I

19 июня, 1837.

Белграви, дом лорда Квимби

Уже гораздо позже, глядя на своего слугу Перкинса, уплетавшего его любимую собачку, Квимби мрачно перебирал в уме все необычайные события того вечера.

Как многообещающе он начинался! Все зомби были надежно заперты в подвале, проститутки прибыли, их угощали напитками в библиотеке, и Квимби слушал рассказ того человека о…

— Как Генри ее называет, эту свою новую технику? — переспросил он молодого человека, помощника Генри.

С Генри Фоксом Тэлботом Квимби учился в Харроу. После их пути, конечно, разошлись. Квимби получил от отца титул и поместье, так что тратил досуг и богатство на развлечения, всевозможные непотребства и нездоровый интерес к призракам. Генри унаследовал от отца другое — недюжинный интеллект — и извлек из этого немалую пользу: он изобрел какую-то калотипию и теперь разрабатывал ее дальше.

Что там с калотипией, Квимби не знал, да это его и не заботило. Лорда интересовал лишь конечный результат: услышав об изобретении и оценив его возможности, он понял, что это внесет пикантный документализм в его опыты. Совершенно случайно он знал кое-что о неких происшествиях в Харроу, что и обеспечило ему доступ к новой технике, хотя — и это было вполне понятно — увы, не присутствие самого Генри. Тэлбот прислал вместо себя молодого помощника, смешливого парня по фамилии Крэйвен, чтобы тот выполнил за него эту грязную работу (и если у Квимби все получится — а ради этого все и затевалось, — то это будет поистине очень грязная работа); и вот он здесь, стоит в кабинете Квимби, демонстрируя его светлости хитрую штуковину.

На вид в ней не было ничего особенного, какой-то ящик на треноге, причем совершенно убогий, но если верить изобретателям, он-то как раз и способен на нечто абсолютно необычайное.

— Он называет это фотопроизведенным рисунком, сэр, — сказал Крэйвен, — хотя во Франции это просто фотография.

Квимби с минутку подумал над этим.

— Хм, — сказал он, — хотя мне ненавистно думать, что наши соблазнительные соседи с континента могут обладать хоть каким-то здравым смыслом, пожалуй, стоит признать, что слово «фотография» гораздо удобнее ложится на язык, чем это громоздкое «фотопроизведенный рисунок», как вы считаете?

— Мистер Тэлбот настаивает на термине «фотопроизведенный рисунок», сэр.

— Пусть будет так. И что там Генри уже фотопроизведенно нарисовал?

— Он сделал несколько видов озера Комо, сэр, и они очень красивы; а также окно Риель в аббатстве Лакок, поистине прекрасный фотопроизведенный рисунок, сэр, осмелюсь доложить.

— Декорация, — презрительно фыркнул Квимби. — Декорация. Типично для Генри. Никакого полета фантазии.

— Сэр?

— Крэйвен, слушай сюда, — Квимби понизил голос до заговорщицкого шепота, — в библиотеке, что ниже по лестнице, сидят три самые разнузданные и опустившиеся лондонские проститутки, и скоро я воспользуюсь ими. Одной или всеми сразу, хотя это и необязательно. Твоя работа, Крэйвен, будет заключаться в том, чтобы документировать главный момент этого события, с помощью… вот этого, — он показал на треногу, которую Крэйвен притащил в кабинет, поставив в угол комнаты, — и я тебе обещаю, что результаты будут намного более увлекательными, чем виды озера Комо.

— Да, сэр.

Квимби придвинулся еще ближе. «Говорят, Квимби, что внутри одной из этих дам может поместиться целый ананас».

— О Господи, сэр.

— Точно-точно. С такой картинкой можно будет полагаться не только на свою память.

— Да, сэр, — просиял улыбкой Крэйвен.

С улицы раздался какой-то шум, и Квимби подошел к окну, чтобы отодвинуть плотные, слава богу, шторы и выглянуть наружу.

Тускло поблескивали булыжники неровной мостовой, освещенные лишь слабо горевшими газовыми фонарями, установленными на перекрестках улиц, да еще светом, падавшим из окна посудомойни в его собственном доме. Он нахмурился, не понимая, откуда шум: от кошек, что ли? Посмотрел туда и сюда, и вот в конце улицы появился человек, бежавший со всех ног — с вытаращенными от ужаса глазами.

Он был в рабочей одежде, в кепке и кожаном фартуке — бондарь, наверное, — и его одежда была чем-то забрызгана, какой-то жидкостью.

Смолой? Маслом? Пламя в газовых лампах дико заметалось, будто на него действовало еще что-то кроме ветра.

Погасло.

Зажглось.

Погасло.

Зажглось.

Нет, это не смола и не масло, понял Квимби, когда человек пробежал под его окном: это было похоже на кровь.

Казалось, тишину нарушал только стук его башмаков по булыжникам. Потом, на мгновение, Квимби уловил еще какой-то странный шум. Шуршание.

И вдруг он увидел… За мужчиной гнались крысы, их было великое множество. Они текли за ним по улице, будто поток — густой, вязкий, но стремительный и по черноте более плотный, чем ночь, если не считать их оскаленных белых зубов. Впереди — и он не мог в том ошибиться — неслась крыса, намного превосходившая своими размерами остальных.

И у этой крысы были две головы.

Бежавший мужчина в отчаянии оглянулся и снова закричал. В ответ крысиное войско запищало, и пару секунд стоял такой пронзительный визг, что Квимби чуть не заткнул себе уши.

Мужчина добежал до угла и уже поворачивал, как вдруг вожак сделал прыжок, зубы одной из его голов глубоко вонзились несчастному в шею; вторая голова, качнувшись назад, сделала молниеносный бросок, почти как это делает кобра. Человек упал на колени, пытаясь все-таки свернуть за угол, и было видно, как руками он пытался оттолкнуть от себя двухголовую крысу, но это ему не удалось, оторвать хищницу было невозможно. Его вынесло вперед, и верхняя часть туловища оказалась за углом дома.

Остались видны только ноги, бившие по булыжной мостовой.

Квимби видел, как крысиная стая повернула за угол и как там выросла целая пирамида. Вокруг башмаков жертвы натекла уже лужа крови, ноги еще дергались, не находя точки опоры, сверху на мужчину давил вес крысиной кучи, не давая ему встать на ноги. Его крики стали глухими, будто что-то забилось ему в рот. Послышался звук чавканья.

Затем наступила тишина.

Его ноги перестали двигаться, тело содрогнулось несколько раз, крысы сжирали его заживо, газовые фонари то вспыхивали, то гасли.

— Сэр? — раздался сзади голос Крэйвена.

Квимби оглянулся. Как долго он стоял у окна? Он потер глаза. «Боже, это последний раз, когда я прикоснулся к абсенту. Самый последний раз…»

— Что там был за крик, сэр? — спросил Крэйвен.

— Вы тоже слышали?

— Да, сэр. С улицы, с мостовой.

— А вы слышали… визжание?

— Что-то очень странное, сэр, да.

Может быть, промелькнуло в голове у Квимби, он слишком уж поспешно возложил вину на абсент. Наверное, несчастного бондаря и вправду атаковала двухголовая крыса — там, прямо под его окнами.

Он хрипло засмеялся.

— Не будь так по-идиотски смешон, Квимби. У тебя уже галлюцинации. Старый пьянчужка бежал, упал и ударился головой, вот и все.

Умереть со смеху. Он развеселился.

— Ладно, теперь к нашей истории. Что-то им все подавай и подавай мертвецов, а господа Хээ и Берк из похоронного бюро в последнее время просто заламывают цены; а трупы, между прочим, не всегда такие свежие, как нужно; может быть, они даже таскали их из земли. А вообще, кто подтвердит, что они действительно сыновья тех самых Берка и Хэйра? Они могут быть просто парочкой прощелыг откуда-нибудь из Шотландии; этих бродяг сейчас такая прорва в Лондоне…

Ладно, к делу. Квимби глубоко вздохнул и громко хлопнул в ладоши.

— Пора, мой мальчик, — объявил он Крэйвену, — пора за работу. Неси свою штуковину, и мы пойдем в библиотеку, чтобы сделать… хм, у меня идея, а не назвать ли этот процесс «порногеническим рисунком», что скажешь?

— Во Франции это называют порнографией, сэр, — блеснул познаниями молодой человек.

— Это слово никогда не привьется, юноша.

И тут раздался сильный шум, в который вклинился неистовый крик. На этот раз источник был в доме, и дверь в кабинет Квимби распахнулась.

Они оба уже стояли возле выхода, когда в комнату ворвался Перкинс, слуга Квимби. Лицо у него было красным, он тяжело дышал и, влетев в кабинет, быстро захлопнул за собой дверь, отчего явственные звуки какого-то побоища, происходившего внизу, приглушились. Он привалился спиной к двери, будто желая подпереть, усилить своим телом эту преграду. Так он постоял с минуту, все еще тараща глаза и тяжело дыша; одежда его была в беспорядке.

— Ты что, в самом деле, а, Перкинс? — прошипел Квимби, — что все это значит?

— Сэр, это все зомби, сэр, — еле выговорил тот, все еще не в силах совладать с собой.

Тут вдруг за окном сверкнула молния, и густой волной разнесся раскат грома.

— И что? — все так же раздраженно допрашивал слугу Квимби. — Что там с зомби?

— Сэр, они едят проституток.

 

II

20 июня 1837 г., 2.25 ночи.

Служебный жилой дом на территории Виндзорского замка

Тишина, царившая в этом домике с низким потолком, охватила Клару, как только она вошла внутрь. Коротко стукнув и не дождавшись ответа, она переступила порог простой, ничем не примечательной двери и тут же захлопнула ее за собой. Это разом отсекло бушевавшую снаружи летнюю грозу, охватившую весь горизонт: отступили маниакально настырная молния и протяженный, сердитый гром. Дождь шел странно — он то барабанил огромными каплями, то переставал. То начинался снова. И снова переставал.

Ей удалось не попасть под дождь, пока она бежала напрямик от замка к коттеджу Браунов: в одну из пауз как раз успела добраться до крыши над головой.

В доме было тихо, семья отдыхала. В гостиной в своем кресле-качалке дремала Маргарет Браун — закутавшись в шаль, она сидела перед камином, в котором не было огня. Ее муж Джон, должно быть, благополучно принял свой стаканчик виски и уже спал за плотной, грязно-серой муслиновой занавеской, которая разделяла комнату надвое. Тут же стояла низкая складная кровать, на которой лежал их сын, тоже Джон, одиннадцати лет от роду; разметав кудри по подушке, он крепко спал: возможно, ему снилось, как он ловит рыбу на Чертовой речке в Кратхэе.

Клара стояла перед грозной хозяйкой дома, машинально поглаживая фартук и мысленно проклиная свою судьбу — почему именно ей выпал этот жребий, отправиться сюда снова, — но делать нечего: словно желая прочистить горло, она кашлянула как можно громче.

Продолжала спать миссис Браун, безмятежно сопел юный Джон Браун, с той стороны ветхой муслиновой занавески тоже не было ни звука, ни движения.

Клара сглотнула, дернула подбородком и, стиснув руки, отважилась впустить в комнату свой голос — громко и четко она сказала: «Мэм, очень сожалею, что побеспокоила вас, но… король умер, мэм».

От этих слов Браун, сразу проснувшись, вскинулась на своем кресле-качалке, широко раскрыв глаза; ее лицо обрамляли непослушные густые волосы, длинные и черные — как самая беспросветная зимняя ночь.

— Король умер? — хриплым голосом переспросила миссис Браун. — Ты сказала, король умер?

Она потерла ладонями глаза, прогоняя остатки сна.

— Да, мэм, — ответила Клара и перекрестилась.

Этого события королевский двор ждал уже с конца мая, когда личный врач Его Величества сэр Генри Хафорд сообщил, что король Уильям находится «в крайне болезненном состоянии, определенно вызванном сенной лихорадкой, и по данной причине ему предписан постельный режим». Король уже не вставал — надо полагать, соответственно этому предписанию.

Вскоре короля посетил секретарь по иностранным делам лорд Палмерстон, который и взял на себя печальный долг оповестить нацию, что состояние здоровья монарха внушает самые серьезные опасения и вряд ли его болезнь продлится долго. (В частной беседе секретарь по иностранным делам высказал надежду, что король протянет подольше, «чтобы нас не застало врасплох, что правительницей империи станет совершенно неопытная девица восемнадцати лет, едва вышедшая из-под строгой опеки воспитателей».) Королевскому двору после такого заявления не оставалось ничего, как готовиться к грядущему безрадостному событию.

И вот теперь король умер. Миссис Браун, полыхая гневом на саму себя за то, что заснула (буквально провалилась в сон, будто во хмелю, так подумалось ей), рывком встала и потянулась за своим палашом, прислоненным к кирпичной стене рядом с камином. Схватив его, она сбросила шаль, под которой обнаружилась грубая короткая куртка и надетый поверх нее кожаный панцирь.

Она носит доспехи, мгновенно поняла Клара, и молодой служанке с трудом удалось подавить смех — нервный смех, вызванный отнюдь не радостью, а внезапным испугом.

— Как давно? — рявкнула миссис Браун.

— Что, сударыня?

— Как давно умер король, глупая девчонка? — прорычала та.

От громких звуков материнского голоса маленький Джон зашевелился, и Мэгги Браун спохватилась. Он ведь так чувствителен, у него бывают такие видения — такие тяжелые видения… — ему нужна защита от всего этого…

— Как давно, Клара? — настаивала Браун, теперь намного тише и мягче. — Сколько времени прошло с тех пор, как король умер?

— Мне сказали, что пять минут назад, мэм, — ответила Клара.

— И они отбыли?

— Кто отбыл, мэм?

— Лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский. Они уже отправились в Кенсингтонский дворец с этой новостью?

— Да, мэм.

— Тогда через два часа Англия получит королеву. Начнется новое царствование.

И уже ничего не будет по-старому. Ибо слишком долго Англией правили тираны и сумасшедшие, бабники и дураки. Европа заражена революцией, во Франции… впрочем, не стоит и вспоминать о том, что творилось в этой покинутой Богом стране, обо всей той крови, которую там пролили во имя революции. Гораздо важнее то, что глаза англичан прикованы к Европе: кто-то смотрит в том направлении нервозно, а кто-то и с завистью.

