Глава 1

Как я хотел умереть

Думаю, именно на пятый мой день на море на меня снизошло озарение. В определенный момент своего бытия человек должен принимать определенное решение — как ему продолжать свою жизнь. Точно так же может он решить, каким образом хочет заглянуть в глаза своей смерти. Он может просто принять мрачную правду своего умирания; может купаться в какой-нибудь приятной фантазии, в мечте о небе и избавлении, чтобы конец не казался таким ужасным.

На шестой день на море мне стало ясно, что я умру, и в тот же час я решил предаться иллюзии вместо того, чтобы осознать действительность.

Все утро я лежал на дне своего каноэ. Я прижал лицо к влажной, парящей древесине. Тропическое солнце жгло мой беззащитный затылок, и на израненном моем теле проступали пузыри ожогов. Медленное биение моего сердца наполняло громом мои уши. Оно звучало единой страшной музыкой с тихим плеском воли о борта лодки.

Я не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, что мне осталась только смерть, что скоро я погибну — один на всем океане. Это было намного лучше, чем та смерть, от которой я бежал.

Затем я услышал крик морской птицы и слабо улыбнулся про себя. Я знал, что теперь начались галлюцинации. Не было ни малейшей вероятности, что покажется хоть какая-нибудь земля, и поэтому я не мог слышать никакой птицы. В последние дни у меня было уже много подобных акустических иллюзий.

Я погружался в свою последнюю кому, о чем, разумеется, прекрасно знал. Но крик стал настойчивее. Я повернулся и, моргая, уставился в разливы солнечного света. При неосторожном движении моего исхудавшего тела лодка отчаянно закачалась. Превозмогая боль, я поднял голову, вгляделся в серебристо-голубой туман. Вот и последнее видение.

Оно было прекрасно: прозаичнее многих, но несравненно отчетливее.

Впереди всплыл остров. Остров, который поднимался из воды по меньшей мере на тысячу футов, в длину достигал десяти миль, а в ширину был не больше семи; гигантская скала вулканического базальта и кораллов, с темно-зелеными пятнами водорослей, налипших на скалы.

Я снова растянулся в лодке, зажмурил глаза и поздравил себя с силой своего воображения. Галлюцинации становились тем лучше, чем меньше была надежда на спасение. Я знал, настало время отдаться безумию, сделать вид, будто я принял остров за действительность, чтобы умереть в приятной фантазии, а не в ужасном осознании.

Я засмеялся. Смех мой был похож на сухое мертвое карканье.

И снова крикнула морская птица.

И почему это я должен погибать медленно и мучительно, если теперь появилась возможность умереть в отрадной мечте о том, что в последний момент я буду спасен?

Собрав оставшиеся силы, я переполз на корму и дернул за шнур подвесного мотора. Слабо я потянул, ничего не произошло. Но я упорствовал. Потянул еще. И еще. И все это время не отрывал взгляда от острова и все ждал, что сейчас картина поплывет, смажется и исчезнет, прежде чем я смогу воспользоваться этой иллюзией.

Столько видений было у меня в прошедшие дни! Я видел, как совсем рядом (я едва не дотягивался рукой) проплывал молочно-белый ангел с хрустальным кубком, полным чистой воды. Я видел кроваво-красных чертей, протыкавших мою кожу острыми трезубцами. Я видел вражеские воздушные суда, которые в то самое мгновение, когда уже хотели сбросить на меня бомбу, лопались, как мыльные пузыри. Видел шхуну с оранжевыми парусами, надутыми пассатом. Проплывали стайки маленьких черных китов.

Я замечал розовые коралловые атоллы, где резвились юные девушки небесной красоты, но стоило мне приблизиться, как их личики обращались в лица японских солдат, а затем исчезали в воде; я был убежден, что они хотят опрокинуть мою лодку. Но открывшаяся мне сейчас картина сохраняла свою отчетливость, как я на неё ни таращился, и становилась все более детализированной.

После десятой попытки мотор наконец завелся. У меня почти не оставалось бензина. Винт заскрежетал, заверещал и в конце концов начал вращаться. Вода вскипела. Лодка нехотя двинулась по ровной поверхности моря, как по отполированной стали, раскинувшейся под дрожащим мутным огненным диском — моим врагом Солнцем.

Я потянулся, скорчился па дне лодки, как старый высушенный крот, и застонал, схватившись за руль, потому что прикосновение прогнало по руке тысячи огней.

А галлюцинация все не желала исчезать; она становилась больше и росла по мере того, как я приближался. Позволив себе обмануться прекрасным видением, я совершенно забыл о своей боли.

Я направил лодку прямо в ослепительно белые скалы, вздымавшиеся из пучины моря. Добравшись до берега, я увидел пальмы, которые, точно в молитве, клонились с острого края скалы, обрызганного пеной. Видение было таким «реальным», что даже коричневый краб поспешно выскочил из-под камня. Я видел траву и кустарники; морские птицы ныряли в воду и снова взмывали ввысь, держа в длинных клювах сверкающую чешуей рыбу. А что, если этот остров все же существует в действительности?

Затем я обогнул коралловый риф и обнаружил наконец последнее доказательство тому, что я полностью свихнулся. Потому что там поднималась высокая бетонная стена; это была стенка дока, заросшая ракушками, кораллами и крошечными водорослями на высоте, которой достигала вода. В своей архитектуре она следовала естественному изгибу маленькой бухты. А над стеной я увидел крыши и верхние этажи домов, какие могли бы появиться в любом городишке на английском побережье. И — последний аккорд! — здесь торчала мачта, на которой гордо развевался рваный и выцветший от непогоды «Юнион Джек»! Фата Моргана была само совершенство. Я выстроил себе настоящую рыбацкую гавань прямо посреди Индийского океана.

И снова я попытался засмеяться. Лопнула иссохшая кожа губ. Неприятное чувство, но я почти не заметил этого. Теперь мне оставалось только направиться в гавань, сойти на то, что я принимал за сухую землю, и благополучно утонуть. Приятный способ умереть. Я выдавил хриплый безумный смешок, дивясь сам себе, и полностью отдался своим фантазиям.

Я направил лодку вдоль стены и нашел причал. Частично он был забит мусором, оставшимся от развалившегося парохода. Проржавевшие трубы и мачты торчали из воды. Вода была прозрачной, и, проплывая мимо, я видел, как утонувший корабль лежит на розоватой коралловой банке, и пестрые рыбки снуют сквозь люки и иллюминаторы. Название все ещё можно было прочитать: «Джеда, Манила».

Теперь я совершенно отчетливо видел маленький городок.

Здания были построены в скромном викторианском или неоклассическом стиле и производили довольно убогое впечатление. Они выглядели запущенными, а некоторые были явно заколочены. Что же, я даже пару жителей не могу сотворить перед смертью? Даже один или два оборванца были бы лучше, чем ничего, потому что теперь я понял, что создал типичный внешний пост великой державы. Это были колониальные постройки, а не английские, и среди них ютились прямоугольные, совершенно лишенные украшений жилища местных уроженцев.

На пристани в ряд стояло несколько сараев и контор. Самая большая из них была украшена выгоревшей вывеской: «Уэлланд Рок. Фосфаты». Очаровательная идея посетила меня, ничего не скажешь. Позади города возвышалась измельчавшая и покалеченная версия Эйфелевой башни. Полуразвалившаяся причальная мачта! Еще лучше!

Посреди пристани я увидел каменный мол. Он был предназначен для сухогрузов, однако теперь там стояла на якоре только пара довольно убогих рыбацких лодок. Они имели откровенно немореходный вид. Я направился к молу. Я ещё и хрипло орал при этом слова песни, которой не пел в последние дни ещё ни разу:

— Правь, Британия, морями!

Привлеченные моим пением, на набережную набежали малайцы и китайцы. Они отчаянно жестикулировали, и их коричневые и желтые тела блестели в солнечном свете. Они носили разноцветные набедренные повязки и саронги, и широкополые шляпы кули, сплетенные из пальмовых листьев, скрывали их лица. Я даже слышал, как они оживленно лопотали.

Я засмеялся. Лодка уткнулась в причал. Попытался встать и обратить к удивительным созданиям моей фантазии хотя бы одно слово. Вероятно, я чувствовал себя чем-то вроде Бога-Творца. Обратить к чадам своим речь было последнее, на что я ещё был способен.

Я раскрыл рот и распростер руки.

— Друзья мои…

И мое изголодавшееся тело предало меня. Я рухнул на спину в лодку и ударился плечом в пустую канистру из-под бензина, где хранил питьевую воду.

Раздалось несколько возгласов на пиджин-инглиш, и коричневая фигура в пятнистых белых шортах спрыгнула в лодку, которая теперь сильно закачалась и вышибла последние искры рассудка из моей головы.

Белые зубы скалились в широкой улыбке.

— Теперь-то вы о'кэй, cap!

— Этого не может быть, — сказал я.

— И все, все теперь-то о'кэй, cap. И меня окутала красноватая тьма. В открытой лодке я предполагал одолеть свыше тысячи миль от Австралии. Я сделал едва ли две сотни и большинство из них — в неверном направлении.

Было 3 мая 1941 года. Я провел на море примерно сто пятьдесят часов. Разрушение Сингапура Третьим Флотом имперской Японии произошло три месяца назад.

 

Глава 2

Разрушение Сингапура

То, что разрушили японцы, было своего рода утопией.

Задуманный как модель для других больших поселений, которым предстояло в будущем возникнуть на Востоке, Сингапур с его изящными белыми небоскребами, монорельсовой дорогой, снабженной светофорами, комплексом безупречно функционирующего аэропарка был своего рода образцом для граждан нашей империи — символом того благоденствия, которое британское господство должно было в конце концов принести своим народам.

И вот Сингапур сгорел. Я был, вероятно, последним европейцем, ставшим свидетелем его уничтожения.

Прослужив два месяца на португальском воздушном торговом судне «Пальмерин», я нашел ещё несколько случайных заработков — обычно я замещал заболевших или ушедших в отпуск. В конце концов я застрял в Рангуне, не имея ни малейшей надежды найти себе работу. Там у меня вышли все деньги, и я был уже готов взяться решительно за любую работу, вплоть до того, что хотел завербоваться наемником в какую-нибудь армию. Тогда-то один из моих знакомых по бару рассказал мне о том, что нынче вечером освободился один из офицерских постов.

— Чифа прибили в драке возле чайного домика, — сказал он и мотнул головой в сторону выхода. — Затеял потасовку капитан. Платит он плоховато, зато вы, по крайней мере, выберетесь из Рангуна, что скажете?

— Скажу, что вы правы.

— Вот он там как раз и сидит. Представить вас ему?

Я выразил согласие. И вот таким образом я оказался в Сингапуре, пусть даже не вполне на том корабле, на который завербовался.

Вечно засаленный киприот, командовавший «Андреасом Пападакисом», родом из какой-нибудь гнусной портовой дыры, торговал напропалую любым товаром, если тот сулил хоть малую прибыль. Поначалу мы направлялись в Бангкок, но во время шторма, когда наша система связи вышла из строя, машины отказали. Два дня нас мотало и болтало. Мы предпринимали попытки произвести ремонт, находясь в воздухе, вследствие чего потеряли двух матросов. Наконец наш старый воздушный мешок начал заваливаться и неуклонно пошел вниз.

«Пападакис» не был создан даже для малейшей непогоды, и даже при самой небольшой опасности на него нельзя было полагаться. Кабель гондолы и рулевая система требовали неотложного ремонта. Мы упустили момент, когда проплывали над водой и тем самым отказались от малого шанса приземлиться, не подвергаясь серьезной опасности. Капитан был занят тем, что напивался как свинья, и ни в какую не желал слушать моего совета; что до остальных членов экипажа, этого пестрого сброда подонков из всех портов Адриатики, то те впали в откровенную панику. Я прилагал все усилия к тому, чтобы уговорить капитана выпустить оставшийся газ, но он сказал мне, что лучше знает, что ему делать. И как следствие — мы падали, мы опускались все ниже и ниже, приближаясь к Малайскому полуострову. «Андреас Пападакис» стонал и вздыхал, как будто собирался лопнуть по всем швам.

Весь корпус дрожал. Капитан стоял у переднего окна, уставившись наружу, и лицо его не выражало абсолютно ничего. Мне показалось, что он тихо препирался по-гречески с силами судьбы, которых считал ответственными за постигшее пас несчастье. Он, похоже, вообразил таким образом найти выход из неизбежного и намеревался выторговать себе спасение. Я крепко держал рулевое колесо и пламенно молился о том, чтобы наконец показалось море или, по меньшей мере, река, но мы падали над густыми джунглями. Я вспоминаю о море зеленых ветвей, об отвратительном хрусте ломающегося металла и дерева, об ударе по ребрам, который отбросил меня назад в объятия капитана, который немедленно отозвался отборной бранью.

По случайности он спас мне жизнь, в то время как сам сломал себе позвоночник. Раз или два я ненадолго приходил в себя, когда меня выковыривали из груды обломков, но впервые очнулся в госпитале св. Марии в Сингапуре. Я сломал несколько костей, которые уже заживали, и получил несколько ранений, за которыми также хорошо ухаживали. Скоро я уже набрался сил, за что благодарен Фонду Вспомоществования Воздухоплавателям, оплатившему мое лечение и время моего выздоровления, проведенное в больнице.

Мне повезло. Кроме меня, в живых остались ещё два человека. Пятеро других умерли в больницах для туземцев, куда их доставили.

Я выздоравливал и радовался тому, что не нужно ломать себе голову насчет работы, потому что я — в Сингапуре, где нет сложностей с тем, чтобы получить постоянное место. В это же время я начал читать о растущем напряжении между некоторыми великими державами. У Японии возникли территориальные споры с Россией. Русские выказывали не меньшие империалистические аппетиты, чем японцы, хотя в России была к тому времени уже республика. Но несмотря на это, мы ничего не знали о войне вплоть до того вечера 22 февраля 1941 года: ночь нападения Третьего Японского Флота, ночь, когда британская мечта об утопии была разрушена навсегда.

Мы пытались выбраться из развалин колонии. Госпитальное судно было пришвартовано к вспомогательной мачте и последовательно наполнялось содержимым обуглившегося и опустевшего помещения госпиталя. Силуэт огромного воздушного корабля вырисовывался на фоне рубиново-красного неба, озаренного тысячами огней. Сегодня все это представляется мне бегством из Содома и Гоморры прямиком в Ноев ковчег! Крошечные фигурки пациентов и персонала носились, охваченные паникой, по раздутому брюху госпитального судна, а над нами пролетали беспощадные военные корабли японцев. Они вынырнули из мрака ночи совершенно неожиданно, безрогие бестии небесных полей, чтобы посеять над Сингапуром свои пылающие зерна.

Наше сопротивление было совершенно бессмысленным. Вдалеке в поднебесье шевелились лучи нескольких прожекторов, и время от времени в их свете обнаруживались густые облака дыма, в которых можно было разглядеть части огромных воздушных крейсеров. Гремели три оставшиеся у нас зенитные пушки, посылая снаряды вверх, но те либо не попадали, либо взрывались о борта атакующих судов, не причиняя им вреда. Несколько наших истребителей промчались на скорости в четыреста миль сквозь темноту и безрезультатно обстреляли корпуса кораблей, но те были прочнее стали. Наших сбили направленными выстрелами. Я видел, как они уходят в штопор и бьются, точно испуганные колибри. Затем в них попадали магнезиумные пули и они с визгом уходили в пылающий хаос.

