемолоть в торт и сделать…

— Перкинс, — прервал его фантазию Квимби, — если ты собираешься пошутить насчет пирога из Хэйра, то не сомневаюсь, что тебе лучше промолчать, иначе я передумаю и охотно вручу тебя этим парням.

Дверь распахнулась с визгом, будто готовая соскочить с петель.

— Простите, сэр, я посвечу, тут грязь.

— Да, давай, а то я как раз…

И тут они застыли, помертвев от страха.

Напротив них, на фоне кладбища, освещенного полной луной, стояли дети — числом около двадцати: уличные мальчишки, трубочисты, нищие с помоек — грязный, оборванный сброд. Они стояли молча, будто по стойке смирно — большинство прижимали руки к бокам, будто в ожидании приказа. У всех на лицах было одно и то же выражение: бессмысленный, стеклянный взгляд и внушающая тревогу полуулыбка.

Один из них выступил вперед и бросил что-то — какой-то предмет, с глухим стуком упавший прямо к ногам Квимби.

Он перевел взгляд вниз.

Берк, как видно, пытался оглянуться — глаза его были резко отведены в сторону. Казалось, что он улыбается, однако его рот исказил предсмертный крик — язык вывалился из широко открытых челюстей. Свежая кровь покрывала подбородок, и кожа свисала клочьями там, где голова была оторвана от туловища.

Со стороны детей послышалось хихиканье. Квимби глянул туда и заметил, как вперед выступил еще один мальчишка. Этот держал за волосы вторую голову и, как и первый, швырнул ее к ним.

Хэйр. Глаза наполовину прикрыты, а рот полон грязи, будто в своей агонии он кусал землю.

— О Боже, — вымолвил Квимби.

 

XXVII

То же время, квартал Сохо

― Хватит, — распорядился МакКензи, ловя ртом воздух, — ко всем чертям, хватит, стой уже.

Эгг, всем своим поведением сильно напоминая загнанного зверька, сразу сник: их погоня закончилась, потому что дальше бежать было некуда. Они достигли конца глухой аллеи, которая вела от Дин-стрит, и в ней стоял мерзкий, тошнотворный запах какой-то тухлятины, гнили и экскрементов.

Однако никто из мужчин не обращал внимания на эти ароматы: их еще не отпустило напряжение погони, из-за которой они пробежали полгорода, ну, или около того. Эгг был намного моложе, и его неприятно удивило упорство, с каким гнался за ним его преследователь. Он просто не ожидал, что у того так надолго хватит сил. Теперь они были одинаково вымотаны, оба ловили ртом воздух, опершись руками о колени.

МакКензи, оглянувшись, увидел у начала аллеи уличного мальчишку, который смотрел на них. Он махнул рукой мальчику, чтобы тот убирался, и повернулся к Эггу.

— Ну, парень, ты заставил меня покрутиться, — выговорил он, сдергивая с головы шляпу и вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. Влажными были его бакенбарды, от пота отяжелело толстое зимнее пальто. Проклятый мальчишка.

— Я не хотел, чтобы меня нашли, сар, — сказал Эгг, все еще тяжело дыша. Он был обессилен так же, как МакКензи, — по крайней мере, выглядел так. Репортер подумал, что надо бы не забыть похвастаться этим фактом перед своими приятелями, когда он в следующий раз нанесет визит в замечательное заведение «Перо и ручка» на Флит-стрит, где они любили пропустить по рюмочке.

— Ты сам не оставил мне выбора в этом деле; мне жаль говорить тебе об этом, мальчик, но это ты заварил эту кашу. Я ничего бы не стоил как журналист, если бы теперь упустил продолжение истории. Разве не так?

Эгг взглянул вверх, на заднюю стену аллеи. Она темнела над ними, и ее силуэт оживился чем-то похожим на человеческую тень, хотя попасть туда было бы сложно: она слишком отвесная, чтобы вскарабкаться по ней, слишком высокая, чтобы запрыгнуть, даже если бы какой-то беглец захотел использовать подобный маршрут. Затем он разглядел кое-что еще. Высоко на стене сидел мальчик с грязными от сажи щеками и бесстрастно смотрел вниз на него.

Эгг удивился, как мальчишка забрался на такую высоту. Наверное, это ребенок из какого-то дома по соседству, и он выбрался на стену из своего окна.

Посмотрев на МакКензи, который по-прежнему опирался руками о колени, сложившись пополам от усталости, Эгг обратился к мальчику. «Ты, малец, будь осторожнее там наверху, — позвал он парнишку, выражение лица у которого при этом совершенно не изменилось. — Знаешь, это слишком высокая стена, чтобы тебе на ней так запросто сидеть».

Бедный ребенок, наверное, чистит каминные трубы за пару пенни, подумалось Эггу. Он и в самом деле слышал массу жутких историй, случавшихся с такими уличными мальчишками: они могли заснуть внутри камина, устав от тяжелой работы; или, того хуже — застрять из-за копоти в трубе, не в силах двинуться ни вверх, ни вниз, и в таких случаях обычной практикой у хозяев трубочистов было развести огонь под бедным крохой, чтобы прожечь сажу, а это, конечно, в девяти случаях из десяти означало для него смерть. Подумав об этом, Эгг решил, что для этого юного сорванца привычнее и, уж наверное, безопаснее находиться на стене, чем на дороге, и что он, похоже, намного больше привык к высоте, чем сам Эгг.

— Твоя забота о пареньке делает тебе честь, — прохрипел МакКензи, придвинувшись вплотную к Эггу, — а как насчет того, чтобы нам поговорить?

— Мне нечего больше сказать, сар. Однажды они уже пытались убить меня.

— Да, и твое упорное молчание им на руку.

— Почему же, сар?

— Потому что ты до сих пор не обнародовал сведения. Они хотят заполучить тебя, пока ты ничего не рассказал другим людям. Единственное средство остановить их — это держаться со мной. Я смогу тебя защитить. Помоги мне разобраться в этой истории, ибо если мы сумеем проверить хотя бы часть информации, которой ты располагаешь, то в наших руках будет невероятная история. Это так, Эгг. Ты хоть представляешь себе, какой сенсацией это может стать?

Эгг совсем вжался в стену, он робел от близкого присутствия физически намного более сильного журналиста. Чувствуя лопатками выступы кирпичей, он посмотрел наверх, как если бы обстановка действия волшебным образом вдруг изменилась и вместо отвесной стены образовались ступеньки лестницы.

Ступенек не было. Однако Эгг увидел, что в окружении все-таки произошли изменения, и к первому сорванцу присоединился еще один. За спиной МакКензи, у входа в аллею, он заметил еще двоих. Пока он размышлял об этом, появились еще двое. Затем еще.

— Эгг, — продолжал МакКензи, — если то, что ты мне рассказал о королеве, верно, то это будет величайшая сенсация эпохи, ее автором буду я, а источником — ты. Мы станем богатыми людьми, Эгг, и знаменитыми. О нас будет говорить весь город, цвет общества. Ты разве не хочешь этого? Или ты хочешь прожить свою жизнь, убирая арену от крысиных кишок после представления?

— Сар?

— Что?

— Думаю, вам лучше оглянуться, сар.

Что-то в голосе Эгга и в его глазах убедило МакКензи, что тот сказал это не для того, чтобы увернуться, и он обернулся.

За ним во всю ширину аллеи стояли уличные мальчишки. Он видел, что к ним подтягиваются и другие. Они шли каким-то ровным, механическим шагом.

Возле Эгга чьи-то пятки стукнулись о булыжник — трубочисты соскользнули со стены. Один, два, три, четыре…

Эгг и МакКензи были окружены.

 

XXVIII

То же время.

Городское кладбище, Кенсэл Грин

— Перкинс?

— Да, сэр.

— Я разрешаю тебе съесть этих трубочистов.

— Сэр?

— Вперед, дружище. И поспеши.

— Но, сэр, это же дети.

Квимби глянул на него, и на его лице было написано самое искреннее недоумение: «Ты уверен?»

— Мы не можем убивать детей, сэр.

— Перкинс, — процедил сквозь зубы Квимби, поняв, что лучший способ договориться со слугой — быть дипломатичным, — это не дети, а натуральное зверье, разве ты не видишь? Я ведь знаю, что ты сейчас голоден…

— Ужасно, сэр.

— Вот именно. Следовательно, у тебя сейчас есть возможность убить сразу двух зайцев. Удовлетвори свой аппетит, а заодно мы выпутаемся из этой крайне неприятной ситуации.

Дети стояли неподвижно, и на первый взгляд казались просто херувимчиками, но Квимби вздрогнул от мысли, как близко ангельское к сатанинскому — равно как их улыбки, такие кроткие на вид, но в действительности холодные и безжалостные.

— Я не могу съесть ребенка, сэр.

Квимби раздумывал, уместно ли сейчас или нет сказать Перкинсу о происхождении нежнейшего мяса, которым он недавно наслаждался с таким смаком. Перкинс нахваливал его за совершенно особый «подкопченный» вкус — этот товар у Берка и Хэйра шел под грифом «Ленивые трубочисты». Нет, решил все-таки Квимби, сейчас не самый подходящий момент поведать об этом Перкинсу. С этим можно подождать.

Если получится подождать.

— Я не уверен, что это настоящие дети, — доказывал Квимби, — прежде всего, какой нормальный ребенок мог бы сделать с человеком такое? — И в качестве иллюстрации он пнул носком башмака голову Хэйра: она покатилась по траве, а изо рта высыпалась земля.

— Но они все равно дети, сэр… будто заколдованные или вроде того.

Квимби глубоко вдохнул, приготовившись высказать своему слуге нецензурными выражениями, что если он не разберется с детьми, для наглядности оторвав у них пару-тройку конечностей, будь они неладны, то может искать себе работу в другом доме, — а много ли людей из высшего общества захотят иметь ходячего мертвеца в услужении? Нет. То-то же. Найти где-нибудь подходящее место — такая удача ему не светит. Так что давай убивай одного из этих детишек, пока я не потерял свое терпение…

И Квимби уже открыл было рот, чтобы высказать все это, как вдруг раздался голос.

— Господа, нет причин для тревоги.

К ним приближалась высокая фигура. На мужчине была шляпа-треуголка, нижнюю часть лица прикрывал черный шарф. Квимби отметил, что у него были длинные волосы, свисавшие из-под шляпы наподобие лошадиного хвоста.

— Эти чудные дети не намерены вам вредить, — сказал мужчина, — равно как и я. Совсем наоборот. Мы сочувствуем вашим интересам. Я как-то надеялся, что наши подарки убедят вас в этом. — Он указал на отсеченные головы Берка и Хэйра. «Небольшая услуга, — продолжил он, — жест доброй воли в надежде снискать ваше доверие или, по крайней мере, сделать первый шаг к этому — а это путь, смею надеяться, к началу крайне плодотворного сотрудничества. Поскольку я уверен, что мы сможем оказаться полезными друг другу, вы и я».

Испытывая облегчение, оттого что его собственная голова не присоединится к уже валяющимся на земле, и начиная осознавать тот факт, что Берк и Хэйр устранены именно как причина его нынешнего несчастья, Квимби тем не менее все еще был настороже, когда отвечал: «Какого бы рода ни была требуемая вами помощь, полагаю, что для хорошего старта к сотрудничеству неплохо было бы представиться».

— И в самом деле, — сказал мужчина, подходя еще ближе и сдергивая шарф, прикрывавший его лицо, — разрешите представиться, мое имя сэр Джон Конрой.

 

XXIX

― Конрой пропал? Что вы хотите этим сказать, «пропал»?

Королева Виктория сверлила взглядом Мэгги Браун и Лорда М — оба были напуганы, очень напуганы. Сама она не сомкнула глаз после ужасных ночных событий и уже была готова к следующей схватке. Она лишь позволила доктору Лококу осмотреть себя, сказав ему, что упала с кровати, и он, конечно, не задал ей никаких вопросов.

Это был первый день ее занятий, и ритм жизни у членов Корпуса защитников резко изменился.

Первым делом премьер-министр и Мэгги Браун были вызваны в Зеленую гостиную. Если бы его спросили, лорд Мельбурн сказал бы, пожалуй, что ожидал увидеть королеву в состоянии шока, беспокойства и спешки, сопровождаемой приступами гнева; в общем, в то утро, в гостиной, он ожидал увидеть королеву в слезах и горе.

Мэгги Браун, разумеется, представляла себе гораздо лучше, какой к ним выйдет королева — достаточно было увидеть ее решительность там, на дороге, несколькими часами ранее. Но и она, если бы ее кто-нибудь спросил, признала бы, что королева вполне могла выглядеть жалкой и усталой, встречая их в это холодное утро. Однако вслух Мэгги сказала Мельбурну, когда они шли вместе в гостиную: «Думаю, нам надо попытаться отговорить ее от этого. Ночью она решилась, да. И я, в самом деле, редко встречала у кого-либо подобную твердость. Но даже если и так, мы должны воззвать к ее чувству долга. Прежде всего — страна, и это главное».

Мельбурна больше заботил наряд Мэгги. Чтобы объяснить ее присутствие в замке, пришлось сделать вид, что она принадлежит к штату придворных. Хотя она проводила долгие часы наедине с королевой, на деле оказалось не так-то просто создать ей убедительный образ служанки: они перебрали разные амплуа, вроде садовницы, поварихи, уборщицы и парикмахерши, но были вынуждены признать, что Мэгги они не соответствуют. Тем не менее нашлась наиболее подходящая роль: фрейлина.

Таким образом, впервые на ее памяти, — а возможно, и в жизни, — Мэгги Браун надела юбки: с какими проклятиями и отвращением — не стоит и говорить.

— Ты выглядишь очень мило, Мэгги, — сказал Мельбурн во время их шествия.

— Заткнись, — в ответ вспыхнула Мэгги.

— Миссис Браун, что за язык! Вряд ли это позволяют себе самые доверенные придворные дамы королевы. В самом деле, если ты хочешь сойти за одну из них, то и вести себя надо подобающе.

— Я поведу себя так, что у тебя между ребер окажется кинжал, Мельбурн, — рявкнула Мэгги.

Он улыбнулся. «По крайней мере, ты знаешь хотя основы правил поведения, — сказал он, — я сообразил, что ты вполне можешь быть экспертом по королевскому этикету, раз уж ты столько времени наблюдала за королевой».

— Ну, я знаю, как налить чашку чая. И я умею говорить так, словно у меня что-то застряло в прямой кишке, если ты это имеешь в виду, — сказала Мэгги.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, Мэгги, но мне почему-то думается, что во всем этом есть нечто чуточку большее, нежели чай и прямая кишка. Если ты хочешь выглядеть убедительно в качестве фрейлины, то тебе нужно в любой ситуации вести себя правильно.

— Подвинь свою корму, премьер-министр.

— Начнем с твоей походки, Мэгги. В самом деле, видишь ли, это дворец, а не цыганский табор или загон для скота и поправь меня, если нужно, но это у тебя меч в юбках, или ты матрос, который так сильно рад меня видеть?

— Ради всего святого, я ни за что не пойду без оружия, — прошипела она, — в прошлую ночь малышку пытались убить.

— Правда? — Мельбурн стал серьезным. — Думаешь, дело все-таки в ней?

— Ну, судя по происходящему, нет. Сейчас ты спросишь, явились ли те твари именно за Альбертом и за одним ли Альбертом?

— А ты полагаешь, их целью является требование выкупа?

— Ну, это сначала, но скорее для отвода глаз, чтобы мы заставили малышку в это поверить.

— Ради чего, Мэгги?

— Потому что это скрывает нечто более важное.

— И что же за этим стоит? — сказал премьер-министр.

— Отвлекающий маневр. Мы смотрим на то, как горит дом, а в это время у нас за спиной воруют.

— Точно, точно, — задумчиво вымолвил Мельбурн. — Похоже, это более быстрый способ добиться того же эффекта. Как насчет этого? Принц — большой реформатор, к которому прислушивается монарх. Он принимает близко к сердцу нужды рабочих и способен повлиять на власть — это не слишком хорошая комбинация для тех, кто хочет устроить мятеж.

— Устранить Альберта — значит устранить возможность сдерживания недовольства масс…

— Именно.

— Увеличить возможность восстания.

— Точно. А в случае революции, кто станет лидером? Догадаться нетрудно — тот, кто дирижировал мятежом, конечно. Наш старый знакомый, сэр Джон Конрой.

И вот они уже в гостиной, где ожидают королеву. А Хикс, находящийся где-то в комнате втайне от Мельбурна, с любопытством разглядывает наряд Мэгги, уже предвкушая дальнейшие комментарии. И вот входит королева.

И говорит с ними.

О нет. В действительности, она задает вопросы, а они должны отвечать.

И Мельбурн вскоре понял, что имела в виду Мэгги Браун, когда говорила о решительности и твердости королевы, а Мэгги Браун уже поняла, сильно недооценила королеву; теперь она чувствовала, насколько сглупила, не предугадав, что эта решимость не только не уменьшится, но еще больше возрастет за то время, что нет Альберта.

И теперь оба они должны были отвечать на прямые вопросы королевы, а первым из них был: «Где он? Где Конрой?»

Лорд Мельбурн откашлялся. «Боюсь, мы не сможем этого сказать, сударыня, — ответил он. — Мы знаем только, что он пропал».

— Что вы хотите этим сказать, «пропал»?

— Сударыня, не хотелось бы подвергать сомнению Вашу проницательность, излагая то же самое другими словами. Все, что нам известно на данном этапе, это что сэр Джон исчез. Он знал, что за ним наблюдают, и его явная подготовка к отбытию имела целью отвлечь внимание Корпуса защитников. А потом он воспользовался похищением, чтобы сбежать.

Королева Виктория долго смотрела на лорда Мельбурна.

— Вы наблюдали за Конроем?

— Да, сударыня.

— По какой причине?

Мэгги и премьер-министр потупились.

— Лорд М, — настаивала королева, — почему сэр Джон Конрой находился под наблюдением?

— Ну, Ваше Величество…

— Когда, — она подняла палец, прерывая его, — вы однозначно сказали мне, будто у вас нет причин усматривать в Конрое угрозу, почему же и тогда, и позже за ним следили?

— Ну, Ваше Величество…

— Постойте, лорд Мельбурн. Я хочу, чтобы вы очень тщательно подобрали слова, которые вы сейчас произнесете. Уже почти четыре года мы встречаемся с вами, по меньшей мере один раз в день, и, возможно, вас это удивит, но я точно знаю, когда вы говорите мне неправду, лорд Мельбурн. У вас слегка дрожат ноздри, вы не знали этого?

— Не могу сказать, что знал, Ваше Величество, — ответил Мельбурн, и крылья носа у него чуть дрогнули.

— Поэтому хорошо взвесьте ваши следующие слова, — велела королева, — я дам вам время на это… Мэгги.

— Да, сударыня.

Голос Виктории смягчился. «Во-первых, разрешите мне снова сказать, Мэгги, как я благодарна за действия защитников в прошлую ночь. И как сильно я сожалею о гибели Хадсона, который вел себя с такой храбростью, что я не могу выразить это словами. Надо передать его семье мои соболезнования как монарха и мое сочувствие как человека. Я отдаю лорду Мельбурну распоряжение проследить за тем, чтобы семья получила щедрое содержание. Могу я быть уверена, что это пожелание будет исполнено, Лорд М?»

— Да, сударыня, — ответил Мельбурн, и его ноздри при этом не дрогнули.

— Во-вторых, Мэгги, мне хочется сделать комплимент по поводу того, как вы выглядите — вам идет этот наряд.

— Благодарю, сударыня.

— Хотя вам следовало бы получше спрятать меч.

— Да, сударыня.

— В-третьих, Мэгги, пришла минута осуществить обещания, которые вы мне дали прошедшей ночью. Пожалуйста, будьте так добры, проведите меня к квартирмейстеру.

Они отправились в путь: сначала по парадным галереям дворца, затем более узкими коридорами, где было меньше портретов и не столь щедрое освещение; потом они пробрались в самые недра замка, где уже не было картин, а только серые, шершавые, каменные стены и почти никакого света; наконец они шли уже подземными переходами, освещенные лишь неровным пламенем факелов, возникавших то тут, то там по их маршруту. Впереди шла Мэгги. Не привычная к передвижению в длинных кринолиновых юбках, особенно быстрым шагом, она то и дело оступалась, боясь упасть вперед, пока Виктория тайком не показала ей, как их подобрать.

Пока они шли вниз, все больше углубляясь в недра дворца, Виктория попросила Мельбурна рассказать (и по дороге она не раз останавливала его, чтобы проверить его ноздри) об активности демонов и все, что лорд знал о сэре Джоне Конрое.

Он говорил в своей обычной манере. Напомнил, что уже сообщал ей, как они подозревали Конроя в том, что он не человек; как они думали, что он будет рваться к власти, возможно, путем разжигания революции.

— И вы позволили этому человеку находиться в тесной близости с моей семьей? Жить под моей крышей? — сказала она резко. — Когда вы подозревали его не только в том, что он демон, но и в заговоре по свержению монархии?

— Ваше Величество, есть старая военная поговорка, гласящая, что друзей надо держать близко, а врагов еще ближе.

— Понятно. Вы хотите сказать, что именно благодаря строгому следованию этой поговорке моего мужа сейчас нет со мной?

— Совсем не то, Ваше Величество. Видите ли, сэр Джон был прежде всего советником Вашей матери и ее личным секретарем. Мы мало что могли сделать, чтобы свести его влияние к минимуму.

— А моя мать? Что насчет нее?

— Насколько мы знаем, с ней все в порядке, Ваше Величество. Естественно, она беспокоится о сэре Джоне.

— У которого, насколько мы знаем, находится Альберт?

— Мы предполагаем, что да, сударыня.

— Почему Альберт? — настаивала она. — Какова его роль во всем этом?

— Мы не знаем точно, Ваше Величество, — сказал Мельбурн, — можно лишь допустить, что Ваш муж был энтузиастом в поддержке тех проектов, которые противоречили планам Конроя.

Виктория так резко остановилась и обернулась, что Мельбурн едва не налетел на нее.

— Не был, премьер-министр, — сказала она, поворачиваясь и продолжая двигаться вслед за Мэгги, которая шагала дальше, не обращая на них внимания. — Не был, а есть. Он есть энтузиаст, который стоит за реформу. Вы, конечно, против нее. Возможно, вы чувствуете некоторую радость от того, что похищение связано с его политическими взглядами?

— Сударыня, я Вас умоляю, — запротестовал Мельбурн. — Меня в крайней степени огорчает подобное подозрение.

Она спохватилась.

— В таком случае прошу меня простить, Лорд М, я не смогла совладать со своими эмоциями.

Лорд М склонил голову, показывая этим, что инцидент исчерпан.

Они остановились.

— Мэгги, — сказала королева, — мне кажется, вы завели нас в тупик. — И она показала на каменную кладку перед ними.

Мэгги повела носом в сторону. «Работа квартирмейстера чрезвычайно секретная, сударыня, — сказала она, потянувшись за факелом, горевшим неподалеку, и снимая его со стены, которая при этом начала двигаться, открывая серию ступенек, уводящих куда-то в темноту. — Теперь, если вы не против, следуйте за мной».

 

XXX

Дьявольские трущобы, Ист-Энд

Они молча двигались по улицам, все дальше углубляясь в их лабиринт: Квимби, Перкинс, Конрой и уличные мальчишки — они шли в темноте, которая окутывала их плотной завесой. Чем дальше они проходили, тем уже и грязнее становились улицы. С обеих сторон появлялись неопрятного вида дома: лунный свет едва очерчивал их контуры, смазанные густым туманом.

Ночной воздух. После заката вонь от гниющих отбросов усиливается. Конрой, поблескивая глазами, предупредил их об этом, после чего подтянул повыше свой шарф, прикрыв рот, и сказал, что этот ночной воздух отравлял целые семьи — тщетно легкие требовали кислорода взамен всего этого яда, что пробирался в их комнаты. Квимби достал из кармана носовой платок и держал его у рта, пока они двигались по тесным улицам, где черные дома, казалось, надвигаются на них все настойчивее; к их дверям подступала вода, переливавшаяся через край придорожных канав; она заливала и брошенные в них камни, служившие мостками. Все двери и окна были закрыты — ничтожная преграда для смертоносной атмосферы, повисшей над трущобами.

Они шли, и тишину прерывали только возгласы обитателей этих жилищ — из-за дверей слышались ссоры, вопли, крики: эта ночь была такой же, как и все прочие, и дня после нее стоило ждать лишь затем, чтобы дым от топящихся печей хоть немного перебил запах вони. Они прислушивались к шуму, и каждый думал о своем: Квимби думал о своем спасении, Перкинс о еде, Конрой о… впрочем, вряд ли кто-нибудь мог сказать, о чем он думал; а трубочисты, несомненно, мечтали о теплом супе, хлебных крошках и, в свете последних событий, об отрубленных головах. Они шагали стройным отрядом, держась вокруг Конроя, который возвышался над ними в своей шляпе-треуголке, спокойно прокладывая себе путь через валявшийся на улицах мусор, будто чувствуя себя как дома. Как если бы он был владельцем, хозяином всего этого.

— Все эти дети работают на фабриках или трубочистами, полагаю? — спросил Квимби Конроя, пробившись к нему через защитное кольцо.

— Нет, абсолютно нет, — ответил Конрой. Он двигался очень крупными шагами, его трость поднималась и опускалась.

— А-а.

— Нет, некоторые из них собирают кал.

— Пардон, — сказал Квимби, — они собирают что?

— Кал из выгребных ям, милорд. Им приходится ползать на руках и коленках, чтобы выудить куски из нечистот, поднять их на поверхность и потом продать. Человеческие экскременты — замечательное удобрение.

— В самом деле?

— О да.

— А что же дети?

— Многие тонут, естественно; болеют тоже.

— Понятно. — Живот у Квимби давно уже сводило от голода, и сейчас ему невольно подумалось о стейке и пироге с почками, которым Перкинс собирался потчевать его этим вечером.

— Впрочем, не думаю, что это продлится долго, — сказал Конрой.

— Из-за реформы?

— Реформы? — Смех Конроя пророкотал по всей улице, как гром, и сморщенная старушка, заснувшая на ступеньке, подняла голову и моментально протянула за подаянием руку, которую один из мальчишек злобно оттолкнул.

— Мой дорогой Квимби, я совсем не имел в виду это. Ибо как же еще нам держать под контролем массы, если не угнетением и бедностью, болезнями и голодом? Реформа? Нет, упаси Господи: подобное противоречило бы нашим желаниям, разве не так? Одна из целей, которую мы в действительности поставили перед собой — это гарантировать, что дело не пойдет дальше всех этих начавшихся разговоров о реформе. И вот здесь в дело вступаете вы…

— Точно, — отозвался Квимби с энтузиазмом несколько большим, чем он испытывал на самом деле. Он уже понял — интуиция его работала как неутомимое насекомое, — что это связано с предложением, неизвестным сэру Джону, и решил извлечь из этого пользу; кроме того, он не стал торопить события, тем более что всегда есть надежда решить проблему тет-а-тет.

— Нет, — продолжил Конрой, — причина того, что сбор урожая из выгребных ям скоро прекратится, заключается в том, что нашим полям требуется определенное количество удобрения, а те, кто живет в большом городе, производят его в избытке. Здесь, в городских трущобах, не хватает жилья, лекарств и элементарных средств гигиены — тех вещей, смею напомнить вам, милорд, что считаются главными для существования в цивилизованном обществе. Единственное, чего здесь достаточно — это дерьма. Дерьмо поставляется тут в изобилии, — засмеялся он. — Это не жизнь, разве не так?» Он помахивал тростью по сторонам, показывая на громоздившиеся вокруг лачуги: «Это ад».

— Конечно, эта жизнь ужасна до безобразия, — поддакнул Квимби.

— Благодарение Богу, что она чья-то, а не ваша, — усмехнулся Конрой. — Вы, слава богу, на стороне победителей.

— Вот именно, — подумал Квимби, ковыляя за Конроем и его мини-гвардией, и затем его мысли перенеслись к более приятным вещам. Когда Конрой вез их с Перкинсом в своей карете от Кенсэл Грин в город, он поведал им о своих намерениях и о том, какая роль в них уготована им. Потом он объяснил, какая выгодная перспектива откроется перед ними, когда план будет успешно осуществлен. В чем сам он, конечно, ничуть не сомневается — «ему предназначено осуществиться», сказал он с улыбкой, от которой у Квимби будто мороз пробежал по коже.

Тем не менее то, что стояло за этими словами, было музыкой для его ушей. Сладкой музыкой.

— Это может положить конец всем нашим заботам, Перкинс, — сказал он, когда почувствовал, что их не услышат.

— А что с моей страстью к мясу, сэр? — шепнул слуга, переводя разговор на тему, волновавшую Квимби.

— Мы будет работать над этим, Перкинс.

— Сэр, мы уже три года бьемся над формулой раствора, но так и не смогли ее вывести.

— Сейчас есть более важные дела, Перкинс, — сказал Квимби, — это предприятие принесет мне власть и влияние, о каких я и не мечтал. Короче, нам надо постараться.

Пока они шли, Квимби размышлял над своими словами и понял, что они могли создать у Перкинса впечатление, будто его хозяина больше занимает собственное благополучие, нежели излечение его слуги от пристрастия к человечине.

— Я и понятия не имел, насколько это ужасно, Перкинс, а ты? — после секундного колебания перевел он разговор на другую тему. — Я имею в виду всю эту нищету.

— Моя мать жила в таких условиях, прежде чем стала служанкой, сэр, — сказал Перкинс. — Я надеялся, что мне никогда не доведется увидеть это.