Революция. Кровопролитие. Анархия. Это была его работа, и он умел выбирать моменты.

Браун оторвалась от своих мыслей и вскинула голову, будто принюхиваясь к чему-то.

— Сегодня неспокойно, — начала она тихо, а затем повысила голос, — тьма подступает. Я должна успеть добраться до девчушки раньше него.

— Раньше лорда Конингэма, мэм?

— Нет, девочка, раньше него, князя хаоса и тьмы. Того, кто приносит этой стране войну, голод и чуму Я чувствую, девочка, что он готовится, он сделает попытку сегодня ночью. Уже собрал своих прислужников, этих своих адских немых пособников.

Клара задохнулась. Слуги говорили об этом между собой — о том, что нередко миссис Браун словно лишается разума и начинает говорить разными голосами; что еще лет двадцать тому назад Мэтью Хопкинс наверняка приказал бы утопить ее как ведьму, а в нынешние, более просвещенные и либеральные времена она оказалась даже на королевской службе и нередко отправляется с какими-то тайными, весьма подозрительными поручениями; что она постоянно несется куда-то на своей лошади ночью, ничуть не скрывая этого; а иногда подковы у ее коня бывают обтянуты чем-то мягким, наверное, войлоком, потому что конь движется совсем бесшумно; и что оружием она владеет в совершенстве, как никто другой, и сражаться умеет с такой яростью и такой силой, какие не всегда бывают у лучших, самых опытных воинов.

Они о многом говорили, эти слуги.

Миссис Браун откинула назад свою роскошную гриву и натянула широкую рубашку, продолжая при этом говорить так, как если бы слова текли сами по себе, помимо ее воли.

— Шеренга за шеренгой, они движутся, Клара. — Вытянув руку, она потерла большим и средним пальцами — так, наверное, археолог пробует на ощупь никому не нужную пыль, найденную у себя под ногами. «Они в воздухе, разве ты не чувствуешь их?»

Клара отрицательно помотала головой, чуть отступив назад по выложенному плиткой полу, — будто завороженная, она была не в силах оторвать взгляд от фигуры, стоявшей перед нею и явно готовившейся к бою.

— Сатрапы ночи, наместники тьмы, — сказала Браун, и ее глаза блеснули цыганским огнем из-под угольно-черных прядей. — Они движутся…

Надев и затянув потуже ремень своей портупеи, она тряхнула волосами и, расставив ноги шире, уперла руки в бока.

— Как я выгляжу, девочка? — спросила она свою молодую гостью.

— Вы похожи на… королеву-воительницу, мэм, — задохнулась Клара: внезапно ей стало жарко.

— Меня можно испугаться? — спросила Браун.

— Немного, мэм… да, если честно.

— Хорошо. Именно этого я и хочу. Если даже до тебя, служанки Его Величества и потому находящейся под нашей защитой, дотронулись холодные пальцы страха, то на что только могут надеяться обитатели ада, а?

— Обитатели… сударыня?

— Слуги падшего и твари, созванные из мерзких закоулков преисподней, — пояснила Мэгги так спокойно, будто речь шла о чем-то совершенно обыкновенном, и прошествовала мимо Клары к двери.

В этот момент муслиновая занавеска откинулась, и там показался Джон Браун: на нем были бриджи и нижняя сорочка, длинные волосы всклокочены.

Он кашлянул.

Муж и жена несколько мгновений смотрели друг на друга.

— Заставь своего фаворита лететь стрелой, Мэгги, — наконец бросил он.

— Да, Джон Браун, — у жены промелькнула тень улыбки. — Непременно.

— И следи за своей стойкой, — добавил он. — Блок и отбив.

Но даже если она и услышала его, то не ответила. Дверь уже захлопнулась за нею.

 

III

Чуть раньше,

Кенсингтонский дворец

Принцесса Александрина Виктория, законная наследница трона, сидела за большим письменным столом красного дерева в своей спальне, освещенной колеблющимся пламенем свечи, и составляла список.

Или, если говорить точнее, это были списки, поскольку их было два: на одной странице своего дневника она перечисляла все, что ей нравилось; на другую заносилось то, что вызывало у нее отвращение.

Принцессе Виктории (вот уже много лет Дриной ее называли только самые близкие члены семьи) исполнилось восемнадцать, но детородной стадии она достигла всего лишь пару месяцев тому назад. При всей ее молодости образования ей было не занимать: в три года принцесса уже училась говорить по-английски и по-французски, в дополнение к своему первому языку, немецкому; довольно скоро после этого она превосходно освоила латынь, итальянский и испанский, и все эти лингвистические навыки не были для нее мертвым грузом: к шестнадцати годам она уже прочла Энеиду в переводе Драйдена, Илиаду в переводе Попа и Историю Карла XII Вольтера (во французском оригинале, naturellement). С той поры жажда новых знаний стала у нее почти ненасытной. Она продолжала читать сочинения Овидия, Вергилия и Горация; Попа, Коупера, Шекспира и Голдсмита; она корпела над обширными трактатами по экономике и астрономии; она знала юриспруденцию по трудам Блэкстона, постигала географию, естественную историю и этику, заучивая многие цитаты наизусть. Она освоила Историю Англии Голдсмита, а его труды по истории Греции и Рима ее просто очаровали; она знала Историю мятежа Кларендона и Исторические вопросы Магнолла.

Не зря перешептывались, что образование принцессы, которым руководила ее воспитательница баронесса Лезен, могло вполне поспорить с тем, что давалось в Оксфордском университете — заведении, которое ей, разумеется, было бы недоступно по причине ее пола, будь она даже предполагаемой королевой Англии.

Но помимо всех тех предметов, которые постигались ею в стенах Кенсингтонского дворца, где она была фактически пленницей, существовало еще кое-что, гораздо более важное для нее, чем все прочие знания и открытия — наиболее решительно и непреклонно она изучала саму себя, составляя обо всем свое собственное мнение.

Как вот теперь она могла сказать с абсолютной уверенностью, что доподлинно и искренне, полностью и бесповоротно не выносит черепаховый суп.

Она его просто ненавидела.

Поскрипывание ее пера, выводившего слова на странице дневника, было единственным звуком, нарушавшим царившую в комнате тишину. На правой стороне разворота, в самом верху страницы она изящно вывела «черепаховый суп».

Одна только мысль о нем. О черепаховом супе. Уф. У нее скрутило живот. Ее рот скривился. Одной мысли о нем было достаточно, чтобы самое щедрое сердце превратить в скрягу.

Принцесса жила в одной комнате с матерью; сейчас та оторвала взгляд от книги, которую читала.

— Уже поздно, Виктория, — сказала она по-немецки: когда они были одни, то говорили именно на этом языке.

— На самом деле, скоро будет рано, — подумала про себя принцесса, — вот-вот будет полночь. Вслух же она попросила: «Еще чуть-чуть, мама».

— Правительнице нужен отдых, — наставительно напомнила герцогиня Кентская, мягко улыбаясь дочери.

В двадцати милях от них, в Виндзорском замке, король Уильям, или Вильгельм IV, умирал от своей «сенной лихорадки», и ни для кого не было секретом, что герцогиня, как никто более, с нетерпением ожидала его кончины. «Сенная лихорадка, — насмешливо фыркнула она, услышав официальный диагноз, — его нужно опылять до самой смерти. Непременно пошлем ему цветов с пожеланием скорейшего выздоровления!»

«Т-с-с, мама, — попросила тогда Виктория, ибо своего дядю она любила. Конечно, спору нет, он ссорился с ее матерью, да и собственные подданные его не слишком-то жаловали, но к ней он всегда относился с большой добротой и сердечностью.

— Моя дорогая, ты можешь продолжить свою писанину завтра, — настаивала герцогиня и позвонила в колокольчик. Виктория постаралась скрыть свое недовольство. Она любила засиживаться допоздна.

В комнате снова стало тихо.

То есть если не считать поскрипывания пера в дневнике Виктории. Теперь она перевела взгляд на левую часть списка, перейдя к более приятным мыслям.

Больше всего на свете она обожала своего спаниеля — любимца и красавца Дэша. Она наряжала его, как другие девушки одевают своих кукол, купала его каждую неделю и регулярно гуляла с ним по часам, будь то дождь или солнце; повсюду брала его с собой, и, взамен, он был самым приятным и верным спутником, о каком только можно мечтать.

Он был прелесть, ангелочек, да и только. Ведь в прошлом году, когда Виктория гостила у принца Альберта Саксен-Кобургского, такого элегантного и эффектного, Дэш приложил руку (надо сказать «лапу», подумала она мимоходом, невольно ухмыльнувшись от смешного звучания обычной фразы) к тому, чтобы повернуть то, что поначалу было вполне невинным свиданием, в… ну, скажем, в нечто немного большее.

Этот визит состоялся благодаря ее дяде Леопольду, королю Бельгии, имя которого, скорее всего, сейчас и присоединится к списку на левой странице ее дневника, следом за Дэшем: ведь именно он устроил ей встречу с Альбертом и его братом Эрнестом в Кенсингтонском дворце по случаю своего дня рождения.

По правде, она сильно не любила все эти тщательно планируемые вступления; этикет и условности так отягощали сам праздник, что почти невозможно было веселиться, как им хотелось, хотя она, конечно, старалась: как обычно, были танцы — по крайней мере, то, что можно было ими хоть как-то назвать. И это — еще одна строчка на левой странице ее дневника; она невероятно обожала танцевать и делала это при малейшей возможности. Беда только, что такие возможности подворачивались крайне редко.

В этот момент раздался стук в дверь.

Виктория посмотрела туда, где сидела ее мать. Но герцогиня заснула в кресле с раскрытой книгой в руках, губы ее чуть подрагивали в такт ровному дыханию. Увидев ее спящей, Виктории захотелось, чтобы мать ее обняла, поцеловала — она так нуждалась в понимании и любви. Конечно, все это между ними было, уверенность в том ничто не могло поколебать, но все же это было как-то завуалировано, будто алмаз в массе угля, и много места в материнской любви занимало что-то еще. Ожидание. Честолюбие. Все это, Виктория в том не сомневалась, конечно, с самыми наичистейшими побуждениями. Теперь же, когда мать спала и лицо ее утратило свое обычное, лукавое выражение, она казалась такой безмятежной и почти беззащитной. Виктория ощутила, как сильно ей хочется подойти и прижаться к матери.

В дверь еще раз постучали. Это вывело Викторию из глубокой задумчивости.

— Войдите, — сказала принцесса. Голос у нее дрогнул, и она почувствовала себя глупой и слабой. Едва она успела вытереть увлажнившиеся глаза, как дверь тихо открылась и в комнату вошла придворная дама, одна из восьми, обслуживающих спальню. Ее длинные юбки шуршали, она держала перед собой свечу, прикрывая пламя рукой.

Хотя, как поняла Виктория, приглядевшись внимательнее, это была, собственно, не одна из тех дам, и ее не сопровождали две знатные девушки, как полагалось по этикету…

Что было крайне необычно. Даже неслыханно, в самом деле…

Словно прочтя ее мысли, дама поставила свечу и затем сделала реверанс, опустив глаза при обращении к принцессе. «Ваше Королевское Высочество, — промолвила она, — главный дворецкий приносит свои нижайшие извинения, но произошла какая-то путаница с очередностью дежурств. Вместе с домоправителем они сейчас пытаются в этом разобраться, Ваше Высочество».

Это звучало вполне правдоподобно. Путаница и неразбериха были частыми гостьями в жизни дворца, и было известно, сколь оживленные диалоги происходили в таких случаях между главным дворецким и домоправителем.

— Бог мой, — сказала она, радуясь при этом, что к ее голосу вернулось обычное звучание, — там скандал?

— Да, почти потасовка, Ваше Высочество.

Принцесса глянула на мать, понимая, что никакой скандал не пойдет ни в какое сравнение с тем волнением, в которое мгновенно придет герцогиня, узнай она о том. Виктория прожила в Кенсингтонском дворце почти всю жизнь и никогда не знала, что может произойти, и одному Богу известно, какой может быть реакция ее матери.

— Очень хорошо, — сказала принцесса, — а наша задача, чтобы не стало еще хуже…

Она показала глазами на спящую герцогиню и приложила палец к губам.

— Вы можете продолжать, — добавила Виктория.

На мгновение лицо дамы осветилось, когда она подошла ближе к свече, и Виктория воспользовалась возможностью рассмотреть ее чуть лучше, однако и теперь она никак не могла ее признать. Придворная дама в спальне ее матери, возможно, из новеньких; впрочем, они там имели полную независимость, когда дело доходило до найма персонала. Она была даже красивой, во всяком случае, ее лицо притягивало. Потом оно снова оказалось в тени — женщина повернулась спиной и начала заниматься кроватями, готовя постели ко сну.

Снаружи послышался отдаленный рокот. Летняя гроза? Виктории почудилось, что комната вдруг осветилась ярче, будто от вспышки молнии, и словно в подтверждение раздался второй удар грома.

Ей стало уютно от мысли, что она сейчас не снаружи, а под безопасным кровом; она повернулась к придворной даме спиной, и ее мысли вновь унеслись к Альберту.

Она должна была признать, что не сразу поддалась чарам принца, хотя сомневаться в его огромном обаянии не приходилось. Несомненно, из них двоих он был намного красивее; она обратила внимание и на его изящный нос, и, в особенности, на рот. Эта часть лица весьма ее интересовала. Ей нравилось смотреть на рот собеседника во время разговора. Пусть другие говорят, что контакт устанавливается глазами. Но Виктория, как обычно, в любом деле следовала своим собственным ощущениям, и для нее главное о собеседнике говорил его рот. У Альберта губы были полными и мягкими; ей нравились его усы. О, его глаза были тоже ласковыми, яркими и ясными. Более того, он отличался музыкальностью и умел хорошо рисовать.

Но, с другой стороны, было как-то скучно.