Наш корабль не принадлежал к судам новейшей конструкции — современные суда не часто встретишь на вооружении госпиталей. Сигарообразная гондола была далеко не такой уж прочной. В ней находились помещения для команды и пассажиров, размещались моторы, горючее и баки с балластом. Туда набилось такое количество человеческих существ, какое только могло вместиться. Поскольку я уже почти полностью поправился, я был на подхвате у врачей и медсестер. Без особой надежды на то, что корабль сможет отчалить, я помогал тащить по трапу нетранспортабельных больных. Трап был спущен с корабельного борта. Даже при нормальных обстоятельствах такая посадка была достаточно непростым делом, потому что корабль, пришвартованный на скорую руку, раскачивался и рвался со своих десяти стальных кабелей, приковавших его к земле.

Последний испуганный пациент был доставлен, последние медицинские сестры пробежали на борт с бинтами и одеялами, с медикаментами и средствами для перевязок, а воздухоплаватели высвобождали трап, чтобы затем втащить его на корабль. Ступени начали подскакивать, как сиденья карусели, когда я и один из механиков начали карабкаться в корабль. При этом я несколько раз оступался и так ударился, что едва не развалился на куски.

Неожиданно несколько зажигательных бомб попали в госпиталь одновременно. Темнота взорвалась ревущим пламенем. Еще несколько бомб сотрясли землю, но непостижимым образом ни одна не попала в судно. На миг меня ослепил пронзительный серебряный свет, и сильная волна жара обожгла лицо и кисти рук.

Еще прежде, чем трап был полностью втянут, я услышал, как где-то далеко в вышине ревет капитан: «Отдать швартовы!» Я искал, за что уцепиться, нашел трос ограждения, выронил ящики, которые тащил, и в отчаянии пытался забраться на последнюю ступеньку, прежде чем автоматически захлопывающийся люк размажет меня по стене. Вскорости зрение вернулось ко мне, и я увидел, как отпускаются кабели, точно им надоело держать корабль в объятиях. И вот я уже на корабле. Непосредственная опасность для меня миновала.

 

Глава 3

Падение

Немногим позже я увидел собрание тесно прижавшихся друг к другу строений — гавань Сурабайи. Торговый город, полуевропеец, полумалаец, был одним из немногих больших портов, переживших упадок торгового мореходства, вытесненного в других местах воздушным транспортом. В порту все ещё собирались пароходы, и весь город выглядел неестественно приветливым в свете раннего утра. Я почувствовал глухой укол зависти и вместе с тем сильное желание, чтобы Сурабайе тоже довелось пережить то, что сталось с Сингапуром. Какое право имеет эта грязная, отвратительная портовая дыра существовать в неприкосновенности, если величественный монумент гуманной, ведомой идеалами империи сгинул в крови и пламени?

Я тотчас выбросил эти чудовищные мысли из головы. Через несколько минут мы возьмем курс на море.

Неожиданно весь корабль затрясся, и я позвал персонал на помощь, когда некоторые пациенты начали со стоном задавать вопросы или хныкать в ужасе. Корабль повернулся, начал проводить почти неконтролируемый маневр, и я полностью потерял город из виду. Я видел только, как по волнам идет баркас, оставляя на воде белый шрам пены. Сверху раздавалось своеобразное постанывание, как будто газовые камеры и сам шар возмущались перегрузками.

Мы начали терять высоту.

Снова зазвучали жалобы пациентов, и мы делали все, что могли, чтобы успокоить их, уверить, что все в порядке и скоро они будут уже лежать в кроватях безопасного госпиталя Сурабайи.

Я видел, как море приближается к нам, затем снова удаляется. Мы продвигались вперед толчками, как будто катались па огромном аттракционе, вроде «русских гор». Где-то на палубе разбился целый склад посуды, и я не мог сделать большего, как держаться на ногах.

И тут я, к своему ужасу, увидел под нами крыши города. Гондола едва не царапала брюхом самые высокие дома, когда мы проходили над ними. Мы полностью отвернули от моря и теперь нас несло в глубь страны! Капитан медлил с решением, пока не стало слишком поздно.

Я услышал, как гудит бортовая рация, потом раздался напряженный голос старшего офицера. Мы уже как раз хотели садиться, когда неожиданно поднялся сильный ветер и уничтожил все наши расчеты. Капитан намеревался провести корабль наискось через остров и спуститься на воду поблизости от Джакарты. Это был ближайший город, который мы могли достичь ввиду имеющегося направления ветра. Но было уже выпущено значительное количество газа, и нам, вероятно, не удастся больше набрать нужную высоту. В таком случае придется совершить вынужденную посадку.

Я слишком хорошо знал, что это означает. Корабль был перегружен. Если он рухнет на землю, то слишком велика вероятность того, что погибнем мы все.

Пациент, который после успокоительной таблетки был вырван из сна голосом старшего офицера, в ужасе закричал. Одна из сестер поспешила к нему, чтобы утихомирить его.

Корабль закачался и так круто задрал нос, что палуба отвесно наклонилась. Затем нос снова нырнул вниз и несколько предметов, не закрепленных заранее, начали скользить. Я уперся ногой в переборку. Сквозь иллюминатор я видел, как за нами следует воздушный корабль, как будто пытается выяснить причину столь резких колебаний нашего курса. Затем он явно отказался от всякой надежды на наше спасение и снова повернул в сторону открытого моря.

Сурабайя осталась позади. Теперь под нами простиралась широкая равнина аккуратно возделанных рисовых полей, ряды мандариновых деревьев и полей сахарной свеклы. Мы летели так низко, что я мог увидеть головы крестьян, которые глядели вверх, когда наша тень скользила по их полям. Затем меня ударило о переборки. Новый порыв ветра схватил корабль и завертел, так что теперь можно было увидеть зеленые плантации на мрачных склонах вулканов Явы.

Я думал, мы врежемся в горы. Кое-где над ними поднимался желтоватый вулканический дым. Я инстинктивно ухватился покрепче. Но нам удалось миновать первую горную цепь.

Теперь впереди показались густые серые дымные облака, поднимавшиеся вверх, как клубок сонных змей.

Корабль снова задрал нос, и мы поднялись на несколько метров. Поврежденные стабилизаторы выделывали сумасшедшие зигзаги. Я мог видеть, как наша удлиненная тень носится по земле в сумасшедшем танце. Затем наш полет выровнялся, но мне было слишком ясно, что скоро мы разобьемся об один из действующих вулканов, что господствуют над Явой.

Следующий рывок настиг меня неожиданно, я потерял опору, упал и увидел, что корабль сбросил свой водный балласт. Вода пронеслась по пыльным склонам вулканов внезапной грозой. Вероятно, нам все же удастся дотянуть до моря по другую сторону полуострова.

Но спустя несколько мгновений по внутренней связи зазвучал голос капитана. При сложившихся обстоятельствах он говорил довольно спокойно. Он объявил нам, что необходимо облегчить корабль. Нужно как можно быстрее собрать все предметы, не являющиеся вещами первой необходимости. Через несколько минут их надлежит сдать команде.

Мы прошли по помещениям и торопливо отобрали все то, что можно выбросить. Мы вручили экипажу большую кучу книг, продуктов, медицинских приборов, одежды, одеял, и все это улетело за борт.

Но корабль поднялся недостаточно высоко, чтобы преодолеть следующую горную цепь.

Я спрашивал себя, не потребует ли капитан в качестве следующей меры добровольцев для прыжка за борт. В этот момент мы пролетали над голой пустынной землей остывших лавовых потоков, где не было ни единой пальмы, чтобы смягчить удар, когда мы рухнем. Напряжение снова возросло, и проснувшиеся пациенты переговаривались между собой высокими голосами, в которых сквозила паника.

На некоторые вопросы было непросто ответить. Среди вещей, «не являющихся предметом первой необходимости», от которых мы избавились, было несколько трупов — умершие в пути. Но даже этот акт отчаянного бесчувствия не облегчили корабль должным образом.

Снова затрещали микрофоны внутренней связи. Заговорил первый помощник:

— Пожалуйста, приготовьтесь к… О господи!

В следующий миг я увидел, как на нас несется склон горы, и прежде чем мы это осознали, нас уже окутывали облака серого дыма и днище корабля издало ужасающий треск, протащившись по скалам.

Крики пациентов смешались с предсмертным воплем самого корабля. Я услышал оглушительный треск, после чего меня оторвало от опоры. Я почувствовал, как валюсь на койки.

Корабль подпрыгивал и трясся. Одно мгновение он, казалось, удерживал высоту, а затем с отчаянным воем начал падать, так что койки выскакивали из креплений. Я видел вокруг себя размахивающие руки и ноги, растерянные лица. Я слышал, как звенят подносы с инструментами, видел тела, мотавшиеся точно тряпичные куклы. Под общий жалобный вопль корабль вошел в штопор и наконец рухнул. Оказавшись в бьющейся, содрогающейся куче тел, я был отброшен к борту, ударился головой о стекло обзорной палубы. Я попытался высвободить руки, чтобы смягчить этот удар, но они были в цепком плену, прижатые телами и предметами. Затем последовал последний удар. Смутно вспоминаю, как меня охватило горячее облегчение от того, что я наконец умер и закончились все мои муки.

 

Глава 4

Дорога к морю

Я, должно быть, на короткое время очнулся и откуда-то издалека услышал хриплые голоса. Итак, я жив и надежно спрятан. Осознав это, я снова потерял сознание.

Когда я в следующий раз пришел в себя, то попробовал пошевелиться, но это мне не удалось. Я подумал, что, должно быть, сломал себе позвоночник, потому что почти ничего не ощущал, кроме того, что придавлен сверху чем-то тяжелым. Это давление не позволяло мне сделать достаточно глубокий вдох, чтобы позвать на помощь, которая, согласно моим представлениям, уже недалеко, потому что я слышал, как совсем близко проходят люди.

Голоса были мне не знакомы. Я внимательно прислушался. Какой-то малайский диалект, который я понимал лишь с большим трудом. Сперва я подумал, что это местные крестьяне или сборщики серы, работающие на вулканах, пришли похоронить нас. Я улавливал запах острого дыма, и это ещё больше затрудняло мое дыхание. Следующая моя попытка крикнуть также провалилась. А потом я услышал другие крики.

И на зов о помощи последовало резкое возражение, которое я тотчас же узнал. Ружейный выстрел.

С чувством ужасающего бессилия я попытался повернуть голову, чтобы разглядеть, что же происходит.

Крики затихли. Воцарилась тишина. Затем — тихий, истерический вскрик. Еще один выстрел. Тишина. Малайский голос, отдавший короткий резкий приказ.

С большим трудом мне наконец удалось повернуть голову и вглядеться в происходящее сквозь искаженные лица мертвых и груды обломков. Я увидел прижатые к борту трупы и за окном дымные облака, сквозь которые двигались неясные фигуры. Когда дым на минуту развеялся, я увидел зеленые, красные, желтые шелка. Эти малайцы не были сборщиками серы, что я установил мгновенно.

Затем я увидел их отчетливо. Они были одеты в обычном стиле малайских бандитов и пиратов. На них были многоцветные роскошные саронги и вышитые куртки. Головы покрыты тюрбанами или шляпами кули. На коричневых ногах — сандалии из расписной кожи, на груди патронные лепты. На поясах висели пистолеты, ножи, паранги, а в руках они держали ружья. Я видел, как один из них подошел ко мне. Его лицо выражало одну только ненависть. Я уронил голову, закрыл глаза и услышал, как он ворошит обломки надо мной. Я услышал выстрел совсем близко от моего лица и подумал, что он палит в меня, но пуля попала в труп, лежащий на мне. Затем он отошел.

Я снова стал смотреть.

Бандиты гнали оставшихся в живых вверх в гору. Сквозь дым я видел, как медицинские сестры в обрызганной, разорванной одежде, врачи в пиджаках или в рубашках, персонал воздушного корабля в светло-голубом бредут по склону, подгоняемые предводителями бандитов. Пациентов среди них не было. Оглушенный и отчаявшийся я смотрел им вслед, покуда дым не поглотил их.

Когда затем в моем сознании постепенно забрезжила догадка о том, что стало с моими спутниками, мое тело пронзила боль. Я старался изо всех сил повернуться и выяснить, как мне отсюда выбраться.

На мне лежала сравнительно легкая койка, а на ней оказался труп ребенка. Его мертвое лицо уставилось на меня широко распахнутыми глазами. Дрожь пробрала меня, и я попытался снять койку. Она немного подвинулась. Голова ребенка откатилась в сторону. Я повернулся, выпростал окровавленные руки и схватился за треснувшую опору, чтобы медленно вытянуть себя из-под груза. Наконец я освободился, и сразу стало легче дышать. Но мои ноги онемели, и я не мог стоять. Я наклонился вперед и оперся на мертвеца, чтобы ещё на несколько сантиметров выбраться из-под мешанины тел. Затем на несколько минут потерял сознание.

Мне пришлось немало времени поработать над опорой, разбитыми планками и телами, пока я наконец не лежал на жестком камне, свободный от этого хаоса.

Но, несмотря на все ссадины и кровавые царапины, я не сломал костей. Трупы моих товарищей спасли меня при падении от худшего. Постепенно тепло возвращалось в мои ноги и я мог снова стоять, пусть даже скрежеща зубами от боли.

Я стоял возле кучи, оставшейся от корабля, на одном из желтых сернистых склонов горы. Повсюду лежали трупы — мужчины, женщины и дети, пациенты в халатах и ночных рубашках, раненые солдаты в окровавленных мундирах, офицеры и члены экипажа, медсестры, сиделки и врачи. Почти две тысячи тел, и ни один не шевелился, когда ветер проносил тяжелый дым, закручивая желтоватую пыль в маленькие смерчи. Лоскутки ткани трепетали между знакомыми остатками огромного воздушного корабля. Потеряв всякую надежду, я побрел мимо гор прочь от мертвецов. Две тысячи человеческих существ, которые верили, что избежали смерти в огне Сингапура, чтобы потом найти её здесь, на пустынных, исхлестанных всеми ветрами скалах неведомой яванской горы. Я вздохнул, сел и вытащил раскрошившиеся сигареты, которые нашел раньше. Я разорвал пакетик, вынул одну раздавленную сигарету, зажег её и попытался раскинуть мозгами. Однако безрезультатно: сознание отказалось мне служить.

Я огляделся по сторонам. Острые дыры зияли в днище корабля. Большинство газовых камер были разорваны, и гелий вытек. Обломки покрывали большую часть горного склона. Куда бы я ни глянул, повсюду валялись куски железа. И надо всем тянулся густой вулканический дым. Дым застилал разбитые кости корабля, сломанные кабины, уничтоженный мотор, точно дух смерти, пришедший приветствовать новичка в ряду покойников.

Я встал и раздавил сигарету грязным исцарапанным сапогом. Из-за дыма я закашлялся; открывшееся мне зрелище заставляло содрогаться от ужаса и холода. Склон находился приблизительно в трех тысячах футов над уровнем моря. Ничего удивительного, что перегруженный корабль врезался в него. Растерянный, я продолжал вести поиски живых, но после двух часов я так и не нашел ничего, кроме смерти. Еще ужаснее было то, что действительно довольно многие пережили падение. Во время поисков я находил маленьких мальчиков и девочек, которых добили выстрелами в голову или перерезали горло, молодых и старых женщин, пронзенных мечами, мужчин с отрубленными головами. Бандиты систематически осматривали всех живых и убивали каждого, кто по той или иной причине не мог или не хотел идти. Перед лицом этого кошмара меня неожиданно охватило головокружение, и я некоторое время постоял, опираясь на скалу. Я снова и снова успокаивал себя уговорами, пока голос не сел и я не мог выдавить из себя ничего, кроме сухого удушающего кашля.

Затем я вернулся к обломкам и отыскал одеяло и пластиковую флягу с водой. Я снял свой бесполезный спасательный жилет, надетый на случай водной посадки, завернулся в одеяло и побрел вверх по склону, где по крайней мере не было трупов. Затем улегся спать.

