Почему радуются другие люди? Этот вопрос зачастую ставил меня в тупик. Реакция Джимми Рембрандта на мои затруднения в течение нескольких лет оставалась для меня загадкой. Когда мы с ним расставались возле кафе Планкетта, он все никак не мог прийти в себя и иногда фыркал и морщился от смеха. Он пожелал мне удачи, «хотя мне кажется, Роффи и Гилпину она понадобится больше». Он еще раз взмахнул дрожащей рукой и, не сказав больше ни слова, быстро зашагал по Монро-стрит и скрылся среди теней.

Я видел мало забавного в своем тогдашнем положении. И совсем уж невесело стало на следующий день, когда я, приехав с пустыми руками из офиса «Вестерн Юнион», увидел Пандору Фэрфакс. Она выпрыгнула из автомобиля и бросилась ко мне. Миссис Фэрфакс спросила, видел ли я кого-то из своих партнеров. Похоже, оба исчезли, не оплатив аренду как своих квартир, так и моей. Они также задолжали значительные суммы различным типографам, проектировщикам, механикам, инженерам и рекламным агентствам. Ей самой пообещали наличные за аренду самолета. Рассчитывая на аванс за консультации, она уже сделала первый взнос за новый самолет.

– Ходят слухи, – сказала она, – что люди «Босса» Крампа получили приказ достать их живыми или мертвыми.

Тем вечером я оказался в необычайно затруднительном положении – мне пришлось объяснять, почему мои партнеры не оставили никаких координат. Я сказал, что, по-моему, они постоянно живут в Вашингтоне. Один из суровых подручных «Босса» Крампа пообещал проверить это. Он казался сердитым и подозрительным, но здравый смысл, вероятно, заставил его признать, что я говорю правду. Вдобавок он хорошо знал, какое положение я занимал в обществе, – очевидно, я ни в каком мошенничестве повинен не был. Тем не менее меня отвезли в небольшой офис над складом молочных продуктов на Юнион-авеню. Там я встретился с самим Э. X. Крампом. «Босс» был спокоен и вежлив. Он оказался выше, чем я ожидал, и носил бледно-синий костюм. У него были округлые, ровные черты лица, наманикюренные ногти и очки в роговой оправе. Он тоже почти сразу поверил, что мне ничего не известно о местонахождении партнеров и о деньгах, которые они задолжали в городе. Конечно, теперь Босс отрицал, что доверял этим двоим, и заявлял, что никогда ничего не слышал о залоге в четыреста пятьдесят тысяч долларов, который с нас потребовали. Было неблагоразумно говорить ему, что если бы требование не предъявили, то счета были бы быстро оплачены, и Мемфис к концу года стал бы гораздо богаче.

Надо признаться, я не хотел ни с кем делиться своими предположениями: мои партнеры, убежденные, что я предал их, в панике бежали. Не имея возможности раздобыть еще сто пятьдесят тысяч долларов, они забрали свои деньги и вышли из дела. Я не хочу возлагать вину за собственные неудачи на других. Я позволил им поверить, что я богат. Они поступили честно. Если бы они хотели мне отомстить, то могли бы разгласить сведения о моем прошлом. Так что я по-прежнему верил в их честность. Некоторые из нас просто сильнее других. Возможно, оказавшись в их положении, я продолжал бы стоять на своем и преодолевать затруднения, а они просто потеряли самообладание. Больше всего, конечно, я сожалел о том, что пришлось заморозить еще один многообещающий, смелый и коммерчески выгодный проект. Политическая машина «Босса» Крампа теперь работала против моих планов. Он об этом сказал прямо. Теперь мне понятно, что моя дружба с майором Синклером, возможно, как-то повлияла на это решение. К сожалению, Крамп противостоял ку-клукс-клану, и поэтому он так и не смог привести Мемфис к процветанию. Эта вражда, основанная на злобных слухах, распространявшихся прокатолическим «Коммерческим вестником», – единственная причина, по которой Крамп так и не достиг высокого положения, на которое мог рассчитывать благодаря интеллекту и характеру. Возможно, он считал клансменов своими соперниками. Союз с кланом обеспечил бы ему не местное, а национальное влияние.

Некоторое время я недоумевал по поводу исчезновения Джимми Рембрандта. Я подумал, что Джимми опасался моего гнева, потому что он в некотором роде бросил меня, а также Роффи и Гилпина. Возможно, он все еще переживал из-за пятисот долларов, которые задолжал мне. Узнав о состоянии Роффи, он мог подумать, что в случае моего убийства будет привлечен к делу. По-видимому, он возвратился в Нью-Йорк.

Мне не полегчало, когда майор Синклер высказал свое откровенное мнение: Роффи и Гилпин были парочкой саквояжников и попросту использовали меня в своих целях. Я не понимал, какой им от этого был прок. Я решил, что не стоит рассказывать майору о том, какую роль я сыграл в их затруднениях, но заверил Синклера: только самые ужасные обстоятельства могли вынудить этих двоих оставить меня. Я заметил, что не лишился наличных. Я не нес ответственности за долги авиакомпании и за личные долги моих партнеров. Я строил самые дикие предположения, я думал о том, что какие-то иностранцы, пожелавшие уничтожить наше великое предприятие, похитили моих партнеров или избавились от них как-то иначе. Мне давно уже очевидно, что все крупные катастрофы дирижаблей в 1920‑х и 1930‑х годах – это результат сионистского саботажа. Также вероятно, что мои партнеры попали в лапы еврейских или итальянских ростовщиков. Ростовщики, как известно, жестоко обходились с неимущими должниками, неспособными платить непомерные проценты. Это также объясняло, почему Роффи и Гилпин так отчаянно перепугались в самом конце, когда я не сумел раздобыть деньги. Я изложил эту теорию полицейским, которые ко мне обратились. Они пообещали во всем разобраться. Но все они были людьми Крампа. Они пришли к выводу, что городские жители, и я в том числе, стали жертвами пары первоклассных мошенников.