— А я надеюсь, что мне никогда не доведется увидеть это снова, — шепотом ответил Квимби.

— Это называют бездушием высших классов, сэр, — заметил Перкинс.

Квимби открыл было рот, чтобы сделать своему слуге выговор, но не успел — они подошли к широкой канаве, где зловоние чувствовалось особенно сильно. Вглядевшись в слои этого тумана, Квимби увидел, что через край переливалось нечто, показавшееся ему сперва обычной грязью. Однако он тут же понял, что ошибся — это была «ночная жижа», как в трущобах назывались нечистоты, вытекавшие из переполненных ям под домами. В эти потоки экскрементов жители бросали кирпичи, чтобы как-то перебираться через грязь, но из-за вечерней активности ее уровень поднимался настолько, что жижа накрывала большинство камней. Так было и теперь, и в результате юные помощники Конроя были отправлены на поиски кирпичей, которые были уложены в канаву, чтобы господа смогли пройти, свернув во двор. Здесь, несмотря на ночное зловоние, кипела жизнь.

— Джентльмены, — сказал Конрой своим спутникам, стянув с головы шляпу и махнув ею с поклоном в сторону здания, перед которым они теперь стояли, — добро пожаловать в работный дом.

Здание, открывшееся перед ними, навевало мрачные мысли: перед домом были толпы людей — обитатели или потенциальные жители. Они двинулись вперед, к двери, но уличные мальчишки незаметно оттеснили их, чтобы Конрой и его гости смогли пройти. Они добрались до двери, и Конрой постучал. Им открыли, мальчишки проскользнули первыми, за ними последовали Конрой, Квимби и Перкинс; дверь придержали, затем она захлопнулась, отсекая зловонный туман, клубившийся у них за спиной.

Конрой поблагодарил беззубую уродливую старуху, в ее протянутую ладонь упали монеты, затем последовал короткий разговор, сопровождаемый хриплым, отрывистым смехом старухи и утвердительным ворчанием. Он повернулся и сделал им знак идти за ним.

Внутри помещения Квимби увидел двери, которые, как он понял, вели в отдельные спальни, где ночевали обитатели этого дома. Те, для кого настали трудные времена, были вынуждены приходить сюда: мужчины шли в одну комнату, женщины — в другую, дети — в какую-то еще. Квимби слышал, что в богадельнях матерей отделяли от детей, и от криков испуганных малышей закладывало уши. Взрослым, как он догадался, запрещалось разговаривать, — в самом деле, как в тюрьме! — так что единственным источником шума были дети, и Квимби почти сразу прикрыл уши руками.

Конрой вел их по центральному коридору, объясняя, пока они шли: «Я в настоящий момент без определенного места жительства, джентльмены. Можете ли вы поверить, что во дворце я стал крайне нежелательной персоной?»

— С чего бы это, сэр? — спросил Квимби, содрогнувшись.

Конрой засмеялся. «Не стоит волноваться насчет этого, просто… я сейчас в свободном полете. Здесь мне лучше. А второе место, вы снова не поверите, джентльмены… — он усмехнулся, — это Бедлам».

В этот момент они достигли двери, в которую он вставил большой железный ключ, распахнул ее и повернулся к Квимби и Перкинсу.

— Пообщаемся с нашим общим другом? — сказал он.

Комната была большой, с грубым каменным полом, который много месяцев тому назад был застлан соломой. Высоко в задней стене было пробито крошечное окно, забранное решеткой и слишком черное от грязи, чтобы пропускать хотя бы малую толику света. Это была, как понял Квимби, пыточная. Стена слева снабжена стальными кольцами. На веревках, прикручивавших к кольцам руки, висел человек.

МакКензи.

Без шляпы, голова болтается, на лице ссадины, синяки и слипшиеся мокрые волосы. Изо рта капала кровь.

Царившую в комнате тишину нарушали низкие, стонущие звуки, издаваемые МакКензи и вторым человеком: этот был привязан к стулу, он уронил голову на грудь, от лица свисали нити слюны, смешанной с кровью.

С улыбкой херувима один из юных трубочистов схватил его за волосы и откинул голову назад, чтобы Квимби смог его рассмотреть, и секунду-другую его светлость смотрел на человека, испытывая к нему почти сострадание, ибо состояние его было ужасным: лицо распухло, утратив привычные черты, оно стало теперь фиолетовым, желтым и красным.

Его глаза остановились на Квимби безо всякого выражения. Вероятно, у него болевой шок, подумал лорд; невыносимые муки заставили его сознание отключиться.

— Что вы думаете о нашем скромном жилище? — с иронией сказал Конрой. — О, я знаю, здесь немного тесновато, и найдутся те, кто скажет, что это определенное падение после жизни в Букингемском дворце, но я считаю, что в этом есть своеобразное очарование, вы не находите? К тому же, полагаю, вам придутся по нраву соседи. Вот там мистер МакКензи, с которым, я думаю, вы знакомы. А вот здесь человек, который нам известен просто как Эгг, Яйцо. Знаю, знаю — вы ожидаете от меня каламбура, как же так, что разбили Яйцо, но уверяю вас, я не считаю — не считаю, что Эгг получил достаточно моих маленьких желтков.

— Я его не знаю, — осторожно сказал Квимби, удивляясь про себя, что натворил этот малец, если заслужил подобное наказание. Что-то ужасное, несомненно. Одновременно он осознавал, что ему показывали нечто такое, что можно было понять как информацию, и она предупреждала: наказание неотвратимо для тех, кто встанет на моем пути. Не поступай так, как не надо, иначе следующим на этом стуле будешь ты.

— Нет, — сказал Конрой, — его вы, конечно, не знаете; с кем вы хорошо знакомы, так это с МакКензи. Собственно, в Эгге у нас нет больше надобности, мы держали его только ради моего каламбура, от которого вы даже не засмеялись.

По его знаку один из мальчишек двинулся к Эггу, схватил его за волосы, откидывая болтавшуюся голову назад, Конрой шагнул вперед, вытащил нож из своего сюртука и резко полоснул им по открытой шее Эгга — мгновенно фонтаном на пол хлынула кровь.

Голова человечка встала прямо, глаза расширились. Он бился в веревках — тело тряслось на стуле, к которому он был привязан, ноги с силой стучали о каменный пол. Кровь заливала лицо. От него исходил нечеловеческий рев, когда вместе с кровью из него выходила и жизнь.

Несколько минут они смотрели, как он умирает; потом в комнате снова стало тихо. Конечно, если не считать странного шума… Квимби понадобилось пару секунд, чтобы понять, в чем дело.

— Перкинс, — сказал он, — это бурчит в твоем животе?

— Да, сэр, извините, сэр.

Перкинс неотрывно глядел на умиравшего Эгга, и в его глазах застыло выражение такого голода, что Квимби почти пожалел своего слугу.

Конрой это тоже заметил и обратился к Перкинсу: «О, куда подевались мои хорошие манеры? Вперед, дружище, наслаждайся, только не подавись».

Но Перкинс, судорожно облизывавший губы, едва успел двинуться с места, как с другой стороны комнаты раздался вымученный крик; все повернулись к МакКензи, который глядел на них красными, залитыми кровью и полыхавшими ненавистью глазами.

— Выродки, негодяи, — повторял он, — вас повесят за это.

Конрой двинулся к нему, брови его поползли вверх. «Разве пристало горшку ругать плохими словами вазу? — сказал он, подходя к МакКензи. — Я имею в виду — человеку в такой исключительной ситуации, как у тебя».

МакКензи попытался плюнуть на него, но не смог поднять голову и вместо этого попал на собственный костюм, по которому потекла слюна, смешанная с кровью.

— О, неплохо, — сказал Конрой, — это всегда так надоедает, когда приходится вытирать со своего лица слизь жертвы. Даже самые цивилизованные из них не могут удержаться от этого.

МакКензи перевел глаза на Квимби.

— Квимби, — позвал он.

— Он весь ваш, достопочтенный лорд, — сказал Конрой. — Считайте меня сватом, купидоном, сводящим вместе людей и шантажистов.

— Разумеется, — пробормотал Квимби, стараясь изо всех сил, чтобы голос его звучал ровно.

Ты хотел именно этого, напомнил он сам себе, когда двинулся к МакКензи, который смотрел на него из щелочек склеившихся от крови век.

— Где фотопроизведенный рисунок? — спросил Квимби.

— Помоги мне, и я скажу тебе, — вымолвил МакКензи.

Квимби глянул на Конроя, который снисходительно улыбался, однако отрицательно покачал головой и сказал: «Извини, МакКензи, боюсь, это невозможно. Помощи теперь не будет. Ты умрешь здесь, в этой не слишком ароматной комнате». Он повернулся к своей свите и театрально повел носом, от чего мальчишки засмеялись, а Конрой стал еще больше подстегивать их — он поднял концы сюртука и размахивал ими, отгоняя от своего зада воображаемые запахи: он актерствовал, будто на сцене, выступая перед избранной публикой.

Господи, повторял про себя Квимби, наблюдая за этой выходкой. Что же это за человек, с которым меня угораздило связаться? (И тут же непрошеным гостем в его голове всплыло воспоминание: как тогда, в Реформ-клубе, МакКензи сказал, что не боится его: зачем, мол, пугаться обезьяны шарманщика, бояться стоит только ее хозяина. И мгновенно возник вопрос, не это ли сейчас перед ним: вот же он, шарманщик, собственной персоной.)

Когда веселье утихло, Конрой снова повернулся к МакКензи. «Нет, как я сказал, мистер МакКензи, — продолжил он почти с печалью, — в данном случае не стоит вопрос, умрешь ты или нет, на что ты, конечно, надеешься: здесь, сейчас, в этой комнате речь идет лишь о том, как ты умрешь и с какой скоростью. Надеюсь, я не задеваю этим нежных чувств его светлости, так что осмелюсь заявить, что если сейчас мистер Квимби узнает все, что ему нужно знать, то, уверен, он будет настолько великодушен, что позволит своему слуге прикончить тебя быстро. Однако если ты откажешься это сделать, то я велю своим мальчикам приняться за тебя снова, а как ты уже понял, они не прочь порадоваться такой работе, правда, ребятки?»

От последних слов трубочисты снова развеселились.

— Тебе все ясно, МакКензи?

Вместо ответа тот застонал.

— Благодарю, — и Конрой повернулся к мальчишкам; он наклонился к ним и стал им потихоньку что-то бормотать.

— Квимби, — очень тихо шепнул МакКензи, хотя сам смотрел куда-то ему поверх плеча — на Конроя, надо думать, — и позвал, — подойди ближе. — Шепот почти не был слышен.

Он хочет откусить мне ухо, свинья, подумал было Квимби.

— Я не укушу тебя, смотри — нечем, — и он открыл рот, еле-еле раздвинув распухшие губы. Во рту ничего не было. Только обломки и кровоточившие десны. Один-единственный зуб торчал слева.

Конечно, не все его резцы отсутствуют, но… Квимби решил не спорить, тем более что МакКензи явно испытывал сильнейшие страдания, и он подался вперед, чтобы услышать слова, которые тот собирался ему сказать.

— Мальчик, которого Конрой только что убил, — шептал журналист, — работал у одной из придворных дам королевы, у Хастингс. Она была любовницей Конроя и пользовалась его доверием. Она знала многое.

— И что? — шепнул Квимби.

— Помоги мне выбраться, и информация твоя.

— Как мне убедиться в ее ценности?

— Это касается королевы, — настаивал МакКензи. — Кое-что ужасное…

Взгляд Квимби выразил сомнение: «Милейший, мне сейчас нужно знать, где находится фотопроизведенный рисунок».

— У Конроя были другие дела, — шептал МакКензи. — У него было дело с…

Он не успел закончить — во рту у него оказалось лезвие.

Конрой неслышно пересек комнату, и прежде чем оба они заметили его, в руке у того появился нож.

Пару секунд МакКензи боролся, пытаясь укусить Конроя за руку зубами, которых не было. Потом Конрой вытащил свою руку, вслед за которой хлынула кровь, и он перебросил отрезанный язык дико обрадовавшимся детишкам, которые тут же затеяли с ним игру в чижи.

МакКензи в конвульсиях бился о стену, издавая странный мяукающий звук. Конрой посмотрел на Квимби, и в его глазах лорд прочел зловещее предупреждение — дополнительных слов к этому взгляду не требовалось.

— Я устал от этого, — мрачно сказал Конрой. — Мы найдем ваш фотографический рисунок. Если будет нужно, мы спалим дотла его конуру. Велите вашему мертвецу съесть его.

МакКензи вжался всем телом в стену. Он был нем, его рот был полон крови, глаза расширились от ужаса.

Перкинсу не требовалось лишних приглашений, он двигался с проворностью существа, страдающего тяжелой формой дизентерии.

— Сделай это быстро, Перкинс, — сказал Квимби своему слуге, когда тот протискивался мимо него, — избавь беднягу от мучений — пусть даже он того и не заслуживает.

— Сэр, да, сэр, — сказал Перкинс и принялся за еду.

А потом наступила мрачная тишина: МакКензи был не в состоянии озвучить свою агонию, когда Перкинс вырвал из него внутренности, чтобы съесть их еще теплыми, нежными — именно такими он любил их больше всего.

 

XXXI

― Не соблаговолите присесть, Ваше Величество? — проквакал карлик, когда они спустились по каменным ступенькам в потайное помещение дворца, где их приветствовал маленький помощник Квартирмейстера. — А я сообщу квартирмейстеру, что Вы здесь. — На этом он поклонился, указал на стулья, стоявшие у стены, и вышел той особой переваливающейся походкой, что отличает карликов.

Комната выглядела как прихожая. Мэгги, радуясь возможности посидеть, подобрала юбки и уселась на стул, рассматривая свои выглядывающие ступни.

— Как же я соскучилась по виду моих пальцев, — заметила она. — Вы, сударыня, когда-нибудь чувствовали, что Вам не хватает Ваших ступней, спрятанных под этими кринолинами?

Мельбурн глянул на нее, догадавшись, что королева не расположена шутить. Ей и в самом деле было сейчас не до шуток, и когда премьер-министр сел рядом с Мэгги, она осталась на ногах, расхаживая по маленькой, пустой комнате.

— Почему он заставляет нас ждать? — сухо спросила она.

— Он квартирмейстер, — объяснила Мэгги.

— А я — королева Англии, и королеве не нравится, что ее заставляют ждать, особенно когда ее муж в это время томится в лапах заклятого врага. Идите и приведите его сейчас же.

— Сударыня, при всем моем к Вам уважении… это будет не самым мудрым решением.

— Почему же?

— Он — гений.

— Он просто квартирмейстер.

— О нет, Ваше Величество. Он Квартирмейстер, единственный и неповторимый. Он делает оружие только для Корпуса защитников.

— Это все, что он делает? Кузнец, который кует оружие для горстки воинов?

— О да, сударыня, именно.

Королева взглянула в направлении толстой портьеры, отделявшей переднюю от мастерской. «Бог мой, мы платим ему?» — шепнула она лорду Мельбурну.

— Ну, конечно, Ваше Величество, — ответил тот, — и платим щедро. Иначе есть риск, что его переманит другая страна.

Виктория позволила себе улыбнуться: напряжение, похоже, немного ее отпустило. «Нам бы не поздоровилось, если бы здесь был Альберт, — сказала она, — он бы назвал это примером крайней расточительности — крайней английской расточительности. Он не знал об этом, я надеюсь? Он ведь, как правило, очень проницателен в подобных вещах».

— Смею сказать нет, Ваше Величество, нет, — ответила Мэгги Браун, в то время как лорд Мельбурн заметно съежился на своем стуле. — Жалованье квартирмейстеру выплачивается таким образом, чтобы оно не фигурировало в отчетности.

— Как это?

— Лорд Мельбурн проводит это по статье издержек.

— Это так, Лорд М?

— Да, Ваше Величество.

— То есть вы пользуетесь вашими привилегиями для каких-то темных финансовых операций, о которых мы не знаем?

— Разумеется, нет, сударыня.

Ноздри у Лорда М трепетали так сильно, что напоминали шляпу на голове у колдуна, но тут появился карлик, который встал у портьеры и придержал ее, чтобы они могли пройти: «Квартирмейстер сейчас примет вас».

Первое, что поразило Викторию, когда они вошли в мастерскую, это жара; второе — запах, запах масла; третье — оружие и доспехи, разложенные и развешанные повсюду. Ими были заняты все стены и все углы: здесь были кинжалы, дротики, луки, арбалеты, щиты, мушкеты, пистолеты, боевые топорики, булавы, биты, резаки, топоры, пики и рапиры.

Кое-что выглядело, как ей показалось, вполне «традиционно»; но остальное… да, она никогда не видела ничего подобного. Как и в случае с мечом бедного Хадсона, который был выкован, несомненно, в этой мастерской, поскольку здесь было много подобного оружия. Она ощущала одновременно и восхищение, и содрогание, рассматривая лезвия, задачей которых было причинить как можно больше вреда, боли и мучений тем, кто будет иметь несчастье встретиться с ними. Целое мгновение Виктория боролась с искушением бежать отсюда сломя голову — покинуть это место, столь насыщенное смертью и болью. Но нет. Она осталась на месте, заставляя себя привыкнуть к виду оружейной.

Следующее, что ее поразило, был облик квартирмейстера: пожилой мужчина с седыми волосами и длинной белой бородой; он носил очки-половинки. Мужчина сидел за верстаком, загроможденным инструментами и кусками металла. Сбоку виднелось нечто вроде манекена, облаченного в кожаные доспехи.

Он встал, как было положено по протоколу, и Виктория, привыкшая к встречам с людьми низших рангов, ожидала поклона; она почувствовала негодование, когда вместо того, чтобы обратиться к ней, квартирмейстер повернулся к Мэгги Браун, положил руки ей на плечи и чуть наклонил голову, взглянув на нее поверх очков.

— Мне ужасно жаль, что так получилось с Хадсоном.

— Благодарю вас, квартирмейстер, — ответила Браун. — Я отомщу за него, прежде чем оплакивать.

— Хороший человек, — сказал квартирмейстер, кивнув головой, — о, и какой воин. Слышал, его перехитрил аркадец.

— Так и было.

Он вздохнул: «Они могут быть ловкими и коварными, эти аркадцы. Низшее звено, конечно, пушечное мясо — они делают грязную работу для демонов. Но все равно сражаются хорошо».

— Посмотрим, — сказала Мэгги Браун. — Мы еще посмотрим.

Квартирмейстер выглядел смущенным. «Вы, хм, подобрали его оружие, наверное?» — спросил он, с явным признаком неловкости от своего вопроса.

— Да, подобрали.

Он кивнул головой с облегчением. «О, хорошо, замечательно. Меньше всего на свете нам нужно, чтобы такая вещь попала в руки врага».

— Да.

— Теперь, — обратил он свое внимание на королеву, — это и есть наш юный новобранец, да?

Это стало для Виктории последней каплей. Что за наглость! «Вообще-то, — процедила она, — я королева, ваш наниматель и, видите ли, это мой замок».

— Да? — сказал квартирмейстер смущенно. — Нам паковать чемоданы и выметаться?

— Нет, квартирмейстер, — поспешил вмешаться Мельбурн, — Ее Величество нервничает и просит лишь, если возможно, немного ускорить решение наших дел, потому что принц Альберт похищен. Я верно сказал, сударыня?

Виктория, раздраженная необходимостью уговаривать этого человека, но все-таки понимавшая надобность добрых отношений с ним, бросила на Мельбурна сердитый взгляд, но сдержалась и сменила тему разговора, указав пальцем на стену.

— Что это? — она смотрела на изогнутый меч.

— Это катана, — сказал квартирмейстер с улыбкой. — Так называется меч самураев, японских воинов.

— Невероятно красивый, — заметила она.

Он только поднял брови, как бы говоря «Ну, конечно».

— Хотите опробовать его? — спросил он и, прежде чем она ответила, потянулся к стене и подхватил меч, держа его на весу на своем пальце. — Абсолютное соотношение веса и баланса, — добавил он, подкинув меч вверх; затем поймал его, взял за ножны и, рукояткой вперед, протянул королеве.

Она взяла его, стала вынимать из ножен, и у нее захватило дух, когда она увидела сверкнувшую сталь.

— Вам подходит, Ваше Величество, — сказал квартирмейстер, пока она так стояла, едва справляясь с желанием испытать меч: она понимала, что делать это в тесной мастерской было бы крайне неразумно.

— Я могу оставить его у себя? — спросила она.

— Ну, Вы можете взять его на время…

— Эй-эй, квартирмейстер, всему есть пределы, дружище, — предостерег Мельбурн.

Квартирмейстер подмигнул. «Конечно, Вы можете взять его, Ваше Величество. И ножны в придачу. Если Вы мне позволите…»

Он отмотал с ножен какие-то кожаные ремешки и… У Виктории перехватило дыхание, когда он обошел ее и стал прилаживать футляр к ее спине.

Неслыханная дерзость. Прикасаться к королеве таким образом. Да как посмел он…

Она поймала взгляд Мэгги Браун, поняла выражение ее лица — немую просьбу не гневаться на квартирмейстера — и ничего не сказала.

Когда ножны были пристегнуты, квартирмейстер повернулся лицом к Виктории и, не замечая ее пылающих щек, сказал: «Кроме того, мне сказали, что Вы подаете большие надежды в рукопашном бою». На этих словах он взглянул в сторону Мэгги, которая энергично закивала — будто родитель, гордящийся своим чадом.

— В таком случае, — продолжил квартирмейстер, — Вам понадобится специальное оружие, и, думаю, у меня есть подходящая вещица. Он медленно пошел к своему верстаку, полез рукой куда-то за него, нырнул ниже и наконец сказал: «Я работал над вариантом алебарды, обрезав рукоятку до длины, обычной для топора, оставил крючок, но заменил лезвие циркулярной пилой — вращающейся циркулярной пилой».

— Вращающаяся пила? Вы шутите, — сказала Виктория.

Он выпрямился и посмотрел на нее поверх очков. «Я никогда не шучу насчет своей работы, Ваше Величество», — сказал он, вытащив оружие и положив его на скамью.

Все было так, как он и сказал. Одно ребро у пилы было покрыто какими-то дьявольски изогнутыми зубцами, другое выглядело как удлиненное лезвие наподобие тех, что есть у кирки.

— Механизм внутри, — сказал автор, — специально для меня его изготовил в Швейцарии молодой часовщик по имени Антони Патек.

Он аккуратно коснулся лезвия, и оно начало бешено вращаться, издавая тихое тиканье.

— Это невероятно, — сказал Мельбурн.

— Да, — согласился квартирмейстер. — При использовании в бою пила начнет вращаться еще быстрее, ведь эффективность оружия возрастает, когда его используют.

Он ловко взмахнул им, описав в воздухе восьмерку, и посмотрел на них, будто желая удостовериться в произведенном впечатлении. Они и впрямь были поражены. Квартирмейстер вручил оружие Виктории и показал на манекен.

— Ваше Величество, — предложил он, — не хотите ли устроить пробное испытание?

Стараясь скрыть свою неуверенность, Виктория взяла эту странную вращающуюся пилу, держа ее как топор, и шагнула к манекену. Она махнула оружием вниз, лезвие закрутилось быстрее, затем еще быстрее, когда она ударила во второй раз, потом в третий. Она остановилась. Кожаные доспехи соскользнули с манекена, распавшись на части. «Да, очень острая, это видно», — сказал квартирмейстер, забирая у нее оружие и опуская его на стол.

— У этой пилы есть пара? — осведомилась Мэгги Браун.

— A-а, слышу речь опытного воина, — улыбнулся квартирмейстер, — что ж, конечно, есть, Мэгги; в ближнем бою лучше всего иметь в каждой руке по оружию: одно для кровопускания и рубки — такое вот совмещение двух инструментов; другое — для более тонкой, более ювелирной работы, колющее оружие, вроде такого…

Он держал нечто, напоминающее нож, но более вытянутое, формой напоминающее меч. Одно длинное двустороннее лезвие было дополнено двумя покороче, изгибавшимися поверх рукоятки, сужаясь в точку у ее основания, так что им можно было биться, двигая рукой как вперед, так и назад.

— Вот это да, — восхитилась Мэгги Браун, — я бы сказала, это именно то, что нужно, правда, Ваше Величество?

Королева Виктория, держа под мышкой палаш в ножнах, деловито подобрала со скамьи крутящуюся пилу и короткий меч, затем взвесила в руках общий груз.

— Да, — сказала она, — мы полагаем, этого будет достаточно.

 

XXXII

С улицы раздался стук подъезжающей кареты. Квимби, находившийся в библиотеке, поспешил к окну отодвинул тяжелую, плотную штору и выглянул наружу. Там, внизу, из кареты выбирался сэр Монтегю Тэйлс из партии вигов — член парламента, ответственный по каким-то невесть каким делам; он нахлобучил цилиндр и повернулся к кучеру, чтобы отдать распоряжения, причем для вящей убедительности размахивая тростью. Карета отъехала, сэр Монтегю повернулся лицом к жилищу лорда Квимби и стал подниматься по ступенькам к парадной двери.

Раздался стук.

— Быстрее, — сказал Квимби Перкинсу и Эггу, — исчезните с глаз и не появляйтесь, пока не услышите, что я вас зову. Дверь я открою сам. Потом ты, Эгг, придешь в библиотеку и сделаешь все в точности так, как мы договорились. А ты, Перкинс, будь наготове с зельем. Он нужен нам свежим, джентльмены, это понятно? Возможно, это и есть ключ к способности контролировать страсть к мясу.

С этими словами он поспешил из библиотеки к парадной лестнице, невольно кусая губы: он нервничал, так как их эксперименты по изменению химического состава зелья были пока неудачными.

И доказательством тому был Эгг.

Покидая в тот памятный день работный дом, Квимби сказал Перкинсу: «Вот что, Перкинс, есть три дела, которыми мы должны заняться незамедлительно: во-первых, нам нужно отвадить зомби от пожирания мяса».

— Да, сэр.

— Во-вторых, нам нужна гарантия, что они всегда будут подчиняться моей воле.

— На это трудно рассчитывать, сэр.

— Да, да, я допускаю, что это так.

Они зашагали.

— А как происходит у тебя, Перкинс? Ты подчиняешься моей воле, потому что хочешь этого? Или же тебя принуждает к этому то, что именно я сделал тебя живым мертвецом?

— Не могу этого сказать, сэр.

— Вот именно. Именно это — самое трудное во всем нашем деле, провались оно ко всем чертям! Ведь все здесь очень и очень приблизительно, и я пытался это сказать нашему другу мистеру Конрою. Эта наука и в самом деле крайне неточна, но боюсь, он не захотел понять это. Он, похоже, не сомневается, что у нас будет легион послушных зомби, и все они будут выполнять мои команды, а следовательно, если идти по цепочке — станут его личным оружием.

— Должен заметить, сэр, я не слышал, чтобы вы высказывали какие-то сомнения насчет этого дела.

— Ну, нет, может быть, и не высказывал. Но, разумеется, они мною подразумевались, хотя ты, впрочем, прав. Я их не высказывал, так сказать, словесно, ну, фигурально выражаясь… вслух.

— Вероятно, сэр, было бы разумнее яснее показать ему обманчивость его представлений?

— И тем самым поставить нас под удар? Раз мы не нужны, нас тут же пришьют те жуткие маленькие монстры, которых он прикармливает — эти хулиганы, которых он держит при себе. Ты силен, Перкинс, я знаю, но против такого количества… Нет, единственный выход для нас — это работать над нашим эликсиром, чтобы улучшить его формулу.

Они продолжали двигаться.

— А какое третье дело, сэр?

— Что? Какое третье?

— Вы сказали, что есть три вещи, которые мы должны срочно обсудить. Что за третье дело?

Квимби оглянулся по сторонам, затем увлек Перкинса в переулок. «Третье дело, — сказал он, — требует, чтобы мы вернулись в богадельню…»

Конрой, к счастью, не озаботился тем, куда деть тела МакКензи и Эгга — он ведь перенес свою штаб-квартиру в какое-то другое место — и распорядился, чтобы их просто выбросили на улицу: пусть все считают, что это жертвы мороза, а травмы на них — дело вездесущих крыс. Таким образом, когда Квимби с Перкинсом вернулись, им не составило труда обнаружить тело Эгга и подобрать его. Поддерживая труп с двух сторон — посторонний подумал бы, что они тащат домой сильно подвыпившего дружка, — они приволокли его в Пембридж.

Квимби не стал рассказывать о своих целях, но когда Эгга положили в подвале на операционный стол, он пожелал, чтобы у парня сохранилось как можно больше умственных функций. Лорд восклицал, почему они не были более скрупулезными, проводя эти эксперименты. Как долго Эгг был мертв? Четыре часа. Преимущество в два часа по сравнению с той проституткой, которую им однажды привезли Берк и Хэйр, и за исключением некоторых провалов в памяти — что было неплохо для Квимби — она была в порядке. Да, прелестная компания, ничего не скажешь.

Итак, они добрались благополучно до своего подвала и влили снадобье в рот Эггу. Затем отступили и стали наблюдать то, что для них теперь стало уже привычной картиной — как мертвец оживает. Все было как обычно: он долго кашлял, истекал слюной, а когда миновал период привыкания к ощущению вернувшейся жизни, Квимби подошел к Эггу.

— Все в порядке, — сказал он, — ты в безопасности. Помнишь свое имя?

— Да, сар, меня зовут Эгг, но больше я ничего не могу сказать, сар.

— Черт, у него мозг поврежден! — воскликнул Квимби.