Я проснулся ещё до рассвета. Я замерз. Где-то внизу раздавался вой, о котором я сперва подумал, что это воют люди. Но потом сообразил, что это дикие собаки, охотившиеся в лесу у подножия гор. Когда настало утро, я вернулся к месту катастрофы.

Тем временем я в общих чертах уже представлял себе, что произошло. Вероятно, наше падение видела одна из мятежных банд, из тех, что обыкновенно гнездятся здесь, в горах, и время от времени совершают налеты на голландские поселения и фермы, расположенные далеко внизу. Благодаря поддержке японцев и местных националистов эти мятежники в последнее время стали куда наглее и уже представляли серьезную угрозу для поселенцев. Как бы они себя ни называли — бандиты, пираты или «национал-социалисты», общей для всех них была ненависть к белым и в особенности к голландцам. Они взяли живых, вероятно, в качестве заложников и передадут их, что вполне вероятно, своим японским дружкам в обмен на оружие или боеприпасы. Не исключено, что они намереваются всего лишь получить удовольствие, медленно убивая их. Я не мог этого знать точно. Но я был уверен, если они меня обнаружат, меня ожидает точно такая же судьба, а ни один из вариантов меня отнюдь не вдохновлял.

На борту госпитального корабля находилось очень немного оружия, и хотя я склонялся к тому, чтобы вооружиться, я не дал себя труда обыскивать мертвецов в поисках оружия. Если у них и были ружья и пистолеты, то бандиты их наверняка уже отыскали. Вместо этого я наполнил ещё одну флягу водой и запасся порцией довольно черствого хлеба. Я нашел сумку первой помощи, заботливо закинул её за плечи, потому что мне было ясно, что рано или поздно я окажусь в густых джунглях. Затем я вырвал один паранг из трупа медицинской сестры, той самой, что выходила меня.

Я побрел прочь от разбитого корпуса воздушного корабля и стал взбираться на гору. Глаза мои горели, в горле застрял серный запах.

Я двигался все ещё точно в трансе, ковылял от одного сновидения к другому. Ничто не казалось мне по-настоящему реальным с тех пор, как первые корабли японского воздушного флота показались над Сингапуром.

И все же я шел сквозь облака дыма. У меня не было ни малейшей потребности оказаться в кошмарном сновидении плена у малайских бандитов.

Наконец я оказался на сияющем солнечном свету, увидел расстилающееся надо мной спокойное голубое небо и густую многоцветную зелень леса. Я осмотрелся по сторонам, выискивая признаки присутствия бандитов или их пленников, но ничего не обнаружил.

По ту сторону леса можно было видеть на небе слабую линию. Это был морской горизонт. Воздушный корабль почти пересек остров, и ему бы удалось сделать это, если бы самая высокая гора местности не задерживала ветер (теперь я это увидел). Я попытаюсь найти корабль, идущий в направлении Джакарты, и буду молиться, чтобы город находился ещё в руках голландцев. Самый мой большой шанс состоял в том, чтобы пересечь страну до самого моря, чтобы потом следовать по побережью на запад, пока я не окажусь в городе или, если немного повезет по пути, пока меня кто-нибудь не подберет.

Не было никакого смысла в одиночку предпринимать что-либо для освобождения пленников. Как только я буду в Джакарте, я доложу властям о случившемся и буду надеяться, что голландский корабль с солдатами отправится на поиски и спасение людей.

Так что я начал путь к морю.

Мне потребовалось три дня. Сперва сквозь густые джунгли на равнину, потом по рисовым полям, которые мне пришлось обойти, огибая широкой дугой деревни, поскольку крестьяне, как это часто происходит, могли быть заодно с местными бандитами.

Это было трудное путешествие, и прежде чем я увидел побережье, до которого оставалось полдня пути, я уже умирал от голода. С известным облегчением я прохлюпал по воде последнего рисового поля; мои разорванные сапоги липли к глине; но когда я вдали услышал знакомый звук, я остановился.

Это было гудение моторов воздушных кораблей. Я взглянул на небо и поискал источник шума. Серебряное мерцание.

Слезы выступили у меня на глазах и плечи опустились, когда мне стало ясно, что битва моя позади. Я спасен. Я начал кричать и размахивать руками, хотя было маловероятно, чтобы команда смогла меня увидеть с такой высоты.

Однако корабль стал спускаться. Он точно искал меня. Неужели спасательная экспедиция из Сурабайи? Я проклинал себя за то, что не оставался около места катастрофы, где меня бы обнаружили куда быстрее. Стоя по пояс в воде, посреди ровных рядов рисовых посадок, я размахивал парангом и вопил все громче.

Но потом я разобрал эмблему на корпусе корабля и тотчас же по шею погрузился в растения и втянул голову в плечи. На корабле был красный диск встающего солнца — он принадлежал имперскому японскому флоту.

Некоторое время корабль кружил над местностью, потом пропал за горами. Я ждал, пока он не скрылся, и только потом осмелился вылезти из воды. За прошедшие двадцать четыре часа я превратился в довольно пугливое существо.

Теперь я пробирался к морю с чрезвычайной осторожностью. И вот наконец я растянулся в тени скалы на теплом пляже черного вулканического песка. Рядом шумит тяжелый белый прибой Индийского океана.

Присутствие этого разведывательного корабля над Явой не означало ничего хорошего. Оно означало, что Япония чувствует себя достаточно сильной, чтобы игнорировать нейтралитет Голландии. Это могло также означать, что Япония или бандиты, которые работали на Японию, захватили остров.

Есть ли ещё смысл пытаться дойти до Джакарты? Я знал, что японцы не слишком-то мягкосердечны по отношению к пленным.

Грохот прибоя постепенно успокаивал меня, и вопросы перестали меня мучить… Я растянулся на мягком песке. Усталый дух и усталое тело дружно погрузились в сон.

 

Глава 5

Цена рыбацкой лодки

Около полудня следующего дня я увидел рыбацкую деревушку. Это было беспорядочное скопление блочных и глинобитных хижин самого разного размера. Все они были покрыты пальмовыми листьями. Несколько из них были построены на сваях. Лодки-долбленки из цельных стволов, привязанные к столбам, торчащим из спокойной воды, выглядели достаточно примитивно и не вызывали доверия в плане их мореходных качеств. Хижины стояли в тени больших пальм, склоненные стволы и широкие листья, казалось, представляли куда лучшую защиту от непогоды, нежели эти домишки.

Я приник к маленькому холму и короткое время раздумывал. Существовала возможность, что жители деревни связаны с японцами, с бандитами или же с теми и другими. Но несмотря на стремление к безопасности, я слишком устал, чтобы прятаться, я страшно изголодался и достиг того пункта, где не слишком уже заботился о том, кем были эти люди. Мне было безразлично, перед кем им придется держать ответ, если они дадут мне немного поесть и уложат спать где-нибудь там, где нет этого обжигающего солнечного света.

Приняв решение, я двинулся дальше. Думаю, я знаю тот сорт белых, которых эти люди вероятнее всего станут терпеть и даже накормят.

Я был уже на середине деревни, когда они постепенно начали выходить, сперва взрослые мужчины, потом женщины и, наконец, дети. Они мрачно смотрели на меня. Я улыбнулся и поднял вверх мою сумку.

— Медицина, — сказал я и отчаянно попытался соскрести по сусекам все мои скудные познания в их языке.

Они смотрели на меня — все до единого, как будто знали, о чем я прошу.

Из толпы выступило несколько человек. Все они были вооружены ружьями, парангами и ножами, которые не казались чересчур полезными для их обладателей ввиду преклонного возраста последних.

— Медицина, — повторил я.

Позади в толпе что-то зашевелилось. Я услышал слова неизвестного мне диалекта. Я молился, чтобы кто-нибудь из них говорил по-малайски и чтобы они дали мне хотя бы шанс объяснить им что-нибудь, прежде чем меня убьют. Не было никакого сомнения в том, что мое появление вызвало весьма враждебную реакцию.

Пожилой человек протолкался сквозь вооруженных людей. У него были ясные веселые глаза и складки на лбу. Он взглянул на мою сумку и выговорил несколько слов на своем диалекте. Я ответил на малайском. Должно быть, он был их предводитель, потому что был одет куда лучше, чем его спутники, в желто-красный саронг; на ногах у него были сандалии.

— Беланда? — спросил он. — Голландия? Я покачал головой:

— Инггерис.

Я вовсе не был уверен в том, что для него существует большое различие между голландцами и англичанами. Но он взглянул немного поприветливее и кивнул.

— У меня медицина, — я, запинаясь, выговорил малайские слова, поскольку его диалект был мне незнаком, — Могу помочь больным.

— Почему ты пришел просто так, без лодки, без машины, без летающей машины?

— Я был на корабле, — я указал на море. — Он сгорел в огне. Я плыл. Я хотел бы…, в Бали. Если я должен лечить ваших больных, вам надо мне платить.

Слабая улыбка скользнула по его губам. Для него, видимо, в моих словах был смысл. Я пришел торговать. Теперь он смотрел на меня почти с облегчением.

— У нас мало денег, — сказал он. — Голландцы не платят ничего за нашу рыбу, теперь, когда джепанг против них воюют, да, — он указал на побережье, махнув в сторону Джакарты. — Там сражаются, да.

Я скрыл свое разочарование. Не было, стало быть, никакого смысла в попытках добраться до города. Мне нужно придумать другой план.

— У нас рис, — сказал деревенский старейшина. — У нас рыба. Но не деньги.

Я решил, что буду следовать своей первоначальной идее. Если все получится, то дела у меня пойдут немного лучше.

— Я хочу лодку. Я буду лечить все болезни, как могу, но вы должны дать мне лодку и мотор.

Предводитель сощурил глаза. Лодки были самым дорогим их достоянием. Он фыркал, морщил лоб, жевал губы. Затем кивнул.

— Ты останешься у нас, пока десять мужчин не станут больны, и лечишь их, пока не станут здоровы. И пять женщин. И пять детей мужского пола, — сказал он и опустил глаза.

Этим он явно пытался скрыть подвох, подстроенный мне при заключении торговой сделки.

— Пять мужчин, — сказал я.

— Десять мужчин.

Я скрестил руки на груди:

— Согласен.

Вот так и вышло, что я провел в маленькой, затерянной рыбацкой деревушке на Яве (скорее враждебной, нежели дружественной) больше недель, чем намеревался, поскольку деревенский старейшина, разумеется, надул меня.

Мужчины оказались чудовищно здоровыми, а женщины и дети постоянно страдали какой-нибудь мелкой хворью, так что мне с моими ограниченными медицинскими познаниями приходилось обслуживать куда больше народу, чем первоначально обговаривалось. Дело шло к тому, что я никогда не наберу нужного количества пациентов мужского пола. Хитрый старейшина тотчас же сообразил, что заключил очень выгодную сделку, и скоро стало ясно, что мужчины, если они вообще заболевают, применяют свои обычные методы лечения и вообще ко мне не приходят. По меньшей мере двое умерли во время моего пребывания в деревне. Они были полны решимости вообще меня не замечать. И я продолжал лечить женщин и детей.

Однако все это не слишком меня разозлило. Эти будни были целительны для моей истощенной психики, и я предавался покою. Мое представление о том, что делается за пределами деревни, становилось все более и более туманным. Во внешнем мире снова царил хаос, однако повседневный образ деревенской жизни с его многовековым укладом оставался неизменным, и я, вероятно, жил бы так вечность, если бы внешний мир в конце концов все же не вторгся в нашу размеренную жизнь.

Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, что это было неизбежно, но когда это только произошло, я был ошарашен.

Однажды утром я увидел вдали облако пыли. Мне показалось, будто песок на пляже поднялся в воздух — но что привело к этому, не мог разглядеть.

Затем облако пыли придвинулось ближе, и я понял, что оно означает. Я помчался прочь, чтобы спрятаться за входом в хижину.

Пыль поднимали колеса военных автомобилей, больших, массивных, на широких колесах и паровом двигателе. Кузова были набиты японскими солдатами. Вполне вероятно, они успели захватить весь остров, и несомненно слухи о моей деятельности в деревне уже дошли до них. Они явились проверить.

В тот момент я и решил удрать в Австралию. Других возможностей просто не оставалось.

Хотя я ещё не выполнил условия своего первоначального соглашения с деревенским старейшиной, у меня было моральное право — я заработал его всем тем, что делал, поскольку довольно много сил отдавал деревенским жителям. Я к тому же решил оставить им все то, что ещё содержалось в моей медицинской сумке.

Я взял с собой только одну канистру воды и по воде добрел до одной из лодок с подвесным мотором и отвязал трос. Все жители деревни наблюдали за прибытием автомобилей; для меня это была единственная возможность бежать. Я толкал лодку в сторону открытого моря, пока деревенские, взволнованные прибытием своих новых господ, бежали к ним.

Мне повезло. Вскоре течение подхватило лодку и быстро понесло её прочь от берега. В конце концов деревенские увидели меня и поняли, что произошло. Японские машины как раз достигли деревни. Теперь я находился в отдалении от побережья, и у меня были свои сложности: как забраться в лодку, чтобы не перевернуть её.

Деревенские размахивали руками и указывали на меня. Я наконец забрался в раскачивавшуюся лодку и попытался завести мотор.

Трижды ничего не получалось; наконец он завелся. Я установил планку руля и направил лодку в открытое море; с чувством удовлетворения я смотрел на две запасные канистры с горючим, стоявшие под скамьей.

Я слышал пистолетные выстрелы и ружейные залпы.

Затем заработал пулемет, пули свистели мимо моих ушей и падали вокруг меня в воду. Я снова изменил курс, описал круг и затем отправился в противоположном направлении к Дарвину, моей цели, в надежде, что это запутает преследователей, когда они начнут передавать по рации в штаб и требовать отправить на поиски шпиона воздушные корабли или патрульные лодки.

Ружейный огонь замолчал на мгновение. Я оглянулся и увидел крошечные фигурки деревенских жителей. Теперь они, кажется, повалились перед японцами на колени.

Затем снова застучал пулемет, но на этот раз стреляли не в меня.

Несколько часов спустя я наконец поверил в то, что меня больше не преследуют. Я видел только один воздушный корабль, но он был далеко. Вскоре наступила ночь. Мне просто повезло.

Пока я плыл по гладкому сияющему зеркалу океана, поздравляя себя самого, мои мысли постепенно принимали все более абстрактный характер. Мне вовсе не приводило в голову, что японские патрули могут обыскать здешние воды. Кажется, в тот момент я уже потерял чувство ориентации.

Шли иссушающие дни и холодные ночи, и постепенно мне становилось ясно, что у меня нет ни малейшего шанса добраться до Австралии. Я начал вести дебаты с моим изголодавшимся, измученным жаждой «Я» о смысле жизни, о сущности смерти и обо всем прочем, что только лезло в голову во время постоянной борьбы между хаосом и порядком (при этом первый явно имел преимущества).

Странное, полубезумное существо — некогда в мире порядка вполне практичный и трезвомыслящий солдат — вот что в конце концов увидело Роув Айленд и, окончательно утратив рассудок, пришло к выводу, что то была великолепная детализированная иллюзия.

 

Глава 6

Загадочный Демпси

Роув Айленд был открыт в 1615 году британским исследователем Ричардом Роувом.

В 1887 году там были обнаружены богатые месторождения кальция, и в 1888 Великобритания аннексировала остров. В том же году здесь высадились первые поселенцы, а в 1897 году они получили от метрополии концессию на разработку фосфатов. Если до 1888 года остров был необитаем, то в первую треть этого столетия его население достигало свыше двух тысяч человек, преимущественно малайских и китайских горных рабочих, которые прибыли, чтобы работать на компанию по добыче фосфатов «Уэлланд Рок», единственный индустриальный концерн Роув Айленда.