Конечно, в глубине души во всех неудачах я винил только себя и продолжал защищать своих партнеров даже в штабе полиции, куда меня пригласили, чтобы сделать официальное заявление. Потом у меня взяли интервью газетчики. Но заголовки на следующий день, само собой разумеется, выражали общее неблагосклонное отношение к Роффи и Гилпину. Я удостоился некоторого сочувствия, но их назвали «злодеями». По иронии судьбы, точно так же называли и меня во французских газетах. Полагаю, Коля защищал мое имя так же отчаянно, как я своих партнеров, и так же тщетно. Как только пресса находит козла отпущения, ее уже не остановить. Самый убедительный пример, разумеется, Адольф Гитлер. Никто никогда не пишет о пользе, которую он принес Германии, все просто повторяют разные дурные слухи. Подобные несправедливости становятся совершенно очевидными для человека, который прожил на свете так же долго и увидел столько же, сколько я. И уже не стоит о них рассказывать. Мир погружается в хаос. Правосудие – это фантазия, о которой скоро позабудут, как позабудут о белой расе, породившей эту фантазию. Любой подтвердит, что я – человек, наделенный интуицией, интеллектом, необычайными моральными качествами. Я не испытываю предубеждений по отношению к другим народам или взглядам. Но когда мне и моим собратьям угрожает омерзительный кровосос – что делать? Смолчать? Опустить руки? В решающий момент эти два старика сбежали. Если бы они остались, теперь считались бы героями, им поставили бы памятники в Овертон-парке. И все же их решение, как оказалось, принесло значительную пользу другим людям, хотя Роффи и Гилпин никогда не услышат за это благодарности. Они сбежали от разбитой мечты, которая вот-вот должна была стать реальностью. И у меня не осталось иного выбора, кроме как принять предложение Имперского мага. Я полечу в Атланту и там подниму свое знамя, я отправлюсь вместе с благородными рыцарями в великий крестовый поход, цель которого – спасение разума, справедливости, нравственности и свободы во всем мире. Я пришел к этому решению на следующий день после исчезновения моих партнеров. Похоже, кто-то в Мемфисе подвергал сомнению мои верительные грамоты, мою искренность, даже мое благородство. Меня дважды оскорбляли на улице. Мистер Бэскин в письменной форме предложил мне освободить квартиру. Даже миссис Трубшоу, которая, как я сначала подумал, приехала, чтобы утешить меня, предъявила какие-то смехотворные требования: она якобы ссудила мистеру Роффи две тысячи долларов и теперь настаивала на том, что мой моральный долг – выплатить ей деньги. Одно только время могло показать, кто лжесвидетельствовал и кто на самом деле пал жертвой обмана.

Древние святые и герои отворачивались от эгоистичных и материальных проблем, получив знак свыше. Я тоже воспринял все эти события как некий знак: мне следовало отправиться дальше, нужно было странствовать по Америке и нести новую весть во все концы этой великой энергичной страны. В течение года я добьюсь такой известности, что история о небольшой фабрике и незначительном муниципальном аэропорте покажется ничтожной мелочью. Мне предоставили возможность завоевать весь Новый Свет с помощью собственной гениальности. Могучая, с научной точки зрения прогрессивная Америка станет самой сильной страной на Земле. Одержав победу здесь, я смогу повлиять на судьбы всего мира. И тогда наконец Россия, моя древняя, духовно богатая Россия, будет спасена от большевистских мусорщиков. Степи снова станут зелеными и красивыми, пшеница заколосится, леса сохранят покой и тишину, и появятся новые золотые города, города возрожденной Византии.

Не стану утверждать, что сам Бог создал необходимые условия, изгнав бедных Гилпина и Роффи из Мемфиса, и дал мне возможность исполнить Его дело с помощью рыцарей ку-клукс-клана. Я не столь тщеславен. Однако не может быть сомнений: то, что поначалу казалось бедствием, помогло мне встать на верный путь и использовать дарованные Богом пророческие способности, чтобы послужить благу христианской веры. Как грек Павел был избран, чтобы стать посланником Христа в Риме, так и я, можно сказать, наследник греческого идеала, должен был стать апостолом в этом Новом Риме. Приняв решение, я тотчас почувствовал прилив радости. Все тревоги остались позади. Я больше не ждал новостей от Эсме, Коли или миссис Корнелиус. Я снова увижусь с ними через определенное время. Каждым атомом своего существа я осознавал, что наконец обрел истинное призвание.

Я покинул Мемфис на следующий день, поднявшись в небо со старой тренировочной авиабазы «Паркфилд». Я покинул и огорченных друзей, и суровых критиков, под шум огромной толпы, которая собралась, чтобы увидеть, как «Рыцарь-ястреб» снимается с якоря. Мы поднимались в пугающее небо – черные облака катились и мчались над землей, которая становилась все темнее и темнее. Надвигался шторм. Шторм шел с юга. Надвигался шторм, который охватит все Соединенные Штаты. И пророки Америки встанут на палубах летающих городов и на платформах гигантских дирижаблей и будут выкрикивать свои предупреждения, словно исходящие с самих небес: «Остерегайтесь еретика, неверного, язычника! Проснись, Америка, перед лицом ужасной опасности! Узри вражеский меч, который рассекает тебя, когда ты спишь! Услышь вражеский голос, который обольщает твоих детей, вражеские верования, которые отнимают у тебя твою религию! Проснись, Америка, во имя Христа, узри угрозу и спасение!» Шторм несет пророка Божьего на шумных крыльях, гром и молния возвещают о его прибытии. С Юга, из Мемфиса, который некогда располагался в Египте, он придет, как пришел Моисей, чтобы повести детей Нового Света к великолепному будущему, их законному наследию. От плодородной Флориды до холодной Аляски, где царь некогда поднял свой штандарт, где двуглавый орел окинул взглядом землю и обрел наконец союзника, с которым можно построить христианский мир заново, – повсюду услышат глас пророка. Проснись, Америка! Корабль пророка виден в небе, и его знак – пламенный крест, греческий крест Kyrios. И так грек даровал имя и силу Его рыцарям. Kuklos: круг. Kuklos: круг Солнца. Круг и крест – Единое! Господи помилуй! Христос воскрес! Христос воскрес!

«Рыцарь-ястреб», освобожденный от тросов, ровно поднялся в воздух над полем. Сильные порывы ветра сотрясали корпус. Корабль дрожал и качался при каждом ударе. Я вцепился в стенку кабины, глядя, как скрывается внизу толпа. Ветер был очень силен, и я боялся, что мы разобьемся, но майор Синклер управлял такими аппаратами много раз, с самого начала войны. Он крепко держался за руль, изящно и аккуратно регулируя высоту и направление движения. Двигатель «роллс-ройс» ревел в полную силу. Мы двигались вперед, пока не оказались над большой рекой и стоявшими на якорях пароходами. Мемфис, с его центром из стали и бетона, кирпичными и деревянными пригородными домами, мостами и железнодорожными путями, постепенно утрачивал свои неповторимые очертания, становился неотличимым от других городов, построенных на берегах реки. Я склонился над краем кабины, наблюдая, как майор Синклер управляет дирижаблем. Ветер бил мне в лицо, трепал одежду, срывал с головы шлем и очки. Наша гондола дрожала так сильно, что мне казалось: вот-вот вылетят заклепки. Все, что не было прочно закреплено, грохотало с неимоверной силой, однако майор Синклер ничуть не беспокоился. Ему это возбужденное состояние казалось настолько привычным, что я сомневаюсь, замечал ли он вообще что-нибудь.