Если вспоминать с самого начала, Альберт прибыл, страдая от ужасной, просто изнурительной морской болезни. Ладно, пусть знакомство оказалось не очень хорошим, кто спорит? Но, если честно, он был несколько робким. Конечно, Виктории не нравились чересчур самонадеянные мужчины (ей вспомнился один из таких, и от одной мысли о нем у нее поджались губы), но была такого рода черта, как мучительная робость. В этом отношении Альберт был совсем не похож на Эрнеста, который проявлял гораздо больше энтузиазма касательно тех вещей, которые Виктория обожала: приемы, обеды, танцы и связанные с ними поздние отходы ко сну. Во время своего первого появления на придворном балу Альберт в какой-то момент просто заснул, из-за чего все изрядно повеселились, да и на празднестве в честь ее семнадцатилетия он был вынужден извиниться и отбыть пораньше, «бледный как мел», о чем она и записала в своем дневнике. Прошла почти неделя, а он так и не оправился в достаточной мере, чтобы насладиться Большим балом в Кенсингтонском дворце, на котором она в упоении кружилась и танцевала до самого утра. Альберт же вновь удалился очень рано.

Да, было довольно мило проводить с ним дневные часы, когда они могли петь и играть на фортепиано, ездить верхом и рисовать. Однако его привычка исчезать с приходом ночи, признаться, наводила на нее скуку, и, если уж совсем начистоту, подумала она теперь, в пол-уха слушая позади себя шорохи от перемещений придворной дамы по комнате, то прошлый визит вполне мог закончиться ее выбором в пользу Эрнеста, хотя внешне он далеко не так красив, как его брат.

Именно обращение Альберта с Дэшем — и только оно — сыграло главную роль в том, что ее чувства обратились к нему. Он играл с Дэшем и невероятно заботился о нем, он был предельно внимателен, и спаниель в ответ тоже проникся симпатией к принцу, при каждой возможности норовя лизнуть его в лицо. В общем, они понравились друг другу — ощутимо понравились.

Именно это все и расставило по своим местам. В тот вечер, когда Альберт и его брат уехали, она вернулась к своему дневнику, записав в него, как ей будет не хватать двух кузенов, «которых я люблю очень и очень сильно, намного сильнее, чем всех других кузенов в мире».

Ей всегда так нравилось подчеркивать при письме некоторые слова — это будто наполняло их жизненной силой, она совершенно явственно это ощущала.

Виктория взглянула на мать, которая продолжала спать. Следовало бы ее уже разбудить, но тогда мать снова прикажет закрыть дневник, а ей так нравилось составлять свой список. Впрочем, и придворная дама еще не закончила свою работу, она продолжала двигаться между кроватями. Нет, подумала принцесса, пусть мама поспит еще чуть-чуть.

Снаружи раздался очередной раскат грома, в комнате ему вторили все еще шуршавшие юбки придворной дамы. Пламя свечи отбросило ее тень на стену, над столом Виктории, и пару мгновений она вглядывалась в нее. Как странно, просто невероятно, подумалось принцессе: тень придает ее ногтям совершенно аномальную длину.

Потом она снова перевела взор на книгу, вернувшись к списку приятных вещей.

Скрип, скрип.

Виктория записала, что очень любит музыку Мендельсона, пирожные с кремом и бисквиты, всех своих кукол (их было 132, она уже выросла из них, как не раз напоминала ей Лезен, но втайне принцесса продолжала их обожать), и танцы допоздна, и эль, и Лезен, и дядю Леопольда, и бедного дядю Уильяма, так безнадежно больного сенной лихорадкой, — там, в Виндзорском замке.

Затем она посмотрела на правую страницу дневника, с перечнем нелюбимых вещей.

Под строкой с черепаховым супом она записала «епископы».

Это из-за париков. С них осыпалась пудра, и от них чем-то пахло. Она ненавидела парики.

Так, теперь к политике. Ей нравились виги. Партия тори — так себе, у нее было какое-то недоверие к ним. Она знала, что пока от нее, в ее положении «без пяти минут королевы», подобных мнений никто, конечно, не ждал, и что если (или когда) она взойдет на трон, то ее обязанностью будет пристальное, детальное вхождение во все тонкости государственных дел, внешней и внутренней политики, но сейчас это был ее дневник, и ей незачем было прятать от него свои истинные чувства. Так что она будет записывать дальше.

Самое главное из худшего она оставила напоследок и теперь заставит себя это написать.

Скрип, скрип.

Итак, сэр Джон Конрой.

 

IV

20 июня 1837 г., 2.40 ночи.

В десяти милях к западу от Кенсингтонского дворца

Дождь и гром не мешали ей слышать барабанную дробь их подков по земле. Честно говоря, едва покинув Виндзор, она почти ждала их — всадников-упырей, мерзких прислужников Князя Тьмы.

Задача у них одна, она знала: остановить ее на пути к Дворцу. А они знали, что им лучше сгинуть совсем, чем не выполнить эту задачу.

Значит, затевался план убить девушку.

Эта мысль пришпорила ее. Она наклонилась вперед, будто эхом к словам Джона Брауна, сказанным ей напоследок (последние ли это были его слова к ней? Ее нежного Джона Брауна? Ее опоры? Но милости она не попросит): «Заставь своего фаворита лететь стрелой», выдохнула прямо в ухо своему любимцу Хелферу, вложив всю свою ласку в эти слова: «Скачи изо всех сил, Хелфер!».

Она отпустила поводья, уцепившись за гриву коня и так тесно прижавшись к его туловищу, что чувствовала, как сокращаются его мышцы и сухожилия. Она заметила, как возросла его скорость; «Бог с тобой, Хелфер», — шептала она, крепко держась за него. Его ноздри равномерно раздувались, жадно хватая воздух.

Итак, что она знала о всадниках-упырях? Они обычно охотились группой по трое и всегда только под покровом темноты; они сражались, используя мечи, сделанные из костей их жертв, и что каждое следующее убийство только увеличивало силу их оружия, которое могло буквально высасывать жизнь из врагов; она ни разу не встречалась ни с кем из них в бою, но слышала, как говорили, что была лишь горстка смертных, кому довелось биться с ними и остаться в живых, и еще говорили об их сплоченности, жестокости и низком коварстве, и что единственная возможность победить всадника-упыря — оставаться на коне. Пожертвовать своим седлом значило умереть.

И было еще кое-что, известное об этих всадниках, помоги же мне, Боже.

Они были очень и очень быстрыми.

В кругах королевских наездников Хелфер имел репутацию самого стремительного скакуна — ибо за что еще Браун выбрала его, если не за скорость? Но был ли он так же резв, как всадник-упырь? Как каждый из них троих? Она вжала лицо в гриву, вдыхала его запах, слилась в единое целое с ним, своим любимым конем.

Позади нее слышался адский гром копыт. Она не смела оглянуться. Даже просто посмотреть на всадника-упыря означает ускорить свою собственную смерть. Так ей говорили…

Но, возможно, это были приспешники Астарот, глядеть на которых не следует никому? Нет, у тех ужасное дыхание, и при них нельзя сделать ни вдоха без того, чтобы он не стал для вас последним. Тогда это Нефилим? Она усмехнулась, несмотря на всю отчаянность своего положения, — ей вспомнился их старый учитель демонологии: когда он чего-то не знал, то приходил просто в отчаяние и считал себя никчемным; смешно хватался за голову и швырял об стенку древние тексты. Но вот наступил момент, когда позади себя она услышала негромкое и странное ржание, которое не было похоже ни на человечье, ни на лошадиное.

Они догоняли. Она призывала Хелфера вперед и вперед, хотя он так и рвался в темноту, устремляясь к Кенсингтонскому дворцу. Позади нее густой завесой смыкался стук копыт; открытое пространство было лишь впереди.

Как далеко еще? Пара миль? Так ей казалось. Только там она будет в безопасности; они не смогут проследовать за нею внутрь.

Они уже близко. Хелфер отдал ей все, что смог, но этого было недостаточно — обогнать всадника-упыря ему оказалось не по силам. Верить в такое было просто безумием.

Вперед, к спасению!

Может быть… Надежда все еще теплилась в ней. Впереди она увидела массу деревьев, медленно проступавших сквозь мглу, будто это отступала разбитая армия, — их было много, теснясь, они сгущали серую ночь до полной черноты.

Это может дать ей крохотный шанс в битве. Теснота всадникам-упырям не годится — так им трудно маневрировать. Ей, впрочем, тоже, спору нет, но ведь она Мэгги Браун, и бороться в таких условиях ей не впервые. Даже привычнее. (Ее наставнику в боевых искусствах — «Блок и отбив, Мэгги, блок и отбив» — никогда не приходилось разочаровываться в ней: о нет, были исключительно похвалы, восхищение, затем пошли поцелуи украдкой, любовь, брак…)

Она приникла губами к уху Хелфера, давая новую команду, и конь изменил направление. Позади, как она уловила, их преследователи поняли ее намерения и удвоили свои усилия. Звук мощного галопа заслонил теперь от нее все, и она еще крепче обхватила Хелфера, посылая его вперед. «Заставь своего фаворита лететь стрелой, Мэгги». Ее волосы развевались где-то позади.

Она что-то почувствовала. Будто волосы зацепились за ветку, хотя никаких деревьев еще не было. Что-то настигало ее и уже пыталось схватить. Отмахнувшись, она невольно оглянулась назад.

И увидела его. Всадника-упыря.

Это было что-то, отдаленно похожее на мужчину, именно что-то — тело, соединенное как-то странно с животным, со зверем, больше всего похожим на лошадь, — они сливались в одно целое, которое вроде бы дрожало и извивалось, словно моллюск, но при этом меняло свою форму.

Вначале она подумала, что это было нечто бесформенное, но потом поняла, что обманулась из-за темноты. Ночь окутывала их. Но не поглощала: они чернели, проступая темнотой более плотной, маслянисто-гладкой, и черными были их глаза, веки и все остальное. Черные губы раздвинулись в злобном оскале, обнажив заостренные, черные, будто эбеновое дерево, зубы — шеренги зубов, больше похожих на клыки, — за которыми темнел провал пасти. Дальше шли их плечи и руки, а вот ног не было. Вместо этого их лоснящиеся, как у тюленей, тела у бедер расходились вширь, словно эта бесформенная масса вдруг решила превратиться в настоящую лошадь.

К ней тянулась рука, на которой ногти больше походили на мощные когти хищника; она увидела пряди своих волос, прилипшие к этим пальцам, и ее охватил приступ невыносимого отвращения. В другой руке упырь держал меч: мерцающий и точеный, с лезвием гладким и острым, как у бритвы, он светился белым и совсем не напоминал кость, хотя Мэгги показалось, что на рукояти она заметила сустав.

Лишь секунду она смотрела на всадника-упыря, а потом вновь устремила свой взор вперед. «Давай, Хелфер, давай, — судорожно шептала она, — теперь они близко, уже дышат нам в спину!»

Вероятно, конь уловил в ее голосе нотку паники — их скорость увеличилась, а позади раздался рев недовольства, прозвучавший музыкой в ушах Мэгги Браун. Но даже это было не такой наградой, как немного отставший звук копыт, когда они с Хелфером помчались вперед, все быстрее и быстрее, через пустошь к деревьям.

Вспышка молнии разорвала небо, и затем последовал раскат грома. Она ощутила капли дождя на своих голых руках. Хорошо. Пусть будет дождь. Условия ей подходят. В тех местах, откуда они пришли, наверняка не бывает дождей.

Она еще раз оглянулась и увидела преследователей в сорока футах за собой: они скакали в ряд, подняв мечи, словно салютуя. Она усмехнулась и послала им свой салют, жестом из двух пальцев, вызвав этим у своих противников очередной рев ярости.

Теперь они скакали между деревьев, и Хелфер спотыкался так, что мог опрокинуться, наткнувшись на ветку, и она, в какой-то момент испугавшись, выпрямилась в седле, взяв в руки поводья.

Однако в этом не было необходимости; Хелфер был сообразителен и ловок, в их совместных приключениях ему уже приходилось двигаться в подобных условиях, а позади, как она могла слышать, дьявольские всадники справлялись с препятствиями не так успешно. Как сладко звучал этот треск за спиной; они же мчались вперед, и она позволила себе высказать надежду. «Продержись там, девчушка, — бормотала она про себя, — мы уже близко». Враги уже пробрались во дворец, она это знала, особенно один из них; но там были и друзья, так что она вознесла молитву, чтобы они начали действовать первыми.

Они выскочили на поляну, и Мэгги отважилась бросить еще один взгляд назад. И вновь усмехнулась, увидев, как двое из них с трудом пробираются вперед, запутавшись в кустах и густых мхах.

Но где-то есть и третий.

Она напряглась. Улыбка исчезла с ее лица. Где же третий?

Снова рев. На этот раз торжествующий.

Глупая Мэгги. Ленивая, самодовольная Мэгги, пронеслось у нее в голове. Она дернулась, пальцы уже пытались вытащить палаш, но было слишком поздно…

Третий всадник появился сбоку, откуда она его совсем не ждала: он прорвался на поляну с уже поднятым мечом, не дав ей возможности отразить атаку.

Она видела, как меч глубоко погрузился ей в плечо, и видела, как он вышел из раны, а на лезвии не хватало большого куска.

Мэгги скатилась с крупа Хелфера и, едва упав и коснувшись мягкой лесной почвы, одним гибким движением вскочила на ноги; ее конь попятился, стуча копытами и раздувая ноздри.

Она увидела, как всадник-упырь тоже попятился, и теперь оба они стояли друг против друга, готовые к битве; она смутно предчувствовала, что может произойти дальше, и успела выкрикнуть «Хелфер!», чтобы предупредить его, но два других упыря уже ворвались на поляну с противоположной стороны, у нее из-за спины, и напали на ее коня сзади, повалив его на землю.

Она увидела все это еще до того, как боль, белая и горячая, пронзила ее насквозь. Одной рукой она нащупала свое плечо и оперлась спиной о дерево, чувствуя, что кончики ее пальцев наткнулись на что-то жесткое и зазубренное внутри раны, оставленной всадником-упырем.

Кость от лезвия его меча, высасывающая ее жизнь.

Она опустилась на колени, почти парализованная болью; мокрые волосы упали ей на глаза. Она слышала негромкое ржание своего коня, уже бившегося в агонии. Его ноги подкосились, когда упыри обрушились на него сзади, причем их туловища сползли затем набок с коней, уподобившись какому-то желе, студню, так что теперь они могли достать до Хелфера, который лежал, умирая, в лесной грязи.