— Нет, сэр, — сказал Перкинс, — это просто деревенский акцент.

— Правда? — Квимби так же быстро вышел из состояния отчаяния, как и впал в него. — Всего лишь акцент, да? Эгг, ты и вправду из деревни?

— По рождению, сар, я из Фенса в Линкольншире.

— Это в нашей стране, так?

— Да, сэр, — подтвердил Перкинс.

— Прекрасно. Теперь… — он наклонился к Эггу, — что ты знаешь о королеве?

Эгг сузил глаза, будто пытаясь сосредоточиться. «Я не уверен, что смогу вспомнить точно, сар».

Он не вспомнил ничего существенного — якобы. Про себя Квимби с Перкинсом задавались вопросом, не утаил ли от них Эгг правду. Может быть, он придерживал информацию, полагая, что как только выдаст ее, они избавятся от него.

Именно это они и собирались сделать, между прочим. Они давно уже привыкли быть беспощадными с зомби — то побоище в библиотеке научило их — и Квимби часто напоминал Перкинсу, что в их деле сантиментам нет места. Вероятно, Эгг не был таким уж недалеким, как казалось из-за его акцента, и наверняка мог сделать правильные выводы. Таким образом, Квимби и Перкинсу пришлось постараться, чтобы Эгг чувствовал себя как дома; Перкинс всячески опекал его, взяв под свое крыло. Временами Квимби почти чувствовал себя лишним.

Однако Эгг был не в состоянии вспомнить большой секрет о королеве, предположительно известный ему, а они не располагали временем на то, чтобы выведывать его. План Конроя заставлял спешить, и теперь наступил его первый этап. Сэр Монтегю Тэйлз был приглашен в Пембридж-вилл на обед: стакан портвейна в качестве закуски, стакан портвейна в качестве основного блюда и молодой человек на десерт.

Примечательно, что сэр Монтегю быстро осилил первые два блюда, бегая по библиотеке в состоянии плохо скрываемого сексуального возбуждения; его губы подпрыгивали время от времени вместе с бакенбардами, что выглядело весьма отвратительно.

— Что это, Квимчик? — заметил он нечто, ткнув пальцем на камин; Монтегю раскраснелся и весь вспотел.

— Это, мой милый сэр, фотографический рисунок, — сказал Квимби, сделавший из него прекрасное, как он считал, дополнение к украшениям на каминной полке. — Ты разве не слышал об этом новом изобретении, когда, ну, короче, можно сразу схватить картинку реальной жизни?

— Реальной жизни, ты говоришь?

— Абсолютно, сэр.

Но сэр Монтегю не слушал. «Но что происходит конкретно здесь, а, Квимчик? — спросил он, не отрывая взгляда от фотографии. — Похоже на кровавый разврат».

— Это лишь фантазия, сэр, — сказал Квимби. — Вымысел. Небольшое развлечение с участием актеров.

— И колбаса по виду как..

— Именно, — сказал Квимби, — итак, что насчет десерта, сэр?

Сэр Монтегю ухмыльнулся, пододвинув стул поближе к Квимби, и тоже сел. Лорд подошел к письменному столу, достал оттуда кинжал и спрятал его в рукав; затем вернулся к сэру Монтегю, уселся рядом с ним и позвонил в колокольчик, прося подать десерт.

Сэр Монтегю в возбуждении смотрел на дверь и предвкушал появление стройного юноши, исходя из намеков, которые сделал Квимби, пообещавший «чистого и наивного пастушка».

Дверь открылась, и в комнату прохромал Перкинс.

— Приветствую, сэр, — сказал он.

Его прибытие вызвало напряженную тишину, нарушаемую лишь звуком его шаркающей ноги, когда он поворачивался, чтобы закрыть за собой дверь.

Сэр Монтегю посмотрел на Квимби.

Квимби уставился на Перкинса.

— Квимби, — сказал Монтегю, — мне бы не хотелось говорить что-то оскорбительное для этого джентльмена, но я рассчитывал на развлечение с более, хм, молодым партнером.

Квимби не слушал его. «Перкинс, что происходит? — рявкнул он. — Где Эгг?»

— Эгг не расположен, сэр.

— Что значит, Эгг не расположен? — заревел Квимби. — Его никто не спрашивает насчет его желаний или нежеланий. Пусть засунет куда подальше свою нерасположенность и топает сюда.

— Он думает иначе об этом, сэр, — ответил Перкинс. — Мы надеялись, что хватит и меня одного.

Лорда чуть не хватил удар. «Ты? Какого черта! Ты ведь старше меня. И ты мертвец. Сэр Монтегю педераст, а не грабитель могил!»

— Прошу прощения, сэр, — запротестовал сэр Монтегю, — не думаю, что стоит называть меня…

— Заткнись, — взвился Квимби и воткнул свой кинжал сэру Монтегю в грудь, затем тут же вскочил и прыгнул к слуге, — Перкинс, какого черта делает Эгг? Ему надо было находиться здесь и соблазнять этого придурка. Такое поведение заставляет меня думать, что он не подчиняется моим командам, как мы с тобой надеялись.

— Сэр… — начал было Перкинс.

— Это касается и тебя! Какого черта ты возомнил, что вы можете таскаться здесь сладкой парочкой, что ты снял себе мальчика?! Когда — когда я сказал, Перкинс, что если Эгг не захочет принимать участия, то можешь припереться ты?

— Сэр, — настаивал Перкинс, указывая взглядом поверх плеча Квимби, и глаза у него расширились. — Сэр Монтегю, сэр, я думаю, он мертв.

Квимби резко обернулся, и теперь они оба глядели на члена парламента. Тот так и остался сидеть, определенно мертвый. На его лице застыло удивление, у носа виднелась капля крови, свисавшая из ноздри, потом она капнула вниз.

— Проклятье, — выругался Квимби, — содомит мертв. Перкинс, быстро давай эликсир, где он?

Перкинс хранил его в буфете его светлости за батареей бутылок — коллекцией экзотических ликеров; он поковылял туда, вытащил снадобье и, позвав лорда, вручил флакон. Квимби грубо схватил его, на ходу сорвал пробку зубами, дернул сэра Монтегю за подбородок и перевернул бутылочку, выливая содержимое в его глотку.

— Честно говоря, я не понимаю, почему мы так суетимся, Перкинс, — задумчиво сказал лорд чуть позже, когда член парламента от Глостера начал кашлять, выпускать пену и слюну, входя в стадию оживания, — я вот думаю, что немного повреждений в мозгах принесли бы Монти массу пользы.

 

XXXIII

Настал черед тренировки с оружием, и Виктории не удалось скрыть удивления при виде своего наставника.

— Я не хотела бы вас как-либо оскорбить, но… вы уверены?

Джон Браун-старший провел рукой по взлохмаченным волосам и как-то некстати усмехнулся. «Боюсь, что так Ваше Величество, — сказал он, — перед Вами старина Браун — во плоти». И сделал легкое па в подтверждение своих слов.

— Я знаю, как это выглядит, сударыня, — сказала Мэгги, заправляя мужу рубашку в штаны. — Глядя на него, не подумаешь, что он мог бы обучить даже собаку, хотя он и это может, но несмотря на то сомнительное впечатление, которое он производит, это исключительный воин.

— Почему же тогда он не является членом Корпуса защитников? — спросила Виктория.

Повисло неловкое молчание.

— Он был им, сударыня, — сказала Мэгги, — десять лет назад. Мой муж бился храбро, однако аркадцы одолели числом. И они заманили его в страшную ловушку. Боюсь, нервы его так и не восстановились, сударыня.

На лице Джона играла ангельская улыбка.

— Мне жаль, что так произошло, — сказала Виктория.

— О, не будем о грустном. С тех пор он нашел свое призвание, не так ли, любовь моя? — воскликнула Мэгги, ткнув мужа пальцем в бок.

— Все правильно, Ваше Величество, — сказал Джон Браун-старший. — Я открыл в себе замечательный талант поглощать алкогольные напитки.

За что получил второй толчок — уже кулаком — от Мэгги. «Он шутит, сударыня, — сказала она, едва ли не скрежеща зубами, — его талант заключается в обучении других играм с мечом».

И тренировка началась. Браун-старший давал указания и команды резко, не обращая внимания на королевский статус своей ученицы; урок шел жестко еще и потому, что время поджимало.

Лорд Мельбурн и Мэгги уселись рядом, наблюдая за ними. «И как только благородные леди сидят в этих юбках?» — проворчала Мэгги спустя несколько минут, неотрывно глядя на то, как Джон требовал от королевы правильную стойку и исходное положение руки, держащей катану.

— Не так, как ты, — нахмурясь, оглядел ее лорд Мельбурн. Она сидела в своей привычной позе, перебросив правую ногу на левое колено; одна рука лежала на животе, вторая на рукоятке меча.

Лорд Мельбурн решил, что это, наверное, наилучшая позиция готовности к бою. Или, по крайней мере, этому была какая-то своя причина. Слава богу, что их никто не видит, подумалось ему. Они находились в глубине парковой территории замка, в Ярд-Бед; их отгораживали от посторонних взоров кусты шелковицы, и королева строго-настрого приказала ее не беспокоить.

— Вы по-прежнему кое-что скрываете от нее, — сказала Мэгги.

— Правда?

— Правда, премьер-министр. Ей до сих ничего не известно о тех пророчествах, которые говорят о Ваале, ждущем наследника, человеческого наследника, несущего в себе кровь демона, и что этому ребенку суждено править империей, и это принесет смерть и разрушение, и что этот ребенок будет Антихристом. Вы же не сказали ей всего этого, не так ли? Или сказали, а я не знаю? А может быть, вы считаете это слишком незначительной деталью?

— Я и в самом деле не говорил ей об этом, — согласился Мельбурн.

— Была какая-то особая причина не посвящать ее в это, премьер-министр? — не отступала Мэгги.

Мельбурн сначала не ответил, и некоторое время они сидели молча, наблюдая за Викторией с ее катаной.

— Хорошо, Ваше Величество, — говорил Джон Браун, в руках у которого была палка, якобы меч. — Вот он я, старый хрыч с палкой и слабостью к виски — атакуйте меня.

— Атаковать вас? — Виктория глянула на Мэгги, которая ободряюще ей кивнула.

Виктория замахнулась на Брауна своим мечом, дальнейшее произошло молниеносно. Он лишь слегка отступил в сторону, схватил ее за кисть, державшую меч, и приставил острие к ее шее.

Все замерли.

Он издал звук, как она догадалась, похожий на тот, что издает человек с перерезанным горлом. Затем последовал звук, означавший, что из предполагаемой раны хлещет кровь. Похоже, это забавляло его.

Рассерженная Виктория вырвалась из его сильных рук.

Учитель смеялся. «Вы слишком много времени провели в театре, Ваше Величество, — сказал он, — может быть, актерам, исполняющим Шекспира, и можно так орудовать мечами. Но если Вы сделаете так в реальной жизни, Ваш противник уложит Вас в два счета. Катана — это оборонительное оружие, оно не для нападения. И в битве можно продержаться долго, если защищаться правильно. А это означает, что Вам нужно держать ее близко к телу…»

Откинувшись на скамью, Мельбурн глубоко вздохнул. «Мэгги, — сказал он, — видение Джона-младшего было о том, что отпрыск Ваала взойдет на трон, но видение ведь можно толковать по-разному».

— Продолжайте.

— Что, если его сон касался не будущего, а прошлого? А, Мэгги?

— Указательный палец и большой, — кричал Джон Браун-старший на королеву, пытавшуюся улучшить оборонительные приемы.

— Не уверена, что поняла вас, премьер-министр, — осторожно сказала Мэгги. — Если это было в прошлом, то оно бы к нему не пришло.

— А что, если так? — не унимался Мельбурн.

— Премьер-министр, хватит играть со мной, выкладывай прямо. Какого черта ты ходишь вокруг да около?

— Вперед поворот кистью, назад поворот кистью. Нет, нет, Ваше запястье должно идти вперед, а не назад.

— Может статься, что отпрыск Ваала взошел на трон утром 19 июня 1837 года, потому что Конрой, а не герцог Кентский является отцом королевы. Возможно, именно это узнала леди Флора Хастингс и именно эту информацию хотела передать журналисту.

Мэгги задохнулась.

— Этого нельзя исключить, Мэгги. Сэр Джон был в услужении у герцога. Виктория родилась, герцог умер. Сэр Джон мог иметь амурные дела с герцогиней. Он мог убить герцога. Возможно, скабрезные шуточки, которые ходили одно время насчет отношений герцогини с ее советником, были не так уж беспочвенны.

На мгновение они замолчали, глядя на Викторию и Джона, который как раз показывал ей обманный маневр, позволявший перебросить катану из одной руки в другую.

— Следите за стойкой. Ноги шире, иначе, если Вы уроните меч, больших пальцев на ногах Вам больше не видать. Итак — бросайте…

— Если все было именно так, то эта девчушка, вон там, — королева Англии не больше, чем я.

— Вот именно, — ответил Мельбурн, — и что еще хуже, она отпрыск рода Ваала.

Джон Браун произносил в это время: «Хорошо, теперь попробуем кату».

— Что это — ката? — поинтересовалась королева.

— Ката? Атака, только хитрая. Балет: Вы дезориентируете своих врагов и заставляете их занять оборонительную позицию — о, это выглядит славно.

Виктория засмеялась и оглянулась на Мэгги, та улыбнулась в ответ и помахала рукой.

— И если это так… — сказала Мэгги.

— Правильно, — закончил за нее Мельбурн. — Тогда нам придется ее убить. Причем убить не только ее, но и ее детей.

 

XXXIV

Мельбурн, Мэгги и королева переместились во дворец, уединившись в Пеннеторнской галерее. Королева дала строжайшее предписание, чтобы их не беспокоили. Персонал, наверное, будет судачить об этом, думала Виктория, но ее успокоили, что все под контролем.

— Теперь нам нужно разобраться с одной небольшой проблемой. Итак, принц Альберт исчез; однако мы не можем предать этот факт огласке. Более того, вы намерены лично участвовать в поисках места, где держат принца-консорта, поэтому вам самим предстоит исчезать с глаз публики.

— Все правильно, Лорд М, — сказала Виктория, чувствуя, как в душе ее что-то неприятно кольнуло. До сих пор она старалась не думать о предстоящем. Сама с собой она была честна, но все-таки надеялась, что ближайшие к ней люди не придут к тому же выводу, что и она. Занятие поисками Альберта подразумевало, что она будет пренебрегать государственными делами — во всяком случае, скоро начнет.

Я должна найти Альберта.

Но я нужна моему народу.

Но, возможно, народу нужен Альберт. Мне нужен Альберт, чтобы служить своему народу. Похоже, здесь нет однозначного ответа, и ей нужно прислушаться к зову своего сердца.

А сердце неустанно твердило, что она должна идти за ним.

— Что вы задумали, Лорд М?» — спросила она.

— Сударыня, я взял на себя смелость нанять для Вашего Величества дублера — двойника, если позволите; эта женщина может появляться на публике вместо Вашего Величества, когда вы будете находиться в другом месте, — затем он повернулся к Мэгги Браун. — Мэгги, будьте так любезны.

Мэгги размашисто, своим обычным широким шагом двинулась к двери.

— Походка, Мэгги! И спина! — напомнил премьер-министр. Мэгги обернулась, и с языка ее уже было готово слететь некое красочное англо-саксонское словцо, но она спохватилась, вспомнив, что рядом находится королева, и сделала чинный реверанс — явно с сарказмом.

— Двойника? — эхом откликнулась Виктория, когда Мэгги вышла.

— Именно так, сударыня.

— Подсадная утка?

— Вроде того.

Королева еле сдержалась, чтобы не расхохотаться: ей пришлось закрыть рот рукой. «Кто-то будет притворяться мною?»

— Именно. А второй — Альбертом, сударыня.

— Знаете, что бы он сказал, если б находился здесь?

— Нет, Ваше Величество?

— Полагаю, он бы ясно дал понять, что вы сошли с ума. Какие-то люди будут притворяться нами. Кому такое может прийти в голову?

— Вы очень удивитесь, Ваше Величество, когда узнаете, что они уже выдавали себя за королеву и принца-консорта.

Ей показалось, что она ослышалась. «Правда? А с какой целью?»

— Ну, цель, сударыня, обычно состоит просто в развлечении, хотя можно предположить, что находятся и те, кто использует свое сходство, чтобы улучшить свое положение в обществе.

— Сходство?

— Да, сударыня, — сказал Мельбурн, когда раздался стук в дверь и вошла Мэгги Браун. За нею шли мужчина и женщина, которые явно предприняли усилия, чтобы быть немного похожими на королеву и ее супруга.

От удивления Виктория открыла рот.

— Разрешите представить, сударыня, Бетти и Ковентри Джонсов, — сказал Мельбурн, — ваших дублеров.

Бетти сделала реверанс, Ковентри поклонился, оба пробормотали приветствия. Бетти, как отметила Виктория, была несколько крупнее, чем она, и ниже ростом (и еще, решила она, хотя не любила думать о таких вещах, — совсем не такая хорошенькая), и нос у нее был немного острее. Волосы у нее были какие-то безжизненные, выглядели тусклыми и прическа оставляла желать лучшего; на щеках было слишком много румян, да и напудрены они были чересчур, а платье выглядело несколько потрепанным и не по размеру.

Короче, она совсем не была похожа на Викторию, подумала сама Виктория. Весь этот эксперимент выглядел так, как если бы развернуть «Панч» и увидеть там откровенно злую карикатуру.

То же и с Альбертом. Имея отдаленное сходство, Ковентри явно постарался усилить его нужными деталями: волосы правильно причесаны, пробор на месте, бакенбарды той же длины, какую предпочитал Альберт. Но мундир был заметно изношен, едва ли не до дыр. Вдобавок он был не так широк в плечах, как Альберт, но гораздо более тучным, чем оригинал.

Вообще-то, конечно, она была рада. Рада убедиться не только в том, что ее Альберт уникален, но также и в отсутствии у себя внутреннего возмущения от мысли, что двойник стоит тут, целый и невредимый, в то время как подлинник утрачен.

— Альберт так не улыбается, мистер Джонс, — сказала она ему приветливо, — он не такой уж улыбчивый, мой Альберт; он скорее засмеется, а когда он делает это, рот у него вот так не кривится. — И она показала нужное выражение лица.

— Да, сударыня, — поспешно сказал Ковентри.

— Простите?

— Прошу нижайше простить, Ваше Величество, я сказал…

— Нет-нет, дело не в ваших словах, а в том, как вы их произнесли. Это звучало не так… Альберт, видите ли, говорит очень размеренно и четко, и у него сильно заметен немецкий акцент.

— Да, сударыня, — на этот раз членораздельно, с достоинством выговорил Ковентри.

— Иными словами, — сказала она, растягивая губы в вынужденной улыбке (и в той буре чувств, которая ее одолевала, ей стоило немалого труда сделать благосклонное лицо — слишком сильно ее унижала сама мысль о том, что кто-то мог подумать, будто эти двое действительно походили на нее и Альберта), — сходство в действительности не такая уж и страшная вещь. Это все равно что смотреть в зеркало, — затем продолжала, обращаясь к Бетти, — а скажите, вы ведь сделали из этого нечто вроде… заработка, да?

— Нет, Ваше Величество, — ответила Бетти, и ее голос, как с удивлением поняла Виктория, звучал совсем не похоже на ее собственный, — мы целый день трудимся на швейной фабрике. А это лишь побочный заработок — пара лишних пенни кой-когда по вечерам и в конце недели.

— Ага, понятно, — сказала Виктория: она уже слышала об условиях труда на швейных фабриках, где одетые в лохмотья женщины беспрерывно орудуют иголкой с ниткой, а их мужья нагревают утюги и выглаживают одежду в душных от пара и пыли помещениях.

— Понятно, — повторила она, — а что же именно вы делали, выдавая себя за нас?

— Мы, сударыня, — начала Бетти свою явно заранее приготовленную и отрепетированную речь, — выступали на вечеринках, которые устраивались членами нового среднего класса; нас часто приглашали те, кто полагал самым увлекательным развлечением видеть у себя в гостях двух членов королевской семьи. Мы также открывали многие праздники, появлялись на многих балах, присутствовали в качестве высоких гостей на крестинах. Нас сажали в королевскую ложу в театре, а также пару раз мы выходили на сцену как наши тезки.

— Чудесно, — улыбалась Виктория; скулы у нее уже просто сводило от этой вынужденной игры. — И вам нравилась эта работа, не так ли?

— О-о, безусловно, сударыня, — оба энергично закивали головами. — Нас всегда встречали очень хорошо, очень приветливо. Часто на праздниках нас просили выступить судьями в состязаниях. Вы не поверите, какого мы им задавали жару!

Ну, уж в это я вполне поверю, подумала про себя Виктория.

Но она продолжала улыбаться.

— А вас просили вести себя, как мы с Альбертом, то есть не просто выглядеть, как мы?

— О-о, конечно, сударыня, — ответил Ковентри.

— У нас есть несколько фраз, которые всем очень нравятся, когда мы их произносим, — добавила Бетти.

— Например? — допытывалась Виктория.

— О-о, я бы не хотела сейчас… Когда Вы вот так стоите передо мной.

— О, не беспокойтесь, миссис Джонс, — вмешался Мельбурн, — я уверен, Ее Величеству было бы интересно.

— Хорошо, — сказала Бетти Джонс, затем приосанилась, сильно сжала губы, так что они превратились в подобие кошачьего ануса, и произнесла сдавленным голосом: «Нам не смешно».

И с невинной улыбкой посмотрела на Викторию.

Виктория глядела на нее.

Потом перевела взгляд на Мельбурна.

— Я так говорю? — спросила она.

— Думаю, сударыня, когда окольными путями что-то доходит до масс, все выглядит уже не так, — ответил премьер-министр. — Полагаю, газетчики процитировали Вашу невольную реакцию на какую-то скабрезность какого-нибудь камердинера.

— Правда? Мне ведь нравятся скабрезные шутки, как вам это хорошо известно.

— Действительно так, сударыня, но я предполагаю, что в данной ситуации Вы это сказали дамам, которые были возле Вас, чтобы пресечь дальнейшие шутки, которые могли их шокировать, отсюда и слово «мы», которое в данном случае выражало отнюдь не королевский сан, но газеты донесли это широкой общественности именно в таком виде. Вот почему Бетти и применяет это в качестве ходовой фразы.

— Понятно, — сказала Виктория, — я так понимаю, что люди связывают эту фразу со мной именно в том смысле, какой она не подразумевала; то есть я могу что-то высказывать, имея в виду одно, а меня понимают совсем иначе?

— Видимо, в данном случае так могло произойти, сударыня. Похоже, что это пример того, как Ваши слова, сударыня, процитировали вырванными из контекста.

— Понятно. Вы можете позаботиться, чтобы в следующем номере «Таймс» разместили материал, разъясняющий эту ситуацию?

— Непременно, Ваше Величество, — заверил Мельбурн, не собиравшийся, конечно, делать ничего подобного.

Виктория снова повернулась к Бетти и Ковентри, которые улыбались несколько нервно, боясь, что оскорбили королеву; Ковентри кусал губы.

— Все в порядке, — сказала Виктория, желая их приободрить. — Это может быть иногда непривычно — видеть, как тебя воспринимают другие.

Потом позвала, по-прежнему с улыбкой: «Лорд Мельбурн?»

— Да, Ваше Величество.

— Могу я вам сказать пару слов наедине?

— Разумеется, Ваше Величество. Мэгги…

Мэгги Браун вышла вперед, чтобы проводить Бетти и Ковентри из комнаты. Виктория подождала, пока они выйдут за дверь, и убрала улыбку с лица.

— Лорд Мельбурн, — начала она, — ни один из этих двоих людей, как бы милы они ни были, в чем я не сомневаюсь, не имеют ни малейшего сходства со мной или Альбертом. Ни речь, ни манера одеваться, двигаться и даже просто стоять — все это не похоже на то, что отличает нас с Альбертом. Короче, у них нет ничего, что требуется от двойников.

Мельбурн вздохнул. «Согласен, что они несколько… сыроваты в их нынешнем состоянии, но Ваше Величество, может быть, вспомнит, что они из низов. Не сочтите мои слова хотя бы в какой-то мере оскорбительными, но всю жизнь под рукой у Вашего Величества был целый штат тех, кто давал советы касательно элегантности, платья, манер и красноречия. Бетти и Ковентри восхищались всем этим издали. Уверен, Ваше Величество знает старую поговорку, что подражание — это самая искренняя форма лести?»

— Сожалею, лорд Мельбурн, но мы либо оставим этот проект, либо найдем кого-то еще, — твердо сказала Виктория. — Будьте так любезны, приведите чету Джонсов обратно в галерею, и я сообщу им, что их услуги не понадобятся.

— Да, конечно, сударыня.

Спустя несколько мгновений Бетти и Ковентри вновь стояли перед нею.

— Мистер и миссис Джонс… — начала Виктория. Ее взгляд остановился на Ковентри: тот вперил взор в блестевший пол галереи, стиснув руки перед собой — красные руки фабричного рабочего, загрубевшие от сильного пара гладильной; Бетти, как впервые отметила Виктория, слегка дрожала всем телом.

Королева раздумывала. Она оглянулась на Мельбурна, который стоял, заложив руки за спину, уже готовый к тому, чтобы проводить пару из дворца и вернуть их к жизни на фабрике и к заработкам в несколько пенни за убогое перевоплощение в королеву, а ведь их зрители, возможно, и не воспринимали все это как насмешку…

— Я думаю, что из вас могут получиться прекрасные двойники, — неожиданно сказала она, — и мне будет чрезвычайно приятно иметь вас в своем штате. Бетти, вас я отдаю под крыло герцогини Сазерленд, леди Гарриет, которая является, бесспорно, одной из самых прекрасных и элегантных дам нашей страны и которая может дать советы абсолютно по всем вопросам одежды, косметики, прически и этикета…

Реакция Бетти Джонс была немой, но очень выразительной: глаза раскрывались все шире и шире, нижняя челюсть чуть отвисла. Лорд Мельбурн между тем весело переглянулся с Мэгги Браун.

— …что касается вас, мистер Джонс, — продолжала королева, — я передаю вас заботам лорда Мельбурна, который приставит вас к одному из камердинеров, и тот проинструктирует насчет надлежащего костюма и поведения. Вы оба будете жить в комнатах дворца. — Она повернулась к лорду Мельбурну: «Могу я полагаться, что вы проследите за выполнением этих пожеланий?»

— Да, сударыня, — сказал премьер-министр, чуть выступив вперед.

— Хорошо, тогда, поскольку вы удовлетворены… — это Виктория адресовала уже Бетти и Ковентри, которые с энтузиазмом кивали головами, не веря свалившемуся на них счастью.

Их проводили из галереи. Королева обернулась к Мельбурну. «Лорд М, я держалась все это время, так сказать, на одном дыхании, но сейчас оно оставило меня. Мне нужно уйти».

— Пожалуйста, Ваше Величество, — сказал он, затем добавил: — Попрошу только, когда Вы отдохнете, чтобы мы встретились снова, потому что нам нужно кое-что Вам показать.

— Очень хорошо, — ответила королева, затем вызвала герцогиню; когда они вместе покидали комнату, Виктория, уже с порога, добавила: — И еще, Лорд М…

— Да, Ваше Величество?

— Вы проследите, чтобы о мистере и миссис Джонс хорошо позаботились, сможете?

— Разумеется, сударыня.

Они смотрели на закрывшуюся дверь.

— Не может ли это быть иронией судьбы, Мэгги, — задумчиво сказал лорд Мельбурн, — если та, что является столь прекрасным монархом для Англии, окажется вовсе не английским монархом, что скажешь?

Мэгги взглянула на Мельбурна. «Я так не думаю, нет, — сказала она, нахмурясь, — и считаю, что нам не пристало думать таким образом, премьер-министр, мы просто должны выполнять наш долг».

 

XXXV

В тот день в парламенте было замечено, что у лорда Монтэгю Тэйлза изо рта высовывались пряди длинных белокурых волос.

Впечатление это произвело, как впоследствии отмечалось, какое-то завораживающее, сродни чему-то гипнотическому — об этом с недоумением и полушепотом переговаривались в кабинетах и коридорах учреждения, а также на балконе, где члены парламента стояли, попивая портвейн и сплевывая в темные, вонючие воды Темзы.

Ибо во время его выступления эти волосы стояли в воздухе, будто отрицая закон всемирного тяготения — можно было подумать, что их подпирали слова, которые выходили у него изо рта (эти слова были направлены против реформы — сэр Монтэгю сделал поразительное сальто, сменив свою позицию на противоположную, противодействующую вводу фабричного законодательства), и когда он поворачивался, адресуясь ко всем секциям парламента, в профиль эти волосы было видно еще лучше. Соответственно, все смогли убедиться, что рот сэра Монтэгю чуть ли не забит этими волосами, и большинство сделали вывод, что он, без сомнения, незадолго до прибытия в парламент находился в обществе молодой женщины; а может быть даже, не исключено, затащил ее в одну из комнат и оторвался от нее лишь ненадолго, чтобы успеть высказать свои взгляды против обсуждавшихся мер на фабриках: чтобы женщины и дети не работали сверх положенных часов, чтобы все несчастные случаи расследовались и чтобы все фабричные помещения мылись хлорной известью каждые четырнадцать месяцев.