Позже, когда двигатель перестал работать в полную силу, а ветер немного поутих, майор крикнул мне:

– Этим маленьким дирижаблям не хватает мощности, они не могут держать курс так же хорошо, как большие суда. В спокойную погоду с ними намного легче.

Высотомер в моей кабине показывал, что мы уже поднялись на тысячу футов, а стрелка спидометра застыла на сорока пяти узлах. Сначала я чувствовал некоторую неловкость, но неприятные ощущения забывались, когда я сквозь ветровое стекло разглядывал огромные поля и ряды деревьев. Прямо под нами тянулись железнодорожные пути, вдоль которых, как было принято в те времена примитивных приборов, и летел майор Синклер. Вскоре мое внимание привлек длинный грузовой поезд – он, подобно огнедышащему змею, полз по желто-коричневой земле. Иногда на грунтовых дорогах появлялись крошечные автомобили или, чаще, запряженные лошадьми коляски, виднелись скопления лачуг, особняки, которые, несомненно, были центрами больших плантаций.

По-прежнему дул свежий ветер, солнце часто скрывали ослепительные изменчивые облака. Майор Синклер собирался заночевать в Литл-Роке. Там он мог заправиться горючим, закончить свои дела в Арканзасе, а затем отправиться на юго-восток, в Тускалусу, и раздобыть еще бензина. Оттуда, сказал майор, он почти наверняка полетит прямо в Атланту. С ним обычно летал механик, но несколько дней назад этого человека в пьяном виде задержали полицейские в Ноксвилле, теперь он находился в тюрьме. (Майор Синклер больше не собирался с ним работать: «Он мог подвести меня, и я дал бы ему шанс. Но я не позволю ему подставлять клан. Он знал, что его ожидает».) Наша работа в Литл-Роке в основном заключалась в том, чтобы «показывать товар лицом». Мы должны были прорекламировать журнал, сделать несколько кругов над городом и разбросать листовки, убедив всех в том, что клан – не сборище недовольных фермеров и отсталых рабочих, как утверждали некоторые. Потом мы должны приземлиться за городом и принять на борт денежные средства, предназначенные для центрального казначейства в Атланте. Лично я был бы рад снова отправиться на восток. В тот момент мы боролись со встречным ветром. Если он не утихнет, то поможет нам, когда мы наконец направимся в Джорджию. Майору Синклеру постоянно приходилось выравнивать курс, в то время как я, сверяясь с картой и компасом, играл роль летчика-наблюдателя. Обширные пространства моему непривычному взгляду казались неотличимыми друг от друга, и я надеялся, что верно определял те небольшие реки и леса, дороги и плантации, которые иногда появлялись внизу.

Мы долго летели над Арканзасом, вдоль западного берега Миссисипи, и я стал замечать, что обработанных земель становится все меньше. Казалось, почти всю территорию занимали девственные леса. Мы попали на территории мелких землевладельцев и сборщиков урожая. Определять направление становилось все сложнее. Ветер постепенно набирал прежнюю силу. Майор Синклер вынужден был уделять все внимание управлению судном, а я отчаянно осматривал землю в поисках ориентиров, хотя бы отдаленно напоминающих указанные на карте. Скоро пошел дождь, и я уже не мог разглядеть местность. Мы летели, полагаясь только на компас. Порывы ветра и дождь со снегом, рев двигателя, визг металлических деталей – из-за этого мы даже не могли расслышать друг друга. По стеклам моих очков текла вода. Я с трудом различал голову и плечи майора Синклера, сидевшего впереди. Крайнее неудобство и неуверенность – самые типичные особенности «романтики полета» тех времен.

Едва мне удалось как-то приспособиться ко всему этому, как на нас внезапно с новой силой обрушился ветер. Он налетел, как огромная волна. Наша гондола начала подпрыгивать на канатах. Я был уверен, что нас выбросит из кабин или разорвет на кусочки, когда взорвется газовый баллон. Я увидел, что майор Синклер качает головой и делает знаки рукой. Мы спускались. Я был уверен, что это катастрофа. Я перестал дрожать и спокойно приготовился к смерти.

Нос машины уже опустился к земле, гондола начала раскачиваться в стороны, как безумный маятник. Когда майор Синклер открыл газовый клапан для быстрого спуска, шум двигателя позади нас стих. Мы провели в воздухе не более пяти часов. Я подумал: как нелепо, что после всех мечтаний о великолепных летающих лайнерах мне предстоит погибнуть в этой ветхой посудине, списанной из правительственных запасов. Но потом судно стало спускаться медленнее, и я понял, что майор Синклер справился с управлением. Я надеялся, что мы находились близко к Литл-Року. Но больше было похоже на то, что мой друг хотел проникнуть в эпицентр шторма с намерением испытать наши силы. Проливной дождь продолжал терзать нас, и я все еще опасался, что тросы могут лопнуть. Постепенно спокойствие духа вернулось ко мне – и тут двигатель внезапно заглох.

Ветер отшвырнул наш беспомощный дирижабль назад и вбок. Я не мог понять, что Синклер пытается мне сообщить жестами, но было ясно, что нам не оставалось ничего, кроме как приземлиться. Я понятия не имел, как майор собирался это осуществить. Обычно на земле стояли люди, готовые подхватить наши швартовочные тросы. Мой друг, вероятно, надеялся отыскать маленький городок или большую ферму, где найдется достаточно здоровых мужчин, способных подтянуть аппарат к земле. Я на собственном опыте узнал, в чем маленький дирижабль уступает легкому самолету. Вдобавок на «Рыцаре-ястребе» не было радио, и летчик никак не мог попросить помощи.