Пошел сильный дождь.

Спустя какое-то время стоны Хелфера прекратились, хотя упыри продолжали орудовать над ним своими мечами; слышался тупой, чавкающий звук, словно мясники разделывали тушу. Она попыталась сосредоточить внимание на собственной боли, сконцентрироваться на ней. Ее пальцы пробрались к куску лезвия, воткнутому в рану, и там было горячо — словно бушевал огонь. Стоило ей только дотронуться до него, как она почувствовала, что оно вонзилось ей в ключицу; боль усилилась.

Всадники-упыри закончили свое дело и теперь собрались вместе, выпрямившись в свой полный рост и выстроившись в один ряд на противоположной стороне поляны. Они смотрели на нее, побежденную и умирающую, а она стояла на коленях, и жизнь уходила из нее. С их мечей капала кровь. Кровь Хелфера…

Сквозь тяжелые пряди своих мокрых волос, сквозь слезы боли и отчаяния она посмотрела на изувеченное тело коня, потом перевела взгляд на всадников-упырей. Она видела их оттопыренные губы, их обнажившиеся зубы-клыки, она слышала их резкий смех посреди глубокой ночной тишины.

Ее пальцы ухватили кусок вражеской кости, и с диким криком боли она выдернула его из плеча. И швырнула эту кость адским всадникам.

Смех оборвался.

Она вытащила свой палаш. Еле удерживая его обеими руками, едва в силах его поднять, она все-таки оторвала острие от сырого и грязного месива, в которое превратилась земля в лесу.

— Так просто я не сдамся, — собрав все силы, выкрикнула Мэгги Браун. — По крайней мере, одного из вас я с собой захвачу. Кого же, ну?

Они двинулись на нее.

 

V

Чуть раньше,

Кенсингтонский дворец

Приготовив кровати, придворная дама вышла. Ей полагалось вернуться, когда принцесса и герцогиня отойдут ко сну, чтобы погасить и унести свечи, а утром вставить в канделябры новые.

Виктория смотрела, как она покидает комнату, решив про себя все-таки узнать ее имя. Принцесса молила все силы провидения, чтобы герцогиня не пробудилась; иначе непременно будет крик, шум, и герцогиня призовет своего личного секретаря и доверенное лицо, наблюдателя и конспиратора, глаза и уши, короче, своего проклятого сэра Джона Конроя.

Ее мать часто говорила, что без него она пропадет. По ее словам, сэр Джон был близким и преданным другом ее мужа, герцога Кентского — отца Виктории.

Виктория не помнила своего отца. Ей было всего восемь месяцев, когда во время великолепной охоты, устроенной герцогом в Сидмуте, он простудился, заболел воспалением легких и умер, оставив герцогиню с маленькой дочерью на руках и без единого пенни в кармане, так что им даже не на что было вернуться в Лондон. Именно тогда Конрой и предложил свои услуги, с благодарностью принятые герцогиней: она отчаянно нуждалась в средствах, она не говорила по-английски и остро переживала, что в этой чужой стране у нее не было союзников.

Как теперь ясно видела Виктория, все эти обстоятельства были на руку сэру Джону — тот спал и видел, как бы только возвыситься, чему мешало, однако, его недостаточно знатное происхождение; метил же он не иначе как на место, дававшее ему возможность встать рядом с троном — иметь влияние на того, кому предназначено занять королевский трон. Размышляя об этом сейчас, она поняла, что ей следовало бы поблагодарить судьбу за вовремя преподнесенный урок: теперь она знала коварство мужчин, которые рвутся к власти и ради этого используют других, манипулируют ими. В этом смысле она, можно сказать, прошла боевое крещение.

Словно вторя ее мыслям, комната на секунду озарилась сильной вспышкой молнии. Виктория глянула на мать в этом нереально ярком свете: та продолжала спать.

— Как же тебя угораздило так попасться? — пробормотала дочь.

О, при всей своей неприязни к нему, она не могла не признать, что от него действительно исходила некая сила, просто-таки аура надежности. Неприязнь совсем не мешала ей трезво оценивать и те качества в нем, которыми так восхищалась ее мать. Он был строен и изящен. Как бы сильно ни хотелось ей это отрицать, но… что правда, то правда. Он носил длинные волосы, не считаясь с модой; у него были четко очерченные скулы, на которые заглядывались многие придворные дамы, а его глаза временами могли становиться почти черными, и на дам это действовало безотказно.

И он знал, как правильно воспользоваться своими качествами. Порою Виктории казалось, будто только одной ей и дано было видеть его насквозь: обманчивая оболочка скрывала лживость и изворотливость, и натуру его определяла не страсть, которую все вокруг уж чересчур романтизировали, а раздражительность и тиранство. Похоже, именно последняя особенность его характера и позволила ему до такой абсолютной степени подчинить себе герцогиню.

Что он и сделал.

Но, спрашивается, какова цель? Виктория. Смерть короля Георга III («Бедный дедушка, — подумалось ей, — он совсем выжил из ума, они говорили, что перед тем как умереть, он 58 часов говорил одни глупости!») сделала ее третьей в списке престолонаследников — после двух мужчин хотя и среднего возраста, но явно не обещавших произвести на свет наследника. Виктория, конечно, была еще мала. И если бы трон достался ей раньше, чем исполнилось восемнадцать лет, то пришлось бы устанавливать регентство, при котором полномочным правителем делалась герцогиня.

А кто был советником герцогини?

Кто стал бы «скрытой пружиной власти»?

Конечно, ее личный секретарь, надежный защитник ее юридических прав.

Конрой был способен манипулировать людьми. Поговаривали, что он достиг своего положения именно таким путем. Была тем не менее одна-единственная персона, которую ему никогда не удавалось очаровать, переиграть или как-либо подчинить своему влиянию. И этой персоной была принцесса Александрина Виктория.

Разумеется, он пытался, и не раз, но его способности, какими уж они там были (никто не спорит, что у него есть известное обаяние, если не сказать, харизма), не распространялись на обольщение детей. Он пытался повлиять на чувства юной Виктории весьма грубыми шутками и поддразниваниями, что не только не возымело нужного действия, но произвело обратный эффект. И вот она росла, а вместе с тем росло также и ее презрение к нему; завоевать доверие престолонаследницы ему так и не удалось, хотя он явно надеялся добиться этого, пока она будет впечатлительной юной девицей — еще не ведающей предназначенной ей судьбы.

Тот день наступил, когда ей было одиннадцать — когда баронесса Лезен положила лист с генеалогическим древом в одну из ее книг. Раскрыв его, она увидела, что после Георга IV и герцога Кларенса (который, конечно, станет королем Вильгельмом IV «и который, — подумалось ей теперь, — лежит сейчас в Виндзорском замке, безнадежно больной от сенной лихорадки») следующей значится она.

Она может стать королевой.

Виктории хорошо запомнился момент, когда ее внезапно охватило острое чувство долга (это следовало бы назвать ощущением значительности момента, но тогда она была еще маленькой, да и вообще, прежде всего и главным образом она воспринимала это именно как долг), а значит, и желания делать все правильно — для своей страны и для Господа Бога.

— Я буду хорошей, — сказала она баронессе Лезен, и никогда ни в какие свои слова она не вкладывала столько смысла, как тогда в эту фразу: «я постараюсь соответствовать», «я подойду для этого», «из меня получится хорошая королева»…

Однако, к ее великой досаде, это вдруг полученное новое знание ничего не изменило в монотонности ее каждодневной жизни. Еще более жесткой и невероятно скучной эту рутину делало строжайшее соблюдение персоналом пресловутой «кенсингтонской системы», горячим поборником которой был — кто же еще? — сэр Джон Конрой.

Ее правила предусматривали много ограничений: ей не дозволялось ходить по дворцу в одиночку — никогда и никуда, даже спускаться или подниматься по лестнице без сопровождающих лиц. Ночью ей надлежало спать в одной комнате с матерью, днем ее ни на минуту не оставляли без контроля и наблюдения; почти постоянно возле нее находилась герцогиня, присутствовавшая при всех разговорах — принцессе не разрешалось беседовать с кем-либо наедине, без третьих лиц.

Еще хуже, что ей не разрешалось играть с детьми ее возраста: вместо них ее окружали взрослые, и многие из них, как она теперь понимала, воспользовались правилами как предлогом для того, чтобы отдалить ее от реальной жизни. Оградить от влияний извне.

Внезапно в комнате стало чуть темнее; посмотрев в сторону камина, она заметила, что одна из пяти свечей, догорев, погасла. Может быть, позвать горничную, чтобы зажгла новую? Наверное, надо бы, но, с другой стороны, ей хватит и четырех, а если у них там проблемы с персоналом, то не стоит добавлять им лишних хлопот. «Нет, не буду», — решила она, и ее мысли вновь вернулись к Конрою.

Чем ближе становилась дата восемнадцатилетия Виктории, тем чаще он пытался заставить ее подписать документы, назначавшие его личным секретарем принцессы. Она отказывалась, снова и снова. Даже когда она болела и лежала с температурой, он попробовал воспользоваться ее состоянием — настаивал, чтобы она поставила свою подпись, однако тут вмешалась Лезен. Его выпроводили.

Позже, когда она уже стала совершеннолетней, имели место и другие попытки. Как могла мать допустить такое?

Почему?

Потому что он был «демоном во плоти». Или чем-то вроде этого, написала она в дневнике.

Вскоре после этого появилась и новая ее запись: «Сегодня мне восемнадцать! Ну и старуха, надо же! И как все-таки я пока что далека от того, чем могла бы стать».

Хм.

Возможно, сама того не желая, она помогала окружающим утверждаться во мнении, которое с таким энтузиазмом поддерживали Конрой и ее мать — что она еще не готова для трона. «Ты пока очень молода», — написала ей мать в ее же дневник, и Виктория изумилась, как такое может быть: фактически стоять и заглядывать через плечо, когда человек пишет послание самому себе — послание весьма личного свойства. Возвращаясь к этой строчке в дневнике, она сейчас не могла не признать, что Конрой сделал удачный стратегический ход.

Нет. Она еще ему покажет, подумалось ей. Мысли вновь вернулись к тому дню, когда одиннадцатилетней девочкой она вздернула подбородок и сказала баронессе Лезен: «Я буду хорошей».

Она была полна решимости тогда, как, впрочем, и теперь. Когда это произойдет, она будет готова.

Готова править.

Она перевернула страницу своего дневника: пора было кончать с детскими мыслями о своей ненависти к черепаховому супу и надушенным парикам. Так или иначе, и то, и другое будет присутствовать в ее будущем, так что лучше уж свыкнуться с ними. Пришло время рассуждать так, как подобает монарху.

Она на мгновение закрыла глаза, чтобы сформулировать первую запись на странице…

Затем пробудилась, внезапно.

Влажное…

Кровь?

Она хотела потереть рукой глаза и замерла… Что-то влажное было у нее и на руке, и на лице.

О Боже, она нечаянно порезалась?

Она встала со своего стула покачнувшись и запаниковала, чуть не крикнув инстинктивно «мама», но вовремя одернула себя. Ничего же не болит, сказала она себе. Не будь же такой глупой. К чему тогда весь толк об избавлении от детских привычек? Вероятно, это кровь пошла носом, вот и все. Наверняка ничего серьезного.

В комнате было намного темнее, чем тогда, когда она…

Конечно. Она заснула. И как долго спала? Все свечи, кроме одной, уже догорели. Бог знает, который теперь час. Она подошла к камину, взяла подсвечник с еще горевшей свечой и опустила его пониже: теперь было видно, что на руках ее была не кровь, а красные чернила, и то совсем немного.

Она засмеялась и подошла к зеркалу, придвинув свечу поближе, а убедившись, что это действительно чернила, засмеялась снова: на щеке красовалось пятно.

Комнату осветила молния, за нею последовал раскат грома. В этом внезапном свете она рассмотрела чернильный след гораздо лучше. Прямо-таки даже красивое пятно, повеселела Виктория и пошла обратно к письменному столу: ей хотелось проверить, как же это она так улеглась на чернильницу, когда заснула. Слава богу, она потрудилась в этот вечер со своими записями, что пролитых чернил было совсем немного.

Ну, а сколько же все-таки времени она спала? Виктория поднесла свечу к часам. Господи, три часа утра. Сама она была в чернилах, мать все еще спала в своем кресле, и осталась только одна свеча, а надо готовиться ко сну. Постель почему-то не разобрана… и что тут делала та новая придворная? Принцесса ненавидела расстилать кровать — да, придется позвать горничных. Хочется надеяться, что главный дворецкий и домоправитель уже разобрались, кому из персонала сейчас очередь дежурить.

Как выяснилось, нет. Ибо после того, как она позвонила в колокольчик, в дверь постучали — надо признать, очень быстро, всего через пару мгновений, — и вошла придворная дама. Опять одна. Та же самая, подумала Виктория, хотя полностью в том она не была уверена: свет в комнате был теперь совсем тусклым, а дама — вот глупая девица! — не принесла с собой свечи!

Фрейлина молча закрыла за собой дверь и немного прошла вперед, оставаясь в глубине комнаты. Ни звука, только шуршание юбок.

— Боюсь, я заснула… — начала Виктория, сразу же ощутив некоторое беспокойство. Это из-за грозы, сказала она себе. Это все из-за нее. Проснулась так внезапно. А перед этим улеглась на чернильницу.

Пусть так, но почему ей так сильно хочется, чтобы придворная дама встала ближе, чтобы она вышла из тени: почему ей так нужно видеть ее?

— Все в порядке? — произнесла женщина, и тембр ее голоса, как заметила Виктория, был другим — более низким и глубоким, — чем при их предыдущем разговоре. И в самой интонации было что-то не то, что-то странное.

— Почти, — сказала Виктория, приняв королевский тон, или, точнее, пытаясь сделать это. — Так вот, мне требуется ваша помощь.

Женщина спросила: «Что прикажете, Ваше Величество?»

Виктория почувствовала, как ее охватил озноб.

— Прошу прощения, как вы сказали? Как вы только что обратились ко мне?