Роув Айленд находится — или находился — в Индийском океане, 224 миль южнее, 8 градусов восточное Явы и 259 градусов севернее, 79 градусов восточное Кокосовых островов. Он лежал в 815 милях от развалин Сингапура. Его европейское население насчитывало примерно сто человек; среди них — официальные представители компании, руководители предприятий и служащие управления компании «Уэлланд Рок»; частные лица, живущие здесь для поправки здоровья (на Роув Айленде очень здоровый климат); молодой лейтенант, командующий маленьким гуркхским гарнизоном; несколько владельцев ресторанов, магазинов и отелей; миссионеры разных религий; руководители и служащие аэропарка и портовых сооружений. Когда я причалил к острову, большинство из этих людей, разумеется, уже съехали, и ни пароходы, ни воздушные корабли не приходили сюда за грузом фосфатов — единственного экспортного продукта, производимого островом.

Поселок имеет мечеть, буддийский храм, католическую церковь, методистскую часовню и больницу, которую содержит англиканская церковь. Больничный персонал состоит из пакистанских монахинь, а руководит ими доктор Хира, сингалезец, член той же религиозной общины. Миссионер, возглавлявший госпиталь прежде, вскоре после разрушения Сингапура переехал со своей женой в Австралию.

В этом-то госпитале я и очнулся и наконец понял, что Роув Айленд все же не был галлюцинацией.

Все кости у меня болели, тело горело, но я не страдал больше ни от жажды, ни от голода. Меня укрывали грубые больничные одеяла. На белой стене висело распятие, вырезанное из слоновой кости; перед приоткрытым окном стояло несколько экзотических цветков. У меня страшно зудело все тело, и так и тянуло почесаться, но при этом мгновенно выяснилось, что обе руки у меня забинтованы. Я пошевелился, отчего заболели все кости. Я попытался сесть и тут же бессильно рухнул обратно в постель. И все ещё с трудом давалась мне вера в то, что я спасен.

Мгновение спустя дверь отворилась, и вошла удивительно красивая пакистанская девушка в светлом одеянии монахини. Она кивнула, серьезно улыбнулась мне и отошла в сторону, пропуская очень высокого, очень худого сингалезца в элегантном белом костюме. Он постоянно теребил пальцами стетоскоп, свисающий с шеи, точно наигрывая на медицинском приборе какую-то мелодию. Его красивое удлиненное лицо, хранившее насмешливо-циничное выражение, обратилось ко мне. Затем он бросил мимолетный взгляд на часы.

— Неплохо. Почти минута в минуту. Первая моя попытка заговорить была не слишком удачной. Вторая оказалась лучше.

— Кто? — спросил я. — Вы или я?

— Мы оба.

Он извлек из кармана серебряный портсигар, открыл и предложил мне сигарету. Я показал ему свои перевязанные руки. Он, извиняясь, улыбнулся:

— Медсестра освободит вам их, если хотите.

— Сейчас — нет. Спасибо. Он зажег сигарету.

— Итак, я имею счастье доложить вам, что вы были на высоте. Мы доставили вас в это помещение, поскольку остальные пациенты не могли спать из-за ваших воплей. Вы ведь воздухоплаватель, не так ли?

— Был, — ответил я. — Мы разбились. Я назвал ему свое имя и рассказал о том, что мне довелось перенести. Потом осведомился о том, где нахожусь.

— Я доктор Хира. Мы с вами в госпитале Сент-Чарльз, на Роув Айленде, — он иронически усмехнулся. — Вы, как я погляжу, ещё не слыхали о Роув Айленде. Лишь немногие знают о нем. Вероятно, поэтому война ещё не затронула нас. Здесь не проходят ни морские, ни воздушные пути. Меня вовсе не удивит, если в один прекрасный момент выяснится, что мы остались последним очагом цивилизации на всем земном шарике, — он глубоко затянулся и поглядел в окно на порт.

Медсестра принесла ещё несколько подушек и помогла мне сесть.

— Если все это вообще можно назвать цивилизацией, — добавил Хира. — Вы голодны?

— И ещё как!

— Отлично, — Хира потрепал скромницу монахиню по плечу. — Принесите немного супа, моя дорогая.

Когда сестра вышла и дверь за ней закрылась, я взмахнул своими забинтованными руками:

— Поначалу я подумал, что это проклятое место — всего лишь плод моего больного воображения. Хира передернул плечами:

— Вполне вероятно, так оно и есть. Хотя это довольно убогая галлюцинация. Вы были в Сингапуре?

— Трудно поверить, что все это действительно произошло, — сказал я.

— И все же это так. Мы слышали об этом.

— Следовательно, у вас есть связь с внешним миром?

— У нас остался радиоприемник, который все ещё работает. Аппарат с ручным приводом.

— А эти лодчонки — единственная возможность покинуть остров? Кораблей нет?

— Больше нет, мистер Бастэйбл. Люди с горной выработки утопили наш единственный пароход, полагая, что таким образом помешают врагам использовать остров в качестве опорной базы для своего флота, — Хира указал в окно на порт, где ещё торчала ржавая труба корабля.

— Стало быть, я засел тут крепко. Вы сказали, рация на ручном приводе. У вас тут что, нет источников энергии?

— Горючее кончилось. Для освещения пользуемся теперь масляными лампами.

— Когда у меня будет возможность передать сообщение в Дарвин?

— Это зависит от состояния рации, а также от состояния Шоукросса, нашего радиста. Я попрошу кого-нибудь завтра сходить в аэропарк и посмотреть, достаточно ли трезв Шоукросс, чтобы обслуживать прибор. Большего я сделать не смогу. А вы что, опять рветесь в бой?

Я посмотрел на пего недоверчиво, пытаясь заметить на его лице иронию. Но сингалезец был непроницаем.

— У меня поручение, — сказал я. — Им понадобится опытный летчик.

— Разумеется, мистер Бастэйбл. А теперь мне нужно продолжать обход. До свидания.

Хира отсалютовал мне стетоскопом и покинул комнату.

Я опустился на постель и вздохнул. Старая рация и вечно пьяный радист. В отношении моих шансов скоро оставить Роув Айленд я был настроен весьма пессимистично.

Прошла неделя, и день ото дня я становился сильнее. Я заработал себе великолепное истощение и дивные солнечные ожоги. Но с каждым днем нетерпение мое росло, и я одолевал доктора Хиру вопросами о рации и состоянии радиста. До госпиталя доходили дурные вести. Вскоре после моего прибытия Шоукросс убрел куда-то в горы. Он взял с собой китайскую девочку и ящик джина, после чего стал недосягаем для местной общественности.

Минуло десять дней после того, как я очнулся, и вот я уже стою в довольно нелепом больничном халате, который был мне отчаянно короток, у окна и разговариваю с доктором Хирой.

Сингалезец пришел сообщить мне, что о Шоукроссе до сих пор нет никаких известий.

В порту царили шум и суматоха. С рассвета тощие малайцы сновали по причалу и рассовывали свои пожитки в одну из рыбацких лодок. Мое прибытие на Роув Айленд явно запустило какой-то механизм. До людей, похоже, дошло, что компания, занимавшаяся горными разработками, не вернется ещё очень долгое время, и рабочие решили перебраться на Яву — хотя знали о том, что там творят японцы. Мне было жаль малайцев. Их лодка, вероятнее всего, утонет, не успев проплыть и нескольких миль.

Растерянный, я отвел взгляд от окна и взглянул на доктора Хиру:

— Правительство должно было бы помочь этим людям. Послать им снабжение или ещё что-нибудь. Хотел бы я, чтобы проклятый радист наконец появился.

— Я думаю, что у правительства сейчас довольно много затруднений, — Хира сидел па моей кровати и вертел в пальцах стетоскоп. В его голосе зазвучали почти довольные нотки:

— Я не знаю, когда мы увидим Шоукросса. Он часто исчезает подобным образом. Прячется, наверное, в одной из шахт.

— Я мог бы сам попытаться заставить рацию работать, — сказал я. — Всяко лучше, чем сидеть сложа руки. Я достаточно здоров, чтобы покинуть комнату. Если бы вы мне могли ссудить какой-нибудь костюм…

— Думаю, подберем что-нибудь вашего размера. Но Шоукросс запирает контору. Он постоянно это делает. Он у нас непреклонный. Это поднимает его кредит в отеле.

— В каком отеле?

— У Ольмейера. Отель королевского аэропарка. Раньше он был одним из самых больших, сегодня — единственный. Думаю, Ольмейер содержит его исключительно из сентиментальных соображений.

— Я бы хотел все же прогуляться туда, — меня гнало любопытство, и я хотел поближе осмотреть остров.

— Почему бы и нет? — отозвался Хира. — Вам следовало бы познакомиться с местностью. В конце концов, очень может статься, что вы задержитесь здесь на какое-то время.

Он выглядел так, точно втайне забавлялся.

Пока я натягивал на себя предложенный мне костюм, Хира занял мое место у окна. От порта доносился гомон голосов. Малайцы готовили судно к отплытию. Доктор покачал головой:

— Нет сомнений в том, что они все пойдут ко дну.

— Почему же никто их не остановит? — я надел пиджак. Льняной костюм был изумительно сшит, как и белая рубашка, предоставленная мне Хирой. — Разве здесь нет какого-нибудь губернатора? Вы упоминали кого-то…

— Бригадный генерал Л. Г. А. Несбит, официальный представитель правительства уже с 1920 года, — Хира пожал плечами. — Ему восемьдесят семь лет. Вот уже минимум десятилетие, как он пребывает в полном старческом маразме. Вероятно, поэтому он и остался, когда все остальные сбежали. Весь его штаб состоит теперь из одного камердинера, такого же почтенного старца, как и он сам, и секретаря-бенгальца. Тот все свое время проводит за составлением бесконечных сводок о положении на острове и с начала войны не покидал своего бюро. Ну, есть еще, конечно, молодой лейтенант Оллсоп, который командует вооруженными силами острова, сплошь туземными. Не думаю, что Оллсопа погрузит в искреннюю скорбь бегство десятка его подопечных.

— Малайцы представляют проблему, не так ли? Я примерил панаму, лежавшую на кровати. Она великолепно подходила.

Хира устало махнул рукой:

— Здесь торчат по меньшей мере тысяча малайцев и китайцев. Малайцы преимущественно магометане, а китайцы — буддисты или христиане. И когда им больше нечем заняться, они критикуют образ жизни друг друга. А сейчас им как раз нечем заняться. Когда рудник закрылся, они потеряли работу и живут теперь плодами земли и моря, насколько у них это получается.

— Бедняги, — сказал я.

Он одарил меня своей странноватой улыбкой.

— Интересно, будете ли вы говорить то же самое, если эти «бедняги» обратят свою разрушительную энергию против белых. Так долго продолжаться не может, знаете ли. В настоящее время они ненавидят друг друга больше, чем европейцев, но достаточно одного толчка, чтобы они устроили нам кровавую баню. Достанется всем. С формальной точки зрения, понимаете ли, сестры и я тоже принадлежим к белой расе.

— И вы будете работать здесь, покуда этого не случится?

— А что, мне возвращаться на Цейлон и лечить наших японских захватчиков?

— Австралия или Англия. Вероятно, врачи теперь нужны повсюду.

— Вероятно, я должен был выразить свою позицию более отчетливо, — Хира раскрыл передо мной дверь. — В своей практике я руководствуюсь несколькими принципами. Один из них состоит в том, чтобы не работать на европейцев. Прежде всего именно поэтому я и прибыл на Роув Айленд. До эвакуации белых этот госпиталь обслуживал только цветных, мистер Бастэйбл.

Выйдя из больницы, я поправил шляпу и остановился, чтобы посмотреть, как утлые суденышки отчаливают, как они лавируют, пробираясь мимо затопленного парохода. Палуба была битком набита мужчинами, женщинами и детьми с коричневой кожей. Мне это напомнило страшную картину гибели госпитального воздушного корабля, и мысль о том, что стало с ними всеми, была для меня непереносимой. Медленно я побрел по набережной, заросшей водорослями, мимо брошенных отелей, контор и складов, перед которыми стояли бесполезные машины, телеги и автобусы.

Несколько отчаявшихся малайцев тащили узлы назад по мостовой, потому что для них не нашлось места на борту. Им повезло, подумал я.

Я дошел до угла и свернул в узкую тихую улочку, тесно застроенную безликими серыми и коричневыми домишками рабочих. Там же стояли несколько заколоченных магазинов.

Улица круто поднималась вверх, и теперь я понимал, каким слабым ещё был, потому что каждый шаг стоил мне невыразимых усилий. Наконец я очутился на маленькой квадратной площади, где красовалась напыщенная статуя Эдуарда Третьего. Монарх торчал в центре пересохшего фонтана. Бетонная чаша фонтана была полна пустых бутылок, рваных газет и тошнотворного вида отбросов. Вокруг играли китайские ребятишки, их матери с застывшими лицами сидели в дверных проемах и неподвижно смотрели в пустоту. Я уселся на край колодца, не беспокоясь насчет источаемой им вони, и улыбнулся детям. Они тут же прервали игру и мрачно воззрились на меня.

— Тсо сун, — серьезно сказал я на кантонском. — Доброе утро.

Ни один из детей не ответил. Я слегка растерялся. Неплохо бы иметь что-нибудь такое, что можно бы им подарить. Какие-нибудь сласти, потому что деньги не имели цены на Роув Айленде.

Я снял шляпу и обмахнулся. Я начал сильно потеть, и солнце постепенно делало меня вялым. Лучше бы мне возвратиться в больницу, пока я ещё могу ходить.

Затем я услышал стук копыт и удивленно обернулся, увидев всадника, несущегося галопом по площади. Он казался здесь удивительно не на месте — прямая, подчеркнуто высокомерная посадка; хорошо кормленная лошадь. Это был рослый белокурый англичанин лет тридцати в сверкающем белом мундире. Его сапоги, пояс, наплечные ремни и кобура были отполированы до безупречного блеска, как и значок на тропическом шлеме. Он увидел меня тотчас же, но сделал вид, будто не замечает. Погладив рукоятью своего офицерского стека светлые усы, он остановил коня.

Я огляделся, увидел пустые молчаливые окна. Что же здесь нужно этому блестящему всаднику?

— Уберите детей с дороги, фельдфебель!

Голос прозвучал резко.

В ответ на приказ из другого переулка выскочили шесть строго одетых гуркхов под предводительством фельдфебеля и прикладами ружей отогнали ребятишек. Штыки были примкпуты. На солдатах были темно-зеленые мундиры с красными нашивками, а за поясами торчали длинные изогнутые кинжалы. Не дожидаясь дальнейших указаний, женщины растащили детей по домам и захлопнули двери. Теперь из штатских на площади остался один я.

— Как поживаете, лейтенант? — осведомился я. Лейтенант обратил на меня взгляд своих холодных голубых глаз.

— Сэр, я предложил бы вам немедленно покинуть площадь. Это необходимо. Могут возникнуть затруднения.

Дискуссия казалась бессмысленной, и я подчинился:

— Благодарю, лейтенант.

Я прошел через площадь и остановился в тени одного из переулков, откуда с любопытством стал следить, что же произойдет дальше.

Теперь молодой офицер спешился и приказал фельдфебелю войти в один из домов. Гуркхи устремились туда, лейтенант последовал за ними.

Я наблюдал все происходящее, сбитый с толку, и никак не мог разобраться, что же творится. Еще какое-то время на площади царила мертвая тишина, затем из дома донеслись крики и шум потасовки. Я услышал, как вопит женщина на кантонском диалекте. Прогремели два выстрела; потом зазвучал голос молодого офицера, отдающего приказы. Еще один крик, на сей раз мужской, — и вдруг целая река кули выплеснулась на улицу. Их было человек двадцать. Они шатались и жмурились на солнечном свету. Каждый был точно в бреду от ужаса.