Дождь постепенно слабел, ветер успокаивался. Нас несло вниз, к земле, и нам открывался мрачный вид: затопленные равнины и редкие тонкие деревья. В сером свете казалось, что весь мир превратился в грязную пустошь, заваленную экскрементами. На мгновение я поверил, что мы уже мертвы и брошены в преддверие ада. Но тут Синклер закричал и взмахнул левой рукой, указывая куда-то на горизонт. Из грязи поднимались здания, больше похожие на природные образования, мало отличающиеся по цвету от окружающего мира. И снова майор сосредоточился на своем двигателе, выкрикивая проклятия всякий раз, когда ему приходилось на несколько секунд прерывать работу, чтобы стряхнуть воду с рук или вытереть лицо. Через некоторое время мотор заворчал, неестественно зафыркал и, наконец, ожил. Синклер что-то прокричал, пропеллер завертелся, и мы с грохотом помчались вперед. Я не расслышал ни единого слова. Майор знаками показал мне, что нужно вытащить шлюпочный якорь из запасной кабины справа. Летчик объяснял мне ранее, что с помощью этого якоря он надеялся осуществить аварийную посадку. Я понял смысл его указаний – и тут же сжался в комок: гондола начала резко раскачиваться. Я испугался, что вот-вот упаду. Чтобы спастись, я развел колени, прижав их к стенкам кабины. Майор Синклер, занятый регулировкой мотора, не мог помочь мне. Свернутая веревка лежала на моих уцелевших чемоданах. Покрытый потом, охваченный паникой, я наконец ухватился за конец веревки и потащил ее к себе, когда гондола более-менее выровнялась. На пару секунд я расслабился, сделал глубокий вдох, а потом взял в правую руку шлюпочный якорь и приготовился его сбросить.

Оглянувшись назад и удостоверившись, что я готов, Синклер наклонил судно еще сильнее, ведя его вниз, как чудовищный снаряд, направленный на лачуги. Темнело так быстро, что я не знал, смогу ли рассмотреть, куда нацелить наш якорь.

– Ищите дерево! – кричал Синклер. – Или большую ограду. Заборы бесполезны!

Он снизил скорость, держа судно почти неподвижно против бушующего ветра, который все еще заставлял гондолу ужасно раскачиваться. Дважды, вглядываясь во мрак, я упускал возможность зацепиться за чахлое дерево. К тому времени уже наступили сумерки. Наконец, охваченный отчаянием, я швырнул якорь наугад в поле. Он во что-то вонзился, но нас протащило еще несколько ярдов, а потом, к моему огромному облегчению, машина резко остановилась. Майор Синклер отключил двигатель, кое-как отрегулировав угол наклона дирижабля.

Мы всматривались в полумрак. «Рыцарь-ястреб» повис меньше чем в пятидесяти футах от болотистой земли. Синклер потянулся назад и сорвал кожух с небольшой лебедки. Мы взялись за рукояти и, тщательно рассчитывая каждое движение, постепенно опустили «Рыцаря-ястреба».

К нам вернулось хорошее настроение, мы улыбались друг другу, как сельские дурачки. Лебедка была надежной. Майор Синклер крикнул мне, что нужно сбросить веревочную лестницу, спуститься и проверить, твердо ли закреплен якорь. Ветер все не стихал, наш газовый баллон гудел и слегка подрагивал, тросы скрипели. Я, по-прежнему улыбаясь, начал спускаться по качающейся лестнице. Примерно через десять футов мои летные ботинки погрузились в грязь. Я прошел вдоль троса и обнаружил, что якорь зацепился за камень. Я слегка подтянул трос, а затем обмотал веревку вокруг маленького дуба. Наша машина теперь была в безопасности до утра.

Нам, конечно, тоже следовало подождать до утра, прежде чем продолжить путешествие. В те времена из-за плохой погоды прекращались все полеты. Вот почему эксперты-авиаторы, такие, как я, изо всех сил старались разработать машины, способные летать по ночам, независимо от погодных условий. Мои идеи намного опережали те, которые были положены в основу конструкции дирижабля Синклера, – этот проект разработали в 1914 году, но дизайн за восемь лет не изменился. Дирижабли стоили гораздо дороже, чем маленькие самолеты.

Мы, конечно, поволновались, но такой поворот событий нас нисколько не удивил. Летчик обычно поздравлял себя, если ему удавалось совершить перелет без единой посадки. К тому времени, когда майор Синклер спустился на землю рядом со мной, уже совсем стемнело. Летчик покачал головой и пожал плечами. Он заметил, что был чрезмерно оптимистичен, когда ожидал, что северо-восточный ветер стихнет. Теперь у нас не оставалось выбора – приходилось обращаться за помощью к обитателям ближайших зданий. Я спросил, благоразумно ли оставлять судно без охраны. Он рассмеялся и взял меня за руку.

– Вы думаете, что его украдут какие-то ниггеры? Идемте, полковник. Посмотрим, сможем ли мы раздобыть горячую еду.

Мы пробирались по грязи, ориентируясь на тусклый, желтоватый свет керосиновых ламп. Облака стремительно проносились по небу. Время от времени в свете луны возникали здания: грубые, некрашеные лачуги, наскоро залатанные ржавым железом и досками разных размеров. Когда мы приблизились, в дверном проеме появилась какая-то фигура. Человек разглядывал нас из-под навеса в течение нескольких секунд. Затем дверь внезапно захлопнули. Из другого незастекленного окна на нас уставились маленькие черные лица. Я почувствовал некоторую неловкость. Майор Синклер засмеялся:

– Это всего лишь лачуги черномазых, полковник. Должно быть, дальше мы обнаружим что-то еще.

Мы пробирались по этому запущенному штетлю, слыша кудахтанье цыплят, странные, загадочные шумы, скрип ставней. Наконец мы выбрались на грунтовую дорогу. Чуть дальше мы наткнулись на скопление зданий по обе стороны колеи. Они были в почти таком же плохом состоянии, как и все прочие сооружения. Однако майор Синклер, кажется, был уверен, что здесь нам повезет больше. Он снял шлем и очки, посоветовав мне последовать его примеру.

– Люди здесь осторожны и малость суеверны. Мы же не хотим, чтобы какой-нибудь дурак выстрелил, приняв нас за грабителей или призраков.

Пока я ждал у разбитых ворот, он выбрал одно из ближайших зданий и вошел во двор, крича:

– Эй, привет! Есть кто дома?

Он подошел к ветхой решетчатой двери и постучал о косяк. Я увидел, что за дверью замерцала свеча. Майор Синклер начал объяснять кому-то, что нам не нужен хозяин дома. Мы просто проезжали мимо и хотели остановиться на ночлег.

– Благодарю вас, мэм, – произнес он наконец.

Майор возвратился ко мне, качая головой и улыбаясь:

– Они не намного умнее черномазых. Никто из мужчин еще не вернулся с поля, и она не станет открывать дверь незнакомцам. Дальше по дороге, примерно в полумиле отсюда, живет проповедник. Будем надеяться, что он окажется более гостеприимным.