На секунду вспышка молнии озарила комнату, и она вдруг очень ясно увидела эту придворную даму. Да, это была та же самая; и что вновь поразило принцессу, так это красота женщины — красота почти гипнотической силы, как будто околдовывавшая…

Но Викторию поразило еще кое-что — поза женщины и выражение ее лица. Она держалась уже не как придворная дама. Она стояла, вытянув руки ладонями вперед, почти как в попытке проложить путь чему-то…

И она улыбалась…

Принцесса заметила все это в один миг; не успел прозвучать раскат грома, как она вскочила со стула. Ее ночная рубашка зацепилась за спинку стула, и она резко выдернула застрявший край.

— Выйдите вперед, — распорядилась она.

Женщина снова спряталась в темноту. Виктория могла видеть лишь ее силуэт. Вот юбки, вот руки.

Потом та заговорила.

— Король мертв, Ваше Величество, — ее голос шел из глубокой, густой тени. — Да здравствует королева!..

Король мертв?

Последовал еще один удар молнии, более продолжительный, чем предыдущий, и вспышка снова осветила даму Виктория схватилась за край стола, чтобы не рухнуть на пол от ужаса. Она увидела, что кисти рук у женщины растут, ногти удлиняются, превращая человеческие пальцы во что-то очень похожее на огромные когти; ее рост увеличился настолько, что уже превосходил высоту камина, возле которого она стояла. Потом свечи, уже давно, казалось бы, оплывшие, вдруг опять загорелись; огонь, отлученный от камина почти два месяца тому назад, вернулся в него вдруг забушевавшим пламенем. Женщина стала придвигаться, ее красные глаза засверкали; рот, все еще красивый, вдруг искривился и широко открылся, обнажив ряды — ряды! — острых как бритва зубов.

— Подходи же, Ваше Величество, — шипела она. — Иди ко мне.

Снова глухой раскат грома.

Женщина скользила к ней: одна рука с когтями вытягивалась далеко вперед.

И Виктория поняла. Поняла, что ей надо делать.

(Потом она не раз и не два будет спрашивать себя: как? Как она узнала, что ей делать? Это была интуиция или действие по ситуации?

И как она поняла, что именно это было, здесь, в ее комнате? Что это был суккуб, демон в обличье женщины.

Но это будет позже, а тогда…

Тогда она не останавливалась для раздумий.

Она действовала.)

Правой рукой Виктория схватила со своего письменного стола нож для разрезания бумаг и вскрытия писем, затем перехватила его левой рукой, которую и выставила вперед, а правую отвела для равновесия назад, приняв абсолютно правильную стойку.

Суккуб зашипела, сделав шаг назад. Шорох юбок. Глаза, красные и поблескивающие, как-то потускнели. Рот закрылся. Затем выражение стало настороженным; она присела, став ростом почти как принцесса, и медленно завела руку назад, приняв позу, которая больше всего напоминала стойку скорпиона перед атакой — так показалось Виктории. Другая рука, с поднятыми когтями, вытянулась вперед. Согнув лапы в коленях, суккуб перенесла центр тяжести своего туловища чуть пониже.

Противники смотрели друг на друга.

Не мигая.

На другом конце комнаты герцогиня чуть шевельнулась в своем кресле. Она громко вздохнула и почмокала губами, будто тучный король на вечернем пиру. Она произнесла во сне что-то нечленораздельное, похожее на «ей быть королевой», но, может быть, и что-то иное.

Суккуб улыбалась.

Виктория тоже улыбнулась в ответ.

Герцогиня продолжала спать.

Тогда дверь спальни, находившаяся позади суккуба, тихо отворилась, и в комнату вошла фигура — Виктории эта фигура была незнакома.

Глаза у суккуба сверкнули, но она не обернулась. На ее руке, вытянутой для равновесия, поднялся палец, словно оповещая о новоприбывшей персоне.

— Ты неплохо обучила ее, Защитник.

— Хорошенькое дельце, — сказала Мэгги Браун, быстро пересекая комнату; ее доспехи и кожаная куртка потемнели от крови, из-за ремня торчали три забрызганных кровью костяных меча. — Ничему я ее не учила. Признаться, не имели мы такого удовольствия, не так ли, малышка?

Виктория, чуть смущаясь, отрицательно покачала головой.

Суккуб с шипением развернулась, чтобы встретить Браун, а та моментально вытащила два костяных меча.

— Пора умирать, суккуб, — сказала она, — пора умирать.

Раздался стук в дверь, и все три женщины замерли, переводя взгляд с герцогини на дверь и обратно. Герцогиня заворочалась, ее веки дрогнули.

Стук повторился.

— Ваша милость, — донесся взволнованный голос, — гофмейстер королевского двора и архиепископ Кентерберийский желают видеть Ее Королевское Высочество принцессу Викторию. Они желают ее видеть немедленно.

Герцогиня открыла глаза.

 

VI

Чуть раньше.

В карете, к западу от Кенсингтонского дворца

Они сидели в карете в главном парадном дворе Виндзорского замка. Гофмейстер королевского двора лорд Конингэм вместе с архиепископом Кентерберийским ожидали кучера. Каждый держал в руке стакан с шерри, которое было подано им на серебряном подносе. Лакей, принесший поднос, был в ливрее и белом парике, перевязанном черным бантом.

Как того и требовал обычай, они поблагодарили его, быстро осушили свои стаканы и поставили их обратно на поднос; лакей тут же отвесил поклон, повернулся — гравий заскрипел под высокими каблуками его черных, начищенных до блеска башмаков, — и отошел.

Они ждали, сложив руки на коленях; время от времени поглядывали друг на друга и обменивались улыбками. В какой-то момент архиепископ Кентерберийский раскашлялся, и его спутник предложил ему носовой платок; архиепископ вежливо отказался, после чего между ними вновь воцарилось неловкое молчание.

По правде, лорд Конингэм всегда опасался, что общество архиепископа Кентерберийского будет его сильно тяготить: он боялся быть втянутым в обсуждение церковных дел, поэтому обычно старался уклоняться от бесед с влиятельным иерархом. Однако сегодняшняя встреча была неизбежной. Они были облечены миссией чрезвычайной важности для монархии: в Кенсингтонском дворце им предстояло встретиться с принцессой Александриной Викторией и уведомить Ее Королевское Высочество о наследовании ею трона; им надлежало отбыть немедленно и не жалеть лошадей.

А они ждали.

И кучер не появлялся.

Правда, вскоре вновь появился лакей с серебряным подносом: он нес еще два стакана шерри.

Как того и требовал обычай, они поблагодарили его, быстро осушили свои стаканы и поставили их обратно на поднос; лакей тут же отвесил поклон, повернулся на своих высоких каблуках и отошел.

Немного погодя они получили по третьей порции, после чего, наконец, появился и кучер: неровной походкой он шел к карете, не обращая никакого внимания на доносившуюся оттуда громкую ругань — двое джентльменов, сидевших в карете, желали как можно скорее попасть по чрезвычайной надобности в Кенсингтонский дворец, и как же можно, о Господи, их так долго задерживать?

Прежде чем отбыть со своей неотложной миссией, джентльмены, однако, согласились принять еще по стаканчику шерри.

Ливрейный лакей степенно нес поднос, двое джентльменов осушали свои стаканы, смачно вытирали губы, ставили стаканы обратно на серебряный поднос, стукнув ими гораздо громче, чем нужно, и благодарили слугу — более оживленно, чем нужно.

И вот они — эти двое, на которых легло тяжкое бремя новостей королевского двора, — уже ехали, и лорд Конингэм обнаружил, что общество архиепископа Кентерберийского его ничуть не тяготит, ибо этот человек оказался просто самым настоящим весельчаком. Не успели протрястись мимо живые изгороди у замка, как оба уже проявили простодушие, если не сказать, неосторожность в своих высказываниях, даже не пытаясь скрыть своего ликования по поводу того, что именно им досталась эта миссия — огорошить Викторию долгожданной новостью, а ведь такое положение дел наверняка взбеленит премьер-министра, лорда Мельбурна, которому, естественно, не удастся переговорить с принцессой раньше них.

— Дитя, — бросил лорд и затаил дыхание, надеясь, что его спутник или великодушно извинит его за это восклицание, или же сочтет за лучшее не расслышать его — как-никак дорожная тряска.

— Дитя, — подхватил архиепископ. Видимо, он был настолько озабочен тем, чтобы удержать на голове свою митру, угрожавшую свалиться при каждом толчке кареты, что это помешало ему заметить бестактность лорда Конингэма (чему тот, вспоминая об этом гораздо позже и трезво анализируя события той ночи, мог только порадоваться, вздохнув с немалым облегчением).

— Она пленница своей матери, — теперь уже смело, в полный голос заявил гофмейстер лорд Конингэм. — У нее и у того человека, Конроя. Скажите мне, архиепископ, что хорошего может из всего этого получиться? Англию ждет только крах, попомните мои слова.

Архиепископ подался вперед, в желании более внятно донести до собеседника свое мнение; он как раз собирался его озвучить, по привычке уже красноречиво подняв указательный палец, но тут карета въехала на особенно неровный участок дороги, и он упал, свалившись со своего места на пол. Несколько мгновений архиепископ лежал на дне экипажа в самой неблаговидной позе, со съехавшей набок митрой, и оба спутника замерли в молчании — столь неловкую ситуацию не предусматривал ни один протокол. Затем оба не выдержали и рассмеялись; лорд Конингэм помог архиепископу Кентерберийскому подняться, и оба они просто загоготали, да так громко, что не заметили, как именно в тот момент их карету обогнал всадник. Впрочем, коня и не было слышно — его подковы обтягивал войлок. И они не увидели, что у всадника были длинные иссиня-черные волосы, отлетавшие далеко за спину, а у бедра был приторочен широкий меч.

Нет, пассажиры кареты этого не заметили, поскольку коротали время, рассказывая друг другу забавные анекдоты.

— Я приступаю, — сказал лорд. — Вы готовы, сэр?

— О да, я весь внимание, сэр, — ответил архиепископ.

— Тогда начнем, и я поведаю историю о новой служанке, которой хозяйка сказала, что прежнюю горничную, ее предшественницу, она уволила из-за того, что нашла на кухне ее ухажера…

В этом месте щеки у архиепископа вспыхнули: он уже предвкушал веселую развязку.

— Ну, так вот, — продолжал лорд. — Новая служанка заверила, что у нее никогда не было никаких ухажеров, и ее взяли в дом. Проходит несколько дней — и ночей, естественно, — и тут хозяйка, почувствовав табачный дым, спускается по лестнице в подвал и находит в угольном погребе солдата. Ну а девушка… — он не выдержал и засмеялся, еле досказав анекдот, — …девушка заявила, что не знает никакого солдата и что это, должно быть, осталось от прежней горничной.

Они до упаду смеялись этой шутке, потом рассказывали другие и развеселились до такой степени, что буквально держались друг за друга, умирая со смеху. В конце концов, они услышали покашливание, доносившееся с облучка, и поняли, что карета въехала в ворота Кенсингтонского дворца. (Кучер знал привратника и ограничился только жестом, указав пальцем на своих пассажиров; привратник же, едва завидев облачение архиепископа, не стал их останавливать, махнув «проезжай!».) Пока карета миновала парадный двор, они успели сесть прямо, поправить одежду и принять официально-чинный вид. Дверца распахнулась, и их провели во дворец.

Они прошли в большой зал. («По сравнению с Виндзором — просто убожество», — фыркнув, отметил про себя лорд Конингэм.) Их встретили.

— Пожалуйста, уведомьте принцессу Викторию, что нам необходимо ее видеть, — сказал лорд Конингэм. В просторном помещении его голос гулким эхом отдавался от стен.

— Прошу ваши светлости меня простить, — забормотала горничная в полном смятении, — но принцесса сейчас спит.

Лорд Конингэм выпрямился, расправляя плечи, и сказал: «Соизвольте оказать мне услугу, сообщив принцессе, что гофмейстеру королевского двора лорду Конингэму и архиепископу Кентерберийскому необходимо видеть ее по делу чрезвычайной важности». Он глянул на архиепископа, и тот утвердительно кивнул.

Горничная кинулась вверх по лестнице, удивляясь про себя, почему не видно ни одной из придворных дам, приставленных к спальне принцессы (трагическая тайна раскрылась на следующее утро, когда на ступеньках возле судомойни нашли женский труп). Лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский между тем вышагивали по черно-белым плитам обширного зала, стены которого были обшиты резными деревянными панелями.

И ожидали.

Они ожидали принцессу.

«Господи Боже, — воскликнул лорд, — сколько же нам еще…»

Он осекся на полуслове, увидев спускавшуюся к ним по лестнице герцогиню. Полы ее ночного пеньюара развевались.

Мужчины поклонились.

— Просим прощения у вашей светлости, — сказал архиепископ, — но нам необходимо видеть Ее Королевское Высочество.

Герцогиня вздернула подбородок, и двум посетителям было высказано, что ее дочь (сказано было именно так — надо полагать, чтоб те не забывали, кто здесь кто) в настоящее время спит, и ее нельзя беспокоить.

— Ваша светлость, — сказал Конингэм, придя на помощь коллеге, — мы прибыли по государственному делу и желаем видеть королеву.

Герцогиня поджала губы, затем сделала знак горничной, и они обе стали подниматься по лестнице. Лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский посмотрели друг на друга.

— Пленница своей матери, помните, я говорил? — сказал Конингэм. А потом мужчины, не удержавшись от воспоминаний, захихикали — совершенно неподобающим образом для места, где они находились.

 

VII

Время то же.

В спальне королевы

Как только дверь за герцогиней закрылась, Мэгги Браун вылезла из-под письменного стола, а суккуб появилась из-за ширмы. Виктория отбросила покрывала и выскользнула из кровати.

— Мудрое решение, суккуб, — сказала Браун. — Незачем заставлять твою регентшу вопить всем о том, что она только что видела демона, не так ли?

Суккуб зашипела, задрала голову и показала зубы. «Не обольщайся, защитник, думая, что знаешь хоть что-то о моих намерениях или о планах моих хозяев. Ты даже не знаешь, как действует наше самое низшее звено».

В ответ Мэгги Браун улыбнулась: она не желала выдавать своих чувств, хотя в глубине души понимала, что в словах суккуба было много правды.

— Она скоро вернется, — сказала она. — Герцогиня сейчас придет, так что твое время вышло, суккуб. И Он тебе не обрадуется. Какое, интересно, будет наказание за неудачу?