Встал Мельбурн, с возражениями против только что высказанных поправок к проекту закона. «Меня огорчает, — начал он, — осознание того, что столь достопочтенный джентльмен изменил свое мнение по этому вопросу…»

Позади него сидели двое членов парламента из партии вигов, Грейнджер и Теннант; обоих сильно клонило в сон после продолжительного и сытного ланча, но они оживились при виде волос, торчавших из уст сэра Монтэгю Тэйлза, а когда настал черед премьер-министра, то пришли в полную боевую готовность: они устраивали пари на предмет того, сколько раз Мельбурн скажет свое излюбленное: «Почему бы не перестать об этом говорить?»

— Я ставлю на то, что будет больше трех, — прорычал Грейнджер.

— Действительно, сэр, он вполне может, — согласился Теннант, громко пукнув, — я полагаю, на обычных условиях?

— Абсолютно так, сэр, абсолютно, — подтвердил Грейнджер.

— Да, — сказал Теннант, показывая Грейнджеру гинею, служившую им ставкой в пари; тот сделал то же самое, — думаю, он питает надежду, что эта фраза войдет в историю.

— Я скорее поставлю на то, что Мельбурну этого будет мало, — добавил Грейнджер. — До меня дошло, что в узком кругу он высказывал желание, чтобы в его честь назвали какой-нибудь город.

— Правда? В заокеанских владениях королевы?

И Теннант закашлялся, маскируя свой нечаянно громкий хохот.

— Возможно, у него уже был город, названный его именем — Кроули. — И плечи обоих мужчин затряслись от беззвучного смеха.

В галерее Стрейнджерс на местах для посетителей восседали, поглядывая сверху на собрание парламентариев, Квимби с Перкинсом. Перкинс, по своему обыкновению, был закутан в шарф. Кроме них в галерее никого не было, так что Квимби велел слуге снять башмак и носок, чтобы дать ноге «подышать».

— О чем вы задумались, сэр? — спросил Перкинс. — О внимании нашего правительства к женскому и детскому труду на фабриках или об успехе нашего живого мертвеца?

Лорд глядел, как внизу ораторствовал сэр Монтэгю Тэйлз. Вот Монти сел, наконец, все еще с золотыми локонами во рту. И Квимби отчетливо видел теперь, что тот их жует, а в глазах у него какое-то отсутствующее выражение. Что означают эти волосы, а? Только что он развлекался с молодой женщиной? Или же он съел кого-то?

Хуже всего, что здесь были и другие члены парламента, хорошо ему знакомые и также побывавшие недавно у него в гостях в Пембридже, и они тоже сидели с пустыми, стеклянными глазами.

Квимби не был уверен. Он совсем не был уверен…

И мысленно он вернулся к тому дню в работном доме. И как блеснуло лезвие в руке у сэра Джона Конроя. Ритмичные красные всплески.

Квимби отодвинулся на край скамьи, сделав Перкинсу знак оставаться на месте.

— Я ненадолго, — бросил он, скатываясь по ступенькам к выходу из зала заседаний. Далее шел главный коридор, темный из-за дубовых панелей. В этой обшивке он разыскал дверь в туалет, совсем неприметную, словно вход в тайную комнату; зашел. Там было две кабинки, и пару мгновений он постоял, удивляясь этому нововведению, затем протиснулся в одну из них, спустил брюки и подштанники, вынув из кармана сюртука почти опустевшую фляжку с парой глотков виски, и наконец-то облегчил кишечник..

— Эти туалеты со стульчаками — замечательное изобретение, не так ли, Квимби?

— О Боже! — Квимби подпрыгнул на полметра, фляжка дернулась в его руке, расплескивая драгоценную жидкость. «Боже, вы где?» — воскликнул он громко.

— Где-где, в соседней кабинке, — ответил сэр Джон Конрой, — посмотрите наверх.

Квимби поднял голову и увидел руку, махавшую ему над перегородкой.

— Хм, — произнес он, — и что вы, собственно, хотите?

— Узнать, как продвигается наш план, естественно, — сказал Конрой, — время дорого, как вам известно. У нас в ловушке уже достаточно членов Парламента, чтобы обеспечить большинство?

— Очень скоро так и будет, — ответил Квимби, — дело нескольких часов.

— И все они подчиняются вашей воле?

— О да, абсолютно, — солгал Квимби, которого гораздо больше волновал не вопрос подчинения, а любовь зомби к живому мясу.

— Хорошо, — изрек Конрой, — это хорошо.

— Могу я спросить, — подал голос Квимби, — ради чего вы требуете, чтобы члены парламента выполняли наши распоряжения?

— Нет, Квимби, не можете. Ваша задача — это всего лишь обеспечить нас достаточным числом нежити, способных выполнять наши команды. И вы, похоже, великолепно справляетесь с этим. А теперь позволю себе откланяться. До скорого, Квимби.

Квимби предпочел бы вообще не встречаться с сэром Джоном Конроем — нигде и никогда.

— Не забудьте вымыть руки, Квимби, — напутствовал его Конрой, и Квимби услышал, как закрылась дверь.

Он подумал о сэре Монтегю Тэйлзе и его пасти, набитой волосами. А еще ему вспомнились ритмичные всплески красного.

Наконец он испражнился.

В зале заседаний тем временем Мельбурн, оканчивая свою речь, прокричал: «Почему бы не перестать говорить об этом?», стукнул по кафедре, как бы ставя этим точку, и занял свое место.

Гинея перешла от лорда Грейнджера к лорду Теннанту.

— Ровно три, сэр, — заметил Грейнджер. — Ваше предсказание не сбылось.

— Ну, на это я скажу, что мой выигрыш можно потратить в парламентском баре, где мы вместе пропустим по рюмочке, как насчет этого?

— Должен отказаться, сэр, от столь соблазнительного предложения, — сказал Грейнджер, — я приглашен на обед к лорду Квимби в Ноттинг-хилл как раз сегодня вечером, и его светлость обещал позаботиться о развлечениях самого многообещающего свойства.

 

XXXVI

― Осторожно, Ваше Величество, — сказал Мельбурн, указывая путь королеве. Он поднял свой факел выше, чтобы свет распространялся как можно дальше.

Премьер-министр шел впереди, Мэгги Браун была последней. В середине шла королева, неся свой меч так, как показала ей Мэгги. «Это касается только Корпуса защитников, сударыня, — сказала она, передавая ей шарф, который должен был скрыть лицо, и шляпу-треуголку, которую нужно было надвинуть на глаза, — башня хорошо охраняется йеменскими гвардейцами, как вы знаете, которые привыкли к тайным посещениям, и тем не менее даже они не допускаются к информации, касающейся угрозы со стороны демонов».

Мельбурн провел их как можно быстрее мимо стражи у ворот, Виктория шла с опущенной головой. Они вошли во двор замкового комплекса и быстрым шагом двинулись к одной из башен. Здесь они взяли факелы и начали спуск по каменным ступеням лестницы; воздух становился все более спертым и затхлым, по мере того как они все глубже забирались в подземелье.

— Скоро мы попадем в Маячную башню, — сказал премьер-министр, когда они уже подходили к последним ступенькам. — Ваше Величество, вероятно, вспомнит, что она сильно пострадала при пожаре 1774 года. Все считают, что восстановить ее так и не удалось и сейчас она пустует, но на самом деле мы просто позволили публике думать, что так оно и есть, чтобы нам можно было использовать ее для своих целей.

— И в чем они заключаются? — спросила Виктория, когда Мельбурн остановился, чтобы открыть дверь у подножия лестницы.

— Допросы, — ответил он.

Теперь они находились внутри темных подвалов лондонского Тауэра, глубоко под землей. Виктория, внезапно осознав расстояние, отделявшее ее от поверхности, инстинктивно взглянула вверх и увидела башню, уходящую далеко-далеко вверх над их головами. В первый момент королева просто утратила ориентацию в пространстве, так как помещение освещал огонь маяка, горевшего наверху, и казалось, что чья-то гигантская рука залезла в башню и вынула все ее внутренности.

Неровный свет факелов подчеркивал массивность каменных блоков, отбрасывая их тени на потемневшие, закопченные стены. Вверху были окна, и сквозь них Виктория могла видеть сероватое ночное небо. Переведя взгляд ниже, она заметила странные угловатые выступы на стенах, будто висевшие в воздухе, но потом сообразила, что когда-то это были каменные ступеньки, которые вели на разные уровни башни, разрушенные при пожаре. Кое-где на стенах, с интервалами, виднелись остатки картинных рам, обгоревшие и согнутые, тем не менее каким-то чудом еще державшиеся на стенах, презирая время.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы свыкнуться с размерами помещения, где она теперь находилась, и ее внимание привлекли резкие звуки громко каркавших снаружи ворон, так что Виктория чуть не забыла, что ей ответил Мельбурн.

Но потом она все-таки вспомнила.

Мельбурн уже спускался по следующему лестничному пролету к каменному полу, самому нижнему уровню башни. Там были только толстые столбы, некогда поддерживавшие своды, теперь похожие на пни, лишенные веток и листьев.

Виктория последовала за ним, и когда спустилась, то заметила на полу кое-что еще: аппарат. Коричневый, ржавый, снабженный хитрыми приспособлениями.

— Пыточный? — спросила она.

— Какое некрасивое слово, сударыня, — запротестовал Мельбурн, — я предпочитаю называть это средством принудительного допроса.

— Это пытка, — повторила королева.

— В любом случае, — сухо сказал Мельбурн, — он используется только в случаях государственной измены, и только для получения информации, которая жизненно важна из соображений безопасности.

— Боюсь, Ваше Величество, что бывают обстоятельства, когда нельзя быть слишком щепетильным, — подала голос Мэгги Браун, — допустим, когда есть угроза войны.

— Извините, — сказала Виктория, — полагаю, надо всегда быть разборчивым в средствах. Лорд Мельбурн, все это… оборудование… Это ведь пыточный аппарат?

— Боюсь, что так, Ваше Величество, — ответил Мельбурн.

— А это? Это зачем? — и она указала на ближайшую к ней вещь: это был небольшой деревянный ящик с дверцей и висячим замком на ней.

— Его называют «Стойка смирно», сударыня, — сказал Мельбурн, — он держит человека неподвижным, и это доставляет огромные мучения. Когда он не может пошевелить ни одним мускулом.

— Это варварство, — сказала Виктория.

— Мы совершенно с этим согласны, — ответил Мельбурн, разведя руками. — Поверьте, мы ни в коем случае не идем с легкостью на такие вещи.

— Такие? — спросила королева.

К двум столбам были приделаны наручники, соединенные с крюком на уровне их голов. Как пояснил Мельбурн, их использовали, чтобы у подвешенного ноги не касались земли.

— А это, Ваше Величество, — сказал он, ткнув пальцем на дьявольскую металлическую штуковину, — те самые тиски под названием «Дочь мусорщика», которые изобрел сэр Уильям Скеффингтон, в правление короля Генриха VIII.

Он указал на металлические кольца внизу: «Ноги помещают сюда, а руки сюда, и тело сдавливается, вызывая ужасную боль от того, что голова не получает притока крови».

Виктория была в ужасе, но уже устремилась вперед, к большому предмету вроде бюро, стоявшему у столба. Его формы, грубо вытесанные, напоминали человеческую фигуру. Виктории пришла мысль, что это напоминает одну из тех русских кукол, какими она играла в детстве. Гигантский вариант. В нем была дверь, наполовину открытая.

А потом она увидела шипы.

— Ах да, Ваше Величество, — сказал Мельбурн, — это железная дева.

Жутко завороженная, она подошла ближе, чтобы рассмотреть инструмент. Внутренняя поверхность действительно была утыкана шипами, включая дверь, которую Мельбурн распахнул настежь.

— Несчастную жертву ставят внутрь, и дверь закрывается, медленно, — объяснял он, — уколы этих шипов поначалу кажутся нестрашными, но в действительности их размещение рассчитано так, чтобы они втыкались в тело именно там, где находятся болевые точки, и это мучительно, однако не смертельно.

Виктория тряхнула головой. Но на этом не закончила, спросив еще о зловещего вида пародии на стул, утыканный шипами, на который жертву принуждали сесть. Его можно было нагревать, как сказали ей, чтобы доставить особенно мучительную боль.

Затем последовал Испанский Осел, металлический клин, напоминающий край широкого ножа. Жертву принуждали подпрыгивать на нем, скакать на воображаемом осле, а на ноги вешали гири, которые заставляли клин все больше врезаться в тело.

Здесь были приспособления для раздробления колен, ударов по черепу, вырывания языка, вырезания полос кожи с груди; был и «горох» — шарики с трубкой, которые вставляли в тело через задний проход или влагалище, а затем раздували, чтобы нанести сильные внутренние увечья и привести к медленной, невыносимо мучительной смерти; был и «стул Иуды», повернутый вверх кол, на который медленно опускали жертву, и была пила, которую помещали между ног человека, висевшего вниз головой, и его заливала кровь с отрезаемых частей тела — так пытка могла длиться дольше.

— Как часто используется эта комната? — спросила королева.

— За пятнадцать лет моей службы в Корпусе защитников я была здесь раз шесть, — сказала Мэгги Браун, и в ее интонации Виктории почудились успокаивающие нотки.

— Это слишком много! — вспыхнула она. — И по каким же поводам? Из-за каких-то пророчеств, о которых вы говорили? Действительно ли это были пророчества, или же признания тех, кто был вынужден терпеть невыносимую боль; кто был согласен признаться в чем угодно, лишь бы это остановило страдания?

Мельбурн и Мэгги Браун обменялись взглядами. «И то, и другое, сударыня», — робко ответила Мэгги, и Виктория уставилась на нее, поняв, что за всем этим скрывалось нечто большее.

— Я запрещаю это, — сказала Виктория. — Я приказываю, чтобы все это оборудование немедленно было разрушено и чтобы никто не знал об этом — это позор для нас, потому что мы англичане, самая цивилизованная нация в мире, а это — да, лорд Мельбурн, — это не годится для цивилизованного народа.

Лорд Мельбурн выглядел сконфуженным. Он осторожно провел ладонью по волосам и обратился к королеве: «Иногда, сударыня, извиняющим для нас обстоятельством в той форме принудительного допроса, что здесь проводится, — несомненно, крайне неприятной, — служит спасение тысяч жизней в борьбе с силами тьмы».

— И, Ваше Величество, — сказала Мэгги, — эти методы применяются очень редко, но еще реже они используются против смертных. Те, кого пытают в этой башне, — это демоны, а не люди; те, кто человеческой расе не желает ничего иного, кроме гибели и разрушения. Те, кто с радостью будет вас мучить и считать это развлечением.

— Они ощущают боль, эти демоны, во время пытки? — потребовала ответа Виктория.

— Ну, да, сударыня, — сказал Мельбурн, — боюсь, это скорее…

— Тогда это варварство, все ясно и просто. Вы же не стали бы мучить животное таким способом. Нет, Мельбурн, это мое окончательное решение. Никто и никогда не будет подвергнут пытке ради меня. Это ясно?

— Даже если пытка даст нам возможность найти Альберта?

Плечи у Виктории опустились. Конечно. Вот оно, ей бы следовало догадаться сразу. Впрочем, как бы ни была она охвачена шоком, ужасом и унижением, она не переставала задаваться вопросом, зачем ее привели в эту мрачную комнату.

Мельбурн подошел к двери, проделанной в стене, и распахнул ее.

Виктория сначала услышала шум колес. Нечто тяжелое двигалось, тем не менее, легко благодаря деревянным колесам, как она догадалась по звукам. Эту машину вкатили в центральную часть башни Хикс и Васкес: она состояла из платформы на колесах, на которой были приделаны две деревянные формы, очень похожие на головки сыра, и они были прикреплены так, что могли раздвигаться в разные стороны.

К этой машине был привязан человек, одетый в платье лакея и в парике; его одежда была порвана и испачкана. Он был привязан, руки — к верхней части конструкции, ноги — к нижней.

— Это то, что я думаю? — спросила Виктория ровным тоном.

— Да, сударыня, это дыба. По крайней мере, ее вариация, — сказал Мельбурн.

Пленник, привязанный к дыбе, застонал, его веки задрожали.

— А этот человек? — спросила она, уже зная ответ.

— Это возница первой кареты, сударыня.

Теперь он открыл глаза и смотрел прямо на нее. Он улыбался.

— Привет, Ваше Величество, — прозвучало с дыбы.

Виктория не обратила на это внимания. «Он теперь в человеческом обличье, не так ли?»

— Да, именно так, — сказала Мэгги Браун. — Аркадец, ну-ка превратись.

— Нет, — сказал аркадец. — Что-то мне не хочется, если вы не возражаете.

— Слушай, солнышко, — молвила Мэгги, — ты шуточки со мной не шути. Псу на дыбе лучше прикусить свой язык, мой тебе совет.

— Вы не станете ее использовать.

— Ой, кто это сказал?

Аркадец ухмыльнулся:

— Она.

Мэгги и Мельбурн посмотрели на Викторию, которую во второй раз настигло озарение.

Она внезапно поняла, для чего ее привели сюда. Не только чтобы ввести ее в курс тайных дел Корпуса защитников, но и по другой причине.

— Вам требуется мое согласие, — сказала она.

— Это закон, — сказал Мельбурн. — Пытка применяется только в случаях непреложной необходимости, и это только с дозволения действующего монарха.

— А мы — те, кто служит тьме, — не нуждаемся ни в каких разрешениях на применение пытки, — захихикал аркадец. — Это просто считается разрешенным.

— Вот почему, демон, — возвысила голос Виктория, и он гулким эхом разнесся в огромном пространстве башни, — мы, люди, выше вас.

Аркадец осмотрел себя.

— Ну, это лишь иногда.

— Не иногда, нет, — и следующие слова были адресованы уже Мэгги и Мельбурну, — я запрещаю это. Пусть он умрет быстро.

— Сударыня, — сказала Мэгги Браун, — никому из нас удовольствия это не доставляет. Но иногда, в определенных ситуациях, следует использовать тактику врага, чтобы одолеть его.

— Тактику врага? — Виктория напряженно вглядывалась в Мэгги. — Что вы хотите этим сказать? Вы подразумеваете, что они будут пытать Альберта?

— О-о, Альберта они пытать не будут, — подал голос аркадец.

— Успокойся, сынок, — оборвала его Мэгги Браун, — или ты не видишь вон то колесо? Я ведь могу ненароком задеть его, и оно закрутится; знаешь, что будет? — Она повернулась к королеве: «Ваше Величество, вот эта зверюга знает, куда он должен был привезти принца в ту ночь. Мы спросили его вежливо, но так он нам не скажет. Мы хотели бы получить Ваше разрешение на то, чтобы спросить его менее любезно».

Она кивнула Хиксу, который передвинулся к дыбе и взялся за колесо.

— Скажи нам, — проговорила Виктория, подойдя вплотную к аркадцу. — Скажи нам то, что нам нужно, и я не позволю им сделать тебе больно. Даю слово.

Аркадец заметно скорчился и видоизменился, показав обличье волка.

— Что ты можешь предложить мне взамен?

— Твою свободу — при условии, если информация окажется верной.

— Они не позволят это сделать, — он повернул голову в сторону Мэгги Браун и Мельбурна, которые молча смотрели на них.

— У них не будет выбора, если я это прикажу.

— Полагаю, все это бесполезно, потому что меня убьют свои — из-за моей измены и неудачи.

— Мы можем защитить тебя, — быстро сказала королева. — Можем мы это сделать, Лорд М?

— Его найдут его собственные дружки, сударыня, — найдут и убьют, — сказала Мэгги. — Самым лучшим для него будет сказать нам, куда увезен принц, а взамен мы сможем обещать, что его смерть будет быстрой.

На стене сгущались и плясали тени. Далеко вверху над ними галдели птицы, кружась над башней.

Королева смотрела на него. Она молила его взглядом. «Мы не должны так поступать, — сказала она. — Все должно быть иначе».

Аркадец отрицательно помотал головой.

Возле колеса дыбы Хикс ждал сигнала.

— Пожалуйста, — сказала Виктория.

И тут аркадец напрягся: он стал к чему-то принюхиваться и выворачивать голову, чтобы взглянуть наверх.

Вороны, каркавшие над башней, смолкли.

И сверху на них обрушился ад.

 

XXXVII

Где-то высоко-высоко над ними раздался звук. Взрыв. Вниз посыпались стекла.

Виктория скользнула вбок, к стене, прикрывая лицо руками, чтобы защитить глаза, и услышала глухой стук: что-то падало рядом с ними. Мешки с чем-то. Она ощутила запах парафина.

— Ваше Величество! — закричала Мэгги, и Виктория, обернувшись, увидела охотницу. Она бежала к королеве, а на нее дождем сыпались осколки стекла. В ту же секунду послышался какой-то шелест, и внезапно вокруг них закачались веревки, упавшие сверху. Затем раздался другой звук, резкий свист.

— Аркадцы! — крикнула Васкес; она стала целиться вверх, потом нагнулась, уворачиваясь от пламени, которым вдруг вспыхнули сброшенные вниз мешки.

Виктория перекатилась к стене, встала на ноги и вытащила катану.

Ноги расставить. Следить за стойкой.

Остальные члены Корпуса защитников сделали то же самое, успешно увернувшись от огня.

В середине помещения горели парафиновые мешки, образовавшие плотное огненное кольцо, внутри которого висели, будто завитки волос, длинные веревки. По ним уже спускались, головами вниз, вервольфы, которые у самой земли прыгали на лапы, готовясь к битве с защитниками.

Те, кто избежал стрел Васкес в воздухе, сделав сальто, уже топали по полу; кто-то из них был сражен уже на земле, корчась в агонии, пока, наконец, один из волков не подобрался к Васкес, и она была вынуждена отбросить лук и взяться за меч; волки все больше оттесняли защитников от ярко пылающего круга.

Внутри этого круга стояла дыба.

Виктория видела привязанного к ней аркадца и то, как отчаянно он извивался, стараясь освободиться от пут. Внезапно он превратился из человека в волка, но и в таком обличье не смог вырваться. Его глаза, налитые кровью, выкатывались из орбит; он понимал, как близка смерть, и издавал рев, которому вторили другие аркадцы, так что в течение первых минут шум в башне стоял совершенно оглушительный.

Затем один из убийц повернулся к пленнику, и его когти поднялись для удара. Ухмылка обнажила острые зубы.

— Ваше Величество, — раздался позади королевы крик Васкес, которая ухитрилась вновь взять в руки лук, и Виктория резко отклонилась в сторону.

Мелькнули вытянутые когти вервольфа, но стрела уже воткнулась ему в спину. Аркадец на дыбе, получив, таким образом, отсрочку, удвоил усилия, чтобы освободиться, как вдруг упали еще веревки, и по ним спустилось подкрепление. Веревка, свисавшая возле пленника, дернулась, закачалась, и мгновенно там показался следующий волк, спускавшийся головой вперед, держась за веревку задними лапами. Передними лапами он держал пистолет, уже наведенный на пленника.

Виктория метнулась вперед, минуя огненный барьер из горящих парафиновых мешков, и толкнула плечом помост с дыбой, который сдвинулся с места, и тут…

Ба-бах.

Пистолет выстрелил, пуля ушла в дальнюю стену. Пленник закричал, когда помост быстро покатился назад, за черту огненного круга, и пламя лизнуло дерево.

Виктория, вовремя сгруппировавшись, удержалась на ногах и, пригнув голову, увидела, что разозленный неудачей аркадец, все еще висевший вниз головой, собирается разрядить свой пистолет в узника во второй раз. Тогда она подпрыгнула и резанула мечом по натянутой веревке; аркадец неуклюже свалился на пол, она тут же оказалась сверху, ногой наступила ему на грудь, и ее меч опустился, воткнувшись в волка.

Она, будто со стороны, слышала свой собственный воинственный крик во время убийства: это был какой-то порыв, чисто инстинктивный.

Между тем остальным защитникам приходилось туго: они бились с превосходящими силами врага и за огненным кругом, и внутри него. Васкес вновь достала свой меч и теперь сражалась с огромным волком; меч Мэгги сверкал, а когда он натыкался на когти вервольфов, сыпались искры.

— Беги, — крикнула она Мельбурну, — беги за стражей!

Но когда премьер-министр сделал рывок к двери, одному из тех волков, что атаковали Мэгги Браун, удалось проскочить к лорду, и он одним ударом опрокинул Мельбурна на пол, где тот и остался лежать неподвижно.

Тем временем еще один накинулся на Хикса, и эта пара, не уступая один другому, не реагируя на другие бои вокруг них, все дальше отодвигалась от огненного круга. Хикс узнал своего противника: это был тот, кто выбросил его в ночь погони из коляски. Тогда аркадец взял верх над ним. Сейчас не получится.

— Ты меня помнишь? — сказал Хикс.

Аркадец оскалился. «Ага, — рявкнул он, — это твоего дружка я скушал в лабиринте, разве не так?»

— Моего лучшего друга. — Хикс бросился вперед, уйдя в низкую стойку и делая выпад мечом, но волк отбил, и тут же раздался громкий лязг стали об когти аркадца. Буквально на секунду волк открылся, и последовал удар Хикса: его оружие раскроило бок зверю, тот стал оседать на пол и извиваться, хватаясь за рану.

Он поднес лапу, с которой капала кровь, к своей пасти — теперь капли крови сверкали у него на языке.

— Я ел его кишки, — сказал он Хиксу, криво ухмылясь, — и он был еще жив.

Хикс издал гневный вопль и снова ринулся в атаку, размахивая мечом, но на этот раз он сам открылся, и волк не замедлил этим воспользоваться.

Он ударил обеими лапами. Ударил Хикса прямо в грудь.

— Хикс! — вскрикнула Мэгги Браун, увидев сраженного защитника. Один из двух волков, с которыми она сражалась, уже лежал мертвым, вскоре за ним должен был последовать и второй, но как раз в тот момент ее внимание было отвлечено происходящим с Хиксом, и зверь сумел нанести ей удар; она упала, ударившись головой о каменный пол. Лучницу Васкес звери тем временем теснили к кольцу огня, который уже обжигал ей спину. С мечом она управлялась не так лихо, как с луком; недаром Браун всегда говорил ей одно и то же: «Больше практики, девочка», и, о-о, как она жалела теперь, что не прислушалась к его словам. Волчьи когти так и сверкали перед нею. Она отступала, тяжело дыша, изо всех сил пытаясь сдержать этот натиск, так как спиной чувствовала близость пламени.

Хикс со стоном опускался на пол. На него надвигался аркадец.

Он поднял ему подбородок.

Полоснул по горлу.

— Хикс! — вскрикнула Мэгги Браун, увидев, как из шеи защитника фонтаном брызнула кровь и он, успев схватиться руками за рану, упал лицом вниз на камень; ноги дергались, кровь струилась на пол. Она вскочила, махнув мечом — отрубила конечности наступавшему на нее аркадцу. Тот завопил от боли и близкой агонии: обрубки лап, высоко взлетевшие вверх, с глухим стуком упали рядом с его распростертым телом; перепрыгивая через него, Мэгги резко опустила свой меч, и в ту же секунду крик разом оборвался — у ее врага уже не было головы.

Сама Мэгги этого не видела — она неслась к главному аркадцу, подняв меч.

Они сошлись. Второй аркадец присоединился к поединку, и вот вновь она бьется с двумя противниками сразу. Ярость ее была беспредельна, и она знала, что с нею делать: ей будто слышался голос Джона Брауна, его слова «Используй эту ярость, Мэгги, против них и никогда не позволяй им использовать ее против тебя». Быстро наклонившись, она подняла с пола оружие Хикса, и теперь у нее в каждой руке было по мечу.

Блок и отбив. Блок и отбив.

Ближе к середине комнаты Виктория билась с очередным пришельцем, уже протягивавшим к ней свои мерзкие когти. Она увернулась, но тот тоже был ловок и снова надвинулся на нее, так что она еле успела отогнать его катаной. Когда волк с ужасающим ревом кинулся на нее, она почувствовала у себя за спиной некий предмет.

Виктория сделала рывок в сторону, но волк внимательно следил за ее движениями, не желая, чтобы его провели каким-то обманным маневром.

Ей же только это и требовалось. Ибо она знала, что именно находилось у нее за спиной. Это была «железная дева», и когда Виктория сделала обманное движение, она резко открыла дверцу и воспользовалась ею одновременно и как щитом, и как оружием.

Волк взревел от этого удара, но еще громче взвыл — от боли и отчаяния, — когда почувствовал шипы: королева загнала его внутрь пыточного орудия и захлопнула дверь. Сразу же из дыр, словно через дуршлаг, закапала кровь.

Тем временем аркадец, бившийся с Васкес, нанес ей сильный удар по лицу; девушка издала крик и стала падать на спину.

Королева увидела это. «Васкес!», и в тот самый миг, как лучница коснулась пламени, Виктория была уже возле нее, обхватила за талию и вытащила из огня; одновременно она сумела изловчиться и нанести наступавшему аркадцу такой удар в челюсть, что тот покачнулся и упал, а они получили секунду передышки. Васкес поднялась на колени, держа руку у кровоточащей раны на лице; аркадец уже пролез сквозь пламя в центр круга и поднял лапы, чтобы добить лучницу.

Но вместо этого он наткнулся на меч королевы, и у него оставалась лишь секунда на то, чтобы понять произошедшее и ужаснуться: с оружия капала кровь, а рана, оставленная им, была смертельной.

Виктория не стояла на месте, она метнулась к полыхавшей дыбе, где все еще бился в веревках пленник: он рычал от ужаса, что сгорит заживо. Однако теперь появилась и другая опасность. К нему двигался аркадец.