Грязная колея вела мимо сломанных заборов, куч непонятных обломков, тонких, голых деревьев, курятников и загонов для свиней. Пару раз мы замечали молчаливых, нездорового вида детей и худых женщин в поношенной одежде. Никто с нами не заговаривал. В лунном свете все это печальное поселение казалось жутким и угрожающим, зловонным и погруженным в безнадежную нищету. Я никак не ожидал, что снова увижу нечто подобное, – мне хватило одного раза, когда я в 1919 году, к несчастью, странствовал по украинской степи. Ведь я считал, что здесь, в Америке, все были гораздо богаче, и только люди европейского происхождения явно страдали от этого бремени невысказанного, неотступного отчаяния. Но этим сельским жителям не хватало пищи физической и духовной, они проживали свои жизни в беспомощном забытьи. Трудно сказать, был ли их общий идиотический облик результатом стечения обстоятельств или кровосмешения, но такие же лица я видел и в России, и в трущобах Константинополя. Я обрадовался, когда мы заметили дощатое здание церкви, рядом с которым располагался захудалый дом проповедника. Во дворе играли дети, которые выглядели такими же отсталыми и голодными, как и все остальные. Женщина в дешевом платье подошла к двери. Она что-то проворчала. У нее были светло-серые глаза и землистая кожа. Ей вряд ли минуло сорок, но руки ее покрывали коричневые пятна, как у глубокой старухи. На учтивый вопрос Синклера она ответила вежливо, с усталой улыбкой: ее муж был занят в другой церкви, где он проводил молитвенные встречи по средам. Он вернется около девяти. Майор Синклер рассказал о нашей проблеме. Жена проповедника сказала, что нам нужно вернуться по дороге к дому мисс Бедлоу. Она сдавала комнаты. Мой друг поблагодарил женщину, сказав, что мы ей очень обязаны. Я снова вспомнил о грязных синагогах штетля, о ветхих храмах в украинских деревнях, о священниках, зачастую столь же невежественных, как их прихожане, но ничего не сказал об этом Синклеру: я смутно подозревал, что подобные сравнения могут его обидеть.

В конце концов мы заметили указатель, на который не обратили внимания, направляясь к церкви. Дом мисс Бедлоу когда-то был выкрашен в зеленый цвет. Кто-то пытался обрабатывать землю в палисаднике, и дорожка выглядела вполне ухоженной. Майор Синклер поднялся на крыльцо по деревянным ступеням. Он снова постучал. На сей раз я смог ясно разглядеть человека, который ответил на стук, – свет оказался более ярким. Человек был очень толстым. Я увидел красное, обветренное лицо, круглую голову, светлые волосы. Бровей практически не было. Толстяк носил розовую фуфайку и комбинезон, верхняя часть которого была расстегнута. Он что-то жевал, в углах рта я заметил пятна. Он вроде бы не проявлял особой подозрительности, но не пытался скрыть любопытство, переводя взгляд с меня на майора Синклера и снова на меня. Мой друг объяснил, в каком затруднительном положении мы оказались. Услышанное произвело на толстяка впечатление, хотя и не сразу, – он почти перестал жевать.

– Так вы, ребята, летчики?

Я с трудом мог его понять. Слова фактически звучали как: «Тавы ребя-я-я лета-а-а», с растянутыми гласными звуками. У меня хороший слух, я быстро имитирую чужие акценты и слова. Но в данном случае я был готов признать поражение. Мужчина вернулся в дом и позвал мисс Бедлоу, которая появилась почти сразу: аккуратная бесцветная женщина в старомодном шерстяном платье. У нее была одна комната, она могла пустить нас на ночлег, но нам придется спать вместе. Она сказала, что плата – доллар с человека плюс двадцать пять центов, если понадобится завтрак. Она могла приготовить нам и ужин. За свинину и зелень следовало заплатить еще тридцать центов. Майор Синклер серьезно заметил, что цена вполне разумная (думаю, что женщина запросила столько, сколько осмелилась), и мисс Бедлоу успокоилась и предложила нам войти. В доме пахло плесенью и горячей едой. Мебель, занавески и ковры были потертыми, но чистыми. За исключением некоторых внешних отличий, практически то же самое при подобных обстоятельствах можно увидеть в доме украинского мужика. Таково было мое первое реальное столкновение с американскими крестьянами, и опыт оказался очень печальным. Полагаю, я ожидал большего от Соединенных Штатов. Мы поднялись по скрипучей лестнице в нашу комнату, избавились от летного снаряжения, вымылись в ванне и снова спустились, чтобы познакомиться с другими гостями. Две пожилых вдовы, толстяк, мрачный батрак и молодой идиот – все они отнеслись к моему акценту с насмешливым удивлением. Когда майор Синклер сказал им, что я из Англии, выражения их лиц практически не изменились.

Сначала заговорил толстяк. Он служил во Франции больше года. Он слышал, что в Англии хорошо. Англия похожа на Францию? В некоторых отношениях, сказал я. В других она больше похожа на Мэриленд. Он никогда не был в Мэриленде. Он слышал, что там тоже неплохо. Он некоторое время хмурился, а затем высказал свою точку зрения: Франция могла быть еще лучше, если б не ужасы, которые там натворили боттти. Пожав плечами, он добавил:

– Но я считаю, что теперь она стала чище, чем была.

Я сказал, что раны Франции заживают.

Майор Синклер заметил, что мне трудно говорить, и взял беседу на себя. Я и правда понимал местных не многим лучше, чем они меня. Майор объяснил, где мы сели и почему. Ему также удалось немного рассказать о ку-клукс-клане, о проблемах белых, связанных с черными рабочими. Толстяк сказал, что у них никогда не возникало затруднений с местными черномазыми, разве что какой-нибудь парень перебирал самогона, и тогда за дело приходилось браться шерифу Карфагена.

– Вы сказали – Карфагена? – Я подумал, что ослышался.

– Именно, – подтвердил толстяк, которого удивила моя очевидная заинтересованность. Он вежливо ожидал от меня каких-то пояснений.

– Везде есть Карфагены, – улыбаясь, произнес Синклер. – И Лондоны, и Парижи, и Санкт-Петербурги. – Он обернулся к толстяку. – Тогда мы не слишком сильно сбились с курса. – Он развернул карту. – Вот Пайн-Блафф. А вот здесь – Литл-Рок. Да, теперь я вижу. – Он улыбнулся. – Мы наверняка будем там завтра к полудню, – сказал он мне.

Как и я, майор Синклер почти не притронулся к отвратительной тюре из жира и бесформенных овощей, которую нам поднесли. Мы пожелали всем доброй ночи и вернулись в комнату. Там мы легли не раздеваясь и кое-как проспали до рассвета. Я выглянул из узкого окна, посмотрел на голые деревья и дырявые крыши и с облегчением обнаружил, что ветер поутих. Серые тучи разошлись, утреннее солнце поднималось в небо, в котором повисли массивные кучевые облака, – все предвещало сухую погоду.