Издав злобный рев, суккуб метнулась вперед. Но это был ложный выпад: как только Мэгги Браун пошла в отбив и нырок, демон мгновенно перевернулся и, высунув когти, с размаху царапнул Мэгги по щеке.

Мэгги закричала от боли и негодования на собственную оплошность. С невероятной дикой силой она раскрутила вокруг себя меч, будто зонтик, и быстро переместилась в другую позицию: пересекла комнату, шагнула на стул и затем на письменный стол Виктории.

Она пригнулась и скрестила два меча, готовясь отразить следующее нападение суккуба. Та, в свою очередь, держалась в задней части комнаты, топчась против камина и поглядывая на них; изо рта исходило шипение и время от времени вытекала слюна — видимо, особенность демонов.

Внимательно глядя на суккуба, Мэгги вытерла рукавом кровоточившую рану на щеке. Затем обратилась к Виктории. «Меня не успели должным образом представить Вам, Ваше Величество. Я — Мэгги Браун, охотник на демонов и королевский защитник».

Виктория почувствовала легкое головокружение. Разумеется, она слышала о таких вещах, как демоны. Преподобный Джордж Дэвис часто говорил о них. Очень живыми их описаниями наполнена «Божественная комедия» Данте, и сэр Мильтон тоже говорил о демонах в своей поэме «Потерянный рай». Ей оставалось только задаваться вопросом, являлись они фантазиями и выдумками или существовали доподлинно; правда, о том, чтобы встретить одного из них в реальности, она и думать не могла. Не менее удивительным оказался и тот факт, что действительно имелся королевский охотник на демонов. Но и это не вызвало у нее шока или даже какого-то особого удивления: по той, скорее всего, причине, что персонал в Кенсингтоне был многочисленным и выполнял самые разные обязанности: если во дворце был специальный ловчий, уничтожавший крыс (заодно он был и трубочистом, убиравшим сажу из каминов), то почему бы здесь не быть и охотнику на демонов?

И если какая-то доля недоверия насчет демонов и охотников у нее и оставалась, то не от лицезрения их воочию, а от того, что они оказались женщинами.

— Тогда это и в самом деле правда? — сказала она почти утвердительным тоном.

— Что, Ваше Величество? — переспросила Мэгги.

— Что король мертв и что я теперь королева.

— О да, Ваше Величество.

— А вот это? — и она указала на суккуба, которая приближалась, все еще шипя.

— Это первая попытка Вас убить, Ваше Величество.

Суккуб брызнула слюной, потом пошла на них. Виктория отступила в сторону, выставив нож перед собой в качестве защиты. Мэгги Браун, с напряженным лицом, увернулась от лап суккуба, ее костяные мечи скрестились с ее когтями, и посыпались искры. В один момент суккуб перевернулась и попыталась лягнуть ее, зашелестев всеми юбками, но Мэгги спрыгнула со стола, ускользая от удара, и опустилась на пол как раз вовремя, чтобы блокировать суккуба, использовавшую свои когти как мечи. На мгновение они слились в этой борьбе, а Виктория, присев в готовности отразить удар, если бы суккуб пошла на нее, в то же время была совершенно заворожена и ошеломлена: шум, скорость, искры и низкие звуки, которые издавали обе противницы, показывали, что они не желали упускать победу в этом бою.

Но вот в шум битвы вклинился еще один звук — это был голос герцогини, раздавшийся из коридора.

— Виктория.

Все в комнате застыло.

Первой отреагировала суккуб. Она прыгнула, вонзая когти в живот Мэгги Браун, и успела разодрать доспехи, оцарапав ее до крови. А когда Браун шагнула назад, приняв позу защиты, суккуб пересекла комнату, будто распластавшись в воздухе, и дернула одной рукой раму подъемного окна вверх — другую она наставила на Мэгги Браун.

— До следующего раза, защитник, — прошипела она.

— Буду ждать, тварь, — ответила та, держась за живот и скользя вниз под письменный стол. Последний свой взгляд суккуб бросила почему-то на Викторию, затем исчезла. Как и куда, Виктория так и не поняла. Она стояла одна посреди комнаты, когда дверь открылась и вошла герцогиня.

— А, Виктория, ты проснулась и уже готова заниматься корреспонденцией, как я посмотрю. Ну, так сейчас не время для этого, у нас посетители.

Пребывая в каком-то сомнамбулическом состоянии, девушка направилась в зал для приемов, где лорд Конингэм и архиепископ Кентерберийский — с красными лицами, расплывшись в улыбках, — приветствовали ее в качестве королевы. Она протянула им руку, и они поцеловали ее перстень, отвешивая низкие поклоны.

— Ваше Величество, — сказал лорд Конингэм, выпрямившись, — надеюсь, Вы не ранены. У Вас на щеке что-то явно похожее на кровь.

— О нет, ваша светлость, — ответила она с улыбкой, — ничего подобного, это всего лишь чернила.

Когда она вернулась в спальню, чтобы одеться к визиту премьер-министра, лорда Мельбурна, то проверила место под письменным столом.

Мэгги Браун там, естественно, уже не было.

 

VIII

Дом лорда Квимби

Тяжело дыша, Квимби бросил топор, с которого капала кровь. Всего лишь несколько мгновений тому назад он сдернул его со стены, где оружие красовалось долгое время в качестве элемента декора, а ныне сослужило хорошую службу, и как инструмент для обезглавливания зомби оказалось просто великолепно. Лорд обозрел мрачную картину, какую теперь представляла собой его библиотека.

Ибо ничего более мрачного нельзя было и представить: поистине это была ночь четвертования, расчленения и обезглавливания — ночь битвы долгой и кровавой. Действительно, просто резня какая-то, а ведь всегда после подобных событий приходится иметь дело с кучей восстановительных работ. Библиотека выглядела так, как если бы кто-то вознамерился оформить ее заново, но вместо краски и обоев использовал внутренности трупов, а в цветовую композицию внес акценты в виде отсеченных частей тела, вытащенных наружу кишок и обезглавленных туловищ. Ансамбль дополняло обоняние: из-за обилия развороченных животов, а следовательно — неизбежного разрывания кишок и мочевых пузырей, в комнате стоял крайне неприятный запах экскрементов.

Да, это была зловонная, кровавая месса.

Квимби был сейчас в доме единственной живой персоной. Фотограф, Крэйвен, сумел ускользнуть; трем проституткам такая удача не улыбнулась. В библиотеке их застигли пять зомби — силы уже неравны, да и физически те намного сильнее. Не говоря уже о шоке, об эффекте неожиданности, так что внутренних органов, украшавших сейчас библиотеку, больше всего вывалилось из проституток.

Мясники трудились вовсю, когда Квимби, Перкинс и Крэйвен ворвались в комнату; зрелище, открывшееся перед ними, больше походило на развороченное кладбище.

Первое, что увидел Квимби, это Розу (а ведь какая талантливая девочка, мелькнуло у него в мозгу), которая кричала, корчась на коленях и схватившись за живот — ее атаковал зомби Джонс (он единственный из них был мужского пола), который тащил из прорванного живота кишки, будто связку колбас, сразу засовывал их себе в рот и поглощал с таким аппетитом, который в обычном мире подходит для потребления хорошего стейка.

Они — дошло, наконец, до Квимби, — они едят проституток.

В это невозможно было поверить. В какой-то сумасшедший миг он подумал, переглянувшись с Перкинсом, что они стали свидетелями совершенно неожиданного побочного эффекта всего процесса оживления. Они, конечно, предполагали вырождение (и уже сам вид зомби явственно говорил, что деградация началась), но чтобы такая… тяга к человеческому мясу.

Времени на размышление о таком повороте событий, однако, не было. Две другие проститутки были в схожей ситуации. Фанни лежала, видимо, уже мертвая, и над нею копошились две твари, миссис Корвент и мисс Стенли, пожиравшие ее с невероятной жадностью. В тот момент, когда он перевел на них взгляд, завороженный от ужаса, миссис Корвент выкрутила одну руку Фанни из сустава и вонзила в нее зубы, словно это была куриная ножка, которой она наслаждалась на воскресном пикнике где-то на лоне природы; а в это время мисс Стенли, расположившаяся напротив нее, вырвала большой кусок плоти у Фанни из глотки и — откинувшись назад, усевшись на пятки и задрав подбородок, чтобы быстрее пропихнуть в себя еще теплое мясо, — проглотила его с явным удовлетворением, жадно слизнув кровь со своих пальцев, как только последняя полоска кожи исчезла у нее во рту.

Проститутка по прозвищу Шугэ, Сахар (девушка, которую Квимби больше всего жаждал попробовать) стояла спиной к книжному шкафу, пытаясь защититься от мисс Пирс и зомби, которую он знал как Жаклин. Девушка держала перед собой бюст отца Квимби, схватив его в качестве оружия, увидев мужчин, она закричала им, призывая на помощь. На секунду Квимби показалось, что ей удастся вырваться и спастись — настолько видна в ней была решимость защищаться. Она пошла в наступление, ударила мисс Пирс бюстом, отбросив ее в сторону: таким приемом можно было бы восхититься, если бы защита не дала брешь с другой стороны. Жаклин тут же использовала удачный момент для атаки: она ударила кулаком в лицо Шугэ, прямо в рот и с хрустом выломала ей челюсть. С низким, воющим стоном Сахар упала на колени. Жаклин нависла над нею, запуская свой кулак все дальше в глотку бедной женщины, пока ее рука не погрузилась чуть ли не до локтя. Там она, видимо, что-то нащупала, и ее физиономия расплылась в довольной улыбке, как у ребенка, выкопавшего в своей песочнице особо глубокую ямку и гордящегося этим. Затем ее рука вылезла наружу, в ней была зажата целая связка внутренностей, которые зомби мгновенно и с большой жадностью запихала себе в рот, а тело проститутки упало вперед на пол библиотеки — из провала челюсти широкой рекой текла кровь.

Квимби заметил лишь, как дверь библиотеки открылась и закрылась. Это Крэйвен покинул комнату сразу после яркой вспышки магния, из-за которой интерес всех пятерых зомби теперь переключился на них — все они разом посмотрели на дверь библиотеки, возле которой стояли Квимби и Перкинс.

— Бог мой… — только и вымолвил Квимби.

Бежать — было первым инстинктивным порывом Его светлости. Нечего тут стоять, промелькнуло у него в голове, иначе ты пойдешь на десерт. Самым лучшим, наверное, было выпустить зомби на улицу, и пусть они удовлетворяют свой аппетит там, пока, Бог даст, армия не справится с ними. Никто не свяжет их с Квимби, если только твари не заговорят, научившись вдруг также и думать.

— Что нам делать, сэр? — спросил его Перкинс.

— Бежать, Перкинс! — сказал Квимби.

— Но что будет, если они выйдут, сэр? Они съедят людей, сэр.

Квимби с недоумением глянул на своего слугу.

— Так ты предпочитаешь, чтобы они съели…

Однако докончить фразу он не успел. Пока они переговаривались, Джонс, который был ближе всех, оторвался от трупа Розы и двинулся к ним. Его рот был в крови, стекавшей вниз по шее. По мере его приближения стало ясно, что целью его был Квимби.

Лорд схватился за Перкинса и использовал его вместо щита.

— Сэр, — запротестовал было тот; потеряв равновесие, он замахал руками и нечаянно наткнулся на Джонса, который не замедлил вонзить свои зубы ему в плечо.

Перкинс закричал.

— Сэр, — взвыл он, откинувшись всем корпусом назад и пытаясь добраться до двери, куда только что хотел проскользнуть Квимби, увернувшийся от зомби.

— Прочь с дороги, придурок! — орал Квимби, стараясь оттолкнуть Перкинса от двери, которая открывалась в сторону комнаты. Но на того уже всем своим весом навалился Джонс, и теперь оба мужчины были плотно притиснуты к двери. Зубы Джонса глубоко проникли Перкинсу в плечо, и он тряс головой из стороны в сторону, пытаясь вырвать кусок мяса побольше. Квимби показалось, что он перегрыз шейную артерию, так как внезапно перекошенное лицо его слуги оказалось залитым целым фонтаном крови.

— Сэр, — простонал Перкинс, опускаясь на пол и безуспешно отбиваясь от твари обеими руками.

Позади себя Квимби услышал низкий рев, а повернувшись, увидел ковылявшую к нему Жаклин. Ее рука, черная от внутренностей проститутки Шугэ, уже тянулась к нему. Забыв о Перкинсе и о том, что его нужно отодвинуть от двери, Квимби отпрянул, отступая перед Жаклин. Удачно, так как она повернула к Перкинсу. Он видел, как она наклонилась и схватила слугу за одну ногу: подняв ее повыше, она стала вгрызаться в нее, от чего крики Перкинса усилились, если это вообще было возможно. Теперь к их компании присоединилась и мисс Пирс. Она наклонилась над ним вперед, словно предлагая себя так, как хотелось Квимби, когда он еще только мечтал о будущих своих удовольствиях. Но она пролезла выше, к животу Перкинса, где несомненно надеялась найти мясо гораздо более сочное, и крики жертвы свидетельствовали о том, что она преуспела в своих стараниях.

Квимби из меню, однако, не исключили, и он это прекрасно осознавал. Мисс Корвент и мисс Стенли смотрели на него откровенно голодными глазами, что заставило его метнуться к стене, где у окна он заметил топор, висевший там с незапамятных времен и имевший за собой историю, которой можно было заинтересовать посетителя, появись таковой в его библиотеке. Много лет назад он рассказывал леди Каролине Лэм, перед тем как уложить ее в постель, что топор принадлежал его предку, охранявшему королеву Елизавету, когда та произносила свою знаменитую речь в Тилбури, и что трогать его не стоит (он видел, что леди Каролина уже собиралась протянуть к нему руку), потому что он так и остался острым как бритва. Такая история, безусловно, очень усилила ее пыл: в постели жена премьер-министра была поистине на высоте.

И вот теперь, подумалось ему, когда он перегнулся через стол, чтобы дотянуться до топора, настал час расплаты за ложь: был ли его рассказ насчет лезвия достоверным или нет?

Был только один способ это проверить.

Он отступил от стола и сделал шаг в сторону, увидев, что мисс Корвент движется на него. Чуть отступил, чтобы найти равновесие.