Затем из глубины дома донесся ещё один выстрел и снова чей-то рев. Наружу снова начали выскакивать кули, уносясь по всем направлениям. Одни юркнули в ближайшие дома, другие побежали в сторону порта. Я услышал ещё несколько приказов, затем кого-то звучно ударили прикладом; послышались отчаянные вопли и мольбы.

В полном отвращении я хотел уже выйти на площадь, когда один кули в панике вырвался из дома, поколебался, дико огляделся по сторонам, поднял окровавленную руку и вдруг побежал в мою сторону. Я отступил, пропуская его; он тут же завернул за угол и исчез. Но я успел увидеть его зрачки. Наркотики. Теперь я понял. Солдаты разгромили очередной местный опиумный притон.

Услышав стон, я снова вышел на площадь и увидел, что один из курильщиков опиума упал на плиты. На плече у него была скверная колотая рана, оставленная штыком. Я опустился возле него на колени, разорвал его рубаху и попытался остановить потоки крови. Он в ужасе уставился на меня и тихо застонал.

Сапоги застучали по мостовой.

— Боже милостивый, сударь, что это вы делаете? Я поднял глаза и увидел, что лейтенант вышел из дома. Он выглядел чрезвычайно довольным собой.

— Этот парень ранен одним из ваших солдат, — грубовато ответил я. — Я пытаюсь помочь ему. Если так уж необходимо, чтобы…

Лейтенант с презрением смотрел на раненого поденщика:

— Он, без сомнения, пытался убить кого-нибудь. Все они тут курят опиум. Пусть о нем заботятся его близкие. Мы лишь попытались преподать им урок.

Полосами, наскоро вырванными из рубахи поденщика, я, как умел, перевязал его рану. Он попытался заговорить, и тут сознание оставило его. Я беспомощно пытался его поднять, однако это мне не удалось.

Теперь появились и гуркхи. Они вели трех китайцев в черных и красных халатах; двое мужчин и одна женщина — вероятно, хозяева притона.

Лейтенант ткнул стеком в их сторону, после чего запрокинул голову и заговорил, обращаясь к пустым окнам и дверям:

— И никакого опиума больше! Вы понимать! Опиум плохой! Эти люди плохие! Должны в тюрьму! Мы запирать их надолго. Понимать?

Он сердито постучал стеком по своим сапогам, затем посмотрел на меня и раскрыл рот, чтобы сказать мне кое-что, но я опередил его.

— Я попытаюсь доставить парня в больницу, — сказал я. — Может быть, кто-нибудь мне поможет?

Офицер взял поводья лошади и взглянул па своих солдат, державших перепуганных арестантов куда крепче, чем это требовалось.

— Один из ваших людей… — снова начал я. Лейтенант сел в седло.

— Я уже сказал вам, сэр: пусть его близкие о нем и заботятся. Вы явно не понимаете условий жизни на этом острове. Проблема опиума. Здесь она принимает ужасающие масштабы. И с каждым днем все хуже. Они предпочитают возделывать мак, нежели выращивать продукты питания. Я…

— А какой вообще смысл имеет их жизнь, Оллсоп? Из темного дверного проема того дома, где происходил обыск, донесся вялый голос. Голос англичанина.

Лейтенант Оллсоп повернулся в седле и качнул стеком в сторону говорящего, которого не видел.

— Сидите-ка там и радуйтесь, что вас не арестовали.

На солнечный свет выступила фигура. Грязный европейский костюм, рваная туземная рубаха. Оборванец был бос, небрит, истощен и совершенно явно накурился опиума. Слишком хорошо я умел распознавать эти признаки, потому что и сам в свое время искал утешения в наркотиках. Возраст странного типа я определить не мог, но голос был молодой и мог принадлежать человеку среднего класса.

— Я было подумал, что вы могли бы постыдиться… — на лице Оллсопа было написано отвращение.

— А кто вы такой, чтобы отнимать у них их единственное удовольствие, Оллсоп? — сонно вопросил незнакомец. — Оставьте вы их в покое, ради всего святого!

Лейтенант Оллсоп развернул свою лошадь и прокричал:

— Вперед, марш!

Он рысью помчался прочь, не отвечая оборванному англичанину.

Я смотрел, как гуркхи тащат за собой запуганных арестантов.

Англичанин пожал плечами и повернулся, желая возвратиться в дом.

— Минутку! — крикну л я. — Мне нужно доставить этого человека в больницу. Он умирает. Вы не могли бы мне помочь?

Англичанин устало привалился к дверному косяку.

— Поверьте вы мне, предки примут его куда лучше, чем доктора.

— Мне только что показалось, что вы на стороне этих людей.

— Вовсе нет, старина. Я фаталист, знаете ли. Я сказал Оллсопу, чтобы он оставил их в покое. И вам я скажу то же самое. Какой смысл? Он все равно скоро умрет.

Однако же он вышел из дверного проема, шаркая, прошел через площадь и заморгал в солнечном свете.

— А вы-то с какого дерева лист?

— Я воздухоплаватель. Офицер. Неделю назад я причалил сюда.

— А, матрос с потерпевшего крушение судна! В отеле про вас говорят. Порядок, я помогу вам оттащить к костоправам этот труп, если смогу.

Накурившийся опиума англичанин был не сильнее меня, но совместными усилиями нам удалось поднять китайского поденщика и донести его до пристани, откуда рукой подать и до больницы.

Мы позвали двух монахинь и передали им раненого. Когда с этим было покончено, я, задыхаясь, остановился в коридоре и с любопытством уставился на своего помощника.

— Спасибо.

Он легко улыбнулся:

— Не стоит благодарности. Ни малейшей. Чао! Он поднял руку в насмешливом салюте и исчез, прежде чем доктор Хира спустился по лестнице.

— Кто этот парень? — спросил я доктора Хиру и описал ему внешность опустившегося англичанина.

По моему описанию Хира узнал его. Прежде чем ответить, он поиграл стетоскопом.

— Потерпел крушение, как и вы. Он прилетел с воздушным транспортом, который должен был забрать отсюда горных рабочих. Решил остаться на Роув Айленде. Не знаю почему. В нем особенно не нуждались; в конце концов вместо него полетел другой. Иногда его называют «капитаном», особенно в отеле. Выдает себя за бывшего командира торгового воздушного корабля, который перед войной разбился над Китаем. Все это немножко попахивает враньем.

— Оллсоп его терпеть не может. Хира тихонько рассмеялся:

— Оллсоп? Да лейтенанта трясет от него. Наш бравый командир отпустил капитана Демпси на все четыре стороны, вот как? Оллсоп — олицетворенное представление о том, что европеец должен сохранять хотя бы видимость достоинства. Любой ценой.

— Тогда у Оллсопа очень много работы. Я потер кровавое пятно на рукаве.

— Мне кажется, он никогда не спит. Его жена отбыла отсюда вместе с руководителями завода, знаете… — Хира бросил взгляд на часы. — Ну вот, время ужинать. Мясо и рис, как обычно, по я припрятал две бутылки вина, если вы…

— Нет, благодарю. Думаю, прогуляюсь ещё раз до отеля.

 

Глава 7

Мертвец

Припортовое местечко, где я остановился, было единственным настоящим поселением на острове. Оно называлось Новый Бирмингам. Здания теснились к воде и имели всего несколько этажей в высоту. Чем дальше карабкались они по склону, тем больше отстояли друг от друга, как будто плачевное положение соседей причиняло им страдания, — и становились все меньше. На самом верху в расселинах гнездилась россыпь полуразвалившихся хижин.

Над кварталом хижин холм плавно заканчивался и образовывал небольшое плато, где некогда был сооружен аэропарк. Отель Ольмейера стоял на краю аэропарка, заросшего ныне кустарником. Предполагаю, что молодой лейтенант Оллсоп находит отель хорошим, ибо тот совершенно явно пытался «сохранить видимость». Большая золотая вывеска была отполирована до блеска, а роскошный деревянный фасад в викторианском стиле совсем недавно покрашен свежей белой краской. Этот дом выглядел здесь совершенно неуместно.

Аэропарк обладал одной ржавой мачтой, торчащей в центре. С одной стороны от этого сооружения тянулся маленький ангар, серая краска на нем облезла; рядом высился шест, на котором болтался рваный и грязный флажок. Поблизости стояли, как скелеты огромных инопланетных насекомых, остатки двух кораблей, с которых уже сняли почти все важные части.

По другую сторону ангара находился корпус маленького одноместного самолета, вероятно, собственность какого-нибудь давным-давно почившего спортсмена; его тоже наполовину разобрали. Казалось, остров населяют самые разнообразные обломки. Создавалось впечатление, что тут питаются только трупами, включая трупы давно прогнивших представлений.

Бросив взгляд на покинутые здания администрации и диспетчерской и удостоверившись в том, что они необитаемы, я направился к отелю.

Толкнув две хорошо смазанные створки дверей, я вошел.

Помещение было чистым, выскобленным и прохладным. Слуга-малаец тянул шнур расположенного на потолке большого веера. Когда я вошел, он плеснул мне воздуха в лицо. После жары, царившей снаружи, я испытал благодарность к нему за это. Я кивнул малайцу, который меня, казалось, вовсе не заметил, и, поскольку у входа никого не увидел, отправился в бар.

Там в полумраке коротали время двое. Один, с закатанными рукавами, сидел за стойкой бара и читал книгу, а другой потягивал джин в противоположном углу, где балконные двери выходили на веранду. В окно я снова увидел аэропарк и за ним склоны холма, густо поросшие лесом.

Когда я уселся на скамейку перед стойкой бара, человек отложил свою книгу и уставился на меня с откровенным изумлением. Он был невероятно толст, и его мясистое красное лицо обливалось потом. Высоко закатанные рукава рубашки открывали множество татуировок обыкновенного в таких случаях сорта. На пальцы-сосиски было насажено множество золотых колец. Он заговорил с густым акцентом:

— Чем могу быть полезен? Я начал извиняющимся топом:

— У меня, к сожалению, нет с собой денег, поэтому… Человек широко улыбнулся.

— Да. Нет денег! Какая жалость! — мгновение он сотрясался от смеха. — Итак, что вы хотите выпить? Я запишу за вами.

— Очень мило с вашей стороны. Я возьму немного коньяку, — я представился. — Вы владелец отеля?

— Да. Разумеется. Ольмейер — вот я кто, — похоже, он невероятно гордился этим обстоятельством. Ольмейер извлек из-под прилавка большую конторскую книгу и вписал в неё мое имя. — Ваш счет, — сказал он. — Когда положение ваше улучшится, оплатите.

Он повернулся, чтобы снять с верхней полки бутылку коньяка.

— Я склонен полагать, что у вас квартирует некто Шоукросс, — начал я.

— Да. Шоукросс, — Ольмейер поставил передо мной на стойку большой стакан коньяка. — Двадцать центов. Я запишу.

Он внес заметку в конторскую книгу и снова отложил её в сторону.

Это был хороший коньяк. Вероятно, он показался мне ещё лучше, чем был на самом деле, поскольку это было первое спиртное, выпитое мной со времен Сингапура. Я наслаждался им.

— Итак, Шоукросс, — сказал Ольмейер, подмигнув и сделав соответствующий жест, — ушел в горы.

— И у вас пет ни малейшего представления о том, когда он вернется?

Я услышал, как плетеное кресло заскрипело, царапая блестящий пол, затем приблизились шаги. Я повернулся. Это был человек, сидевший у окна. Он держал в руке пустой стакан.

— Шоукросс вернется, когда джин, взятый у мистера Ольмейера, закончится!

Это был сильно загоревший худой человек лет пятидесяти пяти в рубахе цвета хаки и белых шортах. У него были узкие седые усы, и в его синих глазах прыгала искорка иронии.

— Мое имя Гревс, — сказал он, подходя к бару и становясь рядом со мной, — А вы тот воздухоплавательный парнишка, которого нашли в долбленке. Сингапур, говорите? Жуткое дело, должно быть.

Гревс рассказал мне, что остался, чтобы блюсти интересы компании «Уэлланд Рок», в то время как другие белые представители фирмы возвратились в Англию или отплыли в Австралию. Он чрезвычайно интересовался тем, что происходило во время нападения на Сингапур. Коротко, потому что эти воспоминания все ещё причиняли мне боль, я рассказал ему о случившемся.

— До сих пор не могу в это поверить, — заключил я. — Существуют же мирные договоры…

Гревс горько улыбнулся и снова глотнул джина.

— Все заключают мирные договоры. Мы истребили войны, не так ли? Но человеческая натура такова, что… — он взглянул вверх, на ряды бутылок. — Проклятые япошки! Я знал, что рано или поздно они выкинут что-нибудь. Алчная свора!

— Но японцы не стали бы бомбить своих собственных… — вставил Ольмейер.

Гревс перебил его резким смехом.

— Я не знаю, каким образом Хиросима взлетела на воздух, но это был тот самый повод, который требовался всем, чтобы начать войну, — он провел стаканом по губам. — Вероятно, мы никогда не узнаем, как это произошло или кто это сделал. Но это тоже лишено смысла. Если бы даже этого не случилось, они бы все равно сцепились.

— Хотел бы я, чтобы вы были правы! Я повернулся на новый голос. В бар лениво прошаркал Демпси. Он кивнул мне и Гревсу и положил грязную руку на прилавок.

— Большой скотч, Ольмейер, пожалуйста! Голландец не слишком обрадовался появлению этого посетителя, однако налил ему и аккуратно внес цену в свою конторскую книгу.

Воцарилось неловкое молчание. Хотя Демпси вмешался в наш разговор, он не был готов развивать свое заявление.

— Добрый день, Демпси, — приветствовал я его. Он слабо улыбнулся и потер свой небритый подбородок:

— Привет, Бастэйбл! Что, забрели и сюда?

— Я искал Шоукросса. Демпси сделал большой глоток.

— Целая куча народу ищет нынче Шоукросса, — заметил он таинственно.

— Что вы имеете в виду? Он мотнул головой:

— Ничего.

— Хотите ещё выпить, Бастэйбл? — спросил Гревс. — За мой счет, — и, откровенно преодолевая себя:

— А вы, Демпси?

— Благодарю.

Демпси одним глотком проглотил спиртное и поставил стакан обратно на прилавок. Ольмейер налил ещё джин, ещё коньяк, ещё скотч.

Гревс извлек из кармана рубашки пачку сигар и предложил нам по очереди. Ольмейер и Демпси взяли, я отказался.

— Так что вы имели в виду? — спросил Гревс Демпси. — Вас-то это все вовсе не трогает. Я всегда думал, что вы этакий приверженец восточного фатализма.

Демпси отвернулся. На мгновение его мертвые глаза осветились страшнейшей тоской. Он отнес свой стакан к ближайшему столу и уселся.

— И это тоже, — сказал он.

Но от Гревса так легко не отделаться.

— Вы же не были в Японии во время той бомбардировки. Или…

— Нет. В Китае.

Я заметил, что его руки дрожали, когда он подносил стакан ко рту. Он тихо пробормотал что-то про себя. Я даже разобрал слова: «Господи, прости меня». Он быстро выпил, встал и побрел к двери, волоча ноги.

— Спасибо, Гревс. Увидимся. Тощая фигура скрылась, и я видел, как он начал подниматься по деревянной лестнице.

Гревс удивленно поднял брови и пожал плечами.

— Я думаю, у Демпси «островной синдром», как мы это прежде называли. У нас было несколько таких, которые потом жили среди туземцев или, как он, курили опиум. Все это медленно убивает его, о чем он, конечно, хорошо знает. Меня не удивит, если он не протянет и полгода.

— Я дал бы ему побольше, — сказал я сочувственно. — Я знаю курильщиков опиума, которые доживали до глубокой старости.