Позавтракав овсянкой и беконом, мы расплатились с мисс Бедлоу. Она сказала, что, судя по всему, сможет помочь с нашим аэропланом. Пройдя по грунтовой дороге мимо пары-тройки домов, во дворе, заваленном старыми покрышками и ржавым металлом, мы обнаружили двух жилистых молодых людей, которые бездельничали на крыльце, так сильно прогнившем, что половина ступеней провалилась. Это были Бобби и Джеки Джо Дэлли. Майор Синклер быстро договорился с ними, и мы вчетвером вернулись туда, где был пришвартован наш транспорт. К тому времени слухи о нашем прибытии распространились, очевидно, по всему селению. Мы оказались в центре внимания. Сначала белые дети, а потом женщины и старики столпились вокруг нас. Качающийся газовый баллон «Рыцаря-ястреба» мы увидели лишь тогда, когда оказались в негритянской части. Афроамериканцы, держась в стороне от белых, столпились поодаль, когда наша процессия вышла в поле.

Меня начинало тревожить количество этих людей, а также их молчание – оно казалось зловещим. Эти голодные нездоровые лица могли принадлежать каннибалам. Мне стало дурно. Черные или белые – я уже не замечал особой разницы. Они окружали нас, они стояли в рваном, чиненом тряпье, с тонкими неловкими конечностями, бессмысленными глазами, красными ртами. От них исходило ужасное зловоние. Я чувствовал, что вот-вот начнется истерика. Я очень хотел, чтобы небольшая порция кокаина помогла мне поправить нервы, но порошок лежал в моем багаже. Майор Синклер казался невозмутимым. Я ничего не говорил о своих страхах и все же сохранял уверенность, что эти люди никогда не позволят нам оторваться от земли, что они в любую секунду набросятся на нас, лишат всего имущества, сорвут самую плоть с наших костей и пожрут ее. Я чувствовал дрожь в коленках – все больше тощих тел собиралось вокруг меня. Синклер улыбался. Он шутил с ними. Неужели он не видел того, что видел я? Это был истинный Карфаген! Выродившееся отребье человечества, жаждущее забрать все, ради чего я трудился; невежественные, безнадежные, тупые враги цивилизации, столь же неспособные вообразить или создать лучший мир, как те негодяи, от которых я сбежал в Киеве, как те евреи, от которых я спасался в Александровской, или глупые дикари из внутренних районов Анатолии. Только огромным усилием воли я заставил себя пошевелиться. Во рту пересохло, колени подгибались, сердце стучало с ужасающей частотой. Синклер мог подумать, что я действую неразумно, но подобная нищета никогда не угрожала ему. А я знал: если мы как можно скорее не доберемся до дирижабля, эта толпа нас поглотит. Им нужно было все, что мы перевозили. Они ненавидели нас за то, что у нас был воздушный корабль. Они завидовали, потому что мне удалось создать нечто подобное. Они ненавидели каждого, кто отличался от них. Все новое несло перемены, угрожало отвратительному течению их жизней. Они готовы были защищать привычный порядок любой ценой. Кусок металла шевелился у меня в животе. Голова кружилась. Я не мог бежать. Desidero un antisettico! От них пахло болезнями. Масса увеличивалась, давление росло. Я не мог дышать. Меня окружали скелеты с огромными жадными глазами, они тянули свои кривые когти к тому, чего не могли даже назвать. Я отказывался присоединиться к ним в лагерях, хотя они говорили, что я – их брат. Именно так они вербуют людей. Я никогда не стану мусульманином. Я устою против соблазнов Карфагена. Я бился с Карфагеном хитростью и отвагой. Я знаю его уловки. Я слышал его завораживающее нытье, его рассказы о нищете, его мольбы о сочувствии, его льстивый шепот. Они были готовы на все, чтобы удержать меня. Они говорили, что я такой же, но это ложь. Один несчастный случай с ножом – и они уже говорят, что я – один из них! Нелепое решение моего отца – и я лишен своего наследия. Мое будущее похищено, я лишился своего места в мире. Карфаген рассеивался, как ядовитый газ. Бродманн искоса смотрел на меня, выглядывая из-за облаков. Мой живот сжимался.

Я едва сумел подняться по лестнице в кабину. Меня смущали эти ужасные глаза. Негры выкрикивали что-то нечленораздельное и подпрыгивали. Некоторые дети смеялись. Другие плакали. Майор Синклер говорил со мной, когда усаживался в переднюю кабину, но я не слышал его. Мое дыхание было неровным. Они все еще могли сбросить нас в эту желтую грязь. Я надел очки и прикрыл глаза – теперь им не увидеть моих слез. Майор Синклер взмахнул рукой. Он был спокоен и самоуверен. Эти негодяи подхватили наши веревки и потянули нас над полем. Вся толпа побежала следом. Они что-то вопили: странные, скотские завывания. Майор Синклер закричал мне: «Лебедка! Поднимайте якорь, дружище!» Меня мучила жажда. Я не мог ответить. Все еще дрожа, я повиновался. Я мог видеть, как разевались жадные рты, показывая гниющие зубы, как жадные руки проникали в самое мое существо. Я ничего не должен Карфагену. Я – истинный славянин. Во мне нет их крови. У меня нет перед ними никаких обязательств, нет ни жалости, ни милосердия, ни братства. Их дыхание воняло нищетой. Они были моими врагами. Я чувствовал это – в их одеждах, в их еде, в их хижинах, в их полях. Я кричал им вниз, чтобы они освободили меня и отпустили веревки. Они бежали, напоминая огромную волну, сметающую дамбу, – подлинное наводнение человеческого отребья. Грязные мальчишки все еще держались за якорь, отказываясь его отпускать. Их вопли заполняли мою голову.