Перкинс еще кричал. «Ради бога, дружище, заткнись», — подумал Квимби, перекрестившись.

И махнул топором.

«Это только со стороны кажется, что топором работать легко», — думал он, упираясь ногой в стол, чтобы высвободить лезвие, застрявшее в деревянной крышке. Из-за этого он упустил момент: мисс Корвент уже приблизилась почти вплотную; теперь единственное, что ему оставалось, лихорадочно соображал Квимби, это раскрутить топор вокруг себя, как это делают шотландские горцы — он видел их состязания между собой.

«Лезвие острое, — подумал он, — по крайней мере, в этом-то я теперь уверен. Но, Боже правый, как можно сосредоточиться, когда Перкинс так душераздирающе орет?»

Слава богу, лезвие вышло, и он снова отпрянул в сторону, чтобы найти пространство для маневра. Внезапно Перкинс перестал кричать. Квимби, приободрившись, снова приготовился к удару, а мисс Корвент все еще только подбиралась к нему. Он вновь взмахнул топором, и на этот раз промашки не было. Ему не пришлось раскручивать оружие, он просто опустил его со всей силы вниз, намереваясь рассечь туловище мисс Корвент надвое, желательно от головы до пят. Цель была достигнута, зомби раскрылась почти до самих бедер: две половинки ее туловища разделились, как расколотое полено или как створки горохового стручка, вываливая внутренности на пол… Они уже свисали и волочились, а она…

Она продолжала идти на него.

Квимби в полном изумлении смотрел на нее, затем его взгляд приковали к себе ее внутренние органы, падавшие на пол. У нее было тело слабой и беззащитной женщины, подумал он, но сердце и желудок она имела как у самого непобедимого зомби. Проклятая тетка!

Сбоку от него послышался низкий рев, и теперь на него наседала мисс Стенли. Он отпрянул в сторону, поднял топор и размахнулся так, что попал лезвием ей в череп, откуда серой массой брызнул мозг, после чего ее тело опустилось на пол.

«Голова, — подумал он. — Тебе нужно отсекать у них голову».

Повернувшись к мисс Корвент, он махнул топором дважды, отсекая обе половинки, и с облегчением увидел, как та опустилась вниз, прекратив, наконец, свое безостановочное, как ему казалось, наступление.

Теперь была очередь Жаклин, тоже стремившейся к нему, но он уже приспособился к своей новой роли заплечных дел мастера и быстро отделил ей голову от шеи. Весь обрызганный теперь кровью, он оскалил зубы и обрушил удары топора на мисс Пирс, пока та тоже не умерла — ее череп раскололся надвое, и макушка откатилась по полу на середину библиотеки, пополнив жуткую коллекцию растерзанных останков.

Под конец Квимби подошел к Джонсу, который совершенно не замечал кипевшей вокруг него баталии: он стоял над Перкинсом на коленях и пригоршней отправлял содержимое его живота себе в рот. Задыхаясь от отвращения, Квимби встал над ним и, собрав все свои силы, опустил топор на его шею. Удар был настолько мощным, что топор, двигаясь по заданной траектории, отсек не только голову Джонса, но и ногу Перкинса, чуть повыше колена.

Лишь теперь Квимби выронил из рук оружие и окинул взглядом поле боя. Но стоял он недолго. Резко повернувшись, лорд распахнул дверь библиотеки и ринулся вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки; он быстро достиг главного зала, где подбежал к большому, тяжелому занавесу и откинул его в сторону. Там обнаружилась огромная дубовая дверь, и лорд, пошарив над притолокой, нашел ключ, которым и открыл дверь. Оттуда пахнуло застоявшимся, влажным воздухом (который все же был не в пример приятнее, чем аромат фекалий в его библиотеке), когда он бежал по каменным ступеням в свою лабораторию.

В этом подвальном помещении он трясущимися руками зажег спиртовку, затем метнулся к стеллажу, выбирая нужное среди баночек с серебряными крышками и разнообразными этикетками, которые могли бы весьма заинтересовать знающего человека: здесь были дурман вонючий, белладонна, аконит; здесь было и многое другое, что Перкинс привез с Гаити и что было обозначено только символом.

Дрожащими руками Квимби смешал составные части в колбе, приладил ее над спиртовкой, нагрел до момента, когда пошли пузыри и запах, затем снял колбу и соединил ее содержимое со смесью других ингредиентов. Хорошо. Обычно этим процессом занимался Перкинс, отмеряя и смешивая, но и у него все вышло просто великолепно. Осторожно держа кувшин, он быстро пошел наверх. По их теории, чем меньше времени прошло с момента смерти; тем больше функций мозга можно восстановить. Вот и проверим это.

Итак, обратно в библиотеку. Чуть не теряя сознание от запаха и омерзительной атмосферы в комнате, Квимби отпихнул безголовое тело Джонса и склонился к Перкинсу. Подсунув одну руку ему под голову, он приблизил его губы к кувшину и влил ему в рот небольшое количество еще теплой жидкости, подождал секунду, пожал плечами и вылил туда же все содержимое кувшина.

После этого Квимби поднял топор и отступил к середине комнаты, оскальзываясь на лужах крови и кусках тел. Он стоял и ждал. Минуту-другую ничего не происходило. Вообще ничего, и Квимби уже испугался, что в спешке не так отмерил компоненты. Но вот губы Перкинса шевельнулись, и он кашлянул, выплюнув себе на подбородок смесь из влитой жидкости и крови; его глаза открылись, завращались, и все тело — совершенно неожиданно — вдруг дернулось с такой силой, что из положения на спине перевернулось набок. Внутренности в нижней части его живота, еще не сожранные, скользили из него, но это, похоже, нисколько не мешало его выздоровлению, которое шло все более активно: теперь он кашлял и сплевывал, извергая много грязной и зловонной жидкости; все его тело дергалось и тряслось, что очень сильно напоминало картину их предыдущих опытов с оживлением, так что Квимби теперь мог уже не беспокоиться — состав действовал. Слава богу, повторял лорд, слава богу, Перкинс жив. Иначе как прояснить весь этот кошмар?

С другой стороны…

Сохранил ли оживший Перкинс свою память?

Квимби ухватил покрепче свой топор и сделал несколько осторожных шагов вперед. Наверное, лучше быть поближе, если придется ударить.

— Перкинс, — позвал он негромко, — Перкинс, ты как там, в порядке?

Перкинс, у которого одна нога была отсечена выше колена, а живот раскрыт и опустошен, будто выеденная дыня, а шея и плечо превратились в одну большую дыру, из которой торчала белая кость, с обрывками хрящей и кровоточившей мышечной ткани, произнес: «Да, сэр, я думаю, что так, сэр».

— Молодец, — сказал Квимби, поднимая топор с одной-единственной мыслью: осторожность не помешает, а вдруг Перкинс притворяется; вслух же продолжил, — а ты… ты помнишь что-нибудь?

— Нет, сэр, — сказал Перкинс, — ничего. Я потерял сознание, сэр?

Квимби хохотнул. «Нет, дурачина, ты умер. Тебя съели. Посмотри на себя».

В течение нескольких минут стоял крик испуга и отчаяния: Перкинс, теперь сидевший прямо, безуспешно попытался собрать свои внутренности и засунуть их обратно в дыру на животе, но лишь обнаружил, что многих органов нет или они оторваны; тогда он отшвырнул их от себя, словно капризный ребенок. Затем он оперся руками об пол, чтобы встать на ноги. Или на ногу. И снова неудача — отсутствие одной своей ноги Перкинс обнаружил слишком поздно и не успел найти равновесие, тяжело упав на пол; снова взрыв отчаяния, с воплями и причитаниями, пока Квимби все это не надоело, и он пригрозил, что примет меры, если тот не заткнется.

И лишь когда Перкинс взял себя в руки, более или менее примирившись со своим новым положением, Квимби подошел к своему верному слуге и дал свои объяснения произошедшему: как он пытался помочь, сделав все от него зависящее, но зомби его оттеснили; как он пытался помешать Джонсу откусить ногу Перкинса, и насколько же неудача с этой попыткой его огорчает, и как страшно было бы увидеть ногу Перкинса совершенно обглоданной кем-то из этих тварей; и, какая незадача, как же теперь Перкинсу работать, тем более что скоро в дом явятся остальные слуги, и тогда придется отвечать на весьма неприятные вопросы — почему, например, в библиотеке находятся останки восьми тел?

— И потом, нашего внимания требует еще парочка вопросов, — прибавил Квимби.

— Каких, сэр?

— Во-первых, я полагал, что все это проклятое дело — поднимать этих тварей из мертвых — означает, что эти твари будут под моим контролем. Поправьте меня, если я не прав, но сегодня ночью они были не так уж сильно под моим контролем, не правда ли?

— Это так, сэр.

— Во-вторых, наш друг Крэйвен.

— Что насчет него, сэр?

— Прежде чем нас покинуть, он сделал фотографический снимок сцены в библиотеке.

— И что с того, сэр?

Квимби вздохнул и стал объяснять терпеливо, как младенцу: «Перкинс, ты слышал, конечно, о таком преступлении, как шантаж».

— Да, сэр.

— Ну, так мне кажется, что свидетельство нашего друга Крэйвена, вместе с фактом изготовления эротических снимков, в данной истории тоже может быть очень полезным. Чрезвычайно полезным. Я, конечно, мог бы надеяться, что извлеку пользу из его талантов, но, увы, ныне мое положение таково, что виселица маячит очень близко. Хотя Крэйвен вовсе не так простодушен, как ты, Перкинс, я сильно сомневаюсь, что он принял собственные меры. Нет, и для этого есть только одно. Нам нужно найти этого Крэйвена и сделать это, не теряя времени.

— Да, сэр. И… сэр?

— Да, Перкинс.

Перкинс выглядел несколько сконфуженным.

— Я голоден, сэр.

Квимби быстро наклонился, чтобы подобрать с пола свой топор, и отошел на приличное расстояние от своего слуги.

— И как именно голоден? — бросил он.

— Это не похоже на то, как это было раньше, сэр, ни на что прежнее, — ответил Перкинс, окидывая взором теперь всю комнату, — и это сильнее меня.

Квимби обвел широким жестом вокруг. «А тебе что, всего этого недостаточно, а? — спросил он, и лицо его искривилось от гнева и отвращения. — Бог мой, здесь на целый банкет для человека в твоем… состоянии, ведь так?»

— А у нас нет ничего чуть более… свежего, а, сэр?

— Тебе незачем смотреть на меня, Перкинс.

— Совершенно невыносимый голод, сэр. Может произойти трагедия, когда все это сделает меня неуправляемым, если вы понимаете, что я имею в виду. А ведь сила во мне возросла, сэр…

— Не забывай, дружище, что у меня есть топор, — прорычал Квимби в ответ, и кровь прилила у него к голове. — За эту ночь я хорошо научился отправлять живых мертвецов обратно туда, откуда они приходят, вздумай кто из них обращаться со мной неподобающим образом, так что одним меньше одним больше!

— Тогда кто мог бы прояснить мою ситуацию, сэр? — спросил Перкинс вместо ответа, и на губах у него играла нежная улыбка.

В комнате воцарилась тишина. Затем Квимби, смягчившись, сказал: «Хорошо, я посмотрю, что можно сделать».

Так и получилось, что спустя короткое время Квимби сидел и, давясь от отвращения и жалости, смотрел, как Перкинс пожирает его любимого ирландского спаниеля Бармейда; и у слуги не хватило такта, чтобы принять хотя бы виноватый вид!

Снаружи раздались крики мальчишки, разносчика газет. Квимби подошел к окну, чтобы выглянуть на улицу, и узнал великую новость дня. Затем вернулся к своему креслу, чтобы осмыслить это. Что ж, по крайней мере, весьма вероятно, газетам будет не до исчезнувших проституток. Вместо них они будут заниматься главной новостью — король умер, да здравствует королева!

 

IX

Тем же утром, чуть позднее.

Гостиная в Кенсингтонском дворце

― Это собрал для меня один из моих сотрудников, очень способный человек по имени Нобо, — объявил премьер-министр, пытаясь совладать с каким-то хитрым изобретением на трех ногах и с чем-то вроде мольберта или пюпитра наверху. «Хотя и не так идеально, как я надеялся, — продолжал он с извиняющейся улыбкой, — ибо провалиться мне на этом месте, если я знаю, как заставить эту проклятую штуковину встать прямо… Пожалуйста, если Ваше Величество немного потерпит меня, то я уверен, вопреки всей кажущейся очевидности обратного, это будет самым полезным приспособлением в моем показе, в котором я надеюсь пролить свет на самые неблагоприятные события прошлой ночи. Или, если быть более точным, первых часов сегодняшнего утра…»

Виктория не возражала: в любом случае, ее очень развлекал вид премьер-министра, когда он вот так хлопотал над своим необычным мольбертом. К тому же это давало ей возможность изучить поближе знаменитого лорда Мельбурна, о котором ходило столько слухов, — свидетеля и участника многих скандалов. Удивительно: что поразило ее в нем с самого начала — так это его глаза. Они будто все время смеялись; рот его часто тоже чуть кривился, словно он старался сдержать усмешку, а то и ухмылку; у него были длинные бакенбарды, волосы слегка взлохмачены, хотя совсем немного, а белый галстук постоянно съезжал набок. (Ему не хватает женской заботы, подумала она.) Что же касается его манер, то он был обворожителен, просто сама любезность, иначе не скажешь, а также сохранил молодое изящество, хотя премьер-министр был на несколько десятков лет старше нее. Разумеется, в силу обстоятельств им придется проводить времени намного больше в обществе друг друга, чем в чьем-либо еще — она монарх, а он ее главный министр, а также, как он пояснил, и ее личный секретарь по всем делам; однако при всем соблюдении официальности многое говорило за то, что они станут большими друзьями.

Премьер-министр начал с формальностей: он знакомил новую королеву с работой правительства и готовил ее к речи, которую ей вскоре предстояло держать перед членами Малого совета; короче, помогал ей освоиться с новой для нее ролью, делая необходимые замечания самым деликатнейшим образом. Она же, со своей стороны, внимательно вникала во все дела, изо всех сил стараясь отогнать одну мысль, не дававшую ей покоя в течение всех предварительных этапов их беседы, один-единственный вопрос: знал ли лорд Мельбурн о событиях прошлой ночи?