Гревс зажег сигару.

— Но у Демпси это связано не только с опиумом. Как вы думаете? Я считаю, существует некая готовность умереть. Вы знаете это не хуже меня.

Я кивнул. Да, я сам уже не раз испытывал подобное желание.

— Хотел бы я знать, чем это вызвано, — задумчиво произнес Гревс. — Быть может, женщина. Он был офицером воздушного флота, знаете, ли., Может быть, он потерял свой корабль, бросил его в беде или ещё что-нибудь в том же роде…

Ольмейер фыркнул и уставился в свою книгу.

— Он всего лишь слабак. Просто слабак, вот и все.

— Вполне возможно, — я встал. — Думаю, мне пора обратно. Вы не будете против, если завтра я снова приду? Я бы очень хотел оказаться здесь, когда вернется Шоу кросс.

— Итак, до завтра, — Гревс поднял руку в знак приветствия. — Я вам желаю всего наилучшего, Бастэйбл.

Тем вечером я ужинал вместе с Хирой. На ужин были рыба и овощи. Я рассказывал ему о своей беседе в отеле и о второй встрече с Демпси. Таинственные замечания и намеки возбудили мое любопытство, и я спросил Хиру, не знает ли он что-нибудь о причинах, заставивших Демпси остаться на острове.

Хира не располагал обширными сведениями о курильщике опиума.

— Знаю только, что он находился в куда лучшем состоянии, когда только прибыл сюда. Я не слишком много общался с европейскими служащими, как вы уже должны были заметить, — он бросил на меня насмешливый взгляд. — Англичане часто начинают вести себя весьма своеобразно, стоит им прожить на Востоке пару лет. Вероятно, они испытывают некое чувство вины. В конце концов, вы же нас эксплуатируете, а?

Я совершенно не желал высказываться по этому поводу, и мы завершили трапезу в сравнительном безмолвии. После ужина мы откинулись в наших креслах и закурили. Мы говорили о состоянии китайского поденщика, которого я подобрал. Хира доложил мне, что он благополучно поправляется. Я уже хотел вставать и отправляться в постель, когда внезапно распахнулась дверь и ворвалась монахиня.

— Доктор, быстрее! Шоукросс! — тревога звучала в её голосе. — На него напали. Я думаю…, он умирает!

Мы бросились бежать вниз, в маленькую приемную госпиталя. В свете масляных ламп я увидел, что там стоят Ольмейер и Гревс, оба бледные. Они беспомощно смотрели на тело, простертое на импровизированных носилках, поставленных на пол. Им пришлось нести эту тяжесть сюда от самого отеля.

Хира наклонился и осмотрел человека на носилках.

— Боже мой! — вскричал он. Гревс доложил мне:

— Примерно час назад его сбросили с лестницы отеля. Я думаю, какой-нибудь китаец захотел забрать свою женщину или, может быть, свою дочь, которая ушла с Шоукроссом. Не знаю, — он провел платком по мрачному лицу. — До этой несчастной войны подобное было просто невозможным…

С того момента, как я разглядел поникшее тело на носилках, я не произнес ни слова.

— Бедняга!

Хира выпрямился и многозначительно посмотрел на меня. Для Шоу кросса не существовало больше никакой надежды. Врач повернулся к Гревсу и Ольмейеру:

— Вы не могли бы донести носилки до палаты? Пожалуйста!

Когда оба они снова подняли носилки и поднялись по короткой лестнице, я пошел следом. Я помог сестре уложить пострадавшего в постель, но было слишком ясно, что у него не осталось ни одной не переломанной кости. В искалеченном теле едва угадывалось человеческое существо. Прошло довольно много времени с тех пор, как его измочалили, и жить ему осталось недолго.

Хира извлек шприц. Искалеченный человек открыл глаза и посмотрел на нас. Его губы шевельнулись.

Я склонился над ним.

— Сраные желтозадые обезьяны…, бедная девчонка…, из-за меня. Сбросили нас в шахту… Простыни… Господи…, кровавые глотки…

Хира сделал инъекцию.

— Кокаин, — объяснил он мне. — Больше мы ничего не можем для него сделать.

Я взглянул на соседнюю кровать и увидел, что кули, которого я спас, смотрит на Шоу кросса с тихим удовлетворением.

— Это не мог быть своеобразный способ свести счеты? — спросил я Хиру.

— Кто знает? — Хира посмотрел на австралийца, когда тот снова закрыл глаза.

Гревс прижал кулак к губам и откашлялся.

— Я вот думаю, докладывать ли Несбиту… — он глянул на Шоукросса и сжал губы. — Когда Оллсоп узнает об этом, разверзнется пучина ада.

Хира выглядел так, точно забавлялся.

— Это может означать конец для всех нас. Ольмейер задумчиво потер шею.

— А стоит ли ему вообще знать об этом?

— На человека напали, — возразил я. — Еще пара часов, и убийство состоится полностью. Он не переживет этой ночи.

— Если Оллсоп сейчас начнет бесноваться, старина, у нас возникнут шансы быть перебитыми, — заметил Гревс. — Оллсоп так разозлит малайцев и китайцев, что они вполне могут обернуться против нас. Не старые времена. И что сможет поделать жалкий десяток гуркхов против тысяч кули?

В глазах Хиры мелькнули злые искры:

— Следовательно, вы не хотите, чтобы я докладывал об этом случае официальному представителю властей, господа?

— Лучше не надо, — сказал Гревс. — Мы все будем держать рот на запоре.

Я поглядел, как сестра обтирает кровь с тела Шоукросса. Теперь он полностью «уплыл» под действием кокаина. Я подошел к двери палаты, зажег сигарету и смотрел, как комары и мотыльки кружатся вокруг масляной лампы, горящей в приемной. Было слышно, как прибой бьется о причальную стенку. Звук почему-то перестал казаться успокаивающим. Но тишина была бы ещё неприятнее. Когда остальные трое подошли ко мне, я кивнул.

— Хорошо, — сказал я. — Буду молчать.

Следующим утром Новый Бирмингам погрузился в мертвую тишину. Я прошелся по пустым улицам. У меня было такое чувство, будто тысячи пар глаз наблюдают за мной, когда я поднимаюсь наверх, к аэропарку.

Я не пошел в отель. Теперь не было смысла караулить там Шоукросса, потому что ночью тот умер в больнице. Я прошел мимо отеля, остановился возле одного из разбитых самолетов и пнул сломанный винт, лежавший возле машины на бетоне, сквозь который проросла уже трава. Из леса доносились крики птиц, встречающих рассвет. В это время суток некоторые ночные звери ещё бодрствовали, возвращаясь в свои норы, а дневные обитатели постепенно просыпались. Попугаи, дрозды, голуби порхали между деревьев, и воздух полнился пением и красками. Птицы, казалось, праздновали что-то. Вероятно, окончание оккупации острова людьми. Лесной дух тяжело висел в воздухе, пахло звериными тропами и гниющими деревьями. Я слышал визг гиббонов и видел крошечных землероек, снующих по причальной мачте, на которой ещё висели канаты. Со стены ангара меня холодно рассматривали жадные глаза ящерицы. Они как будто хотели сказать: «Тебе здесь нечего делать».

Я направился к зданию, где прежде находилась диспетчерская и где убитый запер рацию, прежде чем отправиться на свою последнюю оргию.

Перед отъездом всего персонала, обслуживавшего аэропарк, здание было заколочено. На окнах всех трех этажей были поставлены стальные ставни, и потребовались бы особые режущие устройства и немало усилий, чтобы проникнуть туда без ключа. Все двери были забраны решетками, и я мог собственными глазами удостовериться в том, что множество попыток взломать их провалились.

Снова и снова я обходил бетонное здание, без всякого успеха тряс ставни и засовы. Лес, казалось, издевался над моей беспомощностью. Наконец я остановился у одной двери, которой пользовались не так давно. Я ещё раз надавил на ручку, а потом навалился на косяк и безнадежно уставился на развалины аэропарка с разбитыми скелетами летательных аппаратов, на ржавую мачту, на отель. Солнце блестело на золотой вывеске Ольмейера:

«ОТЕЛЬ КОРОЛЕВСКОГО АЭРОПАРКА» — было написано на ней и еще: «ЛУЧШИЙ ИЗ ИМЕЮЩИХСЯ».

Немного погодя кто-то прошел сквозь стеклянные двери бара и остановился на веранде. Потом увидел меня и медленно начал подниматься ко мне по траве.

Я тотчас узнал эту фигуру и нахмурился. Что ему здесь нужно?

 

Глава 8

Радиопередача

Демпси. Ну, разумеется. Сегодня он побрился и надел более приличный костюм, нежели вчера, однако под пиджаком на нем была все та же рваная туземная рубаха. По его зрачкам я видел, что он сегодня ещё не выкурил первой опиумной трубки.

Он подошел ко мне и закашлялся в довольно прохладном утреннем воздухе.

— Слыхал про Шоукросса, — заявил он ещё издалека. Он прошел по растрескавшемуся асфальту, затем остановился и исподлобья уставился на меня.

Я предложил ему сигарету, которую он выковырял из моей табакерки. Он весь дрожал, когда я дал ему огонька.

— Вы знали, что китайцы были настроены против Шоукросса, не так ли? — спросил я его. — Именно это вы имели в виду, когда говорили вчера, что целая куча людей его ищет.

— Вчера? Не припоминаю, — он запыхтел сигаретой и жадно втянул дым в легкие. Затем немного выпрямился и устремил прояснившийся взор в сторону леса. — Общественное сознание — чертовски деликатная штуковина, как думаете, Бастэйбл? — он пошарил в кармане. — Я пришел отдать вам кое-что. Я нашел это на лестнице, — он протянул мне ключ.

— Из кармана Шоукросса, наверное, выпало.

Прежде чем взять ключ, я помедлил. Потом повернулся и попробовал, не подходит ли он к замку. Что-то лязгнуло, и дверь открылась. Из помещения повалил, едва не сбивая с ног, отвратительный запах застарелого шнапса и паленой резины.

— Вот и все, что осталось от Шоукросса, — его вонь, — сказал Демпси. — Ну что, попробуете попросить помощи по рации?

— Да, — сказал я, — если удастся пробиться в Дарвин, я попрошу прислать первый же освободившийся воздушный корабль, чтобы забрать отсюда меня и всякого, кто ещё захочет покинуть остров.

— Лучше скажите, что дело дошло до крайности. — Демпси сделал неопределенный жест в сторону поселка. — Не слишком обольщайтесь на их счет. Есть полдюжины поводов к восстанию. Если Оллсоп докопается до Шоукросса, то этих поводов будет ещё больше. Китайцы сейчас в настроении перерезать всех малайцев, а если белые вмешаются, они, вероятно, объединятся между собой и для начала убьют всех нас. Истинная правда, — слабое подобие улыбки мелькнуло на его губах. — И я это знаю. В конце концов, у меня хороший контакт с туземцами. Куда лучше, чем это обычно бывает у белых. Шоукросс — это только начало.

Я кивнул:

— Я передам это в Дарвин.

— Вы умеете работать с рацией?

— Меня немного учили, когда я сдавал на патент.

Демпси зашел за мной следом в темное и грязное помещение бюро. Здесь валялось множество пустых пивных банок, бутылок и всякого хлама от сломанных приборов. Демпси открыл ставни, и свет просочился сквозь пыльные стекла. В углу я увидел аппарат — вероятно, это и была рация. Я пробрался к нему, перелезая через кучи грязи и хлама, вываленного на пол.

Демпси показал мне на педаль под скамьей. Я сел и поставил на неё ногу. Она повернулась, сперва медленно, затем дело пошло легче.

Демпси осмотрел рацию.

— Вроде постепенно нагревается, — сказал он. Он начал возиться с прибором. Из трубки донеслось легкое потрескивание. Он снял её, послушал, покачал головой. — Трубы, наверное. Дайте-ка я попробую.

Я встал, и Демпси опустился на стул. Спустя некоторое время он нашел отвертку и отвинтил корпус.

— Я так и думал, трубы не в порядке, — сказал он. — За вами на другой скамейке должна быть коробочка с запасными трубками. Вы не могли бы мне передать их?

Я нашел коробку и поставил рядом с ним. Он продолжал возиться.

— Вы изучали радиодело на воздушном корабле? — спросил я.

Он сжал губы и продолжал работу.

— Как вы вообще здесь оказались? — продолжал вгрызаться я со своими вопросами. Любопытство пересилило даже чувство такта.

— Не ваше сраное дело, Бастэйбл. Так, теперь должно заработать, — он завинтил последнюю трубу, начал нажимать на педаль, затем закашлялся и откинулся на стул. — Просто слишком ослаб, — сказал он. — Займитесь лучше педалью, если вам с ноги…

Он зашелся в новом приступе кашля, когда встал, и я занял его место.

Покуда я нажимал на педаль, он снова повернул рычажки, пока наконец в наушниках не раздался слабый голос. Демпси повернулся и поправил микрофон:

— Алло, Дарвин. Говорит Роув Айленд. Прием. Он нажал на кнопку.

— Нет, мне очень жаль. Я не знаю наших проклятых позывных. Более того, радиста нашего убили. Нет, здесь не военная база. Это Роув Айленд в Индийском океане. Гражданское население в опасности.

Покуда я продолжал давать ток в генератор, нажимая на педаль, Демпси объяснял Дарвину наше положение. Возникла суета, потребовалось время — примерно двадцать минут мы ждали, пока радист консультировался, затем ещё большая неразбериха, когда начали локализировать остров, и наконец Демпси откинулся на спинку стула и вздохнул.

— Благодарю, Дарвин.

Снимая наушники, он глядел сквозь меня:

— Вам повезло. Через один или два дня здесь может быть один из их патрульных кораблей, если его не собьют. Можете попрощаться с остальными, собрать вещички и тю-тю.

— Я очень благодарен вам, Демпси, — сказал я. — Не думаю, что без вас мне бы удалось пробиться.

Сложности с рацией окончательно вымотали его. Он встал и медленно побрел по бюро, отбрасывая одну за другой бутылки, покуда не нашел почти полную бутылку рома. Он отвинтил пробку, сделал изрядный глоток и затем протянул её мне.

Я взял и тоже глотнул рома. И едва не задохнулся. Сосуд содержал довольно-таки крепкое пойло. Я вернул бутылку и чрезвычайно внимательно стал смотреть, как он допивает ром.

Мы покинули бюро и побрели по аэропарку. Когда мы приблизились к мачте, Демпси остановился и взглянул вверх через распоры. Пассажирский лифт стоял наверху — вероятно, был оставлен там, когда большинство европейцев поспешно эвакуировалось с острова.

— Этот не потянет, — заметил Демпси. — И обслуживать его некому, даже если бы он был в приличном состоянии. Кораблю придется садиться прямо на землю. Довольно трудно. Тут уж всем надо браться за дело.

— Вы мне поможете?

— Если буду в здравом рассудке.

— Я слышал, что вы служили когда-то на воздушном корабле, — сказал я.

И тотчас же пожалел о своем любопытстве, потому что па его лице проступило странное выражение боли и нехорошего веселья.

— Да. Да, служил. Правда, очень недолго. Я оставил эту скользкую тему.

— Идемте, я угощу вас.

Ольмейер сидел на обычном насесте за стойкой бара и читал свою книгу. Гревса не было. Голландец бросил па нас взгляд и кивнул. О вчерашнем он не проронил ни слова, и я тоже не говорил об этом. Я рассказал, что нам удалось связаться с Дарвином и что будет отправлен воздушный корабль. На голландца это произвело сильное впечатление. Думаю, он наслаждался своей ролью последнего из могикан. Лучше уж иметь клиентов, которые не могут заплатить, чем вообще не иметь — вот кредо Ольмейера.