Я не хотел ничего такого. Я не был ко всему этому готов. Они – несчастные слуги отчаяния, враги оптимизма, послушные рабы большевизма. Карфаген снова воскрес, не просто в Арканзасе, в Миссури или в Луизиане, но во всех частях Соединенных Штатов – словно симптомы рака. И в Европе тоже. На Востоке он уже завладел всем. Повсюду невежество, голод, фатализм, дурная кровь, слепота. Они сидели в своих штетлях, а потом начинали стучать большие барабаны и гудеть медные трубы, и тогда Карфаген поднимался и, улыбаясь красными губами, тянулся за копьем и щитом. Он облизывал толстые губы и смотрел уверенно и завистливо на плоды наших трудов, на урожай нашей цивилизации. Его черные глаза ярко светились, и из горла доносилось низкое рычание, когда он потягивался и испытывал свою силу, и его сердце переполнял гнев, обращенный против тех, кто пытался уничтожить его, кто сумел добиться преимущества за счет морали и храбрости. И его смуглые руки извивались в предвкушении. Его голодное, мерзостное дыхание слышалось в переулках города, среди лачуг и убежищ, среди шатров и палаток, оно разносилось над пустырями и полями – и в конце концов этот звук заглушал все остальные. Он заглушает гимны и молитвы истинных христиан. Наши прекрасные песни и наши стихи, чистые голоса наших маленьких девочек, наши клятвы – все исчезает в отвратительном реве. Смеющийся Карфаген стоит на руинах наших грез. Наша кровь бежит по его подбородку. Наши памятники обращаются в пепел под его ногами. Зверь победил! Бессмысленная толпа правит землей. Хаос становится единственно возможным состоянием человека. Я это предсказывал. И мы, узревшие знамения (как знамение Божье, ниспосланное, когда Он опустил дирижабль на землю), не утрачивали бдительности. Таков был наш долг – предупреждать всех, кто захочет слушать. Борьба не закончена, хотя мы проиграли очень много сражений. Они никогда не сделают меня мусульманином. Я не склонюсь. Я держу спину прямо. Меня не обольстить приятными фантазиями. Я справлюсь с самыми ужасными заблуждениями. Gehorsam nicht folgn. Ich bin baamter! Bafeln! A mol, ich bin andersh. Разве они не понимают? Я не знаю их языка. Подол – ничто. Каждый должен работать, где может.

Они долго смеялись своим шуткам, но наконец отпустили веревки, и наше судно вырвалось на свободу. Они играли с нами, наслаждаясь властью. Руки, и белые, и черные, махали нам, качались, как чахлые тростинки. Я пытался вернуть самообладание. Майор Синклер все еще не понял, как близок я был к поражению. Мы все еще поднимались в серебристое небо. Я так радовался, что покидаю Карфаген. Литл-Рок ждал нас. Мне не верилось, что впереди могут подстерегать еще более ужасные испытания.

Они заперли меня в Спрингфилде, когда розы были в цвету. О Эсме, моя сестра, ты так и не приехала повидаться со мной! Они стерли мое имя из твоей памяти. Теперь я знаю, как они действуют. Они сказали тебе, что меня не существовало. Они хотели забрать тебя. Карфаген набросился на нас и унес тебя. Они погубили мою мать. Мать, они превратили тебя в пепел? Твои кости сгорели в их отвратительных ямах, где голодные солдаты бродили по тлеющей человеческой плоти, и автоматы трещали день и ночь, и звуки проклятий отражались эхом в ущелье, в котором мы с Эсме когда-то играли. Ты осталась с ней, Эсме, или ты была уже мертва, стерта в порошок непримиримыми машинами стального царя? Или ты искала утешения среди мусульман в карфагенском лагере для военнопленных? Я не видел тебя в Спрингфилде, но Спрингфилд – это дюжина различных поселений. Карты меняются, меняются и места. Мои летающие города будут знать, куда им лететь. В отделении полиции мне говорят, что ничего не могут поделать с афроамериканцами. Они сочувствуют мне, но у них связаны руки. Мы все боимся говорить откровенно. Великие движения были подавлены, наши герои умирают в цепях или уже убиты. Только посредственностям позволяют жить. Они – тени, оставленные Карфагеном, чтобы обмануть нас, чтобы заставить поверить, будто наш мир еще существует. Но меня не обманут. Я не сдамся. Они не смогут запереть меня в своих лагерях, в своих гетто, в своих городах среди черномазых и безродных, за колючей проволокой. Я не стану носить их печать. Я не такой, как они. Я достоин лучшего. Какое они имеют право называть меня мишлингом? Halbjuden? Меня предали еще до рождения. Das Blut gerinnt. Das Blut gerinnt.

Как и обещал майор Синклер, мы прибыли в Литл-Рок к полудню. Наши красочные листовки падали на аккуратные борозды улиц, как семена на весенние поля. Малочисленная толпа приветствовала нас, когда мы пришвартовывались в небольшом парке в предместье. Мы приняли на борт деньги, за которыми, собственно, и прилетели, заправили горючим наш бак и быстро отправились дальше, в Тускалусу. Болезнь, которая одолела меня в Карфагене, казалось, отступила вскоре после того, как мы покинули Литл-Рок. Когда мы плыли над ровными крышами Тускалусы, я окончательно выздоровел. Я начал думать, что отравился, поскольку мой организм плохо принимал свинину. Ветер дул нам в спину, небо сияло синевой, а мы взяли курс на Атланту, главный город Юга, центр мира, который некогда считали сокрушенным и побежденным. Теперь он возродился, как огненный мстительный феникс. Атланта, сожженная дотла безжалостными врагами, истерзанная, разграбленная и брошенная на верную смерть, вскоре собралась с силами. Ее огромные серебряные башни поднимались над пустошами. Белые извилистые дороги протянулись в ее небесах. Я видел Атланту издалека, и она была восхитительна. В ее сердце сияла огромная золотая корона. Теперь, когда погода улучшилась, майор Синклер снова находился в превосходной форме. Сельская местность, простиравшаяся под нами, казалась все более уютной. Город, полускрытый рядами темно-зеленых сосен, выглядел чистым и современным – ничего подобного я не ожидал. Но, не достигнув золотого купола, мы повернули на север от Стоун-Маунтин и направились к обширным землям Кланкреста, обиталищу Имперского мага, центру ку-клукс-клана.

Мы прибыли к вечеру, пролетев над бровкой холма к широкой лужайке, окружавшей декоративное озеро, в котором бурлил фонтан. Аккуратные дорожки пересекали зеленые поля. Чуть выше стоял большой дом, настолько роскошный, что ему позавидовал бы сам царь. Это было воплощение изысканного южного вкуса, с мраморными колоннами и портиками – неогреческий особняк, внушительный и безмятежный, озаренный теплыми лучами февральского вечернего солнца. Представлялось, как какой-нибудь житель Джорджии прогуливался здесь верхом в золотые деньки накануне гражданской войны. Когда майор Синклер аккуратно посадил «Рыцаря-ястреба» у озера, негритянские слуги, облаченные в безупречные красно-бело-синие мундиры в колониальном стиле, выбежали из дома и ухватились за наши тросы, подтащив дирижабль к паре столбов, установленных около дома, очевидно, именно для этой цели. Затем нас постепенно опустили на землю с помощью лебедки, и судно твердо встало на якорь. Мы с легкостью спустились на траву. Майор Синклер, как обычно, доброжелательный и вежливый, поблагодарил негров и попросил их отнести наш багаж в дом. Осмотрев мраморные с синими прожилками полированные стены и высокие окна Кланкреста, я решил, что обиталище Имперского мага уже на равных соперничало с Белым домом, который я видел в Вашингтоне и счел не слишком внушительным.