И вот, наконец, она получила ответ на свой вопрос: он сцепил пальцы и пристально посмотрел на нее.

— Есть еще кое-что, о чем нам необходимо переговорить, — сказал он самым серьезным тоном, исключавшим какие-либо сатирические нотки, то и дело проскальзывавшие у него, когда он объяснял дела, связанные с Парламентом, и обязанности Королевского двора. — Это вопрос чрезвычайной важности и национальный секрет, доступ к которому имеют очень немногие; речь идет о войне, в которую мы вовлечены, — войне, на переднем рубеже которой нынешней ночью оказались и лично Вы собственной персоной. Это война между человеком и демоном.

На этом он повернулся к своей хитрой штуковине, которую ему удалось все-таки установить. На нее он положил целую кипу листов, сдвинув их на один край, и теперь твердым взглядом смотрел на Викторию, наклонив голову чуть набок — ей уже довелось заметить, что он делал это в тех случаях, когда намеревался говорить о вещах очень серьезных. Вот и теперь: «Ваше Величество, существо, с которым Вы столкнулись прошлой ночью, было…»

— …демоном, премьер-министр, да, нас представили, — и все мысли и вопросы, которые теснились в голове у Виктории после атаки в ее спальне, вдруг вылились все разом, — а еще я познакомилась с охотником на демонов. Спору нет, я в великом долгу перед нею, но сам факт ее неожиданного появления в моей комнате заставляет меня кое-чему удивляться. Должна признать, что до событий этой ночи я никогда не думала, что угроза активности демонов может быть такой… ну, скажем, такой непосредственной. Действительно, не стану отрицать, хотя рискую впасть в ересь, что истории о демонах мне представлялись выдумками, которыми пугают маленьких детей и подкрепляют добродетель у ревностных прихожан. Теперь же выясняется, что демоны не только разгуливают среди нас, но и не прочь, например, нанести ночной визит в мою спальню и попытаться меня убить. Если бы не славная миссис Браун, то я наверняка была бы уже мертва. Но ее появление заставляет меня думать, что она, а значит, и вы, как логично сделать вывод, знали об этой атаке и, следовательно, могли бы меня предупредить.

Она раскраснелась во время этой речи, ее голос зазвенел от волнения, и Мельбурн проникся глубокой симпатией к этой бедняжке — совсем юной девушке, брошенной в объятия неведомой судьбы.

Однако произнесенные им слова звучали серьезно и строго: «Ваше Величество, да позволено мне будет высказаться сейчас, и я смогу все объяснить. Все случившееся — крайне неблагоприятно для нас, и мы всем обязаны здесь Мэгги Браун, но предвидеть намерения сил тьмы — это трудная задача в любые времена. Предупредить вас было невозможно, боюсь, и по этой, и по другим причинам оперативного характера».

Она хотела было возразить, но передумала, поставив вопрос иначе: «Но тогда значит, что есть такая вещь, как демоны, и они находятся среди нас?»

— Ага, — сказал Мельбурн, — вот где и пригодится моя передвижная таблица. Дело в том, что у меня есть кое-какие иллюстрации. Скажите мне, сударыня, что Вы успели прочесть про них?

— Очень немного, лорд Мельбурн, — ответила она, — это, конечно, произведения Мильтона и Данте, но если говорить откровенно, то по молодости лет все это показалось мне очень страшным, и, видимо, я не уделила этому столько внимания, сколько следовало бы…

— Очень хорошо, — сказал лорд Мельбурн, — тогда начнем с низвержения Сатаны, изгнанного с Небес Господом Богом.

Он поднял первый лист и засунул его за пюпитр: появилась иллюстрация — падающий Сатана, с крыльями, как у летучей мыши.

— Люцифер, о, сын утра ты, как мог ты пасть с Небес? — процитировал Мельбурн.

— Прошу вас, лорд Мельбурн, успокойте меня. Вы ведь не собираетесь сказать, что среди нас разгуливает сам Сатана.

Мельбурн засмеялся. «Ни в коем случае, сударыня. Это событие относится к временам Творения. Мы можем быть уверены, что Люцифер существует, так же как и в том, что существует Господь Бог. Но Бог там, наверху, — он поднял палец, — а Сатана внизу, в девятом и последнем круге ада, где вкушает вечный праздник над изуродованным телом Иуды Искариота. Он оставил землю и взял с собой большинство своих сторонников — тех ангелов, кто тоже был изгнан с Небес и низвержен, но… — Мельбурн вновь поднял палец, — их темный вождь постановил, что на земле останется сила, чтобы делать здесь его работу, распространяя среди нас зло, смерть и разрушение, что в течение столетий они и делали, будто медленно растущая раковая опухоль — убивая нас войной, чумой и голодом, и нашими собственными пороками, как то: гневом и завистью, невежеством, равнодушием и ревностью».

Во время своей речи Мельбурн менял иллюстрации, на которых было отражено многое: процессия в Вальпургиеву ночь, дух женщины-дьявола, заколдовывающий дровосека; гоблин, насылающий порчу на пахаря; ведьма, сжигаемая на костре; мужчина, которого духи тянут в разные стороны; монахиня с гротескно повернутой головой, вывалившимся языком, закатившимися глазами и одеянием в темных пятнах крови…

Краска медленно сходила с лица королевы, уступая место бледности. «Вы говорите, что демоны ответственны за все то зло, что творится на земле?»

— О, святые небеса, нет. И даже не за большую его часть. Они скорее задают направление, создают почву; это повивальные бабки нашего зла. Нет, они не отвечают за все зло, творящееся в мире. Но они стоят у его истоков. Иногда я думаю о них как о нашем зеркальном отражении, только темном: вместо доброй природы, где зло глубоко похоронено, они являют собой обратный пример.

— Так значит, доброе в них есть?

— Возможно, Ваше Величество, возможно, — с сомнением вымолвил он.

— И как они действуют? Как осуществляют свою работу?

— О, по-разному, все роли распределены. И во многом эти мерзкие порождения зла копируют нас. Как и в нашем обществе, есть разные уровни, от самого мелкого домового до высшего демона, и так же, как у нас, круг обязанностей, то есть количество творимых им разрушений зависит от ранга нечисти, так что на низшем уровне, скажем, вервольф, волк-оборотень, в состоянии лишь сеять страх и подозрительность в крохотной сельской общине; а на вершине этой иерархии отпрыск знатного рода может незаметно пробраться в структуры власти и произвести гораздо более страшное разрушение, войну, полное истребление народа.

— Вы сказали, знатного рода?

— Именно, мэм. Много веков тому назад Князь тьмы оставил на попечение высокородных кланов управление его приспешниками здесь, среди нас; и нет нужды говорить, что именно они — самые опасные; несомненно, они же ответственны за события прошлой ночи, и за ними нужно следить наиболее внимательно.

— И кто они?

— Те, которые беспокоят нас, в большинстве своем являются потомками Ваала, ближайшего помощника Люцифера, его правой руки, так сказать; и говорят, что он сильно разгневался за то, что его оставили на земле, ибо рассчитывал занять видное место в аду, по праву принадлежавшее ему, но отнятое вместе с бессмертием, поэтому-то он выместил всю свою злобу на человечестве.

— Он их король?

— Нет. Он уже давно мертв, много веков, сударыня. За очевидным исключением вампиров (они считаются чем-то вроде тараканов в гнезде демонов), отпрыски всех кланов связаны земными законами органического распада, смерти, так что они стареют, как и мы. Конечно, это происходит с ними гораздо медленнее, но все же со временем они слабеют и умирают. Таким образом, им необходимо, как и нам, продолжать свой род, и ранг зависит от родословной. Так что те высшие демоны, с которыми мы ведем войну сегодня, являются потомками Ваала и его жены Асторот. Так же как и в нашем обществе, в правящей ветви первенство отдается, — он помедлил, считаясь с королевой, и решительно закончил, — наследникам мужского пола; ибо из того, что мы знаем о демонах, мужское потомство у них намного сильнее, чем женское.

— И вы говорите, что как раз эти демоны стоят за атакой, сделанной прошлой ночью?

— Мы полагаем, за этим стоит ветвь Ваала, да.

— Суккуб. Она тоже потомок Ваала?

— Нет. Всего лишь приспешник. Не столь высокого ранга, как потомки Ваала.

— Она была просто красавицей. Они всегда появляются в человеческом облике?

— Как они выглядят, зависит от каждого отдельного демона, но, кажется, они очень и очень редко показывают себя в своем подлинном виде, так как внешне они крайне омерзительны. Очевидно, что если они появляются среди нас, то самое лучшее для них — это принять мнимый облик…

— …человеческих существ», — закончила фразу Виктория.

— Именно так, — кивнул Мельбурн, — даже придворной дамы.

— Она действительно намеревалась убить меня, лорд Мельбурн?

— Мы так полагаем, сударыня.

— Но зачем?

— Мы думаем, событие, свидетелями которого нам довелось стать прошлой ночью, было не чем иным, как неудачным государственным переворотом, затеянным демонами, с покушением на Вашу жизнь как главным пунктом программы.

— Тогда есть вероятность повторной попытки?

— Почти наверняка. Хотя мы полагаем, это произойдет не сразу.

— Что заставляет вас так думать?

— Мы получаем нашу информацию разными путями, Ваше Величество. Из опыта, добытого в жестокой борьбе нашими праотцами; из знаний, собранных в этой области, с пристальным отслеживанием схем поведения, и из пророчеств, донесенных до нас сквозь века. У нас есть академики при главных университетах — их имена строго засекречены, — и они день и ночь корпят над этими рукописями, а также наблюдают за деятельностью демонов и анализируют их активность. И получается, что эти пророчества говорят о Ваале, несущем земле неисчислимую скорбь в наши дни; и что будет большое затишье перед бурей. Прошлая ночь, безусловно, обозначила конец периода большого затишья: Мэгги Браун сообщает мне, что прошлой ночью наружу вышли сверхъестественные существа и что она была на волосок от того, чтобы пасть их жертвой; более того, у нас есть сведения, о которых я даже не решаюсь Вам поведать — настолько фантастичным это кажется, — что на кого-то напали двухголовые твари, что собаки растерзали своих владельцев, что матери убивали младенцев, а мужья — жен. Определенно можно сказать, Ваше Величество, что зло активизировалось прошлой ночью. И все же это нельзя счесть тем наступлением, о котором предупреждают наши эксперты. Они чувствуют, что будет новая консолидация темных сил; они говорят о росте нетерпения в ветви Ваала; что им надоело их низшее место на земле — они желают править, воцарившись над нами.

— И что же нам теперь делать, лорд Мельбурн?

— Мы ждем, мы наблюдаем, мы сохраняем бдительность.

— Мы?

— Корпус защитников, сударыня.

— Ах да, — сказала она, — значит, Корпус защитников. Может быть, вы расскажете мне о Мэгги Браун?

Он так и сделал, и она узнала о ней и о Корпусе защитников — крохотном отряде охотников на демонов во главе с грозной Мэгги. Королеве открылось, что лишь горстке людей дано было осознать подлинный масштаб угрозы, хотя она повлияла уже на многих, на сотни и сотни тысяч.

— Эти демоны, — сказала она, — если они способны принимать и удерживать человеческий облик, то могли бы находиться среди нас, разговаривая с нами и действуя как те, кого мы знаем, но на самом деле со скрытыми мотивами?

— С очень большой вероятностью, Ваше Величество, — сказал Мельбурн: в обтекаемой форме ответа чувствовалась внезапно появившаяся сдержанность.

— Сэр Джон? — прозвучал вопрос-догадка.

— A-а, — он помолчал. — Ваше Величество, Вы должны понимать, что я могу позволить себе рассказать Вам об этих вещах лишь определенную часть сведений…

— Он личный секретарь моей матери, лорд Мельбурн. Если вы имеете сведения, касающиеся сэра Джона Конроя, то я настаиваю, чтобы вы сказали мне сразу.

— В таком случае, нет, сударыня, у нас нет доказательств, чтобы даже подозревать, будто сэра Джона как-либо используют в действиях против Вашего Величества.

— Как можно узнать, — спрашивала она, — как можно узнать, демон он или нет?

Лицо у Мельбурна приняло обиженное выражение.

— Если честно, Ваше Величество, то никак. Мы не знаем ни одного признака. Мы не можем произвести никакой проверки, испытания. К несчастью, нам приходится полагаться лишь на нашу сообразительность, нашу интуицию и наши источники в интеллектуальных сферах. И самое печальное в этом деле, сударыня, что нельзя доверять никому.

— Спасибо, лорд Мельбурн, — поблагодарила королева, подтвердив этим окончание беседы. Она подала знак дамам из ее свиты, что желает отправиться в свою комнату — там ей надлежало приготовиться к речи, которую Виктория должна была произнести на Малом совете; и как только свита собралась, все они ушли, оставляя позади себя отзвук от шелеста юбок. Мельбурн стоял и с благоговением смотрел им вслед: он восхищался изяществом молодой королевы и тем, как быстро она вошла в свою роль.

Когда дверь за королевой и ее свитой закрылась, в комнате неизвестно откуда раздалось: «Здесь заметно экономят на правде, премьер-министр».

Как всегда, хотя он полностью отдавал себе отчет, что она будет рядом, Мельбурн подскочил.

— Мэгги, — сказал он и поглядел, как обычно, вокруг, удивляясь, в каком месте комнаты она может быть. У нее явно какие-то еще способности, она молниеносно приспосабливается к новой системе. — Почему ты еще не в постели? Тебе нужно вылечиться.

— Ай, ну да, конечно, не спорю, но я популярна сейчас больше, чем когда-либо… и кроме того, мне очень хотелось послушать, как вы будете просвещать девчушку — если это можно так назвать.

— Ты думаешь, мне следовало сказать ей все?

Молчание было красноречивее слов. Чертова охотница!

— Мэгги, — сказал он наконец, — наша работа — провести эту молодую женщину через начальный период ее царствования, чтобы увидеть, как она превращается в правителя, в котором эта страна так сильно нуждается и которого определенно заслуживает. Я не думаю, что самое продуктивное средство достичь необходимого результата — это запугать сейчас бедняжку до смерти разговорами об Антихристе, не так ли?