Виктория достигла дыбы первой, толкнула платформу и вскочила на нее, направив машину прямо на волка. Внезапное движение ошеломило зверя, он успел лишь испуганно взреветь и вытянуть вперед лапы. Затем его тело исчезло под колесами дыбы; раздался крик боли — платформа раздробила ему кости, — а Виктория кубарем скатилась вниз, чтобы взмахнуть катаной, даруя милость быстрой смерти — coup de grace.

Сверху упали еще несколько веревок.

— Васкес, наверху, — предупредила Виктория, но лучница опередила ее: стоя на одном колене, она навела лук на новых скалолазов и выпустила две стрелы. Рядом с нею упало тело. Она снова прицелилась, увидев второго волка, скользившего вниз по веревке — на нее был направлен пистолет.

Ба-бах.

Васкес вовремя откатилась, и ее вынесло за стену огня, пришлось пускать стрелы вслепую — пламя перекрывало ей цель — сразу три, одну за другой, надеясь, что хотя бы одна настигнет врага.

Где он? Где он?

— Скажи мне! — закричала королева, вновь запрыгнув на платформу с дыбой, катившейся теперь в другую сторону, прочь из круга.

— Развяжи меня, — завизжал аркадец с другой стороны: он по-прежнему извивался, стянутый веревками.

— Скажи мне, где он! — требовала Виктория. Она остановила платформу и спрыгнула, задняя часть дыбы уже вовсю полыхала. Встав спереди, она держала свой меч наготове, чтобы разрезать путы, сковывавшие врага.

— Скажи мне, и ты будешь свободен, — пообещала она.

— Даешь слово? — спросил он.

— Уже дала.

Она подняла катану.

— Тогда ты найдешь его… — начал было волк.

Слишком поздно, поняла она, краем глаза заметив движение. Из огненного кольца появился волк, вокруг которого свистели стрелы Васкес. Он двигался чересчур быстро: она видела, что он держался за натянутый, упруго пружинивший шнур, привязанный к верхушке каменного столба, и это позволяло ему раскачиваться. Направляя свое движение задними лапами, он быстро перелетел к ним. Виктория мгновенно заняла оборонительную позицию.

Но аркадец не собирался нападать на нее. В последний момент она поняла его намерение, однако помешать ему не успела. Волк обеими лапами дернул за колесо дыбы — оно повело механизм в разные стороны, растягивая тело жертвы, и разорвало его.

Узник успел издать лишь один душераздирающий вопль, как все его четыре конечности оторвались от тела, и оно упало вниз; глаза волка закатились. Убийца возле колеса издал победный рев, ухмыльнулся, глядя на Викторию, и оскалил зубы. В ту же секунду в бок ему вонзилась стрела, затем другая, а из пламени показалась Васкес — она с отвращением повела носом при виде расчлененного аркадца.

— Нет, — вскричала Виктория, — нет!.. — она ринулась к торсу, все еще дергавшемуся в конвульсиях, наклонилась над ним, — где он? Где он?

На своей щеке она ощутила последний вздох аркадца.

Тут из круга донеслось: «Васкес!»

Мэгги умело орудовала двумя мечами. Она легко отбивалась от волков, ее руки работали безостановочно, лязг стали наполнял помещение.

— Я собираюсь сначала убить твоего приятеля, — говорила при этом Мэгги, обращаясь к главному волку, — хочу раскроить ему горло и посмотреть на его кровь. А потом я собираюсь убить тебя. Есть желание рассечь тебя от шеи до пупка, так что последнее, что ты увидишь — это меня, как я буду смотреть на твои кишки, вываливающиеся на пол.

Она сделала выпад вперед, отсекая одному волку ноги, а вторым мечом, одновременно, перерезая ему горло. Тот беззвучно упал на пол.

Мэгги Браун не любила давать пустых обещаний.

Главный аркадец сделал правильный вывод, а услышав победный вопль со стороны дыбы и поняв, что их миссия успешно завершена, предпочел бежать с поля битвы. Мэгги погналась за ним, но, пробиваясь через огненное кольцо, потеряла секунду, и волк, ухватившись за свисавшую веревку, быстро-быстро полез к потолку. Ей оставалось только крикнуть «Васкес!».

Но было поздно. Волк, сильный и ловкий, был уже наверху.

Он пролез в разбитое окно, затем остановился. На секунду его морда повернулась к ним.

— Я еще встречусь с тобой, защитник, — пригрозил он.

— Давай, и ты присоединишься к своей подлой свите, — заорала в ответ Мэгги Браун, но аркадец уже исчез.

 

XXXVIII

Впервые увидев карету защитников изнутри, Виктория изумилась.

Потому что снаружи она выглядела как любая другая дворцовая карета, рассчитанная на шесть пассажиров и снабженная надлежащими геральдическими знаками, однако салон был устроен совершенно иначе. Большие мягкие сиденья, так хорошо ей знакомые, были убраны, чтобы освободить место для снаряжения защитников, состоящего преимущественно из оружия.

— Это тоже работа Квартирмейстера? — спросила она в тот первый раз.

— Да, сударыня, мы называем ее Бесс. Она легче, поэтому движется намного быстрее, чем обычная модель «кларенс». Однако защищена от воздействия извне, например, ее стенки не пробьет пуля. А эти окна? Квартирмейстер разработал лакировку, которая накладывается на стекло, и те, кто внутри, видят все снаружи, но не наоборот…

Все это ей объяснял Хикс, явно не скрывая гордости.

На пути к Тауэру он правил упряжкой, теперь место кучера заняла Васкес, а внутри кареты ощущалась пустота.

Они ехали молча: королева, Мельбурн и Мэгги Браун.

Виктория вытерла лезвие катаны и убрала ее под плащ, к пиле и короткому мечу. Она решила, что отныне все это будет всегда при ней — вдруг что-то пригодится.

Но того, что произошло в Тауэре, они никак не ожидали. Никто из них. Она оперлась локтями о колени и спрятала лицо в ладони. Королева горевала о Хиксе и Хадсоне; она тосковала по Альберту.

Они прибрались в Тауэре.

Открыли «железную деву», где висел на шипах мертвый вервольф, перетащили труп на середину комнаты; потом то же самое сделали с остальными аркадцами. Теперь эта куча, загоревшаяся от пламени, все еще извергаемого парафиновыми мешками, напоминала рукотворную погребальную пирамиду.

Васкес стояла, наблюдая каким-то отсутствующим взглядом, как пламя пожирает оторванные конечности узника, Мэгги уже бросила в огонь его торс. Мельбурн, между тем взяв тело Хикса за руки, водрузил его сверху на пирамиду.

— Нет, — скомандовала Мэгги Браун, — я не похороню моего мальчика вот так — только не с ними. — И они нашли для Хикса подходящий постамент — часть помоста дыбы: подняли его к горевшей уже почти целиком платформе и в молчании проводили в последний путь.

Когда они закончили весь погребальный ритуал, Виктория указала на орудия пыток. «Лорд Мельбурн, — сказала она, — я желаю, чтобы все это было разрушено. Никогда более вы не будете пытать узников, пока я пребываю на троне, это ясно?»

— Да, сударыня, если таково Ваше желание.

— Заверяю вас, что именно таково, — сказала она.

Она посмотрела на Мэгги Браун, словно хотела что-то сказать, но потом передумала.

А потом они ушли.

— Как, — прервала Мэгги затянувшееся в карете молчание и мрачное уныние, охватившее их после отъезда из башни, — как они смогли узнать? Ведь ты, премьер-министр, — повернулась она к Мельбурну, — ты говорил, что про Тауэр они и не подумают, а Маячная башня тайна абсолютно для всех. Даже если они явились в крепость в поисках своей добычи, то о Маячной им не могло быть известно, а они точно знали, где мы. Как они смогли?

— Они демоны, Мэгги, — сказал Мельбурн, поглаживавший свою перевязанную голову, — мы же не знаем и половину того, на что они способны.

— О-о, разве? — фыркнула Мэгги, и голос ее зазвучал громче, — тогда почему это не произошло раньше? В том случае если ты не поспеваешь за событиями, премьер-министр, нам нужно засунуть наши задницы в какое-нибудь самое надежное здание этой страны. Мы же опять потеряли защитника, хорошего человека. И мы потеряли пленника…

— Я знаю, — заорал Мельбурн в ответ, — я прекрасно знаю, что мы потеряли. Благодарю за подсказку.

— Я вам скажу, что именно мы потеряли, — вмешалась королева. (Она уже натянула свою шляпу и собиралась прикрыть лицо шарфом; по прибытии к дворцу, им надо было пройти к двери, известной лишь немногим, и оттуда было недалеко до покоев королевы, но она все равно не могла рисковать тем, что ее увидит кто-либо из служащих, тем более в таком виде — в одежде, пропахшей гарью, порванной и окровавленной.) — Мы потеряли нашу последнюю надежду найти Альберта.

Мельбурн и Мэгги переглянулись. Карета тряслась и раскачивалась.

— Мы найдем его, — сказал Мельбурн.

— Как именно? — спросила Виктория. — У вас есть план, как установить местонахождение моего пропавшего мужа?

— К сожалению, нет, — признался премьер-министр, — безусловно, нам следовало бы (конечно, с предельной, величайшей осмотрительностью) продумать, как выйти с этим делом на публику.

— Выйти на публику? Предать огласке?

— Через полицию и газеты, сударыня. При отсутствии каких-либо конкретных зацепок это является единственной доступной нам возможностью.

Королева подавила охватившую ее дрожь. «Тогда все это превратится в цирк, нас поднимут на смех», — заметила она.

— Возможно, сударыня.

— И мы потеряем его навсегда.

— Нет, Ваше Величество, — успокаивал ее Мельбурн, — Вы не должны терять надежду. Нет, потому что мы найдем его, я уверен в этом.

— Лорд Мельбурн, — ответила она, и ее голос выдавал всю глубину отчаяния и бессилия, царивших в ее душе (и это она, королева Англии, бессильна!), — пожалуйста, не говорите того, что, как вы полагаете, я хочу услышать. Вы утверждаете, что мы найдем его. Найдем его где?

Мельбурн развел руками. «Если бы мы только знали, сударыня».

— Почему они не дают о себе знать? Почему нет требований выкупа? Никаких условий и никаких попыток нажиться на его исчезновении!

— Мы можем лишь гадать, сударыня.

— И в чем заключаются эти гадания? — съязвила она.

— Сударыня?

— Следует ли мне полагать, что они сейчас пытают Альберта?

Мельбурн проглотил комок в горле.

— Не вздумайте лгать мне, премьер-министр, — предостерегла королева.

— Что ж, это вполне возможно, сударыня, да.

— Похоже, они не столь щепетильны, как мы, — пробормотала Мэгги Браун, и Виктория увидела, как Мельбурн вздрогнул.

— О чем вы? — спросила она Мэгги.

— Нет-нет, это неважно, Ваше Величество, — Браун поджала губы, лицо ее сохраняло угрожающее выражение.

— Но все-таки, — настаивала Виктория, — если у вас есть что-то, пожалуйста, скажите, чтобы все услышали.

Мэгги взглянула на нее, и глаза ее блеснули. «Я всего лишь сказала, что наши враги гораздо менее щепетильны, чем мы, когда речь идет о пытках».

— Или менее цивилизованны?

— Пусть так… Но скорее всего мы бы выведали, куда забрали Альберта, если бы сразу занялись делом, вместо обсуждения, хорошо это или плохо — пытать демонов.

— Мэгги… — умоляюще начал Мельбурн.

— А впрочем, — продолжала Мэгги, — мы, возможно, и не потеряли бы принца, если бы тогда в лабиринте, в самом начале, вы не помешали бы Васкес сделать выстрел.

— Она могла попасть в Альберта.

Мэгги фыркнула. «Эта девочка может выбить глаз у осы. Она бы не промахнулась. Я ведь дала приказ стрелять. А я не даю приказы наугад, Ваше Величество».

— Это минутный порыв, — сказала королева, несколько смягчившись, — у меня не было времени подумать.

— Ага, — мрачно гнула свое Мэгги, — а может быть, Вы действовали инстинктивно.

— Мэгги, — рявкнул премьер-министр.

— Что, простите? — удивленно спросила королева, но ответа не последовало, так как карета, несколько секунд назад катившаяся по гравию возле Букингемского дворца, теперь остановилась. Дверца открылась, возле нее стоял Джон Браун.

— Ваше Величество, — с поклоном приветствовал он королеву, — премьер-министр, Мэгги, — он окинул взглядом карету. — Вы потеряли члена команды?

— Не спрашивай, Джон, — грустно сказала Мэгги.

Джон на мгновение опустил глаза, не в силах скрыть горе, потом сказал: «У меня новости, Мэгги», — и, адресуясь к Мельбурну, продолжил: — Премьер-министр, приготовлена карета, чтобы отвезти вас в безопасное место, ибо в Палате общин творится полный кошмар — дошедшие до нас известия такого характера, Мэгги, что нам придется вмешаться…»

 

XXXIX

Квимби сидел в галерее Стрейнджерс и нервничал. Он в очередной раз наблюдал, как члены парламента обсуждают фабричное законодательство, разговоры о котором внесли большую сумятицу. Многие из тех, кто ранее так страстно выступал за реформу, теперь явно изменили свое мнение по данному вопросу, что привело в замешательство присутствующих.

— Они выглядят покорными, сэр, — сказал Перкинс, который сидел рядом с хозяином, сняв башмак и носок, чтобы «дать ноге подышать».

Квимби же был крайне обеспокоен — да так, что кусал губы.

— Перкинс, — сказал он, — вопрос о том, делают они или не делают то, что им велено, гораздо менее важен по сравнению с тем, что касается меня.

— И что же это, сэр?

Квимби посмотрел на своего слугу, и тот определил по его взгляду и перекошенному лицу, что хозяин и впрямь обеспокоен — настолько усталым он выглядел.

— Их аппетит, Перкинс, — сказал он и продолжал уже тише. — Что мы будем делать, если эти твари, будь они трижды прокляты, проголодаются?

— У нас нет доказательств, что они испытывают потребность в человеческом мясе, сэр.

— Но у нас нет доказательств, что они ее не испытывают, — прошипел Квимби. — Как долго они уже заняты этими дурацкими дебатами?

Обсуждение, действительно начатое во второй половине дня, все еще продолжалось.

Но все никак не кончалось.

Причина, по которой оно затянулось, заключалась, разумеется, в том, что каждый из «клиентов» Квимби — а их было пятнадцать — брал слово, чтобы произнести речь против фабричного закона. Такое задание Квимби им не давал. За несколько последних дней он обслуживал по пять министров в день — распределяя приглашения на встречи, чай, выпивку, ланч и обед. Перкинс с Эггом едва успевали перенести в подвал тело какого-нибудь члена парламента, чтобы приступить к воскрешению, как в дверь уже стучал следующий гость. Каждого зомби отправляли восвояси, нагрузив до предела строгими инструкциями неукоснительно и во всех случаях представлять интересы Квимби, а они — конечно, навязанные ему Конроем, — включали противодействие фабричному законодательству, а также любым мерам, связанным с реформой. Будучи членами парламента — пусть даже эти парламентарии, в строго медицинском смысле слова, были мертвецами, — они имели возможность надолго застопорить все изменения, проголосовав соответственно своим кардинально изменившимся настроениям.

Так что они все выступали.

И каждого из-за столь резкой перемены мнения встречали то насмешками, то возгласами недоверия, а то и всплесками негодования — смотря от каких партий шли выкрики.

И каждый произносил длинную речь, за которой следовали дотошные разбирательства, с доводами за и против по каждому пункту, каждому вопросу, и лицо у председательствующего все больше наливалось кровью.

Уже близилась полночь.

И они еще не ели.

Боже милостивый, сколько они могут протянуть без этого? Вместе с инструкциями касательно их теперь уже новых мнений и взглядов, Квимби предостерег их от неверных шагов относительно человеческого мяса — что они ни в коем случае не должны это делать: все это он излагал в игровой манере, дабы эта идея не засела в их головах.

А если она все-таки была? Что, если одно упоминание им этого вызвало у них подсознательную потребность в человеческом мясе?

— Как долго ты можешь обходиться без еды, Перкинс? — спросил он слугу.

— Обычно всего несколько часов, сэр.

— А что, если я специально говорю, что тебе не надо есть — что надо подождать?

— Тогда дольше, сэр.

— Точнее нельзя?

— О нет, сэр, боюсь, это желание есть всегда.

— И оно именно к человеческому мясу, так?

— О да, сэр, ничто другое не сможет его заменить.

Квимби уставился вниз, на скамьи Парламента, где сидели лорд Грейнджер с лордом Теннантом, и последний энергично поедал куски курицы с тарелки, стоявшей у него на коленях. В тот момент, когда Квимби разглядывал его, Теннант как раз сунул куриную ногу себе в рот, лоснившийся от жира, затем взял другой кусок и предложил его Грейнджеру.

Тот отказался.

Он, Грейнджер, эта жирная свинья, который никогда не отказывался ни от какой пищи, тем более от дармовой. Выше, на скамье в другой части зала, сидел с каким-то остекленевшим взглядом сэр Монтегю Тэйлз. Еще один из «клиентов» Квимби как-то странно двигал головой — очень похоже на птицу.

На голодную птицу.

Это плохо, подумалось Квимби, очень плохо, он внезапно захотел в уборную.

— Следи за ними, Перкинс, — скомандовал он, — я мигом, туда и обратно.

Он нашел, как и в прошлый раз, туалет, запер дверь, устроился на деревянном стульчаке в одной из кабинок и выудил свою заветную фляжку…

— Квимби.

— О Боже.

Квимби, как и в прошлый раз, подскочил, наверное, на несколько футов над стульчаком. «О Боже, — повторил он, — вы что, хотите, чтоб я тут умер от испуга?»

— Я не виноват в том, что вы такой нервный, Квимби, — сказал Конрой. — Надеюсь, это ваше состояние никак не связано с делом, которое развивается согласно плану, как я могу судить?

Квимби, прежде чем ответить, судорожно глотнул из своей фляжки; руки у него при этом заметно тряслись.

— Развивается, — удалось ему выговорить, когда жидкость протолкнула ком, застрявший у него в горле.

— Великолепно, — резюмировал Конрой, — просто великолепно. Значит, последнее воскрешение прошло по плану?

Фляжка у Квимби опустела. «По плану, по плану», — скороговоркой подтвердил он.

— И, значит, теперь мы имеем большинство?

— Да, — сказал Квимби, держась за стенку кабинки, чтобы не упасть.

Кто-то сунулся было в дверь туалета.

— Думаю, будет лучше, если ему ответите вы, Квимби, — шепнул Конрой.

— Занято, — заорал Квимби.

Дверь дергали.

— Занято, — повторил Квимби.

Дергать перестали.

— И они проголосуют, как нам надо?

— Они это делают, — сказал Квимби.

— Тогда, значит, данный этап операции завершен.

— И что теперь? — задохнулся Квимби. — Наша сделка закончена?

— О нет, милорд, ей еще далеко до конца.

Дверь снова подергали. Потом чем-то надавили на нее, как если бы человек сильно упирался в нее плечом.

— Какого черта? — заорал Квимби. Он встал, подтянул штаны и вышел из кабинки, столкнувшись с Конроем: теперь оба они теснились на крошечном пятачке перед дверью.

Квимби оказался ближе, он повернулся, встав спиной к Конрою, и теперь они напоминали зрителей на скачках, где каждый лезет вперед, чтобы лучше видеть.

В дверь продолжали ломиться.

Квимби взялся за задвижку и дернул ее вбок.

Дверь спокойно висела на петлях, и на секунду Квимби показалось, что таинственный посетитель испарился. Он уже хотел облегченно вздохнуть, ибо на мгновение ему подумалось (хотя он никогда бы в том не признался), что это может быть…

В проем двери входил зомби.

Это был сэр Бомонт Грэнтхэм, как понял Квимби, не сразу узнавший его — волосы и одежда у того были в беспорядке, а рот и подбородок лоснились от крови. В руке он держал комок внутренностей, и пока они в ужасе смотрели на него, поднес их ко рту, откусил и стал жевать.

Потом он зарычал.

— Всемилостивый Боже, — вырвалось у Квимби.

 

XL

В зале Парламента Теннант с удовольствием расправился с куриными ножками, которые ему доставил его заботливый слуга. Сосед, Грейнджер, отказался разделить с ним эту великолепную трапезу, что было непохоже на него. Даже когда Теннант поднес прямо к его носу так вкусно пахнущий кусок, Грейнджер раздраженно отмахнулся.

И все же достопочтенный член парламента от — впрочем, Теннант не мог вспомнить, какую административную единицу представляет Грейнджер, что-то с севера, — совершенно явно был голоден.

Это было заметно уже хотя бы по слюне, вытекавшей у него изо рта.

Да, от этого факта некуда было деться — да и зачем, вообще, от него уходить, — ну, выделяется слюна у человека. Хотя весьма обильно, да. Она уже просто капает с губ, а с подбородка свисают длинные нити.

— Сэр, — сказал Теннант, наклонившись вперед, — наверное, вы переживаете или приятное воспоминание о чрезвычайно сильном сексуальном удовольствии, или же крайний голод, но должен вас предупредить — у вас течет слюна, сэр.

У Грейнджера был какой-то странный, отсутствующий взгляд. Его голова немного тряслась, что заставляло плясать свисавшие с подбородка нити.

— Вам, сэр, нужен платочек? — не унимался Теннант, уже полезший в карман жилетки; он протянул его Грейнджеру, который пребывал все в том же виде: слюна текла, голова дергалась туда-сюда.

Это было и впрямь крайне…

И тут Теннант заметил кое-что еще. В таком необычном состоянии находился не один только Грейнджер. На скамьях напротив он заметил других, весьма достопочтенных членов парламента от местностей, о которых он никогда и не слышал, и с ними происходило то же самое.

— Проклятье, что за ад тут творится? — громко сказал он, и это были последние слова сэра Теннанта, если не считать его воплей. Ибо в тот момент, когда до него дошло, что не все благополучно сегодня вечером в зале парламента, он почувствовал острую боль в плече и, повернув голову, успел увидеть, что сэр Роджер Блоссом, всеми уважаемый представитель откуда-то из мест возле Уэльса, наклонился вперед, привстав со своей скамьи, и обеими руками выламывал из плеча руку Теннанта, как если бы выбирал в мясной лавке особо увесистый кусок свинины.

Теннант, будто со стороны, слышал звук раздираемой плоти. Он видел, как Блоссом выпрямился. Во рту тот держал кусок красного, сочащегося мяса, на котором все еще висела ткань от жилета Теннанта. Бедняга, уже в болевом шоке, попробовал было привстать, но рядом с ним вскочил Грейнджер и толкнул его обратно на скамью. Сзади снова набросился Блоссом и впился зубами в другое плечо, а Грейнджер уже разрывал одежду, чтобы добраться до живота Теннанта.

Несчастный выплеснул фонтан крови и пищи, а Грейнджер вытащил целую пригоршню сочного красного месива, в котором виднелись еще не переваренные куски куриного мяса.

Пиршество началось.

Другим зомби приглашения уже не требовалось.

В парламенте наступил перерыв на обед.

 

XLI

Зомби втиснулся в крохотную каморку, принюхиваясь и надвигаясь на Квимби, который отступал назад, вжимаясь в сэра Джона Конроя, в ужасе выглядывавшего у него из-за плеча.

— Хочу заметить, Грэнтхэм, — сказал Квимби, — что вы могли бы подождать, пока туалет освободится. Это неприлично, знаете ли.

Откуда-то издали доносились крики и топот бегущих ног. Где-то раздался выстрел.

— Туалет мне не нужен, Квимби, — прорычал Грэнтхэм, — по крайней мере, пока. Сейчас я хочу поесть.

— Ну, так, по слухам, много превосходной еды в парламентском…

Грэнтхэм, качавший головой, грубо прервал его: «Я хочу съесть тебя, Квимби. Очень хочу человеческого мяса, и ты это знаешь».

— Ты это знаешь? — раздался сзади голос Конроя. Он звучал холодно, очень неприязненно. Квимби один раз уже слышал, как Конрой говорил таким тоном. И он вдруг вспомнил, когда это было — это было в работном доме в Дьявольских трущобах, перед тем как он вырезал МакКензи язык…

— Конечно, он знает, — подтвердил Грэнтхэм. Он вытянул руку вперед, и это было омерзительно — с его пальцев все еще свисали остатки внутренностей. — Он сделал меня, он знает. Мы все одинаковые, каждый из нас. Говорят, сэр Чарлз Хаббард съел свою семью. Что ты такое сделал с нами, Квимби, что мы стали рабами этого голода?

— Мы работаем над этим, — сказал Квимби, выставляя руки. Грэнтхэм двигался вперед, кровь капала у него с подбородка. — Мы работаем над усовершенствованием состава, который вылечит вас. Вылечит тебя, ты меня слышишь?

— Ты уже ни над каким усовершенствованием не будешь работать, Квимби, — ухмыльнулся Грэнтхэм, — единственное, что ты сделаешь, это поработаешь в моих кишках, а потом я испражнюсь тобой, и ты присоединишься к уличной грязи.

— Что ж, Квимби, — процедил сзади Конрой, — у твоих привидений, похоже, отклонения в поведении. Ты не хочешь, на всякий случай, напомнить ему, кому он служит?

— Как же, как же, — бормотал Квимби, пытаясь собраться с духом, — слушай сюда, Грэнтхэм, ты делаешь, как я тебе приказываю, это ясно? А я настаиваю, чтобы ты посторонился и освободил дорогу, нам нужно выйти из туалета, тебе понятны мои слова?

Грэнтхэм чуть качнулся назад, помахивая вытянутой рукой. Был момент, когда Квимби почудилось — невзирая на все очевидные перспективы поворота событий, — что Грэнтхэм еще в состоянии повиноваться: настолько тот выглядел смущенным, почесывал голову, неуклюже шаркал ногой — может быть, он сейчас отчалит и найдет себе что-то другое на обед…

Но он этого не сделал. Он снова ухмыльнулся, обнажив зубы, так что Квимби увидел застрявшие в них кусочки плоти и двинулся вперед.

И Квимби, и Конрой, обуянные ужасом, закричали; они вжались в заднюю стену комнаты настолько, насколько это вообще было возможно — впрочем, без толку.

Ожидаемого нападения, однако, не последовало, потому что Перкинс выскользнул из зала заседаний, превратившегося в скотобойню, чтобы найти хозяина, и в одном из новых туалетов он увидел сэра Чарлза Грэнтхэма — и сэр Чарлз Грэнтхэм собирался съесть его господина.

— Простите, сэр, — сказал Перкинс, хватая Грэнтхэма за шиворот и выволакивая его из крошечного помещения; он придал ему такое ускорение, что тот с размаху врезался в дубовую панель на другой стороне коридора и повалился на пол. Но Грэнтхэм тут же вскочил на ноги и заявил: «Они мои».

— Сожалею, сэр, нет, — сказал Перкинс, — и я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы оставались именно там, где находитесь, сэр; конечно, если вы не захотите отправиться куда-нибудь еще, что вы, может быть, предпочтете, поскольку в данный момент я вынужден признать ваши намерения в отношении нас враждебными.

Грэнтхэм яростно заревел и пошел в атаку с криком «Они мои».

Перкинс достал из своих брюк короткий меч и просто выставил его вперед, так что мчавшийся на него Грэнтхэм просто воткнулся в лезвие. Но продолжал рваться вперед. Он был проткнут мечом. Но был очень даже живой.

— Ты кое-что забыл, Перкинс, — подал голос Квимби, выступивший теперь вперед он был просто окрылен тем, что появился его слуга — и что тот не только обладал неимоверной силой зомби, но и предусмотрительно догадался принести в парламент меч (Перкинс, расцеловать бы тебя!) — и успешно вывел из строя нападавшего.

— Давай, дружище, — голова, голова.

Перкинс оттеснил Грэнтхэма дальше по коридору, неумирающий член парламента дергался на лезвии меча, как проколотая бабочка: с его рук уже лентами слезала кожа, пока он пытался освободиться от лезвия.

Перкинс выждал момент, когда у него появится возможность для маневра, затем одним резким движением вырвал меч из тела противника и отсек Грэнтхэму голову — на лице у того было написано удивленное выражение, без тени неудовольствия, когда она покатилась по прекрасно начищенному паркету.

Квимби едва успел вытереть испарину и издать вздох облегчения, восхвалив свою счастливую звезду — или Перкинса, это было уже неважно, — как Конрой схватил его повыше локтя и поволок обратно, к входу в галерею Стрейнджерс.

— Ну и что там происходит, Квимби? — сорвался он на крик. — Что происходит, я тебя спрашиваю! — Он ногой распахнул дверь, втолкнул Квимби и затем вошел сам в галерею.

Оба так и застыли на верхних ступеньках лестницы, которая вела к скамьям, на одной из которых совсем недавно восседал Квимби, наблюдая за обычной парламентской чехардой: голосования и подсчеты результатов, обмен язвительными репликами, прения, возражения, запросы, отводы и так далее.

Теперь же — теперь там был ад: там убивали, расчленяли, вопили и бегали.

Многим достопочтенным членам парламента удалось покинуть сцену ужасного действа до того, как на ней появился Квимби, другие пробивались к двери, которая находилась под галереей Стрейнджерс, так что Квимби, Конрой и Перкинс поспешили спуститься к балкону: перегнувшись через него, можно было видеть происходящее внизу.