Демпси и я потягивали наши напитки за столом возле окна.

— Вы оказали мне большую помощь, Демпси, — сказал я.

Он бросил на меня циничный взгляд сквозь стакан.

— Помощь? Вероятнее всего, я оказал вам медвежью услугу. Вы что, действительно хотите вернуться назад, в эту кровавую кашу?

— Считаю это своим долгом.

— Долг? Броситься грудью защищать последние останки подыхающего империализма?

В первый раз я слышал от него нечто вроде политического мнения. Я был поражен. Он что, красный? Мне не шел на ум ответ, который не был бы грубым.

Демпси опрокинул в свою глотку остатки скотча и неподвижным взглядом уставился на аэропарк. Теперь он заговорил точно сам с собой.

— Все это только лишь вопрос власти. И очень редко — вопрос справедливости, — он бросил на меня острый взгляд. — Не играйте со мной в отца-покровителя, Бастэйбл. Мне совершенно не нужна ваша дружба. Благодарю покорно. Если бы вы знали… — он замолчал. — Еще по одной?

Я смотрел, как Демпси, покачиваясь, идет к бару и приносит новый стакан. Он нес его точно против своей воли.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Только… Ну, мне кажется, многое отягощает вас. Я подумал, если бы слушатель, который сочувствует вам…

Теперь в его глазах появилось удивительное выражение.

— Сочувствует? Интересно, продолжали бы вы мне сочувствовать, если бы я действительно рассказал вам все, что у меня на сердце. У нас война, Бастэйбл.

Я слышал, как вы вчера высказывали предположения касательно того, как она началась. Я знаю, как началась война. И знаю, кто её начал. Это был проклятый несчастный случай.

Я подавил удивленный вскрик и стал ждать, не услышу ли больше, но Демпси откинулся в плетеном кресле и закрыл глаза; его губы вздрагивали, как будто он разговаривал сам с собой.

Я принес для него ещё скотч, но когда я вернулся, он уже заснул. Я оставил его спящим и подошел к Ольмейеру, к стойке бара.

Вскоре после этого появился и Гревс. Он выглядел усталым, как будто не спал с тех пор, как я его видел в последний раз.

— Дайте мне тройной джин, Ольмейер, быстро. Привет, Бастэйбл. Я бы не советовал вам сегодня ходить по городу в одиночку. Там большая суматоха. Банды малайцев и китайцев заняты тем, что режут друг другу глотки. Поджоги, насилие, смерть, куда ни посмотри.

— Неужели Оллсоп уже докопался, что…

— Еще нет, но все остальные уже знают. И он узнает очень скоро. Китайцам удалось прошлой ночью украсть малайский корабль; вероятно, убийцы несчастного Шоукросса организовали таким образом их побег. Малайцы вырезали несколько китайских семей. Теперь китайцы хотят поквитаться. Я думаю, на этот раз действительно пахнет жареным.

Я рассказал ему о связи с Дарвином и о том, что, вероятно, придет корабль. Гревс, казалось, испытал большое облегчение.

— Вы должны отправить вашего паренька в Новый Бирмингам, Ольмейер. Пусть передаст остальным: они должны как можно быстрее прийти сюда, наверх.

Ольмейер ворча поднялся, чтобы отыскать слугу.

Гревс обошел стойку бара.

— Ну что, следующий круг за счет заведения? Бастэйбл, будете пить? Я кивнул.

— Демпси?

Я увидел, что Демпси проснулся и направился к выходу. Он покачал головой и сказал с подавленным смешком:

— У меня есть ещё кое-что в городе. Чао!

— Это опасно, — сказал я.

— Со мной ничего не будет. До скорого, Бастэйбл. Мы смотрели, как он ковыляет по лестнице.

— Бедолага, — сказал Гревс. Его пробрала дрожь, и он опрокинул свой джин.

 

Глава 9

Надежды на спасение

Около полудня в отель поднялся Оллсоп и недоверчиво справился о Шоукроссе. Мы сказали, что слышали, будто он пострадал от какого-то несчастного случая. Разумеется, лейтенант нам не поверил, но у него было по горло дел в городе и он не мог позволить себе роскошь терять время на допросы. Он провожал в отель несколько духовных лиц и двух-трех китайских монахинь из католической миссии. Все они сбились в кучу в самом дальнем углу бара и почти не разговаривали с нами. Секретарь Несбита, подвижный круглолицый бенгалец, ходил за Оллсопом по пятам и почти непрерывно смотрел в окно, как будто ожидал, что воздушный корабль появится с минуты на минуту. Я спросил Оллсопа о Демпси, на что офицер смерил меня мрачным взглядом и невнятно пробормотал, что Демпси видели с некоторыми из китайских «бунтовщиков» и что скоро этот наркоман доиграется до настоящих неприятностей с властями, если не прекратит своей подрывной деятельности. Я также узнал о том, что Хира, как и большинство его монахинь, решили запереться в больнице.

До вечера к нам присоединилось ещё несколько человек, включая двух ирландских священников — те составили компанию остальным духовным лицам в углу. Ольмейер был в восторге — столько новых посетителей! Он крутился и вертелся, заботясь о том, чтобы для каждого была приготовлена комната. Я тоже получил номер на третьем этаже.

Возвратился Оллсоп. Он выглядел усталым и злым. Его некогда такой чистый мундир был покрыт пылью, а над левым глазом светился огромный кровоподтек. Кажется, он возложил ответственность за свои неприятности на Гревса и меня и во время своего второго визита в отель не удостоил нас ни словом. Он оставил троих из своей армии в двенадцать солдат для нашей охраны. Прочие оставались в городе, чтобы «обеспечивать правопорядок» (судя по шуму, доносившемуся из города, упомянутым правопорядком там и не пахло) и для охраны резиденции представителя правительства. Бригадный генерал Несбит, естественно, решил оставаться со своими слугами.

Вскоре после этого Оллсоп отправился назад. Он был один. Направляя лошадь вниз с холма, он держался в седле так же прямо, как обычно. Вскоре лейтенант исчез в темноте и неразберихе, кипевшей в долине. Больше мы его не видели.

До полуночи все дамы и господа из духовенства уже разошлись по кроватям, а Гревс, Ольмейер и я заняли наши обычные места у стойки бара. Маленький бенгалец все ходил взад-вперед перед окном.

Даже Гревс выглядел немного нервным и уронил замечание насчет того, что «мы не все сделали, что могли». Вскоре он тоже отправился спать. Бенгалец последовал его примеру.

Ольмейер разложил на прилавке большую конторскую книгу и на некоторое время с большим наслаждением погрузился в счета, затем громко захлопнул книгу, пожелал мне доброй ночи, и вскоре массивное тело голландца тоже потащилось к спальне.

Теперь я, если не считать гуркхов, стоявших на вахте снаружи отеля, был единственным, кто ещё не спал. Я чувствовал себя очень усталым, но не особенно сонным. Я решил выйти наружу и поглядеть, не увижу ли что-нибудь из тех бесчинств, что творятся нынче в городе.

В холле были слышны голоса, переговаривавшиеся у входной двери. Я выглянул, однако масляная лампа горела недостаточно ярко, чтобы можно было что-либо толком разглядеть. Я раскрыл дверь. Один из гуркхов схватил человека — в тусклом лунном свете я не понимал, кто это был. Гуркх направил на него штык, и человек повернулся. И тогда в слабом свете лампы я увидел его лицо. Протиснувшись мимо солдата, я бросился наружу.

— Демпси! Вы?

Он обернулся ко мне. Плечи его согнулись, пиджак был порван. Лицо было смертельно бледным, веки почти сомкнуты.

— Привет, Бастэйбл, — голос точно выцвел. Это был голос кретина. — Я думал, это мой отель.

— И ваш тоже, — я подошел к нему и схватил его вялую руку. — Идемте!

Когда я потащил Демпси в отель, гуркх не сделал ничего, чтобы остановить нас. Демпси дрожал и спотыкался. Из его горла вырывалось сдавленное рыдание без слез. Правой рукой он крепко прижимал что-то к себе. Не было смысла задавать ему вопросы, и я приложил немало усилий, чтобы протащить его по лестнице наверх и доставить до номера в отеле.

Дверь не была заперта. Я почти на руках внес Демпси в комнату и усадил на кровать. Потом зажег маленькую масляную лампу.

Свет залил удивительно чистое помещение. Кровать застелена, и вокруг никаких отбросов. Более того, комната выглядела совершенно нежилой. Я уложил Демпси, и он с тяжелым вздохом растянулся на постели. Теперь он уже не трясся мелкой дрожью, а изредка крупно вздрагивал. Он моргнул и поглядел на меня снизу вверх, когда я пощупал его пульс.

— А, большое спасибо, Бастэйбл, — сказал он. — Думаю, я должен поговорить с вами.

— Вам очень плохо, — сказал я. — Лучше поспите, если можете.

— Там, внизу, грабят, — сказал он. — Убивают друг друга. Может, в воздухе что-то такое… — он закашлялся; его затошнило. Я поднял его и попытался отобрать сверточки, в которые он вцепился, но он принял мою попытку весьма агрессивно и сопротивлялся с поразительной силой.

— Теперь я сам могу о себе позаботиться, старина, — слезы стояли у него в глазах, когда он опустился на подушки. — Я просто очень устал. Мне плохо, и я устал.

— Демпси, вы себя убиваете. Позвольте, я…

— Надеюсь, что вы правы, Бастэйбл. Но это слишком долго тянется. Хотел бы я иметь мужество убить себя, как порядочный человек.

Я встал и сказал ему, что зайду позднее посмотреть, как у него дела. Он закрыл глаза и притворился спящим.

Я ощутил то бессилие, которое знакомо людям, что сами искали утешения в наркотиках. Теперь я слишком хорошо знал, что чересчур мало могу сделать для этого бедного истерзанного парня. Помочь себе может только он сам. А Демпси, казалось, действительно терзала какая-то мука. Может быть, у него было особое видение вещей; может быть, боль гнездилась в его душе. Или какая-то часть его существа находилась в раздоре с его моральными принципами? Для меня было все очевиднее, что Демпси, несмотря на свой облик и поведение, был человеком со строгими моральными принципами и что именно поэтому сам был невысокого мнения о себе.

Я прошел по коридору к своей комнате и снял пиджак и брюки. Затем растянулся на кровати и стал слушать в темноте, как насекомые жужжат у решетки окна. Лунный свет заливал комнату. Вскоре я уснул.

Неожиданно я проснулся, охваченный ужасом. Дверь моя заскрипела и медленно открылась. Я предположил, что, покуда я спал, китайские поденщики напали на отель. Оглядевшись, я схватился за оружие.

Затем с облегчением увидел, что это Демпси. Едва держась на ногах, он привалился к дверному косяку. Лицо его было смертельно бледным, как обычно, но теперь он снова набрался сил.

— Простите, если я вам мешаю, Бастэйбл.

— Вам нужна помощь? — я встал и натянул брюки.

— Может быть. У нас осталось не так много времени, — он улыбнулся. — Хотя это, вероятно, и не практическая помощь.

Его глаза остекленели и затуманились, и я понял, что он принял какое-то тонизирующее средство, чтобы победить передозировку опиума.

Демпси тяжеловесно рухнул на мою кровать.

— Со мной все в порядке, — он говорил так, точно хотел убедить в этом самого себя. — Я только подумал, что мог бы немного поболтать. Вы хотели бы немного поболтать?

Я уселся в кресло рядом с кроватью.

— Почему бы и нет? — спросил я с напускной веселостью.

— Я вам уже говорил, что нет никакой причины относиться ко мне по-доброму. Я пришел сделать своего рода признание. Не знаю, почему именно вам, Бастэйбл. Может быть, потому что вы одна из жертв. Сингапур и все остальное…

— Это позади, — сказал я. — И все это, разумеется, не имеет с вами ничего общего. Война бесконечна. «Лучшее, на что мы можем надеяться, — это мгновения передышки посреди вечной битвы». Я цитирую Лобковитца.

Его сумасшедшие глаза сверкнули иронией.

— Вы тоже читали его. Вот уж не думал, что вы красный, Бастэйбл.

— Я вовсе не красный. И Лобковитц ещё меньше, чем я.

— Как посмотреть.

— Кроме того, я говорю так, исходя из большого личного опыта.

— Военного?

— Я был солдатом. Но в конце концов я пришел к заключению, что человечество, оказавшись в стабильном состоянии, само находит для себя источники напряженности. Эта напряженность делает нас теми, кто мы есть, и часто приводит к войнам. Чем больше наши достижения, тем ужаснее наше оружие.

— О, с последней мыслью я полностью согласен, — он вздохнул. — Но вы не думаете, что для человечества возможно принять эту напряженность и создать определенную гармонию между противоположными полюсами? Так возникает музыка.

— Мой опыт учит меня иному. Разумеется, мои надежды, вопреки моему опыту, развиваются в этом направлении. Однако мало смысла в подобной дискуссии, поскольку мир находится в ужасающем состоянии. Этот отвратительный Армагеддон закончится, вероятно, только тогда, когда с неба упадет последний военный корабль.

— Так вы действительно считаете это Армагеддоном? Я не мог сказать ему того, что знал: что я уже пережил три альтернативные версии нашего мира и в каждом из них становился свидетелем чудовищного уничтожения цивилизации; что лично я несу ответственность по меньшей мере за одну из этих войн. Я только пожал плечами:

— Вероятно, нет. Может быть, когда-нибудь наступит мир. Русские и японцы вечно вцепляются друг другу в волосы. Вот чего я не могу понять: как это Великобритании не удалось остановить все это и почему япошки с такой лютой злобой обернулись против нас?

— Я это знаю, — сказал он. Я коснулся его руки:

— Вы знаете? Или в вас опять говорит опиум? Я тоже принимал опиум, Демпси. И тогда выглядел не лучше вашего. Вы можете в это поверить?

— Я так и думал. Но почему?

— Я был соучастником преступления, — сказал я. — Одного чудовищного преступления. А потом… — я споткнулся посреди фразы. — Потом я утратил равновесие.

— Но обрели его снова?

— Я до сих пор его не обрел, но решил, что сделаю все, что смогу. Я стал неплохим воздухоплавателем.

Я люблю воздушные корабли. Ничто не может сравниться с ощущением, какое испытываешь у штурвала.

— Знаю, — сказал он. — Конечно, я это знаю. Но я никогда больше не смогу взлететь.

— Что-нибудь случилось? Несчастье? Жалобный смешок вырвался из его горла.

— Можно назвать это и так, — он пошарил в кармане, вытащил что-то и положил рядом с собой на кровати. Шприц. — Эта штука, в противоположность опиуму, рождает желание говорить, — из другого кармана он извлек пригоршню ампул и аккуратно положил их рядом со шприцем.

Я встал:

— Я же не могу допустить… В его глазах застыло отчаяние.

— Вы не можете? — слова прозвучали многозначительно и заставили меня замолчать. Пожав плечами, я снова уселся.

Он накрыл ладонью шприц и ампулы и мрачно посмотрел на меня:

— У вас нет выбора. У меня нет выбора. Времена, когда мы свободно принимали решения, прошли, Бастэйбл. Что касается меня, то я убью себя тем или иным способом. И вы это должны принять как должное. И было бы лучше, если бы вы предоставили мне самому решать, как это сделать.

— Я знаю то состояние души, в котором вы сейчас находитесь, дорогой мой. Когда-то я сам был в подобной же ситуации. И уверен, что имел все основания для этого. Но вы видите, что я жив. Я преодолел жажду самоубийства.

— Ну, а я нет, — но он ещё колебался. — Я хотел поговорить с вами, Бастэйбл.

— Так говорите.

— Не могу без этой штуки.

Я снова пожал плечами. Но я знал, что такое — тащить на своих плечах невыразимо тяжелый груз вины.