Мы направились по широкой мраморной веранде к центральному входу в здание и как раз свернули за угол, когда навстречу нам вышел сам мистер Кларк. Для меня встреча с этим скромным, интеллигентным человеком была по-настоящему волнующей – я бы не так волновался, даже если бы столкнулся с самим мистером Хардингом. Мистер Кларк, одетый в легкий серый костюм, шел к нам легко и изящно. Он со своей семьей как будто жил в этом особняке всегда. Мистер Кларк вел себя спокойно и вежливо, как настоящий ученый, тем самым подтверждая мое мнение: он был прирожденным джентльменом, которому от природы свойственно спокойное чувство собственного достоинства. Он радушно пожал нам руки, спросил, как прошло путешествие, и выразил удовольствие, что я решил присоединиться к клану.

Майор Синклер с улыбкой рассказал о нашем вынужденном пребывании в Карфагене.

– Не думаю, что полковнику Питерсону понравились тамошние условия. – Он засмеялся. – Одни черномазые и нищее отребье. Не так ли, полковник?

– Да, этой стороной Юга никто гордиться не станет, сэр, – разумно заметил мистер Кларк. – Не так плохо, полагаю, как в нью-йоркских трущобах, но живо напоминает о временах саквояжников. Все переменится, особенно когда приезжих эксплуататоров наконец прогонят. – Он указал нам на главный вход. – В те времена, сэр, как вам, наверное, известно, клан сурово обходился с головорезами, которые использовали в своих интересах возрождение Юга. Куда суровее, чем сегодня.

«Рождение нации» это наглядно продемонстрировало. Я кивнул в знак согласия.

– Эта война началась по экономическим причинам, неважно, что там говорили янки. Положение рабов интересовало их не больше, чем Саймон Легри. Южане постоянно заботились о благе негров. Когда мы были разбиты, эти несчастные мерзавцы пострадали первыми. Если бы нашу Конфедерацию оставили в покое, здешние края превратились бы в рай земной, настоящий образец для остальной Америки и для всего мира.

Мы остановились у стеклянных дверей с роскошными старинными металлическими украшениями. Майор Синклер, казалось, с особым удовольствием рассматривал высокие изгороди и аккуратную подъездную дорожку, посыпанную гравием.

– Наша страна слишком велика и разнообразна, чтобы ей можно было управлять как единым целым. Каждый штат прекрасно знает свои интересы. А вот федеральное правительство всегда доставляет неприятности.

Мы вошли в просторный зал, также отделанный мрамором и увешанный старинными холстами. В альковах стояли алебастровые урны, разукрашенные золотом.

– Вы хотите уменьшить влияние правительства и на местном, и на национальном уровнях, если я верно понял? – Я хотел произвести на него впечатление своим глубоким пониманием американской политики. Я положил руку на полированную крышку концертного рояля и посмотрел на широкую лестницу, украшенную огромным знаменем клана, Великим кленсайном.

– Права личности – важнейшая забота рыцарей ку-клукс-клана. – Мистер Кларк собирался обсудить эту тему подробнее, но тут на лестнице появилась высокая красивая женщина с волосами цвета воронова крыла. – Моя дорогая! Полковник Питерсон, это моя коллега, миссис Моган. Она не меньше моего сделала для укрепления нынешних позиций нашей организации.

На миссис Моган были строгое черное платье и украшения из серебра и янтаря. У нее был широкий лоб и массивная нижняя челюсть, а ее манеры впечатляли еще больше, чем манеры мистера Кларка. Я тотчас предположил, что она его любовница, даже в какой-то степени серый кардинал ордена. Они казались прекрасной парой. Спустившись с лестницы, миссис Моган протянула мне руку и мило улыбнулась:

– Вы – иностранный джентльмен, который поможет нам убрать чужаков туда, откуда они явились.

– Ну, Бесси, это не совсем так. – Мистер Кларк говорил с ней, как с ребенком, но я от души рассмеялся. Миссис Моган была женщиной очень ироничной, и я сразу оценил ее остроумие.

– Миссис Моган, – сказал я с поклоном, целуя ее руку, – если я смогу предотвратить в Америке то, что случилось в Европе, если мне удастся изгнать отсюда зло, – я буду более чем удовлетворен.

О, полковник Питерсон, я уверена, вы слишком воспитанны, чтобы злоупотребить гостеприимством. Я ценю ваши идеалы. И вдобавок можно неплохо заработать. – После этих слов она посмотрела на меня, чуть заметно подмигнув, как будто желая разрядить обстановку. Она немного напомнила мне баронессу. – Ребята, вы, должно быть, устали. Что вы хотите для начала? Выпить? Или умыться?

Мы выбрали последнее.

– Уилсон покажет вам комнаты. Мы встретимся здесь перед обедом.

Миссис Моган ответила на мой чуть заметный поклон столь же незаметной улыбкой, и мы расстались.

Уилсон, дворецкий, отвел нас на второй этаж. По мраморному коридору, покрытому коврами, мы прошли к своим комнатам. Мое помещение было куда роскошнее, чем номер в дорогом отеле. Я никогда не видел ничего подобного. Ощущение подлинного богатства, охватившее меня, напомнило чувство, которое я испытал в доме дяди Сени в Одессе, поняв, что в мое распоряжение предоставлена целая комната, в то время как многие считали вполне естественным спать в той же комнате, в которой только что поели. Я не смог удержаться и осмотрел все ящики во встроенных шкафах и изучил тщательно продуманное устройство уборной. Вся обстановка была подобрана с безупречным вкусом, в знакомых патриотических цветах, кое-где вдобавок виднелись золото и серебро.

Обои сначала показались довольно простыми – до тех пор, пока я не рассмотрел их поближе. Основной узор был выполнен в виде ромбов с инициалами ку-клукс-клана. Но центральное место в номере, конечно, занимала огромная кровать под балдахином в наполеоновском стиле. На ее спинке виднелись рисунки, напоминавшие о величайших победах Америки в борьбе за свободу и честь. Над ними красовался стилизованный капюшон клансмена с девизом, выведенным роскошным готическим шрифтом: «Suppressio veri suggestio falsi». Это упоминание о методах наших врагов было вполне уместным. Французские окна гостиной выходили на балкон, с которого открывался вид на лужайки и озеро. Я бы очень хотел, чтобы те дураки, которые даже сегодня пытаются меня уверить, будто клан – сборище невежественных бандитов, смогли посетить Кланкрест в дни его славы. Эти люди, которые даже не знают, какую вилку нужно использовать для рыбы, онемели бы от удивления. Мне открылось воплощение доброты и цивилизованности. Здесь никто не подвергал сомнению мое yichuss.