А там было побоище. У двери образовалась пробка: груда тел загораживала ее почти до притолоки. Четверо зомби, увидев возможность легкой добычи, направились туда и атаковали ворочающуюся стонущую пирамиду с флангов: они отрывали конечности, пускали в ход зубы и обгладывали мясо точно так, как это недавно делал с куриными ножками Теннант и как потом это произошло с ним самим; они буквально зарывались лицами в сочившуюся кровью плоть и отползали в сторону с набитыми ртами; вслед за ними тянулись кишки, мертвые тела громоздились у двери, перекрывая путь еще живым.

Те парламентарии, которые не участвовали в давке, жались по углам или были заняты беготней и криками; кого-то уже расчленяли, кто-то еще безуспешно отбивался, а кое-где, островками, возникло организованное сопротивление оставшимся случайным зомби, искавшим пищу везде, где она им попадалась.

Потом, как они заметили, возникло какое-то движение слева, в одной из галерей для членов парламента. Распахнулась дверь, и туда вбежали три женщины. Одна, постарше, с лохматыми черными волосами; вторая, намного ниже ростом, в шляпе-треуголке и с шарфом, прикрывавшим лицо, так что она напоминала разбойника с большой дороги; а третья держала лук, и она, как отметил для себя Квимби с неизвестным ему дотоле чувством, была абсолютно… прекрасна.

На секунду он впал в транс: его загипнотизировали ее бедра и вся необыкновенная грация ее тела, когда она подбежала к краю галереи, подняла лук, вложила стрелу, нашла цель и выстрелила.

Потом раздалось: «Вечеринка окончена»; это крикнула женщина постарше, с шотландским акцентом. Вместе со второй они скользнули с галереи вниз, на главный уровень, и обе тут же заскользили на полу, не заметив, что весь он залит кровью. Обретя равновесие, они вынули свои мечи; первая немедленно пустила его в ход, ударив одного из зомби, нетвердой походкой подобравшегося к ним.

О-о — это был сэр Дигби Чемберс, понял Квимби. Бедный старина Дигби. Он всегда нравился Квимби, что правда, то правда; Дигби нельзя было не любить, хотя бы за то, что когда он брался за что-либо, то всегда доводил начатое дело до конца. А вот теперь он двигался, пошатываясь, и его челюсти тоже двигались, будто он уже не контролировал неистовое желание сырого мяса — а для Квимби слова «будто» не существовало, ему все было ясно.

Однако, вместо того чтобы упасть, Дигби продолжал идти вперед, сохранив и мертвецом то упорство, каким он обладал при жизни. Женщина-воин ударила снова, потом еще раз, отрубив ему руки.

— Он не умирает! — крикнула женщина в отчаянии.

У второй женщины возникла та же трудность. Она билась оружием, похожим на меч, в одной руке и совершенно необычной пилой, которую сжимала другой рукой, действуя одновременно против двух противников — оба получили такое количество ударов, что им пора было свалиться, но никто из них не падал.

— У меня такая же проблема! — крикнула она. Зомби с других концов зала, привлеченные происходящим, уже стягивались к ним. Обе женщины и не думали уступать: они храбро наносили удары, скользя и оступаясь на окровавленном после людоедства полу, и не могли понять, почему их действия не приносят результата.

— Стрелы им нипочем, — крикнула лучница, выдав латиноамериканский акцент, и Квимби, не успев опомниться, перегнулся через перила и крикнул ей: «Целься в голову, дорогая. Тебе нужно поражать в мозг!»

Она взглянула наверх. Их глаза встретились. Он невинно улыбался, будто ему нередко приходилось вот так выдавать советы — bon mots — касательно наилучшего способа убивать зомби в Палате общин.

— Рубите по мозгам! — крикнула она подругам.

Ее услышала старшая, которая повернулась передать это той, что пониже. «Ваше Be… — начала было она, затем остановилась и позвала, — Тора!»

Та взглянула на нее: «Тора?»

Старшая заорала: «Бей только в мозг, Тора, только в мозг!»

И Квимби секунду-другую грелся в лучах славы.

Недолго, так как Конрой одним ударом опрокинул его, и он полетел между скамьями и вскрикнул, больно ударившись головой. В следующее мгновение Конрой уже был над ним, и глаза его метали молнии: он просто трясся от ярости, когда рявкнул: «Ты заплатишь за это жизнью, Квимби».

— Простите, сэр, — раздалось сбоку, и снова Перкинс спас шкуру своему хозяину, оттащив от него Конроя. К незадаче спасителя, Конрой оказался более ловким, чем сэр Чарлз Грэнтхэм: он извернулся под рукой Перкинса и с криком «лапы прочь, падаль» лягнул его левой пяткой — лягнул в слабое место Перкинса, о котором он знал: это была нога. Нога Шугэ.

Нога не замедлила отвалиться, и Перкинс упал. Конрой обернулся, чтобы закончить расправу над Квимби.

— Никогда больше не называй его падалью, — сказал Квимби и попробовал в очередной раз применить свои боксерские навыки, приобретенные им некогда в Харроу, а потом в Оксфорде. Он сделал апперкот, однако бокс в этих условиях оказался непригоден — стены парламента к тому не располагали, наверное. Вместо того чтобы одним ударом отправить Конроя на пол между скамьями, как намеревался боксер, он почти не сдвинул того с места. Напротив, услышал, как хрустнули его собственные кости, и почувствовал дикую боль, пронзившую его мгновенно от самых кончиков пальцев к локтю.

Еще миг, и Квимби попятился: Конрой двинулся к нему. В его руке был нож, но, когда он уже нависал над ним, снизу, с главного уровня, до галереи донеслось:

— Конрой.

И Конрой замер, а затем посмотрел в направлении голоса.

— Бог мой, — пробормотал он и повернулся так, что плащ веером взметнулся у него за спиной. «Мы еще встретимся, Квимби, — пообещал он, поспешив меж скамьями к проходу и, перескакивая через две ступеньки, добавил: — Очень и очень скоро».

— А когда это будет, — он приостановился уже у самой двери, — ты будешь умирать в муках и умолять о быстрой смерти, и ты будешь проклинать день, когда мы встретились.

Он исчез.

Что-то он напутал: «будешь» проклинать день… Эта мысль возникла у Квимби, когда он, бережно придерживая больную руку, карабкался вдоль скамей, чтобы посмотреть, как там дела у Перкинса. «Что значит “будешь” проклинать? Да я уже проклинаю день, когда мы встретились, просто не перестаю это делать — а если уж точнее, то я проклял день, когда мы встретились, тот самый проклятый день, когда мы встретились».

 

XLII

Мэгги Браун осторожно прокладывала путь по полу Палаты общин, глядя себе под ноги, словно она была работницей на ферме и ей не хотелось утонуть в навозе. Отличие заключалось лишь в том, что ее ноги скользили не в навозной жиже, а в крови, желчи и кишках, так что каждую секунду она могла потерять равновесие и упасть в это месиво.

Повсюду валялись распростертые тела членов парламента, большинство из них были с самыми невероятными — до гротеска — увечьями. Отличить сраженных зомби было просто: кто-то из них лишился головы, кто-то получил в череп по несколько стрел; у прочих же трупов не хватало конечностей, кусков тела, или же они были выпотрошены как гороховые стручки, лишившись внутренностей. Везде, независимо от причины, были только мертвые члены парламента или те, кто был близок к смерти, агонизируя в мучительных стонах — то и дело гнетущую атмосферу вспарывал чей-то пронзительный вскрик.

Одно было очевидно — на некоторое время в Сохо будет пустынно и тихо. Ибо это была поистине кровавая месса. Она поднесла руки к лицу, вытирая с него накопившиеся за время битвы «отходы производства». Действительно, прямо кровавая месса.

— Ваше Be… Полагаю, Тора, Вы…?

Она так и не закончила вопрос — оглянувшись, она заметила, что королевы нет рядом.

— Васкес, — спохватилась Мэгги, — где она? Где, ну, ты знаешь кто?

Васкес стояла и высматривала что-то на балконе. «Я не знаю, Мэгги. Разве она не с тобой?»

— Нет, о, проклятье, не со мной, — она оглядывалась теперь с нарастающей тревогой и, обходя главный уровень Палаты общин, пристально всматривалась в кучи человеческой плоти на тот случай, если на Викторию кто-то упал; она раскидывала в стороны куски тел, словно рылась в горе одежды в поисках нужной вещи.

— О-о, проклятье, Тора, где ты?

— Она что-то прокричала, Мэгги, я припоминаю, — сказала ей Васкес сверху. — Это последнее, что я помню.

— Я не могу поверить в это! — Мэгги переместилась, как на коньках, в другой конец зала, продолжая звать: — Тора! Тора! Тора! Васкес, я не верю, что мы, будь я проклята, потеряли ее. Столько ухлопать на эту проклятую защиту и теперь проиграть, потеряв ее, о-о, нет! Что ты слышала, она крикнула, а, девочка?

— Мэгги, в этом аду я не очень-то обратила внимание, но думаю, она крикнула «Конрой», да, вроде это.

Мэгги остановилась.

— Конрой?

— Да, Мэгги, — ответила Васкес, она выглядела сконфуженной.

— Значит, он был здесь, — сказала Мэгги. — И она увидела его. О Боже, девочка, она ведь отправилась за ним следом. Быстро, давай, — она уже подбежала к двери, где стала растаскивать трупы, освобождая проход. — Нам незачем больше здесь оставаться. А то еще придется отвечать на нелепые вопросы полиции. Отчаливаем. Я не смирюсь, не могу поверить, что мы ее потеряли…

В своем доме, на Пикадилли, сидел Мельбурн со стаканом виски в руке. Его глаза сами собой закрылись: сказывалось напряжение всех последних дней, когда он спал очень мало или не спал вообще.

Надежное место, подумалось ему. Оставаться здесь, пока опасность не минует. И карета отвезла его домой.

Что могло быть более надежным, чем этот дом?

Он услышал ее шаги — она вошла в комнату.

— Ты знаешь, — сказал он ей, — я ведь думал, что потерял тебя насовсем, когда ты ушла к лорду Байрону, тогда. Столько лет тому назад.

— Дорогой, — проворковала леди Кэролайн, усаживаясь рядом с ним на диван, — я больше не хочу говорить о Джордже. Теперь все в прошлом. Ты знаешь это. Я вернулась, любовь моя. Вернулась, чтобы быть с тобой.

Он открыл глаза и увидел ее. Она сидела, подобрав одну ногу под себя. Ему нравилось, когда она сидела в такой позе. Она потянулась и потрепала его по волосам, отбросив прядь, упавшую на глаза, и он расслабился еще больше, откинувшись на мягкие подушки. Так приятен был уют дома и сладостные знаки внимания его любимой Кэролайн. (Она ведь вернулась — и это после стольких лет. Сунь-ка это в свою трубку и выкури, господин Дон, будь ты проклят, Жуан!)

Некоторое время тишину нарушало только потрескивание огня в камине, который разожгла Кэролайн. Я отослала слуг из дома, промолвила жена, и теперь им никто не помешает. Потому что ей хочется немножко его развратить, сказала она. И потому что он так много работал в последнее время.

— Давай, Уильям, — ворковала она и смеялась, — смотри не засни тут возле меня. Мне хочется узнать все-все, чем ты занимался.

— Ну, мы притащили пленного в Маячную башню, как ты это предложила, моя дорогая, и после всех дневных дел привезли туда королеву — посмотреть на узника, но боюсь, там произошло нападение.

— О, милый, — щебетала Кэролайн, играя его волосами. — И что, пленника убили во время этого вторжения?

— Разорвали на части, — сказал Мельбурн и в голосе его звучало торжество.

— О-о, хорошо.

— Да, я подумал, что ты будешь довольна, моя дорогая. Думаю, я заслужил поцелуй…

Но поцелуя не последовало.

— Надеюсь, ты не участвовал в свалке, — просто сказала она в ответ.

— У меня в голове пронеслись твои слова, дорогая, — улыбнулся он, — хотя ни за что ни про что меня ударили по голове.

— О-о, любовь моя, — встрепенулась она, — где? Покажи мне, где?

Он взял ее руку и поднес к затылку, где была шишка величиной в пол-яйца. Она пару секунд гладила ее, затем надавила пальцами, хихикнув при этом.

— Ай! — отстранился он, сморщившись от боли.

— О-о, я не могла этому противостоять, — улыбалась она.

— У тебя всегда были садистские наклонности, Кэролайн, — заметил он, потирая затылок, — но должен сказать, они еще больше усилились с тех пор, как ты вернулась ко мне.

— Так именно за это ты меня и любишь, — нежно прошептала она ему в самое ухо, премьер-министру подумалось, что она права, и он снова прикрыл глаза.

— Ты заслуживаешь поцелуя после всего произошедшего, — сказала она, и он почувствовал, как ее губы скользнули по его щеке, и это ощущение было неизъяснимо приятным; оно пропало, когда она отстранилась.

— Еще, — попросил он сонным голосом, и она снова поцеловала его, и лорд Мельбурн подумал, что вот оно, подлинное счастье в его собственном доме, здесь, на Пикадилли, и если бы пришлось сейчас умереть, он бы не стал особенно возражать…

— Уильям, — прокричала она ему в ухо.

Он резко выпрямился.

— Не засыпай пока, дорогой, — сказала она уже обычным голосом, — кое-что еще нужно сделать.

— Что?

— Так вышло, что я случайно знаю, где находится принц, где его держат.

— Знаешь… ты?

— Дорогой, ну почему же нет? Кэролайн знает все.

— Да, да, конечно, дорогая, — сказал он улыбаясь. Конечно, это так Почему же он, когда принц пропал, не спросил напрямик Кэролайн, где его держат? Или это было до того, как она вернулась? Вдруг он понял, что не может вспомнить.

«Кэролайн…

Когда она…?

Как она…?»

— Ш-ш, — прошептала Кэролайн ему в ухо, заметив, как он вдруг напрягся, и его голова дернулась, как у пассажира, нечаянно задремавшего в омнибусе и испугавшегося, не пропустил ли он свою остановку. «Ш-ш», — повторяла она, успокаивая его. — «Ш-ш».

И он снова расслабился.

— Все будет хорошо, — ворковала она, и ее губы ласкали ему ухо, когда она говорила: — Сейчас мы сделаем одну вещь, нам нужно это сделать.

— Да, Кэролайн, — сказал он, ощущая легкое, дурманящее головокружение.

— Нам нужно послать к принцу Мэгги Браун. Нам нужно послать ее в работный дом в Дьявольских трущобах. Чтобы она могла застать там принца. Ты можешь позаботиться о том, чтобы ей дали знать? И чтобы она явилась туда одна?

У него промелькнула некая мысль. Он не хотел причинять вреда миссис Браун, разве не так? Нет, только не Мэгги Браун. Она же на нашей стороне, ведь так? Он всегда думал, что так оно и есть. Но он уже не уверен. Кэролайн знает, конечно. Да, все верно. Кэролайн должна знать.

— Мы не собираемся причинять ей вред, не правда ли? — спросил он у Кэролайн. — Мы не хотим навредить Мэгги Браун, ведь так?

— Нет, разумеется, не хотим, дурачок, — заверила его Кэролайн, — конечно, нет. А теперь давай, отправь-ка к ней посыльного.

Час спустя или около того Мельбурн вернулся. Кэролайн все еще сидела на диване, в той же позе, и он присел рядом с ней.

— Сделал? — спросила она. — Отправил распоряжение для Мэгги Браун?

— Да, моя дорогая.

— Отлично, — сказала суккуб с улыбкой, потом вытянула палец с длинным заостренным когтем и вдавила его глубоко в тело лорда Мельбурна — туда, где находилось сердце.

 

XLIII

Члены женской религиозной ассоциации Бетнал Грин Баптист, собравшиеся на этот раз в большом количестве, загрузились в четыре кареты. Леди были необычайно взволнованы по причине того, что им предстояло нанести официальный визит в знаменитое учреждение — Королевскую лечебницу Бетлем.

Или, наверное, гораздо лучше известное широкой публике как психбольница Бедлам.

Или как… «место, где содержат лунатиков»: так некоторые дамы, сидевшие в каретах, не прочь были охарактеризовать данное заведение, вовлекая своих коллег по ассоциации в еще более напряженное ожидание и взволнованное предвкушение предстоящего события.

Причина такого ожидания связана была также и с тем, что женская религиозная ассоциация Бетнал Грин Баптист заключила союзническое соглашение (пусть и неофициальное, в силу ряда совершенно несущественных обстоятельств) с женской религиозной ассоциацией Кроуч Энд Католик, члены которой недавно посетили Бедлам в образовательных целях и ради лучшего понимания тягот, испытываемых другими гражданами. Те, кто участвовал в том мероприятии, с пепельно-бледными лицами докладывали своим друзьям об ужасах, свидетелями которых они стали. Они говорили о том, что этот визит сильно травмировал их собственную психику: устрашающие сцены, которые им пришлось там пережить, невозможно и описать. Ибо те картины, которые они видели, когда их вели по коридорам лечебницы, позволяя заглядывать, в зарешеченные окошки камер, в большинстве своем поражали убожеством, немилосердностью, неприличием, и они наверняка будут преследовать их до конца жизни.

Так говорили члены женской религиозной ассоциации Кроуч Энд Католик.

Женская религиозная ассоциация Бетнал Грин Баптист незамедлительно заказала свой собственный визит.

Вот так, в весьма возбужденном состоянии дамы проследовали в своих каретах от Уайтчепел через Лондонский мост в Саутворк, и когда показалось импозантное здание Сент-Джордж Филдз, они прильнули к окнам с ахами и охами при виде психиатрической лечебницы.

Или…

— Больница, леди.

О том, что они посетят именно больницу, им постоянно напоминала миссис Одри Везерспун, руководительница группы, устроившая этот визит. Она недоверчиво наблюдала за некоторыми членами своей группы, подозревая их в непреодолимом желании острых впечатлений, вуайеризме и наличии изрядной доли нездорового любопытства к ненормальным отклонениям и деградации, преобладавшего над образовательными целями этого посещения. Эта поездка, несмотря на то что была запланирована на ночное время и особо не афишировалась, вызвала гораздо больший интерес, нежели остальные. Прибыв той ночью на рандеву, где все были в шляпах и воскресных нарядах, Одри увидела очень много новых лиц: это были подруги и родственницы, как ей их представляли, которые очень хотели посетить — в образовательных целях — это заведение.

Хотя почему-то — в тех же образовательных целях — они явно не стремились посещать еженедельные молитвенные собрания или, собственно, сам молитвенный дом баптистов.

— Это больница, — внушала она дамам, чье настроение колебалось между возбуждением и страхом. — В наши дни, в нашу эпоху будет поистине невежливым относиться к психически больным как к лунатикам. Эти люди не лунатики. Я думаю, подходящим термином будет «задержка умственного развития».

Дамы, с которыми она сидела в одной карете, всячески показывали, что внимательно слушают ее бормотание насчет «запоздалых», но про себя думали, что лучше бы они поехали в другом экипаже.

Сбоку внезапно появилось здание Бедлама. Перед ним были прекрасно ухоженные лужайки, отчетливо различимые в лунном свете; по краям их сторожили высокие деревья. Газон рассекала надвое подъездная дорога, куда и повернули кареты, так что теперь психиатрическая больница открылась взорам дам — здание было очень широким, простираясь в обе стороны, и высоким. Оно возвышалось монолитной громадой, а по периметру его окружала высокая стена с единственным проемом — главными воротами с кованой решеткой.

Снова раздались восклицания, включая один-два сочувственных возгласа. Ночной визит казался неплохой идеей, чтобы резкий дневной свет не усиливал тягостное впечатление, однако дамы не ожидали, что само здание окажется с виду таким мрачным и пугающим.

Когда они еще катили по подъездной дороге, то слышали, как их обогнал двухколесный кэб, мчавшийся с большой скоростью. Им правил человек в цилиндре, и за его спиной взметнулся плащ, когда он вихрем пролетел в том же направлении, что и они. Кэб остановился у главного входа, возница спрыгнул, придерживая одной рукой цилиндр, а другой доставая трость, затем резво поспешил вверх по лестнице, оставив лошадей, и исчез из виду.

— Господи! — одно и то же коллективно воскликнули дамы из женской религиозной ассоциации Бетнал Грин Баптист. Они еще не прибыли в психбольницу — пусть просто в «больницу», — а уже причастны к каким-то волнующим событиям.

Двухколесный кэб еще оставался во дворе, когда туда въехали их кареты. Дамы вышли и были поприветствованы служащим больницы, который с поклоном попросил их собраться вместе, чтобы он мог представиться — что они и сделали.

Работник больницы был очень странным…

Он держал горящий факел, хотя во дворе, освещенном множеством газовых фонарей, было достаточно светло. Он был облачен в яркую одежду, как у распорядителя арены, и обращался к ним в той же, несколько балаганной манере: «Дамы, лишь самые стойкие души найдут в себе достаточно мужества, чтобы решиться переступить порог легендарного дворца скорби… Бедлама».

Он ухмыльнулся, показав почерневшие зубы, и дамы в ужасе прижались друг к дружке, напуганные до дрожи его вступительными словами.

— Ибо у медицинской науки, — продолжал он, — нет объяснения тем странным и ужасным признакам состояния, крайне противоречащего природе и мало-мальски доступной логике, разновидности которого вы должны засвидетельствовать и подтвердить правомерность содержания в страшных и легендарных стенах Бедлама. Кто-то скажет, что заключенные в них несчастные бедолаги являются жертвами приступов мрачного чувства юмора у матери-природы, предопределившей им сдвиг в голове и болезнь, заставляющую совершать гнусные дела; кто-то скажет, что демоны всему виной.

Дамы задохнулись от ужаса.

— Это всего лишь означает, — сказал распорядитель, — что вы должны всегда держаться меня. Не делать ничего, если я не скажу, что это можно делать. Ни к чему не прикасаться, если я так говорю. Всем понятно?

Всем было понятно. Дамы энергично кивали головами.

— Тогда пройдемте.

Когда группа потянулась вверх по лестнице, распорядитель спросил у дам, как им нравятся его «тряпки», и те признали, что его костюм очень красочен и радует глаз.

Хотя про себя они подумали, что им-то нет никакого дела до того, как он выглядит.

— А моя маленькая вступительная речь? — приставал распорядитель, — она ведь не слишком длинная, да? Вам не кажется, что я с ней немного переборщил? Это наше нововведение, знаете ли, дамы, мы решили получить кое-что за эти вечерние экскурсии, устроить небольшой побочный заработок, понимаете, что я имею в виду?

Это чрезвычайно оригинально, согласились дамы, которым на самом деле хотелось побыстрее перейти к той части визита, где можно было рассмотреть «запоздалых» в действии.

И вот они пришли в большой зал.

— Это то, что мы называем центральной административной зоной, — сказал распорядитель, — она разделяет мужскую и женскую секции. Вы ведь не думаете, мадам, что мужчины и женщины живут у нас вместе? — Эти слова он адресовал, плотоядно подмигнув, двум дамам, Патрисии Парсонс и Памеле Плейер, которые тут же залились краской и немедленно решили написать официальную жалобу на мужчину за такую неподобающую вульгарность. «Те коридоры ведут к палатам, куда пациентов помещают в зависимости от характера — а также и тяжести — их болезни».

При слове «тяжесть» у дам из женской религиозной ассоциации Бетнал Грин Баптист перехватило дыхание: они подумали, что как раз там им и покажут те ужасы, которые описывали их коллеги из женской религиозной ассоциации Кроуч Энд Католик.

Каково же было их разочарование, когда распорядитель сказал: «Однако тяжелые больные не содержатся на этом этаже», — и стал рассказывать им, как женщин здесь вовлекают в приготовление еды, уборку и шитье — поскольку для ускорения их выздоровления эта деятельность считается самой благоприятной. При этом распорядитель подмигивал и не переставал поправлять свой костюм. Он объяснил далее, что мужчин тоже вовлекают в выполнение нужных дел; комнаты были просторными и с большими окнами, а на стенах висели картины…

Дамы продолжали следовать за ним, изо всех сил пытаясь скрыть недовольство, которое стало подниматься среди членов группы.

И вот распорядитель обернулся к ним и сказал: «Дамы, надеюсь, вы готовы к этому. Потому что для наблюдения безумия воочию нам нужно переместиться на нижние этажи».

Раздался коллективный вздох.

Распорядитель, по-прежнему державший факел, поднял его повыше, открыл большую деревянную дверь и указал вниз, куда вели серые каменные ступени.

Внизу дамам пришлось потесниться. Атмосфера здесь заметно отличалась от обстановки наверху, очень напоминавшей больницу — «обычную» больницу, так сказать, даже в чем-то немного более современную, прогрессивную и лучше оборудованную, нежели тогда было принято.

Однако на нижнем уровне воздух был застоявшимся, спертым. Сильно пахло нечистотами. И вместо палат, комфортно и по-домашнему обустроенных, как это было наверху, здесь были обычные камеры, размещенные по обе стороны коридора.

— Осторожно, дамы, их обитатели могут испражняться, неожиданно выкрикнуть — или того хуже.

— Что может быть хуже прилюдного испражнения? — спросила одна. Остальные перешептывались или что-то озадаченно бормотали себе под нос.

Одна из дам в начале их цепочки вскрикнула, когда больной с воплем бросился на прутья решетки в своей камере.

— Здесь все безнадежные случаи, леди. Эти несчастные отодвинуты обществом в сторону. Единственная польза от них человечеству — это быть объектами экспериментов.

Последовал ряд испуганных восклицаний, и многие дамы поднесли руку к горлу.

— А что за этой дверью? — спросила миссис Одри Везерспун, ткнув пальцем в тяжелую дубовую дверь в конце коридора.

— Там, дамы, — сказал распорядитель, — находится подземный вход в Государственную психбольницу для преступников, самую ужасную секцию Бедлама.

Все двинулись в направлении двери, предположив, что это следующий пункт маршрута.

— О нет, леди, — скороговоркой пробормотал распорядитель, — есть несколько секций Бедлама, которые просто нельзя показывать, чтобы не вызывать сильнейший шок у посетителей.

Женщины, направившиеся к той двери, вернулись.

Потом раздалось «О Боже!» — это одна из посетительниц отпрыгнула от двери камеры после того, как сунула свой нос в окошко.

— Я не могу смотреть, я не могу смотреть, — причитала она, боясь взглянуть на остальных своих спутниц.

— Ах да, этого пациента мы зовем Епископ. Он удовлетворяет себя постоянно — постоянно, — как-то истерически прокричал распорядитель, и те члены женской ассоциации, которые уже столпились у той двери, отшатнулись от нее; лишь миссис Одри Везерспун и еще одна женщина, которую она не узнавала, остались неподвижны. Та женщина, выглядевшая очень бедно, была, наверное, простужена, так как пальто у нее было застегнуто плотно, до самого подбородка. На голове у нее была какая-то мужская шляпа, низко надвинутая на лоб; из-под нее поблескивали глаза, которые, как заметила Везерспун, быстро скользили взглядом туда и сюда. Но особенно часто они возвращались к двери, что вела в Государственную психбольницу для преступников.

— Мужчина. Удовлетворяет сам себя, — задохнулась миссис Уилмслоу, которая растолкала нескольких своих коллег, чтобы лично удостовериться, так ли это на самом деле, а миссис Везерспун только вздохнула, уже зная наверняка, что сейчас произойдет.

— Миссис Уилмслоу! — раздался крик, поскольку та исполнила свой обычный трюк, дабы всеобщее внимание было подольше приковано именно к ней — она упала в обморок.

— О-о, — стонала она на полу, а несколько спутниц склонились, чтобы помочь ей — они обмахивали ей лицо и говорили ободряющие слова. Те дамы, которые остались стоять у двери, внезапно, все как одна, зажали себе рот рукой.

— Он кончил, — завопил распорядитель.

И мгновенно дамы из женской религиозной ассоциации Бетнал Грин Баптист смешались и бросились как можно быстрее от той двери, где они увидели именно то, что было хуже, чем прилюдное испражнение.

Одри Везерспун, как бы то ни было, не бежала: конечно, она была ошеломлена произошедшим и ее обуревали самые разные чувства: среди них был и испуг, и явное отвращение, и некоторый стыд, и, если уж быть честной с собой, изрядная доля веселья. Она обернулась в поисках той женщины, которая стояла за ней, чтобы посмотреть, наверное, не смеется ли и та, и увидела ее у самой двери в Государственную психбольницу для преступников. На мгновение их глаза встретились, и миссис Одри Везерспун уже собралась было закричать, что та дама подвергает себя немалой опасности, как что-то в ней самой заставило ее остановиться.

Женщина коротко кивнула в знак благодарности и исчезла.

 

XLIV

― Я отправляюсь в работный дом в Дьявольских трущобах, где встречусь с премьер-министром и воинским отрядом, — заявила Мэгги. — Он думает, что там-то и держат принца.

Васкес поднялась от стола — защитники сидели в домике Браунов и решали, что делать дальше. Настроение было подавленное, вынужденное бездействие угнетало.

Так что бросок в Дьявольские трущобы — это было уже что-то, хоть какой-то прорыв. И Васкес с готовностью схватила свой лук, чтобы немедленно присоединиться к Мэгги.

— Нет, — сказала Браун, — Мельбурн хочет, чтобы ты оставалась с королевой.

— Королевы нет здесь, — запротестовала Васкес.

— Только в двух местах мы можем надеяться ее застать — здесь и в Дьявольских трущобах, — ответила Мэгги. — Я буду там, ты будешь здесь, если вдруг она появится.

С этими словами она натянула свои доспехи, прикрепила оружие, радуясь возвращению к привычному делу, и откинула назад свои длинные черные волосы.

— Мэгги, — подал голос Джон Браун.

Он выступил вперед и остановил жену: ее руки так и остались у затылка, когда он положил свои ладони ей на плечи.

