За четыре с половиной года, прошедших с тех пор, так я закончил редактировать первый том мемуаров полковника Пьята «Византия сражается», мои собственные жизненные обстоятельства существенно переменились. Я занялся тщательной проверкой некоторых заявлений Пьята после того, как получил несколько писем от людей, знавших его до войны. Их воспоминания решительно отличались от известных мне. В результате я отправился по следам полковника, в какой-то миг мне показалось, что я вынужден буду продолжить странствия с того момента, где он остановился в 1940‑м. Отставной турецкий бимбаши, один из революционных националистов Кемаля в 1920‑м, уверял меня, что Пьят был американским ренегатом, сионистом, работавшим на британцев. Два энергичных восьмидесятилетних старца в Риме настаивали, что он был польским коммунистом и собирался проникнуть в фашистскую организацию на раннем этапе ее развития. В Париже почти все соглашались, что он был русским, возможно, евреем, связанным больше с преступным миром, чем с политическим подпольем. Не все помнили его как Пьята (Рiаt или Руаtе – возможные варианты). Некоторые жители Берлина, с которыми я встретился, опознали его как Питерсона или Палленберга, но с готовностью подтвердили, что он был ученым, инженером. Одна немецкая леди, некогда узница Бухенвальда, а теперь жительница Оксфорда, очень удивилась, когда я спросил, считает ли она Пьята настолько выдающимся, как утверждал он сам. Она сообщила, что ей известно по крайней мере об одном исключительно успешном его изобретении, потом рассмеялась и отказалась продолжать. У этой женщины случались приступы умственной нестабильности.

После того как в 1941 году пришли нацисты, в Киеве не осталось фактически никаких письменных свидетельств, и даже о Бабьем Яре не сохранилось никаких упоминаний, за исключением произведений Евтушенко и Антонова. Теперь это часть новой автострады. Со своим обычным тактом Советская Украина предпочла позабыть о событии, которое могло представить в дурном свете всех украинцев в целом (нацисты еще нигде не находили такого множества восторженных добровольцев).

В Америке обнаружилось гораздо больше документов, но они оказались одновременно и полезными, и противоречивыми. Некоторые газетные сообщения не согласовывались с рассказами Пьята, и все-таки есть немало оснований полагать, что он мог пережить то, о чем умолчали газеты. О госпоже Моган, например, практически не упоминали в ходе кампании против клана, которую вела «Нью-Йорк уорлд» в 1921–1923 гг., но госпожа Тайлер, которой Пьят уделил пару строк, представлена в газете одной из главных злодеек. Точно так же засаленные и выцветшие газетные вырезки в записных книжках Пьята не обязательно подтверждают его сообщения, находящиеся на соседних страницах, и, к сожалению, даты и источники часто неразборчивы или вовсе не указаны. Один заголовок, возможно, из «Нью-Орлеан тайме» конца 1921‑го, звучит так: «Бернс разоблачает клан». В статье идет речь о департаменте юстиции Бюро расследований, предшественнике ФБР, намеренном изучить всю деятельность клана. Это сообщение подтверждает все слова Пьята – но расследование началось раньше, чем он утверждал. Обвинения полковника в предвзятости и коррупции очень часто также сомнительны. Я имею в виду «Мемфисский коммерческий вестник», который Пьят считал правой рукой местных политиканов. На деле «Коммерческий вестник» получил Пулитцеровскую премию за смелые статьи о противостоянии клану. Газета представляла интересы значительного числа южан, которые возмущались действиями клана и активно протестовали против них, например, в Миссисипи, Теннесси, Алабаме, даже в Джорджии. Во многих западных штатах, включая Техас и Калифорнию, клан добился куда больших успехов, чем на Юге.