— Тогда примите немного, — предложил я. — Только самую малость. И говорите. Но не пытайтесь убить себя. По крайней мере до того, как поведаете мне свою тайну.

Он содрогнулся:

— «Поведаете»! Что за слово. Вы прямо как пастор.

— Только товарищ по несчастью.

— Да вы всезнайка, Бастэйбл.

— Это я сам себе частенько говорю.

— Но вы порядочный человек. И не судите людей скоропалительно. Только себя самого. Я прав?

— Я часто испытываю страх.

— Вы никак не связаны с социализмом? По крайней мере, если вы и социалист, то не моего пошиба.

— А какого вы пошиба?

— Ну, Кропоткин называет это анархизмом. Общественное мнение придало этому слову совершенно искаженное значение.

— Следовательно, вы «бомбист»? Террорист? Мечете бомбы в своих политических противников?

Он снова начал дрожать. Он попытался говорить, но не смог вымолвить ни слова. По чистой случайности я грубо коснулся его больного места.

Я подошел к нему:

— Мне очень жаль, дружище. Я не имел в виду ничего плохого.

Он отшатнулся от меня.

— Отойдите! — сказал он. — Ради всего святого, оставьте вы меня в покое.

Я чувствовал себя очень глупо.

— Демпси. Поверьте, я не серьезно сказал все это. Я просто хотел пошутить.

— Уйдите же! — это был почти крик, почти мольба. — Выйдите же отсюда, Бастэйбл! Придет корабль. Отправляйтесь в безопасное место, если сможете.

— Я не позволю вам убить себя, — я схватил несколько ампул. — Я хотел бы вас выслушать, Демпси.

Он заметался па кровати, ударился головой о стену, застонал. Потом потерял сознание.

Я пощупал его пульс, дыхание и отправился за помощью. Я припоминал, что в отеле находился один из врачей миссии.

Когда я спустился на первый этаж и направился в бар, где хотел найти Ольмейера, я слышал, как у окна заговорили люди. Голоса звучали взволнованно, перебивая друг друга.

Неожиданно темнота озарилась ярким лучом света.

Ольмейер выглядел разочарованным. Когда я подошел к нему, он бормотал:

— Корабль. Приземляется.

Скоро он лишится всех своих постояльцев.

Я сказал ему, что он должен послать кого-нибудь наверх, чтобы позаботились о Демпси, и побежал от отеля к аэропарку. Я хотел пришвартовать корабль к мачте.

К моему удивлению, на земле уже находились люди в мундирах. Должно быть, спрыгнули с корабля на парашютах.

— Слава богу, вы пришли, — сказал я. Тот, кто стоял ближе всех ко мне, обернулся. Я взглянул в ничего не выражающее лицо капитана имперской японской армии.

— Лучше идите в дом! — сказал он. — Передайте остальным: если кто-нибудь попытается покинуть здание, мы сравняем отель с землей.

 

Глава 10

Гибель наших надежд

Мы так и не поняли, как японцам удалось нас отыскать. Либо они перехватили наше сообщение, либо преследовали и уничтожили корабль, который шел к нам на помощь. Факт оставался фактом: мы ничего не могли поделать.

Вскоре дом Ольмейера кишел низкорослыми солдатами в грязно-белых мундирах, вся вежливость которых в обращении с пленниками заключалась в том, что они примкнули штыки. Офицер держался с суровым самообладанием, однако, когда он разглядывал нас, на его лице мелькнула обнаженная ненависть. Мы с нашими пожитками (у кого они были) стояли в центре помещения. Женщины были отправлены на борт первыми. Японцам удалось использовать мачту, и они опустили корабль на землю.

Это был большой современный корабль. Я был поражен, что они отправили такую махину только ради того, чтобы захватить несколько штатских, однако предположил, что он уже патрулировал местность, когда капитан был оповещен о нашем пребывании здесь.

Гревс стоял ближе к окну, чем я. Он повернулся ко мне:

— Боже мой, они обстреливают город, — он указал вниз и сказал офицеру:

— Вы, проклятый варвар! Зачем вы это делаете!

— Варвар? — японский капитан саркастически улыбнулся. — Забавно, что именно вы бросаете мне подобное обвинение, англичанин, после того, что вы сделали с нами.

— Мы вам ничего не делали! То, что произошло, — сплошное недоразумение. Если вы обвиняете нас в чем-то, то это ваше дело.

Капитан пропустил его замечание мимо ушей.

— Не мы жжем здания. Это делают ваши собственные рабочие. Мятеж своего рода. Полагаю, он близится и вскоре захватит и вас. Причем всех.

Это было правдоподобно. Можно было предположить, что когда корабль попытается взлететь с острова, кули могут сделать попытку захватить корабль и подставить паруса ветрам свободы.

— Но вы не беспокойтесь, — продолжал японец, — мы будем охранять вас, как самих себя.

В его спокойном и все же пронзительном голосе звучали презрительные нотки. Я видел, что Гревс был взволнован этой словесной перепалкой.

Гревс ещё немного поругался, но не нашел возражений против логики этого человека. Кули были для нас сейчас куда опаснее, чем японцы, — по крайней мере, сейчас.

С того места, где мы находились, мы уже улавливали запах дыма, и вспышки красного огня отражались в стеклах и зеркалах отеля Ольмейера. Голландец забыл о своем горе по поводу утраты постояльцев и пригласил новых гостей выпить. Полагаю, он почти надеялся на то, что Роув Айленд будет оккупирован и ему позволят, как человеку нейтральному, и дальше содержать свой отель. Солдаты знаками приказали ему присоединиться к нам и встать посреди помещения. Он уселся за один из своих столов. Мне показалось, что он вот-вот расплачется.

— Я голландец, — сказал он офицеру. — Я содержу частный отель. Я штатский. Вы не можете просто так выбросить меня из дома, который я строил всю свою жизнь.

— Мы получили приказ взять всех европейцев, — ответил японец. — А вы европеец, сэр, и вряд ли в этом кто-нибудь усомнится. Мы ничего не имеем против голландцев. Тем не менее вы должны понять, если вы реалист, что ваша страна связана с Великобританией и что скоро она тоже втянется в войну. Это вопрос лишь нескольких дней.

— Но сегодня-то мы в неё не втянуты!

— Насколько я знаю, нет. В первую очередь наша задача заключается в том, чтобы эвакуировать европейское население острова.

— Что с нами будет? — осведомился Гревс все ещё агрессивным тоном.

— Вы будете интернированы на все время войны.

— Мы не шпионы!

— Те, кого вы интернировали во время южноафриканской войны, тоже не были шпионами, насколько вы можете припомнить.

— Это было совсем иное. Причины были в высшей степени сложными…

— Наши причины тоже сложны. Вы подданный иностранной державы, с которой мы ведем войну. Потенциально вы представляете угрозу.

— Бог ты мой! И вы ещё утверждаете, что мы лицемеры!

— Вы же не станете отрицать, сэр, что здесь чрезвычайно удачное место для размещения военной базы.

— Здесь находится поселок горнодобытчиков.

— Но он может быть очень полезен как заправочная станция. Мы оставим здесь солдат. Гарнизон. Это оккупированная территория. Если вы выйдете наружу, то увидите, что теперь над летным полем развевается японский флаг.

— Зачем тогда вы захватили нас? У вас теперь это в ходу?

— Да. Вы будете интернированы в лагерь для военнопленных европейцев в Рисири.

— Где он, к черту, находится этот Рисири?

— Это маленький остров недалеко от побережья Хоккайдо, — пояснил один из ирландских священников. Хоккайдо был большой остров севернее Хонсю, главного острова Японии.

— Довольно приятная местность, насколько я припоминаю. Несколько лет назад я занимался там миссионерской работой.

Японский капитан улыбнулся:

— Вам следовало бы ограничить свою паству одними европейцами, святой отец. Но у вас будет достаточно времени для воспоминаний.

Гревс замолчал. Он допил остатки джина так, словно не надеялся больше на выпивку в течение многих лет.

После того как вышли женщины, настала очередь пожилых мужчин. Японцы не были с нами жестоки. Тех, кто был слишком слаб, чтобы идти самостоятельно, поддерживали солдаты.

Японские военнослужащие даже забросили за плечи ружья, чтобы нести узлы или чемоданы своих пленников. Не было никакого смысла оказывать сопротивление, и они знали это, как и мы. Бортовое оружие могло в несколько секунд превратить отель Ольмейера в гору мусора и золы, а нам нужно было думать о других, кто ещё оставался в отеле.

Несколькими минутами позже японский капитан вышел на поле и затем вернулся, чтобы отдать своим людям приказы. Солдаты сняли ружья с плеч, побежали в ночь и оставили только одного человека охранять нас. Мы слышали крики, затем выстрелы; чудовищный вопль поднялся, стих и снова поднялся.

— Кули! — Ольмейер прижался к окну. Мы все последовали за ним. Часовой не пытался остановить нас. Он стоял возле двери и тоже удивленно смотрел наружу.

В красном отблеске огня были видны лишь силуэты малайцев и китайцев, которые пытались штурмовать воздушный корабль, защищаемый рядами вымуштрованных японских солдат.

Кули были плохо вооружены, хотя некоторые имели ружья и пистолеты. По большей части у них были только паранги, длинные копья и молотки. Паника, ярость и ненависть звучали в выстрелах. Ни одна пуля не пролетела мимо цели. Поденщики падали и падали, пока тела мертвых и раненых не заградили путь тем, кто был ещё жив.

Нападение имело какую-то, пусть довольно примитивную, но все же организованность, потому что теперь кули отступали. Мятежниками руководила тощая фигура в рваном европейском костюме, вооруженная пистолетом.

Я узнал его, когда он с остальными кули уже исчезал в темноте. Как Демпси удалось выйти из отеля? Он был в ужасном состоянии, когда я видел его в последний раз. Для меня это все оставалось загадкой. Но это был он. Это он метался как безумный в попытках помочь своим кули в их отчаянном нападении.

Теперь они устремились на штурм двумя потоками и попытались проникнуть сквозь обстрел. На этот раз были убиты два или три солдата. Японцы организованно отступали назад и остановились перед кораблем.

Гревс прошептал мне:

— Вот шанс выбраться отсюда. Свалить часового и быстро в буш. Как вы? Я поразмыслил.

— Между японцами и кули? У нас нет шансов, — сказал я. — Кроме того, у нас нет продуктов.

— Вы просто лишены мужества, Бастэйбл.

— Вероятно. Но зато у меня в избытке опыта, — возразил я ему. — Может быть, дело дойдет до простого обмена военнопленными. Мы все можем через неделю оказаться в Англии.

— А если нет?

— По моему мнению, сейчас нам лучше оставаться с японцами. Если уж бежать, то где-нибудь поближе к российской территории.

Гревс был не согласен:

— Вы не импульсивный парень, а? Бастэйбл!

— Вероятно, нет.

Я слишком много пережил разрушений и войн в трех мирах, чтобы предаваться подобным романтическим планам, возникающим вдруг, в горячке. Я предпочитал выжидать. Гревс может думать, что хочет. Я только заметил, что без моего согласия он не стал предпринимать попыток вырваться из отеля.

Стрельба продолжалась, но уже не такая ожесточенная. Внизу в городе пожары пылали все ярче. Отблески огня отражались на белой гондоле японского корабля, медленно покачивающегося на мачте.

Демпси, должно быть, проглотил все свои стимуляторы. То и дело видел я его, то с пистолетом, то с парангом. Он мелькал между деревьями и кустами, растущими на аэропарке. Я не мог себе представить, каковы были в действительности темные, быть может, — сентиментальные причины связать себя с кули. Возможно, он надеялся с их помощью разбить японцев и спасти европейцев, но в этом я сомневался. Даже в своих лохмотьях Демпси сильно отличался от тех людей, которых сейчас возглавлял. Он был воспитан флотом, и сейчас его инстинкты предводителя вырвались на свободу.

Японцы тоже вычленили его, и их огонь сконцентрировался на нем. Он искал их пуль. Мне показалось, что он хочет быть убитым. Он говорил о самоубийстве и, вероятно, в его глазах то был отличный способ умереть. Тем не менее он выказывал мужество, и я мог только дивиться тому, как он вел бой против японцев.

Его глаза блестели. На губах застыла странноватая улыбка. И на мгновение меня пронзило непреодолимое чувство близости с ним. Необъяснимого родства, товарищества — назовите как угодно. Он был точно другим олицетворением меня самого — Бастэйбла тех ужасных дней, когда я ещё не научился жить дальше с грузом вины, печали и безнадежности.

Демпси побежал к воздушному кораблю, все оставшиеся кули последовали за ним. Молодой англичанин повалил двоих солдат, прежде чем те успели что-либо сделать. Он ударил парангом, уклонился от штыка и пули. Затем убил ещё двух японцев и едва не ворвался в гондолу, когда, задрав обе руки кверху, точно кровожадный бог войны, рухнул на землю.

Я видел его лежащим у трапа с раскинутыми руками и ногами. Он вздрогнул ещё раз или два. Я не знал, попала ли в него пуля или закончилось действие стимулирующих препаратов. Капитан с обнаженным мечом подбежал к телу у трапа, повернул его и велел двум своим людям тащить его в корабль.

Я слышал, как у солдата вырвалось имя:

— Демпси!

Откуда, во имя всего святого, им знать его? После того, как Демпси пал, кули тотчас же рассеялись. Капитан возвратился в отель и приказал остальным подниматься на корабль. Я спросил его:

— Что с тем белым? Его застрелили?

Но капитан не пожелал отвечать. Гревс сказал:

— Видите ли, капитан, вы могли бы, по меньшей мере, сказать нам, жив Демпси или мертв.

Японец втянул в грудь воздух и неприятно посмотрел на Гревса.

— Как штатский, вы имеете определенные права. И капитан Демпси имеет определенные права. Но, тем не менее, я вовсе не обязан отвечать на вопросы одних военнопленных о судьбе других военнопленных.

— Бесчеловечный черт. Это вопрос не права, а простой порядочности!

Японский капитан взмахнул мечом и отдал приказ на родном языке. Солдаты принялись выводить нас.

Когда мы шли, я услышал, как он говорит:

— Не будь мы цивилизованным народом, ни один из вас не был бы жив. А капитана Демпси мои люди разорвали бы на куски.

Японский капитан казался погруженным в свои мысли. Может быть, ему не нравилось это задание. Так бывает со многими солдатами, когда война начинается по-настоящему.

Я спрашивал себя, какое преступление совершил Демпси? За что они так сильно его ненавидят? Я был почему-то почти уверен в том, что он жизнью заплатит за содеянное. Я очень сожалел, что он не нашел времени рассказать мне свою историю.

Часом позже мы находились уже в воздухе. Роув Айленд и его население остались далеко внизу. Сквозь маленький иллюминатор я видел, как пламя ширится над поселком. Даже листва горела. Маленькие фигурки носились по пылающему аду. Можно было даже слышать выстрелы — это японские солдаты обороняли вновь захваченную территорию.

Наша «квартира» была тесной, но вполне сносной. Демпси среди нас не было. Большинство предполагало, что он погиб.

Когда мы достигли нормальной высоты, забрезжил рассвет. Большинство из нас молчали и дремали под ровный гул моторов. Я думал, все мы ломали себе голову над вопросом: что с нами будет, когда мы наконец окажемся в лагере для военнопленных в Рисири? Если война затянется (а это я знал из прошлого опыта), могут пройти годы, прежде чем мы выйдем на свободу.

Я предположил, что могу даже умереть от старости, прежде чем этот конфликт исчерпает себя, и не испытал при этом особо неприятных эмоций. Напротив. Я ощутил почти облегчение при мысли о том, что моя судьба теперь совершенно выскользнула из моих рук.