— Что такое? — спросила она, отводя глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом.

— Ты знаешь что, — сказал он. — Что-то здесь не так. Это же чувствуется, выглядит слишком удобно — и место, и время.

— Ай, — вздохнула она, — ничего не чувствуется. Ничего подобного, Джон.

— Это может быть ловушкой, — сказал он.

Она вздрогнула. «Уже не раз Ваал пробовал схватить Мэгги Браун и каждый раз им оставалось только пожалеть об этом».

— Раньше они никогда не заходили так далеко, — сказал он. — Сначала принц, потом, возможно, и королева.

— Я буду молодцом, Джон, — сказала она, подумав немного, как если бы мысленно соразмеряла свои возможности. — Обещаю, что буду умницей.

Она потянулась и поцеловала его, затем быстро направилась к выходу, миновала несколько ступенек, отделявших ее от двери, но когда она уже распахнула ее, то обернулась.

— Мэгги, — позвал Джон.

— Да, любовь моя?

— Блок и отбив, — напутствовал он, — блок и отбив.

Она усмехнулась, дверь за нею захлопнулась. В комнате повисла пауза, затем раздался топот копыт — это был Хенстридж, — и Мэгги ускакала, держа путь в Дьявольские трущобы.

Джон Браун глубоко вздохнул и медленно сел. Руки он положил на стол перед собой. Голова его была опущена, он тяжело дышал. Он думал о Мэгги.

О том, что она поскакала, наверное, прямиком в западню.

— Отец, — проговорил юный Джон Браун, который сидел напротив него, — с ней будет все в порядке?

Джон Браун поднял голову и улыбнулся мальчику. «С твоей матерью? О, да, она будет молодцом. Она же непобедимая Мэгги Браун, конечно, с ней будет все в порядке».

В дверь постучали.

— Слава богу, она, кажется, одумалась, — рывком поднялся Джон Браун от стола.

Но Васкес жестом остановила его, ее рука легла на рукоятку меча.

— Пароль, — потребовала она.

— Что-что? — голос был им совершенно незнаком, и они сразу напряглись, Васкес стала вытаскивать меч из ножен. — Какой еще к черту пароль? — затем, будто кому-то в сторону, — Перкинс, премьер-министр говорил что-то о пароле?

— Нет, сэр, — прозвучал другой голос.

— Э-э, боюсь, нам не сказали пароля.

— А зачем вы пришли сюда?

— Мы пришли от премьер-министра, лорда Мельбурна, о котором, боюсь, мы имеем довольно плохие новости. Но как раз перед тем как он… Короче, перед собственно плохой новостью он сообщил нам то, что мы должны передать миссис Мэгги Браун… Должен сказать, я узнал ваш голос. Вы ведь лучница, вы были в Палате общин, так ведь? Мы там встречались. Может быть, вы вспомните, это я дал вам совет, как убить зомби…

Но Васкес уже ринулась по ступенькам, чтобы распахнуть дверь. Она приставила меч к горлу Квимби.

— Что нужно передать? — потребовала она без обиняков.

— Он велел сказать ей, что это ловушка, — пролепетал Квимби, — что она попадет в ловушку.

Слава богу, пронеслось в голове у Квимби, когда он вот так стоял, с приставленным к его шее лезвием, таращась в прекрасные, черные и сердитые глаза девушки, что рассвет близок. Солнце пробивалось сквозь тучи, очерчивая их серебром.

Вплоть до этого момента дела складывались катастрофически плохо. Они с Перкинсом поспешили прочь из Палаты общин, едва успев выскочить перед нашествием полиции, прибывшей к месту действия внушительными отрядами. Они, несомненно, пожелали бы задать им ряд вопросов, особенно учитывая их внешний вид — а выглядели они как потрепанное в сражении войско, только-только вышедшее с поля боя: Перкинс скакал на одной ноге, тяжело опираясь на Квимби, — так они медленно ковыляли подальше от здания парламента, и Квимби, обливавшийся потом, стонал при каждом шаге. Их передвижение затруднялось еще и тем, что Перкинс не только держался за своего хозяина, но и старался придерживать оторванную ногу, чтобы она не выглядывала из-под сюртука. Он снял с нее башмак, чтобы было удобнее, и теперь пальцы Шугэ постоянно маячили у него перед носом или щекотали подбородок — эта картина, что и говорить, будоражила Квимби.

Наконец они добрели до экипажа; засунуть Перкинса на кучерское сиденье оказалось гораздо легче, чем тащить его при ходьбе. Квимби залез внутрь, а когда они тронулись, высунулся из окна и прокричал, перекрывая шум колес:

— Что мне делать, Перкинс?

— Я не знаю, сэр, — прозвучало в ответ.

— Я погиб, Перкинс, я погиб, — кричал из окна Квимби, придерживая рукой свой цилиндр, — или от руки Конроя, или на виселице. Что мне делать, дружище?

— Насколько я предполагаю, сэр, — обернувшись к нему, проговорил Перкинс, — на повестке дня стоит резкое изменение стратегии?

— Что ты имеешь в виду, дружище?

— Надо перейти на другую сторону, сэр.

Квимби ненадолго призадумался, ветер бил ему в лицо. «Это неплохая идея, Перкинс, — сказал он. — Весьма неплохая. И я как раз знаю, кого нам нужно навестить. Разворачивайся и двигай на Пикадилли. К дому лорда Мельбурна. Если мы не застанем его там, попробуем в Реформ-клубе. По крайней мере, мы знаем, что в парламенте его не было».

Итак, спустя некоторое время, экипаж Квимби остановился у главных ворот дома Мельбурна на Пикадилли, и тут лорд увидел женщину — весьма красивую женщину, как не преминул он отметить, — которая выходила из боковых ворот: она что-то сказала своему кучеру и вспрыгнула в карету.

— Ты ее видел, Перкинс? — не удержался Квимби, подумав при этом, что премьер-министр явно не так прост, каким хочет казаться. Да, он всегда был темной лошадкой. И он еще задирал нос перед ним, Квимби! Разыгрывал благородство!

Он достал ящик с инструментами из-под сиденья, затем помог Перкинсу спуститься, и они уединились в карете, задернув занавески.

После того неприятного инцидента на Пэл Мэл они носили с собой некоторые инструменты для срочного ремонта отваливающейся ноги Перкинса. Слуга вынул ногу из-под пальто и вручил ее Квимби, который поднес ее к носу и понюхал.

— Тебе не кажется невероятным, Перкинс, что она не разлагается? — спросил он.

— Кажется, сэр, — ответил тот, уже закатавший штанину повыше бедра и теперь шаривший в ящике в поисках деревянных гвоздей и молотка.

— Во многих отношениях эта нога являет собой результат нашего самого успешного эксперимента, ты согласен? — рассуждал он, передавая ногу Перкинсу, который стал приделывать ее, ловко орудуя молотком.

— Ну, да, сэр, — только и выдал он, закончив постукивание, и оба пару секунд любовались делом рук своих, прежде чем выбраться из кареты.

У главного входа их никто не встречал, так что посетители решили проверить боковую дверь, которую они нашли открытой.

— Как ты думаешь, Перкинс, — молвил Квимби, — можем мы войти?

— Может быть, мы оставим премьер-министру записку, сэр?

— Написать ему? Не смеши меня, дружище. Нет, мы войдем. Если он здесь, то все в порядке — то, что мы собираемся ему сказать, оправдывает вторжение. Если его нет, тогда тем более никакого вреда. Ты — первый.

Они пошли по коридору, Перкинс впереди, и тут послышался какой-то шум. Что-то вроде тихого стона будто бы из гостиной, куда они и заглянули.

Там на диване сидел премьер-министр. Можно было бы подумать, что он спит, если бы не темное, расплывающееся пятно крови у него на груди.

— Мельбурн! — закричал Квимби. Он быстро подбежал к дивану и наклонился к нему. Тот слегка дернулся, веки задрожали, и его взгляд остановился на Квимби.

— О Господи, — стонал премьер-министр, — я проклят. Я в аду.

— Нет, вы еще не там, Мельбурн, — быстро проговорил Квимби. — Вы на Пикадилли. Что с вами случилось, дружище?

Он кивнул Перкинсу, который расстегнул премьер-министру рубашку, дабы исследовать рану.

— Кэролайн, — прошептал Мельбурн, — она…

— Кэролайн? Дружище, она умерла десять лет тому назад или даже больше, что с вами?

— Нет, не Кэролайн… — премьер-министр, похоже, бредил. На губах у него выступила капля крови, медленно скатившаяся на подбородок Вдруг он как будто что-то вспомнил и резко дернулся, отчего оба — и Квимби, и Перкинс — удивленно подскочили. «Нет, — закричал премьер-министр, — не Кэролайн. Это же была она. Это была суккуб? О Господи! О Господи, что я наделал, о, Иисус, прости мне!»

— Простить вам что, Мельбурн? — спросил Квимби. — Что именно вы сделали?

Мельбурн повернулся и схватил его за одежду. Когда он заговорил, его губы поднялись, обнажив кровоточившие десны. Перкинс к тому моменту нашел рану, из которой сочилась кровь. Но теперь встрепенувшийся Мельбурн притянул к себе Квимби, явно желая сказать что-то важное. «Мэгги Браун, — выдохнул он, — ты должен спасти Мэгги Браун».

— Кто такая эта Мэгги Браун? — озадачился Квимби.

— Королевск… защитник королевы.

Королева. Разумеется. Как раз поэтому они и здесь.

— Мы принесли новости, касающиеся королевы, премьер-министр, — сказал Квимби. — Мы знаем о заговоре, подготовленном личным секретарем ее матери.

— Тогда найди Мэгги Браун, — велел премьер-министр.

— Где, дружище? Где я ее найду? Куда нам бежать?

Мельбурн объяснил ему.

После этого, издав последний мучительный стон, премьер-министр умер.

Спустя несколько минут они отбыли, взяв курс на Виндзор.

 

XLV

Мэгги Браун натянула поводья, остановив Хенстриджа возле работного дома. Она подождала. Не было никаких признаков присутствия ни Мельбурна, ни солдат. Вокруг громоздились обычные кучи мусора; ветер гнал его ошметки в лицо, и Браун отмахивалась рукой. Она ждала.

Поскольку из работного дома никто не появлялся, она спешилась и пошла к нему сама, переступая через тех, кто спал лежа или сидя у его стен. Она постучала, думая про себя, не ошиблась ли местом. Или, того хуже, не является ли это западней, как предостерегал ее Джон. Наконец послышался звук отодвигаемых засовов, и дверь открылась. За нею стояла какая-то древняя старуха.

— Привет… — сказала Мэгги. Она бросила взгляд за спину женщины в глубь помещения; рука ее лежала на мече, ноги чуть расставлены и слегка согнуты в коленях. — У вас здесь должны быть люди из правительства, так?»

— О да, дорогая, — сказала старуха, будто это было самое обычное дело. — Господин Мельбурн и его люди. Они ждут тебя в задней комнате. Они сказали, что ты должна прийти. Туда, прямо по коридору.

Мэгги осторожно ступила внутрь. Работный дом был подозрительно тих, словно в нем не было ни души.

— Сюда, дорогая, следуй за мной, — сказала старуха и медленно заковыляла по коридору. Мэгги держала наготове свой меч. Все ее чувства были обострены. Не нравится ей это. Совсем не нравится, но она подойдет к этой комнате, что ей остается? Бегство? Нет. Потому что это не для нее. Что бы там ни было в этой комнате, она встретит это. Она ведь Мэгги Браун.

И вот старуха подошла к двери и открыла ее, отступив в сторону, чтобы защитница могла пройти внутрь.

Мэгги чуть пригнулась, выставила вперед кинжал, а свой короткий меч держала опущенным чуть позади. Затем она медленно двинулась в комнату, ближе к открытой двери, которая могла послужить ей щитом.

Внутри было темно — единственным источником света служило мутное окно, да на полу поблескивало что-то похожее на газовую лампу с убавленным до минимума пламенем. Когда Мэгги вошла и каждый ее нерв буквально кричал об опасности, еле мерцавшее пламя вспыхнуло: его подкрутила фигура, перегнувшаяся с кресла.

Потом фигура выпрямилась.

— Несокрушимая Мэгги Браун, — сказал аркадец с ухмылкой. — Я же сказал, что мы еще встретимся.

Позади Мэгги захлопнулась дверь.

— Я тоже это говорила, — сказала позади старуха.

Кто это был, Мэгги поняла, когда обернулась: старой карги больше не было, там стояла суккуб.

 

XLVI

― Так вы потеряли королеву? — сказал Квимби.

— Она последовала за Конроем, — фыркнула Васкес.

За то короткое время, что они были вместе, девушка и Квимби обнаружили много общего, однако все это, как с грустью понимал лорд, было отнюдь не романтического свойства. Хотя он отдавал себе отчет в том, что их связывает общее желание — отомстить сэру Джону Конрою, а еще он был заинтересован в том, чтобы королева выжила.

— Если она пошла за Конроем, тогда, может быть, она с ним заодно.

— Очень остроумно, — ответила она (ему нравилась ее манера говорить: будто она в совершенстве овладела языком, но для нее он был несколько прозаичен, что ли), — но мы не знаем, где сейчас Конрой, разве не так?

Квимби размышлял. Что-то такое Конрой говорил ему. Что он переносит свою штаб-квартиру. Про то место он говорил, кажется, что оно очень шумное, точно…

Конечно.

— Бедлам, — выпалил Квимби.

— Что? — подозрительно переспросила Васкес.

— Бедлам, — повторил Квимби. — Он в больнице Бетлем. По крайней мере, он может там находиться. И я думаю, что именно там он и есть.

Он улыбнулся и почувствовал, что до смешного счастлив помочь, как будто все его прочие проблемы не стоили ничего в сравнении с удовольствием быть рядом с этой лучницей — Васкес. О, милая, милая, Васкес. Его радость достигла предела, когда она схватила его повыше локтя и поволокла к карете, в которую была впряжена Бесс. Перкинс поковылял за ними.

— Залезай, — скомандовала она, но Квимби предпочел сесть рядом с ней на кучерское сиденье. Она сердито сверкнула глазами, но тряхнула вожжами. Они помчались.

— Если я прав, — почти кричал Квимби, перекрывая свист ветра, — то и королева тоже там, в Бедламе. Может быть, я смогу рассчитывать на вашу поддержку, когда мне придется отвечать за мои преступления? Мне хочется надеяться, что мои добрые дела как-то мне все-таки зачтутся, знаете ли. А может быть, когда все это закончится, мы могли бы вдвоем…

— Твои добрые дела? — хмыкнула Васкес. (Боже, как красивы ее волосы в лунном свете, они прямо мерцают! Как же хочется протянуть руку и дотронуться до них!) — Что за добрые дела, о которых ты тут говоришь?

— Что я, например, указал, как найти королеву.

— А как насчет погибших членов Парламента? Они что, тоже одно из твоих добрых дел?

— От потери нескольких членов Парламента никто ничего не потеряет, — подумал про себя Квимби, но вслух сказать это не осмелился. Искреннее раскаяние — вот что необходимо в данный момент, решил он. Именно это, вкупе с желанием искупить свои преступления. Если он сможет принести пользу в спасении монарха, думалось ему, то тогда, наверное…

— Думаю, на виселицу тебя не отправят, — сказала Васкес таким тоном, что стало понятно: его судьба нисколько ее не волнует. — Королева распорядится, чтобы судья был снисходителен, раз уж ты попытался загладить вину.

— Хорошо, это уже кое-что…

— Может быть, тебя даже из страны не вышлют.

Квимби сглотнул ком в горле. «Да».

— Может быть, тебя просто оставят гнить в тюрьме?

— Да, — сказал Квимби, который теперь, несмотря даже на присутствие умопомрачительно прекрасной Васкес, задавался вопросом, насколько верным шагом была эта смена стратегии. Особенно если учесть, что это может привести его прямиком в лапы Конроя.

Но сейчас уже слишком поздно думать об этом.

Карета неслась. Впереди показался Бедлам.

Мэгги вскрикнула от боли. Она увернулась от суккуба и, будто со стороны, услышала звук плеснувшей на пол крови — своей собственной крови. Она знала, что ранена. По крайней мере, она успела отклониться — отведя тем самым удар чуть в сторону от своего горла, — но из-за этого потеряла равновесие, и суккуб ударила снова, ударила очень сильно Мэгги в бок. Теперь Мэгги знала, что лишь благодаря своим доспехам она все еще стоит на ногах.

Дьявольские когти впились глубоко, и она почувствовала, как из нее хлынула кровь.

Глупая Мэгги, подумалось ей. Глупая, высокомерная Мэгги: «Я ведь Мэгги Браун». Стоит подумать так, и ты мертва, вот что ты такое. Она встала в позицию, пытаясь совладать с дыханием. С внутренней стороны двери не было замка, и у нее был шанс вырваться, если она сможет добраться туда. Может быть, к наружной двери она и не прорвется, но в коридоре у нее будет больше шансов с ними разобраться. Там они не смогут нападать на нее одновременно, блокируя ее защиту, как сейчас.

Волк ухмыльнулся, вставая с кресла. Наплевать, пусть только сунется, думала она. Они знают, что один аркадец против нее — это не противник. Хотя тут суккуб. Это уже другое дело. Суккуб в паре с аркадцем. При таком раскладе ей грозил серьезный бой.

И в исходе этого боя она не была уверена.

Суккуб атаковала быстро, и Мэгги резко пошла в отбив, но оборотень ввернулся между ними и ударил, а затем отпрыгнул, уходя от ее меча. Сделав эту вылазку, суккуб с оборотнем отпрыгнули, готовясь ко второй атаке.

Ага, вот как они будут действовать, подумала она. Смерть от тысячи порезов. Измотать, чтобы у нее не осталось сил продолжать бой.

Нет, не бывать по-ихнему.

И она устремилась вперед, сделав обманный бросок влево, но сама резко ушла в другую сторону и поразила аркадца.

Однако она сделала это медленно. Боже, она действовала слишком медленно. Наверное, от потери крови; недостаток сил уже чувствовался: когда же в последний раз она спала? При каждом выпаде она чувствовала, что движется как ватная кукла и словно в тумане, а аркадец плясал вокруг, уворачиваясь от ее меча, которым она махала по воздуху; единственное, что ей удавалось, это собраться и встать в исходную стойку, пока два оборотня готовились к контратаке.

Снова и снова они встречались взглядами.

— Стареешь, Мэгги Браун, — дразнила суккуб.

— Что-то ты медленно поворачиваешься, — поддакивал вервольф.

Она сама чувствовала это. Она ощущала себя старой и медлительной.

— Сколько же наших ты убила за эти годы, Мэгги Браун? — спросила суккуб.

— Недостаточно, — усмехнулась Мэгги, вытирая рукавом кровь с губ, — пока что недостат…

Она не договорила. Суккуб подпрыгнула и ударила, зацепив Мэгги плечо: еще одна рана грозила большой потерей крови.

— Больше ты не будешь убивать, защитник, — сказал аркадец, когда они вновь заняли позиции. Мэгги рассвирепела от того, как нахально он кружился по комнате, будто все уже было у них под контролем. Этот шелудивый пес, эта трусливая дворняжка.

— Давай один на один, — с насмешкой бросила она аркадцу, — и я разложу тебя на части.

— Тебе не повезло, защитник, — смеялся тот, — один на один не получится.

Мэгги пошла вперед, пытаясь пробиться к двери. Вервольф выпрыгнул и ударил, царапнув по ладони, так что теперь уже обе ее руки кровоточили; одновременно ее лягнула суккуб, и она почувствовала, как треснуло ребро, и ее потянуло назад, перехватывая дыхание. Господи, неужели ребро проткнуло легкое? Слава богу, кажется, нет. Рука потянулась к груди, и тут же она содрогнулась от нового приступа боли.

Суккуб отбросила ей голову назад и засмеялась. Она, Мэгги Браун, всегда чувствовала свою силу, была уверена в ней. А что происходит, когда ты уверена, а, Мэгги? Ты делаешь ошибки…

— Чуть не забыл, — сказал вервольф, — было упущением с моей стороны не спросить о мистере Брауне. До меня дошел слух, что некогда великий королевский защитник сложил на полку свои доспехи. Что его нервы совсем разладились. — Он состроил горестную гримасу. «Скажи, что это не так…»

Да, пронеслось в голове Мэгги. Его нервы больше ни на что не годятся. Много месяцев подряд он с криком просыпался от ночных кошмаров, снова и снова переживая свою кастрацию руками аркадцев, когда его захватило целое стадо. Месяцы. Вскоре после того он начал пить. И никогда уже, наверное, не остановится. Разве сможет он когда-нибудь оправиться от того ужасного испытания?

Суккуб снова засмеялась. Когда она делала это, то, заметила Мэгги, немного прикрывала глаза, значит, ее концентрация ослабевала.

А что аркадец? Он глумился, уже ликовал в ожидании окончательной расправы. Слишком глуп, чтобы сохранять бдительность.

Это был шанс.

Мэгги с каждой секундой теряла силы от боли и потери крови — каждый миг уменьшает ее скорость.

Но шанс был.

— Не говорите о нем, — со злобой крикнула она. — Не говорите мне о нем!

— О-о, уязвимое место? — продолжал издеваться оборотень. — Насколько я слышал, это, должно быть, в самом деле, весьма уязвимое место.

Суккуб, откидывая голову назад, захохотала; волк, гордясь такой реакцией на свою шутку, довольно почесывался.

Это был ее шанс.

И Мэгги атаковала. Она шагнула вперед, одновременно приседая, и подсекла аркадца так, что он с размаху ударился задом, завопив от боли, а в это время Мэгги, вытянувшись во всю свою длину, бросила меч в сторону суккуба.

Но атака не удалась. Ее движениям все-таки недоставало скорости, и хотя волк был повергнут наземь, суккуб успела увернуться. Мэгги ударилась об пол, когда суккуб, оттолкнувшись от стены, со всей силы пнула ее, а затем ударила в лицо, когда она попыталась подняться на ноги. Мэгги откатилась, и единственное, на что ее хватило, это поднять меч и отразить второй удар.

Она все же встала, но покачивалась, не в силах успокоить дыхание. Кровь лилась теперь и с ее лица. Наверное, сломан нос, мелькнула мысль. Она попробовала поднять меч, но поняла, что не может — ее рука, слабая от боли, лишь скользнула по его рукоятке. Пытаясь поднять его теперь уже двумя руками, она выронила кинжал.

(Джон всегда говорил ей: «Обоюдоострый меч слишком тяжел, Мэгги, это оружие держат двумя руками», а она всегда смеялась над ним, потому что она была Мэгги Браун.

Глупая… Высокомерная…)

Она опиралась на свое оружие, все еще сгибаясь, не в силах распрямиться. Ее волосы свисали на лицо, кровь и пот капали на каменный пол.

И последним, неимоверным усилием ей удалось поднять меч.

Суккуб выступила вперед, приблизившись чуть ли не вплотную к лезвию. Мэгги рубанула мечом, но кровь заливала ей глаза, а вытереть ее она не могла. Размахивая мечом, она отгоняла суккуба, чтобы только улучить момент и очистить себе лицо. Боже, пусть я не выживу, но дай мне вытереть лицо от крови, так не годится умирать. Совсем не годится.

Она действовала вслепую, а суккуб смеялась, пока наконец не сделала выпад. Мэгги почувствовала, как ее когти разрывают ей руку. И услышала звон стали о камень, когда ее меч выпал из окровавленных пальцев. Сила ушла куда-то из ее ног, и она опустилась на колени. Она почувствовала, как суккуб взяла ее за подбородок и подняла ей голову, чтобы обнажить горло, и вдруг за суккубом она увидела его.

Джон.

Его лицо расплывалось в красном тумане.

— Ты пришел за мной, — прошептала она.

— Ну, да, Мэгги, — сказал он.

Суккуб вскинулась.

Джон Браун уложил ее одним движением. Вервольф кинулся к двери, но Джон остановил его своим мечом: он рассек его надвое от шеи до пупка — как и обещала когда-то Мэгги.

Затем Джон Браун, все с тем же свирепым выражением лица, собрал оружие, поднял на руки потерявшую сознание жену и покинул работный дом.

 

XLVII

Королева скользнула за дверь, которая вела в психиатрическое отделение для преступников, и облегченно вздохнула. Она стянула с лица шарф, глубоко вдохнула, радуясь, что наконец-то плотная ткань не мешает ей дышать и что, в принципе, она может дышать спокойно.

Удивляться нечему. Виктория только что совершила путешествие совершенно не привычным для себя образом.

Что и говорить, она привыкла передвигаться сидя внутри кареты — но никак не под нею.

Сражаясь с зомби в стенах парламента, она заметила краем глаза трех мужчин на галерее Стрейнджерс, один из которых был похож на… однако тут к ней придвинулся зомби, она отпрыгнула, повернулась и ударила своей чудо-пилой, которая уже была покрыта кровью. Руби по мозгам, крикнула Мэгги, и Виктория последовала совету: пила легко рассекала кожу и черепа, вгрызаясь в расположенные ниже ткани, и зомби падали. Еще один приблизился к ней сбоку, и она ткнула своим коротким мечом, пронзив тому плечо, а потом дернула меч вбок, одновременно помогая себе пилой, так что скоро скальп члена парламента отделился, обнажив белый, в красных прожилках череп; еще один удар, и из-под срезанной челюсти брызнуло серое желе мозга. Глаза у зомби закатились, и он упал.

Перемещаясь по залу, Виктория снова глянула вверх и — да, это был он. Из-под цилиндра выглядывали его волосы, похожие на хвост у пони. Не успев как следует подумать, она выкрикнула его имя.

— Конрой!

Он сразу выпрямился, посмотрел с балкона вниз и увидел ее. Узнал? В шляпе и в маске? Она не была уверена. Да это было уже и неважно, так как Конрой быстро устремился прочь из галереи, и она поняла, что упустит момент.

Она тоже устремилась к выходу. На ее пути возник некто, и она узнала сэра Льюсиаса Фулси, достопочтенного члена «чего-то-там»; ей вспомнилось, как она встретила его однажды на торжественном балу, и он произвел на нее самое приятное впечатление, он был не просто мил, но выступал ее преданным союзником.

Теперь, однако, он хотел ее съесть.

— Думаю, неплохо было бы вами пообедать, — ухмыльнулся он и пошел на нее, протягивая руки. Инстинктивно она пригнулась, поднырнув под него и ударив мечом снизу, однако это резкое движение заставило ее потерять равновесие, а когда она попыталась выпрямиться, то сапоги разъехались на мокром от крови полу, она поскользнулась и упала.

Прежде чем Виктория успела сделать хоть какое-то движение, сэр Льюсиас Фулси моментально оказался сверху, придавив королеву своим весом: ее руки оказались в западне. Затем он передвинулся повыше, словно горячий, но неопытный любовник; она уже задыхалась под этой тяжестью, перед ее глазами маячило его лицо. Оно лоснилось, а из его открытого рта на ее щеку текли слюни. Отчаянным усилием она вытащила из-под него свою руку, как раз ту, в которой была пила, но лезвие, зажатое их телами, не могло крутиться. Фулси давил на нее, но она вытянулась и боднула его головой, одновременно отталкивая, чтобы освободить пространство для колесиков — как только лезвие закрутилось, она приставила его ему ко лбу; от этой вынужденно фронтальной лоботомии на лицо ей хлынули кровь и вещество мозга.

Его конечности еще дергались, когда она выбралась из-под него, содрогаясь не столько от отвращения, сколько от отчаяния, что упустит Конроя. Виктория подбежала к куче тел, загромоздивших дверной проем почти доверху.

Но слева была все-таки щель, куда можно было протиснуться.

Тем более если фигура это позволяла.

Королева с разбегу вскочила на стонущую, шевелящуюся пирамиду, одним махом добралась до вершины и нырнула вперед, выставляя впереди себя руки. Ее вынесло в коридор по ту сторону горы трупов. Не останавливаясь, она вихрем пронеслась через главный вестибюль и скатилась по ступеням лестницы. Она увидела, как Конрой торопливо шагал к своему экипажу, и рванула по гравию вслед за ним, мысленно молясь, чтобы он не оглянулся.

Он не оглянулся. Торопливо засунув свою трость под сиденье возницы, которое в этом двухколесном экипаже размещалось сзади, он стал разбирать вожжи.

Виктория подоспела мгновением позже. Какие-то секунды ее мозг отказывался воспринимать происходящее: она, королева Англии, стоит в Вестминстере ранним-ранним утром, и ее лицо залито кровью зомби.

А вот теперь — она припадает на одно колено и заглядывает под карету, изучая ось.

А вот теперь — она залезает под днище экипажа.

И повисает…

Слава Всевышнему, путешествие оказалось недолгим. Еще чуть-чуть, и ее мускулы бы просто не выдержали. Кожа на ладонях горела, когда они прибыли к месту назначения, и стоило карете остановиться, как она буквально свалилась с оси, прямо в лужу.

Секунду она так и лежала, лицом чувствуя холодную воду и, странным образом, наслаждаясь этим ощущением. Она успела даже спросить у себя, как долго нужно вот так лежать, чтобы просто захлебнуться, и никаких тревог тогда уже не будет. Тогда наступит… покой…

Нет.

С коротким вскриком она выдернула голову из лужи, потерла глаза и еще поплескала на себя воды, чтобы смыть кровь. Она услышала треск гравия от чьих-то торопливых шагов и увидела ноги Конроя, направившиеся внутрь какого-то большого здания.

Когда она вылезла из-под кареты и пригляделась, то поняла, что это было здание Бедлама.