«Карфагенская демократическая газета», выходившая в Арканзасе, определенно сообщала о воздушном корабле майора Синклера в статье, озаглавленной «Местные граждане помогают летчикам», от 27 февраля 1922 г., но я не смог отыскать никаких упоминаний о Пьяте в «Канзас-Сити стар», хотя, по его собственным словам, он произвел настоящий фурор в 1923 г. Есть вырезки из «Толедо блэйд», «Кливленд плэйн Дилер», «Спрингфилдского республиканца» и «Сент-Луис лоуб демократ», но Пьята везде называют Питерсоном. «Индианаполис таймс», «Даллас ньюс» и «Нью-Орлеан таймс» в лучшем случае публиковали уклончивые комментарии, но чаще всего журналисты решительно критиковали его за «отвратительные искажения фактов», расовый и религиозный фанатизм. Иногда Пьят, кажется, не понимал, что его осуждают, и гордо вклеивал вырезку в альбом, чтобы подтвердить свою известность. Скандал с де Грионом упоминается в «Тон» за 1921 г., и здесь мсье Пьятницкий назван натурализованным французским гражданином. Заметка «Любовь в разгар красного террора» оказалась театральной рецензией из северокалифорнийской газеты, выходившей в Грасс-Вэлли: «Среди исполнителей ролей в этой увлекательной музыкальной драме были мистер Мэтью Палленберг, мисс Гонория Корнелиус, мисс Этель де Курси и мисс Глория Дуглас».

Но мои странствия были не совсем напрасными. Они оказались полезны, когда я наконец поселился в отдаленной части йоркширских долин, чтобы попытаться привести в порядок рукописи, о которых шла речь в первом томе. Я использовал записи разговоров с Пьятом, немногочисленные интервью, взятые у людей, с которыми я встречался, но в основном мне снова пришлось положиться на письменные источники, непоследовательные и скучные, как всегда. В то время как большая часть предыдущего тома была написана по-русски, основной текст следующего сочинения, за исключением упоминаний о сексе, как всегда, сделанных по-французски, состоял из записей на каком-то полусекретном языке, в котором преобладали английский, идиш и немецкий, с небольшими польскими и чешскими вкраплениями и незначительными фразами на турецком (а еще там были собственные, в значительной степени непереводимые, слова Пьята). Это относится к большей части дневника, который, по словам автора, был составлен между 1941 и 1947 г. Никаких еврейских букв в рукописи нет. И вновь без помощи М. Г. Лобковица я не смог бы продолжить работу: Пьят, как уверяет мой друг, плохо говорил на всех языках, включая русский. Конечно, его идиш, часто подсознательно смешиваемый с немецким и английским, подтверждает данное мнение. Пьят утверждал, что изучил язык, работая на евреев в киевском гетто, на Подоле.

И вновь я сохранил особенности оригинала – правописание, грамматику, хаотичные смешения языков и странные формы слов, а также часть (некоторым может показаться, что слишком большую часть) его безумных выпадов. Когда мнения и оценки Пьята менялись радикально, иногда на соседних страницах, по мере того как одно причудливое объяснение сменялось другим, я оставлял их без изменений, ибо это – существенные выражения индивидуальности автора. Я старался избегать решительных суждений или выводов, будучи уверен, что другие читатели могут заметить кое-что из того, что я не сумел разглядеть.

Вычитка этого сочинения оказалась нелегким делом. Зная о моем отвращении к большинству суждений Пьята и огромных временных затратах, друзья часто советовали передать «наследство» в академическое учреждение, которое могло бы обеспечить куда большую объективность. Однако, пусть это покажется донкихотством, я пообещал Максиму Артуровичу Пятницкому, что его воспоминания будут напечатаны. Я чувствую, что должен сдержать это обещание вопреки всем трудностям.

Особая благодарность всем людям, которые помогали мне в работе над этой книгой: Линде Стил, Джону Блэквеллу, Джайлсу Гордону, Робу Коули, Роберту Ланье, Элен Малленс, Явусу Селиму, «Петросу», Жан-Люку Фроменталю, Лили Стайнс, Дэйву Диксону, Полу Гэмблу, Майку Баттерворту, Джеффри Даймонду, мистеру и миссис Чайкин, мистеру и миссис Джейкобс, «Ма» Эллисон, Христиану фон Бодиссену, Франсуа Ландону, Фриде Крон, Натали Циммерманн, Лоррис Мюррейл, Лэрри Снайдеру из библиотеки Калифорнийского государственного университета в Лонг-Бич, сестре Марии Сантуччи, Мартину Стоуну Джону Клюту, Исле Венабльз, профессору С. М. Роуз, а также тем людям, которые пожелали остаться неназванными.

Майкл МУРКОК, Лондон, октябрь 1983