Показалась еще одна карета, затем еще и еще; ей пришлось спрятаться. Она слышала щебетанье прибывших дам, и у нее созрел план. Из одной кареты ей удалось стащить плащ. Улучив момент, она присоединилась к ним, благо многие были незнакомы друг с другом, и вошла внутрь, выискивая хоть какие-то следы пребывания Конроя.

Возле двери в психиатрическое отделение для преступников она, доверившись инстинкту, отстала от группы.

И вот теперь королева осторожно двигалась по коридору, который привел ко второй двери. Виктория открыла ее и вошла.

Она оказалась в коридоре. Очень похожем на тот, где она отстала от членов женской религиозной ассоциации Бетнал Грин Баптист, с камерами по обе стороны. Только атмосфера здесь была — хотя это казалось уже невозможным — еще более страшной и зловещей, чем там. Бесшумно она подкралась к первой камере и глянула сквозь прутья решетки внутрь. Там на полу сидела женщина в лохмотьях, дергавшая себя за волосы. В следующей камере сидел мужчина и смотрел на нее диким, ничего не выражающим взглядом. Вниз по лицу стекали капли крови, проложившие дорожки от варварского вида стальной штуки, вставленной ему в голову. В соседней камере на покрытой соломой скамье сидел мужчина с обритой головой, прикованный цепью к трубе, от которой шел пар. Он повернулся, словно почувствовав ее взгляд, и с секунду она смотрела на него с жалостью.

— Ведьма, — зашипел он, усмехаясь, и она отшатнулась.

Дальше, в следующей камере, сидел мужчина, кусавший себе губы, так что они уже кровоточили. Он посмотрел на нее и, протянув руку ко рту, пальцами стал дергать туда-сюда свой язык, делая гротескную, омерзительную пародию на половой акт.

А потом она услышала голос. Он шел от одной из камер дальше по коридору.

Он слышался в отдалении, и она пропустила несколько камер, не заглядывая в них.

— Я племянник великого египетского бога Осириса, — говорил кто-то, — а никто мне не верит, абсолютно никто.

— Да, — раздалось в ответ, и Виктория немедленно узнала этот голос, — но я действительно являюсь принцем Альбертом.

— Альберт.

Она припала к двери, прижав лицо к прутьям решетки, и там был он. Он сидел на скамье в холодной, серой камере, заложив руки за спину, и при звуке своего имени он повернул голову туда, где она стояла, но цепь, соединявшая его руки с трубой, проложенной в камере, не позволяла ему сделать больше одного шага.

— Виктория, — произнес он. Принц был в той же одежде, в какой был в ночь похищения; на небритых щеках бакенбарды уже сравнялись с щетиной. В целом же он выглядел неплохо.

(В ее мозгу молнией пронеслась сцена с вервольфом на дыбе, когда тот сказал: «О-о, Альберта они не будут пытать…»)

Тем не менее она спросила его: «С тобой все в порядке, мой милый? Они не причиняли тебе боль?»

— Я в норме, — улыбнулся он, — все мои шрамы — только от страданий из-за нашей разлуки.

— Альберт, — вспыхнула она, — вижу, это заключение ничуть не отняло у тебя твоего обаяния. Скажи лучше, где он? Где Конрой?

Принц покачал головой. «Он был здесь, сказав, что мы уезжаем. Наверное, он отправился дать распоряжения и потом вернется».

— Тогда не будем терять времени.

Она склонилась над замком, отступила на шаг, вытащила свой меч и опустила его вниз, отсекая замок от двери. Она рывком распахнула ее, и вот он, Альберт, наконец, и она подбежала к нему, обхватив его обеими руками. Но радоваться воссоединению было еще не время, и она отстранилась, чтобы рассмотреть его наручники.

— Я собираюсь срезать их, Альберт.

Она сделала шаг назад и подняла меч.

Потом остановилась.

— Альберт, — тихо спросила королева, — почему они забрали тебя?

— Что, любовь моя?

Уже громче она повторила: «Почему Конрой привез тебя сюда? Это связано с тем, что ты собирался рассказать мне той ночью?»

— Да, — сказал он, и его плечи поникли. — Они взяли меня, потому что я собирался тебе сказать.

— Сказать мне что?

— Правду.

— Что за правду? — язык еле слушался ее.

— Что я не совсем тот, кем кажусь, — ответил он, — а также и ты.

Она почувствовала Конроя у себя за спиной за секунду до его фразы…

— Ну, в каждом браке есть свои секреты.

…и уже повернулась, поднимая катану. Сталь сверкнула так яростно, так резко, что Конрой вылетел в коридор, однако это его не испугало, и стоило Виктории появиться в коридоре, как он напал на нее, наступая и оттесняя ее в глубь коридора. Про себя она проклинала свою неопытность. Что сказал ей Джон Браун? Никогда не давай воли сердцу, вести тебя должна голова — всегда только голова. А она что сделала?

И вот теперь он все дальше отгонял ее от Альберта, тесня к глухой стене.

Она пошла в отбив, остановив его атаку, и чуть отступила, чтобы установить дистанцию с противником. Теперь они стояли в коридоре, лицом к лицу.

Конрой встал в позицию, держа свою рапиру впереди и оставив другую руку для равновесия. Он усмехнулся: «Неужели я наконец вижу тусклый свет понимания в твоих глазах, а, Ваше Величество?»

Она отрицательно мотнула головой — она не желала верить ему.

— Это правда, — сказал он, — ты отпрыск демонов. Но я думаю, что ты уже знала это и раньше, разве не так?

Она снова помотала головой.

— О-о, думаю, знала. Твоя скорость. Твои инстинкты. Говорят, ты беспощадна в битве, Виктория, а все эти качества от твоей демонической природы, и ты могла бы ими воспользоваться в полной мере, но не делаешь этого — потому что, как и принц Альберт, сопротивляешься своей подлинной природе.

— Нет, — сказала Виктория.

— О да, Виктория. Я — простой смертный, и я завидую тебе. Ты — полукровка, наполовину демон и наполовину человек. Как и твой замечательный жених. Вас двоих спарили ваши любящие родители, свели на случку, как собак, чтобы появился мужской наследник Ваала. Тот, кто сядет на английский престол.

Она не могла принять эти слова, все в ней сопротивлялось этому. «Мой отец…» — начала было она, пытаясь утвердить истину.

— Твой отец был человек, — перебил Конрой, — им нужна была его родословная, Виктория, больше ничего. От него появилась ты, они получили полукровку, но им был нужен, конечно, наследник мужского рода, а твоя мать была неспособна зачать еще. Она до сих пор стыдится этого.

— Моя мать… не человек?

Меч закачался у нее в руке, и она с трудом удержала его.

— Да. Как и отец Альберта, твой дядя Леопольд, она является потомком Ваала. Она была когда-то могущественным демоном, но теперь, конечно, сильно ослабела.

— И ты служишь им?

— Да.

— Зачем?

Ее голос дрожал, когда она произносила это.

— Когда Наследник взойдет на трон, я, разумеется, буду стоять за ним.

— Тебе придется ждать восемнадцать лет, — сказала Виктория, голова у нее все еще кружилась.

— Мгновение для демона.

— Но ты же…

— Уже все переменилось. За мою службу назначена награда — и моя награда заключается в гарантии другой природы, уже не человеческой. Даже не полукровок, как вы, а посильнее. Демона. Такого же могущественного, как Ваал. Только я, когда трон будет под моим контролем, стану даже более могущественным.

— Нет, — она прыгнула, атакуя. Несколько секунд они бились, его рапира проткнула ей руку, брызнула кровь, и у нее вырвался крик боли. В свою очередь, она нанесла ему рану в бок — он удивленно рявкнул, ощупал рану пальцами, которые сразу же стали мокрыми от крови.

Она улыбалась.

— Вот видишь, Ваше Величество, — сказал Конрой, подняв вверх окровавленную руку. — Эти твои умения не являются человеческими навыками; они — это то, что и делает тебя демоном.

Звон стальных клинков вновь наполнил коридор, и те из узников, кто был в состоянии подойти к решеткам своих камер, вцепившись в прутья, трясли двери; Виктория видела широко открытые дикие глаза и оскаленные зубы.

— Смотри, с какой готовностью они принимают дьявольское внутри них, — говорил Конрой, перекрикивая этот шум. — Если бы ты только смогла сделать то же самое — о-о, твое имя стало бы легендой среди потомков Ваала. А так ты всего лишь свиноматка.

Он стал махать своей рапирой влево-вправо, одним махом срезая замки, закрывавшие двери камер. Затем шагнул вперед и сорвал еще два.

Виктория увидела, что он открылся, и сделала выпад.

— Они не принимают его, — крикнула она, и снова зазвенела сталь, когда они обменялись серией ударов, — им приходится нести его бремя.

Он отбил, затем пошел в контратаку. Она прыгнула вперед, сделала обманный маневр, перебросила катану из одной руки в другую и зашла к нему с противоположной стороны, но он предугадал атаку и сумел уклониться.

Они снова разошлись. Она услышала скрип и увидела, как одна из дверей, отомкнутых Конроем, распахнулась, но обитатель камеры не торопился выйти, будто не веря в такой поворот событий.

Конрой махнул — слева и справа, — срывая замки со следующей пары дверей.

— Это бремя лежит и на тебе, — крикнул он, когда их клинки снова встретились, — ты потомок демонов, в тебе кровь демона. Это твоя природа — твой инстинкт, твоя судьба. Ты служишь силам тьмы.

— Нет, — стояла она на своем, — это будет моей судьбой, только если я позволю этому случиться. Однажды я дала себе слово, Конрой, — закончила она с нажимом, — и я не намереваюсь отступать от него.

— О, правда? — возразил он с улыбкой. — Даже сейчас, когда ты узнала, что твоя мать не человек и что твой возлюбленный полукровка? Неужто ничего не изменилось? Сейчас-то ты готова принять свою подлинную сущность?

— Я давно поняла и приняла свою истинную сущность, — ответила она. — Я королева. И ничего не меняется, Конрой — только то, что я теперь знаю правду. И воспользуюсь ею, чтобы похоронить тебя.

Его улыбка несколько искривилась. И она воспользовалась его неуверенностью, чтобы атаковать. Она чуть продвинулась вперед, но затем Конрой вновь усилил натиск и оттеснил ее назад. Она действовала быстро и уже научилась биться мечом, но усталость брала свое, а он был силен и бодр. Так что все, что ей удавалось — это не давать ему передышки.

— В таком случае, Виктория, хотя мне это и больно, — он самодовольно ухмыльнулся, — нам придется распрощаться.

— Что ты имеешь в виду?

— Там за тобою есть дверь…

— Там нет двери, — оборвала она его. В конце коридора была глухая стена. И сейчас она почти прижималась к ней спиной.

— Нет, Виктория, там есть дверь, глянь-ка.

Королева вперила в него сердитый взор, красноречиво предупреждавший «Только попробуй», но он поднял руки, заведя меч себе за спину, как бы говоря этим, что не помешает ей посмотреть.

Она глянула и действительно увидела дверь, хотя раньше — она была в том уверена — ее не было.

Поначалу она подумала, что это обычная деревянная дверь, но когда пригляделась, ей показалось, что та мерцает. Поблескивает.

— Что это, Конрой?

— Ворота во второй круг ада, Виктория, откуда никто не возвращается.

— А где первый?

— Ну, ты стоишь в нем, моя дорогая. Куда еще, как ты думаешь, мы могли бы привести тех, кто нуждается в искажении, в порче. Таких, как Альберт — и ты сама. Ты и он оказались чересчур сильными, моя дорогая. Боюсь, ничего не остается, как послать тебя туда — в ад.

Он сбил еще два замка с дверей. Многие двери уже распахнулись, и обитатели камер появились в коридоре. Виктория видела безумные улыбки и головы, поворачивавшиеся в разные стороны. Она смотрела вдаль коридора, где была дверь входа и где в одной из камер был прикован Альберт.

— Альберт, — позвала она, — Альберт.

На щеке вдруг оказалось что-то влажное — кто-то плюнул ей в лицо. На секунду она встретилась глазами с преступником, который выкрикивал непристойности в ее адрес. В тот же самый момент она глянула в другую камеру, где сидел мужчина со спущенными штанами. У него был кот, которого он держал за шею и целовал широко открытым ртом.

— A-а, добрый вечер, — раздался вежливый голос из камеры с другой стороны, и она мельком взглянула туда. Там был джентльмен, одетый в хорошо сшитый костюм. «Вы, наверное, не прочь выпустить меня отсюда, — говорил он, приятно улыбаясь ей, — может быть, вы позволите мне выйти из камеры, так что я смогу съесть ваш половой орган».

Она задохнулась.

И тут Конрой пошел вперед, тесня ее к стене. Только на секунду он отвлекся, чтобы сорвать еще два замка. Затем он с криком кинулся на нее, а поскольку Виктория защищала грудь, легкие, он занес локоть повыше и ударил ее по скуле, после чего она, почти оглушенная, рухнула на камень, меч отскочил в сторону, и дверной проем оказался прямо у нее за спиной.

Будто со стороны она наблюдала, как Конрой двинулся к ней. Он с силой отбросил ее меч, так что звук его падения послышался где-то далеко. Потом он встал над нею, и она почувствовала его пальцы на своем ремне, где крепилось оружие. Он снял его и тоже отбросил в сторону.

Конрой наклонился и рывком поставил ее на колени, придерживая за отвороты плаща. Ее голова моталась из стороны в сторону, веки были полуопущены; сознание еле теплилось в ней.

— Стыдно, Виктория, — сказал он, — ты могла бы стать легендарной фигурой в анналах ада, а вместо этого лишь очередная его жертва.

— Нет, — бросила она; веки у нее распахнулись, и в глазах полыхнуло красным: на мгновение он встретился взглядом с демоном, — это ты.

Она вдруг нашла в себе новые силы, извернулась и сбила его с ног, опрокидывая на пол.

Он закричал — от испуга, изумления и боли, когда тело ударилось об камень, и теперь уже Виктория бросилась вперед, толкнув своего врага в мерцающий дверной проем. Одна его нога исчезла внутри, будто проникла за какую-то поверхность, вроде водной глади, и когда это произошло, лицо Конроя исказилось — его глаза расширились от боли и ужаса. Внезапно он дернулся всем телом и заскользил по полу — теперь в портал попала и другая нога.

Он выбросил вперед руки и вцепился в Викторию, так что теперь и ее тоже какая-то сила тащила в этот дверной проем. Упав на живот, она взвыла от боли, поскольку он сжимал ее все сильнее, а его тело — медленно — втягивалось в ад.

Но он увлекал за собой и ее.

Она дергала ногами, пытаясь найти хоть какую-то опору.

Их взгляды встретились: глаза Конроя были огромными от невыносимой муки, губы дергались, когда он попытался выговорить: «Это… это агония».

Он страшно закричал. Однако все еще хватался за нее. То ли в надежде выбраться, то ли желая забрать и ее с собой — она не могла бы сказать точно. В любом случае…

Он собирался утащить ее за собой.

Она приподнялась и согнулась пополам, перенеся ноги вперед — теперь она упиралась ими в стену, по сторонам от портала: наконец-то у нее появилась точка опоры. Но Конрой не выпускал ее. Сильным рывком ей удалось высвободить одну руку, и на секунду он замер, но потом вцепился обеими руками в другую ее руку: хватка была как стальные тиски, он кричал, и уже почти половина его тела исчезла в портале.

Позади Виктории вопили и улюлюкали психи, шум стоял невообразимый. Она слышала и Альберта: из своей камеры он громко выкрикивал ее имя. Хотя бы на него они не набросились.

Она ощущала сильный жар. Опираясь о стену, но чувствуя неуклонное движение к двери, она откинула голову назад и посмотрела на психов в коридоре. Большинство, как она видела, направились к входной двери — в направлении камеры Альберта, а двое стали двигаться в ее сторону. Один из них был мужчина с котом (бедное мертвое животное теперь свисало с его руки), и он смотрел прямо на нее…

Ремень с оружием. В нем ее заводная пила. Свободной рукой она тянулась к ремню.

Но он лежал там, куда королева еле-еле могла дотянуться лишь кончиками пальцев.

Мужчина с котом стал двигаться в ее сторону быстрее.

Она напрягла ноги, собрала все свои силы. И с криком дернувшись вбок, она выиграла те несколько сантиметров, ухватившись пальцами за ремень — и вовремя: она едва успела опередить психа, уже упавшего на колени, чтобы забрать его, а теперь рычавшего в знак крайнего неудовольствия.

Виктория сняла с ремня пилу, дернула завод.

Ничего не произошло.

Конрой видел, что должно было случиться. Он удвоил свои попытки притянуть ее к себе. Она чувствовала, как ее толкает к порталу. Чувствовала идущий оттуда жар. И снова завела пилу.

Пила заработала, лезвие закрутилось, и Виктория, сжав зубы, подалась вперед, чтобы отрезать Конрою руки. Сначала одну, ничего, что в лицо ей брызжет его кровь; потом вторую, и вот, наконец, дико вскрикнув напоследок, он погрузился в преисподнюю.

И в тот же самый момент мужчина с котом набросился на нее, выкрикивая непристойности и хватая ее за лицо, явно намереваясь поцеловать, но вместо этого она сунула в его физиономию пилу, и он откинулся назад — вниз потекла серая жижа мозга.

— Виктория, — снова раздался крик.

Альберт.

Виктория вскочила, ринулась по коридору к камере Альберта, увернувшись от второго психа, затем от третьего.

Меч. Где ее меч?

Она замерла на мгновение и поискала глазами свой меч. Вокруг нее собирались больные. Один из них спустил штаны и двигал туда-сюда задом, нацелив на нее свой член. Безумная женщина, с подбородка у которой капала кровь, с маниакальным хохотом тянулась к ней.

Потом она заметила движение у двери в камеру Альберта и увидела, что там появился сам принц. Его вежливо поддерживал тот хорошо одетый мужчина, которого она уже видела, — он вел принца к двери.

На нее же наседала толпа психов. Она закричала и безжалостно замахнулась пилой, яростно освобождая себе путь к нему — в отчаянии, что может потерять его снова. Теперь, когда понятно, что входная дверь открыта, Альберт и вцепившийся в него маньяк двинутся туда.

Наконец психи отпрянули от нее, и она смогла оторваться от стены, к которой прижималась; оттолкнув плечом еще одного, загораживавшего ей путь, она ринулась к двери: Альберт и маньяк вот-вот должны были выйти, и она надеялась лишь на то, что мозг у безумца слишком поражен, чтобы тот догадался повернуть ключ с той стороны.

Но они не прошли. Они все еще стояли в проеме.

А по другую сторону двери стояла Васкес. С нею были двое мужчин, которых Виктория узнала: они тоже были в Палате Общин. Лук был поднят, она целилась в Альберта и психопата, который нервно перевел взгляд с Васкес на королеву.

— Ваше Величество? — сказала Васкес.

— Цель открылась? — спросила Виктория.

Маньяк юркнул за спину Альберта.

— Заслон, — ответила Васкес.

Секунду стояла тишина.

— Стреляй, — велела королева.

Она стукнула катаной в пол, психопат в испуге отпрянул, и тут же в глаз ему вонзилась стрела; он упал, выпуская принца — тот вырвался и попал в объятия Виктории.

Спустя несколько минут она закрыла дверь в психиатрическое отделение для преступников, глянув напоследок в дальний конец, где никакого портала уже не было. Потом они покинули больницу Бетлем, миновав дам из женской религиозной ассоциации Бетнал Грин Баптист, собравшихся ехать обратно: те испуганно вытаращили глаза, когда мимо них прошествовала к карете странная процессия. Она выглядела действительно колоритно: экзотического вида лучница и великосветский господин, заигрывавший — явно безуспешно — с ней; за ними поспешал хромой слуга; но особенно завораживала пара, шествовавшая впереди: благородного вида джентльмен, имевший заметное сходство с принцем Альбертом, и невысокая женщина, с ног до головы забрызганная грязью, которую — если бы не тот факт, что одежда у нее залита кровью, и если бы не сиявшая на лице улыбка и большой-большой меч, — вполне можно было бы принять за Викторию, королеву Англии.

 

XLVIII

Позже в то же утро,

Букингемский дворец

Во дворе Букингемского дворца, куда выходили конюшни, несмотря на раннее утро, вовсю кипела жизнь. Над землей висел туман, и у лакеев при дыхании шел пар изо рта: слуги переносили сундуки в «кларенс» — специально отобранную карету без королевских крестов и прочих опознавательных знаков; они поднимали их на крышу экипажа и крепко привязывали веревками. Выполнив эту работу, лакеи собрались в сторонке. Они явно пребывали в смущении, если не сказать — в смятении; они не знали, как им воспринимать это небывалое событие, и задавались вопросом, не дать ли им знать, на всякий случай, об этом кому-либо из придворных дам или лорду-стюарду. Принц сам, лично, разбудил каждого из них, попросив помощи: потому что, как он сказал, королева отбывает с ним и детьми — они уезжают одни.

Дети спали на сиденьях, Виктория проверила, тепло ли и удобно им, подоткнула одеяльца, чтобы они не скатились из этих импровизированных кроватей, затем закрыла дверцу кареты и взобралась на кучерское сиденье к Альберту — тот уже держал в руках вожжи. Они посмотрели на лакеев, которые стояли безмолвно, явно не понимая, что происходит, и Альберт прощальным жестом коснулся полей своей шляпы, затем тронул вожжи, и тишину раннего утра прорезал негромкий звук копыт, цокающих по булыжной мостовой двора.

Карета катила по подъездной дороге, когда Виктория обернулась, чтобы бросить взгляд на дворец; она подавила подступившее к горлу рыдание — королева знала, что никогда не вернется.

Она закрыла глаза и попыталась не думать о будущем, таком неизвестном и неопределенном. Они с Альбертом решили, что уедут за границу — неважно куда, лишь бы это было за пределами Европы. Как можно дальше от Англии, от Германии и Бельгии. Других планов у них пока не было — кроме тех, что надо жить и выжить, и попытаться быть счастливыми.

Все это означало бегство. И отречение — это было их главным желанием. Держаться подальше самим, а еще важнее — держать подальше детей от тех тягот судьбы, что были им навязаны. На этом она заснула.

Карета неожиданно остановилась, и королева открыла глаза. Несколько мгновений она ничего не могла понять, думая, что они уже проехали много миль, и Альберт доставил их в порт, но когда протерла свои красные, усталые глаза и огляделась, то с удивлением увидела знакомые деревья и кустарники, росшие около дворца. Ей казалось, что она спала вот так много часов, убаюканная мерным движением руки Альберта и теплом его тела. На самом же деле они едва выехали за ворота.

— Виктория, — позвал ее Альберт и показал вперед, где виднелась фигура женщины, сидевшей на лошади.

В мертвой тишине, в морозном холоде утра, Виктория и Мэгги Браун смотрели друг на друга.

Мэгги восседала на Хенстридже.

Они обе делали то, что считали правильным.

Обе следовали своему долгу.

— На пару слов, Ваше Величество, — сказала Мэгги и кивнула на местечко недалеко от обочины, где на лужайке стояло дерево. И тут же она спрыгнула с коня, не забыв потрепать его по крупу. Стиснув рукоятку меча, она двинулась к указанному месту.

— Ты разве пойдешь? — произнес Альберт, когда Виктория полезла вниз.

— Да, я пойду, — ответила она.

Она чуть помедлила. «Если что-то случится, скачи, Альберт».

— Виктория…

— Нет. Просто пообещай мне это — что если случится нечто, ты сразу же, как можно быстрее, уедешь.

Альберт глянул на Мэгги Браун, та невозмутимо встретила его взгляд. «Мне нужно поговорить только с девчушкой», — ровным тоном проговорила она.

Альберт вспыхнул. «Девчушка, — прошипел он. — Ничего себе… Да по какому праву она считает, что может так с тобой разговаривать?»

— Альберт, — фыркнула Виктория, — мы же отреклись. А когда ты отрекся, не стоит беспокоиться, как именно люди к тебе обращаются.

Она спрыгнула на землю и, направляясь к Мэгги Браун, обошла карету сзади. По пути она наклонилась и достала из-за оси свой меч, который она предусмотрительно сунула туда раньше. Она подняла его к плечу, поместив рукоятку на сгиб локтя, и в таком виде появилась из-за кареты.

Мэгги Браун увидела это и улыбнулась.

И теперь Виктория смогла рассмотреть ее лучше. Лицо Мэгги было исполосовано шрамами и порезами.

— Вы, кажется, отбываете, вот так запросто? — сказала Мэгги.

— Я беспокоилась, как бы осуществить это вообще, — ответила Виктория. При разговоре женщины сохраняли дистанцию.

— Ну да, конечно, — чинно поддакнула Мэгги.

Потом защитница грустно улыбнулась: «Когда Вы раньше разговаривали со своей матерью, отгадайте, кто подслушивал?»

— Ума не приложу, — улыбнулась Виктория.

— Вы полукровка, сударыня, — сказала Мэгги так удрученно, будто ничто другое не мучило ее с такой же силой. — Кровь, которая есть в Вас, Вашем муже и Ваших детях, — это то, что я поклялась разрушать. Я не могу позволить Вам выехать за эти ворота.

Виктория смотрела на нее. Это был сильно искалеченный защитник — в битве, которая не могла быть легкой. Виктория разглядела бинты под ее рукавами, Мэгги слегка прихрамывала при ходьбе.

Раз так, могла ли Виктория сражаться с нею?

Нет. И думать об этом она не могла.

— Я не позволю тебе убить моих детей, Мэгги, — сказала она, надеясь, что голос ее звучит смелее, нежели то, что она испытывала в душе.

Она вытащила катану.

— Да-да, — сказала Мэгги, — я и не думала, что Вы это допустите.

Она подняла меч.

Затем поставила меч острием на землю, взялась обеими руками за его рукоять и встала на колено, опустив голову — точно как рыцарь в старину.

— Мэгги… — позвала Виктория.

Мэгги Браун посмотрела на нее.

— Прошлой ночью у молодого Джона Брауна было еще одно видение, — сказала она. — Опять про тот же самый конфликт. Он снова видел много смертей, много страданий. Он никогда не видел такой войны, сказал он, в масштабах человечества. Сейчас мне неоткуда узнать, будет когда-нибудь такая война или нет, и произойдет ли это из-за Вас или вопреки Вам. И я никак не могу узнать, сбудется ли его предсказание, — равно как и то, повлияют ли мои действия на возможные события будущего или нет, потому, что мгновение назад даже я сама не знала, что сделаю. Уничтожу ли я своим мечом Вас и Вашу семью или же скажу Вам, не будьте-ка Вы такой дурой и поворачивайте-ка вы свои задницы обратно во дворец, страна ждет вас.

Она помолчала.

— Главное, Ваше Величество, что какая бы кровь ни текла в Ваших жилах, сердце у Вас доброе, а это то, что нужно стране. Вот почему я стою на одном колене в этот чертовски холодный и бог весть какой ранний час, — она выпрямилась. — Вот почему я говорю Вам, поворачивайте-ка вы свои задницы обратно во дворец и начинайте править страной.

Спустя пару минут Мэгги Браун ускакала, Виктория и Альберт посмотрели ей вслед. Альберт собрался тронуть вожжи, чтобы двинуться дальше. Виктория остановила его. Конечно.

— Поворачивай, Альберт, — сказала она. — Мы едем домой.

 

XLIX

То же время,

Пембридж, Ноттингхилл

Квимби быстро отошел от плотных, слава богу, штор на окнах своего дома и повернулся к присутствующим в комнате Перкинсу и Эггу.

— Бог мой, — выговорил он, — они пришли. Полицейские пришли за мной!

Перкинс и Эгг уставились на него; они не двигались. Ждали приказаний?

— Хороша же мне помощь от вашей сладкой парочки, — заорал Квимби, бегая по комнате. Он пока еще не понял, подчиняются ему его зомби или уже нет. Хуже того, когда он пытался выяснить у Перкинса и Эгга, готовы ли они ему подчиняться — а уж они-то, проклятые, должны были это знать! — те затруднялись ответить.

Таким образом, когда полицейские стали тарабанить в парадную дверь и Перкинс потащился открывать, Квимби не знал, что и подумать и только обливался потом от страха. Сейчас они получат прямое — вещественное — доказательство его вины.

О Боже.

Господи-Господи-Господи.

Он услышал, как двое офицеров поднимаются по лестнице, и вышел из своего кабинета в холл, непринужденно приветствуя гостей. Однако лица у тех были серьезны, и когда они все вместе шли к библиотеке, офицеры объяснили, что им необходимо задать его светлости несколько вопросов, касающихся весьма деликатных дел, и что его светлости лучше было бы пройти в участок.

— О-о, — сказал Квимби, сладко улыбаясь, — уверен, в этом не возникнет необходимости.

Он распахнул дверь в библиотеку, и все трое прошли туда. В библиотеке уже был какой-то человек он сидел в кожаном кресле, поедая с тарелки, стоявшей на приставном столике, то, что полицейские приняли за плотный завтрак.

— Видите ли, мой друг, который здесь присутствует, может поручиться за меня, каковы бы ни были обстоятельства дела, если мне позволено так выразиться, — при этих словах Квимби указал на лорда Мельбурна, который по-прежнему был занят едой, и добавил, обращаясь уже к своему другу: — Не правда ли, премьер-министр?

Премьер-министр с большим аппетитом укусил что-то похожее на огромную говяжью вырезку, и сок от нее окрасил ему подбородок.

Он посмотрел на Квимби и улыбнулся.